Datasets:

Anper3004

/

CLSumInstruct

like 0

вербализации комического во французской литературе начала xxи века на примере романов ф ген с беншетри г делакура. Ключевые слова: комическое, современная французская литература, инвективная лексика, ирония, смешное. Французскую литературу как культурный феномен невозможно представить без комической составляющей, проявлявшейся на протяжении столетий в многообразных ипостасях – от средневековых фаблио до эпатажного творчества Франсуа Каванны. Начало XXI века в этом плане не является исключением, продолжая традицию обращения к смешному в разных формах. Но при кажущейся традиционности темы изменились не только проблемы, которые высмеивают авторы, что вполне закономерно, но эволюционировали и приемы, которые они применяют. В данной статье мы представим основные способы вербали зации комического в трех произведениях современных французских авторов Faïza Guène «Kiffe kiffe demain», Samuel Benchetrit «Récit d’un branleur», Grégoire Delacourt 1 «La liste de mes envies». Термин «комическое» в данном контексте мы понимаем как категорию, «обозначающую культурно оформленное, социально и эстетически значимое смешное, включая редуцированные его формы (сатиру, остроумие и пр.)». При этом комическое – не всегда смешное, хотя у них может быть общий смысловой фон [Дмитриев, 1996. С. 52]. Кроме того, комический эффект возникает в рамках национально-культурного контек 1 В результате недосмотра, допущенного автором, в статье «Французская инвективная лексика и проблема ее классификации» (Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 1. С. 86–93) содержится недостоверная информация о написании фамилии автора французского романа La liste de mes envies (см. список источников). Правильным французским написанием фамилии является Delacourt (имя Grégoire), а русским – Делакур (имя Грегуар). Иное написание следует рассматривать как информационный шум Интернета – Примеч. ред. Аристова В. Н. Вербализация комического во французской литературе начала XXI века (на примере романов Ф. Ген, С. Беншетри, Г. Делакура) // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 3. С. 75–84. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 3 © В. Н. Аристова, 2016 Текст и дискурс ста, специфической социокультурной ситуации, без знания которых подобный эффект может не возникнуть. В основе текста, обладающего комическим эффектом (или попросту комического текста) лежит некая неожиданность, отклонение от привычного, иными словами, происходит фреймовая трансформация, «вызывающая когнитивный диссонанс, который разрешается смеховой реакцией» [Капацинская, 2007. С. 224–225]. Предлагаемое исследование реализовано в рамках нескольких подходов к анализу текста: функционально-прагматического (позволяющего принять во внимание обусловленность различных средств выражения смысла текста его установками, а также проанализировать взаимодействие автора текста и читателя в процессе коммуникации); лексико-семантического подхода (позволяющего проанализировать концептосферу французского художественного дискурса), стилистического (необходимого для полного и глубокого понимания художественного текста через анализ формы и содержания в их взаимосвязи), социокультурного (выводящего исследователя за рамки текста, помещающего текст в широкий культурный контекст). Среди основных методов использованы: метод сплошной выборки, учитывающий условия функционирования языковых элементов и влияние этих условий на процессы функционирования текста; метод стилистического анализа текста; метод социокультурного анализа текста. Критерием отбора примеров послужило наличие в них некоторого комического содержания, безотносительно того, к какому виду комического оно принадлежит (ирония, юмор, сарказм), и с учетом того, что в основе комического всегда лежит, как было сказано выше, «некая неожиданность, отклонение от привычного» [Капацинская, 2007. С. 224– 225], либо «противоречие между мнимо значительной, “важной” формой и пустым, ничтожным содержанием того или иного явления» [Фененко, 2005. С. 97]. Лингвистический анализ отобранных из трех художественных текстов примеров – фрагментов, содержащих комические элементы (общее количество примеров – 203 единицы) – продемонстрировал многообразие способов вербализации комического, наиболее продуктивные из которых мы и рассмотрим в данной статье, последовательно уделив внимание лексическим средствам, а именно – инвективой лексике, стилистическим приемам и так называемой социокультурной иронии. При этом необходимо отметить, что в анализируемых художественных текстах комическое практически всегда многопланово – комический эффект стилистических приемов усиливается лексическими средствами, социокультурная ирония, которая по сути уже является стилистическим приемом, также может включать лексические средства, усиливающие комический эффект. Но вместе с тем в каждом конкретном случае вербализации комического выделяется определенная доминанта. В ряду лексических средств наиболее продуктивным инструментом в реализации комического эффекта в исследуемом социокультурном материале является инвективная лексика, которую мы понимаем в широком смысле, «как сниженные лексические единицы, нарушающие литературную норму и выражающие негативные эмоции говорящего, в первую очередь, в конфликтной коммуникации и структурирующих ее дискурсах. При этом адресант, как правило, имеет цель оскорбить, унизить, девалоризировать оппонента или продемонстрировать негативную оценку предмета речи» [Носова, 2011. С. 167–168]. С другой стороны, инвектива может выполнять и аттрактивную функцию, и использоваться как художественный прием [Носова, 2011. С. 31–32]. Комическое, реализованное посредством инвективы, наполнено озлобленностью рассказчика, колкие и зачастую неприличные замечания которого передают читателю негативные характеристики того или иного персонажа или события: «Des chiens, j’en avais jamais eu. C’est vrai que j’avais toujours rêvé d’en avoir un jour. Mais certainement pas un caniche. Non, Un vrai bâtard. Un mélangé pure race. Une espèce de gros pathétique...Mon chien j’aurais aimé qu’il dorme toute la journée. Qu’il ne se lève que pour manger et qu’il ne mange que pour mieux s’endormir. Un chien qui ne viendrait que quand on l’appelle. Qui dans la rue reniflerait tous les culs du monde» [Benchetrit, 2004. P. 34–35]. (Собаки, у меня их никогда не было. Правда, я всегда мечтал завести когда-нибудь собаку. Но уж точно не пуделя. Нет, настоящую дворнягу. Чистокровную помесь. Самый настоящий пафос… Мне хотелось бы, чтобы мой пес спал весь день. Чтобы вставал он только, чтобы поесть, а ел, только чтобы лучше уснуть. Пес, который приходил бы, только когда его зовут. Который на улице нюхал бы все задницы, что ему попадаются) [Здесь и далее перевод наш. – В. А.]. Данный пример демонстрирует сложный характер выражения комического, когда инвективное словоупотребление сопровождается такими стилистическими приемами, как оксюморон – сочетание слов с противоположным значением «mélangé pure race» и плеоназм, в котором присутствуют и элементы стилистической градации («bâtard. Un mélangé pure race. Une espèce de gros pathétique»). Игра слов и гиперболизированное описание желаемого рассказчиком придают тексту ироничный смысл, в то время как сниженная лексика выражают злую насмешку и озлобленность. В целом же, подобный «инвективный плеоназм», употребляемый с целью создания комического эффекта, отмечен как весьма характерный прием в проанализированных художественных текстах современной мультикультурной французской литературы. Широкий спектр сниженной лексики, от жаргонизмов до инвективной и даже обсценной, позволяет создавать как ироничные смыслы, так и открыто сатиричные, уничижающие объект высказывания: «Comme réponse, j’ai cligné des yeux et serré fort les lèvres pour qu’il comprenne : “Je t’emmerde, Nabil gros nul, microbe boutonneux, homosexuel et confiant.” J’espère qu’il a su traduire». [Guène, 2004. P. 162] («В качетсве ответа я моргнула и сильно сжала губы, чтобы он понял: “Насрать я на тебя хотела, Набиль, полное ничтожество, прыщавый микроб, самоуверенный гомик”. Надеюсь, он смог перевести»). Оксюморон (microbe boutonneux), инвективная градация – перечисление отрицательных характеристик персонажа – давалоризируют его, представляют жалким и одновременно смешным в глазах читателя. Но комическое в данном примере многопланово, поскольку на насмешливо-злую атаку персонажа накладывается образ рассказчицы, воспитанной и скромной юной девушки, которая лишь сжала губы и все ругательства произнесла «про себя», выразив при этом надежду, что ее оппонент «смог перевести» послание. «Mais bon, il se trouve que je suis une fille. Une gonzesse. Une nana. Une meuf quoi. Je finirai bien par m’y habituer» [Guène, 2004. P. 174]. («Ну что ж, так получается, что я девушка. Девка. Тетка. Баба, так сказать. Закончится тем, что я к этому привыкну»). В данном примере комичное передается за счет ивективного ряда. И конечно, смех читателя вызывает не сам факт наличия инвективных синонимов к слову «fille», но фреймовый диссонанс – читательница перечисляет ряд девалоризирующих, уничижающих женщину определений, и неожиданно останавливается на том, что она привыкнет к подобному положению. В рамках исследования был проведен контент-анализ текстов, позволивший выделить самые продуктивные инвективы, используемые для создания комического эффекта, либо же присутствующие во фрагментах текста, имеющих комическую составляющую: con (и его производные), cul, gueule. Последняя инвектива в тексте реализуется, как в свободных словосочетаниях, так и в составе фразеологизмов, и прежде всего в составе выражения «se foutre de la gueule de quelqu’un»: «Bande de vieilles connes. Moi, je le connais celui-là! Tout le monde l’appelle « Rachid l’âne bâté ». Même les petits de six ans le mettent à l’amende et se foutent de sa gueule. En plus, il lui manque quatre dents, il sait même pas lire, il louche et il sent la pisse» [Guène, 2004. P. 22]. («Шайка старых идиоток. Я-то его знаю! Все его зовут «Рашид – набитый дурак». Даже дети шестилетние его над ним издеваются и ни в грош не ставят. К тому же у него нет четырех зубов, он и читать-то не умеет, косоглазит, и мочой от него пахнет»). При этом подчеркнем, что инвектива, как и во многих других примерах, комична не сама по себе, зачастую она создает некий отрицательный фон, привлекает внимание читателя и заражает его презрительной насмешкой рассказчика. Текст и дискурс «Donc, M. Loiseau m’a demandé si je me foutais de sa gueule parce qu’il a cru que le papier, je l’avais signé à la place de ma mère. Il est vraiment con, parce que si j’avais voulu imiter une signature, j’en aurais fait une vraie». [Guène, 2004. P. 13] («И вот Месье Луазо меня спросил, не издеваюсь ли я над ним, поскольку он считал, что я подписала документ за мою мать. Он – настоящий идиот, потому что, если бы я хотела подделать подпись, я сделала бы ее как настоящую»). Рассказчица наделяет директора характеристикой «con» – «дурак, идиот», поскольку он не верит в подлинность подписи. Отметим, что мать рассказчицы чрезвычайно плохо владела французским языком и совсем не умела писать, а вместо подписи ставила волнообразную линию. Комизм ситуации вновь двупланов – с одной стороны директор, который обвиняет рассказчицу в имитации подписи (подлинной на самом деле), с другой стороны – рассказчица, подчеркивающая глупость директора, который мог вообразить, что вообще так банально можно подделать подпись. В целом же инвективная лексика в художественном тексте задает комическому резко отрицательную коннотацию, погружая читателя в контекст так называемого «черного юмора»: «Ce qui nous avait le plus fait marrer, c’était la boule de sang qui en sortant de la gorge du chien nous avait pété à la gueule. On l’avait d’abord fermée et puis, pour se rassurer, Daniel s’était mis à quatre pattes pour tourner autour du clebs en aboyant comme un con». [Benchetrit, 2004. P. 36]. («Что нас больше всего развеселило, так это кровь, которая текла из шеи собаки и нас обрызгала прямо в рожу. Мы сначала ее закрыли и затем, чтобы успокоиться, Даниэль встал на четвереньки, и, обходя вокруг пса, лаял как придурок»). Ситуация представляется комичной для рассказчика, натурализм, с которым она описана, способен сделать ее таковой и для читателя, если он приемлет подобный «черный юмор». «S’il y a bien un truc qui m’énerve, ce sont les profs qui font un concours d’originalité pour les appréciations. Résultat : elles sont toutes aussi connes les unes que les autres...» [Guène, 2004. P. 45] («Если и есть что-то, что меня раздражает, так это преподы, которые устраивают конкурс оригинального оценивания. Результат: все оценки одинаково идиотские…»). Комизм фрагмента фокусируется на диссонансе: с одной стороны – это конкурс и стремление к оригинальному оцениванию, с другой – результат – они все «connes» – идиотские. Таким образом, в ряду лексических средств для создания комического эффекта в анализируемых художественных текстах инвективная лексика безусловно занимает доминирующую роль. Однако гораздо более результативным является поиск средств вербализации комического на уровне стилистики. В результате стилистического анализа были выявлены многочисленные стилистические приемы (единичные, либо несколько раз повторяющиеся): литоты, эпифоры, анафоры, эвфемизмы. Между тем в ряду стилистических средств, используемых многократно и создающих в текстах комическое, следует прежде всего обозначить сравнение. При этом сама специфика комического, требующая наличия эффекта неожиданности, объясняет тот факт, что чаще всего сравнению подвергаются самые, казалось бы, несопоставимые объекты: «Il doit faire partie de ces gens qui croient que l’illettrisme c’est comme le sida. Ça existe qu’en Afrique» [Guène, 2004. P. 14]. («Он должно быть один из тех людей, которые считают, что безграмотность это как СПИД. Это существует только в Африке»). Однако чаще всего в центре сравнения стоит человек, и тогда одно лишь его сопоставление с каким-либо животным гарантировано позволяет автору рассчитывать на комический эффект. Например, рассказчик причисляет пожилую женщину к семейству черепах на основе сходства морщин на коже: «Désormais elle [Olga, grand-mère de Roman] appartenait à la famille des tortues, tant sa peau était ridée» [Benchetrit, 2004. P. 156]. («Отныне она [Ольга, бабушка Романа] принадлежала к семейству черепах, настолько ее кожа была морщиниста»). Сравнение головы одного из персонажей с крысиной также создает комический эффект и одновременно девалоризирует его в глазах читателя: блюдаем ситуацию трехпланового комизма, основанного на одном сравнении. «On regrettera rien. Ni les horaires, ni le salaire ni cette tête de rat de M. Schihont qui lui servait de patron». [Guène, 2004. P. 79] («Ни о чем не будем жалеть. Ни о рабочем графике, ни о зарплате, ни об этой крысиной башке Месье Шихона, который был его начальником»). Сравнение с человеком с ограниченными умственными способностями: «Elle a dit ça de sa voix aiguë, en séparant chaque syllabe de la phrase, ça faisait débile mentale». [Guène, 2004. P. 68] («Она сказала это своим пронзительным голосом, отделяя каждый звук во фразе, как умственно больная»). Рассказчица описывает отрицательного персонажа, показывает его ничтожным, смешным и жалким одновременно, используя такой стилистический прием как насмешку, основанную на сравнении. Сравнение несопоставимых ситуаций также продуцирует комический эффект. Один из наиболее распространенных примеров – сравнение школы с тюрьмой – активно обыгрывается в произведениях: «Alors à côté de ça, annoncer au père de Youssef que son gosse est en prison jusqu’au printemps prochain, c’est du gâteau. Comme lorsque je vais annoncer à Maman que je redouble ma classe cette année». [Guène, 2004. P. 95–96] («Итак, сообщить отцу Юссефа, что его сын проведет время до следующей весны в тюрьме, это проще простого. Это тоже самое, что я сообщу моей маме, что я остаюсь на второй год»). Отметим при этом, что в примере наблюдается относительное сравнение школы и тюрьмы, по сути сравниваются две ситуации, две семьи. И комизм сконцентрирован на фигуре отца Юсефа, для которого заключение сына под стражу ничуть не большая трагедия, чем для других родителей ребенок, оставшийся на второй год в школе. Но между тем параллельно рассказчица иронизирует на тему своего признания маме в том, что она останется на второй год (читатель романа знает, что для рассказчицы это признание не будет легким). А это в свою очередь объяснят ироничное употребление выражения «c’est du gâteau». Таким образом, мы на Сравнение лежит в основе метафоры и метонимии – тропы, активно используемые авторами для реализации в тексте комических эффектов. Метафора позволяет заострить внимание читателя и образно передать внешность персонажей. Например, «bec» употребляется в значении «la bouche de l’homme» [Robert]: «Ma mère, elle s’imaginait que la France, c’était comme dans les films en noir et blanc des années soixante. Ceux avec l’acteur beau gosse qui raconte toujours un tas de trucs mythos à sa meuf, une cigarette au coin du bec». [Guène, 2004. P. 21] («Моя мама представляла себе, что Франция – это как в черно-белых фильмах 60-х. Тех самых, в которых молодой красавчик-актер морочит голову болтовней своей подружке, с сигаретой в уголке рта»). Другой стилистический прием, задающий комичный тон произведениям – гротеск. Так, например, гротескное описание ежедневного рациона животного призвано погрузить читателя в атмосферу раблезианского карнавала, когда перед читателем возникает образ откормленной избалованной собаки, питающейся трижды в день паштетом из трюфелей и икрой: «Elle partait pour trois mois se faire purger le foie, et elle évaluait un trimestre de soins pour Véra à soixante-dix mille balles. Sept briques. Quelle bouffe voulait-elle que je lui achète ? De la pâtée de truffe matin, midi et soir, des croquettes au caviar?» [Benchetrit, 2004. P. 36– 37]. («Она [хозяйка собаки Веры, очень богатая женщина, страдающая алкоголизмом] уезжала на три месяца, чтобы прочистить себе печень, оценив триместр ухода за Верой в 70 тысяч. Семь кусков. Какую жратву она хотела, чтобы я покупал? Паштет из трюфелей утром, вечером и в обед, собачий корм с икрой?»). Гротеск используется авторами и для создания трогательной иронии, например, в отношении юной рассказчицы романа Ф. Ген: «Donc je suis allée à Malistar pour acheter des serviettes hygiéniques, celles sans marque, avec le paquet orange [...]Déjà, vu l’aspect du paquet, c’est trop l’affiche. T’es vraiment pas en planque, après dans la cité, tout le monde sait que t’as tes règles. Au moment où j’arrive Текст и дискурс à la caisse, comme par hasard, la queue fait la distance du Paris-Dakar [...]Quand arrive enfin mon tour, encore un autre hasard de la vie : le paquet ne passe pas à la caisse. [...]Monique n’arrivait toujours pas à le passer [...] elle a pris le micro pour faire une annonce. Là, mes jambes ont commencé à trembler et des perles de sueur me coulaient sur le front comme les démineurs de bombes avant de couper le fil rouge. Elle crie alors de sa voix grave – elle avait pas compris que ça servait à rien de crier puisque c’est fait pour à un micro à la base : « Raymond !!! C’est combien le paquet de serviettes hygièniques de 24+2 gratuites, modèle normal avec coussinets absorbants et ailettes latérales protectrices ?! » [...] Là, on a entendu une voix diabolique s’exclamer que ce putain de paquet valait deux euros trente-huit». [Guène, 2004. P. 83–84] («Таким образом, я пошла в Малистар, чтобы купить гигиенические прокладки, такие, недорогой марки, в оранжевой упаковке [...]. Уже судя по упаковке, ясно, что там внутри и зачем. Этого не утаить, в квартале тут же все знают, что у тебя начались месячные. В момент, когда я пришла на кассу, словно бы случайно, образовалась очередь длиной от Парижа до Дакара [...]. Когда наконец-то настала моя очередь, еще одна случайность: упаковка не проходит через кассовый аппарат [...]. У Моники (кассир) никак не получалось пропустить штрих-код, [...] она взяла микрофон, чтобы сделать анонс. В этот момент, мои ноги дрожали, пот градом струился по лбу, как у саперов перед тем, как разрезать красный провод. И она кричит внушительным голосом – она не поняла, что кричать не обязательно, для этого по идее и есть микрофон: Раймонд!!! Сколько стоит упаковка гигиенических прокладок 24 штуки + 2 в подарок, классическая модель с абсорбирующими эффектом и защитными крылышками по бокам? [...] В ответ раздался дьявольский голос и сообщил, что эта чертова упаковка стоит 2 евро 38»). Повторы, придающие тексту эмоциональность («Elle crie», «ça servait à rien de crier» ; «le paquet orange», «Déjà, vu l’aspect du paquet» и т. д. ), гиперболы («des perles de sueur me coulaient sur le front comme les démineurs de bombe» ; «la queue fait la distance du Paris-Dakar» «une voix diabolique») и ирония («comme par hasard, la queue fait la distance du Paris-Dakar»; «Elle crie alors de sa voix grave…», «ça servait à rien de crier puisque c’est fait pour à un micro à la base») позволяют рассказчику – юной девушке передать в ярких красках эту комическую историю, произошедшую с ней. Конечно, в момент самого события ситуация казалась девочке кошмарной и драматичной, но в описании она позволяет читателю смеяться над ней и делает это сама над собой. Именно в таких фрагментах особенно ярко реализуется неповторимый авторский юмор, это смех ситуативный, захватывающий читателя. Наконец, в анализируемых художественных текстах комическое зачастую реализуется посредством аллюзий на современные реалии, то есть так называемая «социокультурная» ирония. Данный способ создания комического не просто неразрывно связан с реалиями и бытом конкретного общества и эпохи, но именно в этой связи и заложено его смеховое ядро. В частности, не зная, что «Parapoux» – это марка шампуня от паразитов, читатель вряд ли увидит в этом описании комический эффект и жалкий образ персонажа не будет столь очевиден, как задуман автором: «Mme Burlaud, elle est vieille, elle est moche et elle sent le Parapoux» [Guène, 2004. P. 9]. («Мадам Бурло старая, страшная и пахнет от нее шампунем от вшей»). Чувство юмора рассказчика также будет недоступно читателю, который не знает, что Carrefour – это сеть гипермаркетов, в которых есть сеть послепродажного обслуживания. «Papa, il voulait un fils [...] Mais il n’a eu qu’un enfant et c’était une fille. Moi. Disons que je correspondais pas tout à fait au désir du client. Et le problème, c’est que ça se passe pas comme à Carrefour : y a pas de service aprèsvente». [Guène, 2004. P. 10] («Папа хотел сына. Но у него родился только один ребенок, и это была девочка. Я. В общем, я не соответствовала запросу клиента. А проблема, что происходит это не как в Карфуре: нет послепродажного сервиса»). Рассказчица иронизирует над собственным отцом, называя его «клиентом», который не удовлетворен полом ребенка, но обменять его, как не подходящий по качеству товар, нельзя. Читателю, не знающему выражения «forme de Frisbee» (мяч в форме диска для одноименной игры) не представится комичным описание внешности одного из персонажей: «Pour le [Hamoudi] consoler, je lui ai dit que, de toute façon, elle avait une tête en forme de Frisbee. Ca l’a fait bien marrer». [Guène, 2004. P. 98] («Чтобы успокоить его (Хамуди), я сказала, что в любом случае у нее голова в форме мячика для фрисби. Это его здорово развеселило»). Ирония социокультурного порядка затрагивает в произведениях самые актуальные для современного французского общества темы и прежде всего – культурного многообразия. Мусульманские традиции неоднократно становятся объектом иронии персонажей, обнажая тем самым и наиболее распространенные стереотипы французов в отношении арабов. Например, тема имен (прежде всего, арабских, но также китайских или африканских) и отношение французов к выбору имени в мусульманских семьях иммигрантов: «Et puis, ils égorgeront un énorme moutin pour donner un prénom au bébé. Ce sera Mohamed. Dix contre un». [Guène, 2004. P. 11] («А затем они зарежут огромного барана, чтобы дать имя ребенку. Это будет Мухамед. Десять против одного»). «Ca doit bien le faire marrer, M. Schihont, d’appeler toutes les Arabes Fatma, tous les Noirs Mamadou et tous les Chinois Ping-Pong. Tous des cons, franchement...» [Guène, 2004. P. 14] («Должно быть это его здорово веселит, этого Месье Шихона, называть всех арабок Фатимой, всех черных Мамаду, а всех китайцев – Пинг-понг. Все идиоты, честное слово»). В свою очередь и французские фамилии становятся объектом насмешек. Так, рассказчица – дочь иммигрантов, описывает социальную ассистентку, которая приходила к ним в дом каждую неделю смотреть, как воспитывается девочка. Комичность реализуется за счет игры слов – все перечисленные фамилии начинаются с распространенной приставки Du, которую рассказчица «интерпретирует» иронично. «Depuis que le vieux s’est cassé, on a eu droit à un défilé d’assistantes sociales à la maison. La nouvelle, je sais plus son nom. C’est un truc du genre Dubois, Dupont, ou Dupré, bref un nom pour qu’on sache que tu viens de quelques part». [Guène, 2004. P. 17] («С тех пор, как страрик ретировался [бросил рассказчицу с мамой. – В. А.], мы получили право на череду визитов социальных ассистенток к нам домой. Последняя была..., не помню ее фамилии. Что-то наподобие Дюбуа, Дюпон, или Дюпре, короче, у нее фамилия, по которой сразу становится понятным, откуда ты»). Комический эффект создается и за счет гиперболизированного описания стереотипов в отношении русских, имена которых представляются сложными, а девушки – все блондинки: рассказчице «Et puis, si j’étais russe, j’aurais un prénom super compliqué à prononcer et je serais sûrement blonde. Je sais, c’est des préjugés de merde». [Guène, 2004. P. 109] («И к тому же, если бы я была русской, у меня было бы супер сложное для произношения имя, и я точно была бы блондинкой. Я знаю, все это дурацкие предрассудки»). К социокультурной можно отнести и иронию, порожденную игрой слов, связанную в свою очередь с фонетическими ошибками или особенностями произношения. В центре иронии оказывается культурное соседство французов и арабов: «Cet enfoiré de M. Schihont, il a cru que Maman se moquait de lui parce qu’avec son accent elle prononce son nom “Schihant”» [Guène, 2004. P. 14] («Этот ублюдок Месье Шихон считал, что мама смеялась над ним, потому что из-за ее акцента она произносила его фамилию “Шьян”»). Комическое создается за счет игры слов и фонетической аллюзии «Schihant» на «Chiant» – «занудный», «достающий» или же более грубые синонимы. Мама рассказчицы – иммигрантка – произносила так фамилию директора в силу своего плохого владения французским языком, в то время, как он воспринимал это как насмешку и издевательство. Тунисский акцент также может порождать игру слов и создавать комические эффекты. Так, приятель рассказчицы Набиль помогает ей заниматься химией и неправильно произносит слово изотопы, что дает рассказчице аллюзию на название рок-группы: «Moi, je me dis que Nabil est nul, il m’est bien utile quand je comprends rien en chimie et Текст и дискурс qu’il m’éxplique les pages d’exercices que Mme Benbarchiche nous donne à faire. C’est des devoirs sur les isotopes. Avec son accent tunisien, ça donnait les «zizitope», comme le groupe de rock de vieux barbus avec leurs lunettes de soleil» [Guène, 2004. P. 80]. («Я же говорю себе, что Набиль ничтожество, он мне полезен, когда я ничего не понимаю в химии и он мне объясняет упражнения, которые мадам Бенбаршиш нам задала. Это задание об изотопах. Со своим тунисским акцентом, получается «зизитоп», словно речь идет о рок-группе старых бородачей в темных очках»). Наконец, еще один частотный и заслуживающий отдельного изучения способ создания комического эффекта в литературе – диссонанс регистров. Забавным для читателя звучит выражение высокого регистра «à l’intention», употребленное в отношении собаки, да еще и обозначенной пейоративным «cabot». «Véra et moi avions tranquillement pris nos marques dans l’appartement. Et mon imagination prétencieuse qui croyait que le caniche dormirait avec moi la nuit fut vexée quand il choisit de pioncer sur le tapis de la salle à manger. J’avais fait en sorte que ce tapis soit le plus agréable possible à la chienne. Je lui installai même le pull en cachemire que Julia m’avait laissé à l’intention du cabot. Soi-disant pour odeur» [Benchetrit, 2004. P. 43]. («Мы с Верой спокойно пометили каждый свои места в квартире. И мое высокомерное воображение, которое считало, что пудель будет спать рядом со мной, было уязвлено, когда он выбрал коврик у гостиной. Я же постарался сделать этот коврик максимально приятным для собаки. Я ей даже постелил кашемировый свитер, который Юлия оставила для пуделя. Так сказать, для запаха»). Отметим, что стилистический диссонанс, создаваемый автором с целью выражения комического, довольно часто встречается в современной литературе и безусловно заслуживает отдельного исследования. Подводя итог, стоит подчеркнуть, что в проанализированных художественных произведениях современных французских авторов комическое многопланово и многогранно, а изучение его вербализации открывает перспективные для изучения направления. В данной статье мы осветили лишь некото рые, наиболее употребительные способы вербализации комического, сконцентрировавшись на лексической стороне, а в частности, на роли инвективной лексики и основных стилистических приемах, используемых для создания комического эффекта. Отдельно стоит рассматривать случаи стилистического диссонанса, имеющего комический эффект. Наконец, интересны и многогранны случаи иронии, имеющей социокультурный актуальные контекст, демонстрирующей ценности мультикультурного французского общества и акцентирующей внимание на его полярных проблемах: интеграция во французское общество и сохранение собственных культурных корней.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81+ 811.133.1 В. Н. Аристова Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» ул. Мясницкая, 20, Москва, 115000, Россия [email protected] ВЕРБАЛИЗАЦИЯ КОМИЧЕСКОГО ВО ФРАНЦУЗСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ (НА ПРИМЕРЕ РОМАНОВ Ф. ГЕН, С. БЕНШЕТРИ, Г. ДЕЛАКУРА) НАЧАЛА XXI ВЕКА Рассматривается проблема вербализации комического в художественных произведениях современных французских авторов – Ф. Ген, С. Беншетри, Г. Делакура. Исследование реализовано в рамках нескольких подходов к анализу текста: функционально-прагматического, лексико-семантического, стилистического и социокультурного. Учитывая достижения отечественных и зарубежных ученых в области комического (лингвистов, социологов и философов), описываются наиболее продуктивные способы его вербализации в современных художественных текстах. Отдельное внимание уделяется роли инвективной лексики как самостоятельного инструмента и усиливающего элемента в создании комического в современном тексте.

вербальные данные в составе коммуникативного деыствиыа казык текст автор интерпретатор. Ключевые слова: естественный коммуникативный процесс, вербальные данные, эксперимент, семиотический поступок, коммуникативное действие, коммуникативная модель, смыслообразование, когнитивное состояние, история о собирании груш, интерпретация Данная статья не только содержит описание эксперимента (во второй части), но ее первая часть сама представляет собой эксперимент, в котором предлагается поучаствовать тому, кто читает сейчас эти строки. Свою задачу я вижу в том, чтобы в ходе предлагаемого взаимодействия с читателем (или наблюдателем, то есть с Вами) зафиксировать сущностные различия между, с одной стороны, вербальными данными (взятыми на различных уровнях анализа) и, с другой, – коммуникативным действием, произведенным с участием вербального канала. эксперимент, наблюдателя предлагаю вниманию Начиная две последовательные реплики, которые представляют собой вопрос и ответ: [а чего он у него своровал не знаешь не знаю наверное плохой мальчик]. Эти высказывания взяты из актуальной ситуации взаимодействия двух коммуникантов (имеется аудиозапись). Состоявшийся диалог завершился этими двумя фразами, которые – можно сделать обоснованное предположение – в настоящей форме наблюдателю невозможно интерпретировать в тождестве. Однако именно эти слова были действительно сказаны и поняты в рамках реального диалога. Констатировать непонимание (со стороны наблюдателя) в данном случае принципиально важно, поскольку это составляет условие продолжение эксперимента. Если наблюдатель признает факт непонимания, эксперимент продолжается. Если же наблюдатель считает эти реплики понятными, то я как экспериментатор, чтобы убедиться в заявленном понимании, готов задать несколько вопросов: кто [он]? У кого [своровал]? Кто [ты], к которому обращается автор первой реплики? «Мальчик» сказано иронично или серьезно? И пр. Если на эти вопросы у наблюдателя определенных ответов нет (согласимся, по меньшей мере, на то, что возможные ответы будут гораздо менее уверенными и определенными, чем у самих коммуникантов, которые в момент речи ни в чем не сомневались, и что эти ответы вряд ли совпадут с мнением самих коммуникантов), тогда эксперимент все равно продолжается. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 23 Перед наблюдателем графическую фиксацию обрели реплики, некогда сказанные на русском языке, которые были наполнены смыслом для самих коммуникантов (см., вернее, сл. аудиозапись). Однако наблюдателю, чтобы понимать эти русскоязычные вербальные данные, чего-то недостает. Очевидно, что русский язык в этой элементарной ситуации по каким-то причинам не справляется с главным своим делом, к которому призван, казалось бы, любой язык – производить (давать правила их построения, понимаемые осмысленные высказывания предоставлять семантические элементы, т.е. значимые слова, быть инструментом порождения высказываний, производить смыслообразование, и пр.; вспомним генеративную грамматику Хомского, в которой роль языка как устройства состоит в порождении вербальных структур по заданным правилам [Хомский 1998]; или теорему Патнэма, где способность языка производить осмысленные предложения не подвергается сомнению [Putnam 1981]; или роль языка во французской школе, напр., у Барта, когда умерло все, включая диаду субъект-объект, за исключением языка (и его двойника «письма»), который все нивелирует и порождает тексты [Барт 1994], и др.). Поскольку перед наблюдателем в данном случае, несомненно, имеет место факт «языка», а русский язык, можно быть уверенным, безусловно, известен тому, кто дочитал настоящую статью до данного места, то, вероятно, именно «язык» нам и следует заставить работать, чтобы он реализовал, наконец, смыслы в приведенном фрагменте диалога. Попытаемся сделать это, восходя по уровням анализа вербальной структуры, от мельчайших выделяемых элементов к более масштабным. На уровне звуков, фонем и графем наблюдается довольно странная ситуация: вербальные данные («слова», а точнее «клише») произносятся совсем не так, как пишутся, а пишутся совсем не так как произносятся. Это происходит в подавляющем большинстве случаев, вследствие чего звуки, фонемы и графемы, обеспечивающие организацию элементов в этом сегменте «системы языка», ввергаются в хаос неопределенности и в этих условиях теряют способность строить систему (об утилитарности выделения знаков, см. [Вдовиченко 2016: 172]). Так, фонетическая картина текста, которая выглядит приблизительно следующим образом (условно): [А чиво он у ниво сваравал, ни знаиш ни знайу, навернаэ плахой мал’чик], заметно отличается от принятого графического способа фиксации этих данных. Получается, что аутентичный коммуникант (например, говорящий с детства по-русски житель Москвы) беззаботно произносит [чиво], а пишет почемуто [чего]. Когда же ему нужно прочесть написанное [чего], он снова возвращается к [чиво] [Вдовиченко 2017]. Разобраться в том, как в слове [чего] ([чиво]) соотносятся звуки, графемы и фонемы, оказывается, совсем не просто, поскольку 1) звуки не точно соответствуют графемам (здесь, например, звук [в] не соответствует графеме [г]), 2) фонемы не точно соответствуют графемам (здесь, например, фонема [э] не соответствует букве [е]), 3) звуки не точно соответствуют фонемам (здесь, например, тот же звук [в] 24 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 не соответствует фонеме [г], а звук [и] не соответствует фонеме [э], представленной на письме графемой [е]). Даже этот небольшой элемент (слово [чего]) демонстрирует, что русское письмо нельзя назвать ни строго фонематическим, ни, тем более, фонетическим. К тому же фонемы, с помощью которых постулировавшие их исследователи пытались обеспечить концептуальные основания для инвариантности слова, в относительно единообразном виде (и то не всегда) появляется почему-то только на письме, которое глубоко вторично по отношению к устной стихии бытования вербальных клише. В устной –главной и базовой – форме вербальной коммуникации фонем не наблюдается, поэтому легендарный фонетический комплекс [сама паймала сама] принципиально ничего не сообщает о том, где рыба, а где рыбачка, если не становится написанным. При этом характерно, что говорящие вовсе не задумываются и не осознают, как пишется то, что они говорят: произнося в актуальной ситуации [чиво], они понимают это клише и не испытывают необходимости в фонетически противоестественном варианте [чего]. Странность как раз и состоит в том, что только в графической репрезентации звучащей речи – глубоко вторичной и несамостоятельной – фонемы можно хотя бы неуверенно наблюдать (если, правда, не иметь в виду иные способы графической фиксации – скажем, китайский или белорусский, где увидеть фонемы на письме еще более проблематично). Пожалуй, самый конструктивный пример, освобождающий от запутанности, – возможность написать русскоязычный текст латиницей, или каким-то иным не столь распространенным способом, где присутствие фонем будет так же сложно констатировать, как и в сознании говорящего, но вербальная форма высказывания при этом будет воспринята и понята аутентичным коммуникантом: например, fonemy vedut sebja stranno. Ясно, что смысл графической фиксации, осуществляемой более или менее распространенными способами, состоит в том, чтобы вызвать из памяти аутентичного коммуниканта уже существующие в ней клише, и как-нибудь воссоздать то, что произносил (мог бы произнести) аутентичный коммуникант: он пишет [чего], чтобы прочитали заранее известное [чиво]. Тот же механизм возвращения к звуковому образу, заранее известному из устной коммуникативной типологии, мы застаем в случае, когда используются сокращения: распознать за знаком [см.] целое слово может только тот, кто знает его заранее (см. выше), иначе кроме двух букв и точки он не увидит ничего. Тот же механизм работает, когда на письме слово обозначается без знаков ударения. В русской орфографии так происходит в подавляющем большинстве случаев, каждый из которых мог бы вызвать вопросы (например, [вóпрасы] или [вапрóсы]?), если бы не образы фонетических клише, изначально известные аутентичным коммуникантам (и изначально недоступные иностранцам). Любая графическая фиксация, будучи глубоко вторичной по отношению к естественной коммуникативной практике, всего лишь стремится возвратить вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 25 (приблизить) к ней сознание читающего. Письмо (в русском случае непонятно какое – одновременно фонетическое и фонематическое, с использованием элементов иероглифического, типа [с.] или [см.], а также совсем не-фонетических и нефонематических стрелочек, точек, тире, знаков вопросов, двоеточий, многоточий и пр.) представляет собой всего лишь намек на комплексные формы коммуникации, которые, несомненно, первичны по отношению к написанному. Поэтому звуковая, фонематическая и графическая форма двух интересующих нас реплик как бы указывает направление поиска смыслов, но сама не может быть более информативной, чем естественный (в том числе звуковой) архетип (сл. аудиозапись). На уровне звуков, фонем и графем мы, по-видимому, не можем заставить язык порождать смыслы. На уровне морфем нас постигнет та же участь. Морфология форм в двух интересующих нас репликах, доступная современному исследователю, в том числе по специальным справочникам, укажет такие подробности, которые явно были не известны говорящим в момент интеракции. Однако они, участники диалога, в отличие от исследователей, понимали, о чем они говорили, всецело игнорируя знание корневой семантики, соединительных гласных, суффиксов, окончаний, и пр. Слова известны аутентичным говорящим как целостные вербальные клише, «вписанные» в коммуникативные синтагмы [Вдовиченко 2008]. Зато состав и внутреннее строение самих фонетических комплексов (слов) не воспринимается аутентичными коммуникантами в дискретном виде. Кроме того, здесь, как и повсюду, где вербальные клише находятся в естественном («рабочем») состоянии, этимология этих форм не просматривается и не помогает наблюдателю, поскольку значимые единицы этимологических дериваций («этимоны») в естественном коммуникативном процессе полностью отсутствуют, а слова, будто бы обладающие этимонами, в естественной коммуникации полностью деэтимологизированы: говорящие не знают ни единого индоевропейского или иного корня; этимологической перспективы употребляемых слов они не осознают. Максимум, что позволяют себе говорящие – строить риторику своих коммуникативных действий с использованием методов «народной» этимологии, от которых «академическая» принципиальным образом не отличается (первая, впрочем, хотя бы риторически «срабатывает») [Вдовиченко 2008]. Кроме того, как уже было замечено, не вполне понятно, какие единицы, составляющие морфемы, становятся значимыми в конкретных случаях. Так, в слове [своровал] была произнесена, скорее, «семантема» [вар], а не [вор]. Но она, очевидно, не вызвала у коммуникантов недоумения и не стала причиной непонимания, несмотря на совершенно иную «семантику корня» [вар]. При такой постановке вопроса приходится признать, что [вар] «работает» вместо [вор], смешивая, таким образом, все морфологические и этимологические карты. Похоже, морфология не эффективна в прояснении сказанного. Для смыслообразования в конкретном естественном эпизоде использования вербальных клише необходимо что-то иное. 26 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 Видно, что естественный процесс смыслообразования игнорирует морфемный уровень, который, как и уровень звуков (фонем, графем), оказывается бесполезным в объяснении смыслопорождения. На уровне лексем застаем похожую ситуацию: выделенные элементы данного уровня не дают тождественного понимания, которое, тем не менее, следует констатировать в естественной ситуации коммуникации (как у участников диалога). Так, в попытках приписать какие-то собственные значения лексемам наблюдатель (если он имеет такое желание) сталкивается в нашем случае с заведомо непреодолимой проблемой: понять [он] и [у него] – совершенно понятные участникам диалога – наблюдатель определенно не способен. Причина этого, безусловно, содержится не в лексемах как таковых, и не в различном знании «языка» наблюдателем и коммуникантами-авторами реплик, а в различной мере владения параметрами коммуникативной ситуации (которая все рельефнее проступает как реальность, которая действительно имеет значение для смыслообразования). Заметим, что не только «пустые слова» (вспомним Бенвениста [Бенвенист 1998: 296]), но и «наполненные» (такие как [своровал], [мальчик], [плохой], [наверное]) не становятся более понятными от своей «наполненности». Они, так же как и слово [он], с точки зрения наблюдателя, относятся неизвестно к чему, означают неизвестно что. Соответственно, они также пусты, как и подмеченные в начале местоимения [он], [у него]. Если эти слова что-то и означают, то их «значения» известны только участникам коммуникации (авторам рассматриваемых реплик), но почему-то непонятны знающему «язык» наблюдателю. Такое положение дел заставляет снова искать подлинные причины смыслообразования за пределами выделенных нами объектов анализа (вербальных клише), ввиду их несамостоятельности и неспособности к автономному смыслообразованию. Уровень лексем, таким образом, не позволяет приблизиться к смыслу и процессу его порождения, несмотря на иллюзию большей осмысленности единиц. На уровне предложения эти фразы можно, пожалуй, записать уже более привычным образом: «– А чего он у него своровал, не знаешь? – Не знаю, наверное, плохой мальчик.» Здесь мы имеем в виду, что графический способ представления коммуникативной интеракции (с использованием вербального канала) уже учитывает комплексность коммуникативной процедуры. Он включает не только буквы, приблизительно обозначающие реальные звуки, но и намеки на целый ряд иных параметров: деление на слова и предложения обозначается большимималенькими буквами и пробелами; интонационные паузы и остановки – запятыми и точками; интонационные варьирования тона – знаком вопроса; распределение ролей в диалоге – разделением на реплики и строки, а также постановкой тире в начале новой реплики. Уровень предложения (высказывания) убеждает в том, что графически оформленная «законченная мысль» не может быть достаточным «контекстом» вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 27 для воссоздания смысла в отдельно взятом слове. Необходим более обширный контекст, в котором будет понятным хотя бы слово [он] – одно из главных в двух рассматриваемых репликах (ведь коммуникантам оно было понятным в момент говорения). Кроме того, заметно, что, несмотря на целостность предложения, синтаксические функции элементов – особенно во второй фразе – не определяются с уверенностью (заметим, забегая вперед, что и в первой фразе все не так просто). Имея в виду динамику эксперимента (взаимодействия с читателем этих строк), можно сделать предположение (а затем проверить), каковы «синтаксические функции элементов» и как, соответственно, эти реплики понимались коммуникантами. Для этого попытаемся переформулировать высказывания, сделать их более понятными, рассчитывая на свой опыт восприятия русских коммуникативных клише. Итак, первую реплику, по-видимому, можно интерпретировать следующим образом: «А ты не знаешь, что он у него своровал?». В свою очередь, вторую реплику – следующим образом: «Я не знаю, что он у него своровал. Он, как мне кажется, плохой мальчик». Согласимся, что иные варианты интерпретации будут менее правдоподобными (если вообще возможными), если основывать свои заключения на данной форме этих двух реплик. Снова отметим, что в рассуждениях о синтаксическом понимании двух естественных реплик присутствует некая странность. Она состоит в том, что синтаксис данных актуальных предложений («законченных структур») остается почему-то непонятным, требующим прояснений и гаданий. Кроме синтаксиса, непонятным остается и общий смысл предложений – к чему относятся вопросы? Какие обстоятельства могут характеризовать «его» как «плохого мальчика»? и пр. Впрочем, здесь же стоит отметить, что ощущение непонимания испытывает только наблюдатель, в то время как участники диалога были вполне удовлетворены сказанными фразами и без труда понимали их. (Замечу, что такая ситуация – когда одним понятно все, а другим не понятно ничего, не может иметь место на территории одинаково известного всем «языка». Очевидно, что мы находимся в какой-то иной области, требующей иных, неязыковых, инструментов для исследования смыслообразования. Наши попытки действовать в рамках «языка», на уровнях «языка», предпринимаются только для того, чтобы показать, что такой путь неэффективный и недостаточный). Как видно, уровень синтаксиса, привлеченный к анализу данных реплик, также не дает уверенности в понимании, вслед за звуками, морфемами и словами, и вместе с ними. Уровень текста предоставляет возможности несколько сузить диапазон поисков смысла: (1) – Помнишь… мне Настя говорила… Какой-то фильм она тебе показывала… Ты помнишь? Там такой… кто-то груши собирает… (2) (3) – Да… – А ты мне можешь рассказать про него? 28 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 (4) (5) – А что? – Ну, пересказать… Потому что я его не видел, а мне очень интересно… (6) (7) (8) (9) (10) (11) (12) – Ну-у-у-у-у-у-у… – Можешь потом мне рассказать, ладно? – Вообще-то и сейчас могу. – Ну, давай. – Там был. Там дяденька сперва собирал груши. – Так… – И вот пришел мальчик, и взял, он взял… так незаметно взял корзину полную с грушами… (13) (14) (15) (16) (17) (18) (19) (20) (21) (22) – Так… – То есть своровал. – Так… – Груши.. Вот... И дяденька обернулся, а корзины нет… – Так… – Потом он поехал на велосипеде… – Кто, дяденька или мальчик? – Нет, мальчик, который украл… Вот. Он поехал на велосипеде… – Так… – И упал с велосипеда… Там мальчики еще шли… Вот. И они ему помогли встать… Ну, там, отряхнули его… – Так… – Вот. И за это он им дал груши… Вот… И они обратно пошли… (23) (24) Там. И проходили мимо этого дяденьки. – И? – И он увидел, что у них груши, и подумал, что это они своровали. – Но он что-нибудь сделал? – Ничего не сделал… – Ничего не сделал, да? – Да, и это конец фильма. – И все? И там больше ничего такого не было? – Нет. – Ну, а помнишь, там, проходил дядя с козой? – Нет, не проходил. – Такого не было там в этом фильме? – Нет, не было. – Слушай, а мальчишек сколько там было, которые ему помогали? – Ну… – Не помнишь? Ну, сколько? Четверо, трое, двое, один? – Ну… Наверно четверо. – Четверо? Или трое? (25) (26) (27) (28) (29) (30) (31) (32) (33) (34) (35) (36) (37) (38) (39) (40) (41) вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 29 – Четверо. – А сколько у дяди было корзин с грушами? Помнишь? – Две. – Две всего было корзины? – Да. – И одну мальчик своровал? Или три у него было? – Нет, две. И одну своровал. – А чего он у него своровал, не знаешь? – не знаю, наверное, плохой мальчик. – Плохой мальчик? Понятно… Ну, ладно, спасибо большое. (42) (43) (44) (45) (46) (47) (48) (49) (50) (51) По крайней мере, становится ясно, что самое вероятное предположение о смысле двух интересующих нас реплик, сделанное на уровне предложений, оказалось неверным. Очевидно, что на фоне только что случившегося обсуждения о том, сколько корзин было «у дяди» и сколько было украдено (реплики 43-48), следующий за этим вопрос «А чего он у него своровал?» (49) не может означать «Что он у него своровал?». Это можно истолковать только как «А почему он у него своровал?». Именно так и понимает эту реплику второй коммуникант (именно это и означает реплика 49). В своей ответной реплике (50) второй говорящий не оставляет сомнений в том, что слова «наверное, плохой мальчик» представляют собой не указание на то, что кто-то («он») плохой, а содержат объяснение, почему «он у него своровал»: потому, что он «плохой мальчик». Из этого текста можно также понять, что участники диалога говорят о какомто «фильме», в котором происходят некоторые события. Главным из них, замеченных вторым коммуникантом, было похищение корзины с грушами, и пр. и пр. И все же, несмотря на ощущение большей вразумительности, диалог попрежнему остается не вполне понятным: кто его участники? кто такая Настя и зачем она упомянута в начале диалога? зачем инициирован данный диалог? о каком «мальчике», «мальчиках» и «дяде» они говорят (ведь коммуниканты видели их в фильме, а наблюдателю их облик и видимое поведение полностью неизвестны, если он не смотрел тот же фильм); правильно или не правильно определяет число объектов («корзин» и «мальчишек») второй коммуникант, отвечая на вопрос первого; говорит ли неправду первый коммуникант, когда просит рассказать о фильме, поскольку «не смотрел его, но очень интересуется», и пр. Заметим, что главную причину далеко не полной вразумительности текста можно видеть в том, что 1) наблюдатель не присутствовал и не видел сам момент коммуникативных действий, и что 2) изначально этот «текст» не был предназначен для такой коммуникативной процедуры, в которой в настоящий момент он оказался, а экспериментатор (т.е. я, автор данной последовательности коммуникативных действий), вовлекающий данный текст в свою процедуру, следом которой, или намеком на которую являются читаемые Вами слова и предложения, – только и делает, что стремится исполнить свою риторическую задачу – показать неавтономность данного «текста» в деле смыслообразования. 30 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 Иными словами, никто не заботился и не заботится о том, чтобы этот «текст» (как след череды коммуникативных действий) способствовал смыслообразованию в иных (за пределами доступных аутентичным коммуникантам) условиях и ситуациях. Но здесь автор не отслеживал когнитивное состояние адресата для успешного коммуникативного воздействия. «Подслушанный текст» в значительной мере выглядит так же, как случайно услышанная фраза из разговора двух незнакомых прохожих (например, «Да, он ни за что этого для него не сделает» и пр.), – и даже еще менее определенно, поскольку в данном случае наблюдатель не наблюдает ни внешнего облика коммуникантов, ни обстоятельств коммуникативной интеракции. Поэтому, несмотря на аккуратно представленную точную запись произнесенных слов (клише), упакованных в предложения, упакованные, в свою очередь, в текст, вся эта совокупность продолжает остро нуждаться в источниках смыслообразования, которые, по-видимому, не могут быть восстановлены вне ориентации на когнитивные состояния конкретных коммуникантов (что они видели перед собой, о чем знали в момент интеракции, какие мыслимые объекты вовлекались в коммуникацию, каковы были изначальные отношения и распределение ролей между ними, каковы были общие для них фреймовые и фоновые знания, актуализованные в момент коммуникации, и пр. и пр.). Здесь нужно сделать оговорку, что текст – в том виде, в каком он приведен выше, как, впрочем, и любой текст – может ввести наблюдателя в соблазнительное состояние интерпретационной экзальтации: наблюдатель резонно осознает, что процессы понимания (смыслообразования) происходят в нем, и нигде более совершаться лично для него не могут. В силу своей обособленности от автора, породившего «текст», одновременно в силу очевидной невозможности превратиться в него, наблюдатель констатирует для себя факт смерти автора, оставаясь с единственным несомненно не умершим и доступным – с собой (ср., например, усилия Р. Барта [Барт 1994]). После этого «текст» становится добычей любого «одиночки», теряя ориентиры, вложенные в него в момент создания. Что же до автора, то он оказывается всего лишь одним из прочих интерпретаторов. Однако здесь же, чтобы избавиться от экзальтации и не узурпировать больше свободы, чем это дозволительно в отношении другого субъекта, нужно заметить, что 1) интерпретатор все же – вольно или невольно –стремится к автору как источнику коммуникативного действия, который знаменует собой предел смыслообразования; в этом стремлении интерпретатор 2) неизбежно демонстрирует различную меру приближения к когнитивному состоянию автора, что само по себе устанавливает своего рода шкалу интерпретационной (де)экзальтации. С одной стороны, полное знание авторской интенции и мысли, очевидно, недоступно никому иному, кроме самого автора. Можно считать авторскую коммуникативную интенцию желательным, хоть и недостижимым пределом усилий интерпретатора, и одновременно одним из двух крайних значений на данной шкале. С другой стороны, полное игнорирование автора оказывается столь же невозможным (см. ниже), поэтому можно, в свою очередь, считать полное вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 31 игнорирование недостижимым пределом усилий тех, кто настаивает на смерти автора, и противоположным крайним значением на шкале. Интерпретатор, находясь в своем «возможном мире», может устремляться по этой шкале в различных направлениях, тем самым, свидетельствуя о собственных приоритетах смыслообразования и способов его обнаружения. При этом само наличие шкалы и возможность выбора направления принципиально оставляют настоящего автора в игре на поле смысла. Иными словами, поиск источников смыслообразования, скажем, в «тексте» [октябрь уж наступил] начинается с ответа на прямой вопрос: он был написан кемто или не написан никем? Ответ, так или иначе брезжащий в рамках языковой интерпретации (а именно, что «текст существует написанным на языке, значит, в нем присутствуют значения и смыслы независимо от автора») не может быть принят, поскольку в таком случае «язык» заранее вобрал в себя все возможные тексты, и тогда ни писать, ни говорить на «языке» не имеет никакого резона. Но автор, несмотря на всеохватность языка, зачем-то произвел данный «текст» (в составе соответствующего коммуникативного действия), и значит, именно он видел в этом какую-то предикативность. Явление вербальных данных, как и любого иного компонента коммуникативного действия, можно объяснить только интересами данного субъекта осуществить целенаправленное коммуникативное влияние, а не породить стандартную, существующую по законам «языка», словесную структуру (заметим, что любой «язык» потому и является пустым и бессмысленным, что в нем отсутствует личность – подлинный источник любого смыслообразования). Таким образом, на заданный вопрос стоит все же ответить утвердительно: данный текст явился в результате лично организованной кем-то коммуникативной процедуры, следом которой стала данная вербальная последовательность. Так, «язык» не может ответить на вопрос, наступил ли уже октябрь или еще нет, и зачем нужно вообще об этом говорить. Прояснить, наступил ли октябрь и зачем об этом сказано, может только автор того действия, в состав которого входит это высказывание. Иными словами, кто-то должен маркировать собой опорную точку для данной «констатации» (зафиксировать систему семиотических координат) и дать шанс для дальнейшего многофакторного оценивания соответствующего коммуникативного поступка. В этом и состоит 1) неизбежность фокусирования интерпретации на когнитивном состоянии того, кто производит данное коммуникативное действие: семиотический поступок (с вербальным компонентом) кто-то все-таки совершил, и это не просто факт языка (нужно иметь в виду, что язык не может создавать тексты, и тексты сами себя тоже не пишут). Несмотря на это, по-прежнему остается возможным 2) продвижение по шкале интерпретационной экзальтации в сторону исчезновения автора, которое позволяет интерпретатору почувствовать себя креативно, скажем, признать, что эта строка говорит (то есть «почти никем не сказана») о революции 1917 г.: 32 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 «Великий Октябрь уж наступил». На нашей условной шкале это соответствует положению максимальной интерпретационной экзальтации, в котором настоящий автор полностью отсутствует, «мертв» для интерпретатора. Живой интерпретатор с готовностью занял его место, но, кажется, оказался в довольно глупом положении: ему все равно не удастся убедить свою аудиторию, – если она составлена из homines sapientes, – что в данном тексте просматривается «революция», заложенная в него – среди всего прочего – от природы или из соглашения (откуда якобы берутся все «значения слов в языке»). Если же интерпретатор припишет этот «текст» себе и будет настаивать на его «революционном» содержании, вложенном в текст уже лично им, и будет настаивать на своем праве так поступить, то тотчас превратится в банального плагиатора – ведь именно этот «текст слов» уже был однажды создан и интегрирован в чужое коммуникативное действие. Интерпретатору остается сделать вид, что он изящно и просто пошутил про революцию, вовлекая «для красоты» строчку из Пушкина. При этом запланированные ранее поминки по автору все же придется признать не состоявшимися. Наоборот, продвижение по шкале в сторону выявления автора сразу обещает избавление от подобного когнитивного тупика (на нашей шкале это соответствует положению максимально возможной деэкзальтации): вполне определенный автор (А.С. Пушкин) совершил коммуникативный поступок в некогда мыслимых условиях. Поэт, побывав в плену у интерпретатора, к счастью «выжил» и благодаря этому хотя бы отчасти конкретизировал смысловое поле данного «текста»: то действие, в составе которого он некогда произнес [октябрь уж наступил], нельзя мыслить соотнесенным с большевистским переворотом 1917 г. ввиду очевидных (укорененных в его, авторском, когнитивном состоянии) причин. Ясно, что содержанием своего сознания и своим поступком автор ввел смыслопорождение данного высказывания в достаточно тесные рамки: текст (ряд «следов» коммуникативных поступков) не может содержать больше смыслов, чем сам авторский замысел данного поступка. Иными словами, понимать автономный «текст» (написанный на «языке») в принципе невозможно, поскольку пониманию подлежит только личная деятельность того, кто организовал коммуникативную процедуру; в самом же тексте источники смыслообразования полностью отсутствуют. Текст представляет собой лишь намек на личное коммуникативное действие (вернее, последовательные намеки на ряд коммуникативных действий), и без возведения намека к объекту намека (или без воссоздания по следу того, что оставило этот след) смысл не может осознаваться в тождестве. Зато коммуникативный поступок (личное действие), в отличие от текста, уже можно понимать. Как видно, «язык», состоящий из самоорганизующихся звуков, фонем, морфем, слов, предложений и текстов, невозможно заставить производить смыслы. Там, где оно все же гадательно просматривается сквозь мутное стекло уровней «языка», на самом деле «работает» локализованное в сознание субъекта коммуникативное действие с его мотивациями, мыслимыми объектами, установленными связями, констатированными адресатами и пр. вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 33 Уровень коммуникативной ситуации, или семиотического действия, как раз делает доступным максимальное (насколько возможно) приближение к когнитивным состояниям говорящих, усвоение их мотиваций и, соответственно, смысла совершаемых семиотических поступков. Чтобы представить коммуникативную ситуацию и семиотическое действие в ней, можно воспользоваться вербальным описанием (или, скажем, видеосюжетом, при наличии). Чем больше мыслимых коммуникантами параметров коммуникативного действия будет осознаваться интерпретатором, тем дальше продвинется он в понимании авторского семиотического поступка. Участниками рассматриваемой здесь интеракции выступают автор данной статьи (в ролевой функции «отца своего ребенка») и его дочь, Анна В., возраст 8 лет и 2 месяца, ученица первого класса. Более чем за неделю до данного диалога старшая сестра Анны, Анастасия («Настя», 17 лет), имитируя непринужденность, по моей просьбе дала посмотреть своей младшей сестре фильм У. Чейфа о похищении груш (http://pearstories.org/docu/narrative.htm). Дата просмотра фильма Анной В. 29.04.2017. Затем, больше чем через неделю, автор статьи, также имитируя непринужденность (см. запись диалога), попросил Анну В. пересказать просмотренный фильм (08.05.2017, 16 часов 25 минут), чтобы заручиться материалом для предполагаемой статьи. При этом Анна В. сидела в комнате одна, за компьютером, и играла, забыв про уроки, в увлекательную игру. Экспериментатор вошел, мешая ей заниматься любимым делом, и попросил рассказать о фильме, не обнаруживая записывающий диктофон. Анна В. в течение разговора продолжала время от времени смотреть в монитор, исполняя какие-то игровые действия, и желала побыстрее исполнить просьбу – чтобы ее, наконец, оставили в покое. (См. выше «текст диалога»). Понятно, что наличие изображений участников коммуникации, а также их диспозиция в пространстве, разделяющее их расстояние, окружающие предметы, тембр их голоса и интонации, выражение лиц, движения рук, паузы и пр. могли бы еще ярче передать обстоятельства интересующих нас последовательных интеракций. Некоторые из подробностей, вероятно, могли бы сыграть в интерпретации свою роль, такие как, например, присутствующие в сознании старшего и младшего участников единые образы – «груш», «дяденьки», «мальчика», «мальчиков», «корзин», «велосипеда» и всего того, что не обсуждалось, но также нашло свое отражение в сознании участников единой практики (просмотра фильма). Эти образы, в отличие от сугубо индивидуального контента сознания, наделяют участника (и даже интерпретатора) частичной прогностической способностью: так, например, рассчитывая на знание единого видеоряда, участник диалога с гораздо большей уверенностью может рассчитывать на определенные реакции собеседника, поддерживать заинтересованный разговор, осознанно задавать вопросы и демонстрировать знание сути дела, учитывать последовательность образов в сознании собеседника, и пр. 34 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 После констатации параметров состоявшейся коммуникации многое в рассматриваемом тексте становится ясным: от образов объектов, вовлекаемых в диалог, до личных отношений и интонаций участников. Так, например, любой, кто посмотрел фильм У. Чейфа, может гораздо эффективнее «проникать в сознание» данных коммуникантов и понимать их интеракции, или, зная о вовлеченности Анны В. в компьютерную игру, интерпретировать ее реакции и реплики, например, «Ну-у-у-у-у-у…» (6) или остановки речи (2, 10, 16), и др. Интерпретатор, кроме того, непременно ощущает себя перемещающимся по упомянутой шкале (назовем ее нейтрально - шкалой интерпретации), что в самом деле дозирует смыслы: их возникает больше или меньше, в зависимости от глубины погружения в «чертоги сознания» аутентичных коммуникантов (авторов «текстов»). Ввиду всего этого исследователь данного диалога (читатель, или наблюдатель) должен, наконец, пережить немалую радость от обилия смыслов, хлынувших и наводнивших собою доселе пустоватый «текст реплик», – совершенно иное чувство, нежели то, которое владело им в продолжении тягостного скитания по бесплодным пустыням букв, звуков, морфем, слов, предложений и даже пустыне самого текста, где смыслы не определялись. В этом потоке понимания, который был вызван приливом жизненного коммуникативного контента, привязанного к личному сознанию и действию коммуникантов, можно видеть кардинальное различие между естественным (коммуникативным) и языковым смыслообразованием, а одновременно – между коммуникативным действием (с участием вербального канала) и языковой структурой (вербальными данными – словом, предложением, текстом). Как видно, вербальные клише, составляющие текст, оставались пустыми и неопределенными до тех пор, пока на сцену не явилось личное сознание и личный семиотический (коммуникативный) поступок. Здесь важно отметить, что весь разъясняющий контент «обильно хлынул» только в нашей нарочито (ради эксперимента) созданной ситуации: искусственно возведенную плотину, не допускавшую подлинные факторы смыслообразования в естественную коммуникативную интеракцию, наконец, столь же искусственно прорвало, – рассуждение вышло на уровень семиотического поступка и мыслимой ситуации его совершения. Но – очень важно заметить – в естественном состоянии (в отличие от только что устроенного игрового квеста) коммуникант и интерпретатор с самых первых шагов коммуникативной процедуры уже оснащены всеми возможностями и инструментами смыслопорождения. Смыслообразование семиотического поступка (с участием слов или без), порождаемого или интерпретируемого, как раз и начинается с констатации мыслимых параметров действия. На этой стадии у коммуникантов уже имеется все то, что нами только в конце было замечено как «хлынувшее» и «наполнившее». Так, при порождении коммуникативного действия, в состав которого, скажем, входят слова [просьба к присутствующим выключить сотовые телефоны] автор сразу вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 35 обладает комплексом данных, которые задают возможности воздействия на адресата, а также некоторые способы (в том числе вербальные коммуникативные клише), которые обыкновенно в похожих коммуникативных синтагмах (типологических условиях коммуникации) вызывают в сознании адресата нужные автору изменения. Понять эти и другие слова можно только как действие коммуниканта в данных условиях, то есть только в составе мыслимой коммуникативной синтагмы, двигаясь по шкале интерпретации в сторону коммуниканта. Понимание всегда будет сводиться к интерпретации его осмысленного поведения. Именно поэтому действие коммуниканта, который адресует данное «предложение» ([просьба к присутствующим выключить сотовые телефоны]), скажем, таможеннику при прохождении границы или продавцу, спрашивающему, «будете ли Вы это покупать», окажется слишком сложным для истолкования, при том что в «самом предложении», казалось бы, нет никаких нарушений или избыточной сложности. В свою очередь, при интерпретации «текста» читатель все время пребывает в одном, не вполне линейно (скорее, многомерно) воссозданном, моменте авторского коммуникативного действия, с соответствующим набором параметров. Его сознание способно анализировать единомоментно только одно авторское действие, на что и рассчитывает автор, продвигающий читателя, посредством вербальных «намеков», от действия к действию. Набор параметров при переходе от одного семиотического поступка к другому формируется как изменяющееся (нарастающее) множество данных, из которого сознание интерпретатора, подчиняясь автору, избирает актуальные элементы, необходимые для производства и интерпретации данного действия (в этом и состоит нелинейность процедуры смыслообразования). Понятно, что для успешной интерпретации каждого действия в «тексте» необходимо не количество предложений, предшествующих данному, а мыслимый невербально набор данных, составляющих арсенал интерпретатора, то есть мыслимый постоянно меняющийся дискурс, в постоянном обладании которым нуждается автор действия и затем истолкователь. Участник коммуникативной ситуации с самого начала получает (или уже имеет) значимые для порождения или интерпретации параметры, которыми он так и не смог бы до последнего момента заручиться, если бы начинал порождение (интерпретацию) семиотического поступка от уровня звуков и морфем (как в приведенном игровом поиске факторов смыслообразования по уровням). В отличие от реализованной здесь условной процедуры, начатой от звуков и морфем, коммуникант и интерпретатор в актуальной ситуации все делают прямо наоборот: в мыслимом моменте коммуникативной ситуации и ее параметрах уже содержится огромный набор возможностей (и ограничений) для порождения или интерпретации авторского действия. Нужно отметить, что только после установления данной системы координат (то есть после понимания личного действия в мыслимых условиях коммуникации) становится возможным приписывать значения и смыслы элементам вербальной структуры, как со стороны автора, так и интерпретатора (так, слово [я] может 36 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 быть признано понятным только после констатации мыслимого в данный момент источника говорения). Впрочем, элементарный состав действия может и не проявляться в сознании участников, поскольку замысел действия имеет невербальное содержание и поэтому не разложим на коммуникативные клише или иные единицы. Если он уже «обработан» сознанием независимо от единиц, возникшее когнитивное тождество уже не нуждается в бесполезной «элементаризации». литература Барт Р. Смерть автора // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 384-391. Бенвенист Э. О субъективности в языке // Бенвенист Э. Общая лингвистика. Благовещенск: Благовещенский Гуманитарный колледж им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 1998. (Репринт 1974). 362 с. Вдовиченко А.В. «Расставание с «языком». Критическая ретроспектива лингвистического знания. М., 2008. 512 с. Вдовиченко А.В. Вербальный процесс в зеркале чтения и письма // Вестник ПСТГУ. Серия III: Филология. 2017. Вып. 52. С. 62–75. Вдовиченко А.В. О несамотождественности языкового знака. Причины и следствия «лингвистического имяславия» // Вопросы философии, 2016 №6. С. 164-175. Макеева Л.Б. Философия Х. Патнэма. М., 1996. 190 с. Хомский Н. Синтаксические структуры / Пер. К.И. Бабицкого. Благовещенск, 1998. 139 с. Morris C.W. Signs, language and Behavior. N. –y., 1946. 365 p. Putnam H. Reason, truth and History. cambridge, 1981. 117 p. VerBal data as a Part of coMMunicatiVe action: language, teXt, author, interPreter andrey V. Vdovichenko leading researcher Department of theoretical linguistics Institute of linguistics Russian academy of Sciences 1, building 1 Bol’shoy Kislovsky per., Moscow, 125009 Russia Professor at Department of Philology orthodox St tikhon university for Humanities [email protected] вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 37 eugeny f. tarasov Head of Psycholinguistics Department Institute of linguistics Russian academy of Sciences 1, building 1 Bol’shoy Kislovsky per., Moscow, 125009 Russia professor [email protected] In the article based on two experiments (or observations) the authors regard the characteristics of verbal data and communicative action, their relations in natural conditions of communication. the authors state that communicative action and verbal data correspond as the whole and its dependent part allocated with functions in the course of inscribing (integrating) them into communicative action. the verbal data (taken at different analysis levels – from sound to sentence and text) can be considered sense producing elements only if they are involved in a communicative action organized by a speaker (writer). In the natural communicative process (which is realized with or without verbal channel used) nothing but personal communicative actions (semiotic acts) can be understood, performed in complex (sometimes unavailable to the interpreter) conditions, but not words or other ‘signs’ (gestures, figures, nonverbal sounds and so forth). as the sign is selected and receives identity only in a personal communicative action, its existence can be assumed as conditional, and its institutionalization can be assumed the utilitarian procedure. the language model completely ignores the mandatory characteristics of natural semiotic action (act) – communicativity, actionality, situativeness, cognitivity, interpretiveness. It postulates signs possess value and sense by themselves (words and others). In natural communicative process several channels of influence always “work”. the attempt of separating and isolating one of communication channels (for example, recognizing the speech acts) does not correspond to reality of communication and cannot promote creation of an adequate model of sense production. Key words: natural communicative process, verbal data, experiment, semiotic act, communicative action, communicative model, sense production, cognitive status, story of collecting pears, interpretation. references Bart R. Smert’ avtora [author’s Death] // Izbrannye raboty: Semiotika. Pojetika. [Selected works on Semiotics and Poetics]. M., 1994 Pp. 384-391. Benvenist E. o sub’ektivnosti v jazyke [on subjectivity in language] // Benvenist e. obshhaja lingvistika [general linguistics]. Blagoveshhensk: Blagoveshhenskij gumanitarnyj kolledzh im. I.a. Boduena de Kurtene, 1998. (Reprint 1974). 362 p. Vdovichenko A.V. «Rasstavanie s «jazykom». Kriticheskaja retrospektiva lingvisticheskogo znanija [Parting with language. a critical retrospective of linguistic knowledge]. M.: Izdatel’stvo PStgu, 2008. 512 p. 38 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 Vdovichenko A.V. Verbal’nyj process v zerkale chtenija i pis’ma [Verbal process in the mirror of reading and writing] // Vestnik PStgu. Serija III: filologija Review of orthodox St tikhon university for Humanities. Ser. III: Philology]. 2017. Vyp. 52. Pp. 62-75. Vdovichenko A.V. o nesamotozhdestvennosti jazykovogo znaka. Prichiny i sledstvija «lingvisticheskogo imjaslavija» [Non-self-identity of a linguistic sign. causes and effects of the “linguistic onomatodoxia”] // Voprosy filosofii [Problems of Philosophy], 2016 No. 6. Pp. 164-175. Makeeva L.B. filosofija H. Patnema. [H.Putnam’s Philosophy]. M., 1996. 190 p. Chomsky N. Sintaksicheskie struktury [Syntactical Structures] / Per. K.I. Babitskogo [tr. K.I. Babitsky]. Blagoveshhensk, 1998. 139 p. Morris C.W. Signs, language and Behavior. N. –y., 1946. 365 p. Putnam H. Reason, truth and History. cambridge, 1981. 117 p. Ψλ вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 39 

Напиши аннотацию по статье

тЕорЕтиЧЕскиЕ теоретические и экспериментальные исследования и ЭкспЕриМЕнтАлЬныЕ исслЕДовАниЯ УДк 81’23 вЕрБАлЬныЕ ДАнныЕ в состАвЕ коММУникАтивного ДЕЙствиЯ: ЯЗык, тЕкст, Автор, интЕрпрЕтАтор Статья подготовлена при поддержке РНФ, грант № 17-18-01642 «Разработка коммуникативной модели вербального процесса в условиях кризиса языковой модели», в Институте языкознания РАН вдовиченко Андрей викторович Ведущий научный сотрудник Сектор теоретического языкознания Институт языкознания РАН 125009, Москва, Большой Кисловский пер., 1/1 профессор ПСТГУ [email protected] тарасов Евгений Федорович Заведующий отделом психолингвистики Институт языкознания РАН 125009, Москва, Большой Кисловский пер., 1/1 профессор [email protected] В статье на основании двух экспериментов-наблюдений выявляются характеристики вербальных данных и коммуникативного действия, их соотношение в естественных условиях коммуникации. Авторы считают, что коммуникативное действие и вербальные данные соотносятся как целое и его несамостоятельная часть, наделяемая функциями в процессе вписывания (интегрирования) в коммуникативное действие. Вербальные данные (взятые на различных уровнях анализа – от звука до предложения и текста) могут считаться смыслообразующими элементами только при условии вовлечения в коммуникативные действия, организованные конкретными говорящими (пишущими). В естественном коммуникативном процессе (с использованием или без использования вербального канала) понимаются личные коммуникативные действия (семиотические поступки) в сколь угодно сложных (иногда вовсе недоступных интерпретатору) условиях, а не слова или иные «знаки» (жесты, рисунки, несловесные звуки и пр.). Поскольку знак выделяется и получает тождество только в личном коммуникативном действии, его дискретное существование можно считать условным, а его конституирование – утилитарной процедурой. Обязательные признаки естественного семиотического действия (поступка) – коммуникативность, акциональность, ситуативность, когнитивность, интерпретируемость – полностью игнорируются языковой 22 вопросы психолингвистики 4 (34) 2017 моделью смыслообразования, в которой обладающими значением и смыслом признаются сами «знаки» (слова и др.). В естественном коммуникативном процессе всегда «работают» несколько каналов воздействия. Попытки обособления канала коммуникации (например, признание актов «только речевыми») не отвечают реальности коммуникации и не могут способствовать построению адекватной модели смыслообразования.

вид глагола в русских и полских юридических текстах. Ключевые слова: вид глагола, русский язык, польский язык, юридические тексты, много кратные действия, целостность, временная определенность. 10.21638/11701/spbu09.2017.205 Marek Łaziński University of Warsaw Krakowskie Przedmieście 26/28, 00-927 Warsaw, Poland [email protected] vERBAL ASPECT iN RUSSiAN AND POLiSH LEGAL TExTS The fact that habitual actions are much more often expressed by imperfective verbs in Russian than in Polish and in Polish much often than in Czech is usually explained by invoking temporal definiteness as the semantic prototype of the perfective aspect in the East-Slavic zone and totality as the semantic prototype of the perfective in the West Slavic zone. However, Polish legal texts and codices as well as proverbs are much often formed with imperfective verbs, whereas Russian codices and proverbs use perfective verbs in habitual-pair construction or exemplifying meaning (when Russian uses a verbal noun instead of personal verb forms the perfective aspect is expressed in a dependent participle form). These differences in the use of aspect require a re-analysis of prototype semantic features of the aspect in the West-Slavic, East-Slavic and transitional zones of the Slavic languages. Refs 8. Table 1. Keywords: verbal aspect, Russian, Polish, legal texts, habitual actions, totality, temporal definite ness. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2017 DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.205 Объектом представляемого исследования является интерпретация глагольного вида в юридических текстах. В ходе исследования я опираюсь на соображения, связанные с аспектологией, а не с юриспруденцией; материалом исследования послужили юридические тексты, поскольку именно они дают возможность адресату (читателю) интерпретировать видовую принадлежность глагола как информацию о событийной или несобытийной сущности рассматриваемой ситуации1. В текстах данного жанра краеугольным камнем оказывается интерпретация глагола несовершенного вида (НСВ) как обозначающего многократно-экзистенциальное событие или предельную попытку. Польские кодексы без ограничений допускают такую интерпретацию несовершенного вида: (1) Kto zabija człowieka ze szczególnym okrucieństwem <…> podlega karze pozbawienia wolności na czas nie krótszy od lat 12 <…> (ст. 1482)3. В российском Уголовном кодексе факт совершения преступления выражается формой причастия совершенного вида в сочетании с отглагольным именем, которое собственно и называет это преступление: (2) Убийство <…> совершенное с  особой жестокостью <…> наказывается лишением свободы на срок от восьми до двадцати <…> (Уголовный кодекс Российской Федерации 1996, ст. 105). В официальном русском переводе польского кодекса польская глагольная форма НСВ заменяется на расчлененный предикат, состоящий из отглагольного имени и личной формы причастия совершенного вида: (3) Лицо, совершившее убийство человека с особой жестокостью <…> подлежит наказанию лишением свободы на срок не менее 12 лет <…> (Федеральный правовой портал: http://www.law.edu.ru/, доступ 2010, дальше: ФПП)4. Современная формулировка Уголовного кодекса отказывается от отглагольного существительного как подлежащего в предложении, но еще в уголовном кодексе Николая Таганцева 1903 г. подлежащее указывало на лицо — то есть на виновного. (4) Виновный в  убийстве наказывается каторгой на срок не ниже восьми лет (ст. 453). Так, отглагольное имя убийство позволяет дать однозначную интерпретацию видовой семантики, если оно дополнено причастием совершенного вида: (5) Виновный в убийстве, учиненном при превышении пределов необходимой обороны, наказывается <…> (ст. 459). 1 Я использовал юридический анализ употребления вида в  польском уголовном кодексе: [Jóźwiak]. 2 Здесь и далее используется текст Ustawa z dnia 6 czerwca 1997 r. Kodeks karny. 3 Перевод цитаты дается в примере 3. 4 Надо добавить, что перевод на сайте с  тех пор изменился. Вместо «лицо, совершившее убийство» сегодня действует буквальный перевод с  польского языка: «кто убивает». Однако в  настоящем анализе мы используем перевод 2010  г., который включен в  польско-русский параллельный корпус Варшавского университета (http://pol-ros.polon.uw.edu.pl/).Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 Выявленное соотношение польского несовершенного вида и  русского совершенного, конечно, не абсолютно, поскольку можно найти статьи, сформулированные с использованием форм как совершенного, так и несовершенного вида на обоих языках. Но в той части кодекса, которая перечисляет единичные преступления, различия налицо. Модель условного придаточного (как в примерах 6 и 7) в польском языке традиционна: (6) (7) «Кто делает Х, подлежит наказанию Y». «Кто делает Х, совершает преступление Z. Преступление подлежит наказанию Y». Так был написан в начале XIX в. Уголовный кодекс Царства Польского (Kodeks karzący Królestwa Polskiego 1818): (8) Kto w zamiarze odjęcia życia człowiekowi dopuszcza się czynu z którego śmierć koniecznie następuje, ten zbrodnię morderstwa popełnia (ст. 113)5. Истоки данной модели формулирования закона можно найти уже в  Ветхом и Новом Заветах. Здесь возможны следующие варианты: • несовершенный вид в обоих переводах: (9) A ja wam powiadam: Każdy, kto oddala swoją żonę — poza wypadkiem nierządu — naraża ją na cudzołóstwo; a kto by oddaloną wziął za żonę, dopuszcza się cudzołóstwa (Матвей 5:32). (10) А я говорю вам: кто разводится с  женою своею, кроме вины прелюбодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и  кто женится на разведенной, тот прелюбодействует; • польский несовершенный вид и русский совершенный: (11) Powiedział im: Kto oddala żonę swoją, a bierze inną, popełnia cudzołóstwo względem niej (Марк 10:11). (12) Он сказал им: кто разведется с женою своею и женится на другой, тот пре любодействует от нее; • совершенный вид в обоих языках: (13) Lecz jeśli cię kto uderzy w prawy policzek, nadstaw mu i drugi! (Матвей 5:39). (14) Ударившему тебя по щеке подставь и другую. Уголовный кодекс Республики Польши 1934 г. (который, несмотря на политические обстоятельства, по стилю и  содержанию лёг в  основу всех последующих) был создан Александром Макаревичем, юристом из  бывшей австрийской части Польши, получившим образование в  университетах Австрии и  Германии. Стоит вспомнить, что уголовный кодекс Австро-Венгерской империи 1852  г. был пере 5 Кто в  намерении отнять у  человека жизнь допускает поступок, которого неизбежным следствием является смерть, тот совершает преступление убийства. (Здесь и в  дальнейшем, если иное не оговорено, примеры из  источников на польском языке приводятся в  моем переводе и сохраняют параметры видовых глагольных форм в тексте оригинала. — М. Л.) Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 совершенного вида, тогда как в чешском переводе — формы совершенного вида. (15) Wer um seines Vortheiles willen eine fremde bewegliche Sache aus eines Anderen Besitz, ohne dessen Einwilligung entzieht, begeht einen Diebstahl (ст. 171). (16) Kdo pro svůj užitek cizí movitou věc z držení někoho jiného bez jeho přivolení odejme, dopustí se krádeže. (17) Kto dla swojej korzyści zabiera cudzą ruchomość z posiadania drugiego bez tegoż zezwolenia, popełnia kradzież.6 Кодекс Германской Империи 1871 г. (Strafgesetzbuch), который действовал в западной Польше до издания кодекса Макаревича, был издан по-польски в 1925 г. — и опять же с преимущественным употреблением глаголов несовершенного вида: (18) Wer vorsätzlich einen Menschen tödtet, wird, wenn er die Tödtung mit Überlegung ausgeführt hat, wegen Mordes mit dem Tode bestraft (ст. 211)7. (19) Kto umyślnie zabija człowieka, ten jeśli zabicie wykonał z zastanowieniem, ulega za morderstwo karze śmierci. В чешских Кодексах, согласно традиции перевода Австро-Венгерского закона, и по сей день преобладает совершенный вид: (20) Kdo jiného úmyslně usmrtí, bude potrestán odnětím svobody na deset až patnáct let. (Zákon ze dne 8. ledna 2009 trestní zákoník, ст. 219)8. То, что многократные события обозначены совершенным видом также в чешском Уголовном кодексе, не вызывает удивления, так как по-чешски глаголы совершенного вида часто имеют значение повторения действия. Согласно теории Дики [Dickey], чешский и в целом западнославянский совершенный вид выражает целостность (totality) и  часто сохраняется в  многократном значении. Глагольные формы совершенного вида преобладают и в хорватском кодексе: (21) Tko … ubije drugu osobu… kaznit će se kaznom zatvora… (Kazneni zakon 2012, ст. 90)9. Русский совершенный вид выражает прежде всего временную определенность действия [Dickey], а многократные ситуации как неопределенные обозначены, как правило, несовершенным видом. Поведение вида в многократном экзистенциальном употреблении в русских юридических текстах как будто бы противоречит теории различия между системами глагольного вида в западных и восточных славянских языках. Польский язык, который занимает промежуточное положение между западно- и  восточнославянской видовыми зонами, допускает употребление совершенного вида как многократного чаще, нежели русский, однако реже, чем чешский. Почему 6 Кто в свою пользу отнимает чужую собственность из владения другого лица без разрешения этого лица, совершает воровство. 7 Кто умышленно убивает человека, если он совершил убийство с  умыслом, тот будет за убийство (нем. Mord) наказан смертью. 8 Кто другое лицо с намерением убьет, будет наказан лишением свободы с десяти до пятнадцати лет.9 Кто (…) убьет другое лицо (…) будет наказан лишением свободы… Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 употребления совершенного многократного вида в  русских юридических текстах является стремление к однозначности, которое имеет целью исключить предельную интерпретацию несовершенного вида. В польской традиции такой опасности нет. Толкование права в Польше предписывает событийную интерпретацию глагола несовершенного вида 3-го лица настоящего времени. Совершает преступление и  подлежит наказанию тот, кто действительно убил или украл — хотя в кодексе написано: убивает или крадет. Польские законы избегают употребления глагола в 3-м лице совершенного вида презенса, который в  северославянских языках прежде всего ассоциируется со значением будущего. Опасение интерпретации как будущего времени в польском сильнее, чем опасение перепутать однократное и многократное значения. 3. Семантика вида в западно- и восточнославянском ареалах и частные значения вида в законах и пословицах Семантику вида в  кодексах надо анализировать на фоне обиходного языка, в частности, пословиц. Пословицы по форме похожи на законы кодекса, они тоже описывают правила функционирования мира. Даже в обиходном польском языке предложения типа (22) встречаются в 15 раз чаще, чем (23): (22) Kto [глагол несов. наст. 3 лица, ед. числа] ten [глагол несов. наст. 3 лица, ед. числа] (в Национальном корпусе польского языка (NKJP, http://nkjp.pl/) 320 вхождений); (23) Кtо [глагол сов. буд. 3 лица, ед. числа], ten [глагол сов. буд. 3 лица, ед. числа] (в NKJP 24 вхождения)10. В Национальном корпусе русского языка (НКРЯ, http://ruscorpora.ru/) предло жения типа (24) фиксируются только в 3 раза чаще, чем (25): (24) Кто [глагол несов. наст. 3 лица, ед. числа], тот [глагол несов. наст. 3 лица, ед. числа] (в НКРЯ 238 вхождений); (25) Кто [глагол сов. буд. 3 лица, ед. числа], тот [глагол сов. буд. 3 лица, ед. числа] (в НКРЯ 85 вхождений). Предложения, описываемые моделью (22), в польском языке особенно типич ны для пословиц: (26) Kto pod kim dołki kopie ten sam w nie wpada.11 (27) Kto sieje wiatr, zbiera burzę.12 Во многих пословицах (примеры 26, 27) в главных предложениях присутствует глагол совершенного вида. 10 Точный запрос в  NKJP для глагола несов. вида: [orth=”Kto|kto”] [pos=fin & number=sg & aspect=imperf] []{,3} [orth=ten] [pos=fin & number=sg & aspect=imperf]. Расстояние между глаголом в придаточном предложении и местоимением тот в главном предложении в обоих языках 3. 11 Букв.: Кто под кем яму роет, тот сам в нее попадает. 12 Букв.: Кто сеет вихрь, жнет бурю. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 (29) Сеющий ветер пожнет бурю. Формы совершенного вида в данном случае (28, 29) выражают наглядно-примерное значение [Бондарко, 1971, с. 22; Бондарко, 1996, с. 114–115], типичное для русских, но не польских пословиц. Несовершенный вид первой глагольной формы определяется формой императива с отрицанием и причастием настоящего времени. Если эти предложения преобразовать в изъявительное наклонение, можно употребить как совершенный, так и  несовершенный вид: кто сеет/посеет, пожнет. Такая последовательность двух действий, первое из которых имплицирует второе, соответствует кратно-парной конструкции по классификации А. В. Бондарко [Бондарко, 1971, с. 201]. Наглядно-примерные и  кратно-парные конструкции в  совершенном виде встречаются в польском языке значительно реже, чем в русском. Они обозначают конкретную ситуацию как вероятную (ожидаемую или неожиданную): (30) Kto widział i wskaże <…> ten dostanie dukata (Sapkowski. Narrenturm) (31) Кто видел и укажет, <…> получит дукат (Сапковский. «Башня шутов»). Дики [Dickey] допускает сoвершенный вид при повторительном употреблении в русском языке только в кратно-парном или кратно-цепном контексте придаточного предложения [Бондарко, 1971, с. 198–210]. Польский, сербский и хорватский языки в теории Дики — промежуточные между восточной и западной видовыми зонами, причем польский еще ближе восточной модели глагольного вида, чем южнославянские языки. The Pol pv present is acceptable in habitual-correlative contexts just as in the eastern group. In some contexts and/or for some speakers the pv present can be acceptable in simple main clauses as well unlike he eastern group [Dickey, p. 68]; …the network of the pv in Pol and SC has a radial structure. In Polish, the central prototype of the pf is temporal definiteness, but there is an associated component of totality [Dickey, p. 70]. Это утверждение не представляется верным по отношению к кратному употреблению совершенного вида. Польский язык допускает его в коррелятивных кратнопарных конструкциях даже в меньшей степени, чем русский. Частота совершенного вида оказывается не прямо пропорциональна прототипической целостности в его семантике. Целостность события хорошо сохраняется и в многократном значении несовершенного вида, который обычно используется в  кратных конструкциях, если они обозначают какие-нибудь закономерности, правила или законы жизни. Именно это и является главной причиной того, что в польских кодексах, равно как и в пословицах, отдается предпочтение глаголам несовершенного вида. Есть другие причины: это вторичные признаки совершенного вида. Польские глаголы совершенного вида, так же, как и  словацкие, в  кратном контексте часто обозначают неожиданное или даже нежелательное действие: (32) Zawsze się spóźnię na ten autobus [Петрухина, с. 72].Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 ку нежелательности, юридический текст должен избегать не только скрытых оценок, но и ассоциаций. 4. Предельные и непредельные глаголы Большая часть глаголов, приведенных выше в примерах из кодексов, принадлежит типу achievement и образует оппозиции типа несовершенные/многократные. Есть в кодексах и небольшое количество глаголов accomplishment (оппозиции типа ловить/поймать), с  которыми юристам не просто справиться. Законодатели не лингвисты и  не вполне осознают разницу между глаголами события и  попытки. В русском переводе польского законоположения о подстрекательстве, в частности, остался несовершенный вид: (33) Odpowiada za podżeganie, kto chcąc, aby inna osoba dokonała czynu zabronionego, nakłania ją do tego (ст. 18) (34) …ответственности за подстрекательство подлежит лицо, которое, желая, чтобы запрещенное деяние совершило другое лицо, склоняет его к этому (ФПП). Здесь возможна и  буквальная интерпретация: подлежит наказанию тот, кто склонял, но не склонил. В российском Уголовном кодексе действия подстрекателя определяются при помощи глагольной формы совершенного вида. (35) Подстрекателем признается лицо, склонившее другое лицо к совершению пре ступления (Уголовный кодекс Российской Федерации 1996, ст. 33.2). В чешском тексте здесь также использован совершенный вид: (36) Účastníkem na dokonaném trestném činu nebo jeho pokusu je, kdo úmyslně (…) vzbudil v jiném rozhodnutí spáchat trestný čin (Zákon ze dne 8. ledna 2009  Trestní trestní zákoník 2009, ст. 24.1). Определения подстрекательства с  глаголом совершенного вида однозначны, хотя мы не всегда знаем, что в точности значит «Х склонил Y-а сделать Z». Как минимум, это воздействие на волю Y-а, которому даже не нужно делать Z, чтобы Х стал подстрекателем. В польской интерпретации закона подстрекателем теоретически является и тот, кто лишь пытается склонить Y-a сделать Z. Юристы уже спорят об этом и, в  частности, приходят к  заключению, что если форма 3-го лица несовершенного вида для формулировки закона является типичной, то она всегда обозначает многократность действия, выражающегося глаголом совершенного вида. (37) Окружной суд выдвинул предположение, что слово nakłania ‘склоняет/уговаривает’, использованное в  статье 18  параграф 2, несет в  себе указание на обязательные последствия в  виде возбуждения у  подстрекаемого намерения совершить запрещенное законом деяние, несмотря на то, что в  тексте закона используется глагол несовершенного вида. Эта глагольная форма используется в  кодексе и в  других формулировках и  не вызывает сомнения в  том, Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 Верховного суда, 21.10.2013, LexPolonica 363960). Прежде чем говорить о том, есть ли в Кодексе другие глаголы, которые могут вызывать сомнения юристов, надо посчитать все глаголы совершенного и несовершенного вида14. Их количественное соотношение подтверждает наши предположения: в польском языке законы формулируются, прежде всего, с помощью глагольных форм несовершенного вида. В  польском Уголовном кодексе 1277  вхождений личных форм 206 разных глаголов несовершенного вида (за исключением глагола być) и только 151 вхождение 59 разных глаголов совершенного вида. Количественный состав конкретных видо-временных форм дается в таблице 1. Таблица 1. Глаголы совершенного и несовершенного вида в польском Уголовном кодексе вид время Несoв. Сoв. Наст. Прош. Буд. Прош. Лексемы/вхождения Количество ЛВЛВЛВЛВВ особенной части Кодекса (которая перечисляет преступления и наказания) глаголы совершенного вида обозначают не сами преступления, а обычно аннулирование результата преступления как условие избежания наказания. В  качестве примера приведем ст. 258 и ст. 259 Кодекса: (38) Kto bierze udział w zorganizowanej grupie albo związku mającym na celu popełnianie przestępstw, w tym i przestępstw skarbowych, podlega karze pozbawienia wolności do lat 3 (ст. 258). (39) Лицо, принимающее участие в организованной группе или сообществе, целью которого является совершение преступлений, подлежит наказанию лишением свободы на срок до 3 лет (ФПП). (40) Nie podlega karze za przestępstwo określone w art. 258, kto dobrowolnie odstąpił od udziału w grupie albo związku i ujawnił przed organem powołanym do ścigania przestępstw wszystkie istotne okoliczności popełnionego czynu lub zapobiegł popełnieniu zamierzonego przestępstwa, w tym i przestępstwa skarbowego (ст. 259). (41) Не подлежит наказанию за преступление, указанное в ст. 258, лицо, добровольно отказавшееся от участия в  группе или сообществе и  раскрывшее органу, занимающемуся расследованием преступлений, все существенные обстоятельства совершенного преступления или предотвратившее совершение планируемого преступления (ФПП). 13 Sąd Okręgowy wysuwa sugestię, że słowo „nakłania” użyte w art. 18 § 2 kk należy rozumieć jako zawierające wymóg wywołania skutku, w postaci wzbudzenia u podżeganego zamiaru popełnienia czynu zabronionego, mimo że przepis posługuje się czasownikową formą niedokonaną. Formą taką posługuje się przecież kodeks również w innych przepisach, a mimo to nie budzi wątpliwości, że przepisy te dotyczą przestępstw skutkowych (цит. по: [Jóźwiak]). 14 Это возможно в Польско-русском корпусе Варшавского университета (http://pol-ros.polon. uw.edu.pl/  [Лазинский, Куратчик]), в  состав которого входят польский Уголовный кодекс и  его перевод из ФПП 2010 г.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 части Кодекса, — это обычно предикаты achievement в кратно-парных предложениях. Но, кроме nakłaniać, есть еще несколько глаголов, которые в  подходящих контекстах способны обозначать предельные предикаты, напр.: gromadzić ‘накапливать’, podrabiać ‘подделывать’, przerabiać, przetwarzać ‘перерабатывать’, przewozić ‘перевозить’, rozpowszechniać ‘распространять’, zbierać ‘собирать’. Они, в  отличие от nakłaniać, не вызывают сомнений юристов насчет акцио нальной характеристики действия. Параметрические предикаты постепенного увеличения совокупности: gromadzić ‘накапливать’, rozpowszechniać ‘распространять’ — даже в форме несовершенного вида обозначают достижение промежуточного предела (кто накапливает, тот что-то уже накопил). (42) Kto, bez wymaganego zezwolenia lub wbrew jego warunkom, wyrabia, przetwarza, lub przyrządem lub handluje substancją gromadzi, posiada, posługuje się wybuchowym… (ст. 171). (43) Лицо, которое без требуемого разрешения или в  нарушение его условий изготавливает, перерабатывает, накапливает, обладает, пользуется или торгует взрывчатым веществом или взрывным устройством… (ФПП). Другие предельные глаголы, которые обозначают действия, направленные на конечный предел, как przetwarzać ‘перерабатывать’, przerabiać ‘переделывать’, podrabiać ‘подделывать’, в соседстве с глаголами achievement также получают однозначно событийную интерпретацию: (44) Kto <…> uszkadza, ukrywa, przerabia lub podrabia protokoły lub inne dokumenty wyborcze… (ст. 248.3). (45) Лицо, которое повреждает, укрывает, переделывает или подделывает прото колы или другие избирательные документы (ФПП). (46) Kto pieniądz, inny środek płatniczy lub dokument określony w § 1 puszcza w obieg albo go w takim celu przyjmuje, przechowuje, przewozi, przenosi, przesyła albo pomaga do jego zbycia lub ukrycia… (ст. 310). (47) Лицо, которое пускает в  обращение денежный знак, иное денежное средство или документ, указанный в  §  1, или с  такой целью его принимает, хранит, перевозит, передает, отправляет или помогает в  его сбыте или укрытии… (ФПП). 5. Итоги Резюмируя наши рассуждения, скажем следующее: польские и  русские кодексы имеют существенные различия в грамматическом оформлении. Чтобы это объяснить, необходимо указать несколько причин. Расхождения в  юридических традициях оставим в стороне, им надо уделить внимание в отдельном юрислингвистическом анализе. Что касается грамматики, то юридические тексты как будто противоречат общим правилам сопоставительной грамматики польского и русского глагола. Согласно этой характеристике, в польском языке гораздо больше отглагольных имен там, где в  русском присутствуют личные формы глагола или инфинитивы Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 в текстах законов показывает обратную пропорцию. Там, где в польских кодексах используется личная конструкция «кто делает Х, подлежит наказанию Y», в  русских отдается предпочтение отглагольным именам как названиям преступлений. Второе выразительное различие касается вида. При наиболее общей характеристике грамматики вида указывается, что многократные действия обозначаются глаголом несовершенного вида в русском языке гораздо чаще, чем в польском, а в  польском чаще, чем в  чешском. Эти ареальные закономерности принято выводить из  прототипической семантики целостности западнославянского вида и временной определенности восточнославянского вида. Однако польские законы, равно как и пословицы, формулируются с использованием форм несовершенного вида там, где в  русском употребляется совершенный вид в  наглядно-примерном или кратно-парном значении (если по-русски вместо личной формы использовано отглагольное имя, совершенный вид выражен формой зависимого причастия). Указанные различия в формулировках законов слишком выразительны, чтобы при объяснении их причин сослаться только лишь на юридическую стилистику или загадочную случайность. Они побуждают к повторному внимательному анализу традиционной точки зрения на прототипические черты семантики вида в восточной, западной и промежуточной зонах славянского ареала. литература Бондарко 1971 — Бондарко А. В. Вид и время русского глагола. М.: Просвещение, 1971. 240 с. Бондарко 1996  — Бондарко А. В. Проблемы грамматической семантики и  русской аспектологии. СПб.: СПбГУ, 1996. 220 с. Лазинский 2016 — Лазинский М. «Функции инфинитива в польском и русском языках: корпусный анализ.» Язык и метод. Т. 3. Шумска, Д., Озга, К. (ред.). Краков: Ягеллонский ун-т, 2016. С. 159– 170. Лазинский, Куратчик 2015 — Лазинский М., Куратчик М. “Польско-русский параллельный корпус Варшавского университета.” Язык и метод. Т. 3. Шумска, Д., Озга, К. (ред.). Краков: Ягеллонский ун-т, 2015. С. 85–94. Петрухина 2012 — Петрухина E. B. Аспектуальные категории глагола в русском языке в сопоставле нии с чешским, словацким, польским и болгарским языками. M.: МГУ, 2012. 256 с. Пчелинцева 2013 — Пчелинцева E. Э. «Аспектуальные признаки в русских, польских и украинских отглагольных именах.» Dialog kultur: języki wschodniosłowiańskie w kontakcie z polszczyzną i innymi językami europejskimi. Mędelska J., Titarenko E. (red.). Bydgoszcz: Wyd. UKW, 2013. С. 135–150. Dickey 2000 — Dickey S. M. Parameters of Slavic Aspect: A cognitive Approach. Stanford: CSLI, 2000. 316 p. Jóźwiak 2014 — Jóźwiak K. “Specyfika aspektu werbalnego w języku prawnym na przykładzie Kodeksu karnego z 1997 roku.” Język współczesnego prawa: polityka a język. Kondratczyk-Przybylska D., Niewiadomski A., Walewska E. (red.). Warszawa: Uniw. Warszawski, 2014. S. 179–201. Для цитирования: Лазинский М. Вид глагола в русских и польских юридических текстах // Вест ник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2. С. 199–209. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.205. References Бондарко 1971 — Bondarko, A. V. Vid i vremia russkogo glagola [Time and aspect of the Russian verb]. Moscow, Prosveshchenie Publ., 1971. 240 p. (in Russian) Бондарко 1996 — Bondarko, A. V. Problemy grammaticheskoi semantiki i russkoi aspektologii [Problems of grammatical semantics and Russian aspectology]. St. Petersburg, St. Petersburg State Univ. Publ., 1996. 220 p. (in Russian)Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 Szumska, D., Ozga, K. (eds.). Iazyk i metod [Language and method]. Vol. 3. Krakow, Uniw. Jagiellonski Publ., 2016, pp. 159–170. (in Russian) Лазинский, Куратчик 2015 — Lazinski, M., Kuratchik, M. Pol’sko-russkii parallel’nyi korpus Varshavskogo universiteta [Russian-Polish parallel corpus of Warsaw University]. In: Szumska, D., Ozga, K. (eds.). Iazyk i metod [Language and method]. Vol. 3. Krakow, Uniw. Jagiellonski Publ., 2015, pp. 85–94. (in Russian) Петрухина 2012 — Petruhina, E. V. Aspektual’nye kategorii glagola v russkom iazyke v sopostavlenii s cheshskim, slovatskim, pol’skim i bolgarskim iazykami [Aspect categories of verbs in Russian in comparison with that of Czech, Slovak, Polish and Bulgarian languages]. Moscow, Moscow State Univ. Publ., 2012. 256 p. (in Russian) Пчелинцева 2013  — Pchelintseva, E. E. Aspektual’nye priznaki v russkikh, pol’skikh i ukrainskikh otglagol’nykh imenakh [Aspectual features in Russian, Polish and Ukrainian verbal nouns]. In: Mеdelska, J., Titarenko, E. (eds.). Dialog kultur: języki wschodniosłowiańskie w kontakcie z polszczyzną i innymi językami europejskimi [Dialogue of cultures: East Slavic languages in contact with Polish and other European languages]. Bydgoszcz, Wyd. UKW Publ., 2013, pp. 135–150. (in Russian) Dickey 2000 — Dickey, S. M. Parameters of Slavic Aspect: A cognitive Approach. Stanford, CSLI Publ., 2000. 316 p. (in English) Jóźwiak 2014  — Jóźwiak, K. Specyfika aspektu werbalnego w języku prawnym na przykładzie Kodeksu karnego z 1997 roku [Specificity of the speech aspect of the language of law (on the example of the criminal code 1997)]. In: Kondratczyk-Przybylska, D., Niewiadomski, A., Walewska, E. (eds.). Język współczesnego prawa: polityka a język [The language of the modern law: politics and language]. Warszawa, Uniw. Warszawski Publ., 2014, pp. 179–201. (in Polish) for citation: Łaziński M. Verbal Aspect in Russian and Polish Legal Texts. Vestnik SPbSU. Language and Literature, 2017, vol. 14, issue 2, pp. 199–209. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.205. Статья поступила в редакцию 11 января 2015 г. Статья рекомендована в печать 29 апреля 2016 г. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 

Напиши аннотацию по статье

2017 ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА Т. 14. Вып. 2 ЯЗЫКОЗНАНИЕ УДК 81’366.587 Марек Лазинский Варшавский университет, Краковское предместье 26/28, 00-927 Варшава, Польша [email protected] вИД ГлаГола в РУССкИХ И ПолЬСкИХ ЮРИДИЧеСкИХ текСтаХ В статье на материале юридических текстов (а также пословиц) на польском и русском языках рассматривается семантика и  функционирование глаголов совершенного и  несовершенного вида. Установлено, что по сравнению с польским (но в польском чаще, чем в чешском) в  русском языке многократные действия гораздо чаще обозначаются глаголом несовершенного вида, что принято объяснять прототипической семантикой целостности западнославянского совершенного вида и  временной определенности восточнославянского совершенного вида. Однако сравнение текстов законов, равно как и пословиц, выявило, что в русском языке употребляется совершенный вид в наглядно-примерном или кратно-парном значении, а в  польском языке законы формулируются с  использованием форм несовершенного вида (если по-русски вместо личной формы использовано отглагольное имя, совершенный вид выражен формой зависимого причастия). Указанные различия побуждают к  повторному внимательному анализу традиционной точки зрения на прототипические черты семантики вида в восточной, западной и промежуточной зонах славянского ареала. Библиогр. 8 назв. Табл. 1.

видовременные формы глагола в инструктивном дискурсе в русском и болгарском языках кулинарные рецепты. Введение и Заключение формулировались совместно.инструктивного дискурса, как наличие у адресанта и адресата общих знаний о мире – позволяющие, в частности, использовать НСВ без ясного указания на длительность действия, которая на самом деле подразумевается. Ключевые слова: глагольный вид; инструктивный дискурс; кулинарные рецепты; русский язык; болгарский язык. 0. Введение. В настоящей работе мы будем отталкиваться от следующего определения дискурса: «связный текст в совокупности с экстралингвистическими факторами – прагматическими, социокультурными психологическими и др. факторами» [Арутюнова, 1990: 136–137], а также от соображения, что каждому дискурсу соответствуют определенные типовые ситуации. Примером дискурса, отражающего такую типовую ситуацию, являются кулинарные рецепты (далее – КР). Традиционно КР относят к инструктивным текстам [Буркова, 2004; Кантурова, 2011; Кирова, Васева, 1995; Китайгородская, Розанова, 2012; Фонтаньский, 1990]. Их коммуникативная цель имеет двойственную природу: сообщить некие сведения и предписать способ совершения конкретных действий. Согласно определению в работе [Володин, Храковский, 1986] инструкции реализуются в письменных текстах и представляют собой правила, соблюдение которых позволяет добиться оптимальных результатов в определенной ситуации (139). Тем не менее сегодня они могут существовать и в письменной (печатной или электронной), и в устной форме (видеопрезентации на телевидении и в Интернете). Как правило, текст КР предлагается лицом, которое позиционирует себя как специалист или, по крайней мере, как лицо, имеющее определенный опыт в описываемом действии. Адресат при этом обобщенный, удаленный и, в некотором смысле, абстрактный и неопределенный. Сам КР представляет собой связный текст, в котором в определенной последовательности перечисляются нужные самому адресату действия с тем, чтобы адресат смог произвести новый предмет действительности (конкретное блюдо). Именно поэтому порождение дискурса КР связано с директивностью, а в используемых глагольных формах, по нашему мнению, с особой силой должна проявляться результативная составляющая. Другая особенность КР состоит в том, что создатель рецепта (адресант) ориентируется на правила общего характера, которые относятся к множеству потенциальных пользователей (адресатов), т.е. он описывает некое стандартное (абстрактное) действие, в некоторых случаях, как мы далее увидим, рассчитывая на соучастие адресата. Реципиент (адресат), наоборот, совершает конкретное действие здесь совершения действия (и поэтому, как мы увидим далее, появляющиеся «аномальные» конструкции не нарушают процесса коммуникации, т.е. передачи и принятия предписания). В нашей работе мы сосредоточимcя на употреблении видовременных форм глагола в КР в русском и болгарском языках. Присущий КР предписывающий, инструктивный характер обусловливает использование в них самых разнообразных средств выражения побудительности, как, например, императива, инфинитива в русском и безличного возвратного пассива в болгарском (глагол НСВ + се). Наше внимание будет сосредоточено на особенностях проявления видовых и видовременных характеристик употребляемых глагольных форм. Для каждого из названных средств мы постараемся определить, каким образом проявляются традиционно выделяемые значения вида, а также проявляются ли в них какие-нибудь отступления, т.е. особые случаи употребления вида, обусловленные этим типом дискурса. В качестве материала для анализа мы использовали печатные издания КР разных лет, электронные издания, форумы, блоги. Для анализа русских примеров использовался также Национальный корпус русского языка. 1. Кулинарные рецепты на русском языке. В печатной кулинарной литературе, адресованной широкому кругу читателей (начиная с классической «Книги о вкусной и здоровой пище», изданной впервые в 1939 г.), мы обнаружили прежде всего использование инфинитива. Инфинитив также продолжает применяться и в различных онлайнпубликациях. Кроме того, в современных текстах имеется немалое количество КР, использующих императив в основном в форме 2 л. мн. ч. Исключение представляют некоторые публикации рецептов, предназначенные для узкого круга специалистов (поваров и инженеровтехнологов предприятий общественного питания [Фатов, Холодков, 1985]). Прескриптивная функция в них выражается посредством неопределенно-личных форм глагола наст. времени индикатива. Для более современных устных видеотекстов, показывающих вживую сам процесс приготовления конкретного блюда с одновременным его описанием, характерны формы инклюзивного 1 л. мн. ч. наст. времени индикатива. Кроме того, в последнее время под их влиянием появляются письменные тексты с таким же употреблением форм индикатива и в сети (в форумах, блогах и на специализированных открытых сайтах, где каждый может предложить свой вариант в сам процесс приготовления пищи. Тем не менее для анализа употребления вида они нерелевантны и не представляют интереса для нашего исследования. Таким образом, из всех выявленных нами форм релевантными для нашего анализа будут формы инфинитива и императива (поскольку именно в этих формах проявляется видовая оппозиция). Как известно, в побудительных высказываниях СВ употребляется в тех случаях, когда иллокутивная сила сосредоточена на конечном моменте однократного действия, т.е. на результате, что соответствует его основному видовому значению. Использование НСВ, помимо многократного значения, предполагает внимание не на конченом моменте единичного действия, а на предшествующих ему фазах, выражая, например, процесс или приступ к действию [см., например: Бенаккьо, 2010: 23–30]. Как будет показано, эти же значения встречаются и в рассмотренных нами КР. 1.1. Кулинарные рецепты, оформленные при помощи инфинитива. Как правило, КР с инфинитивом формулируются с использованием предикатов СВ: (1) Из мяса и костей сваритьСВ бульон, добавитьСВ коренья, пряности и замоченный в воде горох. Когда бульон сварится, мясо вынутьСВ, бульон процедитьСВ, горох и коренья протеретьСВ и вновь соединитьСВ с бульоном. Муку пассероватьСВ, разбавитьСВ бульоном и ввестиСВ в суп. Как видим, все названные действия в примере (1) представляют собой конкретные указания и следуют одно за другим, образуя цепочку последовательных действий (событий)2. При этом каждое из них является предпосылкой для следующего за ним действия. Биаспектив пассеровать интерпретируется как СВ, поскольку входит в цепочку событий, выраженных глаголами СВ. То же самое можно сказать и по поводу примера (2) за одним исключением: единственный глагол НСВ в нем называет предельный процесс и сопровождается перечислением обстоятельств его осуществления, в том числе касающихся времени приготовления. (2) ОтобратьСВ для гарнира мелкие шляпки свежих белых грибов или шампиньонов и припуститьСВ в бульоне. Остальные грибы почиститьСВ, промытьСВ, пропуститьСВ через мясорубку. Измельченные грибы положитьСВ в сотейник, добавитьСВ сливочное 2 O характерном для русского перфектива признаке «секвентная связь» см. [Барентсен, 1998].соединитьСВ с белым соусом и варитьНСВ 20–25 мин. Возможны также примеры, где НСВ глагола не сопровождается обстоятельством времени, а присутствуют только общие условия приготовления блюда (3): (3) Ножки очиститьСВ, опалитьСВ, поскоблитьСВ, тщательно промытьСВ, разрубитьСВ на части. […] После этого ножки еще раз промытьСВ, переложитьСВ в неширокую кастрюлю и залитьСВ водой, чтобы ее уровень на 15–20 см был выше ножек. ВаритьНСВ хаш без соли на слабом огне. 1.2. Кулинарные рецепты, оформленные при помощи императива. Рассмотрим несколько примеров с императивом. В них так же, как и в примерах с инфинитивом, отдельные последовательные и образующие связный текст действия, выражены глаголами СВ – пример (4). (4) ВскипятитеСВ молоко с кокосовой стружкой и дайтеСВ ему постоять в течение часа. Финики залейтеСВ ликером, чтобы настоялись. […] ПоваритеСВ массу на слабом огне, постоянно помешивая. ОхладитеСВ и добавьтеСВ 220 г нарезанных кусочками фиников. УкрасьтеСВ готовый крем целыми финиками и подайтеСВ на стол. Случаи использования НСВ ограничены указанием на процесс, который должен длиться до момента достижения правой границы ситуации, выраженного посредством пока не в (5) до готовности в (6) и до размягчения в (7): (5) Половину мякоти кокоса измельчитеСВ и выжмитеСВ из нее как можно больше сока. Другую половину нарежьтеСВ кубиками и слегка поджарьтеСВ в духовке. Кокосовое молоко и отжатый сок соединитеСВ с равным количеством куриного бульона, добавьтеСВ немного измельченного на терке мускатного ореха […] и варитеНСВ, пока кубики не размягчатся. (6) Промойте тщательно крупу проточной водой, замочитеСВ на 2–3 часа. В кастрюлю переложитеСВ подготовленную крупу, налейтеСВ воду исходя из пропорций 1:3 и варитеНСВ до готовности. (7) Свеклу вымойтеСВ, очиститеСВ, нарежьтеСВ соломкой, добавьтеСВ немного уксуса, бульона и жира и тушитеНСВ до размягчения. 1.3. Отступления от нормы. В русском языке наблюдаются также случаи нестандартных употреблений вида как в инфинитиве, так и в императиве, чаще всего в современных, в том числе в онлайнтекстах. В частности, в примере (8) можно отметить, что в самом конце ряда последовательных действий, выраженных СВ инфинитива варить. (8) Чтобы подцветить бульон, надо 1 луковицу вместе с шелухой обтеретьСВ, разрезатьСВ надвое и поджаритьСВ ее кругом, на горячей плите, но смотреть, чтобы не подгорела. Тогда опуститьСВ ее в бульон и варитьНСВ. Эту форму можно было бы трактовать как процесс, но этому препятствует отсутствие ожидаемого обстоятельства длительности, а также такого правого контекста, который бы предполагал длительный процесс. Более того, учитывая тот факт, что действию ‘варить’ предшествует несколько целостных, законченных действий, каждое из которых предполагает следующее за ним действие, в значении глагола НСВ варить можно скорее увидеть инцептивную составляющую, что сближает его с семантикой значения приступ к действию, характерной для побудительных высказываний с глаголами НСВ [Бенаккьо, 2010: 29–30]. И в рецептах, оформленных при помощи императива, наблюдаются случаи, похожие на отступления от нормы, – такие, как в примерах (9) и (10), где формы НСВ варите и тушите неожиданно образом появляются в контекстах последовательных событий, где предполагается использование глагола СВ. (9) Сначала варитеНСВ ветчину, когда поймете, что она готова, вытащитеСВ ее и отложитеСВ в другую кастрюльку. В бульон засыпьтеСВ горох [...]. (10) ПодготовьтеСВ и нарежьтеСВ овощи. На дно сотейника налейтеСВ масло. Сначала тушитеНСВ нарезанный репчатый лук. Далее добавьтеСВ болгарский перец […]. Однако анализ примеров (9) и (10) позволяет также предположить, что в этих случаях речь идет о настоящем времени глагола НСВ3. Чтобы проверить это предположение, был проведен небольшой эксперимент, в котором мы попросили нескольких респондентов (носителей русского языка) расставить ударения в примерах (9) и (10). Результаты получились неоднозначные: как и следовало ожидать, обнаружились варианты в формах варите, тушите (в нескольких случаях ударение было поставлено на первый слог, т.е. предполагался вариант с настоящим временем: Сначала вАрите ветчину; Сначала тУшите). В нашем материале нашлись также и другие примеры, в которых может подразумеваться настоящее время, в особенности в тех случаях, когда предполагается происходящее на наших глазах действие. 3 Употребление индикатива в побудительной функции было отмечено в работе [Храковский, Володин, 1986: 202–205].жений, содержащих формы вАрите или тУшите, ощущается пауза, после которой автор рецепта переходит (или возвращается) к самой инструкции, употребляя в соответствии с характеристиками жанра рецепта императивные формы СВ. После паузы возможен союз или наречие, которые маркируют этот переход. Что касается интерпретации этих форм (сначала варИте; сначала тушИте) как императивных, можно сказать, что мы имеем дело с такой разновидностью процессного значения, в которой обстоятельство длительности подразумевается (поскольку длительность известна адресату из его общих знаний о мире)4. 1.4. Формулы с глаголами подавать – подать. Особо хотим отметить употребление видовой пары подавать/подать. Эти глаголы встречаются в концовке КР как в СВ, так и в НСВ (см. пример (11) с инфинитивом и (12) с императивом). Как уже было сказано, в соответствии с типичным аспектуальным оформлением КР, все предикаты, предшествующие данным глаголам, выступают в виде цепочки глаголов СВ: (11) а. ПодатьСВ форель горячей. Отдельно податьСВ лимон или зерна граната. б. ПодаватьНСВ уху с кусками рыбы, картофелем, луком и зеленью. (12) а. ПодайтеСВ хорошо охлажденным в высоких бокалах. б. ПодавайтеНСВ охлажденным, украсив петрушкой и доль ками помидоров. В приведенных примерах, по-видимому, можно говорить о конкуренции видов (надо, однако, сказать, что преобладает НСВ, его в четыре раза больше, чем СВ). Причины можно увидеть в том, что особую роль в этом контексте играет семантика приступа к действию – «приготовили, теперь уже можно подавать». Иными словами, все условия соблюдены, конечный продукт соответствует нужным характеристикам, поэтому можно приступать к следующему этапу, т.е. к принятию пищи. Кроме того, важно заметить, что эти формы (инфинитива и императива НСВ), которые часто сопровождаются указанием на характеристику самого блюда (горячим, охлажденным), собственно говоря, не 4 Возможно, на наш взгляд, и другое толкование НСВ в контекстах примеров (9) и (10), а именно как случай выражения общефактического значения (см. похожие случаи в болгарском языке – примеры (22) и (23)). с некими профессиональными правилами подачи кулинарных блюд. 2. Кулинарные рецепты на болгарском языке. В кулинарной литературе на болгарском языке по сравнению с русским наблюдается несколько иное распределение времен и наклонений, что не в последнюю очередь связано со структурными особенностями болгарского языка, в том числе с отстутствием инфинитива. Тем не менее и в болгарском языке мы обнаружили разные варианты оформления КР – как в более старых, так и в публикациях последних лет. Как и в русском языке, кроме императивных форм используются также некоторые фомы индикатива. В частности, в КР, воспроизводящих устную речь, встречаются формы инклюзивного первого лица множественного числа и даже первого лица единственного числа настоящего времени. Характерной особенностью болгарских КР является использование в них безличных возвратно-пассивных конструкций ‘глагол НСВ + се’, которым обычно в русском соответствуют неопределенно-личные предложения. Для болгарских КР, в отличие от русского, неопределенно-личные предложения не характерны [Кирова, Васева, 1995: 220, 229]. Конструкции глагол ‘НСВ + се’ в болгарских КР интересны тем, что в них употребляются преимущественно вторично имперфективированные глаголы, чья основа сохраняет семантику мотивируюшего приставочного глагола СВ. Тем не менее в некоторых контекстах устойчиво употребляются простые глаголы НСВ, в известном смысле «нарушающие» стройную картину из последовательных целостных действий, осуществление каждого из которых предполагает следующее за ним действие. 2.1. Кулинарные рецепты, оформленные при помощи индикатива (глагол НСВ + се). Как правило, в болгарской возвратно-пассивной конструкции используются глаголы НСВ, в семантике которых тесно переплетаются модальная и видовременная составляющие. Конструкции, оформленные таким образом, имеют ярко выраженный прескриптивный характер, т.е. им присуща семантика предписания: ‘как надо делать, как положено делать’5. 5 Некоторые исследователи относят такие формы к модальному пассиву. Например, [Ницолова, 2008: 241] пишет: «В изречението с модален пассив действието заедно със засегнатия обект в ролята на подлог се представя като възможно или необходимо, позволено или забранено». В нашей работе мы используем термин, принятый в работе [Кирова, Васева, 1995], где они определяются как безличные возвратно-пассивные формы глаголов НСВ.настоящем времени, имеющие ярко выраженный прескриптивный характер. Форма с частицей се на самом деле сообщает, как надо поступить в определенной ситуации, какие конкретные действия надо совершить потенциальному адресату, чтобы достичь желаемого результата. Иными словами, если мы говорим напълва се, сварява се, изпържва се, изпича се, мы имеем в виду, что то или иное действие н а д о совершить определенным образом, т.е. трябва да се напълни, да се свари, да се изпържи, да се изпече и т.д. 6 Рассмотрим несколько примеров. Во всех рецептах, оформленных при помощи пассивной конструкции, преобладают префигированные вторично имперфективированные глаголы, а некоторые рецепты построены целиком на этих формах, как пример (13). Это связано с тем, что в приставочных глаголах НСВ ясно ощущается результативная составляющая, выраженная префиксом (нарязвам, обелвам). Излишне напоминать, что использование вторичных имперфективов от приставочных глаголов обусловлено почти полным отсутствием ограничений на их образование, с сохранением при этом тождества лексического значения парных глаголов [Маслов, 1955: 41 и след.]7. (13) Пиперките се опичатНСВ, обелватНСВ се и се изчистватНСВ от семето, след което се нарязватНСВ на малки квадратчета и се смесватНСВ с отцеденото мляко. ПрибавятНСВ се растителното масло и ситно нарязаните орехови ядки и магданоз. Сместа се посоляваНСВ, 6 Такие формы в русском языке тоже есть: они «могут использоваться для обозначения деагентивных процессов, в которых роль человека может сводиться к их инициированию» [Князев, 2007: 285]. Тем не менее в русском кулинарном дискурсе они встречаются весьма редко: ‘Тунец нарезаетсяНСВ не большими кубиками, добавляетсяНСВ лук-шалот. [...] Далее все заправляетсяНСВ соусом понзу и украшаетсяНСВ муссом из авокадо’. Возможно, такое употребление связано с тем, что по сравнению с болгарским языком они имеют менее ярко выраженный прескриптивный характер. Более того, для выражения этого модального значения болгарских возвратно-пассивных конструкций в русском языке имеется набор специализированных средств, в частности, это инфинитивные конструкции, которые отсутствуют в болгарском языке, а также неопределенно-личные формы глагола, которые в болгарском языке хотя и используются, но не обладают прескриптивной фунцией [Кирова, Васева, 1995]. Более подробный сопоставительный анализ способов выражения функции прескриптивности в КР в обоих языках может стать предметом отдельного исследования. 7 О вторичных имперфективах в болгарском языке см.: [Иванчев, 1971; Петрухина, 2000; Dickey, 2012; Аркадьев, 2015]. В отношении русского языка этот вопрос стал рассматриваться не так давно [Петрухина, 2000; Татевосов, 2010; Зализняк, Микаэлян, 2010; Зельдович, 2014; Аркадьев, 2015]. В частности, отмечалось, что для вторичных имперфективов характерно сохранение событийного результативного значения: «единожды возникнув, результирующее состояние остается в семантическом представлении навсегда, что бы дальше ни происходило с предикатом» [Татевосов, 2010: 304]. испекается в духовке, очищается от кожицы, семена удаляются, после чего перец нарезается маленькими кубиками и смешивается с отцеженным йогуртом. Добавляется растительное масло и мелко порезанные орехи и петрушка. Смесь посоляется, перемешивается и перекладывается в подходящее блюдо]8. Тем не менее в болгарских рецептах есть случаи, в которых глаголы НСВ используются в своей простой непрефигированной форме НСВ (simplex verb): наряду с напълва се, сварява се, изпържва се и другими подобными глаголами в некоторых специфических контекстах встречаются и пълни се, вари се, пържи се, пече се. Как правило, в таких случаях речь идет об эксплицитно выраженных контекстах длительности (14), или же внимание акцентируется на условиях и способе совершения действия (15): (14) Грисът се задушаваНСВ в мазнината до златисто оцветяване, след което при непрекъснато бъркане се заливаНСВ с 5–6 чаши гореща вода и се оставяНСВ да заври. ПрибавятНСВ се картофите, нарязани на кубчета, и сол на вкус. Супата се вариНСВ още 10–15 минути. ПоднасяНСВ се с настъргания кашкавал и малко черен пипер [Манная крупа обжаривается в масле до золотистого цвета, после чего, при постоянном помешивании, заливается 5–6 стаканами кипятка и оставляется, чтобы закипела (доводится до кипения). Добавляется картофель, нарезанный кубиками, и соль по вкусу. Суп варится еще 10–15 минут. Подается с тертым сыром и черным перцем]. (15) Месото се нарязваНСВ на парчета, заливаНСВ се със 7 чаени чаши вода и се слагаНСВ на огъня. Посолява сеНСВ, след като кипне, и се вариНСВ на тих огън. ПоднасяНСВ се топла [Мясо нарезается на кусочки, заливается 7 стаканами воды и ставится на огонь. Посаливается, после того как закипит, и варится на слабом огне. Подается горячим]. Однако есть случаи, когда конкретный тип кулинарного действия только называется без указания на длительность или на условия его совершения, что сближает такое употребление с общефактическим значением НСВ. В этих случаях использования простых глаголов НСВ можно предположить, что акцентируется не значение процесса, а подчеркивается тип совершаемого действия – чаще всего это тип термической обработки: ‘печь’, а не ‘варить’, как в (16). 8 Здесь и далее предложен буквальный, максимально приближенный к болгарскому оригиналу перевод примеров на русский язык; сохраняется также видовременная форма глаголов, несмотря на то, что в некоторых случаях это приводит к неграмматичности русского текста.нареждатНСВ в тавичка. ЗаливатНСВ се с малко вода и масло и се пекатНСВ [Томаты фаршируются, накрываются верхушечками и укладываются в противень. Заливаются небольшим количеством воды и пекутся]. Все обнаруженные нами примеры глаголов настоящего времени используются в форме НСВ. Напомним, что СВ в настоящем времени возможен только с частицей да. Тем не менее да-формы в независимом употреблении нам не встретились (хотя они являются функциональным соответствием русского инфинитива). Это может быть связано с тем, что в повествовательных утвердительных предложениях они не употребляются, а в побудительном значении в рецептах они неуместны, так как выражают, как правило, действие, не всегда соответствующее желаниям адресата, и автоматически превращают иллокутивный акт совета в приказ. 2.2. Кулинарные рецепты, оформленные при помощи императива. Как в печатных изданиях, так и в мультимедийных текстах имеется немалое количество КР, использующих императив, в основном в форме второго лица множественного числа. Здесь мы опять, как и в русском языке, видим, что СВ употребляется в тех случаях, когда иллокутивная сила сосредоточена на конечном моменте однократного действия (т.е. на его результате). Этот результат становится предпосылкой для следующего действия в цепочке однородных действий, а получение конечного продукта обеспечивается выполнением конкретных законченных действий в строго определенной последовательности – ср. примеры (17) и (18): (17) РазбийтеСВ маслото заедно с меда до получаването на пухкава светла маса. Тогава прибаветеСВ яйцето и ваниловия екстракт, разбъркайтеСВ старателно [Взбейте сливочное масло с медом до получения светлой пышной массы. Прибавьте яйцо и ванильный экстракт, размешайте старательно]. (18) НакъсайтеСВ броколите на розички и ги сваретеСВ в солена вода [Нарвите (разделите на соцветия) брокколи и сварите их в соленой воде]. Глаголы НСВ появляются в типичных контекстах длительности, как в примере (19), способа совершения действия в (20), а также при эксплицитном выражении правого (конечного) предела действия (21): (19) ЗатворетеСВ добре с алуминиево фолио и печетеНСВ в предварително загрята фурна на 200 градуса 45 минути [Закройте плотно фольгой и пеките в разогретой духовке 45 минут при температуре 200 градусов].струя от него, и бъркайтеНСВ непрекъснато [Выньте чеснок и прибавьте муку, засыпая ее тонкой струйкой, и мешайте постоянно]. (21) ВаретеНСВ на тих огън до пълна готовност [Варите на слабом огне до полной готовности]. Помимо предложенных выше стандартных употреблений глагольного вида в болгарском императиве наблюдаются так же, как и в русском, случаи отступления от нормы. 2.3. Oтступления от нормы. Рассмотрим примеры (22) и (23), в которых нет дополнительных указаний на длительность, хабитуальность или другие аспектуальные значения НСВ и тем не менее глаголы НСВ употребляются в цепочке последовательных законченных действий СВ: (22) За соса почистетеСВ лука, наситнетеСВ го и го пържетеНСВ в малко растително олио [Для приготовления соуса почистите лук, измельчите его и жарьте его в небольшом количестве растительного масла]. (23) [С]лед като омесите тестото, го оформетеСВ направо в тавичката и оставетеСВ питката на топло да втаса, тогава я намажетеСВ с жълтъка и я печетеНСВ [После того как замешаете тесто, оформите лепешку прямо на противне и оставьте ее, чтобы она поднялась, после чего намажьте ее желтком и пеките ее]. Можно сказать, что глаголы пържете и печете, соответственно, в примерах (22) и (23) употребляются вместо результативных глаголов СВ изпържете и изпечете, эксплицитно выражающих достижение внутреннего предела действия. Тем не менее глаголы НСВ обозначают в таких контекстах единичное действие и представляют собой основной, часто заключительный этап приготовления блюда (а также сопровождаются прямым конкретным объектом действия го, я). Поэтому можно предположить, что в приведенных выше примерах речь идет об общефактическом употреблении императива9, поскольку 9 Как известно, термин общефактическое значение НСВ используется преимущественно в отношении глагольных форм прошедшего времени. Тем не менее некоторые исследователи указывают на схожесть употребления глаголов НСВ в индикативе и в императиве, в частности, на возможность называть единичное, целостное событие. В этом смысле интереснo утверждение С. Алвестад о том, что использование НСВ в императиве “is in fact the same phenomenon that is referred to as general-factual IPF when declaratives and interrogatives are involved. In other words, in many of these cases, IPF refers to a single, complete event” [Alvestad, 2013: 11]. В настоящей статье мы не будем обсуждать вопрос об уместности термина общефактическое значение в отношении императива. Отметим только, что мы используем этот термин чисто условно, подразумевая, что речь идет о глаголах НСВ, термической обработки (кроме печете и пържете встречается также варете). В болгарских КР мы обнаружили еще одно нестандартное употреблениe глагольного вида. Оно выражается в том, что в типичных для СВ контекстах (а именно с обстоятельством ограниченного времени с предлогом ‘за’) наряду с глаголами СВ могут использоваться глаголы НСВ, как в примере (24): (24) ПечетеНСВ го на 175 градуса за 30–40 минути, до суха клечка [Пеките его при температуре 175 градусов за 30–30 минут, до сухой шпажки]. Здесь при наличии нескольких обстоятельственных пояснений, по-видимому, выбор вида определяется самым «сильным» из них – в нашем случае эксплицитным указанием на момент достижения правой границы длительного действия (до суха клечка). В результате появляется возможность использовать инклюзивное обстоятельство времени (за 30–40 минути), хотя с глаголами НСВ (помимо случаев их употребления в итеративных контекстах) такие обстоятельства, как правило, не употребляются. Eще более интересными являются примеры (25) и (26), где помимо инклюзивного обстоятельства времени нет никаких других обстоятельственных пояснений и тем не менее используется глагол НСВ. (25) СложетеСВ лещата в малко вода и варетеНСВ за около 10-тина минути [Положите чечевицу в небольшое количество воды и варите минут за 10]. (26) ЗапържетеСВ лука в тиган с огнеупорна дръжка, посолетеСВ го и го пържетеНСВ за 3–4 минути [Обжарьте лук в сковороде, посолите его и жарьте его за 3–4 минуты]. На наш взгляд, такое «аномальное» (хотя и достаточно распространенное) употребление простых глаголов НСВ с инклюзивными обстоятельствами времени (как в примерах (25) и 26)) возможно по той причине, что в данном дискурсе процессная семантика простых глаголов НСВ не исключает достижение предела действия на последнем, завершающем этапе процесса приготовления блюда10. В этом случае мы имеем дело с определенным «сжатием» информации, характерным для дискурса КР, в котором устраняются избыточные обозначающих единичное, целостное событие, мыслимое как факт, который может иметь место после момента речи. 10 Сочетание с инклюзивными обстоятельствами мы обнаружили у простых глаголов НСВ только в болгарских примерах. В русском языке такие случаи нам не встретились. Изучение причин развития таких конструкций в болгарском языке и их семантическая аномальность в русском требует дальнейшего, более углубленного исследования.сказывания. 3. Заключение. В рассмотренных русских и болгарских КР с императивом преобладают глаголы СВ, называющие цепочку последовательных законченных действий. Тем не менее в обоих языках наблюдаются отступления от нормы, как в отношении использования СВ, так и касающиеся глаголов НСВ. Первое отступление связано с контекстами включения простых глаголов НСВ в цепочку глаголов СВ, называющих события, особенно если это последний из серии глаголов. В русском языке такое употребление встречается в основном с инфинитивом: по нашему мнению, наличие в инфинитиве НСВ инцептивной составляющей способствует выражению семантики приступа к действию (см. и варить). То же самое можно сказать и о формулах с глаголом подавать в инфинитиве и в императиве (приготовили, теперь уже можно подавать). В болгарском языке такие конструкции встречаются с императивом глаголов НСВ (см. и го печете). Эти случаи можно интерпретировать скорее как проявление общефактического значения НСВ, который выступает в позиции возможного СВ (т.е. называется единичное действие). Очень похожая ситуация наблюдается и в выборе глагольной формы в индикативе, где на фоне вторично имперфективированных приставочных глаголов, преобладающих в кулинарных рецептах, оформленных при помощи возвратного пассива с частицей се, также выделяются простые глаголы НСВ (simplex), не акцентирующие внимание на результате действия, а только называющие тип действия. Другой интересный случай использования глаголов НСВ в цепочке глаголов СВ, который касается только русского языка, представляют собой такие примеры как сначала варите, сначала тушите. Мы рассматриваем их как проявление процессного значения глагола НСВ в ситуации, в которой обстоятельство длительности подразумевается (поскольку длительность известна адресату из его общих знаний о мире). Только в болгарском языке мы нашли еще один случай отступления от нормы. Речь идет об использовании глаголов НСВ в контексте, где обычно требуется СВ и где при наличии обстоятельства ограниченного времени (за около 10-тина минути) употребляется простой имперфектив варете (при этом итеративная интерпретация исключается). Такие случаи, можно объяснить общей тенденцией к сжатию информации, характерной для дискурса КР, что приводит к тому, что необходимое указание на временные границы выполнения действия может оказаться достаточным для аспектуальной характеристики высказывания и привести к избыточности указания на вид глагола. 1. Аркадьев П.М. Ареальная типология префиксального перфектива (на материале языков Европы и Кавказа). М., 2015. 2. Арутюнова Н.Д. Дискурс // Лингвистический энциклопедический словарь / Гл. ред. В.Н. Ярцева. М., 1990. С. 136–37. 3. Барентсен А. Признак «секвентная связь» и видовое противопоставление в русском языке // Типология вида. Проблемы, поиски, решения / Отв. ред. М.Ю. Черткова. М., 1998. С. 43–58. 4. Бенаккьо Р. Вид и категория вежливости в славянском императиве. Сравнитель ный анализ. München [Slavistische Beiträge, 472], 2010. 5. Буркова П.П. Кулинарный рецепт как особый тип текста (на материале русского и немецкого языков): Дисс. … канд. филол. наук. Ставрополь, 2004. URL: https:// dlib.rsl.ru/viewer/01002743523#?page=1 6. Володин И.С., Храковский А.П. Семантика и типология императива. Русский императив. М., 1986. 7. Зализняк Анна А., Микаэлян И.Л. О месте видовых троек в аспектуальной системе русского языка // Труды Международной конференции «Диалог 2010». М., 2010. С. 130–136. 8. Зельдович Г.М. Видовые тройки: вторичный имперфектив как показатель высокой индивидуализированности ситуаций // Русский язык в научном освещении. 2014. Вып. 2. С. 9–58. 9. Иванчев Св. Проблеми на аспектуалността в славянските езици. София, 1971. 10. Кантурова М.А. Деривационный процесс модификации в системе речевых жанров (на примере речевого жанра кулинарного рецепта) // Вестн. Томск. гос. ун-та. 2012. № 354. С. 16–18. 11. Кантурова М.А. Структурные особенности жанра кулинарного рецепта // Очерки гуманитарных исследований: сб. науч. трудов / Под ред. проф. Е.В. Лукашевич. Барнаул, 2010. Вып. 8. С. 43–52. 12. Кантурова М.А. Образование вторичного речевого жанра как деривационный процесс (на примере речевого жанра кулинарного рецепта) // Сибирский филологический журнал. 2011. № 2. С. 222–226. 13. Кирова Т., Васева И. Изразяване на подбудителност в руски и български език // Годишник на Софийския университет. Факултет по славянски филологии. Кн. I. Т. 88. 1995. С. 155–288. 14. Китайгородская М.В., Розанова Н.Н. Кулинарный рецепт как жанр устной речи // Русский язык сегодня. X Шмелевские чтения сборник докладов. Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН. М., 2012. С. 202–210. 15. Князев Ю.П. Грамматическая семантика: Русский язык в типологической пер спективе. М., 2007. 16. Маслов Ю.С. О своеобразии морфологической системы глагольного вида в современном болгарском языке // Институт славяноведения: Краткие сообщения (отв. ред. С.Б. Бернштейн). Вып. 15. М., 1955. С. 28–48. 17. Ницолова Р. Българска граматика. Морфология. София, 2008. 18. Петрухина Е.В. Аспектуальные категории глагола в русском языке в сопоставлении с чешским, словацким, польским и болгарским языками. М., 2000. 19. Татевосов С.Г. Первичное и вторичное в структуре имперфективов // Acta Lin guistica Petropolitana. Т. VI. Ч. 2. СПб., 2010. С. 299–321.нарный рецепт // Linguistica Silesiana. 1990. Vol. 11. С. 99–114. 21. Alvestad S. S. Event token and event type anaphora in Slavic imperatives // Zybatow G., Biskup P., Guhl M., Hurtig C., Mueller-Reichau O. et al. (ed.) Slavic Grammar from a Formal Perspective. The 10th Anniversary FDSL Conference, Leipzig 2013. Peter Lang Publishing Group, 2015. P. 11–27. 22. Dickey S.M. Orphan prefi xes and the grammaticalization of aspect in South Slavic // Jezikoslovlje. T. 13 (2012). No. 1. P. 71–105. Rosanna Benacchio, Svetlana Slavkova TEMPORAL AND ASPECTUAL VERBAL FORMS IN THE INSTRUCTIONAL DISCOURSE OF RUSSIAN AND BULGARIAN RECIPES University of Padua, Italy, Padua, st. VIII February, 2 University of Bologna, Forlì Campus, Italy, Forlì, Corso della Republica, 136 The present paper deals with the use of temporal and aspectual verbal forms in instructional discourse, specifi cally, in Russian and Bulgarian recipes. Due to their prescriptive nature, the texts examined manifest various means to indicate illocutionary force, such as imperative, infi nitive, and other less common forms (e.g. indefi nite personal present in Russian and impersonal reciprocal passive in Bulgarian (imperfective verb + se). For each of the abovementioned forms, in addition to the standard values associated with perfective and imperfective aspect, several cases of deviation related to the peculiarities of the prescriptive discourse were attested. The paper discusses the use of the verbal aspect in recipes written in Russian (infi nitive and imperative forms in particular) and the temporal-aspectual verbal forms in Bulgarian (i.e. impersonal reciprocal passive and infi nitive). The material for the analysis was sourced from recipes published in forums or blogs at various times. Some of the Russian examples were drawn from the National Corpus of the Russian Language. The analysis shows that in Russian and Bulgarian recipes with imperative, as well as in Russian recipes with infi nitive forms, the perfective verbs denoting a chain of consecutive completed actions are predominant. However, in both languages there are deviations from the norm, primarily concerning the imperfective verbs. In some cases, the deviations are only apparent, since they express either the semantics of the beginning of the action (typical of imperfective forms in directive utterances), or the “general factual” meaning. In others, they relate to features of instructional discourse such as the presence of a shared world knowledge between the addresser and the addressee, which allows for the use of imperfective forms without indication of the duration of action. Key words: instructional discourse; recipes; verbal aspect; Russian language; Bulgarian language.Russian Linguistics, Department of Linguistic and Literary Studies, University of Padua, Italy (e-mail: [email protected]); Svetlana Slavkova – Associate Professor of Russian Language, Department of Interpreting and Translation, Alma Mater Studiorum – University of Bologna, Campus Forlì, Italy (e-mail: [email protected]). References 1. Arkadiev P.M. Areal’naja tipologija prefi ksal’nogo perfektiva (na materiale jazykov Evropy i Kavkaza) [Areal Typology of Prefi xal Perfective in the Languages of Europe and the Caucasus]. Moscow: Jazyki slavjanskoi kul’tury Publ., 2015. 2. Arutjunova N.D. Discurs. Lingvističeskij enciklopedičeckij slovar’ [Linguistic Encyclopedic Dictionary]. Moscow, Sovetskaja Enciklopedija Publ., 1990, pp. 136– 137. 3. Barentsen A. Priznak “sekventnaja svjaz’” i vidovoe protivopostavlenie v russkom jazyke [The feature “sequential connection” and aspectual opposition in the Russian language]. In: Čertkova, M.Ju. (ed.) Tipologija vida: problemy, poiski, rešenija. Moscow: Jazyki russkoj kul’tury Publ., 1998, pp. 43–58. 4. Benacchio R. Vid i kategorija vežlivosti v slavjanskom imperative. Sravnitel’nyj analiz [Aspect and category of politeness in the Slavic imperative. A comparative analysis]. München, [Slavistische Beiträge, 472]: Otto Sagner, 2010. 5. Burkova P.P. Kulinarnyj recept kak osobyj tip teksta (na materiale russkogo i nemeckogo jazykov) – dissertacija na soiskanie učenoy stepeni kandidata fi lologičeskich nauk [Recipe as a special type of text (on the Russian and German examples) – PhD dissertation]. Stavropol’, 2004. URL: https://dlib.rsl.ru/viewer/01002743523#?page=1 6. Volodin A.P., Chrakovskij V.S. Semantika i tipologija imperativa. Russkij imperativ [Semantics and typology of the imperative. The Russian imperative] Leningrad: Nauka Publ., 1986. 7. Zaliznjak Anna A., Mikaeljan I.L. O meste vidovych troek v aspektual’noi sisteme russkogo jazyka. [Aspectual triplets in contemporary Russian aspectual system] Komp’juternaja lingvistika i intellektual’nye technologii: Po materialam ežegodnoj Meždunarodnoj konferencii “Dialog” (Bekasovo, 26–30 maja 2010 g.). Vyp. 9 (16), Moscow: Izd-vo RGGU Publ., 2010, pp. 130–136. 8. Zel’dovič G.M. Vidovye trojki: vtoričnyj imperfektiv kak pokazatel’ vysokoj individualizirovannosti situacij [Aspectual triplets: a secondary imperfective as a mark of the individualization of situations]. Russkij jazyk v naučnom osveščenii. Moscow: Institut russkogo jazyka im. V.V. Vinogradova RAN Publ., 2014, vyp. 2, pp. 9–58. 9. Ivančev S. Problemi na aspektualnostta v slavyanskite ezici [Issues in the Aspectuality of Slavic Languages]. Sofi a, Izdatelstvo na BAN Publ., 1971. 10. Kanturova M.A. Obrazovanie vtoričnogo rečevogo žanra kak derivacionnyj process (na primere rečevogo žanra kulinarnogo recepta) [Formation of the Secondary Speech Genre as the Derivative Process (by the example of the recipe speech genre)]. Sibirskij fi lologičeskij žurnal, 2011. № 2. С. 222–226. 11. Kirova, Т. Vaseva, I. Izrazjavane na podbuditelnost v ruski I bǎlgarski ezik [Means of expressing the imperative in Russian and Bulgarian]. Godišnik na Sofi jskija universitet. Fakultet po slavjanski fi lologii. Ezikoznanie, vol. 88, kn.1. Sofi a, Universitetsko izdatelstvo “Sv. Kliment Ochridski” Publ., 1995, с. 155–221. 12. Kitajgorodskaja M.V., Rozanova N.N. Kulinarnyj recept kak žanr ustnoj reči [Recipes as a kind of oral language]. Russkij jazyk segodnja. Х Šmelёvskie čtenija. Sbornik dokladov. Мoskva, Institut russkogo jazyka im. V.V. Vinogradova RAN Publ., 2012, pp. 202–210.perspektive [Grammatical semantics: Russian in the typological perspective]. Moscow: Jazyki Slavjanskoj Kul’tury Publ., 2007. 14. Maslov Ju.S. O svoeobrazii morfologičeskoj sistemy glagol’nogo vida v sovremennom bolgarskom jazyke [On the distinctive features of the morphological system of the verbal aspect in the modern Bulgarian language]. Kratkie soobščenija Instituta slavjanovedenija AN SSSR, no. 15, Moscow, Izdatel’stvo AN SSSR Publ., 1955, pp. 28–47. 15. Nicolova R. Bǎlgarska gramatika. Morfologija. [Bulgarian Grammar. Morphology] Sofi a, Universitetsko izdatelstvo Sv. Kliment Ochridski Publ., 2008. 16. Petruchina E.V. Aspektual’nye kategorii glagola v russkom jazyke v sopostavlenii s češskim, slovackim, pol’skim i bolgarskim [Aspectual categories of the verb in Russian versus Czech, Slovak, Polish and Bulgarian]. Moscow, Moscow State University Publ., 2000. 17. Tatevosov S.G. Pervičnoe i vtoričnoe v strukture imperfektivov. [The primary and the secondary in the structure of imperfectives]. Acta linguistica Petropolitana. Trudy Instituta lingvisticheskich issledovanij RAN, Vol. VI, Part 2, Saint Petersburg, 2010, pp. 300–322. 18. Fontańsky. H. Lingvisticheskaja charakteriristika odnogo žanra: russkij kulinarnyj recept [Linguistic characteristic of one genre: Russian recipe]. Linguistica Silesiana. Sosnowiec, 1990, vol. 11, pp. 99–114. 19. Dickey S.M. Orphan prefi xes and the grammaticalization of aspect in South Slavic. Jezikoslovlje. T. 13 (2012), No. 1, pp. 71–105.

Напиши аннотацию по статье

Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2020. № 5 Р. Бенаккьо, С. Славкова ВИДОВРЕМЕННЫЕ ФОРМЫ ГЛАГОЛА В ИНСТРУКТИВНОМ ДИСКУРСЕ В РУССКОМ И БОЛГАРСКОМ ЯЗЫКАХ: КУЛИНАРНЫЕ РЕЦЕПТЫ1 Падуанский университет, Италия, Падуя, ул. VIII февраля, 2 Болонский университет, Кампус Форли, Италия, Форли, Корсо делла Република, 136 В настоящей работе рассматривается употребление видовременных форм в инструктивном дискурсе, в частности в кулинарных рецептах в русском и в болгарском языках. Предписывающий характер рассмотренных текстов обусловливает использование в них различных средств выражения побудительности, как, например, императива, инфинитива и других менее распространенных форм – таких, как безличный возвратный пассив в болгарском (‘глагол НСВ + се’). Для каждого из вышеназванных средств выявляются, помимо стандартных значений вида, также случаи отступления от нормы, связанные с особенностями рассматриваемого типа дискурса. Статья состоит из Введения, двух параграфов и Заключения. Первый параграф посвящен употреблению вида в кулинарных рецептах на русском языке (в частности, в формах инфинитива и императива), а второй – видовременным формам глагола в болгарских кулинарных рецептах (т.е. безличному возвратному пассиву и императиву). Источником материала для анализа были печатные издания КР разных лет, электронные издания, форумы, блоги. Для анализа русских примеров использовался также Национальный корпус русского языка. На основании проведенного анализа мы заключили, что в рассмотренных русских и болгарских кулинарных рецептах с императивом, а также в русских рецептах с инфинитивом преобладают глаголы СВ, называющие цепочку последовательных законченных действий. Тем не менее в обоих языках наблюдаются отступления от нормы, в первую очередь касающиеся глаголов НСВ. В некоторых случаях эти отступления только кажущиеся, так как за ними скрывается или семантика приступа к действию, типичная для имперфективов в побудительных высказываниях, или одно из частных значений Бенаккьо Розанна Джузепповна – ординарный профессор Падуанского универ ситета (e-mail: [email protected]). Славкова Светлана Богомиловна – доцент кафедры русского языка Департамента устного и письменного перевода Болонского университета (e-mail: svetlana. [email protected]). 1 Настоящая статья – результат совместной работы двух авторов. Первый раздел был написан Р. Бенаккьо, второй – С. Славковой.

вклад а н кулина в разработку и развитие теории регионалном топономастики. Ключевые слова: А.Н. Куклин, топонимика, региональная топономастика, марийская ономатология, лингвистическое краеведение, марийский язык. DOI: 10.35634/2224-9443-2023-17-1-152-156 Интерес к изучению топономастики исследователя связан с выбором темы докторской диссертации, обозначенной как «Топонимия Волго-Камского региона (историко-этимологический анализ)», оформленной в виде научного доклада (10.02.07 Финно-угорские и самодийские языки), а также монографического исследования (1998г.), выполненного при финансовой поддержке Российского Гуманитарного Научного Фонда (грант №97-04-06388). Монография явилась результатом многочисленных изысканий автора, охватывающих обширный регион Урало-Поволжья, что позволило ему аргументированно провести свои историко-этимологические анализы. В книге А. Н. Куклин определяет хронологическую последовательность формирования топонимических пластов изучаемого региона, устанавливает наиболее типичные модели, семантические типы и ареалы распространения финно-угорских топонимов. В ней анализируются географические названия Волго-Камья на широком фоне уралоязычной, тюркской и славяно-русской топонимии и гидронимии с учетом лингвогеографических и экстралингвистических данных. Автор утверждал, что нельзя рассматривать топонимическую систему Волго-Камья как результат творчества проживающих там народов в настоящее время: этимологическая интерпретация гидронимов этого региона невозможна без диахронных и синхронных сопоставлений, без учета временных и пространственных рамок уральских языков. В последующих исследованиях А. Н Куклин рассматривает различные аспекты топонимии: общие проблемы современной топономастики, проблемы ареалогической топонимии на примере анализа географических названий Урало-Поволжья, проблемы сохранения и стандартизации национальных топонимов на материале марийского языка. Объектом пристального внимания ученого стали географические онимы финно-угорского мира, исследованные в сравнительно-сопоставительном аспекте различных его ареалов: взаимодействие топонимических зон в аспекте исторического опыта и перспектив сотрудничества Башкортостана и Марий Эл, топонимия волжско-финских языков, (фитофорные) ойконимы Марий Эл и Республики Коми в рамках разработки вопросов сопоставительного исследования семантики палеотопонимов Волго-Камья и диахронный анализ истории их формирования. Ученым разработан и использован структурно-системный подход к семантической реконструкции палеотопонимов и палеогидронимов. Анализируя фактор системности в топонимообразовании и характеристике типовых топооснов и формантов, активно участвующих в создании географических названий Урало Поволжья, А. Н. Куклин приходит к выводу, что поиск системности-асистемности в топонимии волжско-финских языков, изучение типологии фонетической и грамматической адаптации субстратных тополексем, участвующих в номинации географических объектов, и определение инноваций в способах их проведения представляют определенный интерес как для теоретической топономастики, так и контрастивной лингвистики и компаративистики. Исследовательская практика неопровержимо свидетельствует и о том, что, фиксируя соответствия сравниваемых лингвогеографических данных языков народов Урало-Поволжья в большей или меньшей степени, можно подготовить топонимические данные к их содержательному истолкованию и теоретическому осмыслению результатов взаимодействия языков и трансформации топонимов в ономастиконе. Наряду с многоплановым анализом географических названий автором затрагиваются спорные вопросы этногенеза и этнической истории народов уральской языковой общности. Их изучение позволило откорректировать отдельные положения по теории этиологии финно-угорских и самодийских народов, критически переосмыслить гипотезу о генетических корнях интерпретируемых слов, имеющих прямое отношение к методологической проблематике этимологии. Целый ряд работ посвящен построению системы научных приемов анализа реликтовых топонимов, а также типичным недостаткам в применении лингвистических методов при изучении палеогидротопонимов Республики Марий Эл, Исследование ономастики реликтовых географических названий Поволжья в научных изысканиях А. Н. Куклина было проведено при анализе лингвистических основ методов и систем научных приемов интерпретации реликтовых топонимов, определении методологии реконструкции их архетипа, а также применение различных традиций и подходов научных школ в изучении редких топонимов. В исследовании топонимиконов различных регионов основным направлением работ ученого на протяжении всей его научной деятельности оставалось взаимодействие языков Урало-Поволжья и финно-угорских народов, отражающих их палеотопонимию на основе лингвоисторического подхода – топосистему Волго-Камья и Карелии, финно-угров и самодийцев, финно-угорских и тюркских (монгольских и татарского) языков при анализе древнемарийских языковых контактов. Значительная часть работ посвящена субстратной топонимии обозначенного региона и связана с проблемой субстрата в гидронимии Среднего Поволжья, Пермского субстрата в топонимии Республики Марий Эл, топонимической системе Волго-Камья, реконструкции субстратных речных названий Урало-Поволжья, удмуртского субстрата в топонимии РМЭ. Особое внимание А.Н. Куклин уделял вопросам сохранения и стандартизации национальных топонимов, хронологической и историко-этимологической стратификации марийской топонимии. Им изучены названия физико-географических объектов Марийской АССР, пермские и угорские апеллятивы в составе национальной топонимии, удмуртские элементы в названиях селений республики, уральская гидролексема в марийских топонимах. Исследователь детально изучил как ареальные гидронимиконы (гидронимикон Волго-Камья), так и наименования отдельных гидрообъектов (Уржум эҥер да Кумыж ер; Юл–Волга / Йыл – Волга) и их связь с языком и историей народа, проделал историко-лингвистический анализ наименований рек. Автор провел подробную этимологическую интерпретацию апеллятивов: согра «тайга, заболоченная низина поросшая лесом», сорд и его вариантов со значением «лес», функционирование наименования «лес» в диалектах и именах селений Марий Эл, шÿргö «лиственный лес» в комонимах Республики Марий Эл, фитофорные ойконимы Марий Эл и их семантические типы. Ученым описаны семантико-этимологические характеристики населенных пунктов РМЭ: ойконимов в аспекте культурно-исторического развития народов Среднего Поволжья, годонимов и агоронимов г. Царевококшайска 1584–1918 годов. Представлена лингвоисторическая биография Кокшайска, изучены древние названия улиц Йошкар-Олы, фито- и флористическая лексика в названиях селений Марий Эл («Кушкыл лÿман ял да моло тÿрлö илем-влак»), интерпретировано значение слова Арды («Арде мут мом ончыкта?») и изучены значения связанных с данным комонимом наименования рек. А. Н. Куклин является достойным продолжателем и коллегой выдающихся марийских топонимистов: И. С. Галкина, Ф. И. Гордеева, В. М. Васильева и др. Высокий научный статус и авторитет ученого среди специалистов по топонимии позволил осуществлять рецензирование монографических и лексикографических изданий: И. С. Галкина; О. П. Воронцовой, Л. П. Васиковой, В. П. Грушиной, Д. В. Цыганкина и др. А. Н. Куклин – востребованный рецензент диссертационных исследований на соискание ученой степени доктора и кандидата филологических наук И. И. Муллонен, М. М. Сывороткина, Р. Г. Жамсарановой, В. В. Кузнецова, А. Г. Мусанова, Д. В. Кузьмина, О. Л. Карловой, Е. А. Сундуковой, Н. Ф. Кукушкиной, А. К. Гараевой.     Ведение преподавательской деятельности в МГПИ им. Н. К. Крупской, далее в Марийском государственном университете (2008–2016 гг.), связано с внедрением результатов его научной деятельности в учебный процесс вуза. А. Н. Куклин уделял внимание значению изучения топономастической лексики в учебном процессе, разработал курс «Ономастика Урало-Поволжья» для студентов филологического факультета и предложил ряд методов анализа топонимов в научно-исследовательском пространстве. Он сформулировал ряд конкретных предложений по организации и методике преподавания истории Марий Эл в географических названиях. По мнению ученого, умелое использование материалов лингвистического краеведения в урочной и внеурочной деятельности воспитывает у учащихся любовь и бережное отношение к родному языку, играет существенную роль в комплексном воспитании учащихся, способствует укреплению связи постижения научных основ с окружающей действительностью. Идеи автора нашли воплощение в пособиях для учителей и учащихся общеобразовательных школ, опубликованных на национальном и русском языках: Марий Элын историйже вер-шöр лÿмлаште: Туныктышо ден тунемше-влаклан пособий: Пособие для учителей и учащихся. – ЙошкарОла: Мар. кн. савыктыш, 2007. – 128 с.; История Марий Эл в географических названиях. Йошкар-Ола: Мар. кн. изд-во, 2010. – 184 с. и др. А. Н. Куклин не только талантливый лингвист, но и умелый наставник молодых исследователей. Так, под его руководством защищена докторская диссертация А. Л. Пустякова «Названия исчезнувших селений Республики Марий Эл (структурно-семантический и историко-этимологический анализ)», а также подготовлены работы по марийской топонимике «Марий Эл Республикын Волжский районысо йомшо ял лӱм-влакын семантикышт да этимологийышт», «В.Юксернын сылнымутлаштыже вашлиялтше вер-шӧр лӱм-влакын этимологийыштым шымлымаш», «Я. Элексейнын сылнымутлаштыже духовный да материальный культура дене кылдалтше мут-влакын семантикышт да этимологийышт», «Марий Элын Морко кундемысе Шоруньжа селан вер-шӧр лӱмлаже» и др. Результаты научной и учебно-методической работы Анатолия Николаевича актуальны и востребованы современной лингвистикой и образовательной практикой. О высоком научном уровне исследований лингвиста свидетельствует тот факт, как включение его биографии в Интернет-энциклопедию «Ученые России» и «Известные ученые». А. Н. Куклин являлся членом редколлегии международного научного журнала «Linguistica Uralica» (Tallinn), признанным автором ведущих рецензируемых международных и российских научных журналов: Linguistica Uralica, Fenno-Ugrica, Финно-угорский мир, Вопросы ономастики, Советское финно-угроведение, Финно-угроведение, Вестник МГПИ им. Н. К. Крупской, Вестник Марийского государственного университета. СПИСОК ОТДЕЛЬНЫХ НАУЧНЫХ ТРУДОВ А. Н. КУКЛИНА 1. Марийские топонимы с пермским апеллятивом сорд и его вариантами, обозначающими разновидность леса // VI конференция по ономастике Поволжья: тез. докл. и сообщ. Волгоград, 26-28 сентября 1989 г. Волгоград, 1989. С. 101–102. 2. Этимологическая интерпретация апеллятива согра // Беларуска-руска-польскае супастаўляльнае мовазнаўства: матэрыялы Першай усесаюзнай навуковай канферэнцыi (17-19 лiпеня 1990 г.). Вiцебск, 1990. С. 66–71. 3. Уральская гидролексема в топонимии Волго-Камья // Вопросы марийской ономастики: сб.статей / МарНИИ. Йошкар-Ола, 1993. Вып. 8. С. 44–54. 4. К вопросу об этимологизации Волго-Камского гидроформанта -га // Linguistica Uralica. 1995. № 2. С. 86–99. 5. Имена йошкар-олинских улиц // Марий Эл: вчера, сегодня, завтра. 1995. № 1. С. 29–41. 6. Имена йошкар-олинских улиц // Марий Эл: вчера, сегодня, завтра. 1995. № 2. С. 53–63. 7. Кокшайск: лингвоисторическая биография // Марий Эл: вчера, сегодня, завтра. 1995. № 3. С. 40– 49. 8. Фитофорные ойконимы Марий Эл и семантические типы (к вопросу «Человек как составная часть экологической системы леса») // Узловые проблемы современного финно-угроведения: материалы I Всероссийской науч. конф. ф.-у. Йошкар-Ола, 14-18 ноября 1994. Йошкар-Ола, 1995. С. 340–343. 9. Марийско-саамские лексические изоглоссы (на материале топонимии Волго-Камского региона) // Congressus Octаvus Intrnationalis Fenno-Ugristarum. Sessiones sectiоnum. Pars V. Lexicologia & Onomastica. Jyväskylä, 1996. S. 249–252. 10. Палеотопонимия Волго-Камья и Карелии // Традиционная культура финно-угров и соседних народов. Проблемы комплексного изучения: международный симпозиум, Петрозаводск, 9-12 февраля 1997 г.: тез. докл. / Ин-т ЯЛИ КНЦ РАН. Петрозаводск, 1997. С. 57–59. 11. Йошкар-Оласе урем-влакын тошто лÿмышт // Ончыко. 1997. № 9. С. 151–157. 12. Проблема субстрата в гидронимии Среднего Поволжья и пути ее решения // Ономастика Поволжья: тез. докл. международной конф. Волгоград, 8-11 сентября 1998 г. Волгоград: Перемена, 1998. С. 44–46. 13. Топонимия Волго-Камского региона (историко-этимологический анализ). Йошкар-Ола: МГПИ им. Н.К. Крупской, 1998. 204 с. 14. Кушкыл лÿман ял да моло тÿрлö илем-влак // Ончыко. 1998. № 2. С. 170–175. 15. Юл–Волга. Йылме историй дене кылдалтше корныжо // Ончыко. 2000. № 2. С. 155–159. 16. Арде шамак мам анжыкта? Äнгӹр лӹмӹн халык дä йӹлмӹ истори доно кӹлдäлтмӹжӹ // У сем. 2001. № 1. С. 131–136. 17. Названия селений Республики Марий Эл с апеллятивом шÿргö «лиственный лес» // Вопросы марийской ономастики. Йошкар-Ола: МарНИИ, 2001. Вып. 9. С. 69–85. 18. Флористическая лексика в названиях селений Марий Эл // Вопросы марийской ономастики: сб. статей. Йошкар-Ола: МарНИИ, 2001. Вып. 9. С. 86–105. 19. Марийские фитофорные ойконимы и их удмуртские параллели // Пермистика 5. Ижевск: Изд. дом «Удм. ун-т», 2002. С. 147–157. 20. Теоретические проблемы топономастики (типичные недостатки в применении лингвистических методов при изучении палеотопонимов и реликтовых гидронимов Республики Марий Эл) // Актуальные проблемы тюркской и финно-угорской филологии: теория и опыт изучения: материалы Всероссийской науч.-практ. конф., посвящ. 70-летию докт. филол.наук проф. Арсланова Л. Ш. / Елабужск. гос. пед. ин-т, филол фак-т. Елабуга, 2002. С. 105–117. 21. Палеотопонимия Урало-Поволжья семантической реконструкции) // Ономастика и языки Урало-Поволжья: материалы региональной конф. / Чувашский гос. ин-т гуманитарных наук. Чебоксары, 2002. С. 7–9. (структурно-системный подход к 22. Уржум эҥер да Кумыж ер… (Олык Ипайын сылнымут погыштыжо географий лÿм-влак) // Ончыко. 2002. № 3. С. 179–183. 23. Типичные недостатки в использовании методов при лингвистической реконструкции топонимов // Проблемы марийской и финно-угорской филологии: межвуз. сб. науч. тр., посвящ. 100-летию со дня рождения академика АН Эстонии докт. филол.наук проф. Пауля Аристэ. Йошкар-Ола, 2005. С. 31–39. 24. Взаимодействие топонимических ареалов // Башкортостан и Марий Эл: исторический опыт и пер спективы сотрудничества: колл. монография. Бирск; Йошкар-Ола, 2007. С. 309–318. 25. Финно-угорский мир сквозь призму уральской топонимии // Финно-угорский мир. 2008. № 1. С. 40–47. 26. Дульзоновские традиции в исследовании реликтовых географических названий // Томский журнал лингвистических и антропологических исследований. 2015. Вып. 2. C. 55–68. Поступила в редакцию 20.01.2023 Хабибуллина Флёра Яхиятовна, кандидат педагогических наук, доцент Марийский государственный университет, 424000, Россия, Йошкар-Ола, пл. Ленина, 1 e-mail: [email protected] Иванова Ираида Геннадьевна, кандидат филологических наук, доцент Марийский государственный университет, 424000, Россия, Йошкар-Ола, пл. Ленина, 1 e-mail: [email protected]     F.Ya. Khabibullina, I. G. Ivanova CONTRIBUTION OF A. N. KUKLIN TO THE ELABORATION AND DEVELOPMENT OF THE THEORY REGIONAL TOPONOMASTICS DOI: 10.35634/2224-9443-2023-17-1-152-156 The article is devoted to the scientific and pedagogical activity of Anatoly Nikolaevich Kuklin, Doctor of Philological Sciences, Professor of Mari State University (23.02.1948 - 14.05.2016) and his contribution to the elaboration and development of the theory of linguistic toponymic space of Russian regions. A. N. Kuklin was one of the outstanding figures in the science of the Republic of Mari El, a scientist - Finno-Ugric scholar and educator, author of over 400 scientific works in the field of phonetics, general linguistics, onomastics, interpretation of mutual influence and mutual enrichment of languages in the Ural-Volga historical and ethnographic area. His main scientific fields of research are in the field of toponomastics, connected with establishing the relationship between words in toponymy, explaining the origin of toponyms and their transformations, as well as exploring the dialects of the Mari language. A. N. Kuklin was corresponding member of the Russian Academy of Natural Sciences (2015), high achiever of national education (1991), honored worker of science of the Republic of Mari El (1998), Honored Worker of Higher Professional Education of the Russian Federation (2006), honored worker of science and education (2014), founder of scientific school "Mari onomatology". Keywords: A. N. Kuklin, toponymy, regional toponomastics, Mari onomatology, linguistic regional studies, Mari language. Citation: Yearbook of Finno-Ugric Studies, 2023, vol. 17, issue 1, pp. 152-156. In Russian. Recevied 20.01.2023 Khabibullina Flera Yakhiyatovna, Candidate of Pedagogical Sciences, Associate Professor Mari State University, 1, Lenin Square, Yoshkar-Ola, 424000, Russia e-mail: [email protected] Ivanova Iraida Gennadievna, Candidate of Philological Sciences, Associate Professor Mari State University, 1, Lenin Square, Yoshkar-Ola, 424000, Russia e-mail: [email protected] 

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.511.151’373.21(092)(045) Ф. Я. Хабибуллина, И. Г. Иванова ВКЛАД А.Н. КУКЛИНА В РАЗРАБОТКУ И РАЗВИТИЕ ТЕОРИИ РЕГИОНАЛЬНОЙ ТОПОНОМАСТИКИ Статья посвящена научно-педагогической деятельности доктора филологических наук, профессора Марийского государственного университета Анатолия Николаевича Куклина (23.02.1948‒14.05.2016) и его вкладу в разработку и развитие теории лингвистического топонимического пространства регионов России. А. Н. Куклин был одним из выдающихся деятелей науки Республики Марий Эл, ученым ‒ финно-угроведом и просветителем, автором более 400 научных работ в области фонетики, общей лингвистики, ономастики, интерпретации процессов взаимовлияния и взаимообогащения языков Урало-Поволжского историко-этнографического ареала. Основными научными направлениями деятельности ученого являются изыскания в сфере топономастики, связанные с установлением родственных связей слов в топонимике, объяснением происхождения топонимов и их трансформации, исследованием диалектов марийского языка. А. Н. Куклин являлся членом-корреспондентом Российской Академии Естествознания (2015), Отличником народного просвещения (1991), заслуженным деятелем науки Республики Марий Эл (1998), почетным работником высшего профессионального образования Российской Федерации (2006), заслуженным деятелем науки и образования (2014), основателем научной школы «Марийская ономатология».

вливание особенностей контекста на окказиональное использование фразеологических единиц в рекламных слоганах к фильмам. Ключевые слова: фразеологическая единица; слоган к фильму; узуальное и окказиональное употребление; контекстуальное употребление; трансформация; преобразование. INFLUENCE OF CONTEXTUAL PECULIARITIES ON THE OCCASIONAL USE OF PHRASEOLOGICAL UNITS USED IN SLOGANS FOR FULL-LENGTH FILMS N. P. Soboleva Kazan (Volga Region) Federal University, Institute of Language, 18 Kremlyovskaya St., Kazan, 420008, Republic of Tatarstan, Russian Federation Th e paper looks at the topic of contextual peculiarities’ infl uence on the use of transformed phraseological units that are employed in slogans for full-length fi lms in the Russian and English languages. Th e aim of the article is the study of the transformed phraseological units in context, identifi cation and comparative analysis of functioning peculiarities of the units and classifi cation of the main instances of their contextual usage. Th e paper covers theoretical and practical aspects of the contextual use of phraseological units. Th e author introduces a relevant classifi cation and the most commonly used structure types of phraseological units are revealed in the article. Refs 20. Keywords: phraseological unit; fi lm slogan; usual and occasional use; contextual use; transformation; alteration. Влияние контекста на окказиональное использование фразеологических единиц (ФЕ) является одной из наиболее активно изучаемых современных лингвистических проблем, так как она отражает творческие процессы, протекающие в языке, что является немаловажным фактором, стимулирующим языковое развитие и изменение. Творческое использование фразеологизмов часто реализуется в языке рекламы: ее создатели используют различные приемы, среди которых можно, в  частности, отметить употребление как контекстуально трансформированных, так и нетрансформированных ФЕ. Целью данной статьи является изучение трансформированных ФЕ в контексте кратких рекламных текстов  — слоганов с  плакатов к  полнометражным фильмам, выявление и сопоставительный анализ особенностей функционирования таких единиц в слоганах на русском и английском языках, а также классификация основных случаев контекстуального употребления фразеологизмов. Для достижения поставленной цели решаются такие задачи, как изучение трудов современных лингвистов и  существующих классификаций ФЕ, выявление наиболее распространенных ФЕ в слоганах на двух языках, их исследование в сопоставительном аспекте и создание собственной классификации. к  полнометражным фильмам на двух языках. Выборка слоганов, содержащих ФЕ, производилась из  кратких рекламных текстов на русском и  английском языках к фильмам, вышедшим за 15 лет с 1998 по 2013 г. Выбор фактического материала исследования обусловлен тем, что он обладает рядом таких черт, как стилистическое своеобразие, высокая степень информативности, направленность на широкие слои населения. Все эти особенности обусловливают передачу максимально эффективного речевого сообщения и наиболее успешное использование воздействующего потенциала языковых единиц. Фразеология русского и английского языков очень богата: она является важной частью культуры, отражает мудрость поколений и раскрывает различные стороны традиционного образа жизни. ФЕ считаются своеобразными проводниками в жизнь для людей в дописьменный период, однако эти «устойчивые словесные комплексы» до сих пор не утратили своей актуальности [1, с. 10]. С течением времени фразеологический состав языков меняется, о  чем свидетельствует появление новых устойчивых выражений, при этом часть из них увидела свет именно благодаря рекламе [2, с. 79–84]. Творческое использование ФЕ в  языке рекламы является достаточно распространенным явлением, так как их употребление усиливает прагматическую направленность рекламного текста. Исследование прагматики рекламных текстов, анализ используемых структурных, семантических и  стилистических средств на материале английского языка проводит Н. И. Тонкова [3, с. 3]. В  статье В. Мидера и  Б. Мидер дается подробное обоснование того, почему ФЕ служат эффективным средством для достижения цели в области рекламы товаров и услуг [4, с. 308–319]. Среди основных причин называются краткость ФЕ (brevity), осведомленность потенциальных реципиентов (familiarity), а также тесная связь с традициями и заложенными во ФЕ знаниями (association with tradition and wisdom) [5, с. 134]. Отечественный лингвист А. В. Кунин относит к ФЕ единицы семи основных структурных типов: единицы со структурой простого или сложного предложения; единицы одновершинные (с одной знаменательной и одной или несколькими служебными лексемами); единицы, являющиеся сочетанием с подчинительной или сочинительной структурой; единицы номинативно-коммуникативные (словосочетание с  глаголом в  инфинитиве или оборот со структурой предложения и  глаголом в страдательном залоге); единицы междометные; единицы, представляющие собой сочетание лексемы и придаточного предложения; единицы со структурой придаточного предложения [6, с. 161–162]. Некоторые вышеназванные структурные разновидности используются, в частности, в языке рекламы. ФЕ, используемые в рекламных кампаниях, редко употребляются без семантических или структурно-семантических преобразований. В. Мидер называет результат трансформации ФЕ для достижения комического эффекта антифразеологизмом (anti-proverb) или фразеологизмом, не соответствующим норме (perverb) [2, с. 28]. Ученый наделяет модифицированную ФЕ такими эпитетами, как «пародийная» (parodied), «искаженная» (twisted) или «разорванная» (fractured) и определяет ее как «фразеологизм, объединивший в  себе юмористическую или сатирическую языковую игру и традиционную, свойственную пословице мудрость» [2, с. 28]. Сама возможность существования «антифразеологизмов» говорит о  том, что стабильность ФЕ не является непоколебимой, и это позволяет содателям кратких рекламцелями. Существует большое количество научных трудов, посвященных проблеме функционирования ФЕ. В  частности, отечественные и  зарубежные лингвисты нередко обращаются к  вопросу о  возможности контекстуальной трансформации ФЕ. Модификации ФЕ являются отклонением от узуальной нормы их употребления и называются окказиональными [7, с. 7, 9]. Среди исследователей, работающих в данной области, — В. Мидер [2, 4], А. Начисчионе [8, 9], А. Прахлад [5], М. Омазич [10], А. В. Кунин [6], Е. Ф. Арсентьева [11], Н. В. Коноплева [12], И. Ю. Третьякова [13], А. М. Мелерович, В. М. Мокиенко [14] и др. Подробное исследование в области фразеологии русского и английского языков подразумевает не только глубокий анализ свойств ФЕ, но и необходимость изучения их поведения и преобразования в контексте. Любая модификация ФЕ должна соответствовать коммуникативным целям [10, с. 72], иными словами — потенциальный реципиент должен быть способен декодировать причину необходимости того или иного преобразования и распознать исходную ФЕ. Тем не менее окказиональное использование ФЕ согласно нуждам рекламы успешно осуществляется; это, с  одной стороны, служит своеобразным способом привлечения потребителя к рекламируемому продукту, а с другой — является реализацией творческих возможностей языка. По словам А. В. Кунина, окказиональные преобразования ФЕ являются «мощным средством обогащения ресурсов коммуникации, так как дают возможность выразить то, что не может быть выражено словом или фразеологизмом при его узуальном использовании» [6, с. 248]. В результате проведенного анализа нами были выявлены такие разновидности трансформированных фразеологизмов в  фильмах, как замена, расширение компонентного состава, вклинивание, усечение, расширенная метафора, фразеологический повтор, фразеологическое насыщение контекста и  разорванное использование ФЕ. Рассмотрим все вышеназванные виды трансформаций ФЕ и проиллюстрируем их примерами на двух языках. 1. Замена При замене одного или нескольких компонентов фразеологизма на другую лексему (или несколько лексем) могут замещаться как самостоятельные части речи, так и служебные (союзы, предлоги и др.) [11, с. 17]. Этот прием нашел широкое применение в сфере рекламы. Замена одного из компонентов ФЕ приводит к семантическим изменениям, а замещение сразу двух и более компонентов соответственно влечет за собой еще большую степень трансформации значения. Значение подвергается изменениям, следуя нуждам рекламы, а фразеологический оборот, заложенный в основу слогана, придает большую экспрессивность всему выражению. Рассмотрим случаи, выявленные в результате анализа. 1.1. Замена компонента на компонент той же частеречной принадлежности. “Danger is in the detail” — слоган к фильму “Dot the I” («Точки над i»), 2002 г., США, Великобритания. В данном слогане используется номинативная ФЕ “the devil is in the detail” («дьявол кроется в деталях»), которая имеет структуру простого предс определенным артиклем “the devil” на существительное “danger”, которое, в данном контексте, относится к  тому же семантическому полю. Подобное преобразование способствует обновлению образности ФЕ [15]. 1.2. Множественная замена компонентов «Все идеальное является тайным»  — слоган к  фильму “Killers” («Киллеры»), 2010  г., США. В  основу слогана была положена коммуникативная ФЕ библейского происхождения «все тайное становится явным», обладающая структурой простого предложения. Данный пример интересен тем, что он иллюстрирует множественную замену компонентов: «тайное» → «идеальное» — замена одного компонента на другой той же частеречной принадлежности; «становится» → «является» — синонимичная замена; «явным» → «тайным» — антонимическая замена. Несмотря на наличие большого количества замен, исходная ФЕ по-прежнему остается узнаваемой для реципиента, а  результат ее преобразований приобрел необходимое для контекста значение [15]. 1.3. Замена компонента на компонент другой частеречной принадлежности “All roads lead to this” — слоган к фильму “Furious 6” («Форсаж 6»), 2013 г., США. Краткий рекламный текст был создан с использованием коммуникативной ФЕ “all roads lead to Rome” («все дороги ведут в Рим»), имеющей структуру простого предложения. Географическое название города “Rome” было заменено на указательное местоимение “this”. Произведенное преобразование позволило обыграть основную тематику фильма: автомобильные гонки и дороги (“roads”) относятся к одному семантическому полю [15]. В целом, вслед за многими исследователями в данной области, мы можем отметить, что замена компонента или компонентов ФЕ, наряду с вклиниванием, является одним из  наиболее распространенных приемов структурно-семантической трансформации [5, 11, 12, 17]. Далее рассмотрим случаи реализации вклинивания. 2. Вклинивание Вклинивание  — это «структурно-семантический прием окказионального использования фразеологических единиц в речи, при котором вставляемый элемент (или элементы) становится частью ФЕ в данном речевом акте, ее окказиональным компонентом, изменяя структуру ФЕ и расширяя ее компонентный состав» [9, с. 86]. 2.1. Вклинивание, осложненное инверсией Данный прием приводится в рамках классификации трансформаций ФЕ в кандидатской диссертации И. А. Бородянского [11, с. 7]. Особенностью вклинивания, осложненного инверсией, является то, что в данном случае мы наблюдаем комплексную трансформацию — уточнение значения посредством вклинивания, совмещенное с перестановкой компонентного состава фразеологизма. Например, рассмотрим слоган «Из воды сухим не выйти», который является русскоязычной интерпретацией краткого рекламного текста “Th ere are no clean getaways” к фильму “No Country for Old Men” («Старикам тут не место»), 2007, США. преобразования приобрела необходимую семантику за счет вклинивания отрицательной частицы «не», а  инверсия сделала эмфатическое ударение на образности, заложенной во ФЕ [15]. 2.2. Вклинивание в сочетании с заменой компонента Замена компонентного состава и вклинивание являются двумя наиболее распоространенными приемами трансформации ФЕ. Своеобразие следующего примера заключается в том, что он иллюстрирует оба случая контекстуального преобразования ФЕ. “Self defense isn`t murder” — слоган к фильму “Enough” («С меня хватит»), 2002 г., США  — был создан с  использованием коммуникативной ФЕ “the best defence is a good off ence” («лучшая защита  — нападение»), которая имеет структуру простого предложения. В данном примере, с одной стороны, проиллюстрирована замена превосходной степени прилагательного “good” местоимением “self ”, а также субституция словосочетания “a good off ence” существительным “murder”; с другой стороны, мы наблюдаем реализацию вклинивания компонента  — отрицательной частицы “not”: “isn’t (murder)”. Множественные преобразования, которым подверглась исходная ФЕ, сделали ее не менее узнаваемой и актуальной для рекламы фильма [15]. 3. Вклинивание и расширенная метафора Вклинивание было описано ранее, однако необходимо отдельно рассмотреть случай конвергенции данного приема и расширенной метафоры. Расширенная метафора — сложное преобразование, которое ведет к группировке дополнительных подобразов вокруг основной метафоры, заключенной в ФЕ [11, с. 25]. Использование нескольких приемов одновременно позволяет сделать ФЕ и  слоган более экспрессивными. Следующий пример иллюстрируют случай реализации расширенной метафоры в совокупности с вклиниванием. “Success didn’t go to his head, it went to his neighbor”  — англоязычный слоган к фильму “Envy” («Черная зависть»), 2004 г., США. Основой слогана послужила номинативная ФЕ со структурой подчинительного словосочетания “go to one’s head”, которая в русском языке имеет экспрессивный разговорный аналог «ударить в голову», используемый в значении «помрачить рассудок». В данном примере мы наблюдаем обыгрывание части ФЕ (“didn’t go to his head — went to his neighbor”) за счет использования расширенной метафоры, а также вклинивание отрицания (didn’t) [18]. 4. Расширение компонентного состава Расширение (добавление переменного компонента/компонентов) представляет собой введение одного или нескольких дополнительных компонентов в  состав фразеологизма [11, с. 31–32]. Целью данного приема является конкретизация, приближение семантики фразеологического оборота к ситуации и контексту. Под расширением компонентного состава ФЕ мы понимаем добавление строго в начало или конец фразеологизма [11, с. 20–21]. Нами было отмечено, что в слоганах прием расширения компонентного состава ФЕ в чистом виде встречается в виде добавления преобразования мы можем проиллюстрировать следующим примером. “Nothing is as simple as black and white” — слоган к фильму “Pleasantville” («Плезантвиль»), 1998  г., США. Рекламный текст был создан с  использованием компаративно-номинативной ФЕ “(as simple as) black and white” со структурой сочинительного словосочетания, употребляющейся в  случае, если говорящий повествует о чем-либо простом и очевидном. Прием расширения был реализован с помощью добавления к началу фразеологизма местоимения “nothing” и глагола “is”. Местоимение “nothing” в начале ФЕ придает слогану отрицательную коннотацию [18]. 5. Усечение В литературе данный прием фигурирует под множеством наименований, таких как эллипсис, упущение, усечение и т. д., и подразумевает сокращение части ФЕ [11, с. 21]. Стремление СМИ к краткости и лаконичности находит отражение в использовании редуцированной формы ФЕ. Однако несмотря на то, что прием является чисто техническим, редукция части фразеологизма может перерасти во фразеологическую аллюзию — более сложный стилистический прием. Рассмотрим следующий пример с использованием приема усечения. «Игра стоит свеч» — интерпретация англоязычного слогана “Play or be played” к фильму “Va-bank” («Ва-Банк»), 2013 г., США. В данном слогане с использованием коммуникативной ФЕ со структурой простого предложения «игра не стоит свеч» усечению подверглась отрицательная частица «не», благодаря чему краткий рекламный текст и  фразеологизм приобрели положительную коннотацию. При усечении отрицательной частицы ФЕ не потеряла метафорическое значение и была приближена к контексту [15]. 6. Создание слогана по аналогии со структурой фразеологизма и фразеологический повтор Еще один интересный прием был зафиксирован нами в результате исследования — создание краткого рекламного текста по аналогии со структурой ФЕ. Прием является достаточно продуктивным в сфере рекламы, о чем свидетельствует тот факт, что копирайтеры нередко прибегают к созданию слоганов по уже известной структурной модели. Так, например, с возникновением рекламы визуальной, к которой также относится реклама на плакатах, связано создание рекламного текста “One drive is worth a thousand words” для фирмы «Форд». Слоган стал своеобразной производной от лозунга “One Look is Worth a Th ousand Words” менеджера по рекламе Фреда Р. Барнарда (Fred R. Barnard), который в 1921 г. стоял на пороге эпохи визуальной рекламы. Создатель краткого рекламного текста напечатал его на журнальном развороте, при этом не дополнив текст изображением. Этот акт стал персональным призывом Ф. Р. Барнарда использовать визуальный образ в рекламе для достижения ее эффетивности. В дальнейшем по аналогичной структурной модели (“A (One) X is worth a thousand (million) words”) был создан не один рекламный слоган [2, с. 79–84]. Следующий пример иллюстрирует не только случай создания слогана по аналогии с уже имеющейся ФЕ, но и прием фразеологического повтора, который являвтор — способ эмоционального, а также экспрессивного воздействия на реципиента [11, с. 23]. Например, слоган “Th ere can be no triumph without loss. No victory without suff ering. No freedom without sacrifi ce” к  фильму “Th e Lord of the Rings: Th e Return of the King” («Властелин колец: Возвращение Короля»), 2003, США, Новая Зеландия был создан с использованием повторения структуры, аналогичной таким коммуникативным фразеологическим единицам, как “no gain without pain” («нет боли, нет побед» / «без труда не выловишь и рыбку из пруда»), “no garden without its weeds” («нет розы без шипов») и т. д. Трехкратное повторение одной и той же конструкции придает слогану экспрессивность и некий драматизм, что является немаловажным для привлечения потенциального зрителя [15]. 7. Фразеологическое насыщение контекста Фразеологическое насыщение контекста — прием, который был подробно рассмотрен А. Начисчионе. Исследователь определяет его как “instantial phraseological saturation of discourse” [8, с. 142–152], а  А. В. Кунин называет окказиональной конфигурацией второй степени [6, с. 247]. В  качестве фразеологического насыщения контекста может выступать как единовременное использование нескольких ФЕ, так и употребление нескольких простых или сложных стилистических преобразований («конвергенция» по определению А. В. Кунина) [6, с. 247]. Прием представляет собой сложное стилистическое преобразование и часто бывает осложнен другими приемами окказиональной трансформации ФЕ. В результате подобных изменений нередко создается юмористический эффект [6, с. 247]. Рассмотрим в качестве примера слоган “She brought a small town to its feet and a huge corporation to its knees” к фильму “Erin Brockovich” («Эрин Брокович»), 2000 г., США. В кратком рекламном тексте используются две номинативно-коммуникативные ФЕ: “bring someone to one’s knees” («ставить на колени», «подчинять кого-либо») и  “bring someone to one’s feet” («поднимать с  колен /  поднимать на ноги»). В  этом случае интересным показателем языковой игры является использование двух ФЕ с одним и тем же глаголом “to bring”. Данные антонимические фразеологические единицы создают семантическое противопоставление в  рамках одного предложения: “brought <…> to it feet — brought <…> to its knees”, что делает слоган экспрессивным и создает своеобразный юмористический эффект [18]. 8. Разорванное использование ФЕ Разрыв, по определению А. В. Кунина, — это прием речевого разъединения ФЕ «переменным словом, сочетанием слов или графическими средствами с целью создания нового стилистического эффекта при неизменном компонентном составе» [6, с. 88]. А. Начисчионе указывает, что элементы, которые разделяют фразеологизм при его разрыве, не присоединяются к структуре ФЕ и «не вписываются в образ, положенный в ее основу» [6, с. 88–89; 9, с. 87–88]. Данный прием интересен тем, что он создает своеобразную атмосферу напряженности, а измененный порядок слов иначе расставляет акценты в предложении. Разорванное использование ФЕ можно проиллюстрировать следующим примером.вокат»), 2013 г., США. В основу слогана положена номинативная ФЕ со структурой подчинительного словосочетания “to get away with murder”, используемая в значении «оставаться безнаказанным», «сходить с рук». Краткий рекламный текст интересен тем, что заложенный в  нем фразеологизм был преобразован в  полноценное предложение, где роль подлежащего выполняет компонент ФЕ — фразовый глагол “to get away with” в форме герундия, существительное “murder”, используемое в качестве дополнения, заменено на личное местоимение “it”, а также реализуется прием вклинивания модального глагола “can” и глагола “be”. Эти множественные преобразования сделали слоган запоминающимся и  приблизили к  необходимой коммуникативной ситуации [15]. Итак, американская киноиндустрия активно разрабатывает новые рекламные слоганы к фильмам, в частности, с использованием ФЕ. Русскоязычные слоганы чаще всего представляют собой вольную интерпретацию кратких рекламных текстов на английском языке, однако нередко такой перевод осуществляется с помощью фразеологических средств. Нами также была исследована возможность изучить функционирование фразеологизмов на материале немецкоязычных слоганов, однако на германском рекламном рынке обнаружилась сильная тенденция к  использованию англицизмов, в частности в слоганах к фильмам. В результате анализа мы получили следующие данные: на каждые сто фильмов в среднем приходится 30% слоганов, содержащих ФЕ. В рамках этих примеров нами было отмечено около 40 случаев употребления контекстуально трансформированных ФЕ на русском и английском языках. Несмотря на стилистические особенности исследуемого текста и его ограниченную протяженность, в обоих языках мы отметили использование значительного количества простых и сложных структурно-семантических преобразований особенно в последние годы. Это свидетельствует о том, что подобная языковая игра вновь набирает популярность в рамках коммерческой рекламы к полнометражным фильмам на русском и английском языках. Также необходимо отметить выбор структурных типов фразеологических единиц: в  обоих языках используются коммуникативные фразеологические единицы, обладающие структурой простого предложения. Это связано с  тем, что они дают возможность реализовывать структурно-семантические трансформации, оставаясь при этом узнаваемыми и понятными для потенциального реципиента.

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.111; 811.161.1 Н. П. Соболева Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2015. Вып. 2 ВЛИЯНИЕ ОСОБЕННОСТЕЙ КОНТЕКСТА НА ОККАЗИОНАЛЬНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИХ ЕДИНИЦ В РЕКЛАМНЫХ СЛОГАНАХ К ФИЛЬМАМ Казанский (Приволжский) Федеральный Университет, Институт языка, Российская Федерация, 420008, РТ, г. Казань, ул. Кремлевская, 18 Статья посвящена влиянию особенностей контекста на использование трансформированных фразеологических единиц в  слоганах к  полнометражным фильмам на русском и  английском языках. Целью является изучение трансформированных фразеологизмов в контексте, выявление и сопоставительный анализ особенностей функционирования таких единиц, а также классификация основных случаев их контекстуального употребления. Кроме того, выявлены наиболее употребительные структурные типы фразеологических единиц. Библиогр. 20 назв.

внутриетнические межкультурные сопоставление языкового сознания казахстанцев диахронический аспект. Ключевые слова: свободный ассоциативный эксперимент, языковое сознание этноса, базовые ценности, казах станский социум. Общепринятым и привычным понимание термина межкультурная коммуникация представляется как общение межэтническое, однако содержание этого термина, безусловно, гораздо шире. Оно включает общение не только между представителями разных этносов, но и между членами разных социальных групп и слоев, разных возрастов (поколений ‘отцов’ и ‘детей’), разных профессий, разных территорий проживания, разной гендерной принадлежности и т. п. внутри одного этнического сообщества. В предпринятом исследовании нас интересуют внутриэтнические сопоставления языкового сознания казахстанцев – представителей двух самых крупных этносов Казахстана: титульного этноса (казахов) и русской диаспоры в разные временные отрезки – в советский период (1970-е гг. ХХ в.) и в настоящее время. Эти внутриэтнические сопоставления, на наш взгляд, представляют в настоящее время особый и несомненный интерес, поскольку речь идет о сравнении этноса с самим собой в диахроническом аспекте – казахов с казахами, русских с русскими в разные временные периоды, т. е. о различного рода изменениях, преобразованиях и трансформации языкового сознания и менталитета одного и того же этнокультурного сообщества / этноса в разные периоды своего существования. Такие исследования в последнее время стали широко востребованными в европейской и российской психолингвистике, где свободные ассоциативные эксперименты проводились ранее и на их основе были созданы словари ассоциативных норм разных языков. Например, российские ассоциатив Артыкбаева Ф. И. Внутриэтнические межкультурные сопоставления языкового сознания казахстанцев: диахронический аспект // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Т. 13, вып. 4. С. 28–36. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2015. “ÓÏ 13, ‚˚ÔÛÒÍ 4 © ‘. ». ¿рÚ˚Í·‡Â‚‡, 2015 ные исследования отмечены в 1970-х гг. выходом в свет первого Словаря ассоциативных норм русского языка под редакцией А. А. Леонтьева [1976]; затем в 1990-е гг. создавался и вышел из печати Русский ассоциативный словарь (РАС) [1994–1998]; в 2004 г. в Славянском ассоциативном словаре зафиксированы ассоциативные реакции уже третьего поколения русских респондентов – поколения «нулевых» годов [Уфимцева и др., 2004]. Следовательно, у российских ученых есть возможность на основании ассоциативного поведения респондентов разных поколений сравнивать, насколько изменились ценностные ориентиры и ментальный климат русского этноса в разные эпохи (в частности, в советский, пореформенный периоды и в настоящее время). В отношении казахской ментальности, представленной в призме ассоциативных исследований, также есть уникальная возможность подобного внутриэтнического диахронического сопоставления. В свое время, в 1970-е гг., когда проводились ассоциативные исследования в России, Украине, Белоруссии, Киргизии, Молдавии аналогичные ассоциативные эксперименты были осуществлены и в Казахстане (в Алма-Ате, 1960-е годы) А. А. Залевской [1971; 1977; 1980] и несколько позже –Н. В. Дмитрюк (Чимкент, 1970-е гг.), когда был создан первый Казахско-русский ассоциативный словарь [Дмитрюк, 1983; 1986; 1998]. Срез диаспорального русского языкового сознания респондентов того времени также зафиксирован в материалах кандидатской диссертации Н. В. Дмитрюк в качестве Приложения [1986]. Таким образом, материалы проведенного в советское время первого массового свободного ассоциативного эксперимента с представителями казахского этноса и созданного на его основе первого Казахскорусского ассоциативного словаря (КРАС) можно сопоставить с материалами нынешнего эксперимента и, соответственно, с содержанием Казахского ассоциативного словаря (КАС), причем последний составлен с учетом гендерной принадлежности респондентов (cм.: [Дмитрюк, Молдалиева и др., 2014]). И в современных исследованиях, и 40 лет назад информантами проведенных ассоциативных экспериментов были, в основном, студенты разных вузов и специальностей, проживающие в южных регионах Казахстана, общим числом более 1 000 человек в казахском корпусе ассоциативных ответов и более 500 – в русской части эксперимента, так что основания для сопоставления можно считать вполне корректными и соотносительными. Вместе с тем, следует отметить, что несколько изменился список слов-стимулов, заданных в ассоциативном анкетировании: в 1975–1977 гг. анкета для САЭ была составлена на основе словника Г. Кент и А. Розанова [Kent, Rozanoff, 1910], а в 2012–2014 гг. за основу был взят словник из 112 стимулов, составленный в Секторе психолингвистики (см.: [Уфимцева, 2000. С. 217]). Однако для выявления «ядра» языкового сознания, по мнению Н. В. Уфимцевой, этот фактор особого значения не имеет. Здесь уместно напомнить и процитировать заключение, сделанное ею в свое время: «Сравнив русскую часть “Славянского ассоциативного словаря” с результатами, полученными по материалам “Русского ассоциативного словаря”, мы можем убедиться, что только 7 из 30 слов не входят в “большое ядро” языкового сознания русских. Тем самым еще раз подтверждается факт, отмеченный нами при анализе материалов “Русского ассоциативного словаря”: любой, достаточно большой список слов-стимулов приводит к одному и тому же для каждой данной культуры ядру языкового сознания (курсив наш. – Ф. А.), т. е. к центральным для данного образа мира понятиям в их соотношении друг с другом, т. е. в их системности. Можно предположить, что системность и состав ядра языкового сознания как раз и отражают системность и наполнение существующих в коллективном бессознательном этнических констант» [Уфимцева, 2000. С. 216–217]. Группа исследователей, создавшая КАС, и их коллеги продолжают разностороннюю работу над материалом словаря. Описаны и опубликованы материалы по анализу содержащихся в словаре пословиц и поговорок [Дмитрюк, Молдалиева, 2013. С. 148– 158], слов и изречений назидательного характера [Молдалиева, Мезенцева, 2014. С. 123–128], русизмов и интернационализмов, употреблен-ных респондентами в ответ на казахские стимулы [Молданова, 2015. С. 26–35]; в настоящее время ведется работа по анализу содержания казахских ассоциацийфразеологизмов во всем корпусе КАС и сопоставляются ассоциативные поля отдельных œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ стимулов в материалах проводимых экспериментов и в двух словарях – КРАС и КАС [Артыкбаева, 2015. С. 31–32]. Такая перспекти- ва этнопсихолингвистических исследований представляется вполне репрезентативной и обладает, на наш взгляд, высоким эвристическим потенциалом, что обусловило выбор темы и содержания нашей работы. Объектной областью наших сопоставительных этнолингвистических и социокультурных исследований является языковое созэтноса Казахстана в нание титульного диахроническом аспекте: сопоставляется содержание КРАС 1970-х гг., выполненного на материале ассоциативных экспериментов советского периода, и КАС 2012–2014 гг., отражающего языковое сознание и менталитет современного поколения титульного этноса Казахстана. Можно предположить, что предсказуемым изменениям в сознании и менталитете казахского этноса за постсоциалистический период подверглись такие базовые ценности, как отношение к религии, свободе, суверенитету, к государственной символике и проч. (ведущая, первичная), Например, на стимул ПАРТИЯ в советское время самыми высокочастотными были ассоциации Коммунистiк (Коммунистическая) 126, ұйымы (организация) 80, бастауыш өкімет (власть) 52, коммунист, коммунисттер (коммунисты) 51, басшы (начальник), комсомол 33, Отан (Родина) 33, мүшесі (член), Ленин 31, КПСС 28, басшылық (руководство) 25, өтеу (выполнять долг) 20, партбилет 18, жасасын (да здравствует) 18, біздін (наша) 16, бастаушымыз (руководитель), алға (вперед), қамқоршы (покровитель), басшымыз (руководитель), бұйрық (приказ) и др. Приведенные примеры со всей очевидностью свидетельствуют о том, что отношение молодежи того времени к правящей партии вполне позитивное, настроения верноподданнические, патриотические, явно присутствует вера в справедливость и правое дело, уважение к руководству и руководителям-партийцам (заметны разнообразие и частота ассоциаций типа бастауыш, басшы, басшылык и проч, указывающих на руководящую роль партии), отмечены и кли(алға, шированные жасасын и проч.). Уместным представляется сравнить эти данные с содержанием Киргизско-русского ассоциативного словаря Л. Н. Титовой 1975 г.: наиболее частыми призывы, лозунги ассоциациями на стимул ПАРТИЯ были практически такие же реакции-ассоциации (первые 10 строчек: жол башчы (руководитель) 129, коммунистик (коммунистическая) 88, жетекчи (руководитель) 74, комсомол 69, Ленин 62, коммунист 46, окимат (правительство) 38, биздин (наша) 32, КПСС 28, башчы (руководитель), менын (моя) 14, улуу (великая) 13, акылман (мудрая) 10 [Титова, 1975. С. 41]. Для удобства сопоставления выделим в сводной таблице фрагменты наиболее частых ассоциативных реакций в казахском и киргизском ассоциативных словарях того времени (табл. 1). Примерно то же единодушие и одобрительное отношение к партии было зафиксировано и в русском корпусе материалов САЭ 1975–1977 гг. (первые 10 строчек ранговой иерархии частотности: коммунистическая 66, наша 36, Ленин 34, шахматы 26, КПСС 18, народ 15, большевиков 16, коммунистов, правительство, руководитель 10, вперед, геологи 6, молодежи, советская 5). Поскольку в числе стимулов нового казахского ассоциативного словаря (КАС2014) слово партия отсутствует, для сопоставления с современным восприятием молодежи этого феномена, овнешненного стимулом ПАРТИЯ, нам пришлось провести в студенческих аудиториях своеобразное пилотное исследование, объединив в анкету все слова, не вошедшие в обновленный стимульный список. Информантами были 200 человек, примерно поровну мужчин и женщин. Неудивительно, что в числе их ассоциаций не встретилось ни одного советизма: ни одной реакции Коммунистическая, комсомол, партбилет, Ленин, ленинская, Маркс, КПСС и проч. не зафиксировано в нашем пилотном САЭ 2014 г. Первые позиции в списке ассоциатов заняли реакции, связанные с названием крупнейшей пропрезидентской политической партии Казахстана (Нур Отан – 26 ответов) и с именем ее лидера – президента Н. А. Назарбаева – 12 ответов. Далее идут ассоциации, связаные с самим президентом – ел басы (предводитель народа) 8, президент / президенттің 7, басшы (глава) 6, қолданылған (руководящий) 5, лидер 3, басқару (управлять, возглавить) 5 и названия других партий с разной степенью частотности упоминания – Ак жол 11, Айгак 4, Руханият 2, Əділет 2, Қазақстан коммунистік халықтық партиясы 2, а также органов власти өкімет (власть, правительство) 3, парламент 2, мəжіліс (совет, заседание) 2. Представляется очевидным и естественным, что этих ассоциаций и не могло быть в содержании прежних ассоциативных словарей – они отражают современное восприятие существующей действительности участниками эксперимента в современном суверенном Казахстане. В этом заключается существенная разница в содержании стратегий ассоциирования и проявление специфических отличительных черт реалий прошлого и настоящего времени. Вместе с тем, интересно было отметить, что именно сохранилось в языковом сознании нынешних респондентов из преж них представлений о партии. Так, совпавшими оказались ассоциации партии с властью и правительством – өкімет (власть, правительство), по-прежнему актуальны начальники и руководители – басшы (гла- ва, начальник), басшылық (руководство), бастаушымыз (предводитель), басқарушы (управляющий), а также саясат (политика) и мемлекет (государство), ұйымы (организация), жиналысы (собрание), көсем (вождь), өмір (жизнь), туы (знамя). Кроме советизмов и лозунгов (типа СССР, Брежнев, пионер, коммунизм, партком, алға и др.) исчезли ассоциации авангард, адал (честный), əділ, əділет, əділетті (справедливый), ұлы (великий) и др. (табл. 2). S – ПАРТИЯ (1975) Таблица 1 Казахско-русский ассоциативный словарь Н. В. Дмитрюк (САЭ 1975–1977гг.) 1 000 чел. 126 – Коммунистiк (Коммунистическая) 80 – ұйымы (организация) 53 – бастауыш (первичная организация) 52 – өкімет (власть) 51 – коммунист, коммунисттер (коммунисты) 33 – басшы (глава), комсомол, Отан (Родина) 31 – мүшесі (член), Ленин 28 – КПСС 25 – басшылық (руководство) 20 – өтеу (выполнять долг) 18 – партбилет, жасасын (да здравствует) 16 – біздін (наша) 13 – бастаушымыз (наш руководитель), қамқоршы (покровитель) 12 – басшымыз (наш начальник), алға (вперед) 10 – бұйрық (приказ) и др. Киргизско-русский ассоциативный словарь Л. Н. Титовой 1975 г. 1 000 чел. 129 – жол башчы (указывающий путь, руководитель) 88 – коммунистик (коммунистическая) 74 – жетекчи (руководитель) 69 – комсомол 62 – Ленин 46 – коммунист 38 – окимат (правительство) 32 – биздин (наша) 28 – КПСС 14 – башчы (руководитель), менын (моя) 13 – улуу (великая) 10 – акылман (умная, мудрая) S – ПАРТИЯ (2014) Таблица 2 Русский ассоциативный словарь (САЭ в Казахстане 1975 г.) Н. В. Дмитрюк 500 чел. 66 – Коммунистическая 36 – наша 34 – Ленин 26 – шахмат 18 – КПСС, рулевой 16 – народ Свободный ассоциативный эксперимент в Казахстане 2014 г. – Ф. И. Артыкбаева 200 чел. 26 – Нур Отан (‘свет Отечества’) 17 – Н. А. Назарбаев 12 – ел басы (предводитель народа) 11– Ак жол (Светлый путь) 8 – президент, президенттің 7 – басшы (глава) œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ 15 – большевиков 14 – коммунистов 13 – правительство 12 – руководитель 10 – вперед, геологи 7 – молодежи, советская 6 – қолданылған (руководящий) 5 – лидер, парламент, Əділет 4 – Айгак, мəжіліс (совет, собрание) (управлять, возглавить), 3 – басқару мəжілісмен (советник, депутат), өкімет (власть, правительство) 2 – Руханият, Қазақстан коммунистік халықтық партиясы В русле данных рассуждений уместным, на первый взгляд, было бы предположение, что такие же существенные перемены должны произойти в сознании нынешней молодежи и относительно конфессиональных традиций, отразившихся в ассоциативных структурах стимула ДІН / РЕЛИГИЯ. Можно было бы ожидать, что, воспитанные в духе советских прокоммунистических традиций, студенты советских вузов обнаружат атеистические мировоззренческие установки в вопросах религии и вероисповедания, что в свое время должно было бы отразиться в их ассоциативном реагировании на заданный стимул. Однако, сопоставляя ассоциативные поля в материалах САЭ 1975–1977 гг. и содержание проведенного нами пилотного исследования (стимул ДІН также не вошел в список стимулов анкеты для САЭ 2012–2014 гг), мы обнаружили редкое единодушие репондентов разных поколений: за исключением трех ассоциаций – апийын (опиум), зиян, зиянды (вред, вредный) и жаман (плохой) – практически все остальные наиболее частые и типичные ассоциации повторились в первых 10–15 строчках ранговой иерархии: САЭ 1975–1977: молда (мулла) 153, мусылман (мусульмане, мусульманская) 97, апиын / апийын (опиум) 77, ислам 65, сену (верить) 51, адам (человек) 45, зиян, зиянды (вред, вредный) 28, мешіт (мечеть) 19, құдай (бог) 18, христиан (христиане, христианская) 17, сиыну (молиться, надеяться) 15, ұғым (понятие), шіркеу (церковь) 14, жаман (плохо, плохой) 13, құран (коран) 11, ғылым (наука) 9 и т. д. (1 000 респондентов). Сравним с материалами САЭ 2012–2014: мусылман (мусульмане, мусульманская) 42, Алла / Аллах 41, намаз (молитва) 28, ислам 26, Құдай (Бог) 18, қоран 16, мешіт (мечеть) 14, молда (мулла) 12, хадж (паломничество), сену (верить) 11, қажет (необходимо), сиыну (молиться) Мухаммед 10, рухани (духовный) 9 и т. д. (200 респондентов) (табл. 3). Интересно сравнить содержание ассоциаций на аналогичный стимул ДИН / РЕЛИГИЯ в Киргизско-русском ассоциативном словаре 1975 г.: молдо (мулла) 143, мусулман (мусульмане, -ская) 83, ислам 75, жаман (плохо, -ая) 49, кудай (бог) 33, жок (нет) 37, имеруу (служение) 26, алдамчы (обманщик), коран 20, эски (старая) 17, апийым (опиум) 16, пайдасыз (бесполезная) 14, илим (наука), уу (яд), ырым (суеверие) 13, зияндуу (вредная) 11 и др. (1 000 респондентов) [Титова, 1975. С. 26]. Как видим, в казахском ассоциативном поле среди наиболее частотных (ранговый показатель 10 и более ответов из 1 000) реакций негативного характера всего три (апийын 77, зиян, зиянды 28, жаман 13) общим числом 118; в то время как в киргизском словаре негативных ассоциаций по отношению к данному стимулу заметно больше (см. выше) и общее их количество (173) также является показателем того, что киргизская молодежь советского периода была более отдалена от религиозных традиций в силу, вероятно, большей приверженности к светским атеистическим установкам (табл. 4). Относительно русского корпуса ассоциативных ответов в проведенных в разное время в Казахстане экспериментов следует отметить, что они указывают на более радикальные отличия в отношении к религии представителей русской молодежи: конфессиональные представления русских казахстанцев советского периода отражают скорее атеистические настроения: опиум 52, вера 36, церковь 36, христианская + христианство 26, атеизм 16, бог 15, мусульманская 12, вред + вредная 10, библия 9, верю, дурман 8, молитва, тьма 7, зло 6, иконы, поп, яд 5 и т. д. (500 респондентов), что наглядно отражено в табл. 4 в сравнении с ответами киргизских респондентов. S – ДИН / РЕЛИГИЯ (казахи 1975 и 2014) Таблица 3 Русский ассоциативный словарь (САЭ в Казахстане 1975 г.) Н. В. Дмитрюк 500 чел. Свободный ассоциативный эксперимент в Казахстане 2014 г. – Ф. И. Артыкбаева, 200 чел. 153 – молда (мулла) 97 – мусылман (мусульмане, -ская) 77 – апиын / апийын (опиум) 65 – ислам 51 – сену (верить) 45 – адам (человек) 28 – зиян, зиянды (вред, вредный) 19 – мешіт (мечеть) 18 – құдай (бог) 17 – христиан (христиане, -ская) 15 – сиыну (молиться, надеяться) 14 – ұғым (понятие), шіркеу (церковь) 13 – жаман (плохо, плохой) 11 – құран (коран) 9 – ғылым (наука) и др. 42 – мусылман (мусульмане, -ская) 41 – Алла / Аллах 28 – намаз (молитва) 26 – ислам 18 – құдай (Бог) 16 – қоран 14 – молда (мулла) 13 – мешіт (мечеть) 12 – хадж (паломничество) 11 – сену (верить) 10 – қажет (необходимо), сиыну (молиться), Мухаммед 9 – рухани (духовный) 9 и др. S – ДИН / РЕЛИГИЯ (русские и киргизы 1975 г.) Таблица 4 Русский ассоциативный словарь (САЭ в Казахстане 1975 г.) Н. В. Дмитрюк 500 чел. Киргизско-русский ассоциативный словарь Л. Н. Титовой 1975 г. 1 000 чел. 52 – опиум 36 – вера 33 – церковь 22 – христианство, -ская 16 – атеизм 15 – бог 12 – вред + вредная 10 – библия 9 – мусульманская 8 – верю, дурман 7 – молитва, тьма 6 – зло 5 – иконы, поп, яд и др. 143 – молдо (мулла) 83 – мусулман (мусульмане, -ская) 75 – ислам 49 – жаман (плохая) 33 – кудай (бог) 37 – жок (нет) 26 – имеруу (служение) 20 – алдамчы (обманщик), коран 17 – эски (старая, ветхая) 16 – апийым (опиум) 14 – пайдасыз (бесполезная) 13 – илим (наука), уу (яд) 12 – ырым (суеверие) 11– зияндуу (вредная) 10 – адам (человек) и др. Восприятие религии современной молодежью русской диаспоры Казахстана заметно сместилось в сторону церковно-православных традиций, совершенно исчезли опиум, вред, яд и другие негативные оценки: церковь 17, библия 13, вера 11, Христос 9, христианство 8, крещение, грехи, молитва 6, не верю, ста рость 5, спасение, обман 4, священник, зачем? 3 и др. (136 респондентов). Отметим, что «навеянные» атеистической советской пропагандой ассоциацииклише и расхожие суждения (типа дiн – апийын / религия – опиум для народа), в сознании современной казахской и русской œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ молодежи отсутствуют. С другой стороны, тот факт, что в советские времена, когда отношение государства к религии было весьма сдержанным и среди молодежи проявления религиозных настроений определенно не приветствовалось, наличие большого числа ассоциаций религиозной тематики у казахов свидетельствуют, на наш взгляд, об устойчивости безотчетно или бережно сохраняемых духовных (мусульманских) традиций казахского народа, о неких базовых, стержневых понятиях в культуре и сознании казахского этноса, на которых он держится и сохраняется и на котором поддерживается его самоидентификация. При этом и казахская, и русская молодежь современного Казахстана, как и прогнозировалось, стала более близка к духовным религиозным ценностям, чем это отмечалось в 70-е гг. прошлого века. Вместе с тем, если есть понятия, которые предсказуемо должны были бы измениться с течением времени, то, скорее всего, могут существовать и концепты нейтральные, не подверженные временным переменам. Такими предсказуемо незыблемыми, на наш взгляд, могут быть традиционность и неизменность некоторых этнокультурных базо вых элементов, составляющих сущность специфики национального характера и менталитета этноса: отношение к родине и к матери, к старшим, к мужчине, гендерные и возрастные особенности в иерархии семейно-родственных отношений и т. п. Однако это тема для отдельного обсуждения (см.: [Артыкбаева, 2013; Кистаубаева, 2014] и др.), которую мы продолжаем разрабатывать. Для примера обратимся к сопоставлению ассоциативных полей стимула цветообозначения ҚЫЗЫЛ (красный) – специфического в этнокультурном и социальном отношении. Представим для наглядности сравнения еще одну таблицу наиболее частых казахских ассоциаций на стимул ҚЫЗЫЛ из анализируемой нами колористической группы стимулов (табл. 5) (см.: [Артыкбаева, 2012; Дмитрюк 2012] и др.). Даже фрагментарное сопоставление наиболее частых ассоциаций дает представление о том, что изменилось за 30-летний период (или осталось неизменным) в сознании и восприятии данного цвета у представителей двух разных поколений казахов – участников эксперимента в 1970-х и в 2012– 2014 гг. Фрагмент ассоциативных полей на стимул ҚЫЗЫЛ (красный) Таблица 5 Казахско-русский ассоциативный словарь Н. В. Дмитрюк (САЭ 1975–1977 гг.) 1 000 чел. 160 – галстук 120 – жалау (флаг) 73 – көйлек (платье) 67 – алма (яблоко) 62 – ту (знамя) 57 – орамал (платок) 31 – гүл (цветок) 23 – көк (зеленый/ голубой) 22 – сары (желтый) 18 – жасыл (зеленый) 16 – алаң (площадь), түс (цвет) 14 – мата (ткань, полотно), тіл (язык, красноречие) 12 – қара (черный) 10 – ақ (белый), жіп (нитка) Казахский ассоциативный словарь 2014 г. (в скобках: муж. / жен.) 1000 чел. 200 (96/106) – түс (цвет) 91 (36/55) – гүл (цветок) 85 (34/51) – алма (яблоко) 81 (33/48) – көйлек (платье) 40 (23/17) – қан (кровь) 28 (7/21) – əдемі (красивый) 20 (9/11) – кітап (книга), мəшине (машина) 19 (9/10) – жасыл (зеленый) 19 (8/11) – киім (одежда) 17 (6/11) – орамал (платок) 16 (7/9) – галстук 15 (6/9) – қанның символы (символ крови) 13 (7/6) – қара (черный) 11 (5/6) – жапырақ (лист) 10 ( 6/4) – от (огонь), ту (знамя) Скорее всего, раньше этот цвет был маркирован символикой советской эпохи и соответственной эмоциональной окрашенностью: самыми частыми ассоциациями в КРАС были галстук 160 и жалау (флаг) 120, а также ту (знамя) 62, алан (площадь) 16 и др., в то время как у современных информантов в десятке самых частых ответов на этот стимул реакции түс (цвет) 200, гүл (цветок) 91, алма (яблоко) 85, көйлек (платье) 81, қан (кровь) 40 и қанның символы (символ крови) 15, а галстук и ту (знамя) отдвинулись на 10-е и 16-е место. Вовсе исчезла Красная площадь (Кызыл – алан), но появилась Красная книга (Кызыл – кітап) и красная машина, видимо, как символ достатка и мечты; оказалось, что красный цвет – красивый (əдемі) и наряду с совпавшими платком (орамал) и платьем (көйлек) появилась одежда (киім) этого нарядного цвета. Среди традиционных, оставшихся у представителей разных поколений почти неизменными высокочастотными ответами в структуре ассоциативно-вербальной сети (АВС) стимула ҚЫЗЫЛ можно отметить те же реакции түс (цвет), гүл (цветок), алма (яблоко) и другие наименования цвета: жасыл (зеленый), көк (синий, голубой), қара (черный), ақ (белый), сары (желтый),частотность которых примерно соотносительна. Итак, как видим, даже при беглом сопоставлении наиболее частых ассоциаций (у 10 информантов и более) очевиден факт смещения ассоциативной парадигмы восприятия стимула ҚЫЗЫЛ у молодежи разных поколений. Представляется интересным и социально значимым осуществление более детального анализа расхождений и совпадений в стратегиях ассоциирования и в содержании всего корпуса двух казахских ассоциативных словарей, отражающих языковое сознание и менталитет титульного этноса Казахстана в советский и современный периоды. Это может стать задачей ближайших перспективных исследований в казахстанской психолингвистике. Это, во-первых, выявление области совпадений ассоциативных реакций – этнических констант, некоего неизменного стержня в коллективном сознании этноса на определенном отрезке времени; во-вторых, обнаружение области изменений – трансформации и преобразования языкового сознания титульного этноса Ка захстана в постсоветский, пореформенный и современный периоды, что, безусловно, представляет не только лингвистический, но и социокультурный, исторический, этнопсихологический интерес.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’23 Ф. И. Артыкбаева Южно-Казахстанский инженерно-педагогический институт дружбы народов ул. Токаева, 27А, Шымкент, 160019, Казахстан [email protected] ВНУТРИЭТНИЧЕСКИЕ МЕЖКУЛЬТУРНЫЕ СОПОСТАВЛЕНИЯ ЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯ КАЗАХСТАНЦЕВ: ДИАХРОНИЧЕСКИЙ АСПЕКТ Обосновывается перспективность и эвристический потенциал внутриэтнических сопоставлений языкового сознания этноса в диахроническом аспекте; на основе сопоставительного анализа материалов свободных ассоциативных экспериментов (САЭ, проведенных в разные периоды жизни казахстанского социума (в частности, в советский и постсоциалистический, современный периоды), показана трансформация базовых духовных ценностей, произошедших в языковом сознании двух сопоставляемых поколений казахстанцев. Уникальная возможность такого рода сопоставлений обеспечена тем, что проводимые ранее и в настоящее время ассоциативные исследования отражены в словарях ассоциативных норм казахского языка (и их приложений – материалов САЭ с русскими информантами), опубликованных в советский период (1978) и в настоящее время (2014).

вопрос о переводимости култур в современной теории межкультурного обсчениыа проблемы методологии. Ключевые слова: стандартная теория перевода, культуральная теория перевода, парадокс переводимости, культурная реальность, переводимость культуры, сопоставление лингвокультур, методология описания культуры, антропоцентрическая парадигма, объективная семантика, холизм, культуральное понимание, автоперевод. Переводимость культур – далеко не новое понятие, но оно стало проблематизироваться в современном, по преимуществу западном, переводоведении, равно как и в теории межкультурного общения, на существенно новом основании. Ранее вопрос рассматривался почти исключительно на текстовом (вербальном и, чаще всего, письменно-книжном) материале высокой и изредка религиозной культур в связи с задачами верной передачи авторского содержания знаковых и культурно-значимых произведений. Теперь же этот вопрос и соответствующее ему понятие легко отрываются от той среды, которая является текстовой в прямом смысле, и начинают сопрягаться с «текстами» культур в переносном и, вместе с тем, низком смысле. Они переносятся на массовую культуру в ее реальном бытии, а не в текстовом отражении, со всеми ее поведенческими стереотипами, со циокультурным нормированием обыденной жизни и даже политико-экономическими реалиями. Второе толкование свойственно, например, Cultural Translation, т. е. культуральному переводу, который к переводу в привычном понимании, знакомом нам по Стандартной теории текстоцентрического перевода [Фефелов, 2015], не имеет почти никакого отношения. На самом деле, культуральный перевод – это всего лишь синоним межкультурного общения определенного типа, которое оперирует понятием культурной среды, не отчуждаемой от ее носителей, но углубляться в доказательство этого утверждения мы здесь не будем. Однако и альтернативное ему направление культуро-ориентированного перевода (Cultural Turn), дискутируя, прежде всего со Стандартной текстоцентрической теорией перевода в ее англоязычной Фефелов А. Ф. Вопрос о переводимости культур в современной теории межкультурного общения (проблемы методологии) // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 1. С. 63–85. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 1 © А. Ф. Фефелов, 2016 Язык и культура в переводческом аспекте версии, тоже подвергает пересмотру прежнее понятие переводимости культур, полемически убеждая, что переводить нужно не язык, а культуру 1. Граница между переводом и межкультурным общением (коммуникацией) в теоретическом плане оказалась, таким образом, чрезвычайно размытой. В результате, выдвигаются радикальные концепции, согласно которым перевод и межкультурное общение – это синонимы, и что эти понятия могут употребляться вместо друг друга без особого ущерба для адекватного понимания и описания процессов межкультурной коммуникации. Такое крайне широкое толкование видно, например, в работе И. Э. Клюканова [1999], где он связывает перевод с понятием культурного универсума вообще, а не только текстового, как это принято в Стандарной теории. Поэтому тезис о принципиальной проницаемости любого национального культурного универсума и об условности границ между ними раскрывается именно через утверждение его открытости для перевода, который, в свою очередь, трактуется по Р. Якобсону как взаимоинтерпретация знаков [Там же], причем любых, а не только вербальных. Вместе с тем, он также отождествляет культуру, и это вслед за Фантом и Гриндстедом, «с коммуникативным универсумом, который сохраняет свою самотождественность, [...] границы которого заканчиваются там, где начинается перевод» 2. 1 В традиционной теории перевода область культурных реалий (т. е. культурной информации текста), или безэквивалентной лексики, условно относится к категории непереводимого, что закрепляется в названии известной в России книги Сергея Влахова и Сидера Флорина «Непереводимое в переводе». 2 С такой логикой вполне можно согласиться, хотя апелляция к переводу в обоих случаях (как признаку и функции) не согласуется со строгой логикой: перевод выступает в этом суждении в одно и то же время как признак проницаемости и непроницаемости лингвоэтнокультурных сред. Между тем сама проницаемость культурного универсума в принципе носит градуальный и вероятностный характер. Лексические заимствования, например возникающие в ходе межъязыковых контактов, уже свидетельствуют о проницаемости культур (равно как и о благожелательном отношении заимствующей культуры к культуре-донору). Но их всегда недостаточно для того, чтобы обеспечить адекватную проницаемость текстов контактирующих культур. Даже переведенные тексты остаются недоступными для тех или иных представителей одной Цель статьи состоит в том, чтобы, взяв понятие «переводимость культур», извлекаемое из словосочетания «переводить культуру», в качестве объекта исследования, отследить интерпретационные сдвиги, которые произошли в этой области за последние 30 лет или около того. Предметное поле исследования будет при этом достаточно широким, включая как наивные антропокультурные взгляды XIX в., не оформляемые и не излагаемые как научные, так и области межкультурной коммуникации (общения), перевода, переводоведения в их лингвистических, литературоведческих и культурологических вариациях. Совершая когда-то культурный переворот, С. Бассентт вместе с А. Лефевром поставили вопрос о переводимости культур следующим образом: «Может ли культура А в принципе по-настоящему понять (really understand) культуру B, пользуясь терминами только той культуры или только своей?» [Bassnett, 2007. Р. 20]. Операция перевода и, вместе с ней, проблема переводимости имплицируются в ней через другое понятие – понимание (и процедуру понимания), осуществляемое в терминах только одной из двух сопоставляемых культур 3. Вопросительная форма высказывания уже указывает на невозможность такого понимания и передачи его результатов с помощью перевода. В связи с этим сразу же возникает предположение о присутствии в нем двух скрытых пресуппозиций. Во-первых, в нем видна значимая логическая оппозиция между understand и really understand (понять и «по-настоящему» понять), которые друг друга в этом контексте отрицают. Простое понимание (= понять) предстает даже в общем, а не частном случае как какоето фиктивное, неполное понимание, как его видимость, которому в прагматике противостоит некое настоящее полное идеальное понимание чужой культурной реальности. Это последнее значение никак авторами не аргументируется, и потому мы можем и долж и той же культуры или же доступными (проницаемыми) в разной степени. 3 Подразумевается, вероятно, несколько иное вербальное выражение этого условия. Напрашивается следующее: в системе ценностей только одной из изучаемых (сопоставляемых) культур. Но это мы обсудим далее. ны рассматривать его не как введение двух понятийных интерпретаций глагола understand, а как фигуру речи, как риторический прием, который призван указать косвенно на авторскую позицию, а именно: на первичность тезиса о невозможности понимания другой культуры при указанном условии, т. е. на отрицание авторами культурной переводимости. При этом, однако, она в неком «ущербном» виде ими же допускается и даже существует на практике, но, к сожалению, не в том методологическом оснащении, какого требует сам процесс для достижения адекватного и даже эквивалентного отражения чужой культурной действительности. Во-вторых, глагол понять в этой цитате значит перевести, а понимание культуры равно ее «переводу», ибо трудно представить себе такую ситуацию, когда можно было бы понимать, не овнешняя это понимание в материальной знаковой форме, обычно языковой (и, как правило, текстовой). Кроме того, понимание здесь предшествует или осуществляется параллельно «переводу», а не наоборот. Иначе говоря, оно должно реализоваться в данном случае по формуле «сначала понять, чтобы затем перевести», а не по контрарной – «сначала перевести, чтобы затем [постараться] понять». Постановка вопроса приобретает, таким образом, предельно обобщенную, скорее философскую, трактовку, причем связывается не только с областью собственно межкультурного понимания и взаимопонимания (что приемлемо, хотя и не должно абсолютизироваться), но и перевода. Этот перенос тезиса на перевод вызывает, однако, возражения, потому что переводчик находится в иной, по сравнению с первой, познавательной и аналитической позиции. Переводчик, в классическом понимании этого термина, какой-никакой билингв. В исходном и переводном текстах, с которыми он только и работает, соотношение культурных эквивалентов, аналогов и лакун так же важно для него в целях достижения понимания, как и адекватная передача лексических значений. Прояснив эти логические и прагматические импликации и пресуппозиции вопроса, поставленного С. Басснетт и А. Лефевром, естественно рассмотреть вопрос о переводимости в более широком историко-культур ном контексте, а не только в современном англоязычном. При этом мы будем иметь в виду, что с когнитивной точки зрения если нет двух абсолютно одинаковых культурных систем, то нет и двух абсолютно различных, что и помогает найти хоть какое-то межкультурное взаимопонимание. Это утверждение не нужно только путать с культурной приемлемостью / неприемлемостью тех или иных переводов, открытых в них переводчиком культурных практик и культурных ценностей, как и с вечным существованием переводов различного качества. Они варьируются, и это давно не секрет, от никудышных до блестящих, от предельно буквальных до предельно вольных, появляясь независимо от доминирования тех или иных переводческих теорий с их специфическим видением задач перевода и переводчика. Когда-то Достоевский, размышляя о характере культурного взаимодействия России и Запада, записал в своем Дневнике, что в России западную литературу понимают 4 [2010. С. 127]. Примерно то же самое сказал в лаконичной поэтической форме и Александр Блок, добавив к художественному творчеству еще и научное: «нам внятно все» (1918 г. «Скифы»). Достоевский, однако, рискнул сопоставить нашу и западную способность понимать содержание национального литературного произведения и не побоялся утверждать, что в России западную литературу 5 понимают в ее национальном, идиоэтническом, культурном аспекте лучше, полнее и вернее, чем они нашу. «Есть ли такое понимание чужих националь ностей особый дар русских перед европейцами?» – писал он, относя, правда, эту способность к категории «дара» и добавляя к ней еще одну, непременно сопутствующую ей способность, – «дар говорить на чужих языках». По его убеждению, второй дар русских (или, возможно, русскоязычных) «действительно сильнейший, чем у всех европейцев» [Там же]. Для своего времени он был прав, хотя в категоризации этой способности ошибался. 4 При этом было бы крайне неосмотрительно утверждать, что вся Россия всегда понимала и понимает Европу и европейскую литературу. 5 Или литературы. Язык и культура в переводческом аспекте Теперь ясно, что следует говорить не о даре, а о школе чтения и интерпретации литературы во всем разнообразии и единстве ее языкового, литературного и внелитературного содержания. В России было принято с прилежанием изучать в оригинале или в переводах западные (и даже восточные для нее) художественные и научные произведения. Потому и теория литературы возникла в Советском Союзе, а не на Западе, переведя ее обсуждение с уровня светской салонной беседы о писателях, романах и их литературных образах на уровень изучения литературного процесса и литературности. Такой стратегии, в принципе, одностороннего культурного «общения», не подкрепленного обратным культурным движением со стороны западных держав-владелиц культурного капитала 6, было вполне достаточно, чтобы Блок мог, предвосхищая теоретическую озабоченность западных переводоведов, ответить на вопрос, поставленный уже в наше время С. Басснетт и А. Лефевром, так, как сказано выше: «нам внятно все...». Другое дело, кого из нас он подразумевал, говоря нам. Впрочем, так же трудно определиться с тем, кого имеют в виду авторы, когда говорят о культуре в целом, которая может или не может чтото понять и выразить. Вообще-то, в параллельном музыкально-семиотическом пространстве М. Глинка доказал это еще до Достоевского, в самом начале становления полноценной российской оперной культуры, когда он смог произвести на свет превосходный музыкальный итальянско-русский межкультурный гибрид, в котором чрезвычайно органично и естественно соединяются западные и русская школы и традиции пения. «Жизнь за царя» (получившая тогда же альтернативное название «Иван Сусанин») сразу стала «эталонным» образцом, в котором нет никакого противоречия между итальянской формой (бельканто по вокальной технике) и национально-русским содержанием, духом и мелосом (т. е. характером мелодии). Она и в техническом плане остается до сих пор камнем преткновения для подавляющего большинства постановщиков и певцов, исключающих неко 6 Т. е. такого культурного достояния или ценностей, которые относятся в западном переводоведении к разряду престижных. торые ее арии не по идеолого-политическим соображениям, а из-за их исключительной вокальной трудности. Дело было в том, что в то время мы не все могли делать из того, что было уже «внятно», но этот аспект уже не имеет отношения к вопросу понимания и взаимопонимания культур. Такая причинно-следственная европоцентричная доминирующая пресуппозиция – если вы понимаете, то почему не делаете, как мы – вообще будет ложной. Она слишком упрощенно трактует вопрос о межкультурном взаимодействии, когда собственно взаимодействие стремится к нулю и подменяется моновекторным воздействием, в котором культурная проблематика подменяется геополитической. Дальнейшая история контактов России (во всем ее этнокультурном разнообразии) с Западом показала, что Россия (здесь уже, в основном, ее правящие классы и группы разных времен) далеко не все хотела делать из того, что поняла и могла сделать. Это нежелание было и остается связанным с фундаментальными особенностями ее культурного субстрата, на котором многие западные ценности не приживаются в том «эталонном» виде, в каком они мыслятся некой условной исходной доминантной культурой. Отсюда и возникает отчасти культурно-когнитивный скептицизм, продемонстрированный выше в самом общем виде формулой Басснетт и Лефевра, т. е. без привязки к какой бы то ни было этнокультурной эмпирике. Ф. М. Достоевский предвосхитил его и давно уже выразил с ним свое превентивное несогласие, но его ответ неоднозначен. Говоря, что мы понимаем феномены их культурной жизни лучше, чем они наши, он, разумеется, не ставит под сомнение и тем более не отрицает самую возможность их понимания, и потому в культурном агностицизме его обвинить нельзя. И, вместе с тем, он имплицирует эту неспособность понять нашу культуру у анонимного круга представителей западной культуры, по контексту его высказывания – романо-германской, точнее, французской и немецкой [Достоевский, 2010], и потому пора раскрыть его «метод» и доводы в поддержку своей позиции. Объем понятия культура у него имплицитно ограничен творчеством художниковживописцев и художников, слова, или, иными словами, областью высокой культуры в ее изобразительных и книжно-вербальных формах. Никаких других форм ее бытования – этнографических, антропокультурных, социально-экономических – он формально не затрагивает. Однако они все равно присутствуют в его суждениях, поскольку неизменно обнаруживаются в художественной литературе и даже на картинах художников, упоминаемых им, когда он аргументирует свои мнения, и служащих материалом для сопоставительного анализа степени идиоэтничности культур. Знакомство с чужой культурой начиналось ранее, как правило, как раз с извлечения информации о культуре и жизни в целом (своей или чужой) из текста художественного произведения. Этот факт был замечен давно: на его основе сформировался известный марксистский тезис о художественном творчестве как о специфическом способе отражения действительности; на нем же зиждется давний спор между защитниками искусства для искусства, с одной стороны, и реалистического или социально ангажированного искусства, с другой. Такое видение задач искусства не обошло стороной и англоязычные страны, где переводчики иногда видели главной своей задачей рассказать о российской жизни, т. е. о культуре России в этнографическом и антропологическом смысле. Семантика глагола понять (наших художников, культуру) контекстуально ассоциируется и частично синонимизируется в вопросе Достоевского с семантикой глагола ценить (их): «Но все-таки приходит на мысль: возможно ли там понять наших художников и с какой точки зрения их там будут ценить? [Достоевский, 2010. С. 125]. Понять социокультурный или идиоэтнический феномен в прагматическом плане (в отличие от сугубо рационально-логического) часто означает именно оценить и отреагировать, приняв или отвергнув его, и потому глагол ценить появляется совсем не случайно. Причем оценить имеет в данном случае значение «произвести уже вполне привычную нам теперь последовательность действий»: описать (концептуализировать), категоризировать и разместить его в системе своих геокультурных координат как еще инород ный объект, а принять – включить в систему своих функциональных ценностей, регулирующих топологию своего культурного пространства и поведение в нем, в качестве культурного заимствования, которое может быть затем полностью ассимилировано. На стадии оценки объект (например, бижутерия, стеклянные бусы, переливающиеся всеми цветами радуги) находится еще вне культурной парадигмы реципиента, а на стадии принятия он включается в нее в той или иной степени, теряя частично или полностью признаки инородности. В результате, он может стать культурной ценностью, и лишь тогда его начинают ценить, располагая в иерархии своих культурных знаков, что и предполагается вторым значением этого глагола в цитированном высказывании русского писателя. То же самое развитие можно предположить относительно бикультуризма совершенных или естественных билингвов, хотя даже уже на умозрительном уровне видно, что взаимодействие культур (ментальностей) в голове билингва протекает иначе, чем в случае контактов между двумя странами, общностями, институтами и т. д. Самое важное в методологическом аспекте культурального понимания и взаимопонимания продемонстрировано, на наш взгляд, в других словах Достоевского: с какой точки зрения ценить. Это есть приглашение к выработке общей надкультурной системы критериев, векторных ориентиров и геокультурных координат понятийного анализа культурного феномена, необходимой для сопоставительного анализа. В методологической плоскости это есть указание на метакультуральную важность этих критериев. Именно приглашение и указание, а не сама система, но и они свидетельствуют о стремлении к объективности и понимании методологического условия сопоставления. У С. Басснетт и А. Лефевра в их тезисе, сформулированном примерно век спустя, мы такого стремления как раз не обнаруживаем. Они, будучи по своей специализации литературоведами и в этом предметном качестве занимаясь вопросами культуро-ориентированного перевода (Cultural Turn), исходят из логики абстрактно-спекулятивного воображения и, вероятнее всего, отталкиваются в формулировке своей позиции («на ан Язык и культура в переводческом аспекте глийский манер») от прецедента, связанного с историей и теорией «лингвистического» перевода. В этом последнем вопрос о переводимости ставится с древнейших времен до наших дней многими абстрактно-спекулятивными теоретиками и часто решается отрицательно, ибо, по их убеждению, то, что мы читаем в переводе, нельзя назвать адекватным отражением формы и содержания исходного текста 7. С. Басснетт трактует проблему культурной переводимости по аналогии и решает ее в том же самом теоретическом ключе. Она задается прежде всего вопросом о степени объективности моноязычного анализа инокультурной реальности, наблюдаемой, например, при переводе иноязычного текста, предполагая, как то уже многократно было предположено ранее, но только на материале лингвистического перевода, что подобные подходы всегда радикально искажают изучаемый объект (т. е. иноязычную культуру) и могут быть приравнены к его фальсификации. Вся проблема, оправдывающая заключение о неизбежности «фальсификации», оказывается в неких метафорических «решетках», понятийных (букв. conceptual) и текстовых, которые имеют [магическую] способность всегда детерминировать пути, «по которым происходит понимание одной культуры другой» [Bassnett, 2007. Р. 20] и тем самым, добавим от себя еще одну метафору, «минировать» их, сбивая с панталыку общающиеся народы (они же, в контексте этой статьи, культуры) и их избранных представителей. Но и этот довод не нов. Хотя воды метафорического метаязыка крайне мутны 8, в их глубинах возникает В. фон Гумбольдт с его адептами и последователями всех времен и народов, включая Б. Уорфа, которые предпочитали апеллировать, однако, не к понятийным решеткам (grids), известным нам, русскоязычным, как понятийные сетки, а к неповторимому духу народов, отраженно 7 Теоретическое отстаивание непереводимости ничуть, однако, не мешает нормальному осуществлению переводческой деятельности, являясь, по существу, аффективной фикцией (см.: [Фефелов, 2015. С. 69–70]). му в их языке, культуре и языковых картинах мира. Таким образом, в действительности мы имеем дело вовсе не с новым, а все с тем же старым тезисом о невозможности перевода как такового, только в новой обертке. Различие состоит только в том, что он перенесен теоретиками культуро-ориентированного перевода из области языковой семантики в поле собственно культурной прагматики жизни людей, получающей частичное отражение в текстах или, говоря по И. Павлову, из вторичной знаковой системы в первичную. У культурного агностицизма есть не только эмпирические и аффективные основания, столь ценимые в наши дни. В ходе межкультурного общения межкультурная асимметрия гораздо труднее поддается осмыслению и компенсации, чем межъязыковая; иногда культурные лакуны вообще не могут быть элиминированы. Часто они не могут быть устранены лишь потому, что это равнозначно изменению культурной среды, т. е. самой реальности, которую решили познавать, и потому почва для теоретических спекуляций на тему культурной непереводимости очень богата. Особенно когда вы утверждаете, что переводить нужно не язык, а культуру (и тем самым отрываете культуру от языка!). Существует, однако, история науки и философии, которая подсказывает нам, что данная философско-методологическая позиция легко возводится к гораздо более ранней русскоязычной формуле «мысль изреченная есть ложь». На известную популярность этой позиции указывает и французское изречение, более позднее, но столь же пессимистичное, от французского поэта Жака Превера 9 (Jacques Prévert). Оно гласит: Le monde mental / Ment / Monumentalement. В буквальном перекодировании на русский язык Превер утверждает, что ментальный мир лжет монументально (т. е. по сути своей деятельности имеет врожденное свойство показывать мир как кривое зеркало), а в переводе Л. С. Макаровой, цель которого состоит еще и в том, чтобы попытаться передать смысловое и суггестивное фоносемантическое взаимодей 8 Они еще и очень притягательны, как и всякие во 9 Напомню англоязычным, что он был не только довороты переводческой жизнедеятельности. французом, но и коммунистом. ствие искусственно выделенного в поэтическом изречении истины форманта -ment-, получается более конкретно, очень критично и современно по отношению к интеллектуалам (французским? западным? газетным? или всем без разбора?): Интеллектуальный мир почти момен тально / Лгать начинает / Монументально [Макарова, 2014. С. 68]. Тем не менее отстаивание тезиса о непереводимости одними ничуть не мешало другим (да и первым, на самом деле, тоже) преодолевать выраженное в них фундаментальное недоверие к способности человека адекватно анализировать новый незнакомый ранее социальный феномен, ясно и достоверно формулировать свои мысли и наблюдения. Это же относится и к тезису о принципиальной невозможности адекватно передать информацию о содержании чужой культуры и о специфических формах ее бытования. На наш же взгляд, гораздо больший интерес представляет не теоретико-логическое отрицание переводимости, а парадокс переводимости, который утверждает переводимость как неотъемлемый признак межчеловеческой коммуникации. Переводимость не создается и не регулируется, в принципе не может создаваться и регулироваться законами одной лишь формальной логики и объективной семантики уже потому, что она является следствием спонтанно возникшей речевой деятельности человека, не требующей какого-либо доказательства или оправдания, как и любая другая деятельность. Парадоксом его нужно называть потому, что, несмотря на свое базальное несовершенство и свою формально-логическую невозможность, перевод все-таки возможен, поскольку, в конечном счете, он вполне эффективно выполняет свои коммуникативные и межкультурные функции. Всякая формально-языковая асимметрия (безэквивалентная лексика, лакунарность и т. п.) в межкультурной коммуникации вполне успешно преодолевается с помощью функциональных эквивалентов или аналогов. Судить о степени этой успешности нужно, в данном случае, по антропоцентрическим критериям, поскольку, работая в антропоцентрической, т. е. эвристической, творче ской, текстоцентрической, холистской 10 парадигме, переводчики умеют преодолевать и обходить препятствия, непреодолимые для умозрительных логиков, объективных семантиков и компьютерного моделирования перевода. Ведь, как правило, переводимость не задается и не может быть задана дефиницией, а иллюстрируется, доказывается и оправдывается самим фактом хорошо переведенного текста и наличием адресата, обладающего умением видеть, какой перевод может а какой не может, адекватно выполнять свои коммуникативные функции. Старые выводы Уилларда Куайна относительно казавшиеся переводимости, убедительными в эпоху распространения методологии и языковой философии класструктуралингвистического сического лизма и реанимируемые время от времени [Минченков, 2014], давно уже отошли на периферию переводоведения. Его якобы типичная ситуация перевода, о которой сочувственно напоминает Минченков Там же. C. 122], не имеет никакого отношения не только к переводу, но и к его моделированию, и не только потому, что американский логик вменяет переводчику в обязанность составление пособия по переводу с некоего воображаемого туземного языка, рассуждая по принципу «если бы был такой язык, где..., то переводчики никогда не смогли бы перевести». Переводческая деятельность давно уже выявила эмпирическую «истину»: мало кто из профессиональных переводчиков даже очень высокого уровня способен на создание пособия по переводу, т. е. на рациональное объяснение (формализацию) того переводческого процесса, который имеет место в их головах во время осуществления акта перевода. Теоретически она была предсказана 10 Именно так. Профессиональные переводчики художественной литературы в России и СССР, апеллировавшие к так называемой пушкинской традиции перевода, всегда были стихийными «холистами», до Куайна и Дэвидсона. Текст перевода должен был быть живым. Этого невозможно было добиться, не вписав текст перевода в социальный и психологический контекст. Книга Норы Галь «Слово живое и мертвое» только этот холистский тезис и иллюстрирует, показывая, как нужно соединять слово с жизнью тела и мысли. «Холистами» являются и все те, кто вслед за или вместе с В. Н. Комиссаровым ориентировался в переводе на раскрытие конкретно-контекстуального смысла текста, а не на словарную семантику его слов. Язык и культура в переводческом аспекте еще Ф. де Соссюром – язык не наблюдаем. Ни пользователи языка (например, авторы) не могут наблюдать непосредственно (т. е. через интроспекцию) лингвистические механизмы своей речемыслительной деятельности во время порождения текста, ни переводчики. И те, и другие контролируют лишь ее прагматико-коммуникативные и смысловые параметры. К тому же у Куайна, его переводчик работает не как переводчик, а как лингвист-компаративист, и не в реальном межъязыковом пространстве, а воображаемом. Тезис, согласно которому лингвистика, создавая модели перевода, «опиралась на концепцию фиксированного и устойчивого значения языковых единиц, изучавшихся в отрыве от тех, кто ими пользуется, и от ситуации общения» [Минченков, 2014. С. 124], смешивает серьезное российское переводоведение с его вульгарно-лингвистической версией, популярной до сих пор среди преподавателей иностранных языков. В Стандартной теории российского перевода давно уже утверждается, что объектом перевода является текст, законченное высказывание, интерпретируемые в контексте их функционирования, а не их языковые единицы, включая слова, и потому, на самом деле, совершенно не важно, на какую теоретическую концепцию значения слова опирается практический переводчик. Слово и другие элементарные семантические единицы языка для переводчика лишь средство вхождения в текст, сам же перевод останавливается на уровне буквального или подстрочного (по шкале Ваарда – Найды) лишь тогда, когда того требует сама задача (например, показать через перевод формально-семантическую структуру иноязычной единицы или образную структуру поэтической строки, или то и другое, как в знаменитых переводческих экспериментах В. Брюсова с текстом «Энеиды»). В подавляющем большинстве случаев единицы исходного текста (ИТ) обязательно подвергаются неизбежному, лингвистически закономерному и коммуникативно объективному перевыражению в переводимом тексте (ПТ), что приводит к появлению текстов, соответствующих критериям либо ближайшего естественного перевода (адекватности), либо адаптации, либо культурной реинтерпретации по той же шкале. У Д. Дэвидсона, преемника и наследника логических подходов У. Куайна, это перевыражение (обозначаемое также в культуроориентированной теории более поздним, грубым и приблизительным термином rewriting, переписывание) связывается с холизмом, понятием, которое трактует семантику текста, т. е., на наш взгляд, его смысл, как единство лингвистического и нелингвистического содержания контекстов. В этом случае предпочтительней, однако, говорить о теории смыслообразования или интерпретации, а не о теории значения, которая неотделима от слова как его главного носителя. С точки зрения переводоведа, ее странно связывать даже с предложением. При этом такая характеристика значения слова, как неопределенность его значения 11, бесспорная с позиций формальной логики, если под этой характеристикой понимается некоторая неоднозначность его истолкования различными носителями родного или иностранного языка, сопоставимая, например, с невозможностью абсолютно одинаково произнести одно и то же слово (аллофоны – источник громадных затруднений с автоматическим синтезом и распознаванием слов), легко нейтрализуется в ходе переводческой интерпретации последовательности слов и их превращении в связный текст. Ее никак нельзя подменять также логическим понятием истинности, бесполезным и бессмысленным, как абсолютно верно было сказано Ф. де Соссюром, в теории языковой номинации и, следовательно, в интерпретации номинативной и прочих функций слов. Переводоведение (и переводчики) работают с понятиями адекватность, эквивалентность, тождественность (содержания или информации), переводческий инвариант, а не с истинностью слов, предложений и текста. Не случайно и Д. Дэвидсон отказывается к концу XX в. от своего прежнего логического ригоризма в определении условий «правильного» (у него – истинного) толкования слов и предложений, подчеркивая его зависимость от контекста и соглашаясь с тем, что в ходе коммуникации «интерпретируют 11 Эту логическую неопределенность (indeterminacy) семантики слова было бы ошибкой подменять понятиями широта значения, полисемия и омонимия значения.ся не только слова говорящего, но и его намерения и его убеждения» [Минченков, 2014. С. 124]. Для лингвистики речи, межкультурной коммуникации и психолингвистики этот принцип давно уже стал привычным, и в нем нет абсолютно ничего радикального, напротив, он естественно отражает включение в аналитическую работу субъектов речевой коммуникации, которые ранее смотрелись противоестественно в строго языковой системе, за которой скрывался крайне абстрактный и очень условный субъект, носитель языка. Но применительно к ситуации перевода и это допущение оказывается все-таки малозначимым, поскольку оно связывается Д. Дэвидсоном с пониманием речи «другого» (т. е. собеседника), встречающейся только во время прямых переговоров, и с достижением некоего компромисса 12. Но мы должны иметь в виду, что субъектом этого понимания речи отправителя (в которой за словами скрываются не только его намерения и убеждения, но также ценности и интересы) во время и после переговоров, ее интерпретатором выступает не переводчик, а конечный адресат речи. Именно конечный адресат имеет возможность и право интерпретировать явные и неявные намерения отправителя, поскольку он: 1) непосредственно вовлечен в политический или деловой процесс; 2) имел время узнать о его убеждениях и интересах и 3) являет собой тот тип официально-делового адресата, интерпретация (= понимание) которого имеет жизненно важные, непосредственные и обязывающие последствия для объектов и субъектов деловой и политической деятельности 13. У переводчика нет и не будет никакого права интерпретировать слова отправителя за или от имени своего адресата, даже в тех случаях, когда он имеет такую возможность или желание. 12 Как показывает реальная история переговорных процессов, оно может длиться годами. 13 В современную повестку перевода и переводоведения уже входит продвинутая социокультурная и прочая дифференциация адресатов перевода, имеющая существенное значение как для выбора стратегии перевода, так и для понимания того влияния, которое адресат оказывает или может оказать на дальнейшую рецепцию переведенного текста (cм. об этом, в частности, [Сахневич, 2015]). В большинстве ситуаций письменного перевода переводчик, в силу самих технологических особенностей письменных актов коммуникации, имеет более независимое положение и потому может, если посчитает нужным, следовать принципу двойной лояльности, но тогда понятия компромисс и понимание другого очень сильно трансформируются, став абсолютно условными. Переводчику нужно будет взять на себя в качестве главной задачи дня обязанность обеспечивать взаимопонимание культур, которые будут выполнять по отношению друг к другу функции отправителя и адресата, стремясь при этом к достижению условного компромисса между несовпадающими интересами и ценностями их множественных отправителей и получателей (при этом говорить о намерениях и убеждениях культур уже вряд ли приходится). И, взявшись за исполнение этой миссии, он должен будет забыть о логических пресуппозициях Куайна и Дэвидсона и перейти полностью на позиции современной теории культурального перевода, которая как раз и концептуализирует эти его амбиции и претензии, формулируя под них определенную переводческую идеологию. Д. Дэвидсон высказывается, в частности, по важной для данной статьи проблеме понимания. Он трактует понимание как «компромисс между убеждениями и намерениями, которые мы приписываем собеседнику, и нашей интерпретацией его слов (с учетом наших собственных убеждений и намерений)» (цит. по: [Минченков, 2014. С. 214]). Отсюда следует, что под пониманием имеется в виду не объективный анализ и логическое объяснение какой-нибудь ситуации, существующего положения дел, культуры, наконец, а исключительно взаимное понимание речи в ситуациях и актах диалогического общения, свойственных одной и той же культурной среде, предпринимаемых, вероятно, с целью добиться взаимопонимания и выработать какую-то общую позицию по обсуждаемому вопросу. При этом он настаивает, однако, на тезисе о конечной неопределенности понимания в описанном выше смысле, что вполне оправданно с точки зрения строгого логика, поскольку истинное понимание теоретически существует, и его главным признаком является невозможность альтер Язык и культура в переводческом аспекте нативной интерпретации в той же самой системе согласованных понятий и терминов. Но ни один «нормальный» диалог «своего со своими» этому требованию не отвечает, и тем более межкультурный – «своего с чужими». На наш взгляд, эта конечная неопределенность понимания логика прямо соотносится с переводимостью и является аналогом как лингвистической, так и культурной непереводимости, культивируемой многими современными переводоведами, но уже на совершенно другой – этносемантической – основе. За всеми этими разновидностями непереводимости, неизменно возникающими в абстрактно-спекулятивных теориях вербальной коммуникации между людьми, имплицируется, на самом деле, всего лишь вера в существование некоего идеального человека и идеального языка, которые только и могут обеспечить единообразное бесконфликтное (взаимо)понимание индивидов и народов, а также одинаковое понимание вещей. Переводимость в этом случае есть такое качество перевода, которое должно раскрыть все в тексте, его контексте и подтексте и удовлетворить всех, независимо от пола, гендера, расы, национальности, образования, возраста, социального положения и геокультурных координат 14. Ничего подобного в реальной истории и практике перевода не было и не будет – реальная переводческая деятельность может быть описана и закреплена только в антропоцентрической парадигме, а требования к переводимости никогда не смогут быть реализованы в идеально точном машинно-цифровом виде. Их вообще невозможно перевести в алгоритмическую форму, которая базируется на математической и формальной логике. Из всех видов перевода более всего его абстрактно-логическому идеалу, типичным ожиданиям массового адресата и профессиональным исследователей переводческого процесса и переводческой деятельности соответствует, конечно же, ав критериям 14 Современная борьба англоязычных масс за plain English отражает как раз подобные устремления, соприкасаясь также с переводом в его внутриязыковой форме. Требование излагать документы ясно и понятно простому человеку выполнимо только в технике переложения сложного содержания доступным языком (т. е., по Р. Якобсону, внутриязыкового перевода). топеревод (self-translation), выполненный естественным бикультурным билингвом или мультикультурным плюрилингвом. Логическая семантика в лице Куайна и Дэвидсона как будто не подозревает о такой специфической разновидности межъязыковой коммуникации, являющейся одновременно и межкультурной. Между тем в контексте автоперевода вся аргументация Д. Дэвидсона о компромиссе и понимании «другого» как неизбежной форме компромисса теряет свою силу даже для тех, кто готов согласиться с его доводами. Также редко реконструируется в переводоведении та модель, которая реализуется эмпирически в акте автоперевода. Внимание аналитиков смещается, по нашему мнению, на второстепенные аспекты, когда автоперевод (в его поэтической форме) уподобляется автокоммуникации (см.: [Фещенко, 2015]), что подается как развитие тезиса Ю. М. Лотмана об авторской автокоммуникации, несмотря на то, что в переводческой деятельности это понятие приобретает явно карикатурный характер. Ведь в своем «классическом» виде переводческая автокоммуникация воплощается лишь в школьной и вузовской практике, где обучающиеся часто вынужденно вдохновляются принципом «Перевести, чтобы понять» 15. Между тем ситуация автоперевода такова, что она показывает в новом свете всю традиционную трактовку проблемы переводимости, понимания и интерпретации текста, выявляя гораздо четче «болевые точки» переводимости и зоны непереводимости. Известное в теории перевода мнение (трактуемое то как идеал, то как антиидеал), утверждающее, что переводчик должен писать так, как писал бы сам автор на языке перевода, в автопереводе должно реализоваться полностью. Тому способствуют дифференциальные черты его модели, резко от 15 Это и есть автокоммуникация в бесспорном виде: сам себе пытаюсь разъяснить. Утверждение же, что поэтический перевод, выполненный самими авторами, это тоже автокоммуникация [Фещенко, 2015. С. 202], напротив, крайне спорно. Аналогия с авторскими дневниками писателей и поэтов как мотив действия в этом случае уже отсутствует. В своем профессиональном бытии автоперевод, даже если он не публикуется, обязательно предполагает наличие реального или виртуального адресата. личающие авторский перевод от перевода неавторского. Систематизируем их. Открывая закрытый для иностранного и вместе с тем своего читателя текст, авторский перевод, во-первых, снимает необходимость в декодировании ИТ, поскольку культурно-языковой код ИТ создан самим «переводчиком», и, во-вторых, не требует двойной внешней интерпретации ИТ (сначала переводчиком-не-автором, а потом получателем ПТ). В ситуации автоперевода отсутствует автономный промежуточный получатель ИТ, его реципиент и читатель, функцию которого традиционно выполняет переводчик (но также редактор и издатель перевода); такой перевод не может быть дистантным в пространстве, хотя теоретически может быть дистантным во времени, если между созданием оригинала и автопереводом лежит промежуток времени, значимый с точки зрения эволюции культурной среды функционирования ИТ. Поэтому так называемое «разрушение» неповторимости и индивидуальность оригинального языка сообщения 16, часто теперь акцентируемое (см. например, [Попович, 2000. С. 57]), касается в авторском переводе, в основном, лингвистического кода ИТ, при этом процесс перевыражения ИТ на языке перевода протекает в наиболее щадящем по сравнению с неавторским переводом режиме. В процессе автоперевода совсем иное место занимает процедура повторного чтения автором своего ИТ. Этому повторному чтению у обычного переводчика соответствует процедура первичного чтения. При этом в обоих случаях нужно говорить, прежде всего, о понимании ИТ и лишь затем о его интерпретации. У автора разрыв между пониманием и последующей интерпретацией ИТ, вызываемой фактом его вовлеченности в культур 16 Аффективно-метафорический термин разрушение, взятый здесь, разумеется, в кавычки, обнаруживает всего лишь древний рефлекс уподоблять ИТ неприкосновенному сакральному творению, по отношению к которому переводчик выступает как посягатель, варвар и разрушитель не только авторского культурного и эстетического кодов, но и языкового. Так называемый переводчик-демиург – это не более чем образ того же посягателя и «угонщика», преступающего границы своей генетической матрицы. ную жизнь, должен быть мал. Автор знает, что у текста есть инвариантное содержание, заложенное в нем с самого начала и защищаемое им от всевозможных толкований и толкователей всеми доступными средствами, включая право собственности на издание текста. При этом авторская интерпретация с очевидностью должна вызывать большее доверие, чем переводческая. У переводчика-неавтора процедуры понимания и интерпретации ИТ стремятся слиться воедино. К этому его подталкивают и многие теории понимания текста, и читательская молва. Теоретики доказывают, что понимание всегда представляет собой акт субъективной интерпретации ИТ, даже тогда, когда переводчик стремится к его беспристрастному (объективному) восприятию и отражению на переводном языке. Многие теоретики из числа приверженцев принципов культуро-ориентированного перевода, постмодернизма и объективной семантики доказывают также, что понятие «инвариант содержания ИТ» ложно по своей сути. Современный автор, находящийся в одном и том же геокультурном времени и пространстве, может аргументированно доказывать несостоятельность этих теорий, апеллируя к своей авторской позиции. В любом случае, автору нет резона иллюстрировать смену или эволюцию своих взглядов на ИТ с помощью перевода, поскольку ему проще сделать это в новом оригинальном произведении или его новой редакции. Переводчику поступать так крайне сложно, потому что он легче поддается давлению культурно-идеологической и теоретической среды. Его можно элементарно убедить, что, при всем его стремлении к объективности в передаче формально-содержательной стороны ИТ (т. е. верности тексту и автору), его труд все равно представляет собой переписывание (rewriting) или даже пересочинение (тоже rewriting). При этом ему не нужно предъявлять никаких дефиниций данных понятий, которые он, вероятнее всего, все равно не поймет. Достаточно пойти по простому пути и сказать, что теперь все сообщество переводчиков договорилось считать перевод переписыванием. Переводчик вообще может даже превращать акт перевода в новую Язык и культура в переводческом аспекте социокультурную игру, утверждая, что его труд перевода равен осознанному переосмыслению ИТ. Тем более что в культурной среде, например, в постановках и сценических адаптациях, такие игры в переосмысление (парафразы на заданную тему) очень популярны, тогда как буквальное следование оригиналу подвергается остракизму. На практике за квалификацией переосмысление просматривается все то же понимание ИТ, только овнешненное со стороны результата его аналитической интерпретации. Сам псевдотермин утверждает своей внутренней формой, что любая попытка понять текст со всеми видами его информации непременно приводит к его переосмыслению. Трудно, однако, согласиться с тем, что эта интерпретация в обоих случаях равносильна переосмыслению. У автора потребность в переосмыслении, постулируемая некоторыми современными переводоведами как неизбежная, маловероятна, потому что гораздо чаще, почти всегда, сам импульс к автопереводу возникает как желание избежать искажения его истинного (не в логическом смысле) содержания неким переводчиком, причем то, что мы здесь назвали искажением, трактуется (а, по нашему мнению, скорее, скрывается за) теперь гораздо чаще именно как невольное или преднамеренное, переводческое концептуальное или эволюционное понимание-переосмысление, связанное со сменой культурного контекста. Заметим также, что смена терминологии далеко не безобидна для прагматики перевода, которая, на самом деле, претерпевает радикальное преобразование. Когда переводчик ориентирован на понимание авторского содержания, он может выстроить адекватную программу предпереводческого анализа для выработки стратегии (= концепции) и тактики перевода. То, что называется невольным переосмыслением, автоматически возникнет в ходе реализации его стратегии, но это «вторжение» остается скрытым от него самого. Когда же переводчик преднамеренно ориентирует себя на переосмысление, то его стратегия будет всякий раз индивидуальна и непредсказуема, т. е. хаотична, напоминая временами «подрисо вывание усов» 17, поскольку авторский текст служит всего лишь отправной точкой для переводческой вариации (римейка и т. п.), а его фактическая амбиция подталкивает его к этическому или идеологическому спору с автором. Переводчик изменяет текст, оправдывая это необходимостью приспособить его для новой аудитории, но уже в соответствии с собственным пониманием оригинального текста и руководствуясь личным взглядом на особенности менталитета его потенциального читателя, которые могут существовать еще лишь в виде тенденции, требующей литературной и философско-идеологической шлифовки. Именно так поступают протестантские переводчики-переписчики Библии и переводчицы-феминистки, озабоченные «неполиткорректностью» классических литературных европейских сказок. Еще одно чрезвычайно существенное различие между авторским переводом и неавторским может быть показано через понятия имплицитной (в широком смысле, т. е. включая аллюзивную), концептуальной и фоновой 18 информации. Для переводчика-неавтора эти виды информации традиционно составляют камень преткновения при понимании ИТ и их передача вызывает возражения со стороны аналитиков чаще, чем перевыражение фактуальной информации. Перед автором же не стоит архисложной для обычного переводчика задачи декодировать (понимать) или переосмыслять подтекст – он сам сформировал его смысловое наполнение и функции. Его задача носит не интерпретативный, а технический характер – найти в своем втором (или первом) 17 Здесь может, конечно, непроизвольно возникнуть ассоциация с социально-философским мессиджем англоязычного феминизма, но уже в виде русской формулы «мы [теперь] сами с усами», однако то, что позволено феминизму, не позволено переводчикам: bovi non licet. 18 Отличие фоновой от имплицитной (подтекста, аллюзива, вертикального контекста) информации состоит в том, что имплицитная вводится автором в текст специально – продуманно и технически изощренно, тогда как фоновая есть довольно случайное следствие контакта двух различных культур на почве столкновения несовпадающих ассоциаций. Фоновая информация может (должна) компенсироваться в тексте или вне его и разъясняться самим автором, чего он никогда не делает с имплицитной. языке адекватные в лингво- и социокультурном плане средства передачи подтекста. Он сам себе судья, и нет судьи выше его. Если он вносит изменения, то только потому, что они провоцируются и навязываются культурой адресата, которой он тоже принадлежит. Говорить о неизбежном «переосмыслении», изменении авторского замысла в автопроцессе перевода, авторском пересочинении здесь нет повода, они иллюзорны. Отступления от буквы первого по времени появления текста иногда обнаруживаются, но они есть требование культурной релокации ИТ, адаптации ИТ к тому лингвокультурному образу адресата, который сложился в голове автора-билингва. В автопереводе модифицируется не замысел, а формы и способы его воплощения с учетом прогнозируемых характеристик адресата другой культурно-языковой среды, которая, в зависимости от обстоятельств жизни, может быть исходной (родной) или принимающей. Эти изменения (невольные или вольные) невозможно постулировать теоретически, они требуют всякий раз особого доказательства. Отношение читателя к возможным отступлениям от авторского текста тоже кардинально различается. Действия автора-переводчика трудно оспорить в традиционной схеме взаимоотношений между автором и переводчиком, они изначально должны рассматриваться как «верные». При автопереводе расхождения преднамеренные, инициированные самим автором и потому им же «авторизованные», нацеленные на понимание текста другой читательской аудиторией. Вольные же трансформации креативных переводчиков-неавторов, иногда приветствуемые теоретиками, чаще называются произволом или отсебятиной. Различия между понятиями оригинал и перевод в акте автоперевода стираются, оба текста теоретически имеют равный статус, становясь, как договоры, почти равноправными аутентичными текстами. Первоочередность оригинала приобретает исключительно временной характер, хотя хронологическая первичность языка и культуры не должна, тем не менее, игнорироваться. Обычный переводчик должен выполнить обе упомянутые задачи – понимание (декодирование + интерпретация) и перевыраже ние – на свой страх и риск. Для обычного переводчика, у которого уровень владения своим и чужим языком почти всегда ниже, чем у совершенного бикультурного билингва, также сложнее решать задачу передачи фоновой – общекультурной – информации, которую нельзя смешивать с имплицитной, являющейся сугубо авторской и, в терминах И. Р. Гальперина, часто концептуальной. Все сказанное выше о феномене автоперевода вовсе не означает, что продукт автоперевода совершенным становится и безупречным в духе Куайна / Дэвидсона, что он свободен от критики и гарантирует некие оптимальные результаты воздействия на читателя. В. В. Набоков, например, переведший свою англоязычную антипуританскую «Лолиту» на свой же русский язык, выражал неудовлетворенность конечным результатом. Без тщательного анализа нам трудно, однако, судить, был ли он прав в своем недовольстве, не есть оно всего лишь свидетельство его внутренней установки на перфекционизм или же оно отражает реальную картину личных промахов и ошибок, а также неумение преодолеть сопротивление лингвокультурного материала. Более того, мы и не сможем проверить этот его вывод, поскольку он не проиллюстрирован какими бы то ни было конкретными контекстами и подробностями, оставшись на уровне обобщенного оценочного впечатления. Между тем его решение взяться за перевод своего же произведения базируется на абсолютно стандартных теоретических «лозунгах» того времени. Он не хотел ни пересочинять, ни переосмысливать, ни переписывать, он просто был убежден, что автор есть тот самый человек, который справится с задачей лучше переводчика. Он показывает себя здесь как «правоверный теоретик-консерватор», для которого автор – совершенство, а переводчик, согласно одному из привычных гибридных немецко-итальянских «романтических» образов XIX в., это предатель автора, плодящий «уродливых детей». Сам он стремился к обратному – полноценной эквивалентности исходному тексту. Именно этот вывод подтверждается его словами (курсив в цитате мой. – А. Ф.): «Я представил, как в некотором отдаленном будущем некто возьмет, да и издаст русскую Язык и культура в переводческом аспекте версию “Лолиты”. Я настроил свой внутренний телескоп на эту точку отдаленного будущего и увидел, что каждый абзац, и без того полный ловушек, может подвергнуться уродливому в своей неверности переводу. В руках вредоносного ремесленника русская версия “Лолиты” могла бы полностью выродиться, оказаться испятнанной вульгарными пересказами и промахами. И я решил перевести ее сам» (из интервью журналу Playboy, 1964 г.). Никакой эксплицитной программы здесь не сформулировано, но имплицитно она просматривается очень хорошо: он не желал опуститься до роли тех, кто был для него, по его собственному выражению, «механическим перекладчиком». В ней нет и намека на желание переосмыслить, переписать или пересочинить исходный текст «Лолиты», изменив его замысел, так часто приписываемого писателю-переводчику современными аналитиками. Однако и ему пришлось столкнуться со справедливостью цитированного выше вывода Ф. М. Достоевского, который мы парафразируем так: переведите [себя] как можно лучше, [они вас здесь] все равно не поймут. При этом, заметим, область непонятного и потому недоступного в переведенном тексте у Набокова обозначена иначе; это то, что может быть обобщено термином материальная культура: «…трудности вызывает поиск соответствующих русских названий для одежды, всевозможных видов обуви, предметов мебели и так далее» (из интервью для TV–13 N. Y., 1965 г.]). У Достоевского же в примерах превалируют духовная культура и психология восприятия окружающего мира, т. е. мироощущение, мировосприятие, принимающие форму миропереживания. Конечно, В. В. Набоков чрезвычайно сузил круг возникших затруднений и препятствий, хорошо прослеживаемых, однако, по тексту автоперевода при его анализе. Они все вписываются в фундаментальную проблему передачи культурной информации. В самом тексте ее передавать очень сложно, поскольку связь слова с его референтной культурной средой при релокации текста теряется; внетекстовые приемы требуют очень большого количества сносок и ссылок, разъясняющих культурные реалии; а формирование у це левого круга читателей адекватного содержанию ИТ культурного тезауруса в момент выполнения автоперевода представляло собой еще бо́льшую проблему. К несомненным теоретическим заслугам автоперевода «Лолиты» можно отнести только то, что Набоков ясно осознал и, по сути дела, экспериментально проверил недоступность пониманию русскоязычного читателя советского времени среднего культурного уровня большей части страноведческих и историко-филологических фактов, фигурирующих в довольно космополитичном европоцентричном тексте. Важнее даже другое. Мы убеждаемся, что слова автоперевод, бикультурный билингв (мультикультурный полиглот и плюрилингв) вводят своей семантикой в заблуждение относительно реального владения всем тем объемом сведений, который связывается с русско-советской и американо-европейской культурами. Они вызывают доверие у теоретиков и читателей и позволяют закономерно поставить авторов-переводчиков выше переводчиков-неавторов, вуалируя тот, по нашему мнению, факт, что никакой автор-переводчик все-таки не может объять (понять и истолковать через перевод) весь этот громадный объем культурной и языковой информации, который составляет содержание указанных культур, с учетом, конечно же, их социокультурной стратификации, без знания которой трудно вести предметный разговор о понимании и переводимости. В. В. Набоков выступает в своих произведениях и прочих текстах как представитель высокой элитарной интеллектуальной европейской культуры. На народные и массовые формы бытования любой культуры, включая исходную, он смотрит через призму своей элитарной и космополитичной. При этом знания о русской культуре явно архаичны, что сильно сказывается на поиске культурных аналогов и соответствий в автопереводе «Лолиты». Русскую советскую культуру он также видит через призму уже архаичной традиционной и не знает новую, возникшую в Советском Союзе после его эмиграции. Он доступен в полном объеме людям того же культурного круга, обладающим примерно тем же объемом, как теперь иногда говорят вслед за Л. Венути, культурного капитала. Но даже и им будет трудно понять в качестве читателей или переводчиков, например, семиотику отдельных его ономастических ша рад. Вот только один пример подобного рода из «Лолиты»: I was under impression that the accursed play let belonged to the type of whimsy for juvenile consumption, arranged and rearranged many times, such as... «The Emperor New Clothes» by Maurice Vermont. Вследствие этого у меня сложилось впечатление, что проклятая пьеса принадлежит к типу прихотливых пустяков для детской аудитории, приспособленных и переделанных тысячу раз, как, например, «Новое платье короля» … Мориса Вермонта… (Курсив мой. – А. Ф.) Некий Морис Вермонт, не играющий абсолютно никакой роли в сюжете романа, представляет собой семиотический конструкт, призванный символизировать, наряду с другими такими же конструктами, образ высокой гибридной культуры русских европейцев (ср.: Ф. М. Достоевский, у которого они же еще и «межеумки»). Это комбинация имен трех если не знаменитых, то прекрасно известных в старой и новой России символистов: Мориса Метерлинка, Поля Верлена и Константина Бальмонта: Maurice Vermont ← Maurice (Maeterlinck) + (Paul) Ver(laine) + (С. Bal)mont. При этом платье короля заимствовано, вероятнее всего, от Г. Х. Андерсена. Семиотическая апелляция к В. Нижинскому в тексте романа, тоже внесюжетная, также говорит не о «Лолите» (он, скорее, ее антиобраз, культурный антипод), а об авторе и его культурной среде. Она задается в очень сложной форме в ИТ и неоднозначно передается по-русски: He had decorated its sloping wall […] with large photographs of pensive André Gide, Tchaikovsky, Norman Douglas, […] Nijinsky (all thighs and fig leaves), […] and Marcel Proust. (Курсив мой. – А. Ф.) косую стенку мансарды Он покрыл большими задумчивого фотографиями Андрэ Жида, Чайковского, Нормана Дугласа, […] Нижинского (многоликого и всего обвитого фиговыми листьями), […] и Марселя Пруста. Многоликость танцовщика вынужденно извлекается Набоковым из метонимии all thighs (букв. бедра, ляжки), не имеющих, конечно же, никакого отношения к ликам, но подчеркивающих главное визуальное достоинство остающегося до сих пор знаменитым (и великим) русского мастера польского происхождения петербургской дореволюционной балетной сцены Вацлава Нижинского, сотрудничавшего с импресарио Сергеем Дягилевым. Но, как ни переведи, перевод никогда не раскроет культурный контекст и подтекст этого имени 19 для тех, кто во вре 19 Перевод ономастики прекрасно показывает различие между лингвистическим и культурным содержанием слова. Ономастические единицы не входят в состав языка, потому что их невозможно описать подобно нарицательным словам, потому что в норме у них нет значения, что не мешает, однако, некоторым мя появления романа жил вне мира «русских сезонов», нового русского балета с его новыми звездами и новой эстетикой музыки, танца и сцены. При этом оправдывать бессилие переводчика указанием на принципиальную непереведимость было бы более чем неосмотри приобретать культурное содержание и значимость. Из них собственно переводу подлежат только семантические («говорящие») и только в художественных текстах и текстах альтернативной реальности, тогда как остальные подлежат побуквенному или пофонемному перекодированию, соответственно, транслитерации и транскрипции. Ономастические единицы – это единицы культуры – культуронимы, и все их содержание формируется и раскрывается только в поле культурной жизни и только для тех, кто вовлечен в нее прямо или через механизмы просвещения при условии проявления интереса к нему. Язык и культура в переводческом аспекте тельно. Факт переводимости доказывается в данном случае тем, что в СССР и современной России есть слой людей, которые поймут то, о чем хотел сказать Набоков, упоминая многоликость Нижинского, знают, кем он был и кем стал для современной культуры, декодируют весь культурный контекст (нужный, конечно, а не тот бескрайний, который сформировался на протяжении века). К непереводимости же будут апеллировать те, кто не понимают этот контекст, потому что живут в своих культурных русскоязычных мирах, или те теоретики, которые стали путать на исходе XX в. обычный художественный или общекультурный текст с пособием по этнографии или культурной антропологии, ожидая от его перевода утоления всех своих постколониальных европоцентрических печалей и решения вечно существующих проблем и дилемм межкультурной коммуникации. Между тем любой ПТ требует не только прочтения, но и понимания, сопровождающегося соответствующей (меж)культурной работой самого реципиента. Контекст Вацлава Нижинского – это, например, Леонид Мясин (который в эмиграции предсказуемо утратил признак мягкости в фонеме м и превратился в Масина), равно как и Сергей Лифа́рь (а он давно уже воспринимается в России как некий иностранец Лифар с неопределенной акцентуацией), Георгий Баланчивадзе (в отличие от своего оставшегося на родине брата, композитора, абсолютно естественным образом утративший свои грузинские ономастические регалии и ставший Джорджем Баланчиным) и многие другие деятели русской эмигрантской культуры. Этот контекст не может быть введен в текст повествования ни во время его создания, ни в процессе перевода, потому что, с точки зрения темы романа, Нижинский в нем случайная фигура, культурный знак его фона и образа автора, и, следовательно, автор и переводчик вынуждены оставить его толкование на усмотрение читателя. Такой фоновой внесюжетной информации об обществе много в любом тексте для высококультурного реципиента. Приведем еще один пример из «Лолиты»: … at least 12 % of American adult males at «conservative» estimate according to Dr. Blanche Schwarzmann (verbal communication) enjoy yearly, in one way or another, the special Experience… (Курсив мой. – А. Ф.) В обоих вариантах имя построено как бы на контрасте черного и белого цветов: франц. Blanche (белая, ср. итал. bianco, a + имя Bianca) и нем. schwarz – черный) в сочетании с mann (мужчина, человек). В принципе, это популярное толкование даже не противоречит факту негативного отношения писателя к теории и практике психоанализа, который мимоходом пародируется в романе. В этой перспективе русскоязычный читатель должен был усмотреть в оппозиции черного и белого упрощенное видение побудительных мотивов взаимоотношений людей (полов), сведенных Фрейдом к удов20 летворению либидо 1. Но с середины 20-х примерно до 80-х гг. прошлого века теория 20 Яркий пример «вовочкиного» перевода. … каждый год не меньше 12 % взрослых американцев мужского пола, – по скромному подсчету, ежели верить д-ру Биянке Шварцман (заимствую из частного сообщения), – проходит через тот особый опыт… психоанализа была известна в СССР крайне ограниченному кругу поклонников Фрейда, не готовых к такой сложной семиотической интерпретации. Кроме того, такое прочтение не принимает во внимание изощренную «букву» текста – в нем есть малопонятная, но любопытная замена французской формы личного имени Blanche (Schwarzmann), которая обычно передается на русский либо как Бланш, либо как Бланка, итальянской: Бьянка, причем в нестандартной орфографической и падежной форме (верить) Биянке. Набоков не мог не знать, что в русской литературе используется именно форма Бьянка. Отсюда логично предположить, что Набокова занимало больше не культурно-семиоа гендерная идентификация психоаналитика: здесь виден другой намек, требующий именно формы Биянке Шварцман → верить (лес) биянке Шварцман. В западных школах переводоведения фоновая информация часто идентифицируется теперь как культурная (cultural, существующая в оппозиции к лингвистической), что, однако, уже недостаточно, потому что в российско-советских школах перевода вопрос о типах информации в вербальном тексте и видах культурного (лингвострановедческого и прочего) знания в тезаурусе его получателя стал проблематизироваться гораздо раньше, что привело к их глубоко дифференцированной классификации, например, в хорошо известных трудах Е. М. Верещагина, В. Г. Костомарова, И. Р. Гальперина, В. С. Виноградова и др. Парадоксальность переводимости в том, что она сосуществует в одно и то же время в одном и том же тексте с «непереводимостью». Достоевский сказал о ней так: «... переведите комедию г-на Островского – ну, “Свои люди – сочтемся”, или даже любую, – и переведите по возможности лучше (выделено мной. – А. Ф.), на немецкий или французский язык, и поставьте где-нибудь на европейской сцене, – и я, право, не знаю, что выйдет. Что-нибудь, конечно, поймут и, кто знает, может быть, даже найдут некоторое удо вольствие, но по крайней мере три четверти комедии останутся совершенно недоступны европейскому пониманию» [Достоевский, 2010. С. 125–126]. Непереводимость толкуется в приведенном высказывании не как невозможность перевести текст (драматургический в данном случае), а как невозможность понять то, что уже переведено «по возможности лучше», т. е. выражено словами другого языка с предельным тщанием. Эта парадоксальная формулировка показывает лишь то, что за словесной семантикой переводного текста, доступной и переводчику, и читателю, скрывается смысловая семантика национально-культурного универсума, т. е. содержание культурного контекста, которое, по его мнению, остается недоступным понима нию 21. Иначе говоря, в этой цитате он соединяет в одном высказывании две связанных, но разных проблематики, лингвистического и культурального перевода, различие между которыми только сейчас вышло эксплицитно на первый план в англо-американском переводоведении, где приобрело, по странному стечению обстоятельств, характер оппозиции. Таким образом, культурная непереводимость – это не только и не столько теоретическая невозможность перевести текст из-за культурно-языковой асимметрии, сколько технологическая невозможность присоединить к тексту перевода, точнее, включить в него, требуемое знание исходной интерпретанты – контекста, подтекста, затекста во всех их видах и разновидностях. Непременным следствием этого будет непреднамеренная попытка реципиента интерпретировать чужой текст через свою концептуальную сетку, свою психологию и свою систему ценностей. бы говорить, что Ф. М. Достоевский выступал как сторонник тезиса о принципиальной недоступности пониманию идиоэтнического содержания национальных художественных текстов (см. подробнее: [Достоевский, 2010. С. 126–127]) в духе немецких романтиков. Его позиция носит релятивный и, прежде всего, векторный характер, несколько оскорбительный для западной как стихийной, так и научной сопоставительной лингвокультурологии. Если ее выразить краткой формулой с допустимой долей обобщения, не искажающей суть написанного, то она будет звучать так: Они нас не понимают 3, а мы их понимаем. ошибкой было Но 21 Примерно то же самое писал в то же самое время Проспер Мериме, обсуждая стратегию перевода пьес на примере «Ревизора»: «Слова перевести можно, да не потерять бы пьесу», что на языке оригинала выражено так: «On aura beau traduire la langue, on n’aura pas traduit la pièce». В драматургии требуется интеръязыковой и интерсемиотический перевод (см.: [Чович Л. И., Чович Б., 2010]).3 «Переведите повесть “Рудин” Тургенева (я потому говорю о г-не Тургеневе, что он наиболее переведен из русских писате лей, а о повести “Рудин” потому, что она наиболее из всех про изведений г-на Тургенева подходит к чему-то немецкому) на какой хотите европейский язык – и даже ее не поймут. Глав ная суть дела останется совсем даже неподозреваемою» [Достоевский, 2010. С. 126–127]. И уж тем более не поймут, в чем состоит характерность типичного бесхарактерно Язык и культура в переводческом аспекте Применительно к англичанам эта претензия иллюстрируется на примере Ч. Диккенса: «Между тем мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и ан гличане, даже, может быть, со всеми оттенками; даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников. А, однако, как типичен [для Англии. – А. Ф.], своеобразен и национален Диккенс! [Достоевский, 2010. С. 127]. Что из этого заключал сам Достоевский, вкратце сказано выше: у нас дар к иностранным языкам, а у них обычные способности (и отсутствие настоящего интереса к нам из-за нашей отсталости в кавычках и / или без них). Что же извлечь нам сейчас из его высказываний (pronouncements) с учетом современной парадигмы переводоведения, сопоставительной лингвокультурологии и пройденного пути? Изучение его аргументов в пользу своего утверждения, согласно которому мы (Россия) лучше понимаем Запад через его литературу, чем Запад нас через посредство нашей литературы, на уровне здравого смысла подталкивает к двум взаимосвязанным выводам: • находит тот, кто ищет; • понимает тот, кто пытается понять, а не окультурить. На более высоком уровне анализа нужно, как было обещано выше, говорить о российской школе описания, понимания, сопоставления и интерпретации своей и чужих культур. Именно это позволит разрешить теоретические сомнения С. Басснетт, А. Лефевра и многих других аналитиков культурального перевода, в том числе постколониального, и межкультурного взаимодействия. Поскольку задача крайне обширна, нам придется ограничиться кратким обзором подходов и методов сопоставления культур, разрабатываемых в современной России и имеющих непосредственное практическое значение для правильной передачи культурного содержания переводимых текстов, оставив в стороне вопрос о том, кто лучше знает иностранные языки, мы или европейцы, владельцы культурного капитала. Сейчас, в «простонародной» России многие в этом го русского пейзажа или за что у нас ценят картины Куинджи с изображением двух хилых березок на унылом фоне суровой северной природы [Там же]. убеждены так же, как раньше был убежден Ф. М. Достоевский в дворянской, но для доказательства этого тезиса нет адекватной методологии. Ясно только, что в России довольно много евро-американской ксенофилии (в форме желания заимствовать, подражать, приобретать), что изучение иностранных языков предполагает у нас углубленное внимание к лингвострановедению, высокой литературе, поп-культуре, навыкам перевода и предпереводческого анализа. Полнота передачи культурной информации в ходе межкультурных контактов как возможность и как составляющая межкультурной коммуникации и переводческого процесса не должны уже анализироваться и проблематизироваться в установках когнитивной идеологии XIX в., до сих пор преобладающей в западном переводоведении. Там не хватает внимания, говоря словами Л. И. Гришаевой, к дифференцированным знаниями об этно- и лингвокультуре и ее носителях, которые только и могут обеспечить максимально точное распознавание и корректное декодирование типов культурной информации в тексте [Гришаева, 2012] и тем самым расширить область межкультурной переводимости, что равно, на самом деле, пониманию одной культуры другой и что облегчает их взаимопонимание, когда оно выходит в число приоритетных задач. В настоящий момент технология извлечения объективной достоверной культурной информации из вербальных и прочих источников развита слабо. Связывать решение этих вопросов с возможностями одного лишь своего языка, пусть даже литературного (standard), бесперспективно. В результате, по справедливому замечанию Л. И. Гришаевой, «доминирующая сегодня трактовка влияния барьеров для межкультурной коммуникации, с одной стороны, чревата теоретической аберрацией, с другой стороны, вступает в разного рода противоречия с реальной практикой» [Там же]. Настоятельно требуются не только похвальные призывы сопротивляться своей остаточной колониальной идеологии, столь привычные в европоцентричном межкультурном дискурсе, но и адекватные метаязыки описания культур и извлечения лингвокультурной информации, причем такие, которые могут дифференцировать значимые для понимания специфики культур типы культурной реальности и текстовой информации. Именно такой комплекс подходов, понятий и инструментов мы должны иметь в виду, если хотим доказать мысль Ф. М. Достоевского, что понимаем западную [английскую] культуру [через переводы] лучше, чем они нашу. Культура, культурный фактор в межкультурном общении и переводе, как его главном инструменте, на самом деле, гораздо разнообразнее, чем то следует из текстов культуро-ориентированной и культуральной теорий перевода (Cultural Turn и Cultural Translation соответственно). Формы межкультурного понимания могут, например, принимать вид понимания как обмена информацией, как постижения смысла, как интеракции, а также как распознавание цели контакта, постановки цели культурного воздействия или взаимодействия, как прогнозирование реакции на различные стимулы, возникающие в процессе межкультурных контактов и планирование предстоящей деятельности [Андреев, 2014]. как выступая Культура, структурно сложное текстоморфное явление (т. е. как макротекст), требует для своей дешифровки метатекста, т. е. текста по М. Ф. Кокореву, «предназначенного для анализа структуры, свойств, методов и законов построения некоторого другого текста, называющегося предметным или объектным» (цит. по: [Андреев, 2014]), поскольку именно метатекст выполняет функции универсального кода, открывающего возможность прочтения текста как такового [Там же]. Метатекст, в свою очередь, предполагает создание и развитие метаязыка, т. е. общего семиотического кода для понимания текстов в аспекте их культурной симметрии / асимметрии, что и обеспечивает его декодирование [Там же]. Язык перевода не может брать на себя функцию единственного метатекстуального критерия, обеспечивающую культурную интерпретацию форм исходного языка (см.: [Там же] со ссылкой на Н. В. Иванова). Когда мы вступаем в область культурального перевода, то «мирное сосуществование» метатекста и интертекста заканчивается и возникает тот самый процесс негоциации культуральных значений и смыслов (negotiating of meanings), о котором пишет Хоми Баба (Homi Bhabha). Между тем Л. И. Гришаева справедливо отмечает в этой связи, что барьеры в межкультурной коммуникации, т. е. препятствия на пути адекватного понимания текстов культур и их взаимопонимания, подаются чаще всего в трудах по ее теории так, «как будто влияние каждого из барьеров уже установлено научно выверенными способами и верифицировано, как будто оно однолинейно, однозначно, предсказуемо и, в конечном итоге, суммируемо в некий комплекс, жестко предопределяющий результат межкультурного взаимодействия. [...] разнородные и многочисленные интертекстуальные связи не только между культурами, но и между эпохами, а также между разными социальными группами с нетождественными оценками одного и того же события» [Гришаева, 2012] часто огрубляются или игнорируются. Это особенно заметно, по нашему мнению, в области социальной дифференциации культуры и знаний о ней. Переводимость культуры – это не только и не столько извлечение культуральной информации из вербальных текстов (т. е. ее идентификация и категоризация), сколько понимание контекста их функционирования, который раскрывается с разной степенью глубины в зависимости от степени подготовки реципиента. Она не достигается магическими средствами, когда, например, предлагается переосмысливать переводческую деятельность в широком толковании и сам процесс перевода через призму метафоры путешествия. Понимание культур в форме их взаимопонимания не достигается также самовнушением, выражающимся в отказе от оценочного идентификатора чужой в пользу семантически нейтрального другой. Понятия чужой, чуждый, другой, иной продолжают существовать, и они могут возрождаться бесконечно в зависимости от характера отношений в данный момент, поскольку призваны отражать их фактическое состояние, и не могут моделировать или поменять их модальность. Куда рациональнее исходить из положения, что этническая парадигма, этническая функция обязательно предполагают интеграцию Язык и культура в переводческом аспекте и дискриминацию этнокультуной информации и что этнические признаки обладают как этнодифференцирующей, так и этноинтегрирующей функцией. «Любой элемент этносреды, в том числе и элемент психики человека, – утверждает Г. М. Ниязова, – либо интегрирует, либо дифференцирует его с тем или иным этносом или этнической системой» [2008. С. 4]. И это положение отражает гораздо более реалистичный взгляд на проблему переводимости культур и проницаемости их текстов. Отсюда и то внимание, которое уделяется в России и сопредельных странах этнолингвофункциональному подходу к раскрытию содержания информационного пространства в полиэтнических регионах. Эта методологическая стратегия основывается на вербально-невербальном комплексе представления этнической парадигмы [Там же]. Мы понимаем полнее их западные [художественные] тексты потому, что российская этносемантика выработала достаточно надежный метод для классификации и объективизации данных ассоциативного мышления, сопровождающих восприятие речевого сообщения на различных языках евразийского культурного пространства (см., в частности, психолингвистические работы И. В. Шапошниковой и М. Дебренн на материале ассоциативных словарей), отказавшись от признания справедливым расхожего положения, согласно которому ассоциации и коннотации автоматически искажают адекватную передачу информации при рецепции переводного текста и всегда воспроизводят эффект «кривого зеркала». Надо просто учиться точно определять закономерности семантических сдвигов, траектории культурно-языковой рефракции понятий, возникающей при переводческой или иной релокации текстов. А многочисленные схемы и программы всестороннего отображения и описания лингвокультурного сознания позволяют уже с оптимизмом говорить о формировании фонда дифференцированных знаний о восточных и западных этно- и лингвокультурах и их носителях. Назовем, в дополнение к цитированным выше, еще лишь две работы. 1. Схема В. Е. Гольдина для анализа, в том числе сопоставительного, ассоциативных полей, состоящая из 10 классификаци онных категорий, отличающаяся строгостью, универсальностью и примененная в [Дебренн, 2014. С. 153]. 2. Программа сопоставительных исследований лингвокультур Ю. А. Сорокина, позволяющая выяснить, среди прочего, степень возможного квазиподобия / взаимной резистивности текста, подлежащего переводу, равно как и степень лакунизированности (русского язы ка) в отношении других [Сорокин, 2003. С. 34–41]. Можно также обратить внимание на глобальную идею Ю. А. Сорокина, касающуюся создания ментальной стилистики, которую он определяет как «совокуп ность фактов сознания, опирающихся на культуральный горизонт и позволяющих судить о ка честве мысли и о характере ее ценностной ориентации» [Там же. С. 19]». В заключение остается лишь резюмировать, что у Достоевского действительно были некоторые основания претендовать на лучшее понимание этнолингвонациональной специфики западной литературы в России, но объясняется оно бо́льшим интересом россиян к западной культуре и соответствующим развитием методов и технологий извлечения культурной информации как из текста, так и из реальной культурной среды. Язык перевода, равно как и свой родной язык, не может быть метаязыком достоверного описания культурной реальности в художественном произведении, но связывать эту невозможность с (не)переводимостью текста ошибочно. Переводимость, качество перевода подтверждаются экспертной оценкой профессионалов переводческой деятельности в соответствии с принятой шкалой параметров и критериев, тогда как доступность и понятность переведенного текста с его лингвистической и культурной семантикой раскрывается для различных категорий реципиентов с совершенно различной степенью полноты, что и подталкивает часто к ложному выводу о невозможности «перевести» и соответственно понять чужую культуру. Переводимость, будь то языковая или культуральная, должна трактоваться в коммуникативно-прагматической, а не формально-логической парадигме. антропоцентрической,

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’25 + 81’23 А. Ф. Фефелов Новосибирский государственный университет, ул. Пирогова, 1, Новосибирск, 630090, Россия [email protected] ВОПРОС О ПЕРЕВОДИМОСТИ КУЛЬТУР В СОВРЕМЕННОЙ ТЕОРИИ МЕЖКУЛЬТУРНОГО ОБЩЕНИЯ (ПРОБЛЕМЫ МЕТОДОЛОГИИ) Отталкиваясь от утверждения Ф. М. Достоевского о более полном понимании западной культуры в России, чем русской на Западе, автор статьи предпринимает попытку раскрыть его содержание в современном переводоведческом контексте. Анализируются и сопоставляются позиции стандартной и культуральной теорий перевода в их западном и российском вариантах развития. Особое внимание уделяется методологии и технологии анализа культурного содержания текста в аспекте его переводимости и понимания культурного контекста.

возрастных вариативность оценочное зоны кадра русского языкового сознания. Ключевые слова: языковое сознание, оценочная зона ядра русского языкового сознания, вариативность оценки в сознании носителей языка, ассоциативные реакции. Несмотря на широкую представленность оценки в познании и коммуникации человека и на то, что она достаточно активно изучалась в философии, логике, психологии, а в последнее время особенно интенсивно в лингвистике, в психолингвистике до сих пор описанию этого феномена не уделялось достаточного внимания. Становясь объектом психолингвистики, оценка рассматривается в разных и непересекающихся плоскостях исследовательского пространства. Например, Е. Н. Колодкина [1990], А. А. Залевская [1990] изучали оценочность, наряду с образностью, эмоциональностью, как параметр психологической структуры значения слова в ментальном лексиконе индивида. Ю. О. Бронникова [1997] исследовала оценочную лексику младших школьников как этап в развитии их речевой компетенции. М. А. Минина [1995] предприняла психолингвистический анализ семантики оценки с целью установления роли оценочного компонента значения глаголов движения в составе ассоциативно-вербальной сети. А. В. Кленова [2007] рассматривала оценочные смыслы в языковой картине мира школьника с опорой на материалы Ассоциативного словаря школьников Саратова и Саратовской области. М. И. Грицко, анализируя экспериментальные результаты, полученные в ходе психолингвистического массового ассоциативного эксперимента на территории Сибири и Дальнего Востока среди студентов крупных вузов, установила статистически значимые изменения распространенности некоторых оценок, которые свидетельствуют о новой ценностной ориентации, влияющей на формирование национальной идентичности среди молодежи [2015]. Такое разнонаправленное и многоаспектное изучение оценки в языковом сознании (ЯС) носителей языка, выполняемое отечественными психолингвистами, являет  Исследование выполнено при поддержке гранта Борисоглебского филиала Воронежского государственного университета в 2015 г. Чернышова Е. Б. Возрастная вариативность оценочной зоны ядра русского языкового сознания // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Т. 13, вып. 4. С. 15–21. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2015. “ÓÏ 13, ‚˚ÔÛÒÍ 4 © ≈. ¡. ◊ÂрÌ˚¯Ó‚‡, 2015 œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ ся следствием сложности изучаемого объекта, состоящего из различных явлений, признаков, свойств, взаимосвязанных друг с другом. Оценочный уровень в организации языковой личности многообразен по своему устройству и является наиболее труднодоступным для исследователей, поскольку оценки, мнения, отношения осуществляются не только на рациональном уровне сознания, но и в значительной степени строятся на эмоциональных переживаниях, и механизмы их языкового выражения исследованы недостаточно. Традиционно для изучения оценки используются текстовые источники, отражающие ее речевую реализацию. Исследование оценки на материале ассоциаций, полученных от носителей языка, представляет собой малоизученную область психолингвистики. Для моделирования оценки в обыденном языковом сознании была разработана система эвристических процедур, предусматривающая три этапа изучения данного феномена: 1) исследование состава и структуры оценочной зоны ядра русского языкового сознания; 2) исследование оценочной зоны ассоциативных полей ядерных единиц; 3) исследование субъективного содержания языковых знаков с семантикой оценки. В данной статье представим основные результаты моделирования состава оценочной зоны ядра языкового сознания школьников и молодежи. Для описания возрастной вариативности оценочной зоны русского языкового сознания нами разработана параметрическая модель. Под параметром (от греч. parametreo − меряю, сопоставляя) понимается «признак, критерий, характеризующий какое-то явление и определяющий его оценку» [Жмуров, 2012]. Выделение таких критериев и расчет их численных значений называется процессом параметризации. Параметризацию как элемент системного анализа того или иного объекта, заключающийся в выделении, описании, количественной и качественной оценке его существенных параметров. Перечень существенных параметров зависит от цели моделирования. Для одного и того же исследуемого объекта при разных целях и задачах моделирования существенными могут быть разные его свойства. рассматривают Параметризация носит эвристический характер, так как заранее невозможно опре делить список параметров и разработать строго определенные процедуры их выделения. Данный процесс во многом определяется интуицией и исследовательским опытом ученого. Нередко для создания исчерпывающей модели приходится не раз уточнять список существенных параметров и корректировать их количественные оценки. Тем самым процесс построения параметрической модели может быть непрерывным. Как мы указывали, параметризация предполагает не только операцию квантификации, но и квалификации. Данная аналитическая процедура предполагает сочетание количественных и качественных методов анализа. Количественному и качественному анализу подвергались существенные признаки содержания оценочной зоны, которые были выделены в ходе параметризации данного фрагмента ядра русского языкового сознания. Описание процедуры параметризации начнем с актуализации цели моделирования, которая заключается в исследовании вариативности зоны «Оценка» ядра русского языкового сознания. Существенными в связи с этим будут те параметры, которые отражают систему значений, составляющих содержание оценочной зоны. Также важным для модели, на наш взгляд, является количественный состав оценочной зоны и языковые средства, с помощью которых носители русского языка оречевляют результаты своей оценочной деятельности. Таким образом, основными аспектами анализа оценочной зоны ядра русского языкового сознания являются: количественный, лексико-грамматический и семантический состав оценочной зоны. ассоциативного Для изучения состава оценочной зоны ядра русского языкового сознания мы обратились к ассоциативным словарям, содержащим реакции, полученные в ходе свободэксперимента от ного школьников и молодежи: к «Ассоциативному словарю школьников Саратова и Саратовской области» (РАСШ) и «Русскому региональному словарютезаурусу» (ЕВРАС). ассоциативному Авторами «Ассоциативного словаря школьников Саратова и Саратовской области» (РАСШ) являются В. Е. Гольдин, А. П. Сдобнова, А. О. Мартьянов [Гольдин, 2011]. Сбор данных для словаря велся в Саратовском государственном университете и педагогическом институте Саратовского государственного университета с 1998 по 2008 г. Несмотря на то, что РАСШ изначально имеет региональный характер, выводы по его материалам, на наш взгляд, можно экстраполировать на всю совокупность ассоциаций школьников России. Это подтверждается соэкспериментов, поставлением результатов отраженных в РАСШ, с ассоциативными данными по городам Москва, Пермь, Омск, Курган. Такие сопоставительные исследования показывают, что «ассоциации русскоязычных школьников различных регионов России в главном совпадают» [Гольдин, 2011. С. 5]. Отличие составляют ономастические единицы (в основном топонимы). (ЕВРАС) В качестве другого источника ассоциативного материала мы использовали данные «Русского регионального ассоциативного [Черкасова, словаря-тезауруса» Уфимцева, 2014]. Этот словарь построен по результатам массового ассоциативного эксперимента, который проводился с 2008 по 2011 г. на европейской территории России. Данный тезаурус отражает результаты первого этапа эксперимента. Как видим, используемые нами словари составлялись по результатам массовых ассоциативных экспериментов, проводившихся примерно в один временной интервал на европейской территории Российской Федерации. Ядро языкового сознания или совокупность языковых единиц, имеющих наибольшее число связей в ассоциативно-вербальной сети (АВС), может быть подвергнуто качественному анализу методом семантического гештальта [Караулов, 1999]. Гештальт отражает внутреннюю семантическую организацию состава ядра и позволяет выделить такие семантические зоны, как «Персоналии», «Реалии», «Качества», «Действия», «Оценка» [Уфимцева, 2009]. Мы построили семантический гештальт на материале первых 75 слов ядра языкового сознания школьников и молодежи и выделили для анализа зону «Оценка». Приведем список ядер- ных единиц, составляющих данную зону (табл. 1). Как видим, количественный состав зоны «Оценка» семантического гештальта ядра языкового сознания школьников и молодежи разнится несущественно. Объем оценочной зоны ядра ЯС школьников – 9 единиц, молодежи – 11 единиц. При очевидной раз нице содержания данных вариантов оценочной зоны в ней можно выделить базовые единицы, присутствующие в каждом варианте: хорошо, плохо, хороший, плохой, красивый, умный. Возможно вычислить индекс сходства (ИС) вариантов оценочной зоны, который определяется как отношение удвоенного числа одинаковых единиц (S) к сумме объемов (V) вариантов оценочной зоны. Для вычисления индекса сходства мы использовали формулу, разработанную Д. Ю. Просовецким для определения индекса ассоциативного сходства [2015].  ИС оценочных зон школьников и моло ИС = S V V, дежи = 2 6  9 11  20  0,6. Анализ рангов слов, входящих в оценочную зону школьников, показал, что данные единицы занимают верхние позиции в АВС. Например, 66,7 % слов всей оценочной зоны школьников занимают первые двадцать позиций. В оценочной зоне молодежи первые двадцать позиций занимает только 18,2 % единиц. Важным параметром оценочной зоны ядра русского ЯС является его лексикограмматический состав. В оценочную зону ядра ЯС школьников входят имена прилага- тельные (хороший, красивый, плохой, умный, Оценочная зона ядра языкового сознания школьников и молодежи (в абсолютных числах) Таблица 1 Школьники 4 хорошо 394 6 хороший 353 9 плохо 319 16 умный 286 17 красивый 283 19 плохой 271 59 хорошая 174 66 добрый 166 75 красивая 157 Молодежь 4 плохо 269 5 хорошо 264 22 зло 161 24 хороший 158 32 умный 147 39 дурак 127 41 плохой 125 41 ужас 125 59 добрый 112 59 красивый 112 65 красота 110 Примечание: перед ассоциатом указан его ранг в АВС, после – количество вызвавших его стимулов. Под рангом ассоциата в АВС понимается числовая характеристика его положения в ряду ассоциатов, организованных в порядке убывания количества породивших его стимулов. œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ хорошая, добрый, красивая) и наречия (плохо, хорошо). В оценочной зоне ЯС молодежи – имена прилагательные (хороший, красивый, плохой, умный, добрый), наречия (плохо, хорошо), имена существительные (дурак, зло, красота, ужас) (рис. 1). Как видим, оценочная зона ядра ЯС школьников представлена словами двух лексико-грамматических разрядов, при этом доля имен прилагательных выше, чем доля наречий. Оценочная зона ядра ЯС молодежи содержит имена прилагательные, имена существительные и наречия. Доля имен прилагательных немного выше, чем имен существительных. возрастных Вычислим индексы идентичности параметров адъективности, субстантивности и адвербиальности вариантов оценочной зоны. Под индексом идентичности того или иного параметра понимается процентное соотношение количества элементов одного объекта к соответствующим элементам другого объекта. Например, индекс идентичности параметра адъективности – это отношение числа имен прилагательных оценочной зоны ядра ЯС школьников к числу имен прилагательных оценочной зоны ядра ЯС молодежи. На основе показателей введенного нами индекса идентичности лексико-грамматических параметров было определено:  полное соответствие (индекс иден тичности 100 %);  ближайшее соответствие (80 % и бо лее);  близкое соответствие (60 % и более);  дальнее соответствие (менее 60 %;)  отсутствие соответствия (0 %). В ходе разработки шкалы значений индекса идентичности мы использовали зна чения шкальных оценок для определения типов межъязыковых соответствий, предложенной Л. В. Лукиной [2008]. Индекс идентичности параметра адъективности оценочных зон ядра ЯС школьников и ядра ЯС молодежи составляет 71,4 %, что говорит о близком соответствии оценочных зон по данному параметру. Индекс идентичности параметра адвербиальности составляет 100,0 % − в исследуемых оценочных зонах констатируется абсолютное совпадение оценочных единиц (наречий хорошо, плохо). Индекс идентичности параметра субстантивности равен 0,0 %, имен существительных в оценочной зоне ядра ЯС школьников нет (см. табл. 1). Семантический состав оценочной зоны ядра языкового сознания школьников и молодежи можно описать по четырем осям. Ось 1 отражает различия в характере основания оценки. В семантическом пространстве оценочной зоны ядра ЯС школьников большее значение по этой оси получили языковые единицы, выражающие ценностные отношения, установленные на основании, включающем несколько неэксплицированных норм, т. е. слова общей оценки (хороший, плохой, хорошо, плохо, хорошая). Меньшее значение на оси 1 у языковых единиц, выражающих ценностные отношения, установленные на единственном основании и определяемые социальными и индивидуальными предпочтениями носителя языка, т. е. у слов частной оценки (красивый, умный, добрый, красивая). В оценочной зоне молодежи – большее значение у языковых единиц, выражающих частную оценку (красивый, умный, дурак, зло, красота, ужас), а меньшее – у единиц, выражающих общую оценку (хороший, плохой, хорошо, плохо) (рис. 2). Рис. 1. Лексико-грамматический состав оценочной зоны языкового сознания школьников и молодежи Индекс идентичности оценочной зоны школьников и молодежи по параметру общей оценки составил 80,0 %, т. е. данные зоны имеют ближайшее соответствие. Индекс идентичности оценочной зоны школьников и молодежи по параметру частной оценки составил 57,1 %, что говорит о дальнем их соответствии. На оси 2 представлен способ отражения ценностного отношения между субъектом и объектом (когнитивный и аффективный). Ось 2 характеризует одно из свойств языковой единицы – выражать рациональную и эмоциональную оценку. Все языковые единицы, составляющие оценочную зону ядра ЯС школьников, выражают рациональную оценку, т. е. имеют абсолютное значение на этой оси. Языковые единицы, составляющие оценочную зону молодежи, отражают в большой мере рациональную оценку и в меньшей – эмоциональную (ужас). Индекс идентичности оценочных зон школьников и молодежи по параметру рациональной оценки составляет 90,0 % (ближайшее соответствие), индекс идентичности по параметру эмоциональной оценки – 0,0 %, т. е. соответствие между исследуемыми вариантами оценочной зоны отсутствует. Ось 3 отражает значения абсолютной и сравнительной оценок (количество оцениваемых объектов в оценочном акте). Все единицы исследуемых оценочных зон выражают абсолютную оценку и имеют абсолютное значение на этой оси. Индекс идентичности – 100,0 % − полное соответствие по данному параметру. На оси 4 представлен знак оценки – положительная / отрицательная. В составе оценочной зоны школьников и молодежи большее значение в этом измерении имеют языковые единицы, обозначающие положительную оценку, меньшее – отрицательную. При этом соотношение положительной и отрицательной в двух зонах разное. В оценочной зоне школьников соотношение положительной и отрицательной оценки составляет 7 и 2 единицы соответственно, в зоне молодежи − 6 и 5 соответственно (рис. 3). Индекс идентичности по параметру положительной оценки оценочных зон школьников и молодежи составляет 85,7 % (ближайшее соответствие), в то время как по параметру отрицательной оценки – 60,0 % (близкое соответствие). Тем самым, данные оценочные зоны имеют большее сходство по параметру положительной оценки. Таким образом, при имеющейся возрастной вариативности оценочной зоны ядра ЯС в ней выделяются базовые единицы, присутствующие в каждом возрастном варианте ЯС: хорошо, плохо, хороший, плохой, красивый, умный. Также мы видим расхождения как в количестве обще- и частно-оценочных слов в ядре языкового сознания школьников и молодежи, так и в их значимости. По мере взросления оценочные значения, репрезентированные лексическими единицами, составляющими оценочную зону, «оттесняются» на периферию, так как 1) продолжает увеличиваться количественный состав ядра языкового сознания за счет предметных значений и языковых знаков, которыми они овнешняются; 2) в детском возрасте по поводу слова или объекта больше развиты Рис. 2. Общая и частная оценка в оценочной зоне ядра языкового сознания школьников и молодежи œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ Рис. 3. Положительная и отрицательная оценка в оценочной зоне ядра языкового сознания школьников и молодежи личностные смыслы, по мере же освоения языка и культуры формируется общественно выработанное значение; 2) дети прибегают к оценочной стратегии ассоциации в условиях эксперимента как к самой «легкой», так как, по мнению А. В. Кленовой, «оценка относится к легко воспроизводимому (активизируемому) слою знаний» [2007. С. 12]. Специфика лексико-грамматического состава оценочной зоны ядра языкового сознания школьников заключается в отсутствии имен существительных с оценочным компонентом значения. В оценочной зоне ядра языкового сознания молодежи оценочно маркированные имена существительные (зло, ужас, красота, дурак) составляют 36 % от всего массива оценочных слов. В семантическом составе оценочной зоны ядра языкового сознания школьников и молодежи большая вариативность зафиксирована в значениях параметров общая / частная и положительная / отрицательная оценка, меньшая вариативность – в значениях параметра рациональная / эмоциональная оценка, вариативность – в значениях параметра абсолютная / сравнительная оценка отсутствует. Тем самым, использование параметрического способа моделирования оценочной зоны ядра языкового сознания позволяет проследить ее возрастную вариативность. Предполагаем, что данная модель будет эффективна при исследовании национального, гендерного и территориального вариантов оценочной зоны ядра языкового сознания.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81'23 Е. Б. Чернышова Борисоглебский филиал Воронежского государственного университета ул. Народная, 43, Борисоглебск, 397160, Россия [email protected] ВОЗРАСТНАЯ ВАРИАТИВНОСТЬ ОЦЕНОЧНОЙ ЗОНЫ ЯДРА РУССКОГО ЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯ  Рассматривается проблема описания оценки как психолингвистического объекта. Предлагается параметрическая модель оценочной зоны ядра русского языкового сознания. Обсуждается возрастная вариативность состава оценочной зоны языкового сознания школьников и молодежи. Вводится понятие индекса идентичности, позволяющего сравнивать содержание семантической зоны оценки в различных возрастных выборках.

возвратные и переходные глаголы емоц русского языка свойства актантов и дискурсивные функции. Введение Значительную часть глаголов русского языка, обозначающих эмоциональное состояние или вхождение в эмоциональное состояние, составляют возвратные глаголы, которым формально и семантически соответствуют невозвратные переходные глаголы, обозначающие каузацию эмоционального состояния, ср. удивиться и удивить в (1)–(2)2. (1) Она несказанно удивилась нашему визиту, каждому по отдельно с ти, и т ому, что мы пришли вмес те. [Надежда Трофимова. Третье желание // «Звезда», 2003] (2) — В а с, конечно, удивит р а н н и й в и з и т н е з н а ко м о г о м у ж ч ины. [Илья Ильф, Евгений Петров. Двенадцать стульев (1927)] В ситуациях, которые описываются глаголами эмоций, обязательно присутствуют два участника (в примерах выделены разрядкой). Один из них испытывает эмоцию — экспериенцер; другой является причиной возникновения эмоции — стимул3. Два участника — экспериенцер и стимул — присутствуют в толковании и возвратных, 1 Исследование выполнено при поддержке гранта РФФИ № 12–06–31221 и гранта НШ-3135.2014.6. 2 Все примеры, при которых имеется ссылка на источник, взяты из Национального корпуса русского языка. Примеры без ссылки на источник являются сконструированными. 3 В ряде употреблений семантика ситуации и ролевые характеристики участников оказываются более сложными, чем предполагает этот базовый случай; некоторые из них обсуждаются в разделе 2. Глаголы, для которых основным является и переходных глаголов эмоций. Таким образом, возвратный и переходный глаголы эмоций, относящиеся к одной паре, такие как удивить и удивиться, радовать и радоваться, рассердить и рассердиться, имеют один и тот же набор участников ситуации и различаются тем, каким синтаксическим позициям соответствуют эти участники. Такое отношение к соотносительному переходному глаголу выделяет возвратные глаголы эмоций в особую группу возвратных глаголов русского языка: семантически не являясь пассивными, они, как и пассивные возвратные глаголы, строго соотносятся с мотивирующими переходными глаголами по количеству обязательных участников и их ролевым характеристикам. Это устройство пар глаголов эмоций в разных терминах обсуждается в работах [Янко-Триницкая 1962: 149– 170; Gerritsen 1990: 58–63; Апресян 1998; Падучева 2004б; 2004а: 273– 306]. Е. В. Падучева предлагает рассматривать возвратные глаголы эмоций как особый тип декаузативных глаголов — «инверсные декаузативы», см. [Падучева 2004б: 382; 2004а: 279]. Согласно этому анализу, при «обычных» декаузативных глаголах причина возникновения ситуации — событие-каузатор — является сирконстантом, ср. Вася открыл окно — Окно открылось (от ветра), см. [Падучева 2001]. При декаузативных глаголах эмоций причина возникновения ситуации — стимул — является актантом. Остается заключить, что, в отличие от прочих декаузативных глаголов, возвратный глагол эмоций и соотносительный переходный глагол описывают семантически идентичные ситуации и различие между ними следует искать в области коммуникативных рангов участников, см. [Падучева 2004б: 382]4. Целью этого исследования было в первом приближении установить, согласуются ли с этим анализом наблюдаемые различия в частотных распределениях употреблений переходных и возвратных обозначение эмоции, независимо от особенностей отдельных употреблений будут называться глаголами эмоций, а участники ситуаций, описываемых этими глаголами, — экспериенцером и стимулом. 4 Правда, Е. В. Падучева также отмечает, что «декаузатив концептуализирует внеязыковую ситуацию иначе, чем каузатив»: «каузатив приписывает изменение состояния Экспериента (в принятых здесь терминах — экспериенцера — М. О.) целиком воздействию Стимула; между тем декаузатив представляет дело так, что Экспериент имел некоторую свободу выбора, и отчасти сам отвечает за то, что с ним произошло» [Падучева 2004а: 384].глаголов эмоций. Материалом исследования послужили употребления восьми пар базовых глаголов эмоций в текстах Национального корпуса русского языка, созданных после 1900 г. Изучались следующие пары глаголов: восхищать(ся), обрадовать(ся), огорчать(ся), огорчить(ся), радовать(ся), рассердить(ся), удивить(ся), удивлять(ся). В этой группе глаголов отражены все наиболее очевидные семантические типы, релевантные для группы глаголов эмоций. Среди названных глаголов присутствуют глаголы совершенного и несовершенного вида; глаголы, обозначающие положительные эмоции, отрицательные эмоции, и нейтральные в этом отношении глаголы (ср. радовать, огорчать и удивлять); возвратные глаголы, для которых типично употребление с личным стимулом (рассердиться), и такие, при которых стимул обычно выражен обозначением ситуации (радоваться, удивляться), см. об этом противопоставлении [Арутюнова 1976: 160–161]. Основные семантические признаки, структурирующие группу глаголов эмоций, см. в [Иорданская 1970]. Для этих глаголов рассматривались только такие употребления, которые в НКРЯ сопровождаются пометой INDIC (изъявительное наклонение). Ожидается, что если основные различия между переходными и возвратными глаголами лежат в области коммуникативных рангов участников, то они должны проявиться по крайней мере в финитных предикациях, возглавляемых глаголом в изъявительном наклонении. Кроме того, для многих форм за пределами изъявительного наклонения более сложным оказывается вопрос о параллелизме между структурами с переходными и с возвратными глаголами эмоций. Как будет показано ниже, многим употреблениям глаголов эмоций в изъявительном наклонении также невозможно однозначно поставить в соответствие употребление, в котором использовался бы парный по возвратности глагол. Некоторые типы таких употреблений не включались в круг сопоставляемых контекстов. Для сравнения переходных и возвратных глаголов используется три признака: 1) одушевленность участника с ролью стимула; 2) коммуникативный статус стимула; 3) лицо экспериенцера. С одной стороны, все эти признаки напрямую или опосредованно связаны с коммуникативными противопоставлениями, поэтому они позволяют проверить гипотезу о связи между использованием переходного или возвратного глагола эмоций и коммуникативными рангами участников. С другой стороны, независимо от того, насколькоэта гипотеза верна, между переходными и возвратными глаголами с помощью этих признаков можно обнаружить различия, связанные с семантическими свойствами экспериенцера и стимула. Наконец, все три признака являются базовыми для рассматриваемого круга употреблений глаголов эмоций: их значение можно установить (почти) для всех употреблений, в которых возвратные и переходные глаголы сопоставимы. Дальнейшее изложение структурировано следующим образом. В разделе 2 обсуждается вопрос сопоставимости переходных и возвратных глаголов в разных типах употреблений. Показывается, что существует весьма широкий набор случаев, в которых переходные и возвратные глаголы оказываются несопоставимыми. В разделе 3 представлены результаты корпусного исследования глаголов эмоций с точки зрения трех признаков: одушевленности стимула, коммуникативного статуса неодушевленного стимула и лица экспериенцера. Раздел 4 посвящен типичным дискурсивным функциям переходных и возвратных глаголов эмоций. В разделе 5 обсуждается связь между дискурсивными функциями глаголов эмоций и полученными частотными распределениями. 2. Сопоставимость употреблений То, что переходные и возвратные глаголы эмоций могут использоваться в предложениях, очень близких с точки зрения набора и типа участников, хорошо видно по примерам (1)–(2) выше. Несмотря на то, что в НКРЯ находится некоторое количество подобных параллельных примеров с глаголами одной пары, и у переходных, и у возвратных глаголов эмоций есть такие группы индикативных употреблений, которые создают сложности при сопоставлении различных по возвратности глаголов одной пары. В ряде случаев переходный и возвратный глагол одной пары различаются набором возможных способов выражения участников или возможных типов участников. Первый из этих случаев иллюстрируют примеры (3)–(3′) с глаголами удивлять и удивляться: (3) А мы еще гуляли по набережной Фонтанки. Елена Борисовна удивляла меня свое й поко рност ью. [Сергей Довлатов. Чемодан (1986)](3′) *Я удивлялся Е л е н е Б о р и с о в н е и з - з а е е п о ко р н о с т и / з а е е по корност ь. В примере (3) стимулу — причине возникновения эмоции — при глаголе удивлять соответствует два зависимых: Елена Борисовна и своей покорностью. Такой тип реализации участников ситуации обычно трактуется как конструкция с расщепленной валентностью, см. [Падучева 2004б: 385–386; Knjazev 2013]. Какой бы ни была природа этого соответствия между участниками ситуации и синтаксическими зависимыми при глаголе удивлять, можно сказать, что при парном ему возвратном глаголе удивляться такой способ выражения участников невозможен, ср. (3′). При этом в принципе глагол удивляться допускает употребление с одушевленным стимулом, ср. (4). (4) Э й н ш т е й н удивлялся Га л и л е ю. Зачем старику было объяснять свои истины толпе? [Виктор Конецкий. Начало конца комедии (1978)] «Расщепление» стимула, как в примере (3), возможно при всех глаголах эмоций со стимулом в позиции подлежащего. При некоторых возвратных глаголах эмоций с экспериенцером в позиции подлежащего также возможен такой способ выражения стимула, который можно рассматривать как результат расщепления. Из возвратных глаголов, рассматривающихся здесь, такой тип выражения стимула возможен при глаголе рассердиться и периферийно при глаголе восхищаться: (5) Штрум и особенно Соколов рассердились н а Са в о с т ь я н о в а з а эт о высказыв ание. [Василий Гроссман. Жизнь и судьба, часть 2 (1960)] (6) Втайне я восхищался им за этот поступок, даже несмотря [Яндекс] на то, что желал победы своей команде. Таким образом, употребления с расщепленным стимулом невозможно рассматривать в рамках противопоставления переходных и возвратных глаголов эмоций без принятия дополнительных допущений о природе таких употреблений. В частности, и при переходных, и при возвратных глаголах анализ в терминах расщепленной валентности предполагает, что исходный стимул является неодушевленным. Если же считать, что группа в творительном падеже припереходных глаголах и группа предлога за при возвратных глаголах является соответственно инструментальным сирконстантом и сирконстантом причины, одушевленность стимула будет определяться одушевленностью соответствующего выражения (например, при переходных глаголах — выражения, находящегося в позиции подлежащего). Употребления с «расщепленным» стимулом не включались в выборки употреблений глаголов эмоций, использовавшиеся в данном исследовании. В отдельных случаях глаголы в паре различаются требованиями к семантическому типу стимула. Здесь будут упоминаться только такие ограничения, которые связаны с одушевленностью стимула. Одушевленность стимула здесь и далее определяется одушевленностью референта выражения, выступающего в позиции, соответствующей стимулу при данном глаголе, ср. обсуждение примера (8). Из исследуемых пар наиболее очевидно с этой точки зрения различаются глаголы в парах огорчать(ся) и огорчить(ся). В этих парах при возвратных глаголах стимул не может быть одушевленным, ср. (7)–(7′). (7) Да, Софа, очень Вы огорчили меня тогда. [Виктор Некрасов. Взгляд и Нечто (1977)] (7′) *Я очень огорчился Вам. При возвратных глаголах радоваться и обрадоваться стимул может быть одушевленным, однако такие примеры имеют заданную метонимическую интерпретацию: стимулом является появление или наличие в личной сфере экспериенцера того существа, к которому реферирует выражение, находящееся в позиции косвенного объекта, ср. (8). (8) Муж ему страшно обрадовался, а Александр Константинов ич обрадовался муж у. [Андрей Седых. Далекие, близкие. Воспоминания (1979)] В употреблениях переходного глагола с одушевленным стиму лом такой эффект отсутствует: (9) Я ее и обрадовал, отдал пять яиц и сказал, что всегда буду белые яйца ей отдавать. [Борис Екимов. Фетисыч // «Новый Мир», 1996]Помимо перечисленных ограничений, касающихся несовпадения набора возможных способов выражения и семантических типов стимула, сопоставление структур с переходными и с возвратными глаголами эмоций осложняется тем, что во многих употреблениях один из участников не выражен, ср. (10)–(11). (10) Больного следует одобрить, сказать, что «Вы очень оригинально решили вот эту задачу, я даже удивляюсь.» [Б. В. Зейгарник. Патопсихология (1986)] (11) А наш Дегтярь хочет, чтобы в с е одинаково радовались и оди[Аркадий Львов. Двор (1981)] наково смеялись. Употребления, в которых по крайней мере один из участников не выражен, встречаются и при переходных, и при возвратных глаголах. При возвратных глаголах в большей части случаев невыраженного участника ситуации можно восстановить из ближайшего контекста, ср. (10). Однако в некоторых употреблениях возвратных глаголов стимул невосстановим, поскольку описывается не конкретная ситуация реакции, а определенный тип поведенческих проявлений, ассоциирующийся с глаголом эмоций, ср. (11). При переходных глаголах невыраженным чаще бывает экспериенцер, см. раздел 3.3. Особый тип составляют употребления, в которых глаголы эмоций используются для введения прямой речи; они подробно описаны в работе [Mel’čuk 1988: 341–356]. Такие употребления характерны прежде всего для возвратных глаголов эмоций, ср. (12). Среди употреблений переходных глаголов эмоций такие примеры также встречаются, ср. (13), хотя и значительно реже. (12) Из-за такого пустяка меня беспокоить! — удивился о н. [Алексей Слаповский. Не сбылась моя мечта (1999)] (13) — На дереве! — Это не он, — огорчил я его. — Это ученик. [Нодар Джин. Учитель (1980–1998)] Представляется, что из употреблений глаголов эмоций в изъявительном наклонении употребления для введения прямой речи являются зоной, в которой наиболее очевидно отсутствие параллелизма между структурами с возвратными и с переходными глаголами. В подобных примерах выбор глагола строго связан с тем, какойучастник является автором прямой речи, поскольку этот участник обычно занимает позицию подлежащего, ср. пример (14). (14) — Здравствуйте! — обрадовали его. — Здесь Агентство Соци[Олег Дивов. Выбраковка (1999)] альной Безопасности. Очевидно, что автором прямой речи в (14) может быть только участник, соответствующий нулевому подлежащему, но не участник, занимающий объектную позицию5. Таким образом, между клаузами с возвратными и с переходными глаголами эмоций, вводящими прямую речь, существуют денотативные различия: (почти) не существует таких пар клауз с переходным и с соотносительным возвратным глаголом, которые могли бы описывать одну и ту же ситуацию порождения речи. Поэтому этот тип употреблений был полностью исключен из рассмотрения. В этом разделе были перечислены основные случаи отсутствия параллелизма между структурами с переходными и с возвратными глаголами эмоций. Даже этот краткий и неполный перечень таких случаев значительно ограничивает зону контекстов, в которых между переходными и возвратными глаголами существует конкуренция. Поскольку невозможно точно определить, в каких случаях говорящий реально имел возможность выбора между двумя типами структур, а в каких — не имел, в рамках данного исследования ставится более скромная задача выявления основных различий в поведении глаголов этих двух типов, а не установления факторов, определяющих выбор между ними. Результаты, представленные далее, основаны на данных, не включающих употребления с «расщепленным» стимулом и употребления, в которых глаголы эмоций вводят прямую речь. Другие типы употреблений учитывались в разной степени при сопоставлении 5 Можно обнаружить маргинальные примеры употребления переходных глаголов эмоций с неодушевленным подлежащим, в которых автором прямой речи является референт прямого дополнения: (i) Базар! — вдохновила меня эта идея. Так я себя когда-то убедил, с чьих-то слов, что базар — это жизнь, это проза, это правда, — так и сейчас надеялся. . . [Андрей Битов. Обоснованная ревность (1960–1999)]глаголов по разным признакам. При обсуждении каждого из признаков в последующих разделах указано, какие типы употреблений включались в выборку. 3. Свойства участников глаголов эмоций: корпусные данные 3.1. Одушевленность стимула В ситуациях, которые обозначаются глаголами эмоций, онтологическая характеристика двух участников в разной степени фиксирована. Экспериенцер должен быть способным чувствовать участником — личным или одушевленным, стимулом могут служить участники, принадлежащие к разным онтологическим классам, см. [Bossong 1998: 259; Verhoeven 2007: 55, 65]. Как было указано в разделе 2, все переходные глаголы эмоций без ограничений употребляются с личным стимулом. Возвратные глаголы ведут себя в этом отношении избирательно: некоторые из них вообще не употребляются с одушевленным стимулом, при некоторых задана определенная интерпретация личного стимула. Кроме того, при многих переходных глаголах эмоций, в отличие от возвратных, одушевленный стимул может иметь агентивные свойства. В этом случае клауза с переходным глаголом эмоций описывает каузацию вхождения экспериенцера в эмоциональное состояние, см. [Verhoeven 2010]. Из переходных глаголов эмоций, попавших в выборку, такое употребление возможно для всех глаголов, кроме восхищать, ср. (15) с глаголом обрадовать. (15) — Ой, побегу близких ваших обрадую, — проворковал вдруг над ухом озабоченный женский голос. [Михаил Елизаров. Библиотекарь (2007)] Личный стимул при возвратных глаголах эмоций не может быть охарактеризован с точки зрения этого семантического противопоставления. Возвратные глаголы эмоций обозначают переход экспериенцера в эмоциональное состояние или пребывание в эмоциональном состоянии, но то, является ли это состояние результатом волитивных действий со стороны одушевленного стимула, остается неизвестным, ср. каузальные схемы для соответствующих групп глаголов эмоций в [Croft 1993: 63].Таким образом, при переходных, но не при возвратных глаголах эмоций возможно выражение таких семантических противопоставлений, которые релевантны только для одушевленных (прежде всего — для личных) стимулов. Можно было бы предположить, что различие в наборе выражаемых семантических противопоставлений отражается на частотности употребления переходных и возвратных глаголов эмоций с одушевленными и неодушевленными стимулами и переходные глаголы эмоций чаще, чем возвратные, употребляются с одушевленным стимулом. Распределение употреблений с точки зрения одушевленности стимула может значительно зависеть от выбора круга контекстов для сопоставления. Как было показано в разделе 2, многие «нарушения параллелизма» между структурами с переходными и с возвратными глаголами связаны с различиями в возможных способах выражения стимула. В данном случае для возвратных и для переходных глаголов были выбраны контексты, максимально близкие по способу выражения стимула, однако ниже рассматриваются возможные последствия такого решения. Употребление с одушевленными (в данном случае — только личными) и неодушевленными стимулами исследовалось на случайных выборках употреблений переходных и возвратных глаголов эмоций в НКРЯ6. В выборки включались только такие употребления глаголов, в которых а) стимул является выраженным, б) нерасщепленным и в) он оформлен «актантным» средством. Эти ограничения исключают из выборки употребления, подобные представленным в примерах (10), (3) и (16) соответственно. (16) Я радовалась ему, но как бы он не подумал, что я радуюсь из-за пре к рас ных вещ ей, кот оры е он кажды й раз привозит. [Александр Терехов. Каменный мост (1997–2008)] Таблица 1 показывает, сколько процентов употреблений выборки для пар переходного и возвратного глаголов приходится на примеры с личными стимулами и с неодушевленными стимулами. Пары упорядочены по убыванию доли употреблений переходных глаголов с личными стимулами. 6 Для разных глаголов по техническим причинам использовались выборки разного размера (от 107 до 596 употреблений).Таблица 1. Онтологический класс стимула Пара огорчить(ся) рассердить(ся) обрадовать(ся) удивить(ся) огорчать(ся) восхищать(ся) удивлять(ся) радовать(ся) Переходный глагол, % Возвратный глагол, % Личный Неодуш. Личный Неодуш.21191157981899576533724966793 Как показывает Таблица 1, при всех исследованных переходных глаголах эмоций стимул является одушевленным в меньшей части употреблений — доля таких примеров для разных глаголов составляет от 5 % до 23 %. Переходные глаголы СВ чаще употребляются с личным стимулом, чем глаголы НСВ. Это верно и для отдельных однокоренных пар, ср. огорчить(ся) и огорчать(ся), и для подгрупп глаголов СВ и НСВ в целом. Предположительно, это различие связано с тем, что для переходных глаголов эмоций СВ более распространенным и естественным, чем для переходных глаголов эмоций НСВ, являются употребления, в которых стимул имеет некоторые агентивные свойства, ср. (15). Среди рассматриваемых возвратных глаголов разброс процентов оказывается более значительным. Прежде всего это связано со склонностью глагола рассердиться употребляться с одушевленными стимулами. Это свойство глаголов, обозначающих гнев, уже отмечалось в литературе, см. [Арутюнова 1976: 160–161]. Прочие возвратные глаголы, как и переходные, употребляются с личными стимулами в меньшей части употреблений, но отчетливых закономерностей, подобных группировке переходных глаголов по виду, для возвратных глаголов эмоций не прослеживается. Связи между распределениями для парных переходного и возвратного глагола, как кажется, не наблюдается. Нельзя сказать, что глаголы одной пары распределены дополнительно, т. е. что один из глаголов пары «компенсирует» низкую или высокую долю употреблений с личным стимулом при другом. Не обнаруживается и общих закономерностей распределения для отдельных пар.Таким образом, данные Таблицы 1 не позволяют говорить о том, что переходные глаголы эмоций скорее, чем возвратные, используются с личным стимулом. Частично такой результат может быть связан с ограничением контекстов для сравнения. Так, в Таблице 1 учитываются только такие употребления, в которых стимул выражен. В то же время при некоторых возвратных глаголах очень распространены употребления с невыраженным стимулом, и обычно в них может быть восстановлен неодушевленный, а не личный участник, ср. (10). Исключение контекстов с расщепленным стимулом могло повлиять прежде всего на распределения для переходных глаголов. Действительно, среди таких употреблений при большей части переходных глаголов эмоций, хотя и не при всех, в позиции подлежащего чаще оказывается личный участник, чем неодушевленный. Если учесть употребления с расщепленным стимулом, доля употреблений с личным стимулом при исследуемых переходных глаголах не будет превышать 35%. Возможно, если учитывать более широкий круг контекстов, окажется, что переходные глаголы эмоций в основном скорее употребляются с личными стимулами, чем парные им возвратные глаголы. Однако и в этом случае не менее двух третей употреблений переходных глаголов будет приходиться на примеры с неодушевленными стимулами. В семантических терминах это наблюдение означает, что переходные глаголы эмоций в большей части употреблений используются для описания воздействия на экспериенцера неодушевленного объекта или ситуации. В дальнейшем рассматривается именно этот тип употреблений глаголов эмоций, поскольку он является более распространенным и для переходных, и для большей части возвратных глаголов эмоций. В следующем разделе будет рассматриваться то, каким коммуникативным статусом при переходных и возвратных глаголах эмоций чаще всего обладает неодушевленный стимул. 3.2. Коммуникативный статус неодушевленного стимула Данные, обсуждавшиеся в предыдущем разделе, не подтвердили предположения о том, что переходные глаголы чаще, чем возвратные, употребляются с личным стимулом. Однако эти данные не опровергают гипотезу о связи между использованием переходного или возвратного глагола и коммуникативными статусамиучастников при этих глаголах. В этом разделе будет рассматриваться коммуникативный статус стимула, т. е. эта гипотеза будет в данном случае проверяться только в отношении одного из участников глаголов эмоций. Для сравнения глаголов по этому признаку из выборки исключались примеры, в которых стимул является личным7. Из рассмотрения также были исключены глаголы пары рассердить(ся), поскольку возвратный глагол этой пары в основном употребляется с личными стимулами и этим отличается от других рассматриваемых возвратных глаголов. Также в выборки не включались употребления с расщепленным стимулом. Примеры с невыраженным стимулом и примеры, в которых стимул оформлен сирконстантным средством, несмотря на сложность их обработки в ряде случаев, попадали в выборку. Для каждого глагола использовалась случайная выборка 100 употреблений, удовлетворяющих указанным критериям. Для разметки употреблений использовалась классификация референтов с точки зрения состояния активации, см. [Chafe 1987; Lambrecht 1994: 93ff]. Состояние активации референта определяется тем, насколько сосредоточено на нем в данный момент внимание говорящего и слушающего. Выделяются три возможных состояния активации референтов: а) активированное; б) доступное; в) неактивированное. То, что для определения состояния активации привлекаются представления о статусе референта в сознании говорящего и слушающего, могло бы предполагать некоторое эмпирическое экспериментальное обоснование психологической реальности трех состояний активации. В действительности, по крайней мере в указанных работах, рассуждение скорее строится от наблюдений над поведением реферирующих выражений в тексте к обобщению тех психологических механизмов, которые могут стоять за ними. В данном случае трехчастная классификация состояний активации референта была выбрана в связи с тем, что для многих 7 На нескольких глаголах было установлено, что распределения по коммуникативному статусу для личного и для неодушевленного стимула различаются. Предварительно можно сказать, что и при возвратных, и при переходных глаголах личный стимул чаще всего является известным (упоминается в предшествующей клаузе). В этом отношении значимых различий между переходными и возвратными глаголами на том ограниченном материале, который на данный момент исследован (пары обрадовать(ся) и восхищать(ся)), обнаружить не удалось.примеров с переходными глаголами определение статуса стимула в терминах бинарного противопоставления данного, или известного, и нового на практике оказывалось затруднительным, что можно проиллюстрировать примером (17). (17) Все кафе, пивные, ресторанчики бывали полны молодежи, и вся она где-нибудь да значилась как учащаяся. Но средний, а особенно типичный студент, проводил весь свой день где угодно, но только не в аудиториях. Меня на первых порах даже огорчало э т о п о в а л ь н о е ж у и р с т в о и з а п о й н о е о т л ы н и в а н и е о т [П. Д. Боборыкин. Воспоминания (1906–1913)] з анят и й. В примере (17) стимул, с одной стороны, выражен именными группами, которые отсылают к ситуациям, описанным в предшествующих предложениях, ср. использование указательного местоимения это. С другой стороны, в клаузе с глаголом огорчать эти ситуации не просто упоминаются анафорически, но подводятся автором текста под класс ситуаций, соответствующих определенным привычкам и свойствам, что и проявляется в выражении стимула с помощью полных именных групп, не появлявшихся в предшествующем тексте. Таким образом, в подобных примерах группа стимула одновременно реферирует к предшествующей ситуации и в свернутом виде отражает результат ее характеризации автором. Представляется, что подобные случаи как раз позволяет зафиксировать классификация, в которой, помимо двух крайних положений на шкале известности, присутствует также третий статус — доступный участник. При разметке стимулов с точки зрения состояния активации использовались следующие определения и критерии. Активированное состояние референта предполагает, что он находится в фокусе внимания говорящего и слушающего; в более традиционных терминах такой референт мог бы быть назван данным или тематическим. При обработке примеров активированными считались такие участники с ролью стимула, которые находятся непосредственно в предшествующей клаузе. Средства выражения стимула в клаузе с глаголом эмоций при этом могут быть различными — он может быть не выражен, выражен с помощью местоимения или с помощью именной группы, повторяющейся на протяжении двух клауз (18).(18) — Надо же чем-то и Пауков развлекать, — объяснил он мне. — Работа у них тяжелая, жизнь неинтересная, на оригинальный грим в стиле «КИСС» им всегда будет приятно посмотреть. Грим в с т иле «КИ СС» никого не обрадовал. [Мариам Петросян. Дом, в котором. . . (2009)] Доступный референт находится на периферии внимания говорящего и слушающего. Согласно определению, в этом состоянии активации может быть референт, который был активирован в предшествующем тексте, но к моменту повторного упоминания «успел» уйти на периферию, или референт, который может быть идентифицирован как неотъемлемый компонент описываемой ситуации, но при этом непосредственно не упоминался. Также доступным может быть участник, который находится в окружающей участников коммуникативного акта ситуации, но не в предшествующем тексте. Участник с ролью стимула при глаголах эмоций считался доступным в случаях, если он упоминается ранее, чем в предыдущей клаузе (19) или не упоминается напрямую в предшествующем тексте, но легко идентифицируется на основании предшествующего текста или ситуации (20), ср. также (17). (19) Два дня спустя по знакомой дороге мы прибыли в Чугучак и явились к консулу, чтобы рассказать о полной неудаче раскопок в городе и показать образчики асфальта и нефти. Описание города показалось ему сначала выдумкой, ⟨. . .⟩. Открытие асфальта и нефти его очень обрадовало, и он сказал, что в будущем оно получит большое значение. [В. А. Обручев. В дебрях Центральной Азии (1951)] (20) В декларативных стихах он издевался над поклонниками Пушкина, над посетителями Лувра, а его восхищали и строфы «Онегина », и ст арая живопись. [И. Г. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Книга 2 (1960–1965)] Наконец, неактивированным референт некоторого выражения считается в случае, если он не упоминался ранее в тексте и не является естественной частью описываемой ситуации: (21) Понятно, что после этого м е н я не радовало п р е к р а с н о е ут ро с леду ющ его дня. [П. П. Бажов. Дальнее — близкое (1945–1949)]Распределение употреблений глаголов эмоций с точки зрения состояния активации стимула показывает Таблица 2. Для каждого из глаголов исследуемых пар в столбцах «А», «Д» и «Н» дается процент употреблений, в которых стимул является соответственно активированным, доступным и неактивированным. Таблица 2. Состояние активации стимула, % Глагол Огорчить Огорчиться Обрадовать Обрадоваться Удивить Удивиться Огорчать Огорчаться Восхищать Восхищаться Удивлять Удивляться Радовать Радоваться А55533442212532 Д571412191510 Н40405246606058 В Таблице 2 двойной линией отделен столбец с данными об употреблении глаголов с активированным стимулом. Во всех парах, кроме одной, при переходном и при возвратном глаголе стимул является активированным примерно в одинаковой доле случаев. Значимо противопоставлены по числу употреблений с активированным стимулом только глаголы огорчить и огорчиться8. Следует отметить, что при глаголе огорчиться, как и при других возвратных глаголах, большую часть употреблений с активированным 8 Только для этой пары глаголов различия в числе употреблений с активированным стимулом и со стимулами, имеющими другое состояние активации, является статистически значимым, χ2 Пирсона, p < 0, 01.стимулом составляют такие употребления, в которых стимул не выражен. В таких случаях реакция, обозначенная глаголом эмоций, понимается как вызванная непосредственно предшествующим событием, ср. (22). (22) Вскоре она потребовала расчет, собрала вещи и, поджав побледневшие губы, съехала неизвестно куда. Людвиг Яковлевич до того огорчился, что перестал умываться и по целым дням ходил, шаркая туфлями, взад и вперед по неубранным комнатам. [В. П. Катаев. Ребенок (1929)] При глаголе огорчиться чаще, чем при других возвратных глаголах, стимул оказывается невыраженным, что и отражают значительные различия в доле активированных стимулов между глаголами этой пары. Распределение употреблений между двумя оставшимися столбцами для всех пар глаголов следует единой закономерности. При переходных глаголах стимул чаще является доступным, чем при возвратных. Иначе можно сказать, что при возвратных глаголах стимул чаще является неактивированным, чем при переходных глаголах9. Таким образом, между возвратными и переходными глаголами эмоций действительно наблюдаются различия, лежащие в области коммуникативных противопоставлений. В данном случае они были сформулированы в терминах трехчастного противопоставления активированного, доступного и неактивированного состояний стимула. При использовании такой классификации обнаружилось, что доля активированных стимулов при возвратных и переходных глаголах не различается существенным образом, доступное состояние стимула связано с переходным глаголом, неактивированное состояние стимула связано с возвратным глаголом. Если считать, что данным, или известным, участником следует считать активированного участника, проверявшаяся гипотеза в первоначальном виде не подтверждается. Однако если считать известным и активированный, и доступный стимул, ее можно признать подтвержденной. Вне 9 Различия между долей употреблений с доступным стимулом и долей употреблений с неактивированным стимулом являются значимыми для всех пар, кроме удивлять(ся), χ2 Пирсона, во всех случаях p < 0, 05.зависимости от этого решения, важным остается наблюдение о связи переходных глаголов эмоций с доступным стимулом, т. е. таким, который каким-то образом фигурирует в предшествующем тексте, но непосредственно не упоминается. Возможное объяснение этого факта будет предложено в разделе 4.1. 3.3. Лицо Экспериенцера Участник с ролью экспериенцера, как упоминалось выше, обычно является личным. В рамках данной работы не исследовалось, различаются ли для переходных и возвратных глаголов распределения употреблений с точки зрения состояния активации участника с ролью экспериенцера. Предварительные наблюдения свидетельствуют о том, что и при переходных, и при возвратных глаголах эмоций этот участник обычно является известным. В этом разделе будет рассматриваться другой признак, который оказывается важным для противопоставления переходных и возвратных глаголов эмоций, — лицо экспериенцера. Для исследования этого признака использовались те же выборки примеров, что и для коммуникативного статуса стимула, см. раздел 3.2. На основании способа выражения выделялись группы употреблений с экспериенцером первого, второго и третьего лица и с невыраженным экспериенцером. То, как часто каждый из типов экспериенцера встречается при переходных и возвратных глаголах эмоций, показано в Таблице 3. В ней в столбцах, обозначенных «0», «1», «2» и «3», указан процент употреблений соответственно с невыраженным экспериенцером, с экспериенцером первого, второго и третьего лица. Как показывает Таблица 3, переходные и возвратные глаголы эмоций СВ противопоставлены прежде всего по тому, насколько часто экспериенцер при них относится к первому или к третьему лицу. Во всех трех парах при переходном глаголе доля употреблений с экспериенцером, выраженным местоимениями первого лица, оказывается выше, чем при возвратном глаголе10. Переходные глаголы НСВ отличает более высокая, чем при парных возвратных глаголах (а также при переходных глаголах СВ), 10 Для этих трех пар проверялись различия между числом употреблений с экспериенцером первого и с экспериенцером третьего лица. Для всех глаголов они являются статистически значимыми, χ2 Пирсона, для пары огорчить(ся) p < 0, 05, для оставшихся двух пар p < 0, 01.Таблица 3. Лицо Экспериенцера (%) Глагол Огорчить Огорчиться Обрадовать Обрадоваться Удивить Удивиться Огорчать Огорчаться Восхищать Восхищаться Удивлять Удивляться Радовать Радоваться326152226321241829262743253607170366776870684965 доля употреблений с невыраженным экспериенцером11. Следует отметить, что при переходных и при возвратных глаголах НСВ невыраженный экспериенцер статистически характеризуется разными свойствами. Если экспериенцер не выражен при возвратном глаголе, он обычно однозначно восстановим из предшествующего контекста: (23) Красавчик и Плешивый лишь посмеивались. И втайне радовались, что в свое время гнали от себя самую мысль взять да и махнуть на все рукой. [Николай Климонтович. Далее — везде (2001)] 11 Для пар глаголов НСВ проверялось, насколько вероятно при отсутствии связи между лицом экспериенцера и типом глагола наблюдаемое распределение употреблений с невыраженным экспериенцером, экспериенцером первого лица и экспериенцером третьего лица. Во всех четырех парах для переходного глагола число употреблений с невыраженным экспериенцером оказывается значительно выше ожидаемого. Различия между распределениями для всех четырех пар статистически значимы, χ2 Пирсона, p < 0, 001.При переходных глаголах НСВ невыраженный экспериенцер обычно является обобщенным. При этом к восприятию обобщенного экспериенцера в более или менее явном виде также присоединяется говорящий, ср. (24)–(25). (24) Еще более удивляет и, не побоюсь этого выражения, отталкивает, ужасает то обстоятельство, что для своего выпада против академика автор статьи вынужден был скрыться под псевдонимом. . . [Владимир Дудинцев. Белые одежды / Третья часть (1987)] (25) Способность этой красивой женщины нравиться самой себе и получать от этого удовольствие — восхищала! [Георгий Жженов. Прожитое (2002)] При переходных глаголах СВ похожие употребления также встречаются (26), но гораздо реже12. (26) Как развивается их любовь, интереса не вызывало. И удивило не то, что они расстались, а что это обсуждается так горячо. [Надежда Кожевникова. Золушка // «Октябрь», 2003] Оба эти типа употреблений были отнесены к одной и той же группе на формальных основаниях, хотя по сути в них проявляется действие разных механизмов. Число примеров с невыраженным экспериенцером для переходных глаголов НСВ соответствует числу примеров с обобщенным экспериенцером. При возвратных глаголах и переходных глаголах СВ невыраженный экспериенцер встречается гораздо реже, и в меньшей части таких употреблений экспериенцер является обобщенным. 12 При возвратных глаголах эмоций экспериенцер в позиции подлежащего тоже может быть обобщенным: (ii) В Баку же чужакам не удивляются, жить там можно вполне европейским способом, а бежать удобно — и морем, и равниной. [Александр Иличевский. Перс (2009)] В этом случае, в отличие от употреблений переходных глаголов с обобщенным экспериенцером, говорящий не входит в число экспериенцеров, ср. противопоставление третьеличного и иллокутивного нуля в [Падучева 2012: 37–38]. Однако для возвратных глаголов эмоций НСВ такие употребления встречаются значительно реже, чем для переходных.Как было сказано выше, обобщенный экспериенцер при переходных глаголах НСВ включает и говорящего. Таким образом, содержательно связь переходных глаголов СВ с экспериенцером первого лица и связь переходных глаголов НСВ с невыраженным экспериенцером можно интерпретировать как общую склонность переходных глаголов обоих видов по сравнению с возвратными обозначать такие ситуации, в которых говорящий является единственным или одним из экспериенцеров, но не такие ситуации, в которых экспериенцером является третье лицо. 3.4. Обобщение свойств В разделах 3.1–3.3 для переходных и возвратных глаголов эмоций рассматривались распределения употреблений с точки зрения трех признаков: 1) одушевленности стимула; 2) коммуникативного статуса стимула; 3) лица экспериенцера. Распределение стимулов на одушевленные и неодушевленные прежде всего показывает, что переходные глаголы эмоций являются более гомогенным классом, чем возвратные глаголы эмоций. При переходных глаголах в исследованных выборках употребления с одушевленным стимулом составляют не более одной четверти, т. е. в большей части употреблений подлежащему при переходных глаголах соответствует неодушевленный участник. При исследовании коммуникативного статуса стимула использовалась классификация состояний активации участника, в которой выделяется три различных состояния: активированное, доступное и неактивированное. При большей части пар примеры с активированным стимулом составляют примерно одинаковую долю употреблений. Распределения употреблений между двумя оставшимися типами для всех пар следуют одной и той же закономерности. Переходные глаголы значимо чаще, чем возвратные, употребляются с доступным, а не с неактивированным стимулом. В распределениях по лицу экспериенцера на формальных основаниях выделялось четыре группы употреблений: выраженный экспериенцер первого, второго или третьего лица и невыраженный экспериенцер. Для переходных глаголов СВ и парных им возвратных глаголов сравнивалось количество употреблений с экспериенцером первого лица и экспериенцером третьего лица, поскольку к оставшимся двум категориям относится очень незначительноеколичество примеров выборок. Сравнение этих двух групп показало, что переходные глаголы СВ значимо чаще, чем возвратные, употребляются с экспериенцером первого лица. При переходных глаголах НСВ экспериенцер часто не выражен. Поэтому для глаголов НСВ проверялись различия между распределениями употреблений на три группы: с невыраженным экспериенцером, с экспериенцером первого лица и с экспериенцером третьего лица. При всех переходных глаголах НСВ значимо чаще, чем при парных им возвратных глаголах, экспериенцер является невыраженным. Невыраженный экспериенцер при переходных глаголах обычно является обобщенным; с восприятием такого обобщенного экспериенцера обычно солидарен говорящий. Таким образом, несмотря на формальное различие, переходные глаголы эмоций связаны с передачей эмоций, которые более или менее явно испытывает говорящий. 4. Дискурсивные функции переходных и возвратных глаголов эмоций 4.1. Переходные глаголы эмоций Различия в распределениях употреблений переходных и возвратных глаголов эмоций находят отражение в типичных для этих двух групп глаголов дискурсивных функциях. Следует помнить о том, что материалом исследования служили письменные тексты, и многие из тех свойств употреблений возвратных и переходных глаголов эмоций, которые обсуждаются ниже, могут наблюдаться прежде всего в письменных текстах. Употребления переходных глаголов эмоций с экспериенцером первого лица или обобщенным экспериенцером, включающим говорящего, обычно служат комментарием о событиях, которые излагаются в предшествующих клаузах. Такие предложения с переходными глаголами эмоций обычно не встроены в цепочку глаголов, которые описывают положение дел или следующие друг за другом события. Скорее они подытоживают эмоциональное воздействие, которое эти события произвели на говорящего. Так, в примере (27) цепочка событий, передаваемых преимущественно глаголами СВ (выделены разрядкой), прерывается описанием того, каким образом автор воспринимает и оцениваетпроизошедшее. Этот комментарий начинается с предложения с глаголом обрадовать; в следующих за ним предложениях используются вводные слова во-первых, значит, во-вторых, маркирующие ход мысли автора. (27) Наверное, когда п р и м ч а л и с ь кошки, Лари и с п у г а л с я и н а ш е л укрытие в углу дивана, где лежали горкой старые подушки ⟨. . .⟩. Так вот, щенок подушки р а з б р о с а л и п р о т и с н ул с я вниз. Кошки доставать его оттуда не стали. Почувствовав себя в безопасности, Ларик з а д р е м а л. Этот случай меня обрадовал. Во-первых, кошки его не тронули. Значит, смирились с присутствием другой собаки и готовы налаживать отношения. Во-вторых, щенок не растерялся и сообразил, как надо поступить в опасной ситуации. [Н. Ф. Королева. Другая собака // «Наука и жизнь», 2007] В примере (28) предложениям, содержащим глаголы радовать и удивлять, предшествует ряд клауз, в которых описывается некоторое объективное положение дел. В клаузах с переходными глаголами эмоций дается оценка этой объективной ситуации и за ней следует «прямая речь» автора текста. В этом примере в клаузах с глаголами эмоций не выражен экспериенцер, однако эти глаголы очевидно отражают оценку говорящего. (28) Передо мной программа заседаний знаменитого Центра философии и истории науки Бостонского университета (Массачусетс, США) на первое полугодие 2009 года. Все 10 заседаний (30 докладов) посвящены двойному юбилею — двухсотлетию Чарльза Дарвина (1809–1882) и стопятидесятилетию публикации «Происхождения видов» (1859). Такое внимание к великому англичанину радует, но удивляет одно: почему в программе ни словом не упомянут Жан-Батист Ламарк (1744–1829)? Неужели его «Философия зоологии», вышедшая в 1809 году, не заслуживает у философов науки даже упоминания в год ее двухсотлетия? [Юрий Чайковский. Юбилей Ламарка — Дарвина и революция в иммунологии // «Наука и жизнь», 2009] Предложения с переходными глаголами эмоций часто используются для комментария и оценки ситуации, изложенной в предшествующих клаузах, и при экспериенцере третьего лица. В такихупотреблениях предложение с переходным глаголом эмоций принадлежит к несобственной прямой речи, см. [Падучева 1996: 343]. Комментарий к ситуации в этом случае принадлежит одному из персонажей, хотя он соотносится с экспериенцером третьего лица. Свойства клауз с переходными глаголами, связанные с их принадлежностью к несобственной прямой речи, весьма разнообразны. В примере (29) клауза с переходным глаголом эмоций появляется вместо очередной реплики героя в диалоге. Несмотря на то, что она не маркирована как прямая речь или внутренняя речь персонажа, очевидно, что фрагмент текста после этой клаузы и до конца отрывка выглядит так, как если бы он относился к прямой речи, адресат которой находится вне описываемой ситуации. Последнее предложение фрагмента обладает некоторыми признаками устной речи, такими как порядок слов (есть у нее подруга) и вставка-уточнение (тоже симпатичная). Также можно обратить внимание на клаузу с обобщенно-личным местоимением второго лица (слишком уж прикипают к тебе ее глаза), которая может интерпретироваться только как описание восприятия персонажа, но не автора. (29) Знаешь, я ведь тебя боялся сначала: я вообще баб боюсь. — Знаю, — смеется Алевтина. — Все знаю. А его чуть ли не восхищает открытость и ясность Алевтины. Есть у нее подруга, тоже симпатичная, но та куда больше смахивает на ловительницу мужика или мужа — слишком уж прикипают к тебе ее глаза, слишком женщина, слишком мать-одиночка. [Владимир Маканин. Отдушина (1977)] Подобным образом устроен и фрагмент (30): клауза с глаголом огорчить использована в цепочке клауз, вводящих и передающих ход размышлений героя, этапы которого отмечаются различными вводными конструкциями (в самом деле, значит, стало быть). Этот фрагмент также содержит элементы несобственной прямой речи. (30) Поплавский спрятал паспорт в карман, оглянулся, надеясь увидеть выброшенные вещи. Но их не было и следа. Поплавский сам удивился, насколько мало его это огорчило. Его занимала другая интересная и соблазнительная мысль — проверить на этом человечке еще раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он справлялся о том, где она находится, значит, шел в нее впервые. Стало быть, он сейчас направлялся непосредственно в лапы той компании, что засела в квартире № 50. [М. А. Булгаков. Мастер и Маргарита, часть 1 (1929–1940)]Таким образом, переходные глаголы эмоций часто используются в рамках комментария, который передает оценку говорящим некоторых событий, излагавшихся в предыдущих клаузах. Многие из употреблений, в которых экспериенцер не является говорящим, также используются для выражения оценки. В этих случаях клаузы с переходными глаголами эмоций употребляются в рамках фрагментов текста, которые представляют события с точки зрения персонажа, а не говорящего. В таких фрагментах часто обнаруживаются разнообразные признаки несобственной прямой речи. 4.2. Возвратные глаголы эмоций Возвратные глаголы эмоций скорее используются для обозначения одного из цепочки последовательных событий (глаголы СВ) или для описания фоновых сведений, важных для изложения последовательности действия (глаголы НСВ). В примере (31) реакция персонажа встроена в ряд последовательных событий, составляющих эпизод повествования. Эти события обозначаются в основном глаголами СВ, одним из которых является возвратный глагол эмоций обрадоваться. (31) Нахохлившаяся лифтерша, закутанная в серый платок, ахнула, увидев его: «Михал Яковлевич! Вы никак заболели?» Он почемуто обрадовался ей, как родному человеку, хо т е л с р а з у в ы т а щ и т ь из чемодана какой-нибудь сувенир, но она жалостно з амахала на него вязальными спицами: «Идите, идите!» [Ирина Муравьева. Мещанин во дворянстве (1994)] Фрагмент в примере (32) служит фоном для событий, которые разворачиваются далее. Этот фон включает в себя описание действий и качеств персонажа в рамках определенного временного периода. Примечательно, что в данном случае стимул при глаголе восхищаться является личным и топикальным участником, ср. его начальное положение в предложении. Несмотря на это, в данном случае используется возвратный глагол эмоций, при котором он занимает позицию косвенного объекта. (32) На посту заведующего литературной частью он был требоват е л е н и д е л о в и т. Он р а т о в а л за прогрессивное искусство. Причем тактично, сдержанно и осторожно. Умело протаскив а я Вампилова. Борщаговского, Мрожека. . . Его п о б а и в а л и с ь заслуженные советские драматурги. Им восхищалась бунтующая театральная молодежь. [Сергей Довлатов. Наши (1983)]Итак, возвратные глаголы эмоций используются для объективного описания эмоциональных состояний, наблюдаемых «со стороны». Клаузы с возвратными глаголами часто входят в цепочку клауз, содержащих глаголы со сходными аспектуальными и временными характеристиками, описывающими последовательность событий (глаголы СВ) или сведения, служащие фоном или пояснением для основной линии повествования или рассуждения (глаголы НСВ). 5. Заключение В разделе 3 этой работы были представлены данные о распределении употреблений переходных и возвратных глаголов эмоций с точки зрения одушевленности стимула, коммуникативного статуса стимула и лица экспериенцера. В разделе 4 обсуждались основные дискурсивные функции переходных и возвратных глаголов эмоций в письменном тексте. В заключительном разделе обсуждается то, каким образом различия в распределениях употреблений по признакам лица экспериенцера, одушевленности стимула и его коммуникативного статуса можно интерпретировать в свете наблюдений о дискурсивных функциях возвратных и переходных глаголов эмоций. Основной результат наблюдений над употреблением переходных глаголов эмоций в текстах НКРЯ заключается в том, что эти глаголы часто употребляются в предложениях, служащих комментарием к сведениям, изложенным в предшествующих клаузах. Этот комментарий может относиться к последнему из цепочки описанных событий или ко всей их последовательности, ср. предложение Этот случай меня обрадовал в примере (27). С такой функцией согласуется большая склонность переходных глаголов — по сравнению с возвратными — употребляться с экспериенцером первого лица (для глаголов СВ) и нулевым обобщенным экспериенцером (для глаголов НСВ). В первом случае комментарий очевидно принадлежит говорящему, в письменном тексте — автору или повествователю. Во втором случае говорящий также входит во множество потенциальных экспериенцеров. Это кажется естественным: чтобы сделать комментарий о каких-либо событиях, необходимо отступить от основной линии повествования, что доступно прежде всего говорящему. Употребления, в которых экспериенцер при переходном глаголе эмоций соответствует третьему лицу, частообладают признаками несобственной прямой речи. Такие употребления также служат комментарием о событиях, изложенных до этого, однако этот комментарий принадлежит не повествователю, а герою, который является субъектом сознания для фрагмента, относящегося к несобственной прямой речи. В позиции подлежащего при переходных глаголах эмоций в большей части употреблений находится обозначение неодушевленного участника — к ним относится не менее двух третей примеров. С точки зрения коммуникативного статуса стимула употребления с неодушевленным стимулом разделялись на такие, в которых стимул является активированным, доступным и неактивированным. При переходных и при возвратных глаголах стимул является активированным, т. е. упомянутым в предшествующей клаузе, примерно в одинаковой доле употреблений. Основное различие по этому признаку заключается в том, что при переходных глаголах стимул чаще, чем при возвратных, является доступным в противоположность неактивированному. Доступным стимул считался в случае, если он был упомянут в тексте ранее, чем в непосредственно предшествующей клаузе, а также если он не упоминался ранее в тексте, но задается описанием предшествующей ситуации. Различие в доле употреблений с доступным стимулом предположительно связано с тем, что часто при переходных глаголах эмоций для референции к изложенным в предшествующих клаузах событиям используется их обобщающее обозначение. Так, группа, с помощью которой обозначен стимул во фрагменте Такое внимание к великому англичанину радует из примера (28), появляется в тексте впервые, однако ясно, что оно отсылает к фактам, которые описываются в предыдущих клаузах. Такой способ референции к предшествующим событиям хорошо согласуется с функцией комментария: восприятие ситуации говорящим отражается не только в выборе определенного глагола для описания эмоции, но и в том обозначении, с помощью которого он характеризует эту ситуацию. Так, в примере (17) отрицательная оценка событий проявляется не только в выборе глагола огорчать, но и в обозначении изложенных до этого занятий студентов с помощью групп это повальное жуирство и запойное отлынивание от занятий13. 13 Для части изучавшихся пар были обнаружены еще некоторые различияВозвратные глаголы, в отличие от переходных, обычно используются для описания одного из цепочки последовательных событий. Большая часть возвратных глаголов эмоций употребляется преимущественно с неодушевленным стимулом, как и переходные глаголы эмоций. При таких глаголах стимул оказывался активированным или неактивированным, т. е. упоминавшимся в непосредственно предшествующей клаузе или совсем не упоминавшимся и не заданным ранее в тексте. Активированному стимулу при возвратных глаголах часто соответствует ноль (У меня ничего не выходит, но я не огорчаюсь). При всех исследованных возвратных глаголах стимул является доступным в меньшем количестве употреблений. Это распределение можно интерпретировать как отражение того, каким образом возвратный глагол эмоций встраивается в описание последовательных (СВ) или параллельных фоновых (НСВ) событий. В ряде случаев возвратные глаголы эмоций обозначают реакцию на ситуацию, описанную в непосредственно предшествующей клаузе. Если при глаголе эмоций отсутствует анафорическое выражение, отсылающее к этой ситуации-стимулу, между реакцией и этой ситуацией устанавливается естественная причинно-следственная связь, ср. (10). В употреблениях с неактивированным стимулом и глагол эмоций, и его зависимое относятся к новой информации, которая сообщается об уже известном действующем лице, находящемся в позиции подлежащего, ср. (17). Интересно, что в некоторых случаях, обозначая реакцию на предшествующее событие, возвратный глагол эмоций начинает цепочку клауз, в которых один и тот же участник является центральным действующим лицом и находится в позиции подлежащего, ср. примеры (22) и (31). Таким образом, реакция, обозначенная возвратным глаголом эмоций, является не только следствием предшествующей ситуации, но и причиной, задающей последующие между переходными и возвратными глаголами, которые также могут быть интерпретированы как связанные с использованием переходных глаголов в функции комментария-отступления. Так, было обнаружено, что переходные глаголы по сравнению с возвратными: 1) чаще используются с отрицанием и 2) чаще используются в клаузах, вводимых союзом но, см. [Овсянникова 2013]. И отрицание, и союз но относятся к средствам, которые маркируют нарушение ожидания. В свою очередь нарушение ожидания предполагает наличие субъекта оценки, который «вмешивается» в повествование с помощью комментария.действия участника, находящегося в позиции подлежащего при возвратном глаголе эмоций. Неразрешенным пока остается вопрос о том, сводятся ли наблюдаемые различия в распределениях исключительно к различиям в дискурсивных функциях, выполняемых переходными и возвратными глаголами эмоций, или и те, и другие различия имеют семантическую природу. Так, связь переходных глаголов СВ с экспериенцером первого лица может определяться тем, что эти глаголы часто используются в функции комментария, а автором комментария может быть прежде всего автор текста. Возможно также, что экспериенцер первого лица более склонен выступать в позиции прямого дополнения при переходных глаголах, а не подлежащего при возвратных, поскольку при таком распределении эмоция представляется как охватывающая экспериенцера, а не исходящая от него. При таком взгляде следует считать, что, когда в тексте появляется комментарий об эмоциональном воздействии ситуации на говорящего, используется переходный глагол эмоций. Таким образом, вопрос о том, имеют ли установленные различия в распределениях изначально дискурсивную или семантическую природу, требует дальнейшего изучения.

Напиши аннотацию по статье

М. А. Овсянникова ИЛИ РАН, Санкт-Петербург ВОЗВРАТНЫЕ И ПЕРЕХОДНЫЕ ГЛАГОЛЫ ЭМОЦИЙ РУССКОГО ЯЗЫКА: СВОЙСТВА АКТАНТОВ И ДИСКУРСИВНЫЕ ФУНКЦИИ1 1.

выражение посессивных отношения в табасаранском языке. Введение При описании посессивных отношений обычно выделяют роли посессора (обладателя) и посессума (объекта обладания, обладаемого) [Payne, Barshi 1999: 3; Stassen 2009]. Как известно, языки могут иметь несколько типов конструкций для выражения посессивных отношений [McGregor 2009: 9]. Во-первых, посессивные отношения могут выражаться при помощи конструкции с внутренним посессором, где посессор выполняет атрибутивную функцию и составляет единую именную группу с обладаемым, например, муж сестры, баранья шерсть. Для выражения такого типа посессивных отношений в языках используются конструкция с именем в генитиве, а также конструкции с посессивными местоимениями, ср. моя книга. Во-вторых, существуют также предикативные конструкции, в которых обладание лексически выражается специальным глагольным предикатом, например, как глагол have в английском языке: Peter has a dog. Наконец, посессивные отношения могут передаваться и конструкциями с внешним посессором, где посессор не входит в одну именную группу с обладаемым и образует отдельную составляющую таким образом, что посессор и обладаемое синтаксически друг с другом непосредственно не связаны (У папы машина сломалась; Он меня стукнул по руке). Способ выражения посессивных отношений и возможность той или иной конструкции часто зависит от различных семантических признаков посессора и посессума, например, от одушевленности, определенности посессора, отделимости посессора от 1 Исследование проведено при финансовой поддержке Российского научного фонда, грант №14-18-02429 «Корпусные исследования предикатно-аргументной струкуры предложения в нахско-дагестанских языках». посессума и под. [Payne, Barshi 1999; Haspelmath 1999]. В конструкциях с лексическим глаголом обладания прототипический посессор (обладатель) и посессум (обладаемое) выступают соответственно в роли актора (actor) и претерпевающего (undergoer), что соответствует субъектно-объектному кодированию аргументов. Конструкции с внешним посессором обычно накладывают бо́льшие ограничения на семантико-синтаксические свойства обладателя и обладаемого, чем атрибутивные конструкции. Во-первых, для конструкций с внешним посессором предпочтительнее отношения неотчуждаемой принадлежности между обладателем и обладаемым. В качестве обладаемого здесь могут выступать имена, называющие часть тела, или родственные отношения [Haspelmath 1999]. С точки зрения одушевленности и определенности на роль внешнего посессора в большей степени подходят аргументы, расположенные в левой части иерархии личные местоимения > местоимения третьего лица > собственные имена > другие одушевленные имена > неодушевленные имена (см. [Haspelmath 1999]). Кроме того, считается, что типологически в конструкции с внешним посессором в качестве обладаемого чаще выступают имена, которые занимают более левое положение в иерархии синтаксических ролей: прямой объект > пациентивный субъект непереходного глагола > агентивный субъект непереходного глагола > субъект переходного глагола [Haspelmath 1999]. Также высокую степень доступности для внешнего посессора проявляют локативные аргументы. Напротив, дативный аргумент и аргументы в других косвенных падежах типологически крайне редко бывают мишенью для внешнего посессора [Payne, Barshi 1999: 12]. Как отмечается в [Haspelmath 1999], с точки зрения информационной структуры внешний посессор обычно имеет высокую степень топикальности, в то время как атрибутивный посессор, как кажется, ведет себя свободно с точки зрения информационной структуры и не проявляет каких-либо ограничений, может быть как фокусным, так и топикальным. В целом, в конструкциях с внешним посессором роль обладателя в большей степени дискурсивно выделена, чем в конструкциях с внутренним посессором: такие конструкции подчеркивают, что обладаемое включается в личную сферу обладателя и сам обладатель занимает определенное место в ситуации(см. анализ посессивных конструкций с внешним посессором в ахвахском в [Creissels 2013]). В настоящей статье рассматриваются способы выражения посессивных отношений в табасаранском языке. Вначале даются основные сведения о табасаранском языке (раздел 2). В разделе 3 описываются три типа посессивных конструкций: дативная и локативная (3.1), а также генитивная конструкция (3.2–3.3). Основная часть статьи посвящена описанию личных глагольных посессивных показателей (раздел 4), где рассматриваются основные семантические и синтаксические критерии, влияющие на употребление посессивных показателей. Данные, используемые в статье, собраны в ходе экспедиций 2010–2016 гг. в Республике Дагестан. В статье используются примеры, полученные в ходе элицитации, а также примеры, взятые из корпуса устных текстов, записанных во время экспедиций в селение Межгюль в 2010–2012 гг.2. 2. Основные сведения о табасаранском языке: падежное оформление аргументов и глагольное маркирование лица Табасаранский язык (лезгинская группа нахско-дагестанских языков) распространен в Хивском и Табасаранском районах Республики Дагестан. В настоящей статье используются данные говора селения Межгюль (Хивский район), относящегося к южному диалекту (более подробно о грамматике табасаранского языка см. [Магометов 1955; Магометов 1965; Ханмагомедов 1970; Babaliyeva 2013]). Табасаранский язык является морфологически эргативным. Агенс/субъект3 переходного глагола маркируется эргативом (1), тогда как субъект непереходного глагола и пациенс/объект переходного глагола оформляются абсолютивом, см. примеры (2) и (3). 2 Я выражаю благодарность моим информантам Марине, Гульнаре, Фаине, Зухре и Мирзакериму Мирзакеримовым, а также их родителям Шахвеледу и Марисат, за гостеприимство и помощь в исследовании табасаранского языка. 3 В настоящей статье мы будет называть субъектом главного участника ситуации нетранзитивной и транзитивной, а также экспериенциальной клаузы, опуская синтаксические тесты на субъектность.(1) (2) dumu rasul.i Расул(ERG) 3.P(ABS) ‘Расул сделал это.’ ʁ-ap’-nu. PF-делать-PST rasul ʁ-uš-nu. Расул(ABS) PF-‹H.SG›уходить-PST ‘Расул ушел.’ (3) maˁhaˁmad.ǯi rasul aχ-uru. Магомед(ЕRG) Расул(ABS) ‹H.SG›уносить-FUT ‘Магомед отвезет Расула.’ Личные местоимения первого и второго лица не различают эргатив и абсолютив: субъект переходного и непереходного глагола, а также прямой объект переходного глагола выражаются одинаково, как показано в примерах (4)–(6). (4) (5) ʁ-ap’-un꞊za. 3.P(ABS) PF-делать-PST=1SG uzu dumu я ‘Я сделал это.’ ʁ-uš-un꞊za. Дербент-DAT PF-‹H.SG›уходить-PST=1SG uzu derben.ǯi-z я ‘Я поехал в Дербент.’ (6) maˁhaˁmad.ǯi Магомед(ERG) ‘Магомед отвезет меня.’ uzu aχ-uru. я ‹H.SG›уносить-FUT В отличие от большинства родственных языков нахско-дагестанской семьи, в табасаранском языке любой аргумент, выраженный личным местоимением, может дублироваться на глаголе, (см. [Кибрик, Селезнев 1982; Кибрик 2003: 505–511; Богомолова 2012]). Местоимения первого и второго лица, выступающие в роли субъекта, обязательно контролируют личный показатель на глаголе, копируя его лично-числовые и падежные характеристики. Пример (7) иллюстрирует оформление непереходного субъекта первого лица, пример (8) повторяет пример (4) выше и показывает маркирование переходного субъекта первого лица, а в примере (9) приведена экспериенциальная конструкция с субъектом первого лица в дативе. Во всех трех предложениях личное маркирование на глаголе обязательно, предложения без глагольного показателя лица неграмматичны4. (7) (8) (9) uzu аˁʁ-a꞊za / я ‘Я иду.’ уходить-PRS=1SG *aˁʁ-a. уходить-PRS ʁ-ap’-un꞊za / *ʁ-ap’-nu. 3.P(ABS) PF-делать-PST=1SG PF-делать-PST uzu dumu я ‘Я сделал это.’ dumu aˁ-ǯa꞊zu-z uzu-z я-DAT 3.P(ABS) знать-PRS=1SG-DAT знать-PRS ‘Я знаю это.’ *aˁ-ǯa. / Несубъектное личное местоимение в предложении также может вызывать личный показатель на финитном глаголе, однако в этом случае наличие показателя определяется прагматикой ситуации и, соответственно, является факультативным (о факультативных глагольных показателях в табасаранском языке см. [Богомолова 2012]). Маркирование несубъектного аргумента ассоциировано с активным участием несубъектного участника в ситуации. Например, в следующем примере использование личного показателя, отражающего лично-числовые характеристики реципиента, ассоциируется с такой интерпретацией: «Я маму просила купить мне платье, и она (после долгих уговоров с моей стороны) купила». (10) mam.i uzu-z buluška мама(ERG) я-DAT платье(ABS) ʁada‹b›ʁ-un꞊zu-z. ‹N.SG›брать-PST=1SG-DAT ‘Мама мне платье купила.’ ʁada‹b›ʁ-nu / ‹N.SG›брать-PST 4 В этой статье мы не останавливаемся на статусе личных глагольных показателей, отметим только, что в [Кибрик, Селезнев 1982] и [Кибрик 1992] глагольные показатели описываются в терминах согласования личного аргумента с финитным глаголом. Более правильным, с нашей точки зрения, однако, является анализ в терминах клитического дублирования. 3. Посессивные конструкции в табасаранском языке Для выражения посессивных отношений в табасаранском языке используются следующие конструкции — дативная и локативные конструкции и конструкция с генитивным посессором. Ниже мы кратко остановимся на первых двух способах выражения посессивных отношений, а затем более подробно рассмотрим конструкцию с генитивом. 3.1. Дативная и локативные конструкции В табасаранском языке, как и в других дагестанских языках, отсутствует отдельный глагол со значением ‘иметь’. Для выражения посессивных отношений используется локативный глагол а ‘быть, находиться’. Посессор в посессивной конструкции с глаголом a оформляется дативом (11) или одним из локативных падежей, а посессум — абсолютивом. Конструкция с глаголом a используется, как правило, с посессором, выраженным одушевленным существительным. Синтаксически посессор и посессум, по-видимому, не образуют единой составляющей и входят в разные составляющие, как в конструкциях с внешним посессором, аналогично, например, русской конструкции «у X-а есть Y». (11) rasul.i-z χal a-ǯa. Расул-DAT дом(ABS) ‘У Расула есть дом.’ (IN)быть-PRS Помимо датива, для выражения обладания могут также использоваться локативные падежи апуд-эссив и пост-эссив. В своем базовом значении эти падежи используются для маркирования пространственного расположения объекта по отношению к ориентиру, обозначая, соответственно, ‘нахождение около ориентира’ (апуд-эссив) и ‘нахождение позади ориентира’ (пост-эссив). (12) ha-mu bulaʁ.ǯi-x šubu-b χal EMPH-PROX(ABS) родник-APUD три-N дом(ABS) x-a-ǯa. APUD-быть-PRS ‘Рядом с родником находятся три дома.’ (13) ha-m-rar-si dus-ru ha-mu EMPH-PROX-PL-COMP ‹H.SG›садиться-FUT EMPH-PROX(ABS) ustl.i-q. стол-POST ‘Так же как и они, он садится за стол.’ В посессивной конструкции апуд-эссив маркирует вре́менное обладание. Наиболее типичным контекстом для употребления апудэссива в посессивном значении является описание ситуации, когда обладатель имеет что-то на данный момент с собой. (14) d-uf-nu šid x-a-ji ča-x PF-приходить-PFCONV сам-APUD APUD-быть-PART marcːi чистый вода(ABS) di‹b›-ru. ‹N.SG›ставить-FUT5 ‘Пришел и ставит чистую воду, которая у него была (с собой).’ PF-‹N.SG›приносить-PFCONV d-u‹b›χ-u Пост-эссив, напротив, выражает постоянное обладание, как в примерах (15) и (16), и нередко употребляется в том же контексте, что и датив. (15) duva-q šibu-r baž q-a. 3.P-POST ‘У него три сына.’ три-H.SG мальчик(ABS) POST-быть(PRS) (16) murar.i-q čpːi-q sa-r urc̊ u-r – kas ha-cː-dar сам:PL-POST один-H.SG девять-H.SG PROX(PL)-POST q’uvatlu jic’u-r десять-H.SG человек EMPH-PROX(ADV)-PL сильный ǯihilal-ar꞊a юноша-PL=ADD POST-быть-IPFCONV PF-‹PL›стать-PST ‘У них у самих девять-десять человек сильных юношей было (в свите).’ q-a-ǯi ʁa-x-nu. 5 Форма будущего времени (она же и форма хабитуалиса) в южных диалектах, к которым относится межгюльский диалект, является одной из основных форм для нарративного повествования наряду с формой прошедшего времени. Отметим, что в этих случаях используются префиксальные дериваты глагола а ‘быть’ с соответствующими префиксами (апудэссив или пост-эссив, как в примерах (14) и (15)–(16). Помимо апуд- и пост-эссива, для описания посессивных отношений в табасаранском языке могут использоваться и другие локативные падежи. В контекстах неотчуждаемой принадлежности, в частности, при описании частей тела, отношения между посессором и посессумом описываются как пространственные отношения, где посессор выступает в роли ориентира, см. (17)–(18). В этих случаях также используются глаголы, образованные от глагола а ‘быть’, при помощи соответствующего локативного префикса. ин-эссив s̊ a-ʔ (17) женщина-IN ‘У девушки красивые глаза.’ (букв. ‘в девушке’). ul-ar глаз-PL(ABS) ic̊ i красивый a. (IN)быть(PRS) конт-эссив (18) maˁhaˁmad.ǯi-k saqːal Магомед-CONT борода(ABS) ‘У Магомеда борода.’ (досл. ‘на Магомеде’) k-a. CONT-быть(PRS) Во всех этих конструкциях в качестве посессора может выступать первое или второе лицо. Важным свойством конструкций с личным посессором является то, что личный аргумент вместе с его падежным показателем обязательно маркируется на финитном глаголе (аналогично субъекту непереходных, переходных и экспериенциальных глаголов). посессор в дативе (19) uzu-z juq’u-r bic’ur я-DAT четыре-N маленький a꞊zu-z (IN)быть(PRS)=1SG-DAT ‘У меня четверо детей.’ *a. / (IN)быть(PRS) посессор в пост-эссиве juq’u-r (20) uzu-q bic’ur я-POST четыре-N маленький q-a꞊zu-q / POST-быть(PRS)=1SG-POST ‘У меня четверо детей.’ *q-a. POST-быть(PRS) посессор в апуд-эссиве ǯülger (21) uvu-x ты-APUD ключи(ABS) x-a-n꞊u-x? / APUD-быть(PRS)-Q=2SG-APUD APUD-быть(PRS)-Q ‘У тебя ключи с собой?’ *x-a-n? ic̊ i ul-ar посессор в ин-эссиве (22) uvu-ʔ ты-IN a꞊vu-ʔ (IN)быть(PRS)=2SG-IN(IN)быть(PRS) ‘У тебя красивые глаза.’ красивый глаз-PL *a. / Дативная и локативные конструкции могут быть классифицированы как конструкции с внешним посессором, поскольку посессор не входит в одну именную группу с обладаемым и образует отдельную составляющую. 3.2. Генитивная конструкция Характерная для многих языков генитивная стратегия для выражения посессивных отношений (см., например, [Heine 1997]) используется и в табасаранском языке. Посессор маркируется показателем генитива -n. На первый взгляд генитивная конструкция выглядит как атрибутивная: имя, стоящее в генитиве, является составляющей ИГ, которую возглавляет посессум. Однако, как показывают тесты с фокусной частицей, генитивные конструкции синтаксически не однородны, и имя в родительном падеже может быть также отдельной составляющей (см. далее 3.3). Генитивная конструкция может использоваться для описания практически всех типов отношений между посессором и посессумом, при этом каких-либо семантических и синтаксических ограничений как кажется нет. Генитивная конструкция может употребляться с одушевленными посессором и посессумом (23), неодушевленным посессором и одушевленным посессум (24), наоборот, одушевленным посессором и неодушевленным посес сумом (25)–(26), наконец, неодушевленным посессором и посессумом (27). С синтаксической точки зрения генитивный посессор может модифицировать имя, находящееся в любой синтаксической позиции: субъектной (26), объектной (23), локативной (25)–(27). Как видно из этих же примеров, посессор и посессум могут обладать разной степенью отделимости друг от друга. (23) rabadan.ǯi-n χpːir.i-n šaˁbn.u Шабан(ERG) Рабадан-GEN жена-GEN пояс(ABS) hič’i‹b›k’-nu ʁuˁ-ru. ‹N.SG›красть-PFCONV уходить-FUT ‘Шабан украл пояс жены Рабадана и уходит (обратно в село).’ kamar (24) nüraˁli ktaʁ-uru zamina ʁul.a-n Нюряли(ABS) ‹H.SG›выбирать-FUT надежный село-GEN ʁaravul.ǯi. сторож(ERG) ‘Нюряли выбрали надежным сторожем села.’ (25) balakerim abi-n χl.a-z ʁuˁ-ra Балакерим дедушка-GEN дом-DAT уходить-PRS χaˁl-ir. гость-PL(ABS) ‘Идут гости в дом дедушки Балакерима.’ (26) du-x-nu, gaˁ‹b›ʁ-uru jitim сирота muva-n PROX-GEN жизнь(ABS) ‘Он остается сиротой, так начинается его жизнь.’ PF-‹H.SG›стать-PFCONV ‹N.SG›начинаться-FUT uˁmur. (27) dus-ru šaˁbn.a-n ‹H.SG›садиться-FUT Шабан-GEN umbr-ar.i-ʔin. ступенька-PL-SUPER ‘Oн садится на ступеньки дома Шабана.’ χl.a-n дом-GEN Личные посессивные местоимения морфологически не являются регулярными формами генитива, в частности они не имеют показателя -n, и внешне скорее напоминают притяжательные местоимения. Как и существительные в генитиве, посессивные личные местоимения сочетаются с разными типами обладаемого и не демонстрируют каких-либо очевидных синтаксических ограничений. jiz χal (28) uvu ты мой дом(ABS) ‘Ты же разорил мой дом.’ gidip-u꞊va꞊ki. SUB:‹N.SG›разорять-PST=2SG=PTCL (29) (30) jiz marčː-ar мой овца-PL ‘Как ты моих овец продал?’ uvu ты ficːi tu꞊va? как давать(PRS)=2SG jav rabadan.ǯi Рабадан(ERG) твой бык(ABS) ‘(Нет), Рабадан не украл бы твоего быка.’ jic hič’i‹b›k’u-da-j. ‹N.SG›красть-NEG-DISTPAST (31) uvu a-b-x-ida PF-N.SG-стать-PRS fu ты что ala‹b›q-u bala? SUPER:‹N.SG›сыпать-PFCONV беда ‘Ты что за напасть на мою голову?’ jiz k’ul.ʔ-in мой голова-SUPER (32) uzu-z jav derdi fu я-DAT твой горе(ABS) что aˁ-ǯu꞊zu-z. знать-FUT=1SG-DAT ‘Я знаю твое горе.’ vu-š COP-COND 3.3. Синтаксические свойства посессивного генитива и по сессивных местоимений На первый взгляд, конструкции с генитивным посессором ничем не примечательны. Можно, однако, показать, что за внешне одинаковыми конструкциями скрываются разные по своему синтаксическому поведению единицы. Рассмотрим взаимодействие посессора с рестриктивной частицей -č’a ‘кроме’. Обычно эта частица присоединяется к имени и вместе с отрицательной формой глагола выражает значение ‘только’. Участник или объект, названный именем, к которому присоединяется частица, отграничивается от других возможных участников или объектов данной ситуации. Так, пример (33) дословно значит ‘Мадина кроме голубого платья (ничего другого) не купила’. В табасаранском языке приименные определения не могут выделяться с помощью фокусных частиц, в именной группе фокусные показатели могут размещаться только на вершине. В примере (33) рестриктивная частица может быть присоединена только к существительному ‘платье’, но не к прилагательному ‘синий’. (33) madina.ji uk’u(*꞊č’a) buluškːa(꞊č’a) Мадина(ERG) синий=RESTR платье(ABS)=RESTR ʁada‹b›ʁ-un-dar. ‹N.SG›брать-PST-NEG ‘Мадина только синее платье купила.’ Личные посессивные местоимения в большинстве случаев ведут себя аналогично, cм. пример (34), где та же частица может модифицировать имя, называющее обладаемое, но не может модифицировать посессор. (34) madina.ji jav(*꞊č’a) buluškːa(꞊č’a) Мадина(ERG) твой=RESTR платье=RESTR ala‹b›x-un-dar. ‹N.SG›надевать-PST-NEG ‘Мадина только твое платье надела.’ Тем самым, можно предположить, что личные посессоры в этих случаях образуют одну именную группу с обладаемым. С другой стороны, в некоторых случаях посессивное местоимение, напротив, способно присоединять фокусную частицу, что, по-видимому, можно интерпретировать как синтаксическую независимость посессора (посессивное местоимение не является составляющей именной группы). (35) (36) temperatura jav꞊č’a твой=RESTR температура(ABS) ‘Только у тебя температура.’ a-dar. (IN)быть-PRS:NEG k’ul jiz꞊č’a мой=RESTR голова(ABS) болеть-PRS-NEG ‘Только у меня голова болит.’ uc:-ura-dar. (37) maˁhaˁmad.ǯi jiz꞊č’a k’ul Maгомед(ERG) мой=RESTR голова(ABS) ʁ-uˁ‹b›ʁ-uˁn-dar. PF-‹N.SG›разбивать-PST-NEG ‘Магомед только мне разбил голову.’ Такое расщепление в поведении посессивных местоимений — способность или же неспособность нести рестриктивную частицу — в первую очередь зависит от семантических отношений между обладаемым и посессором. Посессор ведет себя как синтаксически самостоятельный аргумент, если посессор и посессум описывают неотчуждаемую принадлежность (чаще всего, часть тела). В остальных случаях посессивное местоимение ведет себя как остальные атрибутивы и не способно присоединять рестриктивную частицу, ср. пример (38), где частица присоединяется только к имени. (38) mašin(꞊č’a) машина(ABS)=RESTR jiz(*꞊č’a) мой=RESTR ʁ-uˁ‹b›ʁ-uˁn-dar. PF-‹N.SG›ломать-PST-NEG ‘Только у меня машина сломалась.’ Однако семантический критерий отчуждаемости/неотчуждаемости не полностью определяет синтаксическое поведение посессора. Ситуация в целом должна предполагать полную вовлеченность посессора в ситуацию (как выше в примере Он мне голову разбил). В противном случае посессор выступает как обычный атрибутив, несмотря на то, что посессор и посессум могут состоять в отношениях часть-целое, ср. следующий пример. В примере (39) ситуация концептуализируется так, что обладатель сердца (например, ребенок) и сердце как бы ‘отделены друг от друга’. Такое предложении может быть произнесено в ситуации уговаривания ребенка ‘ты этого не хочешь, но необходимо посмотреть (обследовать) твое сердце’. В случае же ситуации ‘он мне голову разбил’, такого семантического эффекта ‘разъединения’ обладаемого и обладателя не происходит, посессор и посессум составляют одно целое. (39) duχtːur jav(???꞊č’a) juk’.a-z(꞊č’a) врач(ABS) твой=RESTR сердце-DAT=RESTR lig-u-dar. ‹H.SG›смотреть-FUT-NEG ‘Врач только у тебя посмотрит (=обследует) сердце.’ Такое двоякое синтаксическое поведение не является особенностью только личных посессоров — посессор третьего лица ведет себя аналогично. (40) duva-n꞊č’a k’ul ucː-ura-dar. 3.P-GEN=RESTR голова(ABS) болеть-PRS-NEG ‘Только у него голова болит.’ (41) maˁhaˁmad.ǯi duva-n꞊č’a 3.P-GEN=RESTR голова(ABS) k’ul Maгомед(ERG) ʁ-uˁ‹b›ʁ-uˁn-dar. PF-‹N.SG›ломать-PST-NEG ‘Магомед только ему голову разбил.’ Отметим, что в принципе такая «экстрапозиция» посессора в отдельный аргумент может происходить независимо от падежного маркирования обладаемого, ср. абсолютив выше в примерах (40)–(41), датив в (42) и локатив в (43). обладаемое в дативе (42) maˁhaˁmad.ǯi jiz꞊č’a k’ul.i-z мой=RESTR Maгомед(ERG) ʁ-aˁ‹b›-nu-dar. PF-‹N.SG›ударять-PST-NEG ‘Магомед только меня ударил по голове.’ голова-DAT обладаемое в локативном падеже (43) maˁhaˁmad.ǯi jiz꞊c’a χl.i-l-a мой-RESTR рука-SUPER-ELAT Магомед(ERG) ʁ-aˁ‹b›-nu-dar. PF-‹N.SG›ударять-PST-NEG ‘Магомед только меня ударил по руке.’ Неодушевленный посессор также может функционировать синтаксически в качестве отдельного от посессума аргумента, как в примере (44). (44) maˁhaˁmad.ǯi rakːn.i-n꞊č’a Магомед(ERG) дверь-GEN=RESTR ručkːa ручка(ABS) ʁ-uˁ‹b›ʁ-uˁn-dar. PF-‹N.SG›ломать-PST-NEG ‘Магомед сломал только у двери ручку.’ {кроме двери ничего другого не ломал} Таким образом, генитивная конструкция может быть синтаксически атрибутивной, где имя в родительном падеже является составляющей ИГ, называющей посессум. С другой стороны, генитивный посессор может быть и синтаксически независимым аргументом, как правило, в таких случаях речь идет о неотчуждаемой принадлежности и полной вовлеченности посессора в описываемую ситуацию. Последний тип конструкций сближается также с рассмотренными ранее конструкциями с внешним посессором. Дативный и локативный посессор в посессивных конструкциях также может быть выделен рестриктивной частицей. (45) uvu-x꞊č’a ǯülg-er ты-APUD=RESTR ключ-PL ‘Только у тебя ключи с собой.’ x-tːar꞊vu-x. APUD:быть-NEG=2SG-APUD 4. Посессивные глагольные показатели 4.1. Посессивные глагольные показатели и посессивные мес тоимения Наряду с личными притяжательными местоимениями, личные посессивные отношения в табасаранском языке могут быть также выражены с помощью личных посессивных показателей, присоединяемых к глаголу. Такие посессивные показатели способны присоединяться к любой финитной форме глагола и в целом совпадают с посессивными местоимениями, лишь иногда подвергаясь небольшим изменениям на стыке морфем. В примерах ниже мы приводим предложения, включающие как глагольные показатели, так и полные притяжательные местоимения для демонстрации их фонетической идентичности. (46) jiz ʁardaš мой брат(ABS) ‘Мой (у меня) брат упал.’ aq-n꞊iz. ‹H.SG›падать-PST=1SG:POSS (47) (48) (49) ʁardš.i jav твой брат(ERG) пять-N ‘Твой (у тебя) брат получил пятерку.’ xu-b ʁada‹b›ʁ-u꞊jav. ‹N.SG›брать-PST=2SG:POSS pːapːa ič наш:EXCL папа ‘Наш (у нас) папа уехал.’ ʁ-uš-n-ič. PF-‹H.SG›уходить-PST=1PL:EXCL:POSS hacːi pːapː.i ix наш:INCL папа(ERG) так ʁa-p-n-ix. PF-говорить-PST=1PL:INCL:POSS ‘Наш (у нас) папа так сказал.’ (50) uc̊ učitel.i vari-dar.i-z kümek ваш учитель(ERG) все-PL-DAT помощь ʁ-ap’-un꞊vuc̊ . PF-делать-PST=2PL:POSS ‘Ваш учитель всем помог.’ Таким образом, в табасаранском языке в зоне личной посессивности существует два типа кодирования притяжательных отношений — полные притяжательные местоимения и местоименные глагольные клитики, которые, однако, не дублируют полностью друг друга и демонстрируют ряд различий в синтаксическом и дискурсивном поведении. Ниже мы рассмотрим свойства посессивных глагольных показателей и их взаимодействие с посессивными местоимениями в финитной клаузе. В примерах (46)–(50) используются и местоимения, и соответствующие личные клитики. Эти же предложения могут употребляться и без личных клитик, возможна также обратная ситуация, предложения, где личные местоимения опущены, а глагол маркирован местоименными показателями. Однако, существуют конструкции, где обязательно одновременное наличие и посессивного местоимения, и соответствующего глагольного показателя. Во-первых, это конструкции с внешним генитивным посессором, которые обсуждались выше. (51) ul-ir uc̊ ːu-dar jav твой глаз-PL красивый-PL COP=2SG:POSS ‘У тебя красивые глаза.’ vu꞊jav. (52) uc̊ ːu-dar ???ul-ir глаз-PL красивый-PL COP=2SG:POSS ‘У тебя красивые глаза.’ vu꞊jav. (53) *jav ul-ir uc̊ ːu-dar vu. твой глаз-PL красивый-PL COP ‘У тебя красивые глаза.’ Во-вторых, это конструкции с контрастным фокусом на притяжательном местоимении: dar꞊ev ʁardaš брат(ABS) COP:NEG=2SG:POSS 3.P(ABS) jiz-ur-u. (54) *(jav) твой ʁ-ap’u-r, PF-делать-PART-H.SG ‘Не твой брат это сделал, а мой. мой-H.SG=COP dumu В работах [Магометов 1965] и [Кибрик, Селезнев 1982] глагольные посессивные показатели рассматриваются как согласование финитного глагола с независимым посессивным местоимением. Посессивные глагольные показатели, несомненно, встраиваются в систему личных глагольных показателей в целом, и по своим грамматическим характеристикам, и по семантическим свойствам. Напомним, что личные местоимения, находясь в позиции субъекта, обязательно вызывают появление соответствующего личного показателя на глаголе, см. примеры выше (7)–(9). Несубъектный личный аргумент также может быть факультативно маркирован на глаголе личным маркером, см. обсуждение примера (10). Глагольные посессивные показатели в целом выражают ту же прагматику, что и несубъектные личные маркеры, то есть кодируют такого участника ситуации, который тем или иным образом задействован в ней или чья личная сфера затронута данной ситуацией, см. следующий пример. (55) madina.ji buluška jiz Мадина(ERG) мой платье(ABS) ʁada‹b›ʁ-n꞊iz. ‹N.SG›брать-PST=1SG:POSS ‘Мадина мое платье взяла’. {Мадина у меня (мое) платье взяла (и не вернула).} ʁada‹b›ʁ-nu / ‹N.SG›брать-PST В (55) форма с личным показателем на глаголе интерпретируется так, что посессор первого лица каким-то образом активно вовлечен в эту ситуацию (например, не хотел давать платье Мадине, а Мадина все равно его взяла). Таким образом, конструкции с личным посессивным показателем семантически напоминают конструкции с внешним посессором, поскольку личный показатель вводит участника ситуации, в сфере действия которого совершается описываемая ситуация. Тем не менее, табасаранские конструкции с личными показателями демонстрируют некоторые нетипичные для внешнего посессора особенности. Во-первых, только участники первого и второго лица могут быть обозначены как участники, в сфере действия которых происходит данная ситуация, третье лицо не маркируется на глаголе. Во-вторых, как кратко обсуждалось во введении, типологически экстрапозиция внешнего посессора в большей степени возможна из посессивных именных групп, где имя является аргументом, скорее относящимся к левой части иерархии синтаксических ролей прямой объект > пациентивный субъект непереходного глагола > агентивный субъект непереходного глагола > субъект переходного глагола. Как видно из примеров выше с личными глагольными показателями (46)–(50), семантическая роль аргумента, с которым может соотноситься личный глагольный посессор, в целом не влияет на ограничения в его использовании и в случае, когда посессум имеет при себе личное местоимение и том случае, когда имя не имеет при себе независимого посессивного местоимения. В-третьих, как отмечалось выше, обычно считается, что в качестве внешнего посессора лучше подходит топикальный аргумент. В табасаранском языке посессивный глагольный показатель может соотноситься как с топикальными аргументами см. примеры (56) и (57), так и с аргументами, находящимися в фокусе, как, например, в фокусной конструкции в примере (54) выше. (56) paːp.i baž꞊ra ič наш:EXCL папа(ERG) мальчик=ADD aχ-ur꞊ič. ‹H.SG›нести-FUT=1PL:EXCL:POSS ‘Наш папа и мальчика отвезет.’ (Например, в таком контексте ‘Наш папа повезет взрослых, и мальчика тоже возьмет’). (57) rasul.i baž꞊ra aχ-ur꞊jav. Расул(ERG) мальчик=ADD ‹H.SG›нести-FUT=2SG:POSS ‘Расул и твоего сына отвезет.’ 4.2. Синтаксический статус посессивного местоимения и употребление посессивного показателя Как показано выше, посессивные местоимения в табасаранском языке, с одной стороны, могут иметь атрибутивную функцию и входить в состав ИГ, возглавляемой обладаемым, а с другой стороны, могут выступать как синтаксически самостоятельные аргументы, образующие независимую от обладаемого ИГ. Рассмотрим, как соотносится поведение посессивного глагольного показателя с атрибутивным посессивным местоимением и с посессивным местоимением, которое является независимым аргументом предложения. Можно предположить, что если маркирование посессора на глаголе является результатом согласования (переноса признаков контролера согласования на мишень согласования), то оно, скорее всего, должно происходить в тех случаях, когда посессор ведет себя как независимый аргумент, и невозможно (или нежелательно), когда посессор вложен в ИГ, возглавляемую обладаемым. Как выясняется, это предположение неверно, поскольку глагольный показатель возможен при любой синтаксической роли посессора. В следующем примере (58) посессор выделен рестриктивной частицей (что мы выше интерпретировали как проявление независимого синтаксического статуса посессивной ИГ), личный показатель на глаголе возможен. посессор как независимый аргумент (58) maˁhaˁmad.ǯi jiz꞊č’a k’ul мой=RESTR Mагомед(ERG) ʁ-uˁ‹b›ʁ-uˁn-dar(꞊iz). PF-‹N.SG›ломать-PST-NEG=1SG:POSS ‘Магомед разбил только мне голову.’ голова(ABS) Напротив, в примере (59) рестриктивная частица может присоединяться только к существительному ‘мальчик’ в позиции прямого объекта, но не к посессивному местоимению, что, повидимому, свидетельствует о вложенности посессора в ИГ, возглавляемую обладаемым. Однако и в этом случае посессивный показатель на глаголе также возможен, (60). (59) *rasul.i jav꞊č’a baž Расул(ERG) твой=RESTR мальчик(ABS) ʁi-d-is-un-dar. PF-H.SG-ловить-PST-NEG ‘Расул только твоего сына поймал.’ (60) rasul.i jav baž ʁi-d-is-nu / Расул(ERG) твой мальчик(ABS) PF-H.SG-ловить-PST ʁi-d-is-un꞊jav. PF-H.SG-ловить-PST=2SG:POSS ‘Расул поймал твоего сына.’ При употреблении посессивного глагольного показателя синтаксический статус посессивного личного местоимения не изменяется, что видно из поведения фокусной частицы, которая и в этом случае может располагаться только на имени. (61) rasul.i jav(꞊*č’a) baž(꞊č’a) Расул(ERG) твой=RESTR мальчик=RESTR ʁi-d-is-un-dar꞊jav. ʁi-d-is-nu PF-H.SG-ловить-PST-NEG=2SG:POSS PF-H.SG-ловить-PST ‘Расул поймал только твоего сына.’ / Таким образом, появление посессивных глагольных показателей не зависит от синтаксического статуса соответствующего посессивного местоимения. Напомним, что во всех этих случаях глагольный показатель факультативен: его появление связано с указанием на активную вовлеченность посессора в описываемую ситуацию (см. обсуждение примера (55) выше). Не совсем верно, однако, утверждать, что присутствие посессивных глагольных показателей абсолютно не зависит от синтаксического статуса посессивных местоимений. В следующем примере (62), личный посессор является отдельным аргументом (смотри тест на рестриктивную частицу и обсуждение похожих примеров (35) и (36)), кроме того он находится в синтаксической позиции субъекта. Посессор и посессум описывают неотчуждаемые отношения. При соблюдении этих трех условий, личный посессор синтаксически ведет себя так же, как и личный субъект, выраженный местоимением первого или второго лица, т. е. обязательно маркируется на глаголе, ср. примеры (62)–(63) с примером (64). (62) (63) ul-ir uc̊ :u-dar *vu. jav твой глаз-PL красивый-PL COP=2SG:POSS COP ‘У тебя глаза красивые.’ vu꞊jav / k’ul ucːu-ra꞊jiz jiz мой голова болеть-PRS=1SG:POSS болеть-PRS ‘У меня голова болит.’ *ucː-ura. / (64) uzu derben.ǯi-z aˁʁ-a꞊za / Дербент-DAT уходить-PRS=1SG:AG я ‘Я еду в Дербент.’ *aˁʁ-a. уходить-PRS Рассмотрим теперь ограничения, накладываемые на интерпретацию посессивных глагольных показателей, то есть факторы, влияющие на то, какой из клаузальных аргументов может быть соотнесен с глагольным посессивным показателем и, следовательно, может выступать в роли посессума. Возможности интерпретации различаются в зависимости от наличия/отсутствия выраженного посессивного местоимения при каком-либо аргументе. Рассмотрим эти две ситуации отдельно. 4.3. Глагольное маркирование посессора при наличии при тяжательного местоимения При одновременном присутствии в клаузе независимого посессивного местоимения при каком-либо аргументе и соответствующего ему по лично-числовым характеристикам посессивного показателя на глаголе глагольный показатель обязательно соотносится с тем же аргументом, что и посессивное местоимение. (65) rasul.i gatu jav Расул(ERG) твой кошка(ABS) ʁi-b-is-nu꞊jav. PF-N.SG-ловить-PST=2SG:POSS а. ‘Расул твою кошку поймал.’ б. ??‘Твой Расул твою кошку поймал.’ При этом каких-либо ограничений на синтаксическую роль обладаемого не засвидетельствовано: любой аргумент может быть мишенью для глагольного показателя (в том числе и разнообразные косвенные аргументы), см. следующие примеры: агентивный субъект непереходного глагола pːapːa (66) ič наш:INCL папа(ABS) ‘Наш папа уехал / у нас папа уехал.’ ʁ-uš-n꞊ič. PF-‹H.SG›уходить-PST=1PL:INCL:POSS пациентивный субъект непереходного глагола (67) jav твой мальчик(ABS) ‹H.SG›падать-PST=2SG:POSS ‘Твой сын упал.’ aq-un꞊jav. baž агенс переходного глагола šur.u (68) jav baž-ar.i-z твой девочка(ERG) мальчик-PL-DAT помощь(ABS) ʁ-ap’-un-dar꞊ev. PF-делать-PST-NEG=2SG:POSS ‘Твоя дочка не помогла мальчикам.’ kümek пациенс переходного глагола (69) maˁhaˁmad.ǯi ič pːapːa наш:INCL папа(ABS) Магомед(ERG) aχ-ur꞊ič. ‹H.SG›уносить-FUT=1PL:INСL:POSS ‘Магомед отвезет нашего папу.’ реципиент (70) maˁhaˁmad.ǯi jiz baž.i-z pul мой мальчик-DAT деньги(ABS) Магомед(ERG) tuv-n꞊iz. давать-PST=1SG:POSS ‘Магомед дал деньги моему сыну.’ локативные аргументы (71) baž-ar šur.u-ʔin jav мальчик-PL(ABS) твой девочка-SUPER aˁlquˁ-ra꞊jav. смеяться-PRS=2SG:POSS ‘Мальчики смеются над твоей дочкой.’ (72) (73) jav baž.i-x-na rasul Расул(ABS) твой мальчик-APUD-LAT ʁ-uš-un꞊jav. PF-‹H.SG›уходить-PST=2SG:POSS ‘Расул пошел к твоему сыну.’ jav telefon телефон(ABS) твой сумка(IN) ‘Телефон у тебя в (твоей) сумке.’ sumk.i a꞊jav. (IN)быть(PRS)=2SG:POSS 4.4. Глагольное маркирование посессора при отсутствии посессивного местоимения Несмотря на то, что посессивный глагольный показатель может быть интерпретирован как семантически модифицирующий практически любой аргумент, можно выявить его бо́льшую чувствительность к некоторым типам аргументов в тех случаях, когда в предложении отсутствует независимое посессивное местоимение. Как оказывается, в этом случае не любой аргумент предложения может быть интерпретирован как обладаемое, соотносящееся с глагольным посессором. Выбор аргумента в качестве посессума зависит как минимум от трех факторов: с одной стороны, семантические факторы такие как одушевленность и неотчуждаемые отношения между посессором и посессумом; с другой стороны, синтаксическая роль аргумента — кандидата на роль посессума. Семантически наиболее предпочтительным кандидатом на роль посессума при глагольном маркировании посессивности является аргумент, вступающий в отношения неотчуждаемой принадлежности с посессором. Прежде всего, это одушевленные аргументы, которые интерпретируются как связанные с посессором родственными отношениями, а также аргументы, называющие части тела. С синтаксической же точки зрения более благоприятной для интерпретации глагольного посессора является несубъектная позиция. Так, при переходных глаголах наилучшим кандидатом на роль посессума является одушевленный пациенс, а интерпретация глагольного посессивного маркера как модифицирующего субъект, по-видимому, недоступна. (74) maˁhaˁmad.ǯi Магомед(ERG) aˤhmed Ахмед(ABS) Дербент-DAT derben.ǯi-z aχ-ur꞊iz. ‹H.SG›уносить-FUT=1SG:POSS а. ‘Магомед отвезет моего Ахмеда в Дербент.’ б. *‘Мой Магомед отвезет Ахмеда в Дербент.’ Нужно отметить, что в предложении типа (74) предполагается, что имя, соотносясь с посессивным показателем, интерпретируется как называющее родственника, то есть посессор и посессум входят в отношение неотчуждаемой принадлежности. Однако и в тех случаях, когда аргумент выражен именем, не предполагающим родственных отношений, посессор также соотносится в первую очередь с пациенсом. (75) maˁhaˁmad.ǯi a‹r›g-ura꞊ič. maˁlim Магомед(ERG) учитель(ABS) ‹H.SG›искать-PRS=1PL:POSS а. ‘Магомед ищет нашего учителя.’ (предпочтительная интерпретация) б. ?‘Наш Магомед ищет учителя.’ Однако субъект все-таки может соотноситься с посессивным показателем, но только в случае сильного семантического «перевеса», например, когда субъект семантически существенно лучше подходит для посессивных отношений, чем пациенс (хотя посессивная интерпретация пациенса здесь также остается доступной). (76) ʁardš.i hič’ik’nak’ ʁi-d-is-un꞊ič. брат(ERG) вор(ABS) а. ‘Брат поймал нашего вора.’ б. ‘Наш брат поймал вора.’ PF-H.SG-ловить-PST=1PL:POSS (77) maˁhaˁmad.ǯi hič’ik’nak’ ʁi-d-is-un꞊ič. вор(ABS) PF-H.SG-ловить-PST=1PL:POSS Магомед(ERG) а. ‘Магомед поймал нашего вора.’ б. ‘Наш Магомед поймал вора.’ В том случае, если оба аргумента семантически плохо подходят для посессивных отношений, наиболее предпочтительным на роль посессума оказывается опять же пациентивный аргумент. (78) hič’ibk’nak’.ǯi milicioner d-is-ura꞊vuč. вор(ERG) ‘Вор держит вашего милиционера.’ милиционер(ABS) H.SG-ловить-PRS=2PL:POSS (79) milicioner.ǯi hič’ibk’nak’ d-is-ura꞊vuč. милиционер(ERG) вор(ABS) ‘Милиционер держит вашего вора.’ H.SG-ловить-PRS=2PL:POSS Аналогичная ситуация наблюдается и при неодушевленном пациенсе, называющем часть тела: маркированный на глаголе посессор соотносится именно с ним, но не с субъектом, см. пример (80). Последняя интерпретация возможна только в случае, если субъект имеет при себе кореферентное глагольному посессору посессивное местоимение (81): (80) maˁhaˁmad.ǯi k’ul голова(ABS) Maгомед(ERG) ʁ-uˁ‹b›ʁ-uˁn꞊iz. PF-‹N.SG›ломать-PST=1SG:POSS а. ‘Магомед разбил мне голову (мою голову).’ б. *‘Мой Магомед разбил (свою) голову.’ (81) k’ul maˁhaˁmad.ǯi jiz мой Maгомед(ERG) ʁ-uˁ‹b›ʁ-uˁn꞊iz. PF-‹N.SG›ломать-PST=1SG:POSS ‘Мой Магомед разбил (свою) голову.’ голова(ABS) При неодушевленном пациенсе, относящемся к зоне отторжимой принадлежности, пациентивная интерпретация посессора также предпочтительна, хотя строгого запрета на соотношение с агенсом, как выше в предложении (80), здесь не наблюдается. (82) maˁhaˁmad.ǯi halav hič’‹b›k’-ni꞊jav. Магомед(ERG) ковер(ABS) ‹N.SG›красть-PST=2SG:POSS а. ‘Магомед украл твой ковер.’ (предпочтительная интерпретация) б. ‘Твой Магомед украл ковер.’ (допустимая интерпретация) Если агенс называет животное, а пациенс неодушевленный объект, глагольный посессор соотносится также в первую очередь с пациенсом, а интерпретация, при которой посессор соотносится с агенсом, видимо, возможна, но вызывает заметные колебания у информантов. (83) gat.ǯi nikː ʁ-u‹b›q-un=jav. кошка(ERG) молоко PF-‹N.SG›пить-PST=2SG:POSS а.‘Кошка выпила твое молоко.’ b. ?‘Твоя кошка выпила (чье-то) молоко.’ В дитранзитивной конструкции одушевленный пациенс также является наиболее предпочтительным кандидатом на роль посессума, (84). Модификация реципиента в принципе тоже возможна, но иногда вызывает колебания у информантов, соотнесенность же с субъектом крайне нежелательна. (84) maˁhaˁmad.ǯi naida Наида(ABS) aˤhmed.ǯi-z Ахмед-DAT Магомед(ERG) tuv-nu꞊ič. давать-PST=1PL:EXCL:POSS а.‘Магомед отдал (замуж) нашу Наиду Ахмеду.’ б. ?‘Магомед отдал Наиду нашему Ахмеду.’ в. ???‘Наш Магомед отдал Наиду Ахмеду.’ Если пациенс является неодушевленным, как в (85), то наиболее предпочтительным для глагольного посессора в этом случае становится реципиент. Однако соотнесенность с одушевленным субъектом, а также с неодушевленным пациенсом также возможны. (85) rasul.i pul деньги(ABS) maˁhˁamad.ǯi-z Расул(ERG) Магомед-DAT tuv-un꞊jav. давать-PST=2SG:POSS а. ‘Расул дал деньги твоему Магомеду.’ б. ‘Твой Расул дал денег Магомеду.’ в. ‘Расул отдал твои деньги Магомеду.’ Из этих примеров может сложиться впечатление, что глагольный посессор ориентирован в первую очередь на абсолютивный аргумент. Однако и по отношению к абсолютивным аргументам глаголный посессор ведет себя избирательно. Как показывают разные типы непереходных конструкций, глагольный посессор может взаимодействовать с пациентивным S аргументом, однако взаимодейтсвие с агентивным S аргументом нежелательно. В примере (86) использован непереходный глагол ‘уходить’ с абсолютивным агентивным субъектом. При наличии двух оду шевленных аргументов, субъектного и несубъектного, маркированный на глаголе посессор интерпретируется только как относящийся к несубъектному аргументу. (86) maˁhaˁmad.ǯi-x-na rasul Расул(ABS) Магомед-APUD-LAT ʁ-uš-un꞊vuc̊ . PF-‹H.SG›уходить-PST=2PL:POSS а.‘Расул пошел к вашему Магомеду.’ б.*‘Ваш Расул к Магомеду пошел.’ В примерах (87) и (88), напротив, используется непереходная конструкция с пациентивным субъектом. Глагольный посессор соотносится только с абсолютивным аргументом. Из этого следует, что посессивный глагольный показатель ориентирован именно на абсолютивный пациенс. (87) riš har.i-ʔ uldug-un꞊ič. девочка(ABS) лес-IN а.‘Наша девочка в лесу заблудилась.’ б.*‘Девочка в нашем лесу заблудилась’. ‹H.SG›заблудиться-PST=1PL:POSS (88) rasul maˁhaˁmad.ǯi-q Расул(ABS) Магомед-POST а.‘Tвой Расул догнал Магомеда.’ б. ???‘Расул догнал твоего Магомеда.’ qu‹r›q’-un꞊ev.6 ‹H.SG›догонять-PST=2SG:POSS Нетривиальное поведение глагольный посессор демонстрирует в экспериенциальной конструкции. Часть информантов 6 Глагол ‘догонять, достигать’ в табасаранском языке является пациентивным. В межгюльском диалекте это видно, в частности, по личному маркированию субъекта. Пациентивный личный показатель имеет конечный гласный -u, в то время как агентивный заканчивается на гласный -а. Ср. следующие примеры: maˁhaˁmad.ǯi-x-na Магомед-APUD-LAT uzu я ‘Я иду к Магомеду.’ aˁʁˁ-a꞊za. уходить-PRS=1SG:AG maˁhaˁmad.ǯi-q uzu я Магомед-POST ‘Я догнал Магомеда.’ qu‹r›q’-un꞊zu. ‹H.SG›догонять-PST=1SG:PAT i. ii. однозначно интерпретирует глагольный посессор в примерах типа (89) как относящийся исключительно к абсолютивному стимулу, но не к дативному экспериенцеру. rasul Расул(ABS) (89) maˁhaˁmad.ǯi-z Магомед-DAT ʁ-aˁ‹r›qː-nu꞊ič. PF-‹H.SG›видеть-PST=1PL:EXCL:POSS а.‘Магомед увидел нашего Расула.’ б. *‘Наш Магомед видел Расула.’ Другие информанты считают прямо противоположным образом: глагольный посессор соотносится только с дативным экспериенцером и не может соотноситься с абсолютивным стимулом. На первый взгляд, общее предпочтение к соотнесению глагольного посессора с несубъектным аргументом вполне укладывается в типологические тенденции. Как обсуждалось во введении, типологически субъект переходного и непереходного глагола является наименее подходящим на роль кандидата на обладаемое в конструкциях с внешним посессором. Именно это и наблюдается в табасаранском маркировании посессора на глаголе, где наилучшим кандидатом на роль посессума являются несубъектные аргументы. Ситуация, однако, представляется более сложной, и синтаксическая интерпретация поведения глагольного посессора не столь тривиальна. С одной стороны, как мы видели, соотнесенность глагольного посессора с агенсом не запрещена полностью и допустима, например, при отсутствии неотторжимого пациенса, см. примеры (77) и (82) выше. С другой стороны, при аргументах равного семантического статуса два явных запрета все же имеются: запрет на агентивную (эргативную) интерпретацию глагольного посессора и запрет в экспериенциальной конструкции. Для некоторых информантов глагольный посессор не может быть соотнесен с дативным экспериенцером и соотносится только с абсолютивным стимулом (запрет на субъект, то есть в этом случае экспериенциальная конструкция ведет себя аналогично эргативной). Для других информантов, наоборот, имеется запрет на абсолютивный стимул, глагольный посессор может быть соотнесен только с экспериенцером (запрет на абсолютив, то естьконструкция похожа на непереходные клаузы с агентивным субъектом). Наконец, релевантность синтаксических факторов видна также и при взаимодействии глагольного посессора с аргументными личными местоимениями, которые рассматриваются в следующем разделе. 4.5. Ограничения на глагольный посессор в предложениях с личными местоимениями Как показано выше, наличие посессивного местоимения при каком-либо аргументе делает этот аргумент доступным для глагольного посессора, совпадающего по лично-числовым характеристикам с посессивным местоимением, а ограничения, описанные в разделе 4.4. выше, нерелевантны. Иная ситуация наблюдается в предложении с аргументами, выраженными личными местоимениями. Интересно, что и здесь ограничения связаны в первую очередь с абсолютивными аргументами (пациенсом или стимулом). Напомним, что в переходных предложениях соотнесение глагольного посессора с агенсом в качестве посессума неприемлемо при наличии одушевленного пациенса, см. пример (74) выше. При наличии посессивного местоимения при субъекте этот запрет снимается. Интересно, однако, что если в предложении в роли пациенса выступает личное местоимение первого или второго лица, посессивный глагольный показатель невозможен, поскольку он соотносится с личным местоимением даже при наличии выраженного посессивного местоимения при агентивном субъекте. Единственной возможной интерпретацией глагольного посессора в таких случаях является его соотнесение с личным местоимением в качестве посессума, что в большинстве случаев приводит к прагматически неприемлемым конструкциям, см. следующие примеры: uzu ič mam.i наш:EXCL мама(ERG) я jik’-ur=ič. ‹H.SG›убивать-FUT=1PL:EXCL:POSS а. *‘Наша мама меня убьет.’ б. % ‘Наша мама нашего меня убьет.’ (90)(91) uzu dumu ʁa-pi-š, jav mam.i uzu 3.P(ABS) PF-говорить-COND твой мама(ERG) я я jik’-ur=jav. H.SG:убивать-FUT=2SG:POSS а. *‘Если я это скажу, твоя мама меня убьет.’ б. %‘Твоя мама убьет твоего меня.’ Некоторые, но не все, информанты допускают предложение (92), где пациенс выражен местоимением второго лица, с интерпретацией глагольного посессора как относящегося к агенсу, в отличие от примеров выше (90)–(91), где пациенс выражен местоимением первого лица. (92) eger uvu ʁ-ap’i-š, ič uvu PF-делать-COND наш:EXCL папа(ERG) ты pːapː.i если ты ča‹r›χ-ur=ič. ‹H.SG›раздавить-FUT=1PL:EXCL:POSS а. ‘Если ты это сделаешь, наш папа тебя уничтожит.’ б. %‘Наш папа уничтожит нашего тебя.’ Таким образом, примеры (90)–(92) показывают, что личные местоимения в роли пациенса (особенно местоимение первого лица) накладывают наиболее сильные ограничения на интерпретацию глагольного посессора, блокируя соотнесение глагольного посессора даже с одушевленным именем, имеющим при себе совпадающее по лично-числовым характеристикам посессивное местоимение. При отсутствии личного пациенса в клаузе никакого видимого запрета на соотнесение глагольного посессора с субъектом в качестве посессума не наблюдается, то есть личные аргументы с иной синтаксической ролью не оказывают описанного выше блокирующего эффекта. (93) (94) vari uzu-z jav mam.i твой мама(ABS) я-DAT все(ABS) kti‹b›t-un=jav. ‹N.SG›рассказывать-PST=2SG:POSS ‘Твоя мама мне все рассказала.’ ič наш:EXCL Магомед(ERG) ты-DAT помощь(ABS) mahˁamed.ǯi kümek uvu-z ap’-ur=ič. делать-FUT=1PL:EXCL ‘Наш Магомед поможет тебе.’ Похожим образом обстоит дело и в непереходных конструкциях c агентивным субъектом, где дативный или локативный аргумент не препятствуют соотнесению глагольного посессора с абсолютивным субъектом при наличии при последнем посессивного местоимения. (Напомним, что при отсутствии посессивного местоимения глагольный посессор модифицирует только несубъектный аргумент, см. пример (86) выше). (95) naida jiz мой Наида(ABS) вы-DAT ‹H.SG›смотреть-PRS=1SG:POSS ‘Моя Наида присмотрит за вами.’ lig-ur꞊iz. uc̊ u-z (96) uc̊ mama uču-x-na ваш мама(ABS) мы-APUD-ELAT ʁ-uš-un꞊vuc̊ . PF-‹H.SG›уходить-PST=2PL:POSS ‘Ваша мама пошла к нам.’ Что касается экспериенциальной конструкции, то вариативность в оценке предложений с личным местоимением здесь меньше, чем в предложениях без личного местоимения. Для большинства информантов экспериенциальная конструкция ведет себя так же, как эргативная. Абсолютивный стимул первого лица блокирует интерпретацию экспериенцера как посессума, соотносящегося с глагольным посессором, даже если экспериенцер модифицирован посессивным местоимением, соответствующим по лично-числовым характеристикам глагольному посессору. (97) ʁardš.i-z jiz мой брат-DAT а. *‘Мой брат видел меня.’ б. %‘Мой брат увидел моего меня.’ uzu ʁ-aˁ‹r›qː-n=iz. я PF-‹H.SG›видеть-PST=1SG:POSS (98) jav ʁardš.i-z твой брат-DAT uzu я sumčr.i свадьба(IN) ʁ-aˁ‹r›qː-un=jav. PF-‹H.SG›видеть-PST=2SG:POSS а. *‘Твой брат увидел меня на свадьбе.’ б. %‘Твой брат увидел на свадьбе твоего меня.’ Следующее предложение расценивается информантами скорее как возможное, по всей видимости, опять же из-за того, что стимул выражен местоимением второго лица (99), а не первого, как в примерах (97)–(98). (99) uvu ʁ-aˁ‹r›qː-un=iz. jiz mam.i-z мой мама-DAT ты а. ‘Моя мама видела тебя.’ б. %‘Моя мама видела моего тебя.’ PF-‹H.SG›видеть-PST=1SG:POSS Таким образом, можно сделать вывод о том, что несубъектный абсолютивный аргумент (пациенс или стимул) первого лица оказывает наиболее сильный блокирующий эффект на интерпретацию глагольного посессора как соотносящегося с эргативным или дативным субъектом-посессумом (соответственно в эргативной и экспериенциальной конструкции). Кроме того, по-видимому, глагольные посессоры первого и второго лица также ранжированы, о чем свидетельствуют предложения, в которых одновременно присутствуют оба посессивных местоимения. Для многих информантов глагольный посессор второго лица нежелателен при наличии в предложении одновременно посессивных местоимений первого и второго лица. Ср. следующие примеры, где посессивное местоимение второго лица модифицирует эргативный субъект (100), реципиент (101) и локативный аргумент (102), глагольный посессор второго лица неграмматичен. Эти же примеры демонстрируют, что глагольный посессор первого лица может соотноситься с реципиентом, эргативным и абсолютивным субъектами, имеющими при себе соответствующее посессивное местоимение. (100) jav mam.i jiz mam.i-z vari твой мама(ERG) мой мама-DAT все(ABS) *kti‹b›t-un꞊jav / ‹N.SG›рассказать-PST=2SG:POSS kti‹b›t-un꞊jiz ‹N.SG›рассказать-PST=1SG:POSS ‘Твоя мама рассказала всё моей маме.’ (101) jiz mam.i jav mam.i-z vari мой мама(ERG) твой мама-DAT все(ABS) *kti‹b›t-un꞊jav / ‹N.SG›рассказать-PST=2SG:POSS kti‹b›t-un꞊jiz ‹N.SG›рассказать-PST=1SG:POSS ‘Моя мама рассказала всё твоей маме.’ (102) jiz pːapːa pːapː.i.-x-na jav мой папа(ABS) твой папа-APUD-LAT *ʁ-uš-un꞊jav / PF-‹H.SG›уходить-PST=2SG:POSS ʁ-uš-n꞊iz. PF-‹H.SG›уходить-PST=1SG:POSS ‘Мой папа пошел к твоему папе.’ Однако если посессивное местоимение второго лица модифицирует абсолютивный аргумент, то те информанты, для которых существуют вышеприведенные запреты, допускают также посессор второго лица и на глаголе (наряду с возможностью посессора первого лица). (103) jiz p:ap:i jav p:ap:a мой папа(ERG) твой папа(ABS) ʁ-uˁ‹r›χ-un꞊jav / PF-‹H.SG›спасать-PST=2SG:POSS ʁuˁ‹r›χ-n꞊iz. PF-‹H.SG›спасать-PST=1SG:POSS ‘Мой папа спас твоего папу.’ (104) jav jiz ʁardaš čuču-x-in-ǯi harige твой брат(ABS) мой сестра-APUD-LAT-DIR всегда lig-ura꞊jav / ‹H.SG›смотреть-PRS=2SG:POSS lig-ura꞊jiz. ‹H.SG›смотреть-PRS=1SG:POSS ‘Твой брат все время на мою сестру смотрит.’ Таким образом, для большинства информантов решающее значение при интерпретации глагольного посессора имеют наличие абсолютивного аргумента, его лексическое наполнение (одушевленность, лицо) и отношение между посессором и посессумом (неотчуждаемость). 5. Заключение В настоящей статье мы обсудили способы выражения посессивных отношений в табасаранском языке (нахско-дагестанская семья): (а) дативная и локативная конструкции предикативной посессивности, где обладатель ведет себя как внешний посессор; (б) генитивная конструкция, где посессор синтаксически ведет себя по-разному (при описании неотчуждаемой принадлежности генитивный посессор ведет себя как синтаксически независимая от посессума именная группа; при описании отторжимой принадлежности посессор образует единую ИГ с обладаемым); (в) посессивные глагольные показатели. Вторая часть статьи посвящена исследованию клитических посессивных показателей, приcоединяемых к глаголу. Несмотря на то, что часто они просто дублируют посессивное личное местоимение, глагольные показатели не являются согласовательными категориями в чистом виде и ведут себя в целом независимо от посессивного местоимения (в том числе, не связаны непосредственно с синтаксическим статусом посессивного местоимения: является ли местоимение отдельной ИГ или же образует единую ИГ с посессумом). Ограничения на глагольный личный посессор вызваны семантическими и синтаксическими причинами и могут быть суммированы следующим образом. Посессивные глагольные показатели ранжированы по лицу (1 > 2): при наличии двух посессивных местоимений разных лиц (‘мой/твой’) больше ограничений накладывается на глагольный посессор второго лица (исключения связаны с абсолютивным посессумом, см. далее). Интерпретация глагольных посессивных показателей зависит от семантических характеристик посессума (одушевленности/ неодушевленности, неотчуждаемость) и синтаксической роли посессума в предложении. В эргативной конструкции наиболее доступным в качестве посессума для глагольного посессивного показателя являетсяабсолютивный одушевленный пациенс. При отсутствии такового любой другой аргумент (дативный реципиент или эргативный агенс) также может получать посессивную интерпретацию. В непереходной агентивной конструкции абсолютивный аргумент, напротив, менее предпочтителен в качестве обладаемого для глагольного посессора, тогда как наиболее приоритеными здесь оказываются косвенные аргументы. В непереходной же конструкции с пациентивным субъектом, глагольный посессор соотносится с абсолютивом, а не дативным и локативными аргументами. Экспериенциальная конструкция с дативными субъектами расценивается информантами по-разному. У некоторых информантов она ведет себя аналогично эргативной (абсолютивный одушевленный стимул является наилучшим кандидатом на роль посессума для глагольного посессора). У других информантов она ведет себя аналогично непереходным конструкциям (абсолютивный аргумент ранжирован ниже косвенных аргументов). Не исключено, что у одних и тех же информантов экспериенциальная конструкция может вести себя по-разному при разных условиях. Список условных сокращений 1, 2, 3 — 1, 2, 3 лицо; ABS — абсолютив; ADD — аддитивная частица ‘и’; ADV — наречие; AG — агенс; APUD — нахождение рядом с ориентиром; COMP — сравнительная частица ‘как’; COND — кондиционалис; CONV — деепричастие; CONT — нахождение в контакте с ориентиром; СOP — связка; DAT — датив; DISTPST — давнопрошедшее; ELAT — движение из области локализации; EMPH — эмфатическая частица; ERG — эргатив; EXCL — эксклюзивное местоимение; FUT — будущее время; GEN — генитив; IN — нахождение внутри ориентира; INCL — инклюзивное местоимение; LAT — движение в область локализации; N — классно-числовой показатель неодушевленного класса единственного числа; NN — классно-числовой показатель не неодушевленного класса единственного числа; NEG — отрицание; P — лицо; PART — причастие; PAT — пациенс; PF — перфективный префикс; PL — множественное число; POSS — посессивный показатель; POST — нахождение позади ориентира; PROX — ближний демонстратив; PRS — настоящее время; PST — прошедшее время; PTCL — частица; Q — показатель вопроса; RESTR — рестриктивная частица; SG — единственное число; S — субъект непереходного глагола; SUB — нахождение под ориентиром; SUPER — нахождение на поверхности; при помощи угловых скобок ‹ › обозначается инфикс; нулевые показатели обозначаются круглыми скобками;двоеточие указывает на кумулятивное выражение грамматических значений; точкой отделяется косвенная основа имен существительных.

Напиши аннотацию по статье

Н. К. Богомолова ИЯз РАН — НИУ ВШЭ, Москва ВЫРАЖЕНИЕ ПОСЕССИВНЫХ ОТНОШЕНИЙ В ТАБАСАРАНСКОМ ЯЗЫКЕ1 1.

взаимодействие перфекта и отрицание в литовском языке ареална и типологическая перспектива. Введение Данная статья посвящена одному частному и до сих пор не исследованному аспекту употребления аналитического перфекта в литовском языке — его взаимодействию с отрицанием. Нетривиальность этого явления состоит в том, что одному утвердительному предложению с перфектом, как в примере (1а), в литовском может соответствовать два отрицательных предложения, различающихся позицией отрицания: на вспомогательном глаголе, как в (1b), и на причастии смыслового глагола, как в (1c). (1a) Aš es-u skait-ęs я:NOM AUX-PRS.1SG читать-PST.PA.NOM.SG.M ši-ą knyg-ą. этот-ACC.SG.F книга-ACC.SG ‘Я читал эту книгу.’ 1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, гранты № 12-34-01345 и 14-04-00580. Разные стадии исследования и их результаты были отражены в выступлениях на Круглом столе памяти Т. Н. Молошной (Институт славяноведения РАН, Москва, декабрь 2012 г.), на Рабочем совещании по типологии перфекта (Институт лингвистических исследований РАН, Санкт-Петербург, апрель 2013 г.), на семинаре Филологического факультета Вильнюсского университета (май 2013 г.), на 46-м Конгрессе Европейского лингвистического общества (Сплит, сентябрь 2013 г.) и на конференции по типологии перфекта в Тронхейме (ноябрь 2015 г.). Я благодарю всех слушателей указанных докладов, в первую очередь П. М. Бертинетто, Р. Микулскаса, Р. фон Вальденфельса, А. Хольфута и А. Б. Шлуинского, а также С. Иатриду, М. М. Макарцева и Б. Х. Парти за обсуждение и критику, Р. Микулскаса и Т. А. Майсака за замечания к первоначальному варианту текста, а кроме того ряд коллег, откликнувшихся на мой запрос в рассылку lingtyp. Ответственность за любые ошибки и неточности интерпретации всецело лежит на авторе. (1b) Aš nes-u skait-ęs я:NOM NEG.AUX-PRS.1SG читать-PST.PA.NOM.SG.M ši-os knyg-os. этот-GEN.SG.F книга-GEN.SG (1c) Aš es-u ne-skait-ęs я:NOM AUX-PRS.1SG NEG-читать-PST.PA.NOM.SG.M ši-os knyg-os. этот-GEN.SG.F книга-GEN.SG b= c ‘Я не читал этой книги.’ В фокусе внимания данной статьи будут в первую очередь находиться примеры типа (1с) и их семантические отличия от примеров типа (1b). В частности, будет показано, что формальное противопоставление двух вариантов отрицательного перфекта иконически отражает смысловое различие, в общем сводящееся к взаимной сфере действия перфекта и отрицания. Материалом исследования будут в первую очередь примеры из естественных текстов, представленных в корпусе современного литовского языка (LKT) и в интернете; в отдельных случаях будут привлекаться также примеры, сконструированные автором и проверенные с носителями языка. Поскольку взаимодействие перфекта и отрицания, по крайней мере с точки зрения сферы действия, насколько мне известно, не было до сих пор предметом теоретического и типологического изучения, в настоящей статье, помимо обсуждения весьма показательного литовского материала, будет предложена теоретическая модель такого взаимодействия и рассмотрены различные типы её реализации, представленные в ряде языков балто-славянского, западноевропейского и других языковых ареалов. В § 2 будет кратко рассмотрена история вопроса и предложена общая модель семантического взаимодействия перфекта и отрицания, а в § 3 кратко охарактеризована сама перфектная конструкция литовского языка. Центральным в статье является § 4, в котором будет подробно описано взаимодействие перфекта и отрицания в литовском языке. В § 5 будет рассмотрен материал идиомов, близких к литовскому, — латышского языка и славянских диалектов балто-славянского пограничья, а в § 6 будут приведены некоторые более далёкие параллели. 2. Видо-временные категории и отрицание: модель взаимодействия Вопросам взаимодействия видо-временных категорий с отрицанием в лингвистической литературе уделялось не так много внимания (в отличие от взаимодействия отрицания с модальностью, по которому существует обширная литература; см., например, [de Haan 1997]). В немногочисленных типологических работах, например, [Miestamo 2005: Ch. 3; Miestamo, van der Auwera 2011], изучались по преимуществу случаи нейтрализации тех или иных противопоставлений в контексте отрицания. В исследованиях по видо-временным категориям отрицание, как правило, рассматривается в качестве малозначительного «побочного сюжета»; показательно, что в новейшей энциклопедии по виду и времени [Binnick (ed.) 2012] на более чем тысяче страниц текста отрицание специально рассматривается лишь в небольшом разделе в статье [de Swart 2012: 773–776], где, впрочем, делается ряд интересных наблюдений, релевантных для нашего дальнейшего обсуждения. Исследования о взаимодействии отрицания с видовременными категориями в отдельных языках и группах языков, разумеется, существуют, однако эта проблематика явно находится на далёкой периферии темпорально-аспектологических исследований. Между тем, как я полагаю и как надеюсь показать в этой статье, изучение взаимодействия отрицания с отдельными темпоральными и аспектуальными значениями может дать ряд нетривиальных результатов как для описания конкретных языков, так и для теоретических и типологических исследований. Наиболее общая модель взаимодействия (сентенциального) отрицания (NEG) с какими-либо ещё грамматическими операторами (OP) в конкретном языке должна отвечать на следующие вопросы: 1) Как соотносятся между собой семантические сферы действия NEG и OP? Какие из теоретически возможных соотношений сфер действия (NEG > OP, OP > NEG) допускаются? 2) Как взаимодействие NEG и OP проявляется на морфосинтаксическом уровне? В частности, если взаимная сфера действия NEG и OP не фиксирована, то отражается ли семантическое различие в формальном кодировании? В дальнейшем сфера действия NEG > OP будет называться «верхней интерпретацией» отрицания, а сфера действия OP > NEG — «нижней интерпретацией». Применительно к видо-временным категориям обсуждение этих вопросов осложняется тем, что в ряде случаев неясно, как на независимых основаниях определить взаимную сферу действия отрицания и того или иного темпорального или аспектуального значения, поскольку далеко не всегда потенциальное различие в сфере действия даёт семантически различные интерпретации. Так, любая взаимная сфера действия отрицания и прошедшего времени будет, как кажется, давать одинаковые значения (по крайней мере, с точки зрения условий истинности): (2a) PAST > NEG. на отрезке времени до момента речи [не имеет места Р] (2b) NEG > PAST: неверно, что [на отрезке времени до момента речи имеет место P] В случае некоторых аспектуальных значений семантически допустимой может оказаться лишь одна из теоретически возможных взаимных сфер действия отрицания и аспектуального оператора; так, по-видимому, комплетивный аспект допускает лишь верхнюю интерпретацию отрицания, поскольку отрицание предельного процесса само по себе уже не является предельным процессом и, следовательно, комплетивный оператор к нему неприменим (не написал письмо значит ‘неверно, что писание письма доведено до конца’, а не ‘доведено до конца не-писание письма’); ср. также замечания о взаимодействии отрицания и количественного аспекта в работе [Шлуинский 2005: 177–180]. Однако для других аспектуальных операторов это уже неверно; например, (де)лимитативное значение, применимое к ситуациям, имеющим длительность и необязательно имеющим предел, может в принципе взаимодействовать с отрицанием двояко. Так, в работе [Федотов, Чуйкова 2013: 193, 195] показано, что русский делимитативный префикс по- может как сам находиться в сфере действия отрицания, ср. пример (3а), так и — без изменения морфологической структуры — принимать отрицание в свою сферу действия, как в примере (3b). РУССКИЙ (3a) Интернет не поработал нормально и дня... [NEG неверно, что [DELIM в течение ограниченного времени [работал]]] [Федотов, Чуйкова 2013: 193] (3b). Если не покурить пару дней подряд... [DELIM в течение ог[там же] раниченного времени [NEG не [курить]]] Примеры (3а,b) иллюстрируют, по-видимому, довольно распространённую в языках мира ситуацию, когда различие во взаимной сфере действия отрицания и другого оператора никак не отражается в морфосинтаксисе (например, в порядке показателей) и правильная интерпретация может быть понята лишь из более широкого контекста. Интересно, что существуют и обратные случаи, когда противоположные порядки показателей отрицания и видо-временного оператора имеют одинаковую интерпретацию — или, по крайней мере, интерпретации, различия между которыми трудно свести к взаимной сфере действия. Ср., например, следующие примеры из НКРЯ, иллюстрирующие разное взаиморасположение вспомогательного глагола и отрицательной частицы в формах будущего времени несовершенного вида. РУССКИЙ (4a) Еще ничего не понимаю и долго не буду понимать. [М. И. Цветаева. Дневниковые записи (1917–1941)] (4b) Долговязый надвинулся на меня, спрашивая своим замораживающим взглядом, долго ли я еще буду не понимать, в [Георгий Владимов. чем дело. Не обращайте вниманья, маэстро (1982)] Как кажется, в обоих примерах предпочтительна нижняя интерпретация отрицания ([FUT в будущем [долго [NEG не имеет места: [я понимаю]]]]), однако лишь в примере (4b) это соотношение иконически отражается порядком соответствующих показателей. Дальнейшее обсуждение общих вопросов взаимодействия отрицания с различными видо-временными значениями выходит за рамки этой работы, и ниже я сфокусирую своё внимание на категории перфекта, выбор которой в качестве объекта анализа мотивирован в первую очередь особенностями литовских данных. Поскольку наиболее изученным представителем данной катего рии до сих пор является английский перфект, не случайно, что те немногие работы, в которых ставится вопрос о сфере действия отрицания по отношению к перфекту, написаны на английском материале, преимущественно в рамках формальных направлений. Показательно при этом, что среди исследователей не было единодушия относительно того, фиксирована или вариативна взаимная сфера действия перфекта и отрицания в английском. Так, в специально посвящённой сфере действия аспекта, времени и отрицания статье [Jansen 1983: 84] говорится, что «отрицание всегда имеет более широкую сферу действия, чем перфект». Напротив, в обсуждающей ту же проблематику статье [McCawley 1999: 179] приводятся следующие примеры, демонстрирующие ошибочность утверждения Т. Янсена: АНГЛИЙСКИЙ (5a) John hasn’t received any encouragement. ‘Джон не получал никакого поощрения.’ [NEG неверно, что [PERF получал]] (5b) John has [not returned my calls] many times. ‘Джон много раз не отвечал на мои звонки.’ [PERF многократно имело место, что [NEG не отвечал]] В примере (5a) отрицание семантически включает в свою сферу действия перфект, а пример (5b) Дж. Макколи трактует как результат применения перфекта к глагольной группе, содержащей отрицание. Сходные наблюдения делаются также в работах [Zanuttini 1996: 189–190] и [de Swart, Molendijk 1999: 19], ср. также [de Swart 2012: 773]. К данным английского языка мы вернёмся в § 6, здесь же достаточно отметить, что, очевидно, в английском семантически допустимы как верхняя, так и нижняя интерпретации отрицания в перфектных конструкциях, которые схематически можно сформулировать следующим образом (опираясь на чрезвычайно общее и трудно формализуемое понятие «релевантности», current relevance): (6a) верхняя интерпретация (NEG > PERF): неверно, что в точке отсчёта релевантны последствия ситуации V; (6b) нижняя интерпретация (PERF > NEG): в точке отсчёта релевантны последствия отсутствия ситуации V. Двоякая сфера действия отрицания по отношению к перфекту отмечена в ряде западноевропейских языков; при этом формальных различий2 между верхней и нижней интерпретациями не наблюдается и выбор одного из двух пониманий целиком обусловлен контекстом (о весьма редких случаях так называемого «расщеплённого перфекта» в английском см. § 5). Ср. следующие примеры из болгарского (7), английского (8) и кастильского испанского (9). БОЛГАРСКИЙ (7a) Не съм работил за Държавна сигурност. NEG > PERF ‘Я не работал на Государственную Безопасность.’3 (7b) Не съм спал от 4 дни. PERF > NEG ‘Я не спал четыре дня.’4 АНГЛИЙСКИЙ I have not worked for State Security. NEG > PERF ‘=7а’ (8a) (8b) I have not slept for 4 days. PERF > NEG ‘=7b’ ИСПАНСКИЙ (9a) No he visto gente más fea que en las manifestaciones. NEG > PERF ‘Я не видел более неприятных людей, чем на манифестациях.’5 (9b) Tengo una costilla rota y no he comido en dos días. PERF > NEG ‘У меня сломано ребро и я не ел два дня.’6 Следует отметить, что нижняя интерпретация отрицания особенно легко возникает в контекстах, где не-V и особенно 2 По крайней мере, таких, которые можно выявить на материале письменных текстов. 3 http://tinyurl.com/qa92s6p 4 http://tinyurl.com/o8kgvv8 5 http://tinyurl.com/oael2pa 6 http://tinyurl.com/p3hrkjr его последствия сами по себе прагматически релевантны: ‘не есть’, ‘не пить’, ‘не спать’ и т. п. Ср. понятие «отрицательных событий» (“negative facts/events”) [Stockwell et al. 1973: 250–251; Horn 1989: 51–55]: «Есть случаи, когда отрицание события ... само может быть событием... С точки зрения семантики, такое «событие» кажется нарушением обычного или ожидаемого порядка вещей»7. Интересно, что сходные наблюдения были сделаны и на материале русского языка, ср. замечания А. В. Бондарко в Академической грамматике 1980 г. (§ 1452)8: «случаи, когда при помощи глагола несов. вида с отрицанием выражается состояние, вызванное последствиями неосуществленного действия ... Такое употребление характерно для немногих глаголов, лексическое значение которых предполагает возможность того, что отсутствие действия вызывает определенное состояние (голода, усталости и под.)». Можно предположить что такого рода лексические значения типологически склонны допускать нижнюю интерпретацию отрицания с различными операторами; данная гипотеза нуждается в эмпирической проверке на материале языков мира. Литовский язык представляет особый интерес в связи с проблемой взаимодействия глагольных категорий и в частности перфекта с отрицанием, поскольку в литовском верхняя и нижняя интерпретации отрицания не только присутствуют на семантическом уровне, но и последовательно противопоставляются в морфосинтаксисе. 3. Общие замечания о литовском перфекте Несмотря на то, что структуре и семантике перфектных конструкций (так называемых «сложных завершительных времён», [Амбразас (ред.) 1985: 215–217, 283–285]) в литовском языке посвящено немало работ (см. [Sližienė 1964, 1967, 1969, 1995; Генюшене, Недялков 1983; Geniušienė, Nedjalkov 1988; Генюшене 1989, 1990; Аркадьев 2012: 98–106]), целый ряд ас 7 “There are certain cases where a negation of an event may ... itself be an event... Semantically, the ‘event’ seems to be the breaking of a habitual or expected pattern of activity” [Stockwell et al. 1973: 250–251]. 8 http://rusgram.narod.ru/1437-1454.html пектов их семантики и употребления до сих пор остаётся малоизученным9. С формальной точки зрения перфектные конструкции состоят из вспомогательного глагола būti ‘быть’ и активного причастия смыслового глагола, ср. пример (10)10. (10) Tai turbūt geriausias anekdotas, kok-į es-u girdėj-ęs. какой-ACC.SG.M AUX-PRS.1SG слышать-PST.PA.NOM.SG.M ‘Это, наверное, лучший анекдот, какой я слышал.’ (LKT) В принципе, можно говорить и о пассивном перфекте, в котором выступают пассивные причастия, однако ввиду того, что эти конструкции, во-первых, регулярно омонимичны с акциональным пассивом и, во-вторых, обладают лишь результативным значением, я исключаю их из своего рассмотрения. В перфектных конструкциях вспомогательный глагол может выступать в любой форме, как финитной, так и нефинитной, а в презенсе свободно опускается (что регулярно приводит к омонимии перфекта настоящего времени и эвиденциальных форм прошедшего времени, выражающихся причастиями без вспомогательного глагола, см. [Вимер 2007]); конструкции с опущенным вспомогательным глаголом рассматриваться также не будут. В конструкциях с конкретными формами вспомогательного глагола могут возникать специализированные значения, например, аннулированного результата у перфекта прошедшего времени (11) или эпистемическое у перфекта будущего времени (12); такие употребления здесь нас интересовать не будут. (11) – Pas mane kontoron šiandien buv-o už-ėj-ęs Kaz-ys... AUX-PST(3) PRV-идти-PST.PA.NOM.SG.M Казис-NOM.SG ‘Ко мне в контору сегодня заходил <и уже ушёл> Ка(LKT) зис.’ 9 Замечу, что литовский (равно как и латышский) перфект не рассматривается в соответствующих разделах сборника [Dahl (ed.) 2000], при том, что балтийские перфектные конструкции вне всякого сомнения очень важны для ареальной типологии европейских видо-временных систем. 10 В целях экономии места и упрощения восприятия поморфем ная запись даётся лишь для релевантных фрагментов примеров. (12) — Išgirdau kalbant, maniau, kad jau Anoj-as bus что уже Анойо-NOM.SG AUX.FUT(3) atėj-ęs. придти-PST.PA.NOM.SG.M ‘Я услышал разговоры, подумал, что уже Анойо, наверное, (LKT) пришёл.’ Конструкции с формами сослагательного наклонения (ирреалиса) вспомогательного глагола могут интерпретироваться либо как ирреалис перфекта, либо как ирреалис прошедшего времени с контрфактивным значением, ср. примеры (13а) и (13b). (13a) Aš neprisimenu, kad tu bū-tum raš-ęs apie AUX-IRR.2SG писать-PST.PA.NOM.SG.M об ši-uos krūm-us. этот-ACC.PL.M куст-ACC.PL ‘Я не помню, чтобы ты писал об этих кустах.’ (LKT) (13b) Aš pagalvojau, kad ir tu bū-tum priėm-ęs komunij-ą, AUX-IRR.2SG принять-PST.PA.NOM.SG.M причастие-ACC.SG jeigu bū-tum laisv-as. если AUX-IRR.2SG свободный-NOM.SG.M ‘Я подумал, что и ты бы принял причастие, если бы был свободен.’ (LKT) Ирреалис перфекта прошедшего времени (т.е. контрфактив перфекта) выражается с помощью «сверхсложной» конструкции, содержащей два вспомогательных глагола — один в форме ирреалиса и другой в форме активного причастия прошедшего времени, ср. пример (14). (14) Jis nužvelgė mane, lyg bū-čiau buv-ęs словно AUX-IRR.1SG AUX-PST.PA.NOM.SG.M išvyk-ęs уехать-PST.PA.NOM.SG.M mažiausia šimtą metų. ‘Он посмотрел на меня, словно я был в отъезде (букв. был (LKT) бы уехавши) по меньшей мере сто лет назад.’ В дальнейшем я буду по большей части рассматривать конструкции с настоящим и прошедшим временем вспомогательного глагола, но также остановлюсь отдельно на аналитических формах ирреалиса. С семантической точки зрения литовский перфект, как и его аналоги в других европейских языках, неоднозначен (см. подробнее уже упомянутые работы); при этом по набору своих функций и по характерным моделям употребления литовский перфект весьма значительно отличается от, например, английского. Основных значений у литовского перфекта два: субъектно-результативное, реализующееся в общем случае лишь с глаголами, обозначающими изменение состояния, ср. примеры (15) и (16), и экспериентивное11, допустимое в принципе с любыми глаголами, ср. примеры (10), (13a) и (17). (15) Miške sugebama ant savęs užsiversti pjaunamą medį, pjauti šaką, ant kurios pjovėj-as pat-s yra резатель-NOM.SG сам-NOM.SG.M AUX.PRS.3 at-si-sėd-ęs... PRS-RFL-сесть-PST.PA.NOM.SG.M ‘В лесу возможно свалить на себя дерево, которое пилишь, пилить сук, на котором сидит (букв. усевшись) сам пилящий.’12 (16) Tą vasarą Ūla buv-o ap-si-vilk-us-i AUX-PST(3) PRV-RFL-надевать-PST.PA-NOM.SG.F nauj-a suknel-e. новый-INS.SG.F платье-INS.SG ‘В то лето Ула была одета в новое платье.’ [Servaitė 1988: 84] 11 Я использую термин «экспериентивное значение» в качестве перевода англ. experiential (perfect) вслед за работой [Вострикова 2010]. 12 http://tinyurl.com/mn82r3l (17) Mažid-as buv-o žaid-ęs Мажидас-NOM.SG AUX-PST.3 играть-PST.PA.NOM.SG.M dešimt-is žaidim-ų. Dar niekuomet десяток-ACC.PL игра-GEN.PL ещё никогда ne-buv-o pa-jut-ęs NEG-AUX-PST.3 PRV-чувствовать-PST.PA.NOM.SG.M tokios aistros grumtis. ‘Мажидас играл в десятки игр. Ещё никогда он не чувствовал такой страсти к сражению.’ (LKT) Стоит отметить, что литовский перфект, в отличие от английского и болгарского [Iatridou et al. 2001; Pancheva 2003], не употребляется при обозначении ситуации, начавшейся в прошлом и продолжающейся до точки отсчёта. Так, английское предложение в примере (18) может быть адекватно переведено на литовский лишь с использованием формы настоящего времени (19a); употребление в таком контексте перфекта однозначно указывает на то, что ситуация более не имеет места (19b). АНГЛИЙСКИЙ (18) I have been working at the University for 2 years already. ‘Я работаю (проработал) в университете уже два года.’ ЛИТОВСКИЙ (19a) Universitet-e dirb-u jau университет-LOC.SG работать-PRS.1SG уже dvej-us met-us. двое-ACC.PL.M год-ACC.PL ‘=(18)’ (19b) #Universitet-e es-u университет-LOC.SG AUX-PRS.1SG dirb-ęs dvej-us met-us. работать-PST.PA.NOM.SG.M двое-ACC.PL.M год-ACC.PL ‘Я работал в университете два года [ сейчас не работаю].’ (≠18) В свете сказанного выше общее значение литовского перфекта представляется возможным сформулировать не в терминах чрезвычайно абстрактного и трудно формализуемого понятия «текущей релевантности»13, а с помощью естественного расширения понятия результирующего состояния (см. аналогичный анализ английского перфекта в работах [Depraetere 1998; Nishiyama & Koenig 2010] или испанского перфекта в работе [Carrasco 2015]). Литовский перфект обозначает наличие в точке отсчёта, заданной временнóй формой вспомогательного глагола, состояния, являющегося результатом ситуации, выраженной в глагольной группе (содержащей, помимо собственно глагола, также его актанты и обстоятельства, семантически модифицирующие ситуации, например, обстоятельства длительности вроде ‘два года’ в (19)). В том случае, если глагольная группа обозначает предельную ситуацию, однозначно задающую результирующее состояние субъекта, например, ‘одеться в новое платье’, как в (16), то перфект по умолчанию выражает наличие в точке отсчёта этого вполне конкретного результирующего состояния, которое, опять-таки в зависимости от семантики ситуации, может иметь ограниченную во времени длительность. Напротив, если глагольная группа не предполагает никакого конкретного результирующего состояния субъекта (например, если она непредельная или задаёт состояние не субъекта, а объекта, как у большинства переходных глаголов), то перфект интерпретируется как выражающий свойство субъекта «быть таким, который участвовал с заданной семантической ролью в ситуации, обозначенной глагольной группой», т.е. экспериентивное значение, как в примере (13a) или (17). Такая модель семантики литовских перфектных конструкций хорошо согласуется с тем, что в качестве вспомогательного глагола в них выступает бытийный предикат, роль которого фактически сводится к функции связки, выражающей предикативные категории (финитность, время, модальность, лицо) и, соответственно, соотносящей обозначаемое перфектной глагольной группой состояние с миром дискурса. Это вполне соответствует и отражённой в традиционных грамматиках интуиции, согласно которой перфектные формы «ещё окончательно не 13 О попытке его формализации см. работу [Schaden 2012]. обособились» от собственно связочных конструкций с прилагательными или адъективированными причастиями [Амбразас (ред.) 1985: 282; Servaitė 1988: 87]. Ср. пример (20a), в котором активное причастие от глагола ‘испытать’ выступает в составе перфектной конструкции с экспериентивным значением, и пример (20b), где оно функционирует как прилагательное ‘опытный’14. (20a) Aš gerai žinau, kas yra cenzūra, nes savo kailiu es-u patyr-ęs j-os AUX-PRS.1SG испытать-PST.PA.NOM.SG.M 3-GEN.SG.F klasting-ų nag-ų aštrum-ą. коварный-GEN.PL коготь-GEN.PL острота-ACC.SG ‘Я хорошо знаю, что такое цензура, поскольку на своей (LKT) шкуре испытал остроту её коварных когтей.’ (20b) Tačiau j-is pakankamai sen-as ir однако 3-NOM.SG.M достаточно старый-NOM.SG.M и patyr-ęs, испытать-PST.PA.NOM.SG.M kad suprastų, jog idealo neras. ‘Однако он достаточно стар и опытен, чтобы понимать, что (LKT) не найдёт идеала.’ Предлагаемый здесь анализ семантики литовского перфекта также объясняет поведение отрицания в перфектных конструкциях, к рассмотрению которого мы переходим. 14 Тем не менее, как справедливо указал автору Р. Микулскас, к связочным конструкциям sensu stricto можно отнести лишь обозначающий состояние результативный перфект, в котором форма презенса вспомогательного глагола может быть опущена, что характерно для связки (о проблемах, связанных с факультативностью вспомогательного глагола в литовском перфекте, см. например [Сведенцова 2003]). Напротив, экспериентивный перфект, по крайней мере, в нормативном языке, не допускает опущения вспомогательного глагола, тем самым отличаясь от связочных конструкций [Sližienė 1969: 20]. Справедливости ради следует заметить, однако, что в интернете встречаются примеры опущения вспомогательного глагола и в конструкциях с явно экспериентивным значением. 4. Перфект и отрицание в литовском языке Как уже было сказано выше, литовский перфект допускает две морфологические позиции отрицания — при вспомогательном глаголе, как в примере (21a), и при причастии, как в примере (21b). (21a) Tokio nelaimingo aš jūsų dar nes-u mači-us-i. ещё NEG.AUX-PRS.1SG видеть-PST.PA-NOM.SG.F ‘Таким несчастным я Вас ещё не видела.’ (LKT) (21b) Ir nors iš Europos sostinių es-u ne-mači-us-i tik AUX-PRS.1SG NEG-видеть-PST.PA-NOM.SG.F только keli-ų, несколько-GEN.PL Viena paliko didelį ir labai gerą įspūdį. ‘И хотя из европейских столиц я не видела лишь несколько, Вена оставила большое и очень хорошее впечатление.’15 Данная морфосинтаксическая особенность литовского аналитического перфекта отмечалась уже в работе [Sližienė 1967: 70], однако без подробного описания семантических различий между двумя позициями отрицания. Ниже я покажу, что место присоединения отрицательного префикса иконически отражает сферу действия отрицания относительно перфекта. Иными словами, в литовском действует следующая закономерность: отрицание на вспомогательном глаголе имеет верхнюю интерпретацию, а отрицание на причастии — нижнюю интерпретацию. Действительно, пример (21a) сообщает об отсутствии в опыте говорящей ситуации «видеть адресата таким несчастным», т.е. отрицание имеет перфект в своей сфере действия; напротив, в примере (21b) говорящая характеризует себя как «не видевшая лишь несколько европейских столиц», т.е. отрицание находится в сфере действия перфекта. Ещё более отчётливым образом это противопоставление проявляется в сконструированных примерах (22a) и (22b)16. 15 http://tinyurl.com/og3dw3f 16 Впрочем, похожие примеры можно легко найти в корпусе и в интернете. (22a) Niekada nes-u miegoj-ęs никогда NEG.AUX-PRS.1SG спать-PST.PA.NOM.SG.M lauke. на.улице ‘Я никогда не спал на улице.’ (NEG > PERF, ‘неверно, что [когда-либо спал на улице]’) (22b) Jau dvi dien-as es-u уже два:ACC.F день-ACC.PL AUX-PRS.1SG ne-miegoj-ęs. NEG-спать-PST.PA.NOM.SG.M ‘Я уже два дня не спал.’ (PERF > NEG, ‘нахожусь в состоянии, возникшем в результате того, что [не спал два дня]’) Высказанные выше соображения о том, что литовский перфект выражает состояние, являющееся результатом ситуации, обозначенной глагольной группой, вполне непосредственным образом применимы к сочетаниям перфекта с отрицанием (попытку формализации этой интуиции в рамках композиционной теоретико-модельной семантики см. в работе [Arkadiev 2015]). Если конструкции с отрицанием на вспомогательном глаголе выражают отсутствие в точке отсчёта такого состояния и поэтому хорошо совместимы с результативным перфектом от предельных глаголов, ср. пример (23), то конструкции с отрицанием на причастии как правило употребляются для утверждения наличия в точке отсчёта состояния, возникшего в результате отсутствия соответствующего события. Как уже говорилось выше, отсутствие ситуации само по себе может быть событием, влекущим определённые последствия, как, например, в случае ситуаций вроде «не спать два дня» в примере (22b) или «ничего не есть с утра» в примере (24). (23) Jį laikė poetu ir tie, kurie tikriausiai ne-buv-o perskait-ę nė NEG-AUX-PST.3 прочесть-PST.PA.NOM.PL.M ни vien-os j-o knyg-os. одна-GEN.SG.F 3-GEN.SG.M книга-GEN.SG ‘Его считали поэтом и те, кто скорее всего не прочёл ни (LKT) одной его книги.’ (24) Pamečiau penkis litus, todėl nuo ryto es-u niek-o ne-valg-ęs. AUX-PRS.1SG ничто-GEN NEG-есть-PST.PA.NOM.SG.M ‘Я потерял пять литов и поэтому с утра ничего не ел.’ (LKT) Тем самым, можно утверждать, что в примерах типа (22b) или (24) мы имеем дело с результативным значением перфекта, парадоксальным образом возникающим в отсутствие предельного предиката и вообще какого-либо «положительного» события. Закономерно, что в подходящем контексте такие конструкции могут иметь и чисто экспериентивное значение, как в примерах (21b) и (25). (25) O armij-oje es-u а армия-LOC.SG AUX-PRS.1SG ne-miegoj-ęs tr-is par-as. NEG-спать-PST.PA.NOM.SG.M три-ACC сутки-ACC.PL ‘В армии мне случалось не спать по трое суток.’17 Как показывает пример (21b), нижнее отрицание в литовском языке допускают далеко не только глаголы, регулярно порождающие «отрицательные события», вроде «не спать» или «не есть». Противопоставление между конструкциями с верхним и с нижним отрицанием подчас оказывается довольно тонким и прагматически обусловленным, однако, насколько можно судить, неизменно может быть интерпретировано в терминах сферы действия. Рассмотрим ещё несколько «минимальных пар». grąžinti ‘возвращать’: В примере (26a) с верхним отрицанием отрицается существование хотя бы одного случая возврата покупки, в то время как в примере (26b) c нижним отрицанием утверждается факт невозврата конкретных долгов. (26a) Pats dėl tokių priežasčių niekada nes-u grąžin-ęs никогда NEG.AUX-PRS.1SG возвращать-PST.PA.NOM.SG.M produkt-o... продукт-GEN.SG ‘Я сам по такой причине никогда не возвращал товар...’18 17 http://tinyurl.com/kskrggb 18 http://tinyurl.com/l7dstzm (26b) ...tvirtindamas, jog jo sūnus jam yra ne-gražin-ęs AUX.PRS:3 NEG-возвращать-PST.PA.NOM.SG.M skol-ų. долг-GEN.PL ‘утверждая, что его сын не вернул ему долги’ (LKT) skaityti ‘читать’: В примере (27a) отрицается существование хотя бы одного события чтения, а в примере (27b) говорящий характеризует собеседника по признаку «быть таким, который не читал правил». (27a) Nei vien-o blog-o ни один-GEN.SG.M плохой-GEN.SG.M komentar-o apie j-uos комментарий-GEN.SG о 3-ACC.PL.M nes-u skaič-ius-i. NEG.AUX-PRS.1SG читать-PST.PA-NOM.SG.F ‘Ни одного плохого комментария о них я не читала.’19 (27b) Galbūt es-i может.быть AUX-PRS.2SG ne-skaič-ius-i NEG-читать-PST.PA-NOM.SG.F klubo taisyklių ir nežinai, jog tokios temos netoleruojamos? ‘Может, ты не читала правил клуба и не знаешь, что такие темы не допускаются?’20 mokytis ‘учиться’: В примере (28а) отрицается факт обучения, а в примере (28b) утверждается факт необучения и рассматриваются его последствия. (28a) Šio amato jis nėra specialiai NEG.AUX.PRS:3 специально mok-ęs-is... учить-PST.PA.NOM.SG.M-RFL ‘Этому ремеслу он специально не учился...’ (LKT) 19 http://tinyurl.com/mqxryty 20 http://tinyurl.com/oqaoenh (28b) Teko su juo atskirai padirbėti ir labai daug, visus metus, kad galėtų baigti ketvirtą, nes buv-o ne-si-mok-ęs ибо AUX-PST(3) NEG-RFL-учить-PST.PA.NOM.SG.M treči-oje klas-ėje. третий-LOC.SG.F класс-LOC.SG ‘Пришлось с ним отдельно поработать, и очень долго, целый год, чтобы он мог окончить четвёртый класс, потому (LKT) что он не учился в третьем классе.’ prarasti ‘потерять’: В примере (29a) отрицается наступление состояния «потерять сознание», в то время как в примере (29b) речь идёт о состоянии «отсутствия потери сознания» и его продолжении вопреки ожиданиям. (29a) Vyr-as ne-buv-o мужчина-NOM.SG NEG-AUX-PST(3) prarad-ęs sąmon-ės, потерять-PST.PA.NOM.SG.M сознание-GEN.SG tačiau pats paeiti jau negalėjo. ‘Мужчина не потерял сознания, однако сам идти уже не мог.’21 (29b) Pasak medikų ... j-is dar buv-o 3-NOM.SG.M ещё AUX-PST(3) ne-prarad-ęs sąmon-ės NEG-потерять-PST.PA.NOM.SG.M сознание-GEN.SG ir galėjo kalbėti. ‘Согласно медикам ... он ещё не потерял сознания и мог (LKT) говорить.’ Во всех приведённых примерах (26)–(29) присоединение отрицания к вспомогательному глаголу либо к причастию, как кажется, не влияет на условия истинности высказывания, а семантическая разница между конструкциями с верхним и с нижним отрицанием сводится к прагматически обусловленному выбору говорящим точки зрения на описываемую ситуацию. Пред 21 http://tinyurl.com/loogj9p ложения (26a)–(29a) с верхним отрицанием являются отрицательными высказываниями, в которых отсутствие некоторой ситуации в текущем мире дискурса противопоставляется возможным мирам, в которых эта ситуация имела место. Напротив, предложения (26b)–(29b) с нижним отрицанием являются утвердительными высказываниями, сообщающими, что в мире дискурса наблюдаются результаты отсутствия ситуации, или характеризующими субъект предложения как обладающий свойством неучастия в соответствующей ситуации. Следует указать на то, что, несмотря на существенно более высокую частотность22 конструкций с верхним отрицанием, которая могла бы указывать на «нейтральность» этой структуры, два типа отрицательного перфекта в литовском вступают скорее в эквиполентную, нежели в привативную оппозицию. Конструкции с верхним отрицанием, как правило, не употребляются в контекстах, однозначно указывающих на нижнюю интерпретацию отрицания (по крайней мере, среди нескольких сотен просмотренных мною примеров из LKT я не обнаружил ни одного, в котором отрицание с семантически узкой сферой действия присоединялось бы к вспомогательному глаголу; об особом случае ирреалиса см. ниже). По всей видимости, невысокая частотность конструкций с нижним отрицанием обусловлена тем, что сама по себе необходимость выразить семантику «отрицательной ситуации» возникает в дискурсе (по крайней мере, в тех типах дискурса, которые представлены в LKT) сравнительно редко. В свете вышесказанного неудивительно, что верхнее и нижнее отрицания, пусть и крайне редко, могут быть употреблены в перфектной конструкции одновременно. Ср. примеры (30) и (31), выражающие экспериентивное значение с «отрицательным событием»; следует обратить внимание на то, что в примере (31) сочинены входящие в один семантический ряд причастие с отрицанием и без отрицания. В примере (32) представлено двойное отрицание в результативном перфекте. 22 Хотя точных статистических данных в силу отсутствия в LKT морфологической разметки привести невозможно, число примеров с верхним отрицанием превышает число примеров с нижним отрицанием как минимум на порядок. (30) Niekada nes-u ne-padėj-ęs никогда NEG.AUX-PRS.1SG NEG-помочь-PST.PA.NOM.SG.M žmog-ui человек-DAT.SG vien dėl to, kad jis yra vienos ar kitos partijos narys. ‘Никогда не было так, чтобы я не помог человеку только (LKT) из-за того, что он член той или иной партии.’ (31) Ir dar niekada ne-buv-o и ещё никогда NEG-AUX-PST.3 ne-atėj-ęs ar NEG-придти-PST.PA.NOM.SG.M или pavėlav-ęs. опоздать- PST.PA.NOM.SG.M ‘И ещё никогда не было такого, чтобы он не пришёл или (LKT) опоздал.’ (32) Iš karo veiksmų matyti, kad nei viena, nei kita šiuo metu kariaujanti šal-is ne-buv-o страна-NOM.SG NEG-AUX-PST.3 ne-pasiruoš-us-i atak-oms. NEG-подготовиться-PST.PA-NOM.SG.F атака-DAT.PL ‘Из боевых действий видно, что ни та, ни другая воюющая в это время страна не была неподготовлена (букв. неподго(LKT) товившаяся) к атакам.’ Нижнее отрицание, по-видимому, делается обязательным в тех случаях (также весьма редких), когда перфект комбинируется с одним из так называемых «внешних» или словоизменительных префиксов [Аркадьев 2012: 49; Аркадьев 2013] — континуативным tebe-, ср. пример (33), или рестриктивным te-, ср. сконструированный и одобренный носителями пример (34), аналогов которому в литовском корпусе или в интернете, однако, не нашлось. В обоих случаях, впрочем, морфологическая позиция префиксов соответствует их сфере действия: в (33) отрицание находится в сфере действия континуативности (‘[всё ещё [не потеряла]]’), а в (34) — рестриктивности (‘[только третью [не слышала]]’). (33) ...humor-o jausm-o tebėra юмор-GEN.SG чувство-GEN.SG CNT.AUX.PRS.3 ne-prarad-us-i iki šiolei. NEG-потерять-PST.PA-NOM.SG.F до сих пор ‘Она до сих пор всё ещё не потеряла чувства юмора.’ (LKT) (34) Iš Beethoveno simfonijų tes-u ne-girdėj-us-i RSTR.AUX-PRS.1SG NEG-слышать-PST.PA-NOM.SG.F treči-osios. третий-GEN.SG.F.DEF ‘Из симфоний Бетховена я не слышала только Третью.’ Вышеуказанные факты вызывают в принципе закономерный вопрос о синтаксическом статусе литовских перфектных конструкций как монопредикативных или бипредикативных: не является ли причастие в составе перфектной конструкции отдельной клаузой, закономерным образом способной принимать свои собственные модификаторы, в том числе отрицание? Действительно, литовские причастия, в том числе с отрицанием, способны выступать в качестве вершин полноценных клауз, например, определительных, примеры (35a,b), или обстоятельственных, примеры (36a,b). (Подробнее о функциях литовских причастий см., например, [Амбразас (ред.) 1985: 306–317; Аркадьев 2014]). (35a) “Nunešu aš savo vyrą ant pečių į kapines ir užkasu”, – sak-ė [jau visai vilt-į сказать-PST(3) уже совсем надежда-ACC.SG prarad-us-i] moter-is. потерять-PST.PA-NOM.SG.F женщина-NOM.SG ‘Отнесу я своего мужа на плечах на кладбище и закопаю, — сказала уже совсем потерявшая надежду женщина.’ (LKT) (35b) Vienintel-ė komand-a, единственный-NOM.SG.F команда-NOM.SG [dar ne-prarad-us-i tašk-ų], – ещё NEG-потерять-PST.PA-NOM.SG.F очко-GEN.PL Vokietijos rinktinė. ‘Единственная команда, ещё не потерявшая очков, — сбор(LKT) ная Германии.’ (36a) [Prarad-us-i idealizm-ą], потерять-PST.PA-NOM.SG.F идеализм-ACC.SG visuomen-ė общество-NOM.SG tampa pažeidžiama... ‘Потеряв идеализм, общество делается уязвимым.’ (LKT) (36b) [Ne-prarad-us-i vilt-ies, NEG-потерять-PST.PA-NOM.SG.F надежда-GEN.SG kad Butkus jau atsirado], j-i grįž-o į kabinet-ą... 3-NOM.SG.F вернуться-PST(3) в кабинет-ACC.SG ‘Не потеряв надежды, что Буткус уже нашёлся, она верну(LKT) лась в кабинет...’ Подробное обсуждение этой проблемы увело бы нас слишком далеко от основной темы статьи, так что здесь я выскажу лишь следующие соображения. С одной стороны, вспомогательный глагол и причастная группа в составе литовского перфекта, несомненно, обладают каждый определённой степенью семантической и синтаксической автономности, которая, в частности, проявляется в их способности к наречной модификации: дейктические наречия, как правило, соотносятся со всей конструкцией в целом, ср. пример (37a), а наречия кратности или длительности, напротив, с причастием, ср. пример (37b). (37a) Jau dabar es-a-me užsak-ę уже сейчас AUX-PRS-1PL заказать-PST.PA.NOM.PL.M naują oratoriją kompozitorei Ramintai Šerkšnytei. ‘Сейчас мы уже заказали новую ораторию композитору Ра(LKT) минте Шерксните.’ (37b) Es-a-me tr-is kart-us AUX-PRS-1PL три-ACC раз-ACC.PL prarad-ę nepriklausomyb-ę. терять-PST.PA.NOM.PL.M независимость-ACC.SG ‘Мы три раза теряли независимость.’ (LKT) Ср. также пример (38), в котором представлено два обстоятельства, одно из которых (‘три года’) модифицирует всю конструкцию, а другое (‘дольше трёх часов подряд’) — причастие. (38) Kai gimė Erika, maždaug 3 met-us nes-u примерно 3 год-ACC.PL NEG.AUX-PRS.1SG miegoj-us-i спать-PST.PA-NOM.SG.F ilgiau negu 3 valandas vienu kartu. ‘С тех пор как родилась Эрика, я примерно три года не спала дольше трёх часов подряд.’23 С другой стороны, вообще говоря, подобные примеры малопоказательны для решения вопроса о синтаксической структуре конструкции, поскольку, как хорошо известно (см., например, [Ernst 2004, 2007]), обстоятельства могут модифицировать разные уровни синтаксической структуры клаузы. В связи с этим неудивительно, что самостоятельная наречная модификация вспомогательного и лексического глаголов в составе перфекта встречается, например, в английском языке, ср. сходный с литовским примером (38) пример (39), в котором обстоятельство now ‘теперь’ относится ко всей перфектной конструкции, а обстоятельство no less than 7 times ‘не менее семи раз’ — к причастию смыслового глагола. АНГЛИЙСКИЙ (39) Now I have watched the entire series through no less than 7 times... ‘Теперь я посмотрел весь сериал не менее семи раз...’24 Важно отметить, что вспомогательный глагол в составе перфектных конструкций в литовском не обладает сколько-нибудь выраженной морфосинтаксической автономностью, в частности, не проецирует собственной актантной структуры, каковая полностью определяется лексическим глаголом в форме причастия. Так, в перфекте свободно употребляются «безличные» предикаты, не имеющие номинативного субъекта, причём это возможно как при верхнем отрицании, ср. пример (40a), так и при нижнем, ср. пример (40b)25. 23 http://tinyurl.com/ns887q6 24 http://tinyurl.com/o7fefvx 25 В обоих случаях причастие выступает в особой форме дефолт ного согласования, традиционно именуемой «средним родом». (40a) Ni[e]kada man nėra reikėj-ę никогда я:DAT NEG.AUX.PRS.3 быть.нужным-PST.PA.DF joki-ų paskol-ų. никакой-GEN.PL ссуда-GEN.PL ‘Никогда мне не было нужно никаких ссуд.’26 (40b) Beto, kažkur dvi savait-es кроме.того где.то два:ACC.F неделя-ACC.PL buv-o ne-lij-ę AUX-PST.3 NEG-дождить-PST.PA.DF tai gatvės pilnos tepalų, dulkių ir tt. ‘Кроме того, кое-где две недели не было дождя, на улицах полно грязи, пыли и т. д.’27 В пользу моноклаузальности литовского перфекта может свидетельствовать также обязательная замена аккузативного оформления прямого объекта переходного лексического глагола на генитивное как при нижнем, так и при верхнем отрицании, ср. весьма многочисленные примеры выше (о генитиве отрицания в литовских полипредикативных конструкциях см. [Arkadiev 2016]). В тех случаях, когда причастие выступает в качестве несомненного самостоятельного сказуемого, например, при фазовом предикате liautis ‘прекратить’, замены аккузатива на генитив может не происходить, ср. пример (41). (41) Kryžiuočiai ir vėliau ne-si-liov-ė šmeiž-ę NEG-RFL-прекратить-PST.3 клеветать-PST.PA.NOM.PL.M Vytaut-ą ir Jogail-ą. Витовт-ACC.SG и Йогайла-ACC.SG ‘Крестоносцы и позже не перестали клеветать на Витовта и (LKT) Йогайлу.’ Отдельно следует остановиться на ирреальных аналитических конструкциях. Их особенностью является то, что нижнее отрицание в этих контекстах не имеет, насколько можно судить, специфических импликаций, описанных выше в связи с индикативным перфектом. Объясняется это тем, что модальный опера 26 http://tinyurl.com/km2qtv8 27 http://tinyurl.com/l7ztrv5 тор ирреальности в принципе имеет более широкую сферу действия, чем отрицание. Ср. следующие примеры: (42) – Gal ir geriau būtų buvę, jeigu bū-tum ne-atėj-ęs. если AUX-IRR.2SG NEG-придти-PST.PA.NOM.SG.M ‘Может и лучше было бы, если бы ты не пришёл.’ (LKT) (43) Ką gi, žinau, kad Tau ten beveik visk-as bū-tų что ты.DAT там почти всё-NOM AUX-IRR.3 ne-patik-ę... NEG-нравиться-PST.PA.DF ‘Что ж, я знаю, что тебе там почти всё не понравилось бы...’ (LKT) Тем не менее, даже в этом случае отрицание на вспомогательном глаголе является очевидно нейтральным и существенно более частотным вариантом, ср. следующие примеры, параллельные примерам (42) и (43): (44) T-as palyginim-as j-am DEM-NOM.SG.M сравнение-NOM.SG 3-DAT.SG.M ne-bū-tų atėj-ęs NEG-AUX-IRR.3 придти-PST.PA.NOM.SG.M į galvą... ‘Это сравнение не пришло бы ему в голову...’ (LKT) (45) Niekad nesu išvertęs eilėraščio, kur-is man ne-bū-tų который-NOM.SG.M я.DAT NEG-AUX-IRR.3 patik-ęs. нравиться-PST.PA.NOM.SG.M ‘Я ни разу не переводил стихотворение, которое бы мне не понравилось.’28 Встречаются и единичные примеры двойного, по-види мому, эмфатического отрицания, ср. (46): 28 http://tinyurl.com/krct648 (46) ... tai ne-bū-tų ne-paminėj-ęs то NEG-AUX-IRR.3 NEG-упомянуть-PST.PA.NOM.SG.M fraz-ės …, фраза-GEN.SG jei būtų ją žinojęs. ‘... то он бы упомянул (букв. не было бы так, что не упомянул) фразу …, если бы знал её.’ (LKT) Наконец, в сверхсложных формах контрфактива перфекта отрицание теоретически может выступать в трёх позициях: на «верхнем» вспомогательном глаголе в форме ирреалиса, пример (47), на «нижнем» вспомогательном глаголе в форме причастия, пример (48), и на причастии смыслового глагола, пример (49). Последний случай отмечен лишь с контрфактивными формами пассива; впрочем, все три конструкции встречаются крайне редко и, по-видимому, в основном с лексикализованными (адъективированными) причастиями. (47) Jeigu ne-bū-čiau buv-ęs если NEG-AUX-IRR.1SG AUX-PST.PA.NOM.SG.M tok-s pakrik-ęs, такой-NOM.SG.M рассыпаться-PST.PA.NOM.SG.M būčiau galėjęs pasijuokti iš šios absoliučiai idiotiškos scenos. ‘Если бы я не был таким рассеянным (букв. рассыпавшийся), я бы мог посмеяться над этой абсолютно идиот(LKT) ской сценой.’ (48) ...o jei bū-čiau ne-buv-ęs а если AUX-IRR.1SG NEG-AUX-PST.PA.NOM.SG.M pavarg-ęs устать-PST.PA.NOM.SG.M būčiau ėj[ę]s šunybių krėsti. ‘... а если бы я не был усталым (букв. уставший), я бы пошёл делать пакости’29 29 http://tinyurl.com/lwatfq5 (49) Negalėjau atsisakyti pasiūlymo, skilimas Karalių būryje kitiems bū-tų buv-ęs AUX-IRR.3 AUX-PST.PA.NOM.SG.M ne-suprant-a-m-as ir nepriimtin-as... NEG-понять-PRS-PP-NOM.SG.M и неприемлемый-NOM.SG.M ‘Я не мог отказаться от предложения, раскол в отряде Короля был бы непонятен и неприемлем для других...’ (LKT) В любом случае, семантические или дискурсивно-прагматические различия между верхним и нижним отрицаниями в составе литовских ирреальных и контрфактивных конструкций требуют дальнейшего изучения. В заключение данного раздела я хотел бы указать на то, что, с одной стороны, рассмотренный материал свидетельствует о значимой роли взаимной сферы действия отрицания и перфекта в выборе позиции отрицательного префикса в литовских перфектных конструкциях, а, с другой стороны, анализ употребления конструкций с верхним и нижним отрицаниями в реальном дискурсе указывает на то, что первичную роль в функционировании этих конструкций может играть даже не желание говорящего или пишущего выделить тот или иной тонкий аспект смысла или дискурсивных структур, а сама морфосинтаксическая возможность присоединить отрицание к любому компоненту перфектной конструкции: коль скоро грамматика языка допускает в этом вариативность, она может «творчески» использоваться носителями для выражения сколь угодно неуловимых и необязательно конвенционализованных семантических различий. 5. Перфект и отрицание в языках восточно-балтийского ареала По необходимости краткий и неполный обзор взаимодействия аналитического перфекта с отрицанием в языках, географически близких к литовскому, логично начать с его ближайшего родственника — латышского. Насколько можно судить по имеющимся данным, ситуация в латышском отличается от литовской и скорее ближе к тому, что наблюдается в западноевропейских языках. Во-первых, отрицание на вспомогательном глаголе в латышском свободно может иметь нижнюю интерпретацию, ср. примеры (50) и (51). ЛАТЫШСКИЙ (50) Jāni, es tevis dēļ vis-u nakt-i ne-esmu весь-ACC.SG ночь-ACC.SG NEG-AUX.PRS.1SG gulēj-is. спать-PST.PA.NOM.SG.M ‘Янис, я из-за тебя всю ночь не спал.’30 (51) Es ne-esmu ēd-us-i div-as я:NOM NEG-AUX.PRS.1SG есть-PST.PA-NOM.SG.F два-ACC dien-as. день-ACC.PL ‘Я не ела два дня.’31 Во-вторых, отрицание на причастии в латышском если и допускается, то, по-видимому, лишь в небольшом числе лексикализованных случаев, подобных представленному в примере (52). ЛАТЫШСКИЙ (52) Un varu aizmirst, ka esmu ne-ēd-us-i, что AUX.PRS:1SG NEG-есть-PST.PA-NOM.SG.F ne-izgulēj-us-ies un NEG-выспаться-PST.PA-NOM.SG.F.RFL и saslim-us-i. заболеть-PST.PA-NOM.SG.F ‘И могу забыть, что я неевшая, невыспавшаяся и больная [букв. «заболевшая»]’32 Примеры, подобные приведённым в предыдущем разделе литовским, в латышском если и встречаются, то явно маргинальны, а различие в употребительности перфекта с нижним отрицанием между литовским и латышским статистически существенно (насколько можно судить на основании данных поисковой системы Google на весну 2013 г.33), ср. таблицы 1 и 2. 30 http://tinyurl.com/lokoqa 31 http://tinyurl.com/kvc64p8 32 http://tinyurl.com/mq4h7uw 33 К сожалению, существующие корпуса латышского языка, в том числе параллельный литовско-латышский корпус, слишком невелики по ‘я не спал’ верхнее отрицание нижнее отрицание Таблица 1 литовский nesu miegojęs 37 esu nemiegojęs 18 латышский neesmu gulējis ~ 300 esmu negulējis 19 двусторонний вариант точного критерия Фишера: p < 0.0001 ‘я не видел’ верхнее отрицание нижнее отрицание Таблица 2 литовский nesu matęs ~ 400 esu nematęs 34 латышский neesmu redzējis ~ 500 esmu neredzējis 2 двусторонний вариант точного критерия Фишера: p < 0.0001 Кроме того, в латышском конструкции с отрицанием на причастии почти не употребляются в характерных для литовского контекстах с обстоятельствами длительности — в них выступают конструкции с отрицанием на вспомогательном глаголе, как в примерах (50) и (51). Сопоставительные количественные данные представлены в таблице 3 и также статистически существенны. Таблица 3 верхнее отрицание нижнее отрицание литовский X dienas nesu valgęs 1 ‘я не ел Х дней’ nesu miegojęs dvi/tris 0 ‘я не спал два/три’ X dienas esu nevalgęs 6 ‘я не ел Х дней’ esu nemiegojęs dvi/tris 4 ‘я не спал два/три’ латышский X dienas neesmu edis 30 ‘я не ел Х дней’ X dienas neesmu gulējis 5 ‘я не спал Х дней’ X dienas esmu needis 0 ‘я не ел Х дней’ X dienas esmu negulējis 0 ‘я не спал Х дней’ двусторонний вариант точного критерия Фишера: p < 0.0001 По-видимому, аналогична ситуация и в латгальском языке, где отрицание на вспомогательном глаголе, как и в латышском, может иметь нижнюю интерпретацию, ср. пример (53). Впрочем, объёму и недружественны по отношению к пользователю, чтобы с их помощью можно было исследовать интересующее меня явление. Различия в абсолютной частотности ряда синонимичных конструкций между литовским и латышским языками, возможно, объясняются большей употребительностью перфекта в последнем. данных по латгальскому языку слишком мало, чтобы можно было делать сколько-нибудь надёжные выводы. ЛАТГАЛЬСКИЙ (53) na-asmu treis mēneš-i nik-uo NEG-AUX.PRS.1SG три месяц-NOM.PL ничто-GEN ād-us-e... есть-PST.PA-NOM.SG.F ‘... я ничего не ела три месяца’ (фольклорный текст)34 В прибалтийско-финских языках отрицание выражается с помощью особого вспомогательного глагола (спрягаемого в финском, неизменяемого в эстонском, ср. [Паперно 2012: 361–362]), что логически исключает сочетание отрицания с нефинитной формой смыслового глагола в аналитических перфектных конструкциях. Тем не менее, в прибалтийско-финских языках имеется способ выразить нижнее отрицание в перфекте — это конструкции с инфинитивом в форме абэссива, падежа, выражающего отсутствие референта (об этих конструкциях см., в частности, [Tamm 2011: 861–862, 875–876]). Ср. следующие примеры из южноэстонского языка (выру); пример (54a) иллюстрирует именное употребление абэссива, а пример (54b) — конструкцию с абэссивным инфинитивом. ЮЖНОЭСТОНСКИЙ [Tamm 2011: 875] (54a) Üts’ ilma raha-ldaq intõrnetimänge один без деньги-ABE интернет.игра.GEN.PL lehekülg’ сайт(NOM.SG) ‘сайт интернет-игр, где не нужно платить (букв. «без денег»)’ (54b) Sis arotõl-da-s, ... midä om тогда обсуждать-IPS-PRS что:PTV.SG AUX.PRS.3SG jo ärq tett ja miä уже PTCL делать:PST.PP и что(NOM.SG) om tege-mä-ldäq. AUX.PRS.3SG делать-INF-ABE ‘Тогда обсуждается, что уже сделано, что <ещё> не сделано.’ 34 http://tinyurl.com/pwu2c9s Согласно работе [Tamm 2011: 875–876], конструкции с абэссивным инфинитивом имеют более сильную пресуппозицию ожидания отрицаемой ситуации, чем конструкции со стандартным отрицанием, что делает их похожими на литовский перфект с нижним отрицанием. Перфектно-результативные конструкции с абэссивом представлены во всём прибалтийско-финском ареале: от эстонского, водского и ижорского языков [Tamm 2011: ibid.] до саамских [Miestamo 2014]; тем не менее, их вряд ли можно считать ареально связанными с литовским отрицательным перфектом, в первую очередь из-за отсутствия морфосинтаксического параллелизма между стандартным отрицанием и абэссивными конструкциями. О сходных стратегиях выражения нижнего отрицания в других языках Европы см. следующий раздел; о нетривиальной с формальной точки зрения двойственности сферы действия отрицания и результатива-перфекта в удалённом от прибалтийского региона мокша-мордовском языке см. [Козлов 2016: 61—67]. Нижнее отрицание в перфектных конструкциях отмечается в ряде славянских диалектов, географически смежных с балтийскими языками. При этом, поскольку в презенсе вспомогательный глагол не используется, показательны в интересующем нас отношении лишь плюсквамперфектные конструкции с вспомогательным глаголом в прошедшем времени. Противопоставление плюсквамперфектных конструкций с верхним и нижним отрицанием, по своей семантике сходное с аналогичными литовскими формами, (сопоставление севернорусского и балтийского перфектов см. в работе [Трубинский 1984: 172—179]) встречается в ряде севернорусских говоров, ср. примеры (55a) и (55b), и в белорусских говорах балто-славянского пограничья, ср. примеры (56)–(57)35. СЕВЕРОРУССКИЕ ГОВОРЫ (Новгородская область) (55a) Мы в колхозе не были вошотши. ‘Мы не вошли в колхоз.’ [Кузьмина, Немченко 1971: 183] 35 Аналогичное противопоставление, видимо, имелось и в книжном древнерусском, ср. пример с нижним отрицанием из Киевской летописи (1185): Роусь же бяхоуть не переѣхалѣ еще рѣкѣ Сюрлия ‘Русь же ещё не переправилась через Сюурлий’ [Сичинава 2013: 188]. (55b) Три ночи не легши была. ‘Я [тогда] три ночи не ложилась.’ [Кузьмина, Немченко 1971: 188] ЗАПАДНО-БЕЛОРУССКИЕ ГОВОРЫ (56a) Я не была глядзеўшы. ‘Я не глядела.’ (Беларусь, Островецкий р-н, [Мацкевiч, Грынавецкене 1993: 106]) (56b) Я была яшчэ нееўшы. букв. ‘Я ещё была не поевшая.’ (Беларусь, Браславский р-н, [там же]) (57a) вы шчэ з мал’ин был’и н’а прышоўшы. ‘Вы [тогда] ещё не пришли из малинника.’ (Беларусь, Полоцкий р-н, [Мацкевiч 1957: 46]) (57b) тут н’и адз’ин чълав’ек н’а быў астаўшыс’и. ‘Тут [тогда] не остался ни один человек.’ [там же] Между западно-белорусскими и литовскими конструкциями имеется полный морфосинтаксический параллелизм (за исключением того, что литовские причастия согласуются с субъектом, а белорусские — нет), отмечаемый в работе [Мацкевiч, Грынавецкене 1993: 107], ср. (58). (58) лит. Jis buvo tris dienas ne-valg-ęs. бел. Ён быў тры днi ня-еў-шы. он AUX.PST три дня NEG-есть-PST.PA ‘Он три дня не ел.’ Отмечаются конструкции с нижним отрицанием и в литературном белорусском, ср. пример (59), однако там они, по-видимому, маргинальны. БЕЛОРУССКИЙ (59) Праўда, сыры аднойчы былі не ўдаліся... ‘Правда, сыры однажды <было> не удались...’ (Янка Брыль. Нижние Байдуны (пер. Д. Ковалев, 1977), НКРЯ, ср. [Сичинава 2013: 306]) Наконец, неудивительно, что противопоставление (плюсквам)перфекта с верхним и нижним отрицаниями встречается и в польских говорах балто-славянского пограничья, в частности, в польщизне виленской, ср. примеры (60a)–(60b). Стоит, впрочем отметить, что примеры плюсквамперфекта с нижним отрицанием не отмечены ни в работах [Адомавичюте, Чекман 1991а, 1991b], ни в сборниках текстов [Maryniakowa et al. 1996] и [Grek-Pabisowa, Maryniakowa 1999]. ПОЛЬЩИЗНА ВИЛЕНСКА (60a) Do armii on vutki n’e byl koštovafšy. ‘До армии он водки не пробовал.’ [Адомавичюте, Чекман 1991а: 100] (60b) Ja ot samego rana byla n’e jatšy, n’e pifšy. ‘Я [тогда] с самого утра не ела, не пила.’ (сконструировано на основе [Адомавичюте, Чекман 1991б: 90] и подтвержде но носителем36) На основе рассмотренного материала можно с осторожностью предположить, что двойственное поведение отрицания в аналитических перфектных и плюсквамперфектных конструкциях, наблюдаемое в литовском и ряде славянских идиомов, является ареальной чертой. Вопрос о роли каждого из рассмотренных идиомов и контактов между ними в распространении (или сохранении) этой черты требует, разумеется, отдельного изучения с привлечением диахронических источников. 6. Параллели в других ареалах Евразии Обратимся теперь к ряду случаев, сходных с литовским противопоставлением между конструкциями с верхним и с нижним отрицанием. Следует иметь в виду, что эти параллели могут быть весьма отдалёнными, в первую очередь из-за сильной типологической вариативности самой категории перфекта, а сам обзор является крайне фрагментарным и ограничен лишь языками Евразии, в основном потому, что лишь немногие грамматические описания уделяют внимание интересующему нас феномену. Начнём с английского языка, где отмечаются сравнительно редкие конструкции, в которых обстоятельство «расщепляет» 36 Я благодарю Эвелину Мокжецку и К.А. Кожанова за возмож ность консультации. аналитический перфект и отделяет вспомогательный глагол от группы смыслового глагола с примыкающим к ней отрицанием. Ср. минимальную пару в примере (61), заимствованном из статьи [Zanuttini 1996: 189–190]. АНГЛИЙСКИЙ (61a) Mary hasn’t always paid taxes. ‘Мери не всегда платила налоги.’ (NEG > PERF > всегда) (61b) Mary has always not paid taxes. ‘Мери никогда (букв. всегда) не платила налоги.’ (PERF > всегда > NEG) Р. Дзануттини [ibid.] отмечает, что в итальянском языке двум семантически различным английским предложениям соответствует единственный перевод (62a), а помещение отрицания перед причастием делает предложение неграмматичным, ср. (62b). ИТАЛЬЯНСКИЙ (62a) Maria non ha sempre pagato le tasse. (=58a, 58b) (62b) *Maria ha sempre non pagato le tasse. Примеры, подобные (61b), можно найти и в естественных текстах, ср. (63a,b), тем не менее, они очень редки. Так, по данным корпуса BNC, цепочки have/has sometimes/often/always not встречаются 10 раз, в то время как цепочки has/have not — около 11 000 раз (при объёме корпуса в 100 млн. словоупотреблений). АНГЛИЙСКИЙ (63a) They really love nursery and have sometimes not wanted to come home! ‘Им очень нравится детский сад, и иногда бывало, что они не хотели идти домой!’37 (63b) I have often not slept or eaten for 2 days at a time. ‘Мне часто приходилось не спать или не есть по два дня подряд.’38 37 http://tinyurl.com/mvvyvou 38 http://tinyurl.com/phk2wkm Показательно, что несмотря на то, что примеры вроде (61b) и (63) обсуждаются в литературе начиная по крайней мере с работы [Stockwell et al. 1973: 248–249], они даже не упоминаются в объёмном (более восьмисот страниц) исследовании английских глагольных конструкций [Declerck 2006]; по-видимому, статус перфекта с нижним отрицанием в английском языке маргинален. Совершенно иная ситуация представлена в ирландском варианте английского языка, где разным значениям стандартного английского перфекта соответствуют несколько конструкций, см. [Harris 1984]. Среди них есть и сходная со стандартным английским конструкция со вспомогательным глаголом have и пассивным причастием, однако в ирландском варианте она образуется только от переходных глаголов, причастие в ней занимает позицию после прямого дополнения, а её семантика ограничена результативными (в широком смысле) контекстами. Иными словами, посессивный перфект в ирландском английском находится на существенно менее продвинутой стадии грамматикализации (как в плане содержания, так и в плане выражения), нежели его аналог в стандартном английском. Рассматриваемая перфектная конструкция в ирландском английском демонстрирует двойственность относительно отрицания, сходную с представленной в литовском, ср. пример (64). Следует отметить, однако, что в примере (64b), по-видимому, сохраняется посессивное значение, закономерным образом отсутствующее в литовском. ИРЛАНДСКИЙ АНГЛИЙСКИЙ (64a) I haven’t even it made yet. ‘Я ещё не сделала этого.’ [Harris 1984: 312] (64b) I’ve a loaf not touched. ‘У меня есть нетронутая буханка.’ [ibid.] Интересно, что в том же ареале встречается ещё один случай двойственного поведения отрицания в перфектных конструкциях. В валлийском языке, согласно работе [Borsley, Jones 2005: 131], отрицательный перфект может быть выражен двумя способами: конструкцией с отрицательным вспомогательным глаголом и отрицательной частицей, ср. пример (65a), и конструкцией с утвердительным вспомогательным глаголом и предлогом ‘без’, сходной с упоминавшимися выше абэссивными конструкциями при балтийско-финских языков, ср. пример (65b). О семантических различиях между двумя конструкциями авторы не сообщают. ВАЛЛИЙСКИЙ (65a) Dydy Sioned ddim wedi cyrredd. NEG.AUX.PRS.3SG Шонед NEG PRF приехать (65b) Ma’ Sioned heb gyrredd. AUX.PRS.3SG Шонед без MUT:приехать ‘a=b Шонед не приезжала (Sioned has not arrived).’ [Borsley, Jones 2005: 131] Аналогичное противопоставление имеется в испанском языке, однако не в перфектных, а в результативных конструкциях со вспомогательным глаголом estar и причастием, имеющих два отрицательных варианта, один из которых содержит предлог sin ‘без’ и инфинитив, ср. примеры (66a–c) [González Rodríguez 2014]. Согласно цитируемой работе, конструкции типа (66с) «утверждают отрицательное состояние», в отличие от конструкций с верхним отрицанием, в которых «отрицается свойство, обозначаемое причастием». Допускаются даже примеры с двойным отрицанием, ср. (66d). ИСПАНСКИЙ (66a) El escaparate está limpio. ‘Витрина вымыта.’ (66b) El escaparate no está limpio. (66c) El escaparate está sin limpiar. ‘Витрина не вымыта.’ [González Rodríguez 2015: 43] [ibid.: 44] (66d) El escaparate no está sin limpiar. ‘Витрина вымыта (букв. не без мытья).’ [ibid.: 45] Двойственность отрицательных перфектных конструкций маргинально представлена в шведском языке [Larsson 2009: 175– 176], где она допускается лишь с результативной разновидностью перфекта и проявляется в употреблении общеотрицательной частицы (верхнее отрицание), пример (67a), и префикса термового отрицания, присоединяющегося к причастию (нижнее отрица ние), пример (67b). Впрочем, насколько можно судить, эти варианты эквивалентны по условиям истинности и различаются лишь семантическим акцентом. ШВЕДСКИЙ (67a) Artikel-n är inte skriv-en. статья-DEF AUX.PRS NEG писать-PST.PRT ‘Статья не написана.’ [Larsson 2009: 175] (67b) Artikel-n är fortfarande o-skriv-en. статья-DEF AUX.PRS всё.ещё NEG-писать-PST.PRT ‘Статья всё ещё не написана.’ (букв. «является ненаписанной») [ibid.: 176] За пределами Европы мне удалось обнаружить лишь спорадические примеры двойственного поведения отрицания в перфектных или результативных конструкциях. В хваршинском языке (цезская группа нахско-дагестанской семьи), как и в литовском, отрицательный суффикс может присоединяться либо ко вспомогательному глаголу, либо к нефинитной (деепричастной) форме смыслового глагола39 [Khalilova 2009: 203–208], причём между этими двумя стратегиями наблюдается семантическое противопоставление, связанное со сферой действия [ibid.: 206–207]. Так, в примере (68a) отрицание на вспомогательном глаголе имеет широкую сферу действия относительно перфекта, а в примере (68b) — узкую. ХВАРШИНСКИЙ (68a) žu enxu-ł usan-un y-eč-un-ay. 3:ABS река-INTER купаться-PFV.CNV F-AUX-PST-NEG ‘Она [никогда раньше] не купалась в реке.’ [Khalilova 2009: 207] (68b) žu enxu-ł usan-bič y-eč-un. 3:ABS река-INTER купаться-NEG.CNV F-AUX-PST ‘Она не купалась в реке [о конкретном случае].’ [ibid.] Сходная ситуация представлена и в агульском языке (лезгинская группа нахско-дагестанской семьи; Т. А. Майсак, личное 39 Такая двойственность отрицания в целом характерна для аналитических форм в нахско-дагестанских языках (Т. А. Майсак, личное сообщение). сообщение), однако семантика морфологического противопоставления неясна, ср. минимальную пару в примерах (69a) (отрицательная форма вспомогательного глагола) vs. (69b) (отрицательный префикс на деепричастии смыслового глагола). АГУЛЬСКИЙ (69a) zun ruχ.u-f-tːawa me kitab. я читать.PFV-NML-AUX:NEG DEM книга ‘Я не читал эту книгу.’ (Т. А. Майсак, личное сообщение) (69b) sa ximu-gala da-ʁarx.u-f-e ge один сколько-раз NEG-ложиться.PFV-NML-AUX DEM ‘Сколько же раз он не спал!’ (Т. А. Майсак, личное сообщение) Вариативность морфологической позиции отрицания отмечается и в других дагестанских языках, например, в цахурском [Кибрик, Тестелец 1999: 84] и багвалинском [Кибрик (ред.) 2001: 112], однако в этих описаниях практически не обсуждаются семантические различия между разными конструкциями; так, для багвалинского языка отмечается [Кибрик (ред.) 2001: 306], что при отрицании на вспомогательном глаголе (70a) кванторные слова имеют узкую сферу действия, а при отрицании на нефинитной форме (70b) — широкую. Аналогичное противопоставление представлено и в годоберинском языке [Kibrik (ed.) 1996: 105]. БАГВАЛИНВСКИЙ (70a) he=m=ʕagila b=ē=r=o weč’e. кто=H=весь H.PL=прийти=H.PL=CNV AUX.NEG ‘(Я вижу,) не все пришли.’ (70b) he=m=ʕagila b=ē=r=č’ira=r=o ek˳’a. кто=H=весь H.PL=прийти=H.PL=NEG=HPL=CNV AUX.NEG ‘(Я вижу,) все не пришли.’ [Кибрик (ред). 2001 306] Похожие явления встречаются и в восточной Азии. Так, в бирманском языке (тибето-бирманская ветвь сино-тибетской семьи) отрицание выражается с помощью сочетания ставящейся в конец предложения частицы и глагольного префикса; в аналитических формах последний может присоединяться как к смысловому, так и ко вспомогательному глаголу, однако без видимых различий в значении40 (М. Йенни, личное сообщение), ср. примеры (71a) и (71b). БИРМАНСКИЙ (71a) θu ba-hmá pyɔ̀ mə-thà phù. 3 что-либо сказать NEG-AUX NEG (71b) θu ba-hmá mə-pyɔ̀ thà phù. 3 что-либо NEG-сказать AUX NEG ‘a=b: Он ничего не сказал.’ (М. Йенни, личное сообщение) Напротив, в японском языке в аналитических формах так называемого «длительного вида», совмещающих значения прогрессива (преимущественно с непредельными динамическими предикатами) и результатива (с предельными предикатами), позиция отрицания связана со сферой действия (о сфере действия отрицания в японских сложных глагольных конструкциях см, в частности, [Kishimoto 2008, 2013]), ср. естественные примеры в (72) и минимальную пару в (73): ЯПОНСКИЙ (72a) Ore wa daremo korosh-ite i-na-i yo. я TOP никто убивать-CNV AUX-NEG-PRS PTCL ‘Я никого не убивал.’ (отрицается наличие состояния [Алпатов и др. 2008: 285] ‘быть убийцей’) (72b) Sore o wasure-nai-de i-te kure это ACC забывать-NEG-CNV AUX-CNV AUX.IMP ‘Не забывайте это!’ (от слушающего просят, чтобы имело [там же] место длительное состояние ‘не забывать это’) (73a) John ga soko ni suwat-te i-na-i. Джон NOM там DAT сесть-CNV AUX-NEG-PRS ‘Джон не сидит там.’ (букв. «не является севшим») [Kishimoto 2013: 147] (73b) John ga mada soko ni suwara-nai-de i-ru. Джон NOM ещё там DAT сесть-NEG-CNV AUX-PRS ‘Джон ещё не садился туда.’ (букв. «ещё является не са[ibid.] дившимся») 40 Приведу комментарий М. Йенни: “There seems to be no difference in meaning between the two forms, the choice being rather an individual preference, with dialectal differences in some cases.” Наконец, для контраста интересно рассмотреть сравнительно редкий пример языка, в описании которого эксплицитно сообщается о запрете на нижнюю позицию отрицания. Это тибето-бирманский язык нуосу [Gerner 2013: 409], в котором отрицание может присоединяться лишь ко вспомогательному глаголу во всех типах конструкций, в том числе перфектно-результативных, ср. пример (74). НУОСУ (74a) co cyx gge mu la ap-sat. человек DEM CL все придти NEG-AUX ‘Не все люди пришли.’ [Gerner 2013: 409] (74b) *co cyx gge mu ap-la sat. человек DEM CL все NEG-придти AUX Напротив, в двух других тибето-бирманских языках — лимбу и думи — отрицательный перфект образуется присоединением отрицательного показателя к нефинитной форме смыслового глагола [van Driem 1987: 178–181; van Driem 1993: 240–242], ср. пример (75), в котором представлена верхняя интерпретация. ЛИМБУ (75) a-sira gɔˑ thaŋ kərə мой-удовольствие тогда подняться но mɛn-ni-Ɂeˑ waˑ-Ɂɛ. NEG.CNV-видеть-NEG.CNV AUX-1SG.NPST ‘Я уверен, что мне бы понравилось, но я никогда этого не [van Driem 1987: 179] видел.’ Интересно, что отрицательный конверб в лимбу, как и отрицательные причастия в литовском, способен образовывать обстоятельственные клаузы [ibid.: 181–182], ср. пример (76). ЛИМБУ (76) [ku-ndzum-in mɛn-uˑɁl-eˑ] peˑg-ɛ. его-друг-ABS NEG.CNV-звать-NEG.CNV уйти-PST ‘Он ушёл, не позвав своего друга.’ [ibid.: 182] Заключить данный раздел можно тем соображением, что морфосинтаксическая двойственность отрицания в аналитических перфектных и результативных конструкциях встречается в самых разных языках Евразии (и предположительно за пределами Евразии тоже) и что как правило (но не всегда!) формальная позиция отрицания — при вспомогательном vs. при лексическом глаголе — иконически отражает, соответственно, верхнюю vs. нижнюю интерпретацию. Морфосинтаксический запрет на присоединение отрицания к смысловому глаголу также встречается в различных языках, в части которых представлены конструкции, где нижнее отрицание выражается с помощью служебного слова или аффикса со значением ‘без’; в этих случаях нет морфосинтаксического параллелизма между разными типами отрицательного перфекта / результатива, как в прибалтийско-финских языках, где стандартная и «абэссивная» разновидности перфекта используют разные нефинитные формы. Немалый интерес представляет изучение того, с каким иными характеристиками глагольного морфосинтаксиса может коррелировать (не)допустимость морфосинтаксической двойственности отрицания в перфектных конструкциях, равно как и того, как этот параметр связан с генетическими и ареальными группировками языков. 7. Заключение Выше были рассмотрены два типа отрицательных перфектных конструкций в литовском языке — с отрицанием на вспомогательном глаголе и на причастии смыслового глагола — и было показано, что это морфосинтаксическое противопоставление коррелирует с семантической сферой действия отрицания: синтаксически «верхнее» отрицание имеет широкую сферу действия по отношению к перфекту, а синтаксически «нижнее» отрицание — узкую. Это противопоставление в литовском языке является вполне продуктивным и активно используется носителями для выражения подчас весьма тонких смысловых оттенков скорее прагматического свойства. Заведомо фрагментарный анализ сходных случаев в языках, географически близких к литовскому, а также в ряде языков Европы и Азии, показал, что нижняя интерпретация отрицания в перфектных конструкциях хорошо засвидетельствована в языках мира. С чисто логической точки зрения ничто не мешает ей быть универсальной; этот вывод косвенно подтверждает возможность нижней интерпретации отрицания по отношению к результативному значению русского несовершенного вида в примерах типа я два дня не ел, которая возникает исключительно на семантическом уровне безо всякого участия (по крайней мере, поверхностного) морфосинтаксиса. Напротив, возможность иконического выражения семантически нижнего отрицательного оператора с помощью морфосинтаксически нижнего отрицательного показателя является нетривиальным параметром межъязыкового варьирования, заслуживающим дальнейшего пристального изучения. С ареально-типологической точки зрения отсутствие формального разграничения верхней и нижней интерпретации отрицания в перфектных конструкциях, наблюдающееся в германских, романских и балканских языках, можно трактовать как черту, характерную для языков «среднеевропейского стандарта» (SAE), возможно, коррелирующую с более высокой степенью грамматикализации перфекта и его постепенным превращением в аорист или претерит, для которых нижняя интерпретация отрицания менее релевантна, поскольку либо логически невозможна, либо тождественна верхней по условиям истинности. Интересно в этой связи, что языки, способные формально различать верхнюю и нижнюю интерпретации отрицания (литовский, славянские диалекты балто-славянского пограничья, прибалтийскофинские, ирландский английский, возможно, валлийский, не говоря уже о ряде языков Северного Кавказа), располагаются на окраинах зоны SAE. Не исключено, что допустимость морфосинтаксически нижнего отрицания в восточно-балтийской зоне также является ареальной чертой, требующей соответствующего диахронического анализа. В заключение добавлю, что, как уже было сказано в § 2 статьи, выбор в качестве объекта исследования именно аналитических перфектных конструкций в их взаимодействии с отрицанием обусловлен в первую очередь нетривиальностью этого феномена в литовском языке. Разумеется, использованные здесь теоретические и методологические построения можно применить, mutatis mutandis, к взаимодействию отрицания с любыми другими глагольными категориями, причём необязательно выражающимися аналитически. Тем не менее я надеюсь, что вышеиз ложенное показало, что категории перфектно-результативной зоны демонстрируют интересные и заслуживающие самостоятельного изучения модели сочетания с отрицанием. Список условных сокращений ABE — абэссив, ABS — абсолютив, ACC — аккузатив, ADV — адвербиальная форма, AUX — вспомогательный глагол, CL — классификатор, CNT — континуатив, CNV — конверб, DAT — датив, DEF — определённость, DEM — указательное местоимение, DF — форма дефолтного согласования, ELAT — элатив, F — женский род, FUT — будущее время, GEN — генитив, H — класс людей, IMP — императив, INS — инструменталис, INTER — локализация «интер» (‘в массе’), IPS — имперсонал, IRR — ирреалис, LOC — локатив, M — мужской род, MUT — форма с мутацией, NEG — отрицание, NML — номинализация, NOM — номинатив, NPST — непрошедшее время, PA — активное причастие, PFV — перфектив, PL — множественное число, PP — пассивное причастие, PRF — перфект, PRS — настоящее время, PRT — причастие, PRV — преверб, PST — прошедшее время, PTCL — частица, PTV — партитив, RES — результатив, RFL — рефлексив, RSTR — рестриктивность, SG — единственное число, TOP — топик. Источники НКРЯ — Национальный корпус русского языка, www.ruscorpora.ru BNC — British National Corpus, http://www.natcorp.ox.ac.uk/ LKT — Dabartinės lietuvių kalbos tekstynas, www.tekstynas.vdu.lt

Напиши аннотацию по статье

П. М. Аркадьев Институт славяноведения РАН — РГГУ — МПГУ, Москва ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ПЕРФЕКТА И ОТРИЦАНИЯ В ЛИТОВСКОМ ЯЗЫКЕ: АРЕАЛЬНАЯ И ТИПОЛОГИЧЕСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА1 1.

взаимодействие стереотипов в коммуникативных стратегиях американского общественно политического дискурса. Ключевые слова: социокультурное знание, социальные роли, стереотипы, атакующие коммуникативные стратегии, защитные коммуникативные стратегии, общественно-политический дискурс, дискурсивный анализ. 10.21638/11701/spbu09.2017.209 Troshchenkova Ekaterina V. Saint Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation [email protected]; [email protected] iNTERACTiON OF STEREOTYPES iN COMMUNiCATivE STRATEGiES OF AMERiCAN SOCiOPOLiTiCAL DiSCOURSE The article discusses how stereotypes about political parties interplay with religious stereotypes and stereotypes about immigrants in communicative strategies of American sociopolitical discourse to attack political opponents or defend one’s own position. The analysis of on-comments in the newspapers allows showing how evaluation is transferred from one group to another and how generalisation from one marginal part is used to tarnish the whole group. It is also shown how destereotyping is used as defense and how defense strategies are turned into attack strategies. Analysis of global strategies, used as coordination of local strategies of individual commenters, gives evidence of group identity building through discursive use of stereotypes. Refs 31. Keywords: sociocultural knowledge, social roles, stereotypes, communicative strategies of attack, communicative strategies of defense, sociopolitical discourse, discourse analysis. введение Статья посвящена исследованию вопроса о том, как стереотипы о различных социальных ролях, особенным образом использованные в коммуникации (в глобальных коммуникативных стратегиях общественно-политического дискурса), влияют друг на друга: взаимоусиливаются и позволяют формировать более негативный образ оппонента, чем это было бы возможно, если бы эти стереотипные представления использовались по отдельности. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2017DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.209 в определенной роли, например, сторонника той или иной политической партии. Термин «роль» трактуется вслед за И. С. Коном [Кон, с. 23] расширительно: и  как позиция индивида в социальной структуре (иногда трактуемая как статус), и как его поведение, обусловленное этой ролью. Требования, предъявляемые лингвокультурным сообществом к  исполнителю роли (как один из  аспектов роли), мы называем ролевыми ожиданиями. Стереотипные ожидания относительно разных социальных ролей представляют собой устойчивые, упрощенные, эмоционально нагруженные и  оценочные представления о  группах людей, широко разделяемые членами определенного лингвокультурного сообщества. Они определяют стандартные схемы действий по отношению к стереотипизируемым субъектам [Агеев, с. 95; Оллпорт, с. 107, с. 147– 170; Шибутани, с. 93, 101; Шихирев, с. 117]. При этом, как показал Г. Тэшфел [Tajfel], люди с готовностью с самого детства выделяют и  характеризуют большие группы на основе довольно тривиальных, и  даже произвольных, признаков, благодаря чему осуществляется межгрупповая дифференциация. Стереотипы, таким образом, оказывают существенное влияние на отношения разных групп внутри лингвокультурного сообщества. Мы рассматриваем стереотипы относительно социальных ролей как часть социокультурного знания. Под таким знанием мы понимаем знание о социокультурных феноменах, имеющее распределенную форму и частично разделяемое членами лингвокультурного сообщества, которое непосредственно участвует в формировании и дальнейшем существовании самих этих феноменов. Общественно-политический дискурс, с одной стороны, в значительной степени опирается на уже сложившееся социокультурное знание, а с другой — представляет собой важную площадку его координации и модификации. Таким образом, мы имеем дело с комплексным взаимодействием дискурсивной практики и когнитивной сферы, анализ которого способен внести вклад в  развитие современной когнитивно-коммуникативной парадигмы исследования языка. Изучение коммуникативных стратегий воздействия в этом смысле должно соответствовать установкам когнитивной лингвистики: «<…> каждое языковое явление может считаться адекватно описанным и разъясненным только в тех случаях, если оно рассмотрено на перекрестке когниции и коммуникации» [Кубрякова, с. 33]. Справедливыми представляются выводы Н. Н. Болдырева о специфике когнитивной лингвистики как научного направления: «если исследователь занимается проблемами коммуникации, коммуникативными актами, процессами порождения и восприятия речи, переработкой и хранением информации, он все равно должен помнить, что он имеет дело со структурами знания», при этом важно учитывать тот факт, что сам язык играет существеннейшую роль в когнитивной деятельности и в значительной степени обеспечивает когнитивные процессы и способности человека [Болдырев, с. 22–23]. В настоящей статье мы обратились к  американскому общественно-политическому дискурсу, для которого характерно явное разделение участников на две противостоящие группы по партийному признаку. Характерной чертой американских общественно-политических дискуссий является именно то, что рано или поздно вне зависимости от обсуждаемой проблемы они неизменно превращаются в соперничество сторонников республиканской и демократической партий. Такая Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 ществованием и  использованием партийных стереотипов. При этом, как мы выяснили в  психолингвистических экспериментах с  американскими респондентами на продолжение предложений об идеале, антиидеале и статусе кво в исполнении ряда ролей, стереотипные ожидания сторонников разных партий относительно друг друга включают в  себя и  стереотипы относительно других социальных ролей. К  сожалению, объем статьи не позволяет нам здесь подробно остановиться на полученных экспериментальных данных (дизайн эксперимента на продолжение незаконченных предложений, где задана роль X в подлежащем и часть сказуемого, и обсуждение его результатов для роли иммигранта [Трощенкова, 2015б], для ролей мусульман и  христиан [Трощенкова, 2012], для роли республиканца [Трощенкова 2015а]), однако следует отметить, что именно выявленные ассоциативные связи между разными ролями определили дальнейшее направление исследования, описываемого в настоящей статье. Важно также, что полученные экспериментальные данные в целом согласуются с данными социологических опросов центра исследования общественного мнения Gallup (см., например, данные по иммигрантам [Mendes; Jones; McCarthy]; данные по мусульманам [Younis]). Нашей задачей в настоящем исследовании было, применив метод дискурсивного анализа к оставленным читателями американской прессы онлайн-комментариям, выявить и подробно описать, каким образом партийные стереотипы взаимодействуют с конфессиональными стереотипами и стереотипами об иммигрантах в коммуникативных стратегиях нападения и защиты. Под коммуникативной стратегией здесь понимается гибкое планирование и  поэтапное осуществление коммуникации в  соответствии с  общей целью субъекта оказать воздействие на адресата и с условиями коммуникации, отношениями между коммуникантами, что предполагает (преимущественно сознательный) отбор языковых и неязыковых средств и постоянный мониторинг их применения. В целом комплекс исследований, который принято называть критическим анализом дискурса (CDA) [Dijk; Fairclough 1985, 2009; Wodak, Meyer; Fairclough, Mulderrig, Wodak], во многом близок нашим представлениям о том, что дискурсивное взаимодействие членов лингвокультурного сообщества — важный фактор формирования социокультурных феноменов. Принимая в  значительной степени предложенную CDA методологию исследований, в нашем случае тем не менее следует сделать несколько оговорок. CDA принципиально позиционируется как изучение роли дискурса в (ре)продукции доминирующих отношений одной группы над другими, реализации властных отношений элит и проистекающего из этого политического, культурного, этнического, гендерного и  т. п. неравенства [Dijk, p. 249–250]. Мы полагаем, что в современном общественно-политическом дискурсе США, который в значительной степени разворачивается как противостояние сторонников двух политических партий, сложно с однозначностью говорить о доминировании одной из этих групп. Обычно мы имеем дело с постоянной сменой ролей «агрессора» и «жертвы», часто притворной, используемой в собственных интересах с целью получения тех или иных властных преимуществ. При этом, учитывая материал исследования — комментарии читателей, — невозможно в полной мере согласиться и с несколько утрированным представлением, распространенным в CDA подходе, об отношениях властных элит и масс с точки зрения активности/пассивности и доВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 ся: рассматриваются в основном с позиций того, как они воспроизводят существующие схемы, а не как активная сила, создающая соответствующее социокультурное знание. В нашем случае речь идет не только об использовании уже существующих и навязываемых «извне» стереотипных представлений, но и об активном формировании стереотипов как знания, консолидирующего группу, осуществляемом рядовыми членами этой группы. В отечественной лингвистике исследования политического дискурса, получающего весьма разнообразные определения, с 90-х годов ХХ в. становятся достаточно популярны [Сорокин; Шейгал; Демьянков; Филинский; Чудинов; Маслова; Михалева; Генералова; Павлова 2010, 2012; Дондо]. Если попытаться обобщить предлагаемые разными авторами трактовки, то можно сказать, что политический дискурс часто рассматривается как институциональный дискурс, связанный с проблемами распределения и реализации власти в обществе и характеризующийся идеологичностью и направленностью на массовую аудиторию. Объектом исследования преимущественно становятся выступления общественных деятелей, статьи, реже записи в блогах, таким образом, внимание нечасто уделяется текстам, порождаемым самой массовой аудиторией, а сама она в значительной степени пассивизируется, как и в  упомянутых исследованиях CDA. Отчасти это связано с  устоявшимися трактовками понятия «манипуляции», предполагающими отношение к  другому субъекту как объекту воздействия. В настоящем исследовании, напротив, нас интересует главным образом вклад в общественно-политический дискурс со стороны рядовых читателей американских СМИ и  потенциальных избирателей, при этом мы полагаем, что в действительности эффективная манипуляция невозможна без учета другого субъекта как активного участника процесса, способного критически оценить используемые стратегии воздействия и даже, в свою очередь, ответить на них манипулятивно. Для указанных работ также характерен фокус на особенности номинации: изучаются, прежде всего, эмоционально-оценочные элементы дискурса и идеологически нагруженная лексика. При этом рассматривается главным образом их использование в локальных коммуникативных стратегиях отдельных участников дискурса. Проблемы взаимодействия говорящих, позиционирующих себя членами одной политической группы или оппозиционных групп, представляются в настоящий момент недостаточно разработанными. Таким образом, новизна настоящего исследования видится в  обращении к  коммуникативному вкладу массовых участников общественно-политического дискурса в  противовес обычному фокусу внимания на лидерах общественного мнения. Впервые поднимаются вопросы о  схемах координации различных говорящих в рамках глобальных (коллективных) коммуникативных стратегий. Новым также представляется акцент на проблеме взаимовлияния стереотипных представлений в коммуникативном процессе по сравнению с существующими исследованиями того, как отражаются в языке отдельные стереотипы. Было проанализировано 2746  комментариев читателей и  6  текстов статей из газет Washington Post и New York Times, к которым написаны эти комментарии, с точки зрения как локальных коммуникативных стратегий отдельных комментирующих, так и глобальных коммуникативных стратегий группы, которые формируются в результате координации действий нескольких участников дискурса. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 о католиках/христианах Для американской лингвокультуры характерно наличие ассоциативной связи между партийной принадлежностью и отношением к религии, а также тесным взаимодействием с определенными религиозными объединениями. Демократы чаще всего стереотипно представляются как относящиеся к религиозным вопросам, по крайней мере, равнодушно либо воинственно атеистично. В отношении же республиканцев существует ассоциация с так называемым Bible belt: южные штаты, где велика религиозность населения, особенно сильны позиции Южно-Баптистской Конвенции, при этом традиционно голосуют за республиканцев. Кроме того, сильна ассоциация республиканской партии с католическим лобби. Эти ассоциативные связи могут быть использованы в стратегиях воздействия. Негативная/позитивная стереотипизация одной группы может быть использована для переноса на другую. Так, отрицательная стереотипизация в  отношении католиков дополнительно служит целям критики другой группы — республиканцев; установление ассоциации «католики — республиканская партия» (в комментариях к статье nYt1, например, это происходит в 5,6% случаев) позволяет осуществлять перенос негативности и служит очернению политических оппонентов (пример 1). Обвинение католиков в ущемлении прав женщин и сексуальных домогательствах к несовершеннолетним позволяет бросить тень на республиканцев. Одновременно с этим традиционное обвинение республиканцев в защите интересов богатых, в ущерб беднейшим слоям населения, и неоправданно жесткой позиции по иммигрантам (что противоречит политически корректному способу представления их как дискриминируемой группы, нуждающейся в защите) становится основой для обвинения католиков в лицемерии, поскольку они поддерживают республиканцев в целом, а следовательно, и по данным вопросам: Пр.1 nYt1: Blessinggirl <…> the bishops lobby is an arm of the Republican party and has created this non-issue because President Obama is on track for reelection <… > The absolute idiocy of the bishops lobby, and the damage they have created by supporting Republican policies and candidates, gets the news coverage that real Christians laboring in the vineyard never get <…> Recommended 2 «<…> епископское лобби — это рука республиканской партии, и они создали скандал на пустом месте из-за того, что президент Обама скоро будет переизбран <…> Абсолютный идиотизм епископского лобби и тот вред, который они нанесли своей поддержкой политики республиканцев и их кандидатов, получает такое освещение в новостях, которого никогда не получают действия настоящих христиан, возделывающих виноградник <…>». lesliesilver So, I wonder, why are we just now hearing from the Catholic Church? And where has the Church and its voice been in the face of the anti-immigrant and anti-poor platforms of the GOP? <…> This Church, and I’m speaking of the institution, which has historically discriminated against women, abused children, and turned a deaf ear to other abuses to human rights, now appears to want to shake-off its recent missteps by becoming the latest stooge of the right. Recommended 14 «Итак, мне интересно, а почему католическая церковь Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 форма республиканской партии с их политикой против иммигрантов и бедных? <…> Эта церковь, и тут я говорю о церкви как об институте, на протяжении всей истории дискриминировала женщин, осуществляла насилие над детьми, закрывала глаза на нарушения прав человека, а теперь, похоже, хочет избавиться от своих прошлых грехов, став подпевалой правых». PaulB <…>The GOP-Catholic-Evangelical cabal stole the high ground by calling this an issue of “religious freedom,” when, in fact, these same critics are attempting to impose their narrowminded views on what is and should be a completely secular matter that leaves intact a woman’s right to choose. «Республиканско-католическо-евангелическая клика присвоила себе право гордо называть эту проблему проблемой “религиозной свободы”, хотя, на самом деле эти люди пытаются навязать свои узколобые взгляды на то, что в действительности является исключительно светским вопросом и должно быть таковым, а именно право женщины на выбор». Dan Bosko Where was the Rip-ublican outcry when the extent of priestly pederasty was revealed? And even more damningly, the complicit actions of bishops and the hierarchy in covering up these transgressions? As Rip-ublicans rally to the side of the poor, ‘beleaguered’ RC Church, I want to know why they were mum when that very Church and its clergy perpetrated unspeakable crimes on innocent children. Rip-ublicans make a big show of being defenders of the faith. Would that they lifted a finger to help the countless victims of that very Church. «А где же было возмущение республиканцев (*оскорбительное обыгрывание название партии в ярлыке), когда открылся масштаб педерастии в среде священно служителей? И когда, что еще хуже, епископы и вся церковная иерархия покрывали эти извращения? Когда республиканцы выступают на стороне бедной, “обиженной” Римской католической церкви, я хочу знать, а что же они молчали, когда эта самая церковь и ее служители совершали страшные преступления в отношении невинных детей. Республиканцы строят из себя защитников веры. При этом они и пальцем не пошевелили, чтобы помочь бессчетным жертвам этой самой Церкви». В приведенных выше примерах видно, как тесно переплетаются отрицательно нагруженные ярлыки в отношении католиков, протестантов и республиканцев, вплоть до слияния в  голофрастическую конструкцию «GOP-Catholic-Evangelical cabal». Тенденция описывать республиканцев в  презрительном ключе как людей, позиционирующих себя как верующих, со стороны сторонников демократов достаточно распространена и встречается и в комментариях к другим статьям. Так, в примере 2 видно, как говорящий, рисуя стереотипный образ южанина, сторонника республиканской партии, сочетает указание на его партийные предпочтения с указанием на его самоидентификацию в качестве «Christian»: Пр. 2 WP2: radcabasa I just had a good old boy Southern conservative and a “Christian” for a guest. He was polite man who did listen and was not one to yell and shout. The things i learned were his ideas of life are very much restricted to the bible. He was totally (by his own admission) unaware of any facts concerning the major issues. <…> He said he was not anti blacks, but during discus Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 the “uppity ones” (those are the doctors and lawyers who are black). Meanwhile he is the owner of lots of real estate and businesses that get significant tax breaks (he is proud he pays no taxes). He gets almost free care from the Vets o program, some of his workers are subsidized by Federal programs, but he sees himself as a self made man separate from those government handouts. We are dealing with a very different type person in these areas. It is like I traveled to a foreign land. «У меня тут как раз гостил один славный парень из консерваторов с юга и “христианин”. Это был вежливый человек, который умеет слушать и не кричит громко. Я понял, что его представления о жизни были в значительной степени ограничены библией. Он совершенно (и он сам это признавал) ничего не знает о том важном, что происходит в мире. Он сказал, что ничего не имеет против черных, но в обсуждении бесконечно рассказывал байки про то, как “все эти люди только и хотят, что жить на пособие, даже эти выскочки” (это он так называл черных докторов и адвокатов). При этом сам он владеет большим количеством недвижимости, у него бизнес, для которого предоставлены налоговые льготы (он гордится, что не платит налогов). У него почти бесплатное медицинское обслуживание по ветеранской программе, некоторые из его работников получают субсидии по федеральным программам, но он при всем этом рассматривает себя как человека, который всего добился сам, независимо от этой правительственной поддержки. Южане — это совсем другие люди. Я как будто в незнакомой стране побывал». При этом заданное в  начале комментария сочетание «Conservative/Christian» в дальнейшем по ходу текста обрастает описанием невежества, расистского отношения и лицемерия человека, критикующего тех, кто хочет получать помощь от государства, хотя сам ее получает. Сам комментарий, поданный как единичный случай из жизни, рассчитан на наличие устойчивых стереотипных ожиданий у группы «своих» во всех обозначенных сферах и  призван поддержать существующие стерео типы как еще одно подтверждение их истинности. Использование конфессиональных стереотипов против республиканцев в создании игрового варианта ложной идентичности (mock identity — MI) также может быть неотъемлемой частью стратегии воздействия. Под MI мы подразумеваем случаи, когда говорящий так выстраивает свои высказывания, чтобы создать своего рода эффект «двуслойности личности»: он говорит якобы от лица группы политических оппонентов, но таким образом, чтобы было понятно, что он на самом деле не разделяет подобных взглядов. Пр. 3 nYt2: aaron, ladera Ranch, ca  This is why we need to arm every citizen in America. We must be able to protect ourselves from all threats, foreign and domestic. We need to educate our children and instill Christian values along with gun safety. The destiny of a perfect society begins and ends with a bang! Time to watch more Fox News..! Recommended 6 «Вот почему надо вооружить всех граждан в Америке. Мы должны быть в состоянии защитить себя от всех угроз, извне и внутри страны. Нам нужно воспитывать детей в духе христианских ценностей и прививать им идеи безопасного обращения с оружием. Судьба совершенного общества начинается и заканчивается со взрыва! Пора пойти посмотреть еще Фокс Ньюз!»Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 I sincerely hope this is meant to be satirical. Recommended 72 «Я искренне надеюсь, что это был сатирический комментарий». В примере 3 комментирующий, за счет тесного соположения двух идей, намекает на противоречие между декларируемой приверженностью христианским ценностям и типично жесткой для многих республиканцев позицией против ограничения права на ношение оружия. Далее следуют маркеры использования MI: игра с существительным «bang», которое, с одной стороны, продолжает развитие идеи оружия, воспроизводя звук выстрела, а с другой — намекает на модель эволюции вселенной, противопоставляемую идеям креационизма. Дополнительным маркером становится гипертрофированно эмоциональный призыв смотреть канал, который демократы традиционно позиционируют как «рассадник» дремучего невежества и промывания мозгов наиболее необразованной и тупой части электората, поддерживающего, естественно (с точки зрения демократов), республиканцев. Говоря об отсылке к Fox News, следует, впрочем, отметить, что в своих коммуникативных стратегиях воздействия республиканцы могут демонстрировать зеркальное отношение и к анализируемым в настоящей работе изданиям Washington Post и New York Times: Пр. 4 WP4: flintston1 <…> I guess this is the WaPo’s lame attempt at trying to steal the mantle of “The Entertainment Paper” from the NYT? <…> 7 Likes «Я так полагаю, это неудачная попытка Washington Post украсть у  New York Times титул главной развлекательной газетенки?» Однако в целом такая стратегия нападения гораздо более характерна для продемократически настроенных комментирующих. Возвращаясь к  примеру 3, мы видим, что, хотя конструирование MI было распознано верно — о чем свидетельствует далее идущий в треде комментарий и количество нажатий на Recommend к нему, — сами используемые стереотипы воспринимаются как настолько достоверные, что игровая сущность комментария вызывает некоторые сомнения. В свою очередь сторонники республиканцев также активно эксплуатируют свою декларируемую (и приписываемую существующими стереотипами) религиозность, но в позитивном ключе в противовес равнодушию демократов к вере. Пр. 5 WP3: Bal1953 I will freely acknowledge that some of FDR’s policies were good for the country. His Works Project Administration (WPA) and Civilian Conservation Corps (CCC) helped the unemployed and reversed the ravages of the Dust Bowl. However, FDR believed in the dignity of work and of striving to be self-sufficient unlike many Democrats today (as evidenced by the howling on the Left at Bill Clinton’s “heartless” requirement that welfare recipients show a good faith effort in pursuing employment in order to keep their Welfare benefits). FDR also acknowledged God in his speeches — something, it seems, that very few Progressives would accept now. I can imagine the Left’s outrage if the current or future president read one of FDR’s Thanksgiving Day statements acknowl Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 to swear his allegiance to the Constitution by placing his hand on the Lincoln’s Bible (Lincoln was, by the way a very devout Christian) he would be savaged by current Democrats in Congress, the media, academia, and rank and file Democrats. «Я легко готов признать, что некоторые из действий Ф. Д. Рузвельта принесли пользу стране. Его проекты WPA и  CCC помогли безработным и  смягчили последствия пыльных бурь. Однако Ф. Д. Рузвельт верил в достоинство труда и стремление к самодостаточности, в отличие от многих сегодняшних демократов (как видно из того воя, что левые подняли при попытке Билла Клинтона провести “бессердечное” требование, чтобы получатели пособий, чтобы продолжать получать это пособие, демонстрировали, что они действительно пытаются найти работу). Рузвельт также признавал Бога в своих выступлениях — это вряд ли сейчас приняли бы все эти прогрессисты. Могу себе представить, какое возмущение поднялось бы среди левых, если бы нынешний или будущий президент прочел одно из выступлений Рузвельта на День Благодарения, упоминающих благословение божие. И если бы в 21 веке президент начал клясться в верности Конституции, положив руку на Библию Линкольна (кстати, Линкольн был глубоко верующим христианином), его бы в клочья порвали нынешние демократы, СМИ, профессура и простые избиратели, голосующие за демократов». nYt1: Richardsandor, Denver … “snake oil salesmen” … you seem to have the usual Far Left attitude toward religion. <…> hate and anger seem to be the driving force of the Democrat party these days. Recommended 2 «“продавцы шарлатанских снадобий” …похоже, что у Вас обычное для крайне левых отношение к религии. <…> Похоже, что теперь главная мотивация демократической партии — это ненависть и гнев». В примере 5 атеизм современных демократов противопоставляется воззрениям авторитетов прошлого, причем как среди республиканцев (А. Линкольн), так и среди демократов (Ф. Д. Рузвельт). Тем самым комментирующий пытается иллюстрировать разрыв между «достойной позицией демократов» в прошлом, опиравшейся на традиционные ценности уважения к труду и американской мечты («FDR believed in the dignity of work and of striving to be self-sufficient unlike many Democrats today»), и «выродившимися демократами» сегодняшнего дня, что косвенно позволяет положительно саморепрезентироваться республиканцам как группе, которая эти ценности продолжает сохранять. В том же примере (комментарий Richardsandor к NYT1) демократическая партия, как потерявшая веру, обвиняется в том, что основой ее действий становятся не традиционные ценности, а «hate and anger». Вообще отсылка к  атеизму кандидата может использоваться как способ сделать его менее привлекательным в глазах части избирателей. Так, в примере 6 мы видим ответ на заявления о  том, что у  Сандерса мало шансов на президентский пост, где этот ход применяется к Клинтон: Пр. 6 WP3: JimZ1 I guess a socialist like Sanders has more of a chance of being elected President of the United States than an atheist does, but not by much. 2 Likes «Я полагаю, что у социалиВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 намного». В примере 7  таким же образом под сомнение ставится позитивность имиджа Дональда Трампа как кандидата, поскольку религиозность увязывается с поддержкой традиционных американских ценностей, а ее отсутствие, следовательно, должно навести аудиторию на мысль о  чуждости этих ценностей критикуемому политику: Пр. 7 WP4: WitzEnd415 <…> Final thought and truly the most important from my perspective: There’s a reason why politicians end their speeches with “…and God bless America.” I don’t know if the Donald does or not. But the fact remains that we want people in office who love this country and its people — all of them — and have a belief system based on traditional religious theory. No one will ever be elected constantly spewing completely negative rhetoric and offering no hope, no plan, no encouragement, and so few smiles. I don’t think Trump actually wants to be US President and I believe history will show him as an also-ran, particularly if he remains unwilling or unable to distance himself from his divisive rants. 1 Like «И последняя и действительно наиболее важная, с моей точки зрения, мысль: политики не просто так заканчивают свои выступления словами «“Боже, храни Америку”. Не знаю, делает ли так Трамп или нет. Но факт остается фактом, мы хотим, чтобы нами управляли люди, которые любят свою страну и народ — весь народ — и у которых система ценностей основана на традиционных религиозных взглядах. Не будут избирать того, кто постоянно использует негативную риторику и не предлагает ни надежды, ни планов, ни ободрения, кто не улыбается. Я не думаю, что Трамп в действительности хочет стать президентом США, и я думаю, что в конечном итоге он окажется среди малозначимых кандидатов, особенно если он не захочет или не сможет отказаться от демагогии, которая способствует разделению нации». Мы видим, таким образом, что для американского лингвокультурного сообщества до сих пор весьма актуальным остается отождествление американских ценностей с христианскими. Это позволяет использовать позитивные аспекты стереотипных ожиданий относительно христиан в коммуникативных стратегиях для положительной оценки одних кандидатов и отрицательной оценки других. Демократы, как видно из рассмотренных выше примеров, часто в своих локальных коммуникативных стратегиях осуществляют перенос негатива с республиканцев на баптистов / католиков / любых христианских религиозных фанатиков либо, наоборот, с  данных групп на республиканцев. В  результате того, что такие переносы носят регулярный характер и осуществляются в дискурсе достаточно часто, происходит взаимоусиление и взаимоукрепление партийных и конфессиональных стереотипов, что реализуется как часть глобальной стратегии очернения политических оппонентов. Республиканцы, в  сущности, пользуются той же глобальной стратегией установления плотной ассоциативной связи между отрицательными стереотипными ожиданиями относительно своих политических оппонентов и других групп (в данном случае атеистов). На уровне стратегий отдельных говорящих это реализуется разными способами (сопоставлением с демократами в прошлом, с  «традиционными американскими ценностями»), но  в  целом создается возмож Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 американцев». Стереотипы о мусульманах в контексте стереотипов о христианах и о политических партиях В переплетении партийных и конфессиональных стереотипов особый интерес представляет тема терроризма со стороны ультраправых группировок в  сравнении с терроризмом исламских экстремистов, которая получила активное развитие в комментариях к статье nYt2. В данном случае оказываются активизированными сразу несколько блоков ассоциативно взаимосвязанных стереотипных представлений: 1) Ультраправые религиозные (христианские) фанатики → республиканцы; 2) Угроза со стороны исламистов → мусульмане вообще и иммигранты, испо ведующие ислам, приехавшие в США; 3) Дискриминируемые меньшинства, в том числе мусульмане и иммигранты → демократы. Указанные ассоциативные блоки по-разному используются говорящими в стратегиях как нападения, так и защиты. В самой статье проводится мысль о том, что угроза со стороны радикализированного мусульманского меньшинства внутри страны обычно преувеличивается, в том числе и прессой (Пр. 8 nYt2: «Despite public anxiety about extremists inspired by Al Qaeda and the Islamic State, the number of violent plots by such individuals has remained very low» («Несмотря на то, что общественность обеспокоена действиями экстремистов, вдохновляемых Аль-Каидой и  ИГИЛ, реальное количество терактов, подготовленных подобными людьми, остается очень низким»)). В соответствии с обозначенной нами тенденцией представлять мусульман как дискриминируемую группу, журналист заявляет, что такое преувеличение вредит их образу в американском обществе (Пр. 9 nYt2: «it does a disservice to a minority group that suffers from increasingly hostile public opinion» «Это наносит ущерб меньшинству, которое и так все больше и больше страдает от враждебного отношения общества»). На самом деле, с точки зрения журналиста, основную угрозу представляют ультраправые группировки, на долю которых статистически приходится большее число терактов. Высказанная точка зрения вызывает достаточно живой отклик у  аудитории, часть которой (1) рассматривает приведенные статистические данные как удачную возможность дестереотипизировать мусульман: Пр. 10 nYt2: citixen, nYc  I’m very encouraged to know that this is being studied and thought about seriously by law enforcement. I’ve thought along the same lines for years, but purely from an anecdotal point of view. This piece backs up the premise of ‘home-grown’ terrorism with actual numbers. I’d say the only thing missing is a number describing the inverse relationship of mainstream media’s ‘headlines vs reality’ of such threats. I feel we were lucky to hear about the Cliven Bundy standoff last year, but we never miss a chance to hear about a possible ‘link to jihadists’ in every report regarding a person of color having a run-in with law enforcement. Recommended 132  «Я рад, что эти вопросы изучаются и  об этом серьезно думают Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 ных доказательств. А эта статья подтверждает вывод о терроризме, выросшем внутри страны, конкретными цифрами. Мне кажется, единственное, чего не хватает, это цифр, которые описывали бы обратное соотношение количества заголовков в газетах и действительного числа подобных угроз. Я полагаю, нам еще очень повезло, что мы что-то услышали про дело К. Бунди в прошлом году (конфликт белого фермера в Неваде с Бюро по управлению землями), но зато, когда речь заходит о стычке черного с полицией и выясняются возможные связи с джихадистами, тут нам про это рассказывают во всех новостях». Ryan Elivo, new York city  I would ask that my fellow readers share this article with anyone who says “while not all Muslims are terrorists, all terrorists are Muslims” to justify apathy towards Islamophobia in the Western world, especially in the United States. Recommended 61 «Я прошу всех читателей поделиться ссылкой на эту статью со всеми, кто говорит “хотя и не все мусульмане террористы, все террористы — мусульмане”, чтобы оправдать свое безразличие к проблеме исламофобии на западе, особенно в США». Однако другая часть читателей (2)  высказывает сомнения в  достоверности приведенных данных: Пр. 11 nYt2: Zulalily, chattanooga  The Forsyth County, Georgia incident was much more complicated than your portrayal here. I know because my daughter is a prosecutor there who was acquainted with this man’s case. He had had his property confiscated by the police and there is a lot of evidence that he had been mistreated by the legal community. I am much more concerned about the Muslim threat in this country than I will ever be by an American who believes he has been mistreated by his government. Recommended 17 «Инцидент в округе Форсайт, в Джорджии, был более сложным, чем здесь его представляют. Я это знаю, потому что моя дочь прокурор и знакома с делом этого мужчины. У него полиция конфисковала имущество, и  есть множество доказательств того, что юристы обошлись с  ним несправедливо. Меня больше беспокоит мусульманская угроза в нашей стране и всегда будет беспокоить больше, чем какой-то американец, который полагает, что с ним несправедливо обошлось правительство». independent, Virginia  Oh, Horseradish! The so-called “right-wing terrorist threat” is a figment of the Southern Poverty Law Center’s disinformation wing. The boogey man has to be invented to justify inflating and militarizing police budgets. The very, very few armed crackpots out there are as likely to be left-wing as right-wing and our current police forces are more than adequate to handle all of them. <…> The authors of this silly piece ought to be ashamed of themselves. Recommended 27  «Какой бред! Так называемая “угроза ультраправых террористов”  — это все выдумки Южного центра правовой защиты бедноты, который всех дезинформирует. Нужно же изобрести какие-то страшилки, которые оправдывали бы раздувание бюджета полиции и ее милитаризацию. Сумасшедших с оружием очень, очень мало, и  они могут быть как ультраправыми, так и  ультралевыми, а  наша полиция вполне способна с ними справиться. <…> Авторам этой глупой статьи должно быть стыдно». Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 ста не подается как эксплицитно связанное с партийными предпочтениями говорящих. Тем не менее анализ всей совокупности комментариев позволяет сделать вывод о  том, что вновь деление на группы по конкретной проблеме постепенно с развитием дискуссии перерастает в политическое противостояние сторонников демократов и республиканцев. Как видно из комментария Independent в примере 11, сам термин «right-wing terrorist threat» воспринимается как часть атакующей стратегии, направленной на очернение всех правых. И, действительно, в дискуссии появляется целый ряд комментариев, в  которых осуществляется попытка ассоциативно увязать ультраправых террористов с conservatives, Republicans, Tea Party. Приведем только некоторые из них: Пр. 12 nYt2: Willie, Rhode island, nYt Pick All you have to do is to look at the content one sees on Facebook to realize that this antigovernment/right to bear arms/religious fanaticism is quite prevalent. And they make no secret about encouraging others to act on these beliefs through extreme actions. Recommended 309 «Всего-то нужно посмотреть на контент в Фейсбуке, чтобы понять, что весь этот антиправительственный / в защиту права на ношение оружия / религиозный фанатизм довольно распространен. И они открыто призывают других к поддержке этих убеждений и экстремизму». The observer, mars  Saw a report that presidential candidate Senator Lindsey Graham demonstrated the proper technique for skeet-shooting to a young lady named Kasie Hunt. <…> he told the skeet operator to ‘do a Bernie Sanders’, and as his shotgun blast exploded the target he quipped “Sorry about that, Bernie”. <…> Maybe he was just trying to impress his fellow republican nut-jobs. <…> Republicans prove every day by their actions that, as a class, their maturity and intelligence level is on the lower end of the scale. As a result, they are more likely to interpret the irresponsible statements of their leaders as an invitation to act in ways that cause harm to others… Recommended 119 «Я тут видел рассказ о том, как кандидат в президенты сенатор Линдси Грэхэм показывал молодой леди Касси Хант, как нужно стрелять по тарелочкам. <…> И он сказал оператору “сделать Берни Сандерса”, а когда выстрелил по цели, сказал: “Извини, Берни” <…> Может, он, конечно, просто пытался произвести впечатление на своих республиканских коллег-придурков <…> Республиканцы своими действиями каждый день доказывают, что у всех них уровень интеллекта и развития оставляют желать лучшего». Roger a. sawtelle, lowell, ma  I hope that some day soon the Republicans will realize that they are playing with fire that can consume them and all of us when they pander to their base by rejecting the future and idealizing a false past. <…> I wish the Republican Party and the billionaires who back it, would reject that fear and begin to build trust instead of playing to it with half truths and outright lies about Obamacare, climate change, gun control, etc. Recommended 197 «Я надеюсь, что однажды (и скоро) республиканцы поймут, что играют с огнем, который может поглотить их самих и всех нас, когда они подыгрывают своему электорату, отвергая будущее и идеализируя ложное прошлое <…> Я хочу, чтобы республиканская партия и поддерживающие ее миллиардеры отвергли этот страх и начали выстраивать Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 о реформе здравоохранения, изменениях климата, контроле оружия и т. д.». Wilson Woods, Pa Finally, there is recognition that the right wing Republicans are the major threat to American democracy! Who needs foreign terrorists when these inane home grown traitors are already here? Recommended 24  «Ну наконец-то кто-то признал, что правое крыло республиканской партии — это главная угроза американской демократии! Зачем нужны иностранные террористы, когда у нас дома уже есть эти идиоты и предатели?» Необходимо также отметить высокую солидаризацию аудитории c комментариями такого рода (см. количество Recommend). Таким образом, разворачивается глобальная атакующая стратегия переноса негативной оценки right-wing terrorist на всю правую часть политического спектра, т. е. республиканцев. Одним из мягких вариантов защиты от этой стратегии становятся утверждения о том, что существует в равной степени как right-wing, так и left-wing terrorism. В некоторых случаях такая защита превращается в  нападение. В  частности, возникшее в дискуссии упоминание «Южного центра правовой защиты бедноты» перерастает в утверждение о том, что они намеренно представляют правые организации как экстремистские, хотя они таковыми могут и не являться: Пр. 13 nYt2: kevin, Binghamton nY  They [Southern Poverty Law Center] also label legitimate conservative groups as extremist, as they themselves are extremists of the left wing persuasion. Recommended 9 «Они также навешивают на нормальные консервативные группы ярлык экстремистов, а сами они и есть натуральные экстремисты левых убеждений». Политические оппоненты-демократы и продемократически настроенная газета, напечатавшая данную статью, также обвиняются в  пристрастном отношении к правым и «излишней любви» к мусульманам и иммигрантам (при этом обыгрываются устойчивые представления о том, что именно демократы стараются активно привлекать разного рода меньшинства в качестве электоральной базы): Пр. 14 nYt2: martin, new York It’s interesting that back in the 60’s & 70’s, when there were more left-wing terrorists, the media couldn’t get enough of them. Recommended 5 «Интересно, что в 60 и 70-е, когда было больше левых террористов, СМИ было все мало». toner50, nyc They will not be right wing americans starting it… more like left wing 99% loons and the immigrants from all the 3rd world countries the Democrats and the NTYTimes are so fond of… too bad they hate real Americans… the ones who defend us and whose parents, grandparents, and great grandparents fought and died for… so their kids can be replaced by the new democratic voting block of newly arrived criminals. Recommended 2 «Это все начали не правые американцы… а скорее 99% левых придурков и иммигранты из стран третьего мира, которых так любят демократы и Нью Йорк Таймс… жаль, что настоящих американцев они ненавидят… тех, которые нас защищают и чьи деды, и прадеды, и прапрадеды Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 избирателей, голосующий за демократов, из понаехавших в страну преступников». Еще один вариант защитной стратегии — попытка диссоциировать ультрапра вых террористов и умеренных консерваторов: Пр. 15 nYt2: John G., Brooklyn, nY  It’s fine that we raise awareness about anti-government extremists. We should also not forget about animal rights extremists, anti-abortion extremists and environmental terrorists. But as we make great pains to distinguish Islamic terror from the great majority of peaceful Muslims, we must also not paint all conservatives as extremists, as so many commentaters have done here. Recommended 13 «Прекрасно, что мы поднимаем проблему антиправительственных экстремистов. Но мы также не должны забывать и об экстремистах, защищающих права животных, тех, кто против абортов, и террористов — защитников окружающей среды. Но так же, как мы прилагаем серьезные усилия, чтобы отличить терроризм исламистов от большинства добропорядочных мусульман, мы не должны и всех консерваторов называть экстремистами, как это делают многие из тех, кто пишет здесь комментарии». Как мы видим в  примере 15, это может быть призыв применить ту же стратегию, которую предлагал журналист в отношении дестереотипизации мусульман и которая была активно поддержана частью аудитории, использовавшей при этом ассоциацию республиканцев с террористами. Таким образом, вскрывается использование двойных стандартов в применении одних и тех же умозаключений к разным группам. В этом смысле приведенный комментарий оказывается в одном ряду с комментариями из примеров 13, 14: все они представляют собой разнообразные воплощения одной и той же глобальной стратегии воздействия — дискредитация оппонента с  точки зрения его объективности, а  следовательно, подрыв доверия к его аргументации. Таким образом, видно, как от отправной точки согласия/несогласия с мнением журналиста развиваются две глобальных стратегии консолидации сторонников демократической и республиканской партий. Первые объединяются на почве дестереотипизации мусульман как группы и негативного переноса представлений об ультраправых — тех, кто склонен к дискриминации по религиозному признаку, на всю республиканскую партию, что косвенно способствует позитивной саморепрезентации. Вторые реализуют защитную стратегию диссоциации ультраправых и умеренных групп внутри своей партии и трансформируют ее в атакующую стратегию обвинения демократов в предвзятости и использовании двойных стандартов с целью удержать симпатии части своей электоральной базы. Связь стереотипов об иммигрантах с партийными стереотипами Критика республиканской партии, осуществляемая за счет переноса негатива с ультраправого крыла на всю партию, активно осуществляется и в вопросе об имВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 рии Д. Трампа по этому вопросу, внезапно вызвавшие бурный отклик аудитории. Журналист пишет по этому поводу: Пр. 16 WP4: Donald Trump is a virulent immigration hard-liner by accident. «Д. Трамп, чьи высказывания привлекли такое внимание общественности, совершенно случайно оказался жестким сторонником антииммиграционной политики». Статья в целом представляет собой крайне саркастичный отклик на произошедшее, представляющий Трампа — одного из кандидатов на пост президента от республиканской партии — в максимально неблагоприятном свете: Пр. 17 WP4: In part thanks to the fact that he kept rambling for another half hour, the comments about Mexicans didn’t cause many ripples right off the bat. Nor did Trump immediately seize upon immigration as a campaign issue. <…> On Twitter — which serves as a sort of transcription of Trump’s brain — he mostly complained about President Obama, retweeted praise, and got in a fight with Neil Young. <…> <…> his “solutions” to illegal immigration are so nonsensical: Build a giant wall (with Mexico somehow being enticed to foot the bill), and charging Mexico $100,000 per illegal immigrant (though Trump doesn’t know how many illegal immigrants there are). Or they may be nonsensical because Trump has never really thought seriously about how to fix this or any other political problem. Perhaps — perhaps! — he’s just in it for the applause. Once that applause tapers off, it’s hard to imagine Trump pursuing his candidacy with any real gusto — unless he accidentally pushes another hot button and hears distant clapping. In which case, that’s the direction he’s likely to head. «Частично благодаря тому, что он трепался еще полчаса, его замечания по поводу мексиканцев поначалу не вызвали такой реакции. Да и сам Трамп не сразу ухватился за проблему иммиграции как тему своей избирательной кампании. <…> В Твиттере  — а  все, о  чем он думает, там появляется  — он в  основном жаловался на Обаму, ретвитнул похвалы и вступил в перепалку с Нилом Янгом <…> Его “решения” проблемы иммиграции бессмысленны: построить гигантскую стену (при этом както еще заставив мексиканское правительство поддержать этот проект) и заставить Мексику платить по 100000 долларов штрафа за каждого нелегального иммигранта (хотя Трамп понятия не имеет, сколько их у нас). А может, они бессмысленные, потому что Трамп вообще никогда серьезно не думал о том, как разрешить эту или любую другую политическую проблему. Возможно — возможно! — он просто жаждет аплодисментов. А как только аплодисменты поутихнут, тяжело представить, чтобы Трамп действительно упорно продолжал участие в гонке — ну если только он опять случайно не натолкнется на какую-то горячую проблему и  не услышит издалека хлопки. Тогда он, скорее всего, начнет двигаться в этом направлении». Статья представляет Трампа как кандидата, который не рассчитывает в действительности выиграть гонку и не имеет представления о том, как решать серьезные политические проблемы. Рисуется скорее образ шута, но умеющего уловить настроение публики и воспользоваться этим. Умонастроение республиканского электората в сущности и становится ключевым моментом статьи. С одной стороны, задается стратегия атаки на республиканцев как ту часть общества, которая, согласно стереотипным ожиданиям, дискриминирует иммигрантов: Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 To thousands of people, it didn’t matter that Trump’s initial scattershot defense of his comments was wrong, that illegal immigrants aren’t more likely to commit crime than those here legally. Nor did it matter, it seems, that Trump eventually shifted his defense to imply that he’d meant that the Mexican government was sending criminals across the border. For an apparently substantial (or at least very vocal) part of the electorate, simply calling out illegal immigrants as bad in broad strokes was enough reason to rise to Trump’s defense. Trump, whose reaction to praise is Pavlovian, instantly realized it. «Для тысяч людей не имело значения, что первая, неуклюжая попытка Трампа защитить свою позицию провалилась, что нелегальные иммигранты не больше склонны совершать преступления, чем легальные иммигранты. Кажется, не имело значения и то, что, в конце концов, Трамп стал оправдываться и говорить, что он не имел в виду, что мексиканское правительство отсылает к нам преступников. Очевидно, что для значительной (по крайней мере, наиболее активной и заметной) части электората просто сказать, что нелегальные иммигранты — это плохо, использовав грубое обобщение, это достаточный повод, чтобы встать на защиту Трампа. Трамп же, как собака Павлова, мгновенно на это отреагировал». Как видно из примера 18, журналист отчетливо противопоставляет часть «своей» аудитории (имея в виду продемократически настроенных читателей), которая не считает, что нелегальные иммигранты склонны совершать на территории США больше преступлений, чем все остальные, и группу «чужих» — значительную часть избирателей, поддерживающих республиканцев, которые склонны к стереотипам и упрощениям («in broad strokes») и с радостью поддержат любого, кто озвучит их дискриминационные мнения. Общий посыл, таким образом, заключается в следующем: республиканцы готовы безосновательно агрессивно вести себя по отношению к иммигрантам. Вторая часть стратегии атаки заключается в том, чтобы представить умеренную часть партии в  негативном свете, закрепив негативную генерализацию всей партии в их отношении к иммигрантам. Для этого настойчиво вводится идея о том, что часть руководства партии пытается переманить на свою сторону часть избирателей этой группы. Следует обратить внимание, что используемые выражения «entice Hispanic voters», «neutralize the Hispanic vote» (см. пр. 19) призваны создать впечатление неискренности и холодного расчета. При этом основная масса электората, с которой лидеры партии вынуждены считаться, просто не готова поддержать эту лицемерную игру и непроизвольно выдает истинные партийные установки, которые «умеренные республиканцы» предпочли бы скрыть. Пр. 19 WP4: Interestingly, the Republican establishment that’s so eager to have Trump vanish bears some of the blame. After Mitt Romney’s 2012 loss, leaders in the party recognized that they needed to figure out a way to either embrace or neutralize the Hispanic vote before 2016. <…> There is an establishment that wants to figure out how to soften the party’s position on immigration in hopes that it can entice Hispanic voters. And then there is a very loud and very frustrated part of the base that wants no such thing. «Интересно, что республиканская элита, которая так желала бы, чтобы Трамп покинул гонку, тоже отчасти виновата. После поражения Митта Ромни в 2012 году лидеры партии признали, что им нужен кто-то, чтобы либо охватить, либо нейтрализовать латиноамериканский электорат Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 су иммиграции в надежде, что это привлечет к ним латиноамериканцев на выборах. Но есть еще и очень заметная часть электората, которая глубоко разочарована и не хочет этого». Таким образом, мы видим, как, используя в  коммуникативной стратегии одни стереотипы (об иммигрантах), журналист порождает стратегию укрепления других стереотипов (о республиканцах), которая, перерастая в глобальную стратегию в комментариях читателей, становится основой солидаризации группы: Пр. 20 WP4: huachafo Study after study shows that the majority of Americans realize that most undocumented immigrants are good people making valuable contributions to our society and that their work is not only valued, but needed. It’s the system that needs to be fixed, and the Republicans have fought tooth and nail against even the most moderate proposals. They are afraid of their nativist base. Trump is the manifestation of their “Id.” They want to keep him locked away in a back room, but they can’t. And for me, that’s just fine. «Исследование за исследованием показывает, что большинство американцев понимает, что большая часть незарегистрированных иммигрантов — хорошие люди, которые вносят ценный вклад в жизнь нашего общества, и что их работа не только ценна, но и необходима. Нужно систему менять, а республиканцы изо всех сил сопротивляются даже самым умеренным предложениям. Они боятся своей основной массы избирателей, с предубеждением относящейся к иммигрантам. Трамп — это проявление их “Id”. Они бы хотели держать его где-то взаперти, но не могут. Ну, вот и хорошо, как я думаю». William Harris Trump found the streak of ugly in the GOP party base and he will exploit it all the way to Auschwitz unless he is stopped. «Трамп нашел золотую жилу в лице наиболее уродливой части республиканского электората, и он ее будет использовать, пока не устроит Аушвиц, или его не остановят». Hoya7292 But it is no accident that Trump’s rantings appeal to the base of the GOP, “angry white guys.” Let the clown show begin, GOP! The timidity of the other GOP candidates in taking on Trump says volumes about their political/moral courage and integrity. If they can’t take on Trump, I can’t trust them to take on Putin or any other enemies of the United States. <…> 3 Likes «Но это же неслучайно, что разглагольствования Трампа нравятся сторонникам республиканцев, “сердитым белым людям”. Так пусть начнется эта республиканская клоунада! Нерешительность остальных кандидатов от республиканцев высказать то, что сказал Трамп, многое говорит об их политической/моральной смелости и честности. Если они не могут справиться с Трампом, я не могу доверить им справляться с Путиным или любыми другими врагами США». Появляются комментарии, переформулирующие и развивающие высказанную журналистом мысль, с  использованием негативных ярлыков «angry white guys», «clown show», аллюзий типа «all the way to Auschwitz» и в целом еще более агрессивной риторики, чем та, которая была представлена в статье. Политические оппоненты изображаются как лживые и не заслуживающие доверия, поскольку, даже если, в отличие от Трампа, они не высказываются об иммигрантах негативно, на самом деле они разделяют мнение «ugly» «nativist base». Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 то, что в отношении их группы было произведено грубое обобщение и спин в свою пользу. Пр. 21 WP4: steve symonds Trump running for President is not accidental. His remarks about Mexico are not accidental. I suspect Trumps candidacy is being funded by the Democrats and the Latino Community. His comments have created a chasm within the GOP they are in disarray, have no idea what to do with him; Latinos in droves are registering to vote; to vote; and we all know he will never win. Either Trump is a Chump — has no idea what he’s doing or he is being manipulated by the Democrats. Common sense folks, which escapes Trump, you do not criticize people when looking for votes. He insulted 50 million Latinos. «То, что Трамп участвует в президентской гонке, неслучайно. Его замечания о Мексике неслучайны. Я подозреваю, что кандидатура Трампа спонсируется демократами и латиноамериканцами. Его комментарии создали раскол в  республиканской партии, они в  растерянности и не знают, что с ним делать; латиносы пачками регистрируются, чтобы принять участие в голосовании, и все мы знаем, что он никогда не победит. Либо Трамп — дебил, который не понимает, что он делает и что им манипулируют демократы. Нормальные люди, в  отличие от Трампа, не критикуют потенциальных избирателей, чьи голоса хотят получить. А он оскорбил 50 миллионов латиноамериканцев». sagae Right. The media and the Democrats are doing the same crap they’ve done with the “race issue,” i. e., creating one. It’s a huge disservice to Latinos but the idea is to claim a “constituency” just like Obama and Holder used the Trayvon Martin case to “motivate the base” in 2012. The same people who moan and groan about a “Southern strategy” Republican strategy love to use division. «Правильно. СМИ и демократы проворачивают ту же штуку, что и с “расовым вопросом”, т. е. намеренно создают проблему на пустом месте. Это очень вредит латиноамериканцам, но идея в том, чтобы выиграть “в избирательном округе”, так же, как Обама и Холдер использовали дело Тревона Мартина в 2012, чтобы “мотивировать” электорат. Те же люди, которые так стонут и возмущаются по поводу “южной стратегии” республиканцев, с радостью используют раскол как способ политической борьбы». Don ames <…> No matter how they spin it he’s telling the truth and the progressive heads explode. 3 Likes «Неважно, какой спин они используют, он говорит правду, а у прогрессистов от этого башка взрывается». Приводимые в примере 21 комментарии по-разному развивают данную идею: Steve Symonds выводит Трампа из  группы «своих» как дискредитирующую фигуру, возможно, находящуюся под влиянием политических оппонентов, Don Ames обвиняет демократов в спине и искажении правды в отношении самой проблемы иммиграции, Sagae предлагает рассматривать проблему иммигрантов и отношения к ним республиканцев в том же ключе, как и проблему расизма — как стереотипное приписывание республиканцам дискриминационного отношения во всех случаях, когда они как-либо высказываются по поводу проблемы и ее возможных решений. Помимо указаний на спин со стороны демократов, мы также встречаем ответы на прозвучавшую в статье (см. пример 18) и подхваченную рядом продемократиВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 угрозы обществу: Пр. 22 WP4: Rick kooi <…> Illegals as a whole are more law abiding and more church going than the rest of America. Hispanics are more likely to start their own businesses that the rest of America. Areas of the country with the largest concentration of Hispanics and illegals are areas showing the biggest reductions in CRIME. «<…> Нелегалы в целом более законопослушны и чаще ходят в церковь, чем другие американцы. Латиноамериканцы больше склонны начинать свое собственное дело, чем другие американцы. В тех районах страны, где высока доля латиноамериканского населения и  нелегальных иммигрантов, демонстрируется самое большое сокращение уровня преступности». В качестве защиты от стереотипизации прореспубликански настроенная часть комментаторов концентрируется на слове «illegal». Мы видим, как оно многократно повторяется в комментариях, привлекая к себе внимание, или представляется как цитата из словарной статьи: Пр. 23 WP4: John Bowman More garbage from the compost:  “that illegal immigrants aren’t more likely to commit crime than those here legally”  Hey compost:  il·le·gal  i(l)ˈlēɡəl/  adjective  1. contrary to or forbidden by law, especially CRIMINAL law.  Every illegal alien is a criminal. After illegally entering or overstaying their visa, they commit a multitude of additional felonies in order to work including identity theft and social security fraud. When are you going to say “income tax evaders are no more likely to commit crime than income tax payers”, and back that up by convincing the public and politicians to end prosecution of income tax evaders as being racist? 4  Likes «Все это полный бред, что “нелегальные иммигранты не больше склонны к преступлениям, чем легальные”. Эй, придурки, в словарь загляните: [цитата словарной статьи на слово illegal] 1. Нелегальный  — противозаконный, запрещенный законом, особенно в  уголовном законодательстве. Каждый нелегальный иммигрант — преступник. После того, как он нелегально въехал в страну или остался здесь дольше, чем разрешает виза, он совершает огромное количество дополнительных преступлений, подделывая документы, чтобы поступить нелегально на работу и получить соцобеспечение. Может, уже тогда начнете говорить “те, кто не платит налоги, не больше склонны к преступлениям, чем добросовестные налогоплательщики” и будете убеждать общественность и политиков, что преследование тех, кто уклоняется от уплаты налогов, — это расизм?» liz Dutt Minny, is it even possible for you to use the word, illegal immigrant? illegal, illegal, illegal… let me know if i can explain it further to you so you understand the difference. 1 Like «Минни, а ты вообще в состоянии использовать слово нелегальный иммигрант? Нелегальный, нелегальный, нелегальный… давай-ка я тебе разъясню, чтобы ты понимала, в чем разница». Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 I never use the term “illegal immigrant” either because it’s an oxymoron. By US government definition immigrants are lawful permanent residents. You cannot be illegal and lawful at the same time. I use the official term which is illegal alien. For the American haters who don’t like that I use intruding foreign career criminal. «Я никогда не пользуюсь термином “нелегальный иммигрант”, потому что это оксюморон. Согласно определению правительства США, иммигрант  — это тот, кто въехал на территорию страны для постоянного проживания законно. Нельзя быть нелегальным и въехать на законных основаниях одновременно. Я пользуюсь официальным термином “illegal alien”. А тех, кто ненавидит Америку и кому не нравится такое употребление, я называю преступниками, получающими деньги от врагов за границей». charles Edward Brown <…> Many people want to STOP illegal immigration and STOP President Obama’s Amnesty for illegal aliens. Trump talks about securing the border and the terrible things illegal aliens do in the United States. President Obama refuses to believe that any of the millions of illegal aliens are committing crimes in the United States everyday and supports them Trump is right. We need to deport all illegal aliens. 8 Likes «Многие люди хотят остановить нелегальную иммиграцию и не дать президенту Обаме амнистировать нелегальных иммигрантов. Трамп говорит о том, чтобы надежно перекрыть границу, и о тех ужасных вещах, которые нелегалы творят в США. Обама отказывается верить в то, что Трамп прав, что каждый день тысячи нелегалов совершают преступления в США, и поддерживает их. Нам надо депортировать всех нелегальных иммигрантов». Как видно из комментариев в примере 23, внимание аудитории пытаются обратить на тот факт, что республиканцы выступают исключительно против нелегальных иммигрантов, к которым следовало бы применять термин «illegal aliens». Они не намерены дискриминировать тех, кто подпадает под термин «immigrant», если они находятся на территории страны на законных основаниях, а следовательно, негативная стереотипизация со стороны демократов безосновательна. Необходимо дополнительно отметить, что такая линия защиты в целом достаточно распространена и регулярно встречается в комментариях и к другим статьям: Пр. 24 WP1: ali4 <…> if we “need” immigrants for our aging population, it sure isn’t third world illegal aliens with no education, no skills, no knowledge of English and no interest in assimilating to this country, as is made clear by making their first act breaking our laws <…> Recommended 2 «<…> если нам и “нужны” иммигранты для обновления стареющего населения, то уж конечно не нелегальные иммигранты из стран третьего мира без образования, навыков работы, без знания английского, не стремящиеся ассимилироваться в стране, что видно уже по тому, что они начали с того, что нарушили наши законы <…>». moebius22 Liberals write those papers. Liberals are generally more tolerant of illegal immigration. Recommended 3 «Эти газеты пишут либералы. Либералы обычно гораздо терпимее относятся к нелегальной иммиграции». telin I am not torn by the immigration debate. I am against illegal aliens and for legal imВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 нелегальных иммигрантов и за иммигрантов легальных». DWcarlon I believe what has upset <…> many Americans like myself is that<…> many many many citizens from other countries who could not speak a word of english & who did not have a dime to their names… suddenly living in McMansions; living like kings & queens; & looking down at everyone else like we were all trailer trash. These criminals came here… falsified information on home loan paperwork… & were given the keys to homes they never ever should have been allowed to live in. <…> These criminals have stolen millions of jobs; spread drugs & gangs all over our country; stolen from our homes, businesses, farms, <…>To top this all off… these same criminals demand that the American People cater to them not in english… but in spanish or some other language. <…> The immigrants of old came here believing they were going to stay here & start a new life… a better life. The criminals who come here now know they can or will go back to Mexico as soon as they have taken as much American money as they can <…> these criminals have no loyalty to the United States of America. Recommended 5 «Я полагаю, что расстроило многих американцев типа меня, так это то, что многие, многие граждане из  других стран, не говорящие ни слова по-английски, не имеющие ни гроша за душой, вдруг начинают жить шикарно, как короли, и смотреть на всех, как будто они грязь у них под ногами. Эти преступники приехали сюда, подделали документы на заем и получили ключи от дома, в котором им нельзя было позволять жить. <…> Эти преступники украли у нас миллионы рабочих мест, торгуют наркотиками и устроили банды, хозяйничающие по всей стране, украли наши дома, бизнес, фермы <…> И в  завершение всего эти преступники еще и  требуют, чтобы американцы говорили с ними не на английском, а на испанском или каких-то других языках. <…> В прежние времена иммигранты приезжали, чтобы остаться и начать новую, лучшую жизнь. А эти преступники, понаехавшие сюда, знают, что они могут вернуться или вернутся назад в Мексику, как только нагребут столько американских денег, сколько смогут. <…> у этих преступников нет никакой преданности США». В примере 24 мы находим ту же защитную стратегию: нелегальная иммиграция как феномен отделяется от легальной, подчеркивается сам факт нарушения закона США при нелегальном въезде на территорию, что является преступлением. Подразумевается, что политические оппоненты, поддерживающие таких иммигрантов, фактически сопричастны преступлению. Таким образом, стратегия защиты одновременно оборачивается и стратегией нападения на демократов, выводя их из группы «The American People», которые разделяют истинные американские ценности и сохраняют верность США. В примере 24  «For the American haters who don’t like that I use intruding foreign career criminal» оппоненты фактически обвиняются в государственной измене. На фоне этого повторяются обобщающие выражения «Americans», «many people», «many Americans like myself» и т. д., конструирующие обширную группу, с которой и солидаризуются говорящие, использующие данную стратегию нападения. Соответственно, себя эта группа репрезентирует как представителей большинства, настоящих добропорядочных граждан США. В анализе этой группы примеров вновь видно, как разворачиваются глобальные стратегии консолидации своей партийной группы и укрепления негативного образа оппонентов. Демократы  — как и в  случае с  примерами относительно му Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 группу и  осуществить негативный перенос представлений об ультраправых как тех, кто иммигрантов дискриминирует, на республиканцев в целом. Это позволяет представить республиканцев как угрозу для этнических меньшинств, что, в сущности, активизирует часть тех, кто традиционно голосует за демократов, и призвано побудить их плотнее ассоциировать себя с демократической партией. Республиканцы же консолидируются за счет использования целого ряда защитных стратегий, отталкиваясь от которых, они выстраивают атаку на оппонентов, которые представляются как угроза традиционным американским ценностям. Заключение Стереотипные ожидания относительно одной роли могут использоваться как в атакующих, так и в защитных стратегиях для поддержания и развития стереотипных представлений об исполнителях другой роли. Это может осуществляться за счет переноса позитивной/негативной оценочности стереотипных представлений с одной группы на другую, генерализации, которая позволяет обвинить в приверженности стереотипам всю группу, а не ее маргинальную часть, а в случае отказа этой группы принять подобное утверждение, дополнительно обвинить ее в лицемерии и попытке скрыть правду. При этом противостоящие группы, обвиняя друг друга в  использовании стереотипов в  отношении себя или третьих лиц, активно совмещают это со стереотипизацией, которую осуществляют они сами. Важным моментом является то, что коммуникативные стратегии отдельных участников дискуссии, рассмотренные сами по себе, не дают достаточного представления о сложной картине закрепления или модификации стереотипных представлений о группе и их использования в целях групповой солидаризации. Как показывает анализ, координационные процессы внутри группы происходят в рамках глобальных коммуникативных стратегий, в которые локальные стратегии индивидуальных говорящих вносят тот или иной вклад. Другие участники коммуникации могут повторять уже использованные стратегии, тем самым усиливая их воздействие и закрепляя достигнутый эффект, однако они также могут и отталкиваться от уже использованных стратегий, выстраивая свои собственные как их продолжение, своего рода следующий шаг в развитии общей групповой коммуникативной стратегии. Глобальные стратегии, направление развития которых может задаваться журналистом, развиваются группой сторонников зачастую в  более откровенной и агрессивной форме, что способствует разделению группой тех стереотипов, которые ложатся в основу таких стратегий, или дополнительно поддерживает и укрепляет уже существующие. Это помогает солидаризации мнения группы по тому или иному вопросу и в целом укрепляет групповую идентичность. Аналогичным образом функционируют и стратегии группы оппонентов, которые они развивают как ответ на нападение противника. Интересно, что те координационные процессы, которые приводят к  выстраиванию глобальных коммуникативных стратегий, рассмотренных в  статье, лишь отчасти представляют собой результат целенаправленного воздействия лидеров общественного мнения (таких, как политики или журналисты). В  значительной мере это результат самоорганизации, по-видимому, далеко не всегда осознанной, Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 ре общественно-политического дискурса представляется особо важным для современной когнитивной лингвистики в условиях, когда массовая коммуникация все чаще из формата обращения «один ко многим» превращается в формат «многие ко многим». Рассмотренные в настоящем исследовании стратегии, в результате массового использования которых одни стереотипы укрепляют другие и  становятся основой аргументации в пользу позиции своей группы, — это попытка описать небольшой фрагмент таких масштабных координационных процессов. литература Агеев 1986 — Агеев В. С. Психологическое исследование социальных стереотипов. Вопросы психо логии. 1, 1986: 95–101. Болдырев 2014 — Болдырев Н. Н. Когнитивная семантика. Введение в когнитивную лингвистику. 4-е изд., испр. и доп. Тамбов: ТГУ им. Г. Р. Державина, 2014. 236 c. Генералова 2010  — Генералова С. Н. «Понятие «политический дискурс» в  лингвокультурологиче ской парадигме.» Вестник ЛГУ им. А. С. Пушкина. 5 (1), 2010: 95–101. Демьянков 2002 — Демьянков В. З. «Политический дискурс как предмет политологической филологии.» Политическая наука. Вып. 3: Политический дискурс: История и современные исследования. Герасимов В. И., Ильин М. В. (ред.). М.: ИНИОН РАН, 2002. C. 32–43. Дондо 2015  — Дондо С. А. Основные принципы определения типов общественно-политического дискурса. Политическая лингвистика. 1, 2015: 87–91. Кон 1967 — Кон И. С. Социология личности. М.: Политиздат, 1967. 383 c. Кубрякова 2012 — Кубрякова Е. С. В поисках сущности языка: Когнитивные исследования. М.: Знак, 2012. 208 c. Маслова 2008 — Маслова В. А. «Политический дискурс: языковые игры или игры в слова?» Полити ческая лингвистика. 1 (24), 2008: 43–48. Михалева 2009 — Михалева О. Л. Политический дискурс: специфика манипулятивного воздействия. М.: URSS ЛИБРОКОМ, 2009. 256 c. Оллпорт 1998 — Оллпорт Г. В. Личность в психологии. М.; СПб.: КСП+; Ювента, 1998. 345 c. Павлова 2010  — Павлова Е. К. Политический дискурс в  глобальном коммуникативном пространстве: на материале английских и русских текстов. Автореф. дисс. … докт. филол. наук. Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. М., 2010. 45 c. Павлова 2012 — Павлова Е. К. Роль перевода в глобальном политическом дискурсе. Английский язык на гуманитарных факультетах: теория и практика. 6, 2012: 53–64. Сорокин 1997 — Сорокин Ю. А. «Политический дискурс: попытка истолкования понятия.» Политический дискурс в России: Материалы рабочего совещания (Россия, Москва, 30 марта 1997 г.). М.: НИОПИК, 1997. C. 57–62. Трощенкова 2012 — Трощенкова Е. В. «Law Enforcement Officers Eat Doughnuts, Or Is That A Stereotype?» Варшавские мелодии: Сборник статей к 80-летию А. И. Варшавской. Зеленщиков А. В. (ред.). СПб.: Филол. фак. СПбГУ, 2012. С. 105–111. Трощенкова 2015a — Трощенкова Е. В. “Метарепрезентация партийных стереотипов в общественно-политическом дискурсе.” Вестник МГЛУ. Сер.: Языкознание и литературоведение. 19 (730), 2015: 258–272. Трощенкова 2015b — Трощенкова Е. В. “Стереотипные ожидания относительно роли иммигранта в  американской и  русской лингвокультурах: опыт психолингвистического моделирования.” Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология. 4 (32), 2015: 39–50. Филинский 2002  — Филинский А. А. Критический анализ политического дискурса предвыборных кампаний 1999–2000 гг. Дисс. … канд. филол. наук. Тверской гос. ун-т. Тверь, 2002. 144 c. Чудинов 2006 — Чудинов А. П. Политическая лингвистика. М.: Флинта Наука, 2006. 254 с. Шейгал 2000  — Шейгал Е. И. Семиотика политического дискурса. М.; Волгоград: Перемена, 2000. 367 с. Шибутани 1969 — Шибутани Т. Социальная психология. Ольшанский В. Б. (пер.). М.: Прогресс, 1969. 534 с. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 1999. 448 с. Dijk 1993 — van Dijk T. A. «Principles of critical discourse analysis.» Discourse & Society. 4 (2), 1993: 249– 283. Fairclough 1985 — Fairclough N. “Critical and descriptive goals in discourse analysis.” Journal of Pragma tics. 9, 1985: 739–763. Fairclough 2009 — Fairclough N. “A dialectical–relational approach to critical discourse analysis in social research.” Methods of Critical Discourse Analysis. Wodak  R., Meyer  M. (eds.). London: Sage, 2009. P. 162–186. Fairclough et al. 2011 — Fairclough N., Mulderrig J., Wodak R. “Critical discourse analysis.” Discourse Stud ies: a multidisciplinary introduction. van Dijk T. A. (ed.). London: Sage, 2011. P. 357–378. Jones 2013 — Jones J. M. Most in U. S. Say It’s Essential That Immigrants Learn English. GALLUP. Publication date: 9.08.2013. URL: http://www.gallup.com/poll/163895/say-essential-immigrants-learn-english. aspx?g_source=immigrants&g_medium=search&g_campaign=tiles (дата обращения: 18.05.2016). McCarthy 2015 — McCarthy J. Immigrant Status Tied to Discrimination Among Hispanics. GALLUP. Publication date: 20.08.2015. URL: http://www.gallup.com/poll/184769/immigrant-status-tied-discrimination-among-hispanics.aspx?g_source=immigrants&g_medium=search&g_campaign=tiles (дата обращения: 18.05.2016). Mendes 2013 — Mendes E. Americans Favor Giving Illegal Immigrants a Chance to Stay. GALLUP. Publication date: 12.03.2013. URL: http://www.gallup.com/poll/161765/americans-favor-giving-illegalimmigrants-chance-stay.aspx?g_source=immigrants&g_medium=search&g_campaign=tiles (дата обращения: 18.05.2016). Tajfel 1981 — Tajfel H. «Social Stereotypes and Social Groups.» Intergroup behaviour. Turner J. C., Giles H. (ed.). Oxford: Basil Blackwell, 1981. P. 144–167. Wodak, Meyer 2009 — Wodak R., Meyer M. “Critical discourse analysis: history, agenda, theory and methodology.” Methods of Critical Discourse Analysis. Wodak  R., Meyer  M. (ed.). London: Sage, 2009. P. 1–33. Younis 2015  — Younis M. Perceptions of Muslims in the United States: a Review. GALLUP. Publication date: 11.12.2015. URL: http://www.gallup.com/opinion/gallup/187664/perceptions-muslims-united(дата обращения: states-review.aspx?g_source=Muslims&g_medium=search&g_campaign=tiles 18.05.2016). Для цитирования: Трощенкова Е. В. Взаимодействие стереотипов в коммуникативных стратегиях американского общественно-политического дискурса // Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2. С. 248–274. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.209. References Агеев 1986 — Ageev, V. S. Psikhologicheskoe issledovanie sotsial’nykh stereotipov [Psychological researches of social stereotypes]. In: Voprosy Psikhologii — Issues of Psychology, 1986, no. 1, pp. 95–101. (in Russian) Болдырев 2014 — Boldyrev, N. N. Kognitivnaia semantika. Vvedenie v kognitivnuiu lingvistiku [Cognitive semantics. Introduction to cognitive linguistics]. Tambov, G. R. Derzhavin State Univ. Publ., 2014. 236 p. (in Russian) Генералова 2010  — Generalova, S. N. Poniatie «politicheskii diskurs» v lingvokul’turologicheskoi paradigme [Political discourse in the linguistic-culturological paradigm]. In: Vestnik LGU im. A. S. Pushkina — Vestnik of A. S. Pushkin Leningrad State University, 2010, vol. 5, no. 1, pp. 95–101. (in Russian) Демьянков 2002 — Demyankov, V. Z. Politicheskii diskurs kak predmet politologicheskoi filologii [Political discourse as the subject of political philology]. In: Gerasimov, V. I., Ilyin, M. V. (eds.). Politicheskaia nauka [Political science]. Iss. 3: Politicheskii diskurs: Istoriia i sovremennye issledovaniia [Political discourse: History and modern researches]. Moscow, INION RAS, 2002, pp. 32–43. (in Russian) Дондо 2015 — Dondo, S. A. Osnovnye printsipy opredeleniia tipov obshchestvenno-politicheskogo diskursa [General principles of determining types of the socio-political discourse]. In: Politicheskaia lingvistika — Political linguistics, 2015, no. 1, pp. 87–91. (in Russian) Кон 1967 — Kon, I. S. Sotsiologiia lichnosti [Sociology of personality]. Moscow, Politizdat Publ., 1967. 383 p. (in Russian)Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 of the essence of language: cognitive researches]. Moscow, Znak Publ., 2012. 208 p. (in Russian) Маслова 2008 — Maslova, V. A. Politicheskii diskurs: iazykovye igry ili igry v slova? [Political discourse: language games or word games?]. In: Politicheskaia lingvistika — Political linguistics, 2008, no. 1 (24), pp. 43–48. (in Russian) Михалева 2009 — Mikhalyova, O. L. Politicheskii diskurs: spetsifika manipuliativnogo vozdeistviia [Political discourse: specificity of the manipulative influence]. Moscow, URSS LIBROKOM Publ., 2009. 256 p. (in Russian) Оллпорт 1998 —Allport, G. W. Lichnost’ v psikhologii [Personality in psychology]. Moscow; St. Petersburg, KSP+; Yuventa Publ., 1998. 345 p. (in Russian) Павлова 2010 — Pavlova, E. K. Politicheskii diskurs v global’nom kommunikativnom prostranstve: na materiale angliiskikh i russkikh tekstov [Political discourse in a global communicative space: based on English and Russian texts]. Extended abstract of PhD dissertation (Philology), Lomonosov Moscow State Univ. Moscow, 2010, 45 p. (in Russian) Павлова 2012 — Pavlova, E. K. Rol’ perevoda v global’nom politicheskom diskurse [The role of translation in a global political discourse]. In: Angliiskii iazyk na gumanitarnykh fakul’tetakh: teoriia i praktika — The English language on humanitarian faculties: theory and practice, 2012, no. 6, pp. 53–64. (in Russian) Сорокин 1997 — Sorokin, Yu. A. Politicheskii diskurs: popytka istolkovaniia poniatiia[Political discourse: an attempt to interprete the concept]. In: Politicheskii diskurs v Rossii [Political discourse in Russia]. Proceedings of the Materials of the working conference. Russia, Moscow, March 30, 1997. Moscow, NIOPIK Publ., 1997, pp. 57–62. (in Russian) Трощенкова 2012 — Troshchenkova, E. V. Law Enforcement Officers Eat Doughnuts, Or Is That A Stereotype? In: Varshavskie melodii: Sbornik statei k 80-letiiu A. I. Varshavskoi [Varshavskie melodies: collection of articles for the 80th anniversary of A. I. Varshavskaya]. St. Petersburg, Philological faculty of St. Petersburg State Univ. Publ., 2012, pp. 105–111. (in English) Трощенкова 2015a — Troshchenkova, E. V. Metareprezentatsiia partiinykh stereotipov v obshchestvennopoliticheskom diskurse [Metarepresentation of party stereotypes in a sociopolitical discourse]. In: Vestnik MGLU. Ser.: Iazykoznanie i literaturovedenie — Vestnik of Moscow State Linguistic University. Ser.: Linguistics and Literary Studies, 2015, no. 19 (730), pp. 258–272. (in Russian) Трощенкова 2015b — Troshchenkova, E. V. Stereotipnye ozhidaniia otnositel’no roli immigranta v amerikanskoi i russkoi lingvokul’turakh: opyt psikholingvisticheskogo modelirovaniia [Stereotypical expectations concerning the role of an immigrant in American and Russian linguocultures: the experience of psycholinguistic modelling]. In: Vestnik Permskogo universiteta. Rossiiskaia i zarubezhnaia filologiia — Vestnik of Perm State University. Russian and foreign philology, 2015, no. 4 (32), pp. 39–50. (in Russian) Филинский 2002  — Filinskii, A. A. Kriticheskii analiz politicheskogo diskursa predvybornykh kampanii 1999–2000 gg. [Critical analysis of the political discourse of election campaigns (1999–2000)]. PhD thesis (Philology), Tver Statte Univ., Tver, 2002, 144 p. (in Russian) Чудинов 2006  — Chudinov, A. P. Politicheskaia lingvistika [Political linguistics]. Moscow, Flinta Nauka Publ., 2006. 254 p. (in Russian) Шейгал 2000 — Sheigal, E. I. Semiotika politicheskogo diskursa [Semiotics of political discourse]. Moscow; Volgograd, Permena Publ., 2000. 367 p. (in Russian) Шибутани 1969  — Shibutani, T., Olshanskii, V. B. (trans.). Sotsial’naia psikhologiia [Social psychology]. Moscow, Progress Publ., 1969. 534 p. (in Russian) Шихирев 1999 — Shikhirev, P. N. Sovremennaia sotsial’naia psikhologiia [Modern social psychology]. Mos cow, Psychology Institute of the Russian Academy of Sciences Publ., 1999. 448 p. (in Russian) Dijk 1993 — van Dijk, T. A. Principles of critical discourse analysis. In: Discourse & Society, 1993, vol. 4 (2), pp. 249–283. (in English) Fairclough 1985 — Fairclough, N. Critical and descriptive goals in discourse analysis. In: Journal of Prag matics, 1985, no. 9, pp. 739–763. (in English) Fairclough 2009 — Fairclough, N. A dialectical — relational approach to critical discourse analysis in social research. In: Wodak, R., Meyer, M. (eds.). Methods of Critical Discourse Analysis. London, Sage Publ., 2009, pp. 162–186. (in English) Fairclough et al. 2011  — Fairclough, N., Mulderrig, J., Wodak, R. Critical discourse analysis. In: van Dijk, T. A. (ed.). Discourse Studies: a multidisciplinary introduction. London, Sage Publ., 2011, pp. 357– 378. (in English) Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 9.08.2013. Available at: http://www.gallup.com/poll/163895/say-essential-immigrants-learn-english. aspx?g_source=immigrants&g_medium=search&g_campaign=tiles (accessed: 18.05.2016). (in English) McCarthy 2015 — McCarthy, J. Immigrant Status Tied to Discrimination Among Hispanics. GALLUP, E-pub date: 20.08.2015. Available at: http://www.gallup.com/poll/184769/immigrant-status-tied-discrimination-among-hispanics.aspx?g_source=immigrants&g_medium=search&g_campaign=tiles (accessed: 18.05.2016). (in English) Mendes 2013 — Mendes, E. Americans Favor Giving Illegal Immigrants a Chance to Stay. GALLUP, E-pub date: 12.03.2013. Available at: http://www.gallup.com/poll/161765/americans-favor-giving-illegal-immigrants-chance-stay.aspx?g_source=immigrants&g_medium=search&g_campaign=tiles (accessed: 18.05.2016). (in English) Tajfel 1981 — Tajfel, H. Social Stereotypes and Social Groups. In: Turner, J. C., Giles, H. (eds.). Intergroup behaviour. Oxford, Basil Blackwell Publ., 1981, pp. 144–167. (in English) Wodak, Meyer 2009 — Wodak, R., Meyer, M. Critical discourse analysis: history, agenda, theory and methodology. In: Wodak, R., Meyer, M. (eds.). Methods of Critical Discourse Analysis. London, Sage Publ., 2009, pp. 1–33. (in English) Younis 2015  — Younis, M. Perceptions of Muslims in the United States: a Review. GALLUP, E-pub date: 11.12.2015. Available at: http://www.gallup.com/opinion/gallup/187664/perceptions-muslims-unitedstates-review.aspx?g_source=Muslims&g_medium=search&g_campaign=tiles (accessed: 18.05.2016). (in English) for citation: Troshchenkova E. V. Interaction of Stereotypes in Communicative Strategies of American Sociopolitical Discourse. Vestnik SPbSU. Language and Literature, 2017, vol. 14, issue  2, pp.  248–274. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.209. Статья поступила в редакцию 26 августа 2015 г. Статья рекомендована в печать 8 июня 2016 г.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.111-26; 316.776.33 Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 2 Трощенкова Екатерина Владимировна Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7–9 [email protected]; [email protected] вЗаИМоДеЙСтвИе СтеРеотИПов в коММУНИкатИвНыХ СтРатеГИяХ аМеРИкаНСкоГо оБщеСтвеННо-ПолИтИЧеСкоГо ДИСкУРСа В статье обсуждается вопрос о том, как стереотипы о политических партиях взаимодействуют с  конфессиональными стереотипами и  стереотипами об иммигрантах в  коммуникативных стратегиях американского общественно-политического дискурса с  целью атаковать политических оппонентов или защитить собственную точку зрения. Анализ онлайн-комментариев к статьям в американской прессе показывает, как оценка переносится с одной группы на другую, а также то, как обобщенная оценка маргинальной части одной большой группы помогает очернить всю группу. Также в статье демонстрируется, как дестереотипизация работает в качестве защитной стратегии и как защита перерастает в атакующую стратегию. Анализ глобальных коммуникативных стратегий, складывающихся как координация локальных стратегий отдельных комментаторов, свидетельствует о том, как протекают процессы выстраивания групповой идентичности посредством дискурсивного использования стереотипов. Библиогр. 31 назв.

взаимодействие мазыков и интерференции в речи немцев билингвов выского региона россии (1). Ключевые слова интерференция, билингвизм, языковой остров, контактная вариантология, смешанная форма языка Для цитирования Бухаров В. М., Байкова О. В. Взаимодействие языков и интерференция в речи немцев-билингвов Вятского региона России // Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2. С. 5–18. DOI 10.25205/1818-7935-2021-19-2-5-18 © В. М. Бухаров, О. В. Байкова, 2021 ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика Interaction and Interference of Languages in Bilingual Germans of the Vyatka Region of Russia Valeriy M. Bukharov 1, Olga V. Baykova 2 1 Linguistic University Nizhniy Novgorod, Russian Federation 2 Vyatka State University Kirov, Russian Federation Abstract The article examines the interaction of the German and Russian languages in the speech of bilingual Germans who were born and live in a Russian-speaking environment in the Vyatka region of Russia. This task involves the study of their usage, interference (including phonetic, lexical and syntactic assimilation), as well as borrowings and codeswitching. The dialects of the Russian Germans of the Vyatka region have a status of migrant and belong to a category of vanishing supra-regional linguistic entities. The function of this variety of language is to provide a link between the native German language of the immigrants (L1) and Russian, their major surrounding language (L2). In addition, the German language of the Vyatka region reflects new linguistic contacts caused by multiple forced migrations during the Second World War. As a result of these mass relocations, some new processes in interaction of dialects arose, not observed in their mother colonies. The resulting variety of usage can be referred to as a German-Russian interlanguage. Before the World War II, all German dialects for more than two centuries have been confined in Russia to enclaves (or dialect islands). After mass deportations, they transformed both geographically and, for certain dialects, in terms of social composition. Taking this into account, the study of their interactions acquires greater importance for understanding similar processes associated with modern intercultural language contacts, in general. These changes in the language environment boosted linguistic interference at all levels; they also account for the tendency to bilingual behavior common both for speakers of standard and dialectal German. Our analysis of these processes is based on the interviews with bilingual Germans of the Vyatka region of Russia recorded during dialectological trips to this enclave. The study identifies and describes phonetic interactions (both segmental and super-segmental), morphological and syntactic interferences in the Russian and German speech of the Germans of this dialect island. All these processes in L1 and L2, as well as their distortion and mixing, are typical for the mechanisms governing their bilingual performance as well as the degree of its stability. Keywords interference, bilingualism, language island, contact variantology, interlanguage For citation Bukharov, Valeriy M., Baykova, Olga V. Interaction and Interference of Languages in Bilingual Germans of the Vyatka Region of Russia. Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2, p. 5–18. DOI 10.25205/1818-7935-2021-19-2-5-18 Введение Современная языковая картина мира характеризуется активными процессами взаимодействия языков в силу перераспределения научных, культурных, экономических, политических центров, связей и приоритетов. Все это способствует развитию контактной вариантологии как самостоятельного направления в лингвистике (см., например, работы B. B. Kachru [1986], З. Г. Прошиной [2017], В. В. Федорова [2019] и др.). В результате концепция национальных вариантов языков, таких как английский, немецкий, французский, испанский и др., активно разрабатываемая во второй половине прошлого столетия, получила новый вектор развития в сторону изучения модификаций системного и нормативного характера в контактирующих языках за пределами их исторических ареалов распространения. Появление вариантов языка в результате соприкосновения двух или нескольких языков на территории распространения одного из них не является новым явлением в истории языкового варьирования (см., например: [Интерференция звуковых систем, 1987. С. 4; Вайнрайх, 1979]). Следствием взаимодействия языков являются так называемые языковые или диалектные острова, например немецкие острова в России, Аргентине, Венесуэле, США и других регионах. Однако в немецкой диалектологии России остается еще немало вопросов, которые ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 требуют своего рассмотрения. Например, факт существования немецких языковых островов в России и Казахстане даже не отражен на таком авторитетном информационном портале, как «Этнолог» 1, где присутствуют только варианты немецкого языка в Венесуэле (La Colonia Tovar) и США (Pennsilfaani Deitsch). Контактные и островные варианты языков различаются тем, что в языковых островах речь идет о языке-«пришельце» и народе, для которого он родной, но функционирует в общих с местным (неродным) языком ситуациях, т. е. два народа – два языка. В многочисленных современных работах по языковым контактам речь идет прежде всего о ситуациях, требующих активного использования иностранного языка, например английского, в ситуациях академического, научного, политического, экономического общения, в публикациях, СМИ, на конференциях и т. п. [Федоров, 2019] (см. также серию публикаций: [Languages in Contact, 2010]). Другими словами, наблюдается иная модель формирования языкового взаимодействия: один народ – два языка, один из которых – неродной. Объединяет эти подходы то, что в любом случае человек должен владеть двумя языками, т. е. фактически быть билингвом. Билингвизму же переселенцев, проживающих несколько поколений в окружении неродного языка, характерен естественный характер его становления. Он возникает не в результате обучения или общения в специальных ситуациях, а в процессе внутри- и межсемейного общения и коммуникации в окружении иноязычных этнических групп в бытовой, профессиональной и социальной сферах. Изучение явления билингвизма в языковых или диалектных немецких островах в России, таким образом, не только предполагает рассмотрение специфики систем и норм реализации взаимодействующих языков, но и ставит своей задачей изучение результатов этого взаимодействия в речевой практике билингвов. 1. Теоретические вопросы интерференции и билингвизма Взаимодействие языков в речи билингвов связывается в лингвистической литературе вслед за У. Вайнрайхом с понятием интерференции, которую он определял как феномен речи, влияющий на нормы любого языка, участвующего в контакте. Это влияние, по мнению У. Вайнрайха, приводит к изменениям в структуре единиц воспринимающей системы языка (rearragement of patterns) [Weinreich, 1953. P. 1]. Таким образом, источником интерференции является речевая деятельность билингвов, причем проживание на одной или смежных территориях людей, говорящих на разных языках, не обязательно имеет следствием интерференцию или ассимиляцию языков. У. Вайнрайх в работе, посвященной языковым контактам в Швейцарии, описывает ситуацию в двуязычных городах Биль и Фрибург (Biel und Fribourg) начиная с 1880 г. и отмечает, что среди населения, проживающего на языковой границе, т. е. фактически в одном населенном пункте, наблюдается незначительная миграция, но языковая ассимиляция отсутствует [Weinreich, 2011. P. 333]. Рассмотрение языковой ситуации в немецких диалектных островах в России свидетельствует о том, что она принципиально отличается от ситуации в Швейцарии. В России речь идет не о пограничных контактах различных языков, а об анклавах, изолированных от основного ареала, в которых совместно проживают, работают, создают смешанные семьи люди с разными родными языками. В этом случае логично предположить бóльшую степень взаимодействия языков на уровне норм реализации и заимствований, которые, в свою очередь, могут привести к системным сдвигам. 1.1. Интерференция и норма Коммуникация в пределах языкового острова характеризуется непрерывной сменой языка общения, в том числе и в рамках одного коммуникативного акта. В результате единицы ис 1 Ethnologue. URL: https://www.ethnologue.com/. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика пользуемых языков могут проникать как из первого языка во второй, так и в обратном направлении (см., например: [Карлинский, 1985; Михайлов, 1969. С. 61]). Этот процесс сопровождается, по мнению ряда исследователей, отклонениями от норм реализации и даже их искажениями [Верещагин, 1969. С. 136; Meng, Protasova, 2001. S. 446]. В результате этих процессов появляются варианты норм разносистемных языков, находящихся в контакте. Этой проблеме уделяется большое внимание и в современной контактной вариантологии. На материале английского языка, который является основным объектом исследования, выделяют эндо- и экзонормы [Kachru, 1986. Р. 21]. Первая следует правилам реализации английского стандарта, а вторая включает элементы контактирующего языка. Явление интерференции наблюдается только в речи билингвов, общающихся без участия третьего языка – посредника. Данное обстоятельство предполагает антропоцентрический подход к изучению интерференции как формы взаимодействия языков и поликодовый характер передачи информации. Это означает, что отправной точкой исследования является не наличие отклонений от нормы в первом или втором языке билингвов, а вызывающие их причины, связанные с коммуникативными компетенциями последних и процессами овладения ими. Так, например, исследователи, работающие над проблемой микровариаций в мульти- языковых сообществах (MCM – Micro-Cues Model), основываясь на принципе универсальной (порождающей) грамматики, пришли к выводу, что определенный набор структурных правил порождения языка является врожденным для человека и не зависит от его сенсорного опыта [Westergaard, 2014. P. 1]. По мнению Марит Вестергаард, универсальная грамматика предоставляет детям принципы, функции и способности анализировать процессы создания единиц языка на основе получаемых на входе данных (input), но не готовые модели. Входные сигналы являются при этом микросигналами, и процесс овладения ими длительный. Дети, как показывают исследования, успешно овладевают элементами синтаксической структуры, а ошибки (отклонения от нормы), появляющиеся в их речи, связаны с экономией и завышенным темпом овладения языком (см. подробнее: [Westergaard, 2014]). Таким образом, интерференция в мультиязыковом сообществе – это взаимодействие реализаций языков в речи билингвов, обусловленное совпадениями или различиями в ментальных механизмах порождения речи на разных языках. Результаты взаимодействия языков могут остаться индивидуальной характеристикой речи билингва, но в случае их распространения и признания в языковом сообществе они могут составить разновидность группового варианта родного, в нашем случае немецкого языка, диалектного острова и вариант его нормы. Эту разновидность нормы вряд ли можно отождествлять с эндонормой Качру, поскольку она генетически далека от немецкого стандарта, это, скорее, статистическая норма – “IstNorm” островного диалекта. В ней также нет признаков, так называемой, внутриязыковой интерференции, поскольку отсутствует взаимодействие со стандартной вариацией, т. е. литературным языком. 1.2. Интерференция и заимствования Изучение языковых контактов изначально предполагает заимствование элементов одного языка другим. У. Вайнрайх еще в 1951 г. в диссертации обращал внимание на необходимость различения заимствований в речи и заимствованных элементов в языке. К сожалению, текст этой работы не опубликован, однако с ее содержанием можно достаточно полно ознакомиться в реферативном обзоре диссертации, сделанном Иларией Фиорентини [Fiorentini, 2011]. Согласно У. Вайнрайху, элемент языка приобретает статус заимствования в другом языке, если он становится ассимилированным паттерном структуры последнего. В остальных случаях речь может идти об интерференции в речи билингва [Ibid. P. 40]. Другими словами, У. Вайнрайх выводит заимствования за рамки интерференции. Этот вывод он делает на основе наблюдения над соседствующими в Швейцарии немецким и французским языками, отмечая нетерпимость к включению системами этих языков иноязычных лексических единиц, ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 а их взаимодействие рассматривает как интерференцию. Он обратил внимание на стабильность языковых границ в Швейцарии: их смещение наблюдалось лишь вслед за миграцией населения в сельской местности, что подтверждают и исследования в тех же регионах в последние десятилетия [Kim, 2010. P. 105]. Языковая ситуация в диалектных островах России и в бывшем СССР также характеризуется длительной историей, но в отличие от Швейцарии имеет нестабильные границы их распространения. Достаточно сильная миграция немецких переселенцев наблюдалась в начале их появления, но принудительная депортация 40-х гг. прошлого столетия оказала разрушительное воздействие на язык. Это привело, с одной стороны, к смешению различных по исторической основе диалектов в речи переселенцев, а с другой – к усилению воздействия на немецкий язык русского в силу необходимости его включения при общении с окружающим социумом практически во всех коммуникативных ситуациях. Усилению степени воздействия русского языка также способствовало прекращение деятельности немецких образовательных и культурных организаций бывшей Республики немцев Поволжья, что обусловило снижение уровня языковой компетенции переселенцев – этнических немцев. Русский язык стал уже средством общения не только в профессиональной и административно-деловой коммуникации, но нередко и в повседневной жизни. Это было связано с такими социально-демографическими факторами, как возраст, образование, межнациональные браки, а также с искусственно затрудненным доступом немецких переселенцев к немецкому стандартному (литературному) языку (подробнее об этом см.: [Байкова, 2009]). В такой билингвальной языковой ситуации усилилась, как и следовало ожидать, тенденция к росту числа лексических заимствований в родном (немецком) языке из русского, поскольку в окружающей действительности постоянно возникали реалии, не имеющие эквивалентов в немецкой языковой практике переселенцев. Появились, например, такие лексические единицы, как трудармия, лесоповал, теплушка (вагон) и др. Их появление не является, однако, следствием интерференции. Они заполняют семантические пустоты в первом языке и начинают выполнять посредническую функцию в межъязыковой коммуникации, становясь паттернами немецкой диалектной нормы. 1.3. Задачи и материал исследования Рассмотрение теоретических аспектов взаимодействия немецкого и русского языков в речи билингвов в Вятском немецком языковом острове России свидетельствует о наличии открытых вопросов, для исследования которых необходимо решить следующие задачи: 1) установить направление, характер и степень интерференции в речи немецкоязычных билингвов региона; 2) выяснить, насколько активно в процессе взаимодействия участвуют единицы различных уровней языка. В качестве основы для межъязыкового сопоставительного исследования речи билингвов выбраны реализации фонетического и грамматического уровней, поскольку лексическое взаимодействие в немецких диалектных островах является предметом детального рассмотрения во многих работах, посвященных изучению этого вопроса. Лексико-семантическая информация привлекается только в тех случаях, где невозможно рассматривать языковые единицы или процессы без ее использования. Для ответа на поставленные вопросы использовался банк аудиозаписей Лаборатории социолингвистических исследований Вятского государственного университета (руководитель – профессор О. В. Байкова). Из общего массива записей были выбраны интервью продолжительностью по 3–4 минуты каждое с немецкими переселенцами в регионе Вятки в количестве 26 человек (10 мужчин и 16 женщин, возраст от 75 до 90 лет), сохранивших и использующих свои родные диалекты в повседневной жизни. Общая длительность звучащего материала составляет 95 минут. Полученные аудиозаписи были транскрибированы. Они содержат биографии информантов и развернутые ответы на вопросы без ограничения их тематики. Объем транскрипта 105 страниц. Материал отобран таким образом, чтобы получить и сопоставить ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика данные о влиянии неродного русского языка на немецкий и родного немецкого на русский на фонетическом, морфологическом и синтаксическом уровнях реализации. При отборе материала учитывалась частотность наблюдаемых явлений, единичные и низкочастотные явления из рассмотрения исключались. В качестве порога принята частотность повторяемости от 20 %. 2. Фонетическая интерференции в немецком диалектном острове Вятского региона России 2.1. Фонетическая интерференция в первом языке немцев-билингвов Развитие современных компьютерных технологий исследования звучащей речи предоставляет широкие возможности для изучения фонетической специфики речи билингвов. Эти исследования на материале немецких островных диалектов позволяют рассмотреть два аспекта проблемы фонетической интерференции: варьирование в реализации звуковой системы диалекта в сопоставлении с нормой стандарта и результаты взаимодействия двух систем в речи билингвов как на родном – немецком, так и на втором – русском языке. В качестве примера первого направления исследований можно привести работы Н. Н. Гроцкой и Т. В. Корбмахер [2020], Л. И. Москалюк [2002] и др. Второе направление активно разрабатывается в Вятском немецком диалектном острове (Кировская область) и является частью проекта, выполняемого сотрудниками Лаборатории экстралингвистических исследований Вятского госуниверситета в содружестве с Нижегородским лингвистическим университетом. Наблюдения над произношением немцев-билингвов на родном языке показали, что их произносительная норма формируется под влиянием семейного воспитания и статистическая частотность отклонений от норм исходных диалектов в них незначительна. Произношение информантов далеко от стандартной нормы, но это следствие не межъязыковой интерференции, а истории развития этих диалектов. 2.2. Фонетическая интерференция во втором языке немцев-билингвов Русское произношение немцев-билингвов в Вятке характеризуется сильным воздействием первого – родного немецкого языка. Фонетическая реализация в их русской речи, несмотря на то что использование русского языка занимает важное место в общении, содержит следы влияния немецких родных диалектов как на сегментном, так и на суперсегментном уровне. К результатам взаимодействия на сегментном уровне можно отнести уподобления, кодовые переключения и заимствования в произнесении звуков русского языка. 1. Уподобления реализации Для фонетической базы немецкого языка характерна артикуляционная напряженность. Это свойство имеет следствием уподобление реализаций русских глухих согласных фонем немецким.  Напряженность артикуляции глухих взрывных согласных обусловливает в позициях начала, конца ударного слога и в интервокальной позиции характерный для немецкого произношения фонетический процесс придыхания или аспирации: [ph], [th], [kh]. Этот процесс переносится в русское произношение вятских немцев, прежде всего, в позиции анлаута и ауслаута ударного слога: [phapha, athets, thuth, leth] и т. п.  Аспирация шумных взрывных наблюдается также в позиции начала первого и даже второго предударного слогов: [thudá, na phаRaХóde].  Особенно заметно немецкое звучание для восприятия в русских консонантных кластерах, например: [khаzаksthan]. Сочетание [ks] в русском произношении ассимилируется в [х], однако немецкая напряженность артикуляции не допускает эту ассимиляцию, и реализуется отчетливая смычка, но без аспирации перед последующим щелевым [s]. В слове детство ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 сочетание [ts] в русском произнесении объединяется в аффрикату [ц]: де[ц]тво. В речи немца-билингва согласный [t] произносится без аспирации, но с отчетливой смычкой: де[t]ство.  В реализации переднеязычных согласных [t, d, s, n, l,] доминирует апико-альвеолярный способ образования.  К уподоблениям можно отнести реализацию среднеязычного палатального [ç] после гласных переднего ряда [i], [e]: [u niç], [fseç] вместо велярного русского [х]: у них, всех.  Примером уподобления произнесения русских гласных [э], [о] более закрытыми и высокими немецкими [i], [u]: немец [nimets], год [gud] и т. п. Это можно объяснить тем, что в русском артикуляционном укладе значимыми являются только две точки места образования гласных среднего подъема, в немецком их пять. Смещение языка можно рассматривать как тенденцию приближения и уподобления русского произносительного уклада немецкому.  Аналогичный процесс в речи немцев-информантов наблюдается при реализации русского гласного среднего ряда [ы]. Этот звук в немецкой фонетической системе отсутствует и заменяется наиболее близким к нему по месту образования немецким гласным “ü”: [my:] (мы), [vy:] (вы) и т. д. 2. Кодовые переключения – input switch  В немецком языке отсутствует оппозиция твердых и мягких (палатализованных) согласных [n] – [n’], характерная для русской фонетической нормы: [n] – нас, народ, комендант; [n’] – немцы, ступеньки и др. В данном случае можно говорить о фонологическом переключении: русская дистинктивная пара /н/ – /н’/ заменяется реализацией немецкой фонемы /n/.  В произношении большинства информантов наблюдается оглушение начальных звонких согласных, что является не уподоблением в русском произнесении немецкой артику- ляции, а переключением с русской фонологической оппозиции <звонкий – глухой> на немецкую <lenes – fortis> (неинтенсивный / интенсивный): [dedstvo]. При этом ленисный начальный согласный [d] не аспирируется, что производит перцептивное впечатление не- аспирированного звука [t] или [d], произносимого без участия голоса. 3. Заимствования фонетических процессов и единиц В отличие от лексических заимствований включение в произносительную систему русского языка отсутствующих в ней звуковых типов можно считать интерференцией, поскольку в основе этого заимствования лежат уподобление и кодовые переключения, а не включение в принимающую систему. К таким процессам можно отнести следующие.  Немецкий глухой взрывной [k] в южнонемецких диалектах переходит вследствие верхненемецкого передвижения в аффрикату [kx]. В речи переселенцев с юга Германии, прежде всего швабов, отмечается появление этой аффрикаты в их речи на русском языке: [kхаrtho∫kha], [kxarova] (картошка, корова) и т. п.  В русских кластерах [нк], [нк’] реализуется носовой заднеязычный согласный [ŋ], поскольку эта позиция характерна для немецкой фонемы /ŋ/ или кластера /ŋk/: [valeŋkhi], [s reb’oŋkhоm] (валенки, с ребенком). 4. Интерференция в просодической организации речи К обусловленной интерференцией просодической специфике русского произношения в ре чи немецких билингвов в Вятском регионе, можно отнести следующие особенности:  уподобление динамического компонента ударения гласных немецкой усиленной на пряженности ударного слога;  удлинение безударных гласных в конечных открытых слогах русских слов: [картошкā, плохā, летā, работā], качественная редукция безударных гласных при этом практически отсутствует;  появление акцентных моделей с дополнительным ритмообразующим ударением в многосложных словах, подобно нормам немецкой акцентологии, например: в ботиночках, извозчиков, донесений, воспаление; ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика  удлинение безударных гласных в открытых слогах в русском произношении обусловливает относительно равномерное распределение длительности слогов многосложных слов и создает специфический ритм, нехарактерный для русской просодики: [прáзд-ни-ки; жéнщи-на];  ритм в русском произношении немцев зависит и от так называемого «нового» или «твердого» приступа гласных в начале неприкрытых слогов: [‘аnа ‘аdnа; piRi’аfoRmili] (она одна, переоформили). 3. Грамматическая интерференции в немецком диалектном острове Проблема грамматической интерференции в контактирующих языках связана с дискуссией о том, являются ли грамматические системы разных языков в принципе взаимопроницаемыми (см., например, работы Л. И. Баранниковой [1972], Ю. Д. Дешериева и И. Ф. Протченко [1972], В. М. Жирмунского [1956], А. Мейе [Meillet, 1967], В. Ю. Розенцвейга [1963], Э. Сепира [Sapir, 1993] и др.). Теоретические основы возможности взаимодействия языков на грамматическом уровне – как морфологическом, так и синтаксическом, обосновал У. Вайнрайх в своей диссертации (глава 3, см.: [Fiorentini, 2011]). Неоднозначность этой проблемы заключается прежде всего в подходе к пониманию явления интерференции, и, поскольку У. Вайнрайх ограничил ее взаимодействием в речи, а не в системе языка, это снимает противоречие в трактовке результатов взаимодействия языков на грамматическом уровне. Особая сложность рассмотрения данной формы интерференции в речи билингвов заключается в том, что в немецком языковом острове в Вятском регионе России взаимодействуют генетически противопоставленные в основном ареале диалекты: нижне- и верхнемецкие как следствие их вторичного смешения в ходе депортации в прошлом столетии (см., в частности: [Бухаров, Байкова, 2018]). 3.1. Грамматическая интерференция в первом языке немцев-билингвов В речи информантов на родном немецком языке, вернее диалекте, наблюдается интенсивное смешение грамматических форм различного происхождения: русских и инодиалектных как на морфологическом, так и на синтаксическом уровне. 1. Морфологическая интерференция  Типичной для морфологической специфики немецкого языка в речи российских немцев в Вятском регионе является реализация категории склонения существительных и связанное с ней употребление артиклей. Так, например, в речи информантов рассматриваемого региона широко представлены формы артиклей и местоимений, которые имеют значение рода и падежа, отличающиеся от стандартного немецкого языка: on dr dorf – ins Dorf (ср. р., Akk), of dr pęnsə – на пенсии (ж. р., Dat); dn holts – das Holz (ср. р., Akk), ds holts (ср. р., Nom), mət dm fa:tə – mit dem Vater (м. р., Dat), of də flu:s – auf dem Fluss (м. р., Dat), ən də dumа – in der Duma (ж. р., Dat). Все эти артикли встречаются в современных южно-немецких диалектах, в частности швабском, и поэтому их можно рассматривать только как заимствования для северо-немецких диалектов, которые составляют часть смешанного состава Вятского диалектного острова.  Опущение артикля. Артикль в речи информантов отсутствует перед датами: “en tsveonfertsek jor”, т. е. по русской модели в сорок втором году, а не немецкое in 1942. То же самое наблюдается при включении в речь русских слов: ham jəʃikt n kolxos, in trudarme (послали в колхоз, в трудармию); vir ham monat glebt (мы прожили месяц); vir vourda frʃikd in zimofka (нас послали на зимовку) и др. Эти примеры свидетельствуют о переключениях в морфологическом оформлении фраз с немецкого языка на русский, т. е. о русско-немецком направлении интерференции. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2  Нарушение модели построения сложных глагольных грамматических форм за счет опущения вспомогательных глаголов “haben / sein”: mein bru:dr gštorbn с голода (вместо ist gestorben); als dojarkoj g’arvet (вместо habe gearbeitet). В результате рассмотрения реализации морфологических структур в речи немецких информантов установлено ограниченное число перечисленных выше примеров влияния русской грамматики на немецкую. Это свидетельствует об относительной закрытости морфологической системы немецких диалектов от интерферирующего воздействия русского языка. Особое место в этом процессе занимают модификации аналитических форм, вступающих в противоречие с синтетическим строем русского языка. Случаи элиминации артиклей в предложных сочетаниях скорее можно отнести к лексическому взаимодействию, например, форма en zimofka не соответствует ни русской, ни немецкой модели: русск. на зимовку и немецкое für или zu. 2. Синтаксическая интерференция Влияние русского синтаксиса на структуру предложений в родном языке немецких пе- реселенцев – билингвов связано, прежде всего, с порядком слов, особенно в сложных предложениях, и предложным управлением. Исследование в Вятском регионе показало, что синтаксическая структура в речи билингвов не обладает таким уровнем замкнутости и автономности, как морфологическая. К числу наиболее активных процессов синтаксического взаимодействия немецкого и русского языков можно отнести следующие.  Контактное расположение частей сложных форм сказуемого без типичной для немец кого языка рамочной конструкции: ih ben gbore in jor… – я родилась в … году (Ich bin im Jahre … geboren); ʃon hir habe ih garbeid in vold – уже здесь я работала в лесу (Schon hier habe ich im Wald gearbeitet); fil leit ham g˙arbeid n vold – много людей работали в лесу (Viele Leute haben im Wald gear beitet); di solte fara med dm fate – они должны ехать с отцом (Die sollten mit dem Vater fahren)  Второй по значимости и частотности характеристикой синтаксической интерференции в речи немецких билингвов является нарушение принципа двусоставности немецкого предложения, особенно при оформлении безличных предложений. Например: ʃver tseide – (Тяжелые времена – Es sind schwere Zeiten).  В исследуемом языковом материале обнаружены отдельные случаи опущения частицы zu: se enfang weine (sie fing zu weinen an), что также можно считать результатом воздействия русского языка.  К интерференции в речи российских немцев можно отнести характерную для русского разговорного языка синтаксическую редупликацию, в частности повторы различных членов предложения: ver ham imr garved, garved, garved (мы постоянно работали, работали, работали).  В немецких диалектах Вятского языкового острова широко распространено полиотрицание: mein mama er ʃvestr hat kaine kindr nich (Meiner Mutter ihre Schwester hat keine Kinder). Однако это явление можно лишь условно считать межъязыковой интерференцией, поскольку несколько отрицаний в одном предложении возможны в ряде немецких диалектов, в том числе и современных. Особое место в синтаксической структуре немецкого языка занимают предложные сочетания и падежное управление предлогов. Анализ материалов интервью российских немцев Вятки показал, что в большинстве случаев отклонения в употреблении предлогов связаны не с грамматической интерференцией, а с калькированием соответствующих русских словосочетаний с предлогами, характерным для обозначения понятий, действий и процессов из сферы совместного тесного бытового и профессионального общения с русскими соседями (русские традиции празднования рождества, пасхи и т. п.), или же со случаями отсутствия в изолированной от основного ареала языковой практике обозначений для ряда явлений: ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика быть на пенсии, учиться на кого-либо и т. п. В большой степени это связано также с многозначностью предлогов, несовпадающей в немецком и русском языках. Так, например, в большинстве случаев русскому предлогу на соответствует немецкий auf (на столе – auf dem Tisch). В немецкой речи билингвов этот предлог употребляется независимо от значения, если в русском языке ему соответствует предлог на: uf di vеinacht (на Рождество), uf di oste (на Пасху); of dr pense (на пенсии). Структура немецких словосочетаний может также меняться под влиянием русского языка в случае использования лексических заимствований, которые включаются в немецкую речь вместе с синтаксическим окружением: нем. als etw. arbeiten – русск. работать кем-то. Пример из интервью билингва: f kelçose dejarkoj hat sə g’arvait – работала дояркой, а не als Melkerin. Исследование продемонстрировало, что показатель частотности синтаксического варьирования в структуре немецких предложений, которые можно связать с интерференцией русского языка, колеблется пределах 45–50 %. При этом различающиеся варианты реализации синтаксических единиц могут наблюдаться буквально в смежных высказываниях. Это касается и употребления артикля, и порядка слов, и двусоставности немецкого предложения. Подобные варианты структуры предложений являются, следовательно, результатом проникновения отдельных элементов русского синтаксиса в речь немецких билингвов, но не становятся при этом паттернами системы немецких диалектов рассматриваемого диалектного острова. Некоторые из рассмотренных вариантов не встречаются в описаниях немецких диалектов ни одного их других регионов России и Казахстана. 3.2. Грамматическая интерференция во втором языке немцев-билингвов В речи немцев на русском языке зафиксированы единичные или низкочастотные (до 5 %) случаи грамматического варьирования, которые можно объяснить интерференцией первого (немецкого) языка. К числу относительно распространенных (с частотностью 20–25 %) относятся смешение грамматического рода и предложно-падежное управление глаголов, т. е. категории, максимально различающиеся в контактирующих языках. Грамматический род в немецком языке выражается либо артиклем, отсутствующим в русском языке, либо суффиксами, не имеющими русских аналогов: die Front (ж. р.) – Фронт везде шла; der Mantel (м. р.) – большой пальто; der Sommer (м. р.) – каждый лето. Данный вариант взаимодействия языков можно рассматривать как уподобление русской грамматической формы немецкой. Глагольное управление и связанное с этим использование падежей нередко переносятся в русский язык немецких «островных» билингвов: в словосочетании обучать русский язык по аналогии с немецким глаголом lehren (обучать) употребляется винительный падеж. Подобное варьирование является примером кодового переключения в системе средств выражения синтаксических отношений. При этом установлено, что количество случаев уподобления и переключения значительно меньше в русском (втором) языке немцев-билингвов, чем в первом – родном немецком, т. е. степень влияния второго языка на первый – родной – выше. Заключение Исследование речевого поведения немцев-билингвов Вятского региона России показало, что на фонетическом уровне немецкий язык оказывает сильное интерферирующее воздействие на их второй – русский – язык. В результате этого воздействия в русском произношении «вятских» билингвов появляется большое число модификаций реализации гласных и согласных звуков. Это связано прежде всего с наложением русского произношения на немецкую субстратную произносительную основу, которая формируется в раннем детском возрасте ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 в семье: напряженность и стабильность артикуляции и связанные с этим придыхание согласных, приступ и отступ гласных, удлинение безударных гласных в открытых слогах и др. Кроме того, воздействие немецкого произношения на русское поддерживается кодовыми переключениями фонологических оппозиций типа <глухой / звонкий > → <fortis / lenes> и заимствованиями отсутствующих в русском языке звукотипов, как, например, [ç] или [kx]. Влияние русского произносительного уклада на немецкий практически отсутствует, т. е. наблюдается реализация модели интерференции L1 → L2. Подобный характер фонетической интерференции типичен и при обучении иностранным языкам. На морфологическом уровне в речи вятских немцев-билингвов зафиксировано достаточно большое варьирование в реализации немецких грамматических категорий, что может свидетельствовать о сильном воздействии русской морфологии на немецкую в речи билингвов, т. е. о смене направления интерференции: L1 ← L2. Однако было бы преждевременным утверждать это категорически, поскольку особенностью Вятского региона является смешение южных верхненемецких и нижненемецких диалектов в ходе второй волны депортации 1940–1941 гг. Большая часть переселенцев говорит на швабском диалекте, и сопоставление его особенностей с системными характеристиками современных швабских диалектов на юге Германии свидетельствует о наличии в них признаков, схожих с теми, которые отмечены у российских немцев в Вятском регионе. К числу морфологических инноваций, которые однозначно трактуются как влияние русской грамматики, можно с уверенностью отнести искажение образования и употребления сложных глагольных форм. Немецкий синтаксис подвергается интерферирующему воздействию со стороны русского языка, особенно в области порядка слов, в большей степени, чем морфология. Таким образом, языки немцев-билингвов в рассматриваемом регионе обнаруживают следы достаточно сильного воздействия в направлении от родного языка к русскому в области фонетики. Обратное воздействие на немецкий язык прослеживается прежде всего в синтаксисе. Морфологическая система немецкого языка характеризуется большей закрытостью, чем синтаксис, при этом следы участия стандартной (литературной) вариации полностью отсутствуют. Подобная языковая ситуация характерна для пиджинизации языков, находящихся в изолированном языковом острове. Избежать пиджинизации в регионах депортации немецкому языку удалось лишь благодаря стремлению сохранить самобытную культуру и национальную идентичность. Однако в речи немцев-билингвов Вятского региона на первом и втором языках отмечаются формы, являющиеся результатом двойного смешения: междиалектного и межъязыкового, что привело к формированию особой формы существования языка, которую можно считать смешанной или третьей формой языка (interlanguage).

Напиши аннотацию по статье

Теоретическая и прикладная лингвистика УДК 81.2 DOI 10.25205/1818-7935-2021-19-2-5-18 Взаимодействие языков и интерференция в речи немцев-билингвов Вятского региона России В. М. Бухаров 1, О. В. Байкова 2 1 Нижегородский государственный лингвистический университет им. Н. А. Добролюбова Нижний Новгород, Россия 2 Вятский государственный университет Киров, Россия Аннотация Рассматриваются вопросы взаимодействия немецкого и русского языков в речи немцев-билингвов, родившихся и проживающих в условиях русскоязычного окружения в Вятском регионе России. Ставится задача изучения проблемы взаимодействия контактирующих языков и их норм, вопросов уподобления, заимствований и кодовых переключений в речи билингвов. Диалекты российских немцев Вятского региона имеют статус переселенческих и являются исчезающим надрегиональным образованием. В немецком языке Вятского региона отражаются процессы, обусловленные многократными переселениями во время Второй мировой войны. В результате этих переселений возникли процессы взаимодействия диалектов, отсутствующие в материнских колониях. Появившуюся в результате этих процессов форму языка можно считать региональным немецкорусским интерязыком (interlanguage). Исследование проблематики взаимодействия языков, просуществовавших более двух столетий в анклавах, которые трансформировались как территориально, так и по составу представителей тех или иных диалектов, имеет большое значение для понимания процессов, связанных с современными языковыми контактами. Постоянная смена языка коммуникации ведет к появлению процессов интерференции в речи и становлению билингвизма лиц, проживающих в языковом или диалектном острове. Для описания этих процессов выполнено изучение записей интервью немцев-билингвов, полученных в экспедициях в регионе. В результате исследования выделены и описаны фонетические сегментные и суперсегментные единицы, морфологические и синтаксические процессы взаимодействия в русской и немецкой речи российских немцев Вятского региона России. Все эти процессы в речи немцев на первом и втором языках, а также их искажение и смешение характеризуют механизмы формирования билингвистических компетенций и степень их сформированности.

взаимодействие мазыков и интерференции в речи немцев билингвов выского региона россии. Ключевые слова интерференция, билингвизм, языковой остров, контактная вариантология, смешанная форма языка Для цитирования Бухаров В. М., Байкова О. В. Взаимодействие языков и интерференция в речи немцев-билингвов Вятского региона России // Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2. С. 5–18. DOI 10.25205/1818-7935-2021-19-2-5-18 © В. М. Бухаров, О. В. Байкова, 2021 ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика Interaction and Interference of Languages in Bilingual Germans of the Vyatka Region of Russia Valeriy M. Bukharov 1, Olga V. Baykova 2 1 Linguistic University Nizhniy Novgorod, Russian Federation 2 Vyatka State University Kirov, Russian Federation Abstract The article examines the interaction of the German and Russian languages in the speech of bilingual Germans who were born and live in a Russian-speaking environment in the Vyatka region of Russia. This task involves the study of their usage, interference (including phonetic, lexical and syntactic assimilation), as well as borrowings and codeswitching. The dialects of the Russian Germans of the Vyatka region have a status of migrant and belong to a category of vanishing supra-regional linguistic entities. The function of this variety of language is to provide a link between the native German language of the immigrants (L1) and Russian, their major surrounding language (L2). In addition, the German language of the Vyatka region reflects new linguistic contacts caused by multiple forced migrations during the Second World War. As a result of these mass relocations, some new processes in interaction of dialects arose, not observed in their mother colonies. The resulting variety of usage can be referred to as a German-Russian interlanguage. Before the World War II, all German dialects for more than two centuries have been confined in Russia to enclaves (or dialect islands). After mass deportations, they transformed both geographically and, for certain dialects, in terms of social composition. Taking this into account, the study of their interactions acquires greater importance for understanding similar processes associated with modern intercultural language contacts, in general. These changes in the language environment boosted linguistic interference at all levels; they also account for the tendency to bilingual behavior common both for speakers of standard and dialectal German. Our analysis of these processes is based on the interviews with bilingual Germans of the Vyatka region of Russia recorded during dialectological trips to this enclave. The study identifies and describes phonetic interactions (both segmental and super-segmental), morphological and syntactic interferences in the Russian and German speech of the Germans of this dialect island. All these processes in L1 and L2, as well as their distortion and mixing, are typical for the mechanisms governing their bilingual performance as well as the degree of its stability. Keywords interference, bilingualism, language island, contact variantology, interlanguage For citation Bukharov, Valeriy M., Baykova, Olga V. Interaction and Interference of Languages in Bilingual Germans of the Vyatka Region of Russia. Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2, p. 5–18. DOI 10.25205/1818-7935-2021-19-2-5-18 Введение Современная языковая картина мира характеризуется активными процессами взаимодействия языков в силу перераспределения научных, культурных, экономических, политических центров, связей и приоритетов. Все это способствует развитию контактной вариантологии как самостоятельного направления в лингвистике (см., например, работы B. B. Kachru [1986], З. Г. Прошиной [2017], В. В. Федорова [2019] и др.). В результате концепция национальных вариантов языков, таких как английский, немецкий, французский, испанский и др., активно разрабатываемая во второй половине прошлого столетия, получила новый вектор развития в сторону изучения модификаций системного и нормативного характера в контактирующих языках за пределами их исторических ареалов распространения. Появление вариантов языка в результате соприкосновения двух или нескольких языков на территории распространения одного из них не является новым явлением в истории языкового варьирования (см., например: [Интерференция звуковых систем, 1987. С. 4; Вайнрайх, 1979]). Следствием взаимодействия языков являются так называемые языковые или диалектные острова, например немецкие острова в России, Аргентине, Венесуэле, США и других регионах. Однако в немецкой диалектологии России остается еще немало вопросов, которые ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 требуют своего рассмотрения. Например, факт существования немецких языковых островов в России и Казахстане даже не отражен на таком авторитетном информационном портале, как «Этнолог» 1, где присутствуют только варианты немецкого языка в Венесуэле (La Colonia Tovar) и США (Pennsilfaani Deitsch). Контактные и островные варианты языков различаются тем, что в языковых островах речь идет о языке-«пришельце» и народе, для которого он родной, но функционирует в общих с местным (неродным) языком ситуациях, т. е. два народа – два языка. В многочисленных современных работах по языковым контактам речь идет прежде всего о ситуациях, требующих активного использования иностранного языка, например английского, в ситуациях академического, научного, политического, экономического общения, в публикациях, СМИ, на конференциях и т. п. [Федоров, 2019] (см. также серию публикаций: [Languages in Contact, 2010]). Другими словами, наблюдается иная модель формирования языкового взаимодействия: один народ – два языка, один из которых – неродной. Объединяет эти подходы то, что в любом случае человек должен владеть двумя языками, т. е. фактически быть билингвом. Билингвизму же переселенцев, проживающих несколько поколений в окружении неродного языка, характерен естественный характер его становления. Он возникает не в результате обучения или общения в специальных ситуациях, а в процессе внутри- и межсемейного общения и коммуникации в окружении иноязычных этнических групп в бытовой, профессиональной и социальной сферах. Изучение явления билингвизма в языковых или диалектных немецких островах в России, таким образом, не только предполагает рассмотрение специфики систем и норм реализации взаимодействующих языков, но и ставит своей задачей изучение результатов этого взаимодействия в речевой практике билингвов. 1. Теоретические вопросы интерференции и билингвизма Взаимодействие языков в речи билингвов связывается в лингвистической литературе вслед за У. Вайнрайхом с понятием интерференции, которую он определял как феномен речи, влияющий на нормы любого языка, участвующего в контакте. Это влияние, по мнению У. Вайнрайха, приводит к изменениям в структуре единиц воспринимающей системы языка (rearragement of patterns) [Weinreich, 1953. P. 1]. Таким образом, источником интерференции является речевая деятельность билингвов, причем проживание на одной или смежных территориях людей, говорящих на разных языках, не обязательно имеет следствием интерференцию или ассимиляцию языков. У. Вайнрайх в работе, посвященной языковым контактам в Швейцарии, описывает ситуацию в двуязычных городах Биль и Фрибург (Biel und Fribourg) начиная с 1880 г. и отмечает, что среди населения, проживающего на языковой границе, т. е. фактически в одном населенном пункте, наблюдается незначительная миграция, но языковая ассимиляция отсутствует [Weinreich, 2011. P. 333]. Рассмотрение языковой ситуации в немецких диалектных островах в России свидетельствует о том, что она принципиально отличается от ситуации в Швейцарии. В России речь идет не о пограничных контактах различных языков, а об анклавах, изолированных от основного ареала, в которых совместно проживают, работают, создают смешанные семьи люди с разными родными языками. В этом случае логично предположить бóльшую степень взаимодействия языков на уровне норм реализации и заимствований, которые, в свою очередь, могут привести к системным сдвигам. 1.1. Интерференция и норма Коммуникация в пределах языкового острова характеризуется непрерывной сменой языка общения, в том числе и в рамках одного коммуникативного акта. В результате единицы ис 1 Ethnologue. URL: https://www.ethnologue.com/. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика пользуемых языков могут проникать как из первого языка во второй, так и в обратном направлении (см., например: [Карлинский, 1985; Михайлов, 1969. С. 61]). Этот процесс сопровождается, по мнению ряда исследователей, отклонениями от норм реализации и даже их искажениями [Верещагин, 1969. С. 136; Meng, Protasova, 2001. S. 446]. В результате этих процессов появляются варианты норм разносистемных языков, находящихся в контакте. Этой проблеме уделяется большое внимание и в современной контактной вариантологии. На материале английского языка, который является основным объектом исследования, выделяют эндо- и экзонормы [Kachru, 1986. Р. 21]. Первая следует правилам реализации английского стандарта, а вторая включает элементы контактирующего языка. Явление интерференции наблюдается только в речи билингвов, общающихся без участия третьего языка – посредника. Данное обстоятельство предполагает антропоцентрический подход к изучению интерференции как формы взаимодействия языков и поликодовый характер передачи информации. Это означает, что отправной точкой исследования является не наличие отклонений от нормы в первом или втором языке билингвов, а вызывающие их причины, связанные с коммуникативными компетенциями последних и процессами овладения ими. Так, например, исследователи, работающие над проблемой микровариаций в мульти- языковых сообществах (MCM – Micro-Cues Model), основываясь на принципе универсальной (порождающей) грамматики, пришли к выводу, что определенный набор структурных правил порождения языка является врожденным для человека и не зависит от его сенсорного опыта [Westergaard, 2014. P. 1]. По мнению Марит Вестергаард, универсальная грамматика предоставляет детям принципы, функции и способности анализировать процессы создания единиц языка на основе получаемых на входе данных (input), но не готовые модели. Входные сигналы являются при этом микросигналами, и процесс овладения ими длительный. Дети, как показывают исследования, успешно овладевают элементами синтаксической структуры, а ошибки (отклонения от нормы), появляющиеся в их речи, связаны с экономией и завышенным темпом овладения языком (см. подробнее: [Westergaard, 2014]). Таким образом, интерференция в мультиязыковом сообществе – это взаимодействие реализаций языков в речи билингвов, обусловленное совпадениями или различиями в ментальных механизмах порождения речи на разных языках. Результаты взаимодействия языков могут остаться индивидуальной характеристикой речи билингва, но в случае их распространения и признания в языковом сообществе они могут составить разновидность группового варианта родного, в нашем случае немецкого языка, диалектного острова и вариант его нормы. Эту разновидность нормы вряд ли можно отождествлять с эндонормой Качру, поскольку она генетически далека от немецкого стандарта, это, скорее, статистическая норма – “IstNorm” островного диалекта. В ней также нет признаков, так называемой, внутриязыковой интерференции, поскольку отсутствует взаимодействие со стандартной вариацией, т. е. литературным языком. 1.2. Интерференция и заимствования Изучение языковых контактов изначально предполагает заимствование элементов одного языка другим. У. Вайнрайх еще в 1951 г. в диссертации обращал внимание на необходимость различения заимствований в речи и заимствованных элементов в языке. К сожалению, текст этой работы не опубликован, однако с ее содержанием можно достаточно полно ознакомиться в реферативном обзоре диссертации, сделанном Иларией Фиорентини [Fiorentini, 2011]. Согласно У. Вайнрайху, элемент языка приобретает статус заимствования в другом языке, если он становится ассимилированным паттерном структуры последнего. В остальных случаях речь может идти об интерференции в речи билингва [Ibid. P. 40]. Другими словами, У. Вайнрайх выводит заимствования за рамки интерференции. Этот вывод он делает на основе наблюдения над соседствующими в Швейцарии немецким и французским языками, отмечая нетерпимость к включению системами этих языков иноязычных лексических единиц, ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 а их взаимодействие рассматривает как интерференцию. Он обратил внимание на стабильность языковых границ в Швейцарии: их смещение наблюдалось лишь вслед за миграцией населения в сельской местности, что подтверждают и исследования в тех же регионах в последние десятилетия [Kim, 2010. P. 105]. Языковая ситуация в диалектных островах России и в бывшем СССР также характеризуется длительной историей, но в отличие от Швейцарии имеет нестабильные границы их распространения. Достаточно сильная миграция немецких переселенцев наблюдалась в начале их появления, но принудительная депортация 40-х гг. прошлого столетия оказала разрушительное воздействие на язык. Это привело, с одной стороны, к смешению различных по исторической основе диалектов в речи переселенцев, а с другой – к усилению воздействия на немецкий язык русского в силу необходимости его включения при общении с окружающим социумом практически во всех коммуникативных ситуациях. Усилению степени воздействия русского языка также способствовало прекращение деятельности немецких образовательных и культурных организаций бывшей Республики немцев Поволжья, что обусловило снижение уровня языковой компетенции переселенцев – этнических немцев. Русский язык стал уже средством общения не только в профессиональной и административно-деловой коммуникации, но нередко и в повседневной жизни. Это было связано с такими социально-демографическими факторами, как возраст, образование, межнациональные браки, а также с искусственно затрудненным доступом немецких переселенцев к немецкому стандартному (литературному) языку (подробнее об этом см.: [Байкова, 2009]). В такой билингвальной языковой ситуации усилилась, как и следовало ожидать, тенденция к росту числа лексических заимствований в родном (немецком) языке из русского, поскольку в окружающей действительности постоянно возникали реалии, не имеющие эквивалентов в немецкой языковой практике переселенцев. Появились, например, такие лексические единицы, как трудармия, лесоповал, теплушка (вагон) и др. Их появление не является, однако, следствием интерференции. Они заполняют семантические пустоты в первом языке и начинают выполнять посредническую функцию в межъязыковой коммуникации, становясь паттернами немецкой диалектной нормы. 1.3. Задачи и материал исследования Рассмотрение теоретических аспектов взаимодействия немецкого и русского языков в речи билингвов в Вятском немецком языковом острове России свидетельствует о наличии открытых вопросов, для исследования которых необходимо решить следующие задачи: 1) установить направление, характер и степень интерференции в речи немецкоязычных билингвов региона; 2) выяснить, насколько активно в процессе взаимодействия участвуют единицы различных уровней языка. В качестве основы для межъязыкового сопоставительного исследования речи билингвов выбраны реализации фонетического и грамматического уровней, поскольку лексическое взаимодействие в немецких диалектных островах является предметом детального рассмотрения во многих работах, посвященных изучению этого вопроса. Лексико-семантическая информация привлекается только в тех случаях, где невозможно рассматривать языковые единицы или процессы без ее использования. Для ответа на поставленные вопросы использовался банк аудиозаписей Лаборатории социолингвистических исследований Вятского государственного университета (руководитель – профессор О. В. Байкова). Из общего массива записей были выбраны интервью продолжительностью по 3–4 минуты каждое с немецкими переселенцами в регионе Вятки в количестве 26 человек (10 мужчин и 16 женщин, возраст от 75 до 90 лет), сохранивших и использующих свои родные диалекты в повседневной жизни. Общая длительность звучащего материала составляет 95 минут. Полученные аудиозаписи были транскрибированы. Они содержат биографии информантов и развернутые ответы на вопросы без ограничения их тематики. Объем транскрипта 105 страниц. Материал отобран таким образом, чтобы получить и сопоставить ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика данные о влиянии неродного русского языка на немецкий и родного немецкого на русский на фонетическом, морфологическом и синтаксическом уровнях реализации. При отборе материала учитывалась частотность наблюдаемых явлений, единичные и низкочастотные явления из рассмотрения исключались. В качестве порога принята частотность повторяемости от 20 %. 2. Фонетическая интерференции в немецком диалектном острове Вятского региона России 2.1. Фонетическая интерференция в первом языке немцев-билингвов Развитие современных компьютерных технологий исследования звучащей речи предоставляет широкие возможности для изучения фонетической специфики речи билингвов. Эти исследования на материале немецких островных диалектов позволяют рассмотреть два аспекта проблемы фонетической интерференции: варьирование в реализации звуковой системы диалекта в сопоставлении с нормой стандарта и результаты взаимодействия двух систем в речи билингвов как на родном – немецком, так и на втором – русском языке. В качестве примера первого направления исследований можно привести работы Н. Н. Гроцкой и Т. В. Корбмахер [2020], Л. И. Москалюк [2002] и др. Второе направление активно разрабатывается в Вятском немецком диалектном острове (Кировская область) и является частью проекта, выполняемого сотрудниками Лаборатории экстралингвистических исследований Вятского госуниверситета в содружестве с Нижегородским лингвистическим университетом. Наблюдения над произношением немцев-билингвов на родном языке показали, что их произносительная норма формируется под влиянием семейного воспитания и статистическая частотность отклонений от норм исходных диалектов в них незначительна. Произношение информантов далеко от стандартной нормы, но это следствие не межъязыковой интерференции, а истории развития этих диалектов. 2.2. Фонетическая интерференция во втором языке немцев-билингвов Русское произношение немцев-билингвов в Вятке характеризуется сильным воздействием первого – родного немецкого языка. Фонетическая реализация в их русской речи, несмотря на то что использование русского языка занимает важное место в общении, содержит следы влияния немецких родных диалектов как на сегментном, так и на суперсегментном уровне. К результатам взаимодействия на сегментном уровне можно отнести уподобления, кодовые переключения и заимствования в произнесении звуков русского языка. 1. Уподобления реализации Для фонетической базы немецкого языка характерна артикуляционная напряженность. Это свойство имеет следствием уподобление реализаций русских глухих согласных фонем немецким.  Напряженность артикуляции глухих взрывных согласных обусловливает в позициях начала, конца ударного слога и в интервокальной позиции характерный для немецкого произношения фонетический процесс придыхания или аспирации: [ph], [th], [kh]. Этот процесс переносится в русское произношение вятских немцев, прежде всего, в позиции анлаута и ауслаута ударного слога: [phapha, athets, thuth, leth] и т. п.  Аспирация шумных взрывных наблюдается также в позиции начала первого и даже второго предударного слогов: [thudá, na phаRaХóde].  Особенно заметно немецкое звучание для восприятия в русских консонантных кластерах, например: [khаzаksthan]. Сочетание [ks] в русском произношении ассимилируется в [х], однако немецкая напряженность артикуляции не допускает эту ассимиляцию, и реализуется отчетливая смычка, но без аспирации перед последующим щелевым [s]. В слове детство ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 сочетание [ts] в русском произнесении объединяется в аффрикату [ц]: де[ц]тво. В речи немца-билингва согласный [t] произносится без аспирации, но с отчетливой смычкой: де[t]ство.  В реализации переднеязычных согласных [t, d, s, n, l,] доминирует апико-альвеолярный способ образования.  К уподоблениям можно отнести реализацию среднеязычного палатального [ç] после гласных переднего ряда [i], [e]: [u niç], [fseç] вместо велярного русского [х]: у них, всех.  Примером уподобления произнесения русских гласных [э], [о] более закрытыми и высокими немецкими [i], [u]: немец [nimets], год [gud] и т. п. Это можно объяснить тем, что в русском артикуляционном укладе значимыми являются только две точки места образования гласных среднего подъема, в немецком их пять. Смещение языка можно рассматривать как тенденцию приближения и уподобления русского произносительного уклада немецкому.  Аналогичный процесс в речи немцев-информантов наблюдается при реализации русского гласного среднего ряда [ы]. Этот звук в немецкой фонетической системе отсутствует и заменяется наиболее близким к нему по месту образования немецким гласным “ü”: [my:] (мы), [vy:] (вы) и т. д. 2. Кодовые переключения – input switch  В немецком языке отсутствует оппозиция твердых и мягких (палатализованных) согласных [n] – [n’], характерная для русской фонетической нормы: [n] – нас, народ, комендант; [n’] – немцы, ступеньки и др. В данном случае можно говорить о фонологическом переключении: русская дистинктивная пара /н/ – /н’/ заменяется реализацией немецкой фонемы /n/.  В произношении большинства информантов наблюдается оглушение начальных звонких согласных, что является не уподоблением в русском произнесении немецкой артику- ляции, а переключением с русской фонологической оппозиции <звонкий – глухой> на немецкую <lenes – fortis> (неинтенсивный / интенсивный): [dedstvo]. При этом ленисный начальный согласный [d] не аспирируется, что производит перцептивное впечатление не- аспирированного звука [t] или [d], произносимого без участия голоса. 3. Заимствования фонетических процессов и единиц В отличие от лексических заимствований включение в произносительную систему русского языка отсутствующих в ней звуковых типов можно считать интерференцией, поскольку в основе этого заимствования лежат уподобление и кодовые переключения, а не включение в принимающую систему. К таким процессам можно отнести следующие.  Немецкий глухой взрывной [k] в южнонемецких диалектах переходит вследствие верхненемецкого передвижения в аффрикату [kx]. В речи переселенцев с юга Германии, прежде всего швабов, отмечается появление этой аффрикаты в их речи на русском языке: [kхаrtho∫kha], [kxarova] (картошка, корова) и т. п.  В русских кластерах [нк], [нк’] реализуется носовой заднеязычный согласный [ŋ], поскольку эта позиция характерна для немецкой фонемы /ŋ/ или кластера /ŋk/: [valeŋkhi], [s reb’oŋkhоm] (валенки, с ребенком). 4. Интерференция в просодической организации речи К обусловленной интерференцией просодической специфике русского произношения в ре чи немецких билингвов в Вятском регионе, можно отнести следующие особенности:  уподобление динамического компонента ударения гласных немецкой усиленной на пряженности ударного слога;  удлинение безударных гласных в конечных открытых слогах русских слов: [картошкā, плохā, летā, работā], качественная редукция безударных гласных при этом практически отсутствует;  появление акцентных моделей с дополнительным ритмообразующим ударением в многосложных словах, подобно нормам немецкой акцентологии, например: в ботиночках, извозчиков, донесений, воспаление; ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика  удлинение безударных гласных в открытых слогах в русском произношении обусловливает относительно равномерное распределение длительности слогов многосложных слов и создает специфический ритм, нехарактерный для русской просодики: [прáзд-ни-ки; жéнщи-на];  ритм в русском произношении немцев зависит и от так называемого «нового» или «твердого» приступа гласных в начале неприкрытых слогов: [‘аnа ‘аdnа; piRi’аfoRmili] (она одна, переоформили). 3. Грамматическая интерференции в немецком диалектном острове Проблема грамматической интерференции в контактирующих языках связана с дискуссией о том, являются ли грамматические системы разных языков в принципе взаимопроницаемыми (см., например, работы Л. И. Баранниковой [1972], Ю. Д. Дешериева и И. Ф. Протченко [1972], В. М. Жирмунского [1956], А. Мейе [Meillet, 1967], В. Ю. Розенцвейга [1963], Э. Сепира [Sapir, 1993] и др.). Теоретические основы возможности взаимодействия языков на грамматическом уровне – как морфологическом, так и синтаксическом, обосновал У. Вайнрайх в своей диссертации (глава 3, см.: [Fiorentini, 2011]). Неоднозначность этой проблемы заключается прежде всего в подходе к пониманию явления интерференции, и, поскольку У. Вайнрайх ограничил ее взаимодействием в речи, а не в системе языка, это снимает противоречие в трактовке результатов взаимодействия языков на грамматическом уровне. Особая сложность рассмотрения данной формы интерференции в речи билингвов заключается в том, что в немецком языковом острове в Вятском регионе России взаимодействуют генетически противопоставленные в основном ареале диалекты: нижне- и верхнемецкие как следствие их вторичного смешения в ходе депортации в прошлом столетии (см., в частности: [Бухаров, Байкова, 2018]). 3.1. Грамматическая интерференция в первом языке немцев-билингвов В речи информантов на родном немецком языке, вернее диалекте, наблюдается интенсивное смешение грамматических форм различного происхождения: русских и инодиалектных как на морфологическом, так и на синтаксическом уровне. 1. Морфологическая интерференция  Типичной для морфологической специфики немецкого языка в речи российских немцев в Вятском регионе является реализация категории склонения существительных и связанное с ней употребление артиклей. Так, например, в речи информантов рассматриваемого региона широко представлены формы артиклей и местоимений, которые имеют значение рода и падежа, отличающиеся от стандартного немецкого языка: on dr dorf – ins Dorf (ср. р., Akk), of dr pęnsə – на пенсии (ж. р., Dat); dn holts – das Holz (ср. р., Akk), ds holts (ср. р., Nom), mət dm fa:tə – mit dem Vater (м. р., Dat), of də flu:s – auf dem Fluss (м. р., Dat), ən də dumа – in der Duma (ж. р., Dat). Все эти артикли встречаются в современных южно-немецких диалектах, в частности швабском, и поэтому их можно рассматривать только как заимствования для северо-немецких диалектов, которые составляют часть смешанного состава Вятского диалектного острова.  Опущение артикля. Артикль в речи информантов отсутствует перед датами: “en tsveonfertsek jor”, т. е. по русской модели в сорок втором году, а не немецкое in 1942. То же самое наблюдается при включении в речь русских слов: ham jəʃikt n kolxos, in trudarme (послали в колхоз, в трудармию); vir ham monat glebt (мы прожили месяц); vir vourda frʃikd in zimofka (нас послали на зимовку) и др. Эти примеры свидетельствуют о переключениях в морфологическом оформлении фраз с немецкого языка на русский, т. е. о русско-немецком направлении интерференции. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2  Нарушение модели построения сложных глагольных грамматических форм за счет опущения вспомогательных глаголов “haben / sein”: mein bru:dr gštorbn с голода (вместо ist gestorben); als dojarkoj g’arvet (вместо habe gearbeitet). В результате рассмотрения реализации морфологических структур в речи немецких информантов установлено ограниченное число перечисленных выше примеров влияния русской грамматики на немецкую. Это свидетельствует об относительной закрытости морфологической системы немецких диалектов от интерферирующего воздействия русского языка. Особое место в этом процессе занимают модификации аналитических форм, вступающих в противоречие с синтетическим строем русского языка. Случаи элиминации артиклей в предложных сочетаниях скорее можно отнести к лексическому взаимодействию, например, форма en zimofka не соответствует ни русской, ни немецкой модели: русск. на зимовку и немецкое für или zu. 2. Синтаксическая интерференция Влияние русского синтаксиса на структуру предложений в родном языке немецких пе- реселенцев – билингвов связано, прежде всего, с порядком слов, особенно в сложных предложениях, и предложным управлением. Исследование в Вятском регионе показало, что синтаксическая структура в речи билингвов не обладает таким уровнем замкнутости и автономности, как морфологическая. К числу наиболее активных процессов синтаксического взаимодействия немецкого и русского языков можно отнести следующие.  Контактное расположение частей сложных форм сказуемого без типичной для немец кого языка рамочной конструкции: ih ben gbore in jor… – я родилась в … году (Ich bin im Jahre … geboren); ʃon hir habe ih garbeid in vold – уже здесь я работала в лесу (Schon hier habe ich im Wald gearbeitet); fil leit ham g˙arbeid n vold – много людей работали в лесу (Viele Leute haben im Wald gear beitet); di solte fara med dm fate – они должны ехать с отцом (Die sollten mit dem Vater fahren)  Второй по значимости и частотности характеристикой синтаксической интерференции в речи немецких билингвов является нарушение принципа двусоставности немецкого предложения, особенно при оформлении безличных предложений. Например: ʃver tseide – (Тяжелые времена – Es sind schwere Zeiten).  В исследуемом языковом материале обнаружены отдельные случаи опущения частицы zu: se enfang weine (sie fing zu weinen an), что также можно считать результатом воздействия русского языка.  К интерференции в речи российских немцев можно отнести характерную для русского разговорного языка синтаксическую редупликацию, в частности повторы различных членов предложения: ver ham imr garved, garved, garved (мы постоянно работали, работали, работали).  В немецких диалектах Вятского языкового острова широко распространено полиотрицание: mein mama er ʃvestr hat kaine kindr nich (Meiner Mutter ihre Schwester hat keine Kinder). Однако это явление можно лишь условно считать межъязыковой интерференцией, поскольку несколько отрицаний в одном предложении возможны в ряде немецких диалектов, в том числе и современных. Особое место в синтаксической структуре немецкого языка занимают предложные сочетания и падежное управление предлогов. Анализ материалов интервью российских немцев Вятки показал, что в большинстве случаев отклонения в употреблении предлогов связаны не с грамматической интерференцией, а с калькированием соответствующих русских словосочетаний с предлогами, характерным для обозначения понятий, действий и процессов из сферы совместного тесного бытового и профессионального общения с русскими соседями (русские традиции празднования рождества, пасхи и т. п.), или же со случаями отсутствия в изолированной от основного ареала языковой практике обозначений для ряда явлений: ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 Теоретическая и прикладная лингвистика быть на пенсии, учиться на кого-либо и т. п. В большой степени это связано также с многозначностью предлогов, несовпадающей в немецком и русском языках. Так, например, в большинстве случаев русскому предлогу на соответствует немецкий auf (на столе – auf dem Tisch). В немецкой речи билингвов этот предлог употребляется независимо от значения, если в русском языке ему соответствует предлог на: uf di vеinacht (на Рождество), uf di oste (на Пасху); of dr pense (на пенсии). Структура немецких словосочетаний может также меняться под влиянием русского языка в случае использования лексических заимствований, которые включаются в немецкую речь вместе с синтаксическим окружением: нем. als etw. arbeiten – русск. работать кем-то. Пример из интервью билингва: f kelçose dejarkoj hat sə g’arvait – работала дояркой, а не als Melkerin. Исследование продемонстрировало, что показатель частотности синтаксического варьирования в структуре немецких предложений, которые можно связать с интерференцией русского языка, колеблется пределах 45–50 %. При этом различающиеся варианты реализации синтаксических единиц могут наблюдаться буквально в смежных высказываниях. Это касается и употребления артикля, и порядка слов, и двусоставности немецкого предложения. Подобные варианты структуры предложений являются, следовательно, результатом проникновения отдельных элементов русского синтаксиса в речь немецких билингвов, но не становятся при этом паттернами системы немецких диалектов рассматриваемого диалектного острова. Некоторые из рассмотренных вариантов не встречаются в описаниях немецких диалектов ни одного их других регионов России и Казахстана. 3.2. Грамматическая интерференция во втором языке немцев-билингвов В речи немцев на русском языке зафиксированы единичные или низкочастотные (до 5 %) случаи грамматического варьирования, которые можно объяснить интерференцией первого (немецкого) языка. К числу относительно распространенных (с частотностью 20–25 %) относятся смешение грамматического рода и предложно-падежное управление глаголов, т. е. категории, максимально различающиеся в контактирующих языках. Грамматический род в немецком языке выражается либо артиклем, отсутствующим в русском языке, либо суффиксами, не имеющими русских аналогов: die Front (ж. р.) – Фронт везде шла; der Mantel (м. р.) – большой пальто; der Sommer (м. р.) – каждый лето. Данный вариант взаимодействия языков можно рассматривать как уподобление русской грамматической формы немецкой. Глагольное управление и связанное с этим использование падежей нередко переносятся в русский язык немецких «островных» билингвов: в словосочетании обучать русский язык по аналогии с немецким глаголом lehren (обучать) употребляется винительный падеж. Подобное варьирование является примером кодового переключения в системе средств выражения синтаксических отношений. При этом установлено, что количество случаев уподобления и переключения значительно меньше в русском (втором) языке немцев-билингвов, чем в первом – родном немецком, т. е. степень влияния второго языка на первый – родной – выше. Заключение Исследование речевого поведения немцев-билингвов Вятского региона России показало, что на фонетическом уровне немецкий язык оказывает сильное интерферирующее воздействие на их второй – русский – язык. В результате этого воздействия в русском произношении «вятских» билингвов появляется большое число модификаций реализации гласных и согласных звуков. Это связано прежде всего с наложением русского произношения на немецкую субстратную произносительную основу, которая формируется в раннем детском возрасте ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2021. Т. 19, № 2 Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2021, vol. 19, no. 2 в семье: напряженность и стабильность артикуляции и связанные с этим придыхание согласных, приступ и отступ гласных, удлинение безударных гласных в открытых слогах и др. Кроме того, воздействие немецкого произношения на русское поддерживается кодовыми переключениями фонологических оппозиций типа <глухой / звонкий > → <fortis / lenes> и заимствованиями отсутствующих в русском языке звукотипов, как, например, [ç] или [kx]. Влияние русского произносительного уклада на немецкий практически отсутствует, т. е. наблюдается реализация модели интерференции L1 → L2. Подобный характер фонетической интерференции типичен и при обучении иностранным языкам. На морфологическом уровне в речи вятских немцев-билингвов зафиксировано достаточно большое варьирование в реализации немецких грамматических категорий, что может свидетельствовать о сильном воздействии русской морфологии на немецкую в речи билингвов, т. е. о смене направления интерференции: L1 ← L2. Однако было бы преждевременным утверждать это категорически, поскольку особенностью Вятского региона является смешение южных верхненемецких и нижненемецких диалектов в ходе второй волны депортации 1940–1941 гг. Большая часть переселенцев говорит на швабском диалекте, и сопоставление его особенностей с системными характеристиками современных швабских диалектов на юге Германии свидетельствует о наличии в них признаков, схожих с теми, которые отмечены у российских немцев в Вятском регионе. К числу морфологических инноваций, которые однозначно трактуются как влияние русской грамматики, можно с уверенностью отнести искажение образования и употребления сложных глагольных форм. Немецкий синтаксис подвергается интерферирующему воздействию со стороны русского языка, особенно в области порядка слов, в большей степени, чем морфология. Таким образом, языки немцев-билингвов в рассматриваемом регионе обнаруживают следы достаточно сильного воздействия в направлении от родного языка к русскому в области фонетики. Обратное воздействие на немецкий язык прослеживается прежде всего в синтаксисе. Морфологическая система немецкого языка характеризуется большей закрытостью, чем синтаксис, при этом следы участия стандартной (литературной) вариации полностью отсутствуют. Подобная языковая ситуация характерна для пиджинизации языков, находящихся в изолированном языковом острове. Избежать пиджинизации в регионах депортации немецкому языку удалось лишь благодаря стремлению сохранить самобытную культуру и национальную идентичность. Однако в речи немцев-билингвов Вятского региона на первом и втором языках отмечаются формы, являющиеся результатом двойного смешения: междиалектного и межъязыкового, что привело к формированию особой формы существования языка, которую можно считать смешанной или третьей формой языка (interlanguage).

Напиши аннотацию по статье

Теоретическая и прикладная лингвистика УДК 81.2 DOI 10.25205/1818-7935-2021-19-2-5-18 Взаимодействие языков и интерференция в речи немцев-билингвов Вятского региона России В. М. Бухаров 1, О. В. Байкова 2 1 Нижегородский государственный лингвистический университет им. Н. А. Добролюбова Нижний Новгород, Россия 2 Вятский государственный университет Киров, Россия Аннотация Рассматриваются вопросы взаимодействия немецкого и русского языков в речи немцев-билингвов, родившихся и проживающих в условиях русскоязычного окружения в Вятском регионе России. Ставится задача изучения проблемы взаимодействия контактирующих языков и их норм, вопросов уподобления, заимствований и кодовых переключений в речи билингвов. Диалекты российских немцев Вятского региона имеют статус переселенческих и являются исчезающим надрегиональным образованием. В немецком языке Вятского региона отражаются процессы, обусловленные многократными переселениями во время Второй мировой войны. В результате этих переселений возникли процессы взаимодействия диалектов, отсутствующие в материнских колониях. Появившуюся в результате этих процессов форму языка можно считать региональным немецкорусским интерязыком (interlanguage). Исследование проблематики взаимодействия языков, просуществовавших более двух столетий в анклавах, которые трансформировались как территориально, так и по составу представителей тех или иных диалектов, имеет большое значение для понимания процессов, связанных с современными языковыми контактами. Постоянная смена языка коммуникации ведет к появлению процессов интерференции в речи и становлению билингвизма лиц, проживающих в языковом или диалектном острове. Для описания этих процессов выполнено изучение записей интервью немцев-билингвов, полученных в экспедициях в регионе. В результате исследования выделены и описаны фонетические сегментные и суперсегментные единицы, морфологические и синтаксические процессы взаимодействия в русской и немецкой речи российских немцев Вятского региона России. Все эти процессы в речи немцев на первом и втором языках, а также их искажение и смешение характеризуют механизмы формирования билингвистических компетенций и степень их сформированности.

казык и култура в русле средового подхода. Ключевые слова: средовый подход; эволюционизм; среда обитания; человеческий язык; культура. Введение Парадигма постструктурализма, фактически полностью вытеснившая структурно-системный подход из отечественных исследований в области лингвистики, способствовала, безусловно, некоторому расширению объекта наблюдения, позволившему взглянуть на язык с раз личных углов зрения, однако с тем же породила изрядное количество самодостаточных подходов, приведших в итоге к беспрецедентному отставанию науки о языке от других отраслей научного знания, с которыми она делит объект исследования. Так, прирост новых лингвистических данных обеспечивается сегодня такими дисциплинами, как этология, нейробиология, антропология, социология, логика, философия, кибернетика и др., в то время как сами языковеды предпочитают решать главным образом самодостаточные задачи частного порядка, обильно сдабривая аппараты своих исследований конъюнктурными терминами постструктурализма вроде «когнитивный», «дискурсивный», «фреймовый», «кодовый» и т.п. Расплатой за практикуемый постсоссюрианский альтернативизм может стать первенство вышеперечисленных научных дисциплин в вопросах генеза и эволюции языка, которое обяжет, в первую очередь, современную отечественную лингвистику к уплате унизительной дани в виде ста процентов научной новизны наукам естественно-научного цикла. Ведь о связи референтного мышления, появившегося в эпоху Большого культурного скачка, т.е. способности говорить о том, что не находится в поле зрения говорящего, и такого «программного обеспечения» языка, как импликация (конструкция «если…, то…»), мы знаем от этологов [1. С. 50]; о сопряженности ономасиологических (лексикосемантических) структур языка с нейронно-функциональными полями головного мозга человека – от нейробиологов [2]; о биологических (не «духовных») причинах происхождения языка – от палеоневрологов [3]; о существовании благоприятного «сенситивного» периода для изучения естественного языка – от антропологов [4], о закономерностях эволюции языковой ризомы – от философов [5] и т.д., уже вовсе не говоря об ареальной и социальной лингвистике, заветные знания для которых традиционно добываются этнографами, историками, социологами, культурологами. Собственный «вклад» отечественной лингвистики последних двух десятилетий в науку о языке ограничивается, несмотря на заявленную постструктуралистскую широту, главным образом практикой двух тупиковых направлений так называемых исследований: 1) интралингвистического толка (от социума к говорящему) для изучения системы языка в головах отдельных его носителей (как парадоксальный пережиток хомскианства) и 2) экстралингвистического толка (от говорящего к социуму) для постижения закономерностей мышления (с выделением невероятного количества «концептов», «висящих» в невесомости культурного пространства homo). Однако подобные заблуждения не только не подвергаются сегодня должной критике сотоварищей по цеху [6. С. 22], но и стали в рядах многочисленных адептов постструктурализма своего рода «научной» религией, которую просто не принято критиковать. Такое явление, как язык, не может существовать в рамках лишь одного научного направления, языкознание, и должно быть отчетливо различимо с позиций различных научных дисциплин. Тем не менее, «открытия» постструктуралистов, вопреки декларируемому практически в каждой современной диссертации по филологии междисциплинарному подходу, понятны лишь самим «открывателям» и не находят подтверждения ни в сопредельных науках, ни в трудах последователей (ср. термины «гиперконцепты», «метафреймы», «лингвокультуремы», «ментальный лексикон» и т.п., которые якобы могут быть чем-то полезны изучающему язык). При этом каждый первый постструктуралист не знает, что особенностями мышления (как оборотной стороны речи, которую А.Г. Невзоров обозначает как «деанатомизированное говорение» [7. С. 219]) занимается наука логика со времен ее основателя Аристотеля (IV в. до н.э.) [8. С. 7–42], а экраном мыслительных процессов выступают не «концепты» и «фреймы», а синтаксис, который изучает банальную грамматику [9]. Как представляется, назрела острая необходимость четкой и недвусмысленной сегрегации не просто лингвистических от нелингвистических, но уже скорее научных от конъюнктурных (наукообразных) исследовательских практик. При этом такая демаркация должна пониматься не столько как мера по изъятию лингвистики из системы координат фаллибистического постструктурализма, сколько как возвращение ее в свое природное лоно – в естественно-научную среду. Методологическая часть Любые выделяемые подходы обнаруживают матричную (агрегативную) зависимость: каждый последующий помещается в «матрешку» более крупного предыдущего. Наиболее крупным выступает для наук естественно-научного цикла эволюционный подход, или эволюционизм, понимаемый сегодня как «совокупность теоретических и методологических положений эволюционной теории, используемых в качестве концептуальной модели для научного исследования, интерпретации, оценки и систематизации научных данных, для осмысления гипотез и решения задач, возникающих в процессе научного познания» [10. С. 422]. Как постулирует В.П. Даниленко, «движение знания к объективной истине, в первую очередь, зависит от наличия в сознании его носителей единственно верного мировоззрения – эволюционизма» [11. С. 16], в русле которого и функционирует средовый (не «средовой») подход как подход субординативного (частного) порядка. Его основной тезис можно сформулировать следующим образом: человеческий язык с диалектикой всех его возможных форм не существует вне среды обитания homo и ей же одной и ограничен. Основателем средового подхода считается веймарский культурфилософ Й.Г. Гердер, который в своем четырехтомном труде «Идеи к философии истории человечества» («Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit», 1782–1788) обосновал культуру как некую «питательную среду» языка: «Чтобы выжить, человек вынужден был сотворить себе “вторую природу” – искусственно разработанный, адаптированный, дополнительный мир» [12. С. 22]. Средовый подход никоим образом не исчерпывается вопросами происхождения и развития языка. Скорее это общий контекст рассуждений о гердеровском «искусственном» мире, главной задачей которого выступает трансгуманизм как создание благоприятных условий естественного отбора через преодоление негативных аспектов бытия [13. С. 57]. Для этого любые надорганизменные формы организации жизни сопровождаются порождением средства коммуникации, пригодного для взаимодействия всех особей популяции, – языка. Французский врач и диалектолог К.-Ш. Пьеркен де Жамблу в своем нашумевшем труде «Идиомология животных, или Исторические, анатомические, физиологические, филологические и глоттологические исследования языка животных» («Idiomologie des animaux ou recherches historiques, anatomiques, physiologiques, philologiques, et glossologiques sur le langage des bêtes», 1844) представил язык южноамериканских обезьян в форме глоссария (glossaire-ouistiti) из 11 слов-сигналов и посвистов, используемых животными для обмена сведениями в стае, оповещения об опасности и т.п. [14. С. 150–154]. Немецкий лингвист и антрополог Г. Швидецкий, бургомистр некогда прусского города Лешно (Lissa) и председатель Общества изучения языков животных и праязыков (Gesellschaft für Tier- und Ursprachenforschung), обосновал в своем труде «Язык шимпанзе, древнемонгольский, индогерманский» («Schimpansisch, Urmongolisch, Indogermanisch», 1932) вклад обезьяньего в такие человеческие языки, как древнекитайский, санскрит, немецкий [15]. Как можно видеть, язык совершенно неправомерно закреплять за homo как некий уникальный его атрибут, а надобность среды и, следовательно, языка в ней – сугубо естественного, а не мистического («ментального») свойства, как бы ни настаивали постструктуралисты. Язык есть свойство любой среды, ее важнейший ингредиент, обеспечивающий коммуникацию (от лат. commune – общество) всех особей популяции, поэтому важнейшей функцией языка выступает связующая [16. С. 22–23], которую зачастую выдают за коммуникативную. Решающими преимуществами имплементации средового подхода в языкознании являются: 1) рассмотрение языка как естественного средства взаимодействия и неотъемлемой составляющей среды обитания homo; 2) описание сложной и многогранной эволюции литературных языков в ее системообразующих аспектах, т.е. с учетом роли и состава среды, в которой формируется тот или иной идиом [17. С. 39–40]. Аппликативный потенциал средового подхода распростирается на всю палитру языковых явлений и функций от интралингвистической сферы (грамматического «ядра» языка) до смежных областей экстралингвистики (языковых контактов, политики, культуры речи и пр.) [18. С. 192]. Теоретическая часть Для рассмотрения языка и культуры в призме средового подхода в данной статье используется интроспективный метод для обоих объектов: «культура в среде», «язык в среде». Культура в среде. Если в начале ушедшего века понятие «среда» интерпретировалось Э. Сэпиром еще несколько натуралистично, буквально как физическое окружение (physical environment) [19. С. 227], то уже в конце ХХ столетия данным термином в науке стало обозначаться фактически противоположное ему – окружение как совокупность «биотических (живых), абиотических (неживых) и антропогенных условий обитания особи, популяции или вида» [20. С. 40]. Отчетливая эксемия понятия «окружающая среда» привела к синонимичному использованию терминов «окружающая среда» и «культура», к примеру, в работах отечественных педагогов [21], однако данные явления соотносятся как целое и одна треть, что недвусмысленно вытекает из приведенной выше трактовки В.Г. Афанасьева. Человеческая же среда обитания как совокупность антропогенных условий и факторов, обеспечивающих выживание в ней особей homo, действительно, идентична понятию культуры в ее гердеровском (философско-антропологическом) понимании. Культура зачастую противопоставляется в работах эволюционистов биологическому началу, ср.: дихотомию Р. Докинза «биологическое / генетическое (соматическое) vs культурное (экзосоматическое)» [1. С. 16]. В основе данного противопоставления лежит дуализм природы homo, обусловленный эволюционно сложившейся у человека в результате перехода от естественного к искусственному отбору бинарной системой контроля поведения: инстинктивно-гормональной vs рассудочной (нейробиологической), представленной лимбическим комплексом (висцеральным мозгом) и неокортексом. Существование двух центров и, соответственно, двух методов анализа событий С.В. Савельев связывает с появлением конфликтов и противоречий в поведении человека: социально-биологический блок приобретенных (животных) инстинктов построен на скрытой реализации гормонально-инстинктивных форм поведения, а рассудочный набор методов сформирован на базе приобретенных социальных инстинктов [3. C. 72]. Переход от естественного к искусственному отбору, начавшийся около 2,5 млн лет назад в эпоху плейстоцена [22. C. 3], можно считать отправной точкой формирования гердеровской среды, главными атрибутами которой должным образом выступают искусственность, социальность и деанимализация. Внутри среды антиномия «биологическое vs культурное» и соответствующие поведенческие паттерны приобретают все более выраженный контраст: развиваясь в направлении от анимализма, стремительно социализирующаяся популяция человеческих особей вырабатывает на их основе целую систему бинарных оппозиций, ср.: «биология (физиология) vs культура», «биологический индивид (особь) vs личность», «инстинкты vs рассудок», «ген vs мем» [23] и т.п. Примечательно, что иерархическая соотнесенность приведенных антиномий, обусловленная эволюцией вида homo, значительно уступает их оппозитивной (линейно-контрарной) трактовке в обиходной и научной практике. Дуализм прослеживается вплоть до разговорных выражений «уничтожить морально и физически» и «быть никем и ничем», коррелирующих с соответствующими эволюционными ипостасями человека. В связи с этим уместно уточнить, что вопросы «кто ты?» и «что ты?», существующие и в других языках, направлены на разные элементы оппозиции «биологический индивид (особь) vs личность»: кто – на биологического индивида, что – на «личность» как единицу среды (ср. в немецком языке: wer bist du? – кто ты (какого ты роду, племени)?; was bist du? – кто ты по профессии (какой твой modus vivendi)?) [18. С. 88]. Таким образом, культурное как агрегация социального опыта человека в контексте трансгуманизма способствовало трансформации homo sapiens как единицы популяции (биологического индивида) в homo ludens – личность как единицу гердеровской среды. Homo ludens – есть квинтэссенция экзосоматического опыта человека, его внутрисредовое амплуа с тем набором ролей, который помогает ему выжить в культурном «театре» средовых событий. Равно как и роль языка, роль личности обессмыслена вне человеческой среды обитания. Феномен мауглеоидов, более известных как homo ferus, наглядно демонстрирует, что ни язык, ни человеческие социальные игры не гарантируют выживания тех же самых особей homo в естественных условиях дикой, неадаптированной для человека природы. Личность выступает культурологическим идентификатором биологической особи в среде обитания homo (человек стремится очеловечивать (персонифицировать), снабжать ярлыками все окружающие его объекты, давая им имена, клички, дефиниции), однако этиология самой личности – небиологического (искусственного) характера: «Ровно в той же степени, как и “человек”, понятие “личность” сформировано из искусственных декоративных признаков, в числе которых даже костюм, прическа, привычка, осанка, биография, “свойства характера”, речь, религия, “национальность” и прочие вторичные, по сути, малосущественные особенности, навязанные местом и временем рождения, традициями и нюансами социума. Все эти качества, приметы и особенности существенны лишь для внутривидовых игр. Это просто аксессуары, которыми эпоха и различные обстоятельства декорируют самого homo, так и интересующее нас свойство, именуемое “личность”» [7. C. 263–264]. Язык в среде. Бинарная система контроля поведения породила двоякий механизм наследования поведения: геномный (генетический) vs. внегеномный (культурный). Генетическая информация передается методом репродукции, а культурная (внегеномная) – методом репликации в среде посредством человеческих контактов и средств массовой информации. Язык как важнейший ингредиент и своего рода «цемент» среды распространяется также методом репликации. Реплицирование информации является функцией зеркальных рецепторов (нейронов) головного мозга человека [2]. Реплицируя информационные ингредиенты среды, человек так или иначе идентифицирует себя с их содержанием и таким образом становится частью искусственного гердеровского мира. Данный механизм «приращения» человека к среде обозначается синхронизацией [18. С. 93], которая и отвечает на главный вопрос хомскианства: как человек порождает бесконечное количество грамматически правильных предложений? Только, как можно видеть, заданное Н. Хомским направление исследования из среды внутрь черепной коробки человека представляется неверным. Признак говорения сообразно грамматическим правилам, фонетическим и лексическим нормам катализируется единственно через говорящую среду благодаря все тем же зеркальным нейронам, пока особь находится в той или иной языковой среде. Язык как средовый ингредиент принадлежит к внегеномной информации, передать которую репродуктивным (генетическим) способом невозможно, а значит, поиск языковых генов отдельными коллективами ученых следует признать заведомо провальным предприятием. У человека нет языковых органов (и «когнитивных» тоже), а центры Брока и Вернике, отвечающие за порождение человеком речи, наличествуют и у животных тоже, только имеют несколько другую функциональную направленность. Механизм репликации взят за основу функционирования электронных социальных сетей, новости (посты) в которых передаются от одного пользователя всей группе контактов и т.д. Воспроизведение человеческим коллективом реплицированной информации приводит к усложнению (агрегации) самой среды. Принцип данного усложнения обозначается в науке термином «рекурсия» и напоминает бесконечное добавление придаточных предложений по образцу английского народного стихотворения «This Is the House That Jack Built». Калейдоскопическое усложнение экзосоматической природы среды обитания homo находит отражение в любой лексической системе из действующих сегодня около 7 000 языков планеты. Кумулятивный потенциал лексического строя звучащих языков – живое свидетельство усложнения системы внутрисредовых отношений особей, отрефлектированных человеческим языком. Среда оказывает на индивидов два типа влияния: 1) непосредственное (недифференцированное), итогом которого будет образование языкового коллектива (коллектива говорящих), и 2) опосредованное (дифференцированное), направленное на взращивание языкового индивида. Непосредственное влияние представляет собой стихийный педагогический процесс, затрагивающий всех особей, в то время как опосредованное предполагает пестование талантов. Содержание среднестатистического представителя языкового коллектива будет коллекционным (социолектным), а языкового индивида – селекционным (идиолектным). Индивидуальное выступает своего рода надстройкой коллективного, его индивидуально значимым продолжением внутри человеческой среды, поэтому быть личностью в среде престижно [18. С. 194]. Ингредиенты среды (в том числе языковые) делятся сообразно типам воздействия на коллективные и индивидуальные. Коллективные присутствуют у всех особей homo с целью обеспечения их выживания в гердеровской среде, индивидуальные выступают «штучным товаром» и отбираются (языковым) индивидом исключительно для решения экзосоматических (небиологических, творческих) задач. Язык – есть всегда индивидуальный прожиточный минимум особи: кому-то достаточно языкового репертуара Эллочки-людоедки в 30 лексических единиц, а кому-то не хватает и словарного запаса И.В. фон Гете (90 000 единиц). В первом случае уместно заключить, что язык использует человека как переносчика (host) информации в среде, во втором случае сам индивид отбирает необходимые для репликации ингредиенты среды, которые будет передавать дальше. Язык реплицируется в среде двумя способами: 1) звуковым (через порождение и дешифровку акустической волны, т.е. через звуковой канал) и 2) письменным (через зрительный канал при использовании норм литературного языка). Язык и вирус имеют схожую природу: они происходят из окружающей среды, живут в переносчике и изменяют его поведение [24, 25]. Способом их распространения является репликация: язык и вирус передаются в среде идентичным способом – через каналы (ризомы) социальных связей переносчиков. Язык – это привычка говорить, а речь – это постоянная «зараженность» инфекцией среды – языком. Идеальным языковым вирусом выступают продукты рекламы и пропаганды (религиозной, политической и пр.): попадая в голову переносчика, они закрепляются там надолго, в различной степени изменяя его поведение. Язык проникает в голову грудного ребенка через звучащую речь в изрядно фрагментированном виде. И лишь при помощи правил грамматики (логики языка) ребенок по мере взросления собирает из отдельных образцов речи сложную мозаику языковой системы, точнее ее индивидуальную прожиточную копию, ибо всеми правилами грамматики пользоваться невозможно, как и лексическими (стилистическими) средствами языка. Корректирующим фактором здесь выступает узус, т.е. живая норма, позволяющая синхронизировать индивидуальную мозаику с коллективными правилами говорения [26. С. 10]. Слухопроизноси-тельные и ритмико-интонационные навыки формируются у ребенка благодаря зеркальным нейронам, т.е. в результате непосредственного подражания окружающим. Следовательно, в образовании того, что называется «речепорождающим механизмом» в голове пользователя, участвуют лексические, фонетические средства и правила грамматики. Для чего человеку могут понадобиться «концепты», «фреймы» и «ментальные лексиконы» при внегеномной передаче информации посредством звукового канала, когнитивисты не поясняют. Представления, в отличие от знаков (оболочек слов) и десигнатов (понятий) (см. треугольник Г. Фреге [18. С. 136]), не относятся к языковой природе, они – отражение нейропсихических процессов, направленных на создание в мозге человека миниатюр объектов, процессов, явлений реальности – денотатов. Независимо от того, какой Mercedes представляет себе отдельно взятый человек – вишневый или цвета индиго, само слово «Mercedes» остается константным, так как эта единица – устойчивое, узнаваемое, общеупотребительное средство коллективного пользования, объективно существующее в речевом обороте вне индивидуальных представлений отдельных языковых пользователей. Этим и удобен язык. Если бы вместо единиц, закрепленных в обиходе языковой нормой, существовали только индивидуальные представления (в виде «метафреймов»), такой язык был бы совершенно бесполезен для общественного взаимодействия. Становится очевидным, что весь постструктурализм с его уклоном в антинаучную мистику выступил в истории лингвистических учений как очередное доказательство пресловутого «Демона Лапласа»: если система языка прекрасно функционирует без «ментальных единиц», то зачем их вообще выделять? Расширение человеческой среды привело к тому, что функция контроля поведения частично перекладывается на сам язык. Слово, как давно известно, является поступком. Оно уже не столько описывает действие, сколько само по себе является действием [Там же. С. 94]. Поэтому второй по значимости функции языка после связующей выступает не «когнитивная», как убеждают нас в каждой диссертации когнитивисты, а перформативная (поведенческая): перформативные конструкции «согласен взять в жены», «рекомендую к защите», «отказываюсь признавать» и т.п., репрезентирующие конкретные бихевиористические акты, явственно делят биографию homo на до и после. Третьей по значимости функцией языка является номинативная, ибо поведенческие акты требуется различать, о чем красноречиво свидетельствует юридическая практика. Крылатые латинские паремии «nomen est omen» (имя есть судьба) или «nomina si nescis perit et cognitio rerum» (уйдет название, исчезнет и понимание вещи) недвусмыс ленно доказывают важность функции имянаречения для средового человека (homo litteratus). Давая имена (знаки) всему окружающему, человек учится, познает мир, развивается внутри среды. Значимость наименования для познания окружающего мира сложно переоценить: многое вокруг нас мы различаем лишь по имени (ср. виды животных, растений, минералов). Имена собственные относятся к языковым универсалиям, а в немецком языке существует любопытная паремия как сгусток уникального культурного опыта «der Name ist Programm» (имя говорит само за себя; в имени заключен характер вещи) [18. С. 159]. Итак, среда породила принципиально другого человека в сравнении с тем, который отправился из лесов на просторы саванны около 2,5 млн лет тому назад. Личность (homo ludens) – результат «привязки» (приращения) свободного биологического индивида к искусственной гердеровской среде, своего рода гримировка человека (персонификация) перед выступлением на сцене среды, где каждый носит собственные костюмы и играет свои роли [18. С. 188]. В гердеровской среде люди привыкли воспринимать друг друга через понятие «личность». При этом другие виды (кошки, собаки и др.), разделяющие с нами среду обитания, звания личности в основном не удостаиваются, хотя и снабжаются именами (знаками). Безусловно, в определении личности решающую роль играет язык: наиболее любопытной языковой проекцией личности выступает биография как повод репликации положительной или отрицательной информации о человеке в среде. Языковой потрет личности (идиолект) – объект исследования стилистики и прагматики. Это не означает, что нельзя исследовать личность в рамках других дисциплин, однако любые поиски личности вне языковой реальности автоматически лишают такое исследования предиката лингвистического (филологического). Язык – достояние среды и продукт эволюции. Неправомерно приписывать его homo, как и клюв современным цаплям: и те, и другие просто унаследовали данные признаки, поэтому так называемый антропоцентризм как главный принцип постструктурализма – не более чем очередное заблуждение малочитающей в междисциплинарном ключе публики, о чем свидетельствуют практики фиксации языков других видов. И если отдельные представители вида бонобо (карликового шимпанзе), задействованные в ряде лингвистических экспериментов, смогли все же освоить язык другого вида (homo) в форме нескольких сот лексикограмм, то лучшие представители самого homo практикуют беспрецедентный языковой шовинизм, утверждая в своих диссертациях, что язык носит исключительно «антропоцентрические» черты. Современные особи homo имеют такое же отношение к языковым знакам, как и к собственным фамилиям: они их просто переносят как вирусы, получив их в пользование от предков или других синхронно живущих особей (в результате регистрации законного брака). По этой же причине язык не является достоянием каждого человека и только человека. Человек в своей жизни очень мало значит для созидания используемого им языка. Даже выдающиеся умы (А.С. Пушкин, М. Лютер, Д. Чосер) вносят весьма посредственный вклад в языковое устройство, да и он ограничен, как правило, созданием литературных норм, т.е. исторически детерминированных продуктов. Язык создает и созидает эволюция, а значит, роль человека в языковой истории на нашей планете несколько преувеличена. Как и любой продукт эволюции, язык завершен и незавершен одновременно, поэтому при жизни его невозможно выучить до конца [18. С. 197]. Заключение Средовый подход следует понимать как реакцию научной среды на эпидемическое распространение постструктуралистских учений в гуманитарном секторе науки. В основе самого подхода лежит тезис о средовом происхождении (любого) языка и невозможности его существования вне границ надорганизменной формы видовой организации – культуры. Культура homo усредненно составляет 1/3 окружающей среды и идентична понятию гердеровской среды обитания человека. Язык существует в «питательном растворе» культуры и выступает связующим элементом внутрисредового взаимодействия всех особей популяции, своего рода «цементом» среды. Будучи эволюционным продуктом, язык диахронно превосходит границы и возможности отдельного вида и даже отдельной микросреды (язык-макропосредник) и образует некую историческую традицию, передаваемую из поколения в поколение через каноны быта, причем синхронный вклад пользователей в медиум языка весьма ограничен. Среда разделяется на много микросред, каждая из которых ведет собственную культурную традицию, которую стремится сохранить (законсервировать). Многообразие языков идентично многообразию средовых разновидностей. При утрате последних судьба индигенных (миноритарных) языков предрешена. Природа языка и вируса во многом схожа: оба передаются путем репликации в человеческой среде, паразитируют в особях и меняют их поведение. Не человек выбирает язык, а язык выбирает человека. Назначение человеческой среды, а с ней и языка, – преодоление негативных аспектов бытия, т.е. сугубо трансгуманистическое. Базовыми функциями языка выступают: 1) связующая (и ее пандан – демаркационная для разграничения микросред), 2) перформативная и 3) номинативная. Человеческий язык в его сегодняшней форме – ингредиент искусственной (экзосоматической) среды, бессмысленный для биологической эволюции. В силу этого любое изменение в языке, как и развитие самого языка, априори социально детерминировано.

Напиши аннотацию по статье

Язык и культура в русле средового подхода 139 УДК 81ʼ27 DOI: 10.17223/19996195/41/9 ЯЗЫК И КУЛЬТУРА В РУСЛЕ СРЕДОВОГО ПОДХОДА Ю.В. Кобенко Аннотация. Критически осмысляются постструктуралистские подходы в аспекте их аппликативности, приводятся аргументы в пользу имплементации в языкознании средового подхода, отправным тезисом которого является бесполезность человеческого языка вне среды обитания человека. Средовый существует как подход субординативного порядка в русле более крупного эволюционного, который выступает общей рамкой теоретических и методологических положений теории эволюции. Средовый подход берет свое начало в философской антропологии Й.Г. Гердера, где понимается как «искусственно созданный, адаптированный мир», эквивалентный человеческой культуре как совокупности антропогенных факторов, составляющих усредненно третью часть окружающей среды. Язык нецелесообразно рассматривать как достояние человека, а скорее как результат образования надорганизменной формы организации популяции особей, использующих определенную систему знаков для взаимодействия внутри своей среды, о чем свидетельствуют прецеденты наличия рудиментарных форм языка у приматов. Средовый подход может быть использован в качестве теоретико-методологического основания для всей палитры языковых явлений от интра- до экстралингвистики. Биологическое начало человека и созданный им «искусственный мир» обусловили дуализм человеческой природы, представленный бинарной оппозицией «соматическое (биологическое) vs экзосоматическое (культурное)». Язык принадлежит к экзосоматическим компонентам среды обитания homo и в отличие от биологической информации, репродуцируемой в результате передачи генома в другое поколение, реплицируется в среде внегеномно, благодаря чему обнаруживает сходство с вирусом: и вирус, и язык используют человека как переносчика информации (host) и значительно изменяют его поведение. Языковая природа отдельной особи обнаруживает признаки идиолекта, а языкового коллектива – социолекта. Принципом образования внутрисредовых языковых форм выступает отбор полезных средств, образующих индивидуальный прожиточный минимум отдельного пользователя и целых коллективов. Базовыми средовыми функциями языка как эволюционного продукта выступают связующая (и ее пандан – демаркационная), перформативная и номинативная.

казык меннонитов западной сибири к материалам очередной экспедиции. Ключевые слова: плотдич, меннониты, результаты полевых исследований. Введение На бескрайних просторах Сибири, в деревнях, традиционно относимых к немецким, можно услышать язык, который отечественные германисты часто причисляли к нижненемецким диалектам [Jedig, 1966; Авдеев, 1967; Валл, 1974]. Самоидентификация его носителей неустойчива: они называют себя то немцами, то голландцами, то меннонитами; приверженцы одной из протестантских церквей, разбросанных по всему миру, «эт[Ипатов, ноконфессиональная общность» 1978. С. 6], чья история насчитывает не одно столетие. Особый жизненный уклад, вера меннонитов, их путь вызывают большой интерес отечественных и зарубежных исследователей [Schroeder, 1990; Siemens, 2012; Дик, 2010; Вибе, 2010]. Однако уникальный язык меннонитов – платдойч или плотдич (Plautdietsch) – становится объектом лингвистических описаний достаточно редко. Поскольку находящиеся на территории России немецкие диалекты подвергаются сильной русификации (см. об этом, например, [Москалюк 2014]), факт существования германского языкового образования в русскоязычном окружении не может не вызывать интереса. Статья ставит своей целью привлечь внимание к плотдич, на котором говорят в Сибири, к его носителям – потомкам пришедших сюда в начале XX в. с Украины меннонитов. Текст на плотдич, представленный в качестве языковой иллюстрации во второй части статьи, был записан автором совсем недавно Либерт Е. А. Язык меннонитов Западной Сибири: к материалам очередной экспедиции // Вестн. Новосиб. гос. унта. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 1. С. 37–43. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 1 © Е. А. Либерт, 2016 Полевые исследования языков народов Сибири в одной из деревень, где проживает около десятка меннонитских семей. плот. [ti:t] ‘время’ (нем. Zeit); плот. [ri:və] ‘тереть’ (нем. reiben) , в ниж Меннониты и их Plautdietsch Как самостоятельный язык плотдич оформился в XVIII–XIX вв. на Украине, вдалеке от языков-источников, соединив в себе как особенности фризской фонологии, так и грамматику голландского и немецкого языков [Jedig, 1966; Авдеев, 1967; Nieuweboer, 1963; Brandt, 1991; Kanakin, 1994; Siemens, 2012]. Яркое своеобразие фонетической системы плотдич становится очевидным при сопоставлении ее со звуковым строем других германских языков (фризского, голландского, литературного немецкого), а также со звуковым строем нижненемецких диалектов. Свойственные ему фонологические черты, затрагивающие как вокализм, так и консонантизм, весьма разнородны. Хотя они представлены порознь в разных германских диалектах, их сочетание можно назвать [Nieuweboer, 1963; Quiring, уникальным 1985; Tolksdorf, 1985]. Богатство вокалической системы плотдич обеспечивают, прежде всего, дифтонги. Среди исследователей наблюдается расхождение во мнении относительно их количества. Так, речь может идти о дифтонгах трех типов: «расширяющихся» [iə / uə] и [ɛʌ / ɔʌ], «сужающихся» [ɛi / ɔu], и «обращенных» [əi / əu] [Kanakin, 1994. S. 4]. Характерное для плотдич расширение e > a, например: плот. [vaҫ] ‘дорога’ (нем. Weg), плот. [vada] ‘погода’ (нем. Wetter) – чуждо нижненемецкому языковому ареалу [Жирмунский, 1956. С. 247–249], но довольно широко представлено в верхненемецких диалектах – эльзасском, баварско-австрийском, тюрингенском, верхнесаксонском [Там же. С. 228–229], влияние которых в данном случае, разумеется, исключено. В плотдич представлен умлаут, например: плот. [fəut – fəit] ‘нога’ – ‘ноги’ [Brandt, 1991. S. 80; Каnakin, 1994. S. 27]. Еще одна фонетическая особенность плотдич в области вокализма – это отсутствие дифтонгизации долгих и кратких [i] / [u], что является для него общим с фризским и нижнесаксонским: несакс. [rim]; плот. [hy:s] ‘дом’ (нем. Haus) фризск. [hȗs] ‘дом’, нижнесакс. [hu:s], нижнефранкск. [huis] [Brandt, 1991. S. 80, 93]. При этом в дальнейшем долгое [u] регулярно подвергается палатализации: плот. [hus] > [hüs] ‘дом’, плот. [bute] > [büte] ‘cнаружи’. В области консонантизма обращает на себя внимание широко представленный ряд палатальных согласных t’ – d’ – n’ – j – ҫ, исторически возникший в результате щепления заднеязычных: плот. [t’lin] ‘маленький’ (нем. klein); плот. [trid’] ‘назад’ (нем. zurück); плот. [hen’] ‘руки’ (нем. Нände); плот. [jlet’] ‘счастье’ (нем. Glück); плот. [aҫt] ‘подлинно’ (нем. echt) [Kanakin, 1994. S. 27]. С этим ярким ингвеонизмом контрастирует развитие s > ʃ инициально перед согласными – исключительно верхненемецкая черта, проникшая в говоры северо-востока Германии, в частности, западной Пруссии, района эмиграции меннонитов в Россию [Жирмунский, 1956. С. 333]: плот. [ʃlu:pə] ‘спать’ (нем. schlafen), в отличие от нижнесаксонского и нидерландского [slapen], фризского [sliepe]; плот. [ʃpiəl] ‘зеркало’ (нем. Spiegel); плот. [ʃnəi] ‘снег’ (нем. Schnee) [Tiersma, 1965]. В плотдич отсутствует второе передвижение согласных (p-t-k): плот. [piət] ‘лошадь’ (в нем. Pferd), плот. [vo:ta] ‘вода’ (нем. Wasser), плот. [moakə] ‘делать’ (нем. machen). Еще одно явление – делабиализация продуктов вторичного умлаута в плотдич – плот. [hiza] ‘дома’ (нем. Häuser), или плот. [ʃleda] ‘замки’ (нем. Schlösser) – в нижненемецком ареале отмечено еще только в северо-восточных говорах Бранденбурга и Пруссии и свидетельствует о прямом верхненемецком влиянии [Жирмунский, 1956. С. 238]. Только с фризским плотдич объединяет палатализация и ассибиляция k и g: нижнесакс. [ke:s] ‘сыр’, нидерланд. kaas, нем. Käse; фризск. tsiis, плот. [t’əis]; нижнесакс. и нидерландск. kerk ‘церковь’, фризск. tsjerke, плот. [t’oat’] [Жлуктенко, Двухжилов, 1984; Wall, Wendel, Jedig, 1979].Итак, отсутствие второго перебоя согласных объединяет плотдич со всеми германскими языками, кроме верхненемецкого; отсутствие дифтонгизации старых долгих узких i / u – с нижнесаксонским и фризским; выделение палатального ряда согласных – только с последним. Что касается спонтанной палатализации долгого u > ü, расширения и удлинения e > a и наличия децентрирующих дифтонгов [əi] и [əu], то эти факты отражают более позднее независимое развитие и не находят типологических параллелей в нижненемецком ареале. Гетерогенный характер плотдич не позволяет, таким образом, однозначно отнести его ни к нижнефранкскому, ни к нижнесаксонскому, ни к фризскому, ни к оверхненемеченным колониальным прусским говорам. В обобщенном виде сказанное представ лено в таблице. Некоторые фонологические особенности плотдич на общегерманском фоне Признак Плотдич Нижнесаксонский Фризский Нидерландский Немецкий Второй перебой согласных Дифтонгизация i / u Палатальный ряд согласных ʃ в начальных консонантных группах – – + + – – – – – – + – – + – – + – + Не менее оригинальные черты содержит и грамматический строй плотдич, в частности морфология глагола [Jedig, 1966. S. 90]. Все вышеизложенное подтверждает вывод У. Тольксдорфа о том, что перечисленные принципиальные структурные особенности в таком сочетании не встречаются в иных родственных языках и диалектах [Tolksdorf, 1985. S. 327]. Представленный далее текст рассказывает о событиях уже столетней давности – от строительства деревни до первых лет Отечественной войны. 1. vit of ənəm štɔt tatarka lɔiçt ən gɔnz ɔifaхə darp hɔit nuədaçino ‘При городе Татарка расположено уни кальное село Неудачино’ 2. dət darp hɔit sə nɔit vɔn dɔt di mənšə šləxt Меннониты Сибири и их плотдич ‘Деревня называется так не потому, liəvə Для небольших, компактно проживающих в Сибири общин характерны стремление к самоизоляции и глубокая религиозность. Меннониты по-прежнему хранят свой особый быт, веру, особенности воспитания детей, особое отношение к труду. Семьи в основном многодетны. Обращает внимание бережное отношение к родному языку, на котором происходит общение внутри семьи и общины. Важно и то, что активно на плотдич продолжают говорить дети и молодежь (рис. 1–4). что люди живут здесь плохо’ 3. di mənšə liəvə hia gɔnz šəin ‘Жизнь людей здесь очень хорошая’ 4. dəsə iət jəhətə mɔl ɔinəm grɔitəm mɔn zin fɔmiliənnoumə viə nuədaçin ‘Эта земля когда-то принадлежала поме щику по фамилии Неудачин’ 5. mənšə kɔiftə hia jəd fon fəftiç hundat des’atin fə fevtiç bɔt fi:fənsevəntiç rubəl ‘Люди покупали здесь землю от 50 до 100 десятин за 50–75 рублей’ 6. dɔt da:rp vɔrd jəgryndət əm joa fi:f Полевые исследования языков народов Сибири Рис. 1. Дом-музей А. Я. Штеффена Рис. 2. Молельный дом (д. Неудачино)Рис. 3. Детский оркестр Рис. 4. В гостях у жителей деревни (И. Панкрац, С. Ноздрев, Е. Либерт, Е. Штеффен) Полевые исследования языков народов Сибири ‘Деревня была основана в пятом году’ 7. gɔnts fon ɔ:nloak lə:vdə hia tvəi ɔnkəls, tvəi familjəs - familjə ni:fəlts ə fəmiliə təivs ‘С самого начала здесь жили две семьи – семья Нейфельд и семья Тевс’ 8. ən də tɔ:ntə təivsə məri:çə ha:ft in zi:nəm buək jəšre:və ənə a:хt vi zen heajətrɔkə fɔn ukrainə fɔm da:rp həit hainriçsfelt ‘Мария Тевс писала в своих воспоминаниях: «В восьмом году мы переехали сюда с Украины, деревня Хайнрихсфельд». 9. jota həi jətruka in dəm darp ‘Так они переехали сюда в деревню’ 10. əa fo:da mətəm pləm’anik via hia jəkumə, ‘Каждый двор имел ограду, которая была совершенно простая’ 21. fan gɔntsm da:rp vərə jəzat bɔim ən fər gɔadəs viərə ɔl əvən’t’ promə bləumə ənt vɔat sə bruək də familiə təm etə – gurtjəs, bɔklɔshən ənt ɔlas ‘По всей деревне были посажены деревья, палисадники с цветами, а также то, что надо было в семьях для еды, – огурцы, баклажаны и прочее’ 22. ən zee grɔin es zee vil bɔimə ən bləumə ɔvə vənt ‘И было очень зелено, много деревьев и цветов’ 23. zee švɔra jɔr vəarə in dəm darp ɔn ə hɔd disə iəd jəfɔlə, hɔt disə iəd jəkɔft dartjə jɔra ‘Ее отец с племянником приехали сюда, ‘Тяжелыми для деревни были тридцатые им понравилась земля, и они ее купили’ годы’ 11. ɔ:lə papiərə viərə y:tjəšta:lt ‘Были сделаны все документы’ 12. ən dan hɔ:d ea dis jəšta:l ɔbjəšta:lt fɔn tvəi hi:za, ən fəua trid’ no hyz no ukrainə ‘Поставив каркасы двух домов, они вер нулись домой на Украину’ 24. əs vord zəvəntiç familiəs rütjəjoaçt fɔn dəm darp əinfaç na tajga ən zɔ mustə zi ɔn dəm šnɔi niət ləvə ɔnfangə ‘17 семей были вывезены из деревни в тайгу, где они на снегу должны были начать свою новую жизнь’ 13. ən ukrainə viər-ət tsi:mliç voam, ən ɔ:s 25. ɔn də fifəndaхtiç vəa in dəm darp ən lɔftjə zəi hia jəko:mə ət viə kɔlt əm vinta ɔpjəgunə ‘На Украине было достаточно тепло, но когда они приехали сюда зимой, здесь было холодно’ ‘В 35-м году в деревне был открыт мага зин’ 26. ɔn də zəvəndaхtiç hɔte zi neiəntin mɔ:n 14. əm eaštə joa viə niç fe:l ti:t tə habə reprəssirɔvəit vəa al vəašɔatə doamət ɔ:ləs tə moakə ‘В тот год не было времени, чтобы успеть все сделать’ ‘В 37-м забрали и расстреляли 17 человек’ 27. vɔn dəm drɔiəntaхtiç hɔtə zə firəntfirtiç mənšə dəidješɔtə vɔn dəm darp 15. ɔm joa tiən viərə hia gɔ:ntsə əinəntvintiç ‘С 33-го года всего было расстреляно 44 hiza человека из деревни’ ‘В десятом году здесь уже был 21 дом’ 16. ət əs zəu jədɔхt fə di:tšə menšə viər-ət 28. ɔn də ɔinəfiatiç hɔtə zə tiən mɔ:n jənomə in də trudovaja armia ema viçtiç dɔt də t’in’a zɔlə ənə šəul gu:nə ‘В 41-м году в трудовую армию забрали ‘Известно, что для немцев всегда было десять человек’ важно, чтобы их дети ходили в школу’ 17. zəu voad uk nə šəul jəby:t ‘Так была построена школа’ 18. ənə za:səntvintiç vəuntə hia ənəm da:rp hundat drəiənze:vəntiç menšə ‘В 26-м году здесь уже жили 173 человека’ 19. dɔt da:rp əs štrom jəby:t, də hi:za štundə ɔ:lə əint hin’arəm ɔ:ndrə ‘Деревня была хорошо построена, дома аккуратно стояли прямо друг за другом’ 20. ji:da hɔf hɔ:d ən ty:n fəarə, prosto ɔinfa:х ɔ:njəmɔaktə ty:n 29. ɔn də tvɔiəfiatiç hɔtə zəi nɔх tvɔiəfiftiç mɔ:n jənumə, dəsə ut jənu:mə uk frus, uk məat’əs, vən t’injas vəa ɔk drɔj joara zəi numə əs uk ‘В 42-м забрали еще 52 человека, забирали потом уже и женщин, и девушек, если ребенок у женщины был трехлетний, ее тоже забирали’. Приведенные полевые записи позволяют сделать вывод о том, что плотдич по-прежнему сохраняет германскую специфику, отличаясь однако от соседних немецких говоров, прежде всего, принципами организации звукового строя. Наши наблюдения свидетельствуют также о том, что плотдич активно используется в ежедневном общении не только взрослыми (и особенно пожилыми) людьми, но также детьми и молодежью, что дает надежду на его будущее существование в Сибири. Москалюк Л. И. Немецкие «языковые острова» в Алтайском крае // Вопросы языкознания. 2014. № 3. С. 55–67. Brandt C. Sprache und Sprachgebrauch der Mennoniten in Mexiko. Göttingen, 1991. Jedig H. Laut und Formenbestand der Niederdeutschen Mundart des Altai-Gebites. Akademieverlag Berlin, 1966. Kаnakin I., Wall M. Das Plautdietsch in

Напиши аннотацию по статье

ПОЛЕВЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ЯЗЫКОВ НАРОДОВ СИБИРИУДК 811.11’36 Е. А. Либерт Институт филологии СО РАН ул. Николаева, 8, Новосибирск, 630090, Россия [email protected] ЯЗЫК МЕННОНИТОВ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ: К МАТЕРИАЛАМ ОЧЕРЕДНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ Статья посвящена плотдич (Plautdietsch) – языку, на котором говорят меннониты всего мира, в частности и в Сибири. Основываясь на материалах последней лингвистической экспедиции в места проживания носителей этого языка в Омской области, автор знакомит читателей с полученным полевым материалом и делает вывод о живом характере и востребованности плотдич в кругу повседневного общения.

языки симбиотических сообществ западных балкан греческий и албанский в краине химера албанцы. Ключевые слова: этнический симбиоз, греческие диалекты Южной албании, село Паляса, албанские диалекты, языковая граница, ситуации языкового контакта, билингвизм, функциональное распределение языков, переключение кодов, языковая гибридизация, фольклор, традиционная культура, диалектная лексика. 10.21638/11701/spbu09.2017.310 * настоящее исследование выполнено за счет гранта российского научного фонда (проект «от сепарации до симбиоза: языки и  культуры Юго-восточной европы в  контакте», №  14-18-01405). Материал для исследования собирался в  2010-е  гг. в  ходе многочисленных экспедиций автора и а. а. новика (МаЭ (кунсткамера) ран и СПбГу), продолженных в российско-албанских и российско-американских проектах в 2014‒2016 гг. работы финансировались из средств грантов Президиума ран, рГнФ и рнФ (рук. а. н. Соболев). Предварительные результаты работы излагались в докладе [Соболев, новик 2016] в Москве и в совместном с Б. джозефом, а. а. новиком, а. Спиро и М. Спиро докладе «Le Palasë de richesse — Greek and Albanian in intimate contact in Himara (A field report from Southern Albania, 2015)» на «20th Biennial conference on Balkan and South Slavic Linguistics, Literature and Folklore», состоявшейся 28‒30 апреля 2016 г. в университете Юты в Солт-лейкСити, СШа. © Санкт-Петербургский государственный университет, 2017DOI: 10.21638/11701/spbu09.2017.310 Institute for linguistic research at the Russian academy of Sciences in St Petersburg, 9, tuchkov per., St Petersburg, 199004, Russia; St Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St Petersburg, 199034, Russia [email protected], [email protected] langUages in the Western balkan syMbiOtic sOcieties: greek and albanian in hiMara, albania The paper promotes a hypothesis about a former Greek-Albanian symbiotic society in the krahina Himara in South Albania, where the Greek and Albanian languages and cultures coexisted. It discusses lexicon and spontaneous narratives in the previously uninvestigated Greek dialect of Palasa village, reveals typologically rare and not well-studied non-dominant bilingualism, equal and additional functional distribution of Greek and Albanian, code switching and language hybridisation. evidence of additional distribution of Greek and Albanian in Palasa was found in the vocabulary of the traditional calendar, narratives, dialogues of the pan-Balkan “The Legend of the old Lady March” and language for mourning the dead. As for the calendar, the data indicates the consolidation of the Greek language as the primary means of storing the knowledge, its transmission, and communication in the orthodox christianity, whereas the Albanian language exhibits a fixed function of disseminating the traditional Balkan folk mythological motifs and official Albanian state calendar. In the narrative of “The Legend of old Lady March”, which has been told in Greek, the switch into Albanian is indicative when the legendary protagonist insulted the month of March (Dhjefsha buzё marsit! “I wish to defecate in front of March!”). The swearing in Albanian is a direct indication of the first language of the female ancestors of our consultants, who possibly borrowed the whole narrative from Albanian to Greek. Mourning the dead is not a well-studied phenomenon. The women of Palasa, who generally did not speak Albanian, mourned their dead in that language and knew the words “by ear”. The phenomenon of hybridisation (or fusion) is acknowledged on the lexical level in traditional anthroponomastics and with regard to the system of naming months, where we see Albanian month names like Shkurtish, for ‘February’ (instead of a reflex of Greek Φλεβάρης). Still, the functional load is distributed equally according to the general equal communicative competence of speakers in both languages in specific subcategories of the lexical system, e.g. in the names of body parts. Refs 95. Fig. 1. table 1. Keywords: ethnic symbiosis, Greek dialects in South Albania, village Palasa, Albanian dialects, language border, language contact settings, bilingualism, functional distribution of languages, code switching, language hybridisation, dialectal lexicon, folklore, traditional culture. введение Географический и  исторический регион Эпир, поделенный между современными албанией и Грецией, на протяжении тысячелетий представляет собой очаг интенсивного этнического, культурного, конфессионального и языкового взаимодействия балканских народов, продолжающегося и в наши дни. оказавшись в начале XIX в. в центре внимания зарождающейся балканистической науки (см. [Leake 1814; 1835; десницкая 1987]), он продолжает интересовать лингвистов, этнологов и  культурологов множественностью, многослойностью и  мозаичностью сложившихся в нем языковых и культурных ситуаций. в фокусе современных исследований Южной албании (северной части исторического Эпира) неизменно оказываются греки [Kondis, Manta 1994; Spiro 2015], язык и традиционная культура которых характеризуются как очевидными общегреческими и общебалканскими, так и региональными и локальными дифференциальными особенностями, многие из которых устанавливаются лишь в ходе детального научного исследования in situ. Целю изучения данной этнической группы (или, точнее говоря, групп грекоязычного населения, т. наз. «меньшинства» в районах дельвина, Саранда, дропул, риза, Погон, Пермет, Химара и влёра) является Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 иных  — разноконфессиональных албанских, романских и  славянских  — этнических и языковых групп региона в прошлом и настоящем. в современной албанской и  греческой науке основные и  очень оживленные дискуссии ведутся по вопросу об «автохтонности» грекоязычного населения Южной албании или его относительно позднем миграционном характере. к  сожалению, новейшие обобщающие работы по истории, языку и  культуре отдельных микрорегионов вроде Химары1 [nasi 2004] или дропула [Λίτσιος 2009], отличаясь неоспоримым богатством фактического материала, в  синтетической части обычно лишь отражают хорошо известные этно- и  национально-политические, соответственно албанские или эллинские, предпочтения авторов. в частности, в албановедении распространено представление о том, что «находясь в зоне греческого влияния, в непосредственной близости к острову корфу, православные химариоты частично подверглись грецизации. жители сел Химары (Himarё), дерми (Dhёrmi), Палясы (Palasё) говорят по-гречески, но продолжают считать себя, тем не менее, албанцами. При всем том население прибрежных сел продолжает осознавать свои генетические связи с  внутренней ляберией, откуда происходят их предки» [десницкая 1968, с. 353; со ссылкой на публикацию Gj. Kola. Himara. Hylli i Dritёs, 1939, с. 352]. возможно, в будущем нашей науке окажется необходимым новое прочтение исторических свидетельств вроде описания 14-ти сел Химары 1722 г. католическим миссионером, арберешем Йозефом Скиро (Joseph Schirò) [Borgia 1942, с. 132–139; Malltezi 2004], но  в  отсутствие достаточного количества надежных исторических источников и письменных текстов неоспоримым для нас остается приоритет полевых лингвистических и культурно-антропологических исследований. необходимо отметить, что к  настоящему времени уже опубликовано достаточное количество таких трудов (например: [totoni 1964; Memushaj 2004; Sotiri 2006; tirta 2004; Memushaj, Grillo 2009] и мн. др.), написанных с позиций албанологии, уделяющих особое внимание албанскому населению и доказывающих этническое, культурное, языковое, в том числе антропономастическое, единство Химары и ляберии. вышедшие в последние годы обобщающие работы по новогреческим диалектам в целом [кисилиер 2013] и по греческим диалектам албании в частности [Κυριαζής, Σπύρου 2011; Spiro 2015] убеждают в необходимости продолжить углубленное монографическое описание групп говоров [Μπόγκας 1966; Σπύρου 2008] и частных идиомов [Κυριαζής 2007; Qirjazi 2011; Κυριαζής 2012; Kisilier, novik, Sobolev 2013; кисилиер, новик, Соболев 2016], а также существенно расширить их круг в первую очередь в направлении постоянно находящейся в центре общественного внимания краины Химара [Βαγιακάκος 1983; Κυριαζής 2007; Κοκαβέση 2010]2. как и везде на Западных Балканах, в Южной албании и, в частности, в Химаре, помимо прочего, 1 в принятой в албании географической номенклатуре краину (микрорегион) Химара относят к ляберии ([десницкая 1968, с. 352]; иногда, однако, ляберией именуют только область расселения албанцев-мусульман [Sotiri 2006, с. 264; Hysenaj 2011, с. 195–200]) и наряду с алб. названием Himara используют наименования — алб. Bregu i Sipërm ‘верхнее Побережье / Приморье’ для севера и алб. Bregu i Poshtëm ‘нижнее Побережье / Приморье’ для юга области. 2 на фоне упомянутых выше глубоких и обоснованных богатым и достоверным материалом исследований диалектологов, историков и  этнографов выглядят наивными и  исключительно поверхностными «дискурсивно-ориентированные» труды современных антропологов западной школы, вовсе не владеющих каким-либо из языков двуязычного населения или приступающих к изучеВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 исследованиях, как полевых, так и  на основе картографического материала (например [RPSSh 1978]), имеющих целью установить историческое и географическое распределение аллогенных названий местности и  населенных пунктов. не менее актуальны описание и  изучение социолингвистической ситуации в  целом, дистрибуции языков и  вопросов языковой экологии в  регионе [Brown, Joseph 2013]. Методологических ограничений в работе быть не должно — следует использовать и вопросники, и структурированные интервью, и неструктурированные интервью, и запись нарративов, и запись диалогов, и сравнительно-исторический метод диалектологического описания, и структурно-типологический метод, и лингвогеографический метод, и дискурсивный анализ и проч. Значение лингвистического и культурно-антропологического изучения греков Южной албании выходит далеко за пределы идиоэтнической новогреческой филологии. веками формировавшиеся языковые наслоения и складывавшаяся мозаика из этнических групп обладает такими уникальными свойствами и предоставляет такие объекты исследования, которые имеют особое значение для общих теорий гуманитарных наук и для намного более частной теории языковых и культурных союзов вроде балканского (нем. Balkansprach- und Balkankulturbund, см. обсуждение в [Burkhart 1989; Hinrichs et al. 2014]). в частности, можно поставить вопрос: не являлся ли и не является ли этот регион местом реального этнического симбиоза балканских народов, в первую очередь — греков и албанцев? как изучать языки в симбиотических сообществах? вопросам лингвистической реконструкции этнического симбиоза балканских народов: албанцев и  романцев [Шютц 2009, с  литературой], славян и  романцев восточной адриатики [Skok 1950; Holtus, Kramer 1987; Muljačić 2000, с  литературой; Vekarić 2011], славян и восточных романцев в Македонии [Голомб 1959; 1979; 1982], славян и  албанцев Западных Балкан [Šufflay 1925; десницкая 1976; curtis 2012; Dombrowski 2013; Gashi 2015], — а также критике самой идеи (обычно с позиций идиоэтнической филологии, как в [Ismajli 2015]) посвящена обширная старая и новейшая языковедческая литература, полный обзор которой здесь невозможен и не нужен. необходимо, однако, обратить внимание на тот факт, что само понятие симбиоз употреблялось и  продолжает употребляться в  этой литературе нестрого и de facto нетерминологически. лингвисты обычно не принимают во внимание, что в антропологии уже с конца 1960-х гг. симбиотическими стало принято называть лишь те сообщества, в  которых языковые и  культурно-антропологические группы людей вступают в отношения дополнительного распределения (см. признанные классическими определения в [Barth 1969]; из относительно недавних частных публикаций см. [Smith 2000; Lehman 2001]). такие группы на Балканах в наше время редки, и достоверной научной информации о них немного, а к реальному наблюдению над языками и культурами симбионтов (членов симбиотических групп) балканистика обратилась лишь сейчас на нию греческого и/или албанского языков одновременно и впервые непосредственно в ходе первого выезда в поле (см.: [Gregorič Bon 2008, с. 8, сноска 1; желтова 2016]). Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 kov 2016; novik, Sobolev 2016] и как раз Химары в Южной албании [novik, Sobolev 2015]. в настоящий момент нам неизвестны иные исследования языков и диалектов реально существующих в Юго-восточной европе симбиотических сообществ. один из  центральных лингвистических теоретических вопросов таких исследований состоит в  том, характеризуется ли такое сообщество особым видом билингвизма, а  языки такого сообщества  — повышенной степенью взаимной аккомодации и, следовательно, большей степенью проявления аллоглоссии в  ареале близкородственных диалектов. в области культурной антропологии встают такие вопросы, как вопрос о  роли экзогамии в  формировании симбиотических сообществ на Балканах, вопрос о возможности их появления вне условий собственно языкового и этнического пограничья или вопрос о разграничении культур разноязычных симбионтов. Принятый в отечественной балканистике (см.: [Соболев 2013]) комплексный подход к  изучению истории, структуры и  функционирования языка (на всех его уровнях) на фоне традиционного общества и его культуры; языковых, социальных и культурных контактов; билингвизма и мультилингвизма позволяет получать достоверные данные и убедительно верифицировать любые гипотезы. например, важен вопрос: являются ли симбиотические сообщества периферийным явлением, вряд ли игравшим существенную роль в процессах балканской миксоглотии в прошлом, или ему стоит отвести более важную роль? Следует особо подчеркнуть, что, по красноречивому признанию ведущего голландского лингвиста-контактолога, самые современные модели языкового взаимодействия в контакте не в состоянии ни описать, ни объяснить именно те два вида процессов, которые интересуют нас: 1) происходящие в симметричной ситуации двуязычия без доминирования одного языка над другим и 2) приводящие к возникновению конвергентных языковых групп, т. е. языковых союзов [Muysken 2013, с. 726]. решение этих общих вопросов позволяет попутно проверить гипотезы о креолизации на Балканах вообще [Hinrichs 2004a; 2004b; Stern 2004] и о языковой гибридизации в Южной албании в частности, а одной из конкретных задач можно считать установление условий, в которых последняя, возможно, имеет место [Mufwene 2009; Brown, Joseph 2015]. в методологическом отношении важен вопрос о том, может ли изучение методом наблюдения языка, культуры и  общественного устройства одной или нескольких традиционных симбиотических групп людей в XXI  в. предоставить достаточный набор релевантных параметров для реконструкции симбиотических отношений между этими и иными языковыми и  культурно-антропологическими группами в прошлом. возможно ли вскрыть антропологические механизмы формирования симбиотического сообщества и регулирующие их факторы (в частности, принадлежность или непринадлежность части группы к ее ядру, объединяемому представлением о кровном родстве, и фактически принудительная экзо- или, соответственно, эндогамия для членов такой группы)? известные нам симбиотические сообщества Балкан возникли в условиях языкового и этнического пограничья (классификацию языковых границ см. в [Furrer 2002, с. 135–153]). наличие албанско-греческой диатопической языковой границы в Южной албании и, в частности, в Химаре, демонстрируемое топономастическим материалом, может послужить первым важным индикатором при проверке соВестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 3-й четверти XX в., на крайнем северо-западе краины Химара, в районе села Паляса3, фиксируются преимущественно микротопонимы вроде mali i Thanasit, faqja e Pandaleos, kurrizi i Fajevos, burimi i Dhikules, pylli i Aljatheos, malet e Mesofijes, kurrizi i Skantavёs, prroi i Parapotameos, faqja e Pjerivallos, отражающие греческий языковой слой (ср., однако, там же: faqja e Abjenbrit, faqja e Qerashes, prroi i Qerashёs, pёrroi i Thatё). напротив, в  микрорайонах расположенных к  северу от Палясы ляберийских сел дукати, тэрбачи и враништи доминируют албанские (иногда романские, славянские, тюркские и проч. по этимологии) микротопонимы: faqja e Pirit, Moçal, faqja e Gjipogёs, pylli i Shalceve, pёrroi Radhimёs, mali i Paliskёs, qafa e Shёn Gjergjit, lumi i Vreshtirёs, mali i Plepit, pylli i Dushkut [RPSSh 1978: K — 134 — 136 — A (Dukati)]. как нам представляется, географическое распределение греческих и албанских наименований указывает направление отчетливой языковой границы, совпадающей с направлением горной цепи, отделяющей Западную Химару, населенную православными греками, от горного Hinterland-а, населенного албанцами, как мусульманами, так и, надо осторожно полагать [Thomo 1998], в  какой-то части православными. Старый характер этого разграничения между греками и албанцами подтверждает источник XVIII в., упоминающий среди «…quattordici ville, le quali professano la legge di cristo nel rito greco: Cimarra capitale della provincia, Drimades e Balasa di natione greci…» [Borgia 1942, p. 133]. дальнейшую проверку гипотезы об этническом симбиозе в краине в целом и в селе Паляса в частности целесообразно осуществлять с опорой на ставшие классическими дефиниции Фредерика Барта [Barth 1969, p. 9–38]. Можно поставить ряд вопросов. По какой из возможных моделей имело место в прошлом и имеет место в  настоящем лингвистическое, культурное и  антропологическое взаимодействие между грекоязычным и  албаноязычным населением (православными и  мусульманами) вдоль физико-географической и  языковой границы на западе Химары? насколько такие факторы сепарации, как труднопроходимый горный хребет и частично различное вероисповедание, способствовали монополизации языковыми и этническими группами отдельных территорий? По какой модели осуществляется взаимодействие при существенно релевантных различиях в ценностях (англ. extensively relevant value differences) между православными христианами и мусульманами-суннитами? имело ли место сколько-нибудь значительное переселение в одном (из сел дукати, тэрбачи и враништи в Палясу) или в двух направлениях?4 Был ли албанский ляберийский диалект в  каких-то семьях Палясы языком ежедневного бытового общения? Сформировалась ли в селе Паляса или где бы то ни было в данном регионе естественным путем включающая социальная система (англ. encom 3 официальное албанское название села  — Palasë. об известном с  античности населенном пункте, в  котором в  2005  г. было зарегистрировано 410  жителей, см. общедоступные албанские энциклопедические издания, сайт www.palasaonline.com, а также краеведческие работы [Koka 2008; 2011]. 4 По данным албанских диалектологов, в  Палясе есть роды Gjin из  села дукати, Sinanaj из  тепелены, Nikdedaj из  северноалбанской краины Мирдита [Sotiri 2006, p. 265]. По сообщениям наших информантов, происхождение из  албаноязычного села дукати в  селе Паляса ведут роды Babe, Gjinajt, Çaço, Paço, Xhelilaj, а также Mëhilli; как минимум один из родов — из круи; с другой стороны, с п-ва Пелопоннес — роды Milaj, Papadhates. в краеведческих изданиях о селе встречаются мусульманские фамилии — Liri Hasani [Koka 2011, p. 62]. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 село Паляса (Химара) и села Дукати, Тэрбачи и Враништи (Ляберия) passing social system), основанная на дополнительности характерных культурных черт (англ. complementarity of characteristic cultural features) греков и  албанцев? имеют ли греки и  албанцы региона стандартизированные и  стабильные внутри этнической группы (англ. standardized and stable within the ethnic group) дифференциальные культурные черты? Занимают ли они различные культурные и  хозяйственные ниши?5 каковы социальный статус, престиж и роли греков и албанцев и их языков в истории и в настоящий момент? наконец, можно ли вообще рекон 5 По нашим наблюдениям, албанцы, в том числе мусульмане из сел дукати, враништи, кучи и колорати, работали и работают в Палясе мастерами в сфере строительства и пастухами в сфере животноводства. основными занятиями жителей села, с  другой стороны, являются разведение оливок, садоводство, огородничество и частный туризм.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 антропологическими методами и как именно это сделать? Греческий и албанский языки в селе Паляса, Химара в столь типичных для Балкан условиях полного отсутствия письменных источников ответить на большинство поставленных выше вопросов и представить реконструкцию социальных, культурных и языковых условий, в которых формировалось изучаемое сообщество людей, можно лишь на основе непосредственного наблюдения над нынешним положением дел и  на основе масштабного сбора достоверных сведений по истории села, отдельных семейств и  по индивидуальным биографиям, что предстоит сделать в будущем. в настоящий момент имеет смысл обратиться к данным языка, зафиксированным автором в 2015 г. в ходе четырехдневной работы в составе международного коллектива исследователей непосредственно в селе Паляса, с целью демонстрации тех возможностей, которые открывают для установления сходств и различий в компетенциях многоязычных говорящих в каждом из его языков и культур лексические и этнолингвистические программы «Малого диалектологического атласа балканских языков» [МдаБя 2003–2013]6. Согласно самым первым наблюдениям, в наше время в селе равноправно бытуют албанский и новогреческий языки, причем первый — как минимум в общелитературной форме, тогда как второй  — в  общеновогреческой литературной и в диалектной. все наши информанты владеют обоими языками, ни один из которых, как представляется, не является доминирующим; степень представленности в албанской речи информантов ляберийских диалектных черт нами не изучалась7. однако, по устным сообщениям информантов, первым языком, которым овладевают в  детстве, является греческий; кроме того, в  селе есть пожилые женщины, не владеющие албанским. Были зафиксированы следующие лингвонимы  — алб. shqip  /  греч. αλβανικά ‘албанский язык’, алб. greqishtja /  греч. ελληνικά ‘греческий язык’, греч. παλασκ’ίτικα ‘греческий говор села Паляса’ (в противопоставлении как общеновогреческому языку, так и соседним греческим идиомам Химары). оппозиции αλβανικά ~ ελληνικά ~ παλασκ’ίτικα реализуются в языковом сознании, рефлексии и речевой практике информантов, в частности, на лексическом уровне, ср. алб. krahor ‘грудь’ ~ греч. στήθους ‘то же’ ~ пал. pétu ‘то же’8. 6 в качестве материала использованы заполненные автором в  экспедиции лексические программы МдаБя ([домосилецкая, жугра 1997]; информанты: Параскевула Милу  — П. М., 1935 г.р.; Феврония Милу, 1931 г.р.; Мария тодоръяни, 1934 г.р.; расшифровка: а. н. Соболев — А. С.) и проведенные автором с теми же информантами интервью о народном календаре ([Плотникова 1996]; расшифровка: аристотель Спиро, Майлинда Спиро). опрос и  интервью проводились автором по-гречески и по-албански. 7 наличие у  албанского языка статуса государственного, а  также единственного языка администрации и  школы в  течение практически всей второй половины XX  в. не приводит к  его доминированию над греческим  — языком тысячелетней высокой культуры, православного сообщества и экономически более развитой соседней страны. 8 Греческий говор села Паляса монографически не изучался, однако известно, что его характеризует т.наз. «вокализм полусеверного типа»  — случаи полной количественной редукции безударных /i/, /u/  и  качественной редукции безударных /e/, /o/  в  /i/, /u/  соответственно [Qirjazi 2011, p. 43, 47]. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 греко-албанских билингвов, были получены первичные данные о функциональном распределении языков в  речевом поведении говорящих, о  переключениях кодов (см.: [Muysken 2000; 2013; Adamou 2016]), о степени гетерогенности речи информантов и их лексического запаса, а также об отложившихся в лексической системе субстанциональных результатах языковых контактов. установлено, что как на уровне спонтанного устного нарратива, так и на уровне лексической системы оба языка вступают в контактные отношения трех типов — дополнительная дистрибуция, гибридизация и равная функциональная нагрузка. Уровень текста в ходе полевой работы записывались устные тексты, отражающие традиционную духовную культуру села. Предваряя представление материала, обратим внимание на обзорную статью албанского этнолога Марка тирты «Мифы и верования на верхнем Побережье Химары» [tirta 2006], в  которой, несмотря на отсутствие каких бы то ни было сведений о культуре грекоязычного населения краины, делается более чем дискуссионный вывод о единстве традиционной духовной культуры (албаноязычных) мусульман и (албано- и грекоязычных) христиан Химары и ляберии. не соглашаясь с  данным обобщением, мы хотели бы обратить внимание на два культурных заимствования в грекоязычную Химару из албанской ляберии, языковой код которых предположительно указывает на симбиотические отношения между двумя группами населения, по крайней мере, в прошлом. во-первых, это известная балканская «Легенда о  мартовской старухе» [МдаБя 2005, с. 92–93], которую наши информанты слышали «давно от стариков» (греч. Απ’ τες παλαίες το ’χω κούσει. Να σ’ πούμε χρονιά) и которая по просьбе интервьюера была рассказана в основном по-гречески9. она гласит, что некая старуха, решив, что зима уже прошла, отправилась со скотом на летние горные пастбища (греч. βγήκε σο βουνί «вышла в горы»). в горах пастушка похвалилась по-гречески подросшим приплодом скота (греч. «Τα κατσίκια10 μου γεράσαν», λέει. «Τα αρνιά μου κέρε πιάσαν», λέει. Πλιάκαν κέρα11, т. е. «Мои козочки подросли», — говорит. «у моих ягнят появились рожки», — говорит. «Завязались рога») и надерзила месяцу марту по-албански (алб. «Dhjefsha buzё marsit!», греч. λέει, т. е. алб. «желаю испражняться перед мартом!», греч. «говорит»), имея в виду, что этот месяц прошел и более старухе и ее скоту не нужен (греч. «Έφγες τώρα, δε σ’ έχομε ανάγκη», т. е. «ты теперь прошел, нам ты не нужен»). в ответ на это март наслал непогоду (греч. έβαλε τον καιρό), сильный ветер и град, поднял в воздух и унес вдаль ведро с молоком. на 9 в ходе наррации информант произносил по-албански реплики, устанавливающие контакт со слушателем, в частности извинение за непристойные фрагменты легенды (Κι ευτή λέει, do më falni «греч. а она говорит, алб. извините меня»), а также без видимой мотивации переводил на албанский только что произнесенный греческий текст (Παίρ’ ’ν κούπα ο…, merr kupën ai… «греч. Берет чашу…, алб. берет чашу он…»). интервьюер имитировал последнюю стратегию, задавая стимулы, чередующие сегменты на языках а и Б в предложении, которое в целом не идентифицируемо как принадлежащее а или Б [Muysken 2000, p. 712–713], например: Ακόμα μια φορά, që nga fillimi. «греч. еще раз, алб. с начала». 10 Более архаичный и  аутентичный для идиома Палясы словообразовательный вариант  — κατσίδα. 11 текст реплики мифологического персонажа стихотворный, сложными стопами из  трех неударных и одного ударного слога, рифмованный.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 ο Θεός. Κι ευτή πνήκε και ψοφήσαν όλα), где старуха «висит» до сих пор (греч. κι ευτή κρεμμιέται εδώ). на первый взгляд, мы имеем дело с греческим текстом, в некоторых фрагментах которого высказывания на греческом и албанском языках, казалось бы, несут равную функциональную нагрузку, т. е. чередуются, не позволяя идентифицировать эти фрагменты в целом как принадлежащие одному из языков. однако пристальное внимание и к нарративу, и к репликам персонажей обнаруживает, что в других фрагментах текста греческий и албанский языки вступают в отношения дополнительной дистрибуции. Прежде всего на фоне основного нарратива и абсолютного большинства реплик главного персонажа, произносимых по-гречески, обращает на себя внимание реплика с обращенным к марту ругательством, произнесенным по-албански: A. S. Ακόμα μια φορά, që nga fillimi. P. M. Ναί. Τα κατσίκια μου γεράσαν. Τα αρνιά μου κέρε πιάσαν. Και... μετά ευτή έρχεται, έβαλε τον καιρό. Παίρει... παίρ’ τν κούπα... με το γάλα, τν επάει μακριά. Dhjefsha buzë marsit, λέει... Τα κατσίκια μου γεράσαν, λέει. Τα αρνιά μου κέρε πιάσαν, και... κι ευτή πνήκε και... возможно, ругательством просто маркирована реплика на менее престижном языке. но скорее, как мы обнаружили ранее для города Химара в Южной албании и краины Мрковичи в Черногории [novik, Sobolev 2015; Соболев 2015], это переключение кода есть указание на албанский как первый язык женских предков наших информантов12, от которых [предков] этот текст с его структурой, формулами и рудиментами языковой формы был получен в качестве культурного заимствования из албанского в греческий. Эту легенду рассказчики слышали давно от стариков (греч. Απ’ τες παλαίες το ’χω κούσει. Να σ’ πούμε χρονιά.). По мнению информантов, персонаж легенды имел реальный прототип — это была некая старуха-албанка из какого-то села в округе (греч. Κανένα χωριό εδώ γύρω; Απέδω θα χει τύχει. Απέδω ήταν, Αλβανίδα). тем не менее, ответа на вопрос о причине произнесения именно этой реплики по-албански нет (алб. Ku di unë? Kështu kemi dëgjuar, kështu themi, т.е. «откуда мне знать? так мы слышали, так рассказываем»). во-вторых, как хорошо известно в албанологической литературе с 1854 г. [tirta 2006, p. 358], особым языковым кодом в Палясе характеризуется ритуальное оплакивание умершего. женщины Палясы, не владевшие албанским языком ранее и не владеющие им сейчас (включая ныне 80-летних), причитали по умершим членам семьи по-албански (алб. Gjithë gratë e fshatit përpara nuk dinin shqip. Po kur qanin, qanin shqip. Për të folur, nuk dinin. «все женщины села раньше не знали албанского. но когда оплакивали умершего, делали это по-албански. но говорить не умели»). Плакальщиц со стороны не нанимали, ритуальные тексты исполняли сами женщины семьи (алб. Më vdiq mua burri im, qaja unë shqip. Motrat, kushërirat, hallatë. «у меня умер муж, я причитала по-албански. Сестры, двоюродные сестры, тетки»). Слова, как сообщают, знали «со слуха» (алб. Ishin me të dëgjuar). Этому феномену, ранее не изучавшемуся, будет уделено особое внимание в последующих экспедициях. 12 Мать другой нашей информантки, Марии тодоръяни, 1934  г.р.,  — из  православного семейства кономи в албаноязычном селе вуно, отец — из Палясы. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 на лексическом уровне свидетельства дополнительной функциональной дистрибуции греческого и  албанского языков обнаруживаются в  народной (православной) календарной лексике. как представляется по результатам лексического опроса, эта лексико-семантическая группа представлена не двумя параллельными — греческим и албанским — наборами лексем, а свидетельствует о закреплении за греческим языком функции основного средства хранения знания о  христианском православном календаре, его трансляции и коммуникации (см., напр., греч. Χριστούγεννα), тогда как за албанским языком остаются функции передачи традиционных народных балканских мифологических представлений (см., напр., алб. Šκούρτηš «Февраль», алб. njё marsi «Первое марта»), с одной стороны, и государственного календаря албании (и в незначительной мере номенклатуры албанской православной церкви) — с другой. Таблица. термины народного календаря Название праздника или термина народной культуры в общегреческом литературном языке в греческом говоре Палясы в албанском языке Палясы Η μέρα του Αγίου Αντρέα Αγιαντρέος // Του Αγιαντρέος // Γιορτή του Αγιαντρέος Dit fetare Shnëndreut të Η μέρα της Αγίας Βαρβάρας Η γιορτή της Αγιο Βαρβάρος албанского названия нет Του Αγίου Ιγνατίου пассивно албанского названия нет дата и русское название 30.11 / 13.12 день св. андрея 04.12 / 17.12 день св. варвары 20.12 / 02.01 день св. игнатия 24.12 / 06.01 Сочельник 25.12 / 7.1. рождество των Παραμονή Χριστουγέννων Τα Χριστούγεννα Πριν να ’ρθει τα Χρισούγεννα Τα Χριστούγεννα // Μικρή Πάσχα албанского названия нет dit e Krishtit // Χριστούγεννα комментарий информанта Ο Αγιαντρέας έχει μία από ’φτό: Është shpëtus i detit. «греч. у св. андрея есть вот это, алб. он спасает на море». Ato i kemi në kalandar. Αυτό... έχομε το καλαντάρ σο σπίτι και τα... «алб. Эти у нас есть в календаре». греч. Это... у нас есть календарь в доме и...» neve ashtu i themi Χριστούγεννα dhe shqip dhe greqisht. «Мы так говорим, Χριστούγεννα, и по-албански, и погречески» 25.12–06.01 Святочный период нечистая сила, действующая в святочный периодΔώδεκα Hμέρες нет реалии οι καλικάντζαροι нет поверия албанского названия нет албанского названия нет Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 русское название 01.01 / 14.01 новый год 06.01 / 19.01 Богоявление 01–28/29.02 месяц февраль Название праздника или термина народной культуры в общегреческом литературном языке в греческом говоре Палясы в албанском языке Палясы Πρωτοχρονιά Πρωτοχρονιά Viti i Ri Τα Φώτα Τ’ Αγιο Φωτών Ujët e Bekuarë Φεβρουάριος // Φλεβάρης Šκούρτηš Shkurti Окончание таблицы комментарий информанта një vit një ka Shkurti ka njëzetetetë, i njëzetenëntë. Dhe themi këmbëshkurtër. Se është… nuk është tamëm muaj. I themi çalë, shkurt. «у февраля (досл. алб. ‘короткий’) в один год 28, в другой — 29 дней. и мы его называем коротконожкой. Поскольку он... не совсем месяц. называем его хромым, коротким» явление гибридизации (или, скорее, фузии) на лексическом уровне отмечается в  традиционном антропономастиконе  — Arqile Shishko, Elpiniqi Kosta Çaçi, Arianti Spiro Gjikuri, Pavllo Koka, Llazar Marko Kulo, Dhimitrulla Kashta, где греческие и библейские личные имена соседствуют с албанскими фамилиями, некоторые из них восходят к прозвищам с прозрачной внутренней формой «голова», «солома». и хотя в этом случае, если отказаться от рассмотрения имени и фамилии как одной единицы, можно усмотреть дополнительную дистрибуцию греческих личных имен и албанских прозвищ, то уже бесспорно гибридны некоторые надписи на надгробных памятниках на кладбище села (например, Σpiro Babe), смешивающие знаки албанского и  греческого алфавитов. очевидно гибридной нам представляется система названий месяцев года, функционирующая в говоре в следующем виде — γ’en'ariŠ ‘январь’, Šk'urtiŠ ‘февраль’ (ср. алб. shkurt ‘короткий; февраль’), m'artiŠ ‘март’, apr'iliŠ ‘апрель’, m'aiŠ ‘май’, ther'itiŠ ‘июнь’ (ср. греч. θερίζω ‘жать, косить’), alon'ariŠ ‘июль’ (ср. греч. αλωνίζω ‘молотить’), 'avgustoŠ ‘август’, tr'igoŠ ‘сентябрь’ (ср. греч. τρυγίζω ‘собирать виноград’), 'aγ’oŠ дim'itrioŠ ‘октябрь’, tokŠ'arh'iŠ ‘ноябрь’ (ср. греч. ταξιάρχης ‘архангел’), 'aγ’oŠ andr'eaŠ ‘декабрь’. явление равного распределения функциональной нагрузки между двумя языками, помимо общей коммуникативной компетенции говорящих и их способности продуцировать тексты с чередованием греческих и албанских сегментов, отмечается также в отдельных секторах лексической системы. например, в полноте знаний информантами названий частей тела человека как по-гречески, так и по-албански. При сборе лексического материала опрос проводился по программе МдаБя «от значения к  форме» [домосилецкая, жугра 1997]; всего было обследовано 127  семантем. Стимул предлагался информантам по-албански (ниже помета «алб.»), на близком к общелитературному албанскому языку тоскском диалекте краины Скра Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 диалекте Палясы (ниже помета «пал.», от греч. παλασκἴτικα) и, в случае отмечаемых информантом различий, — по-общегречески (ниже помета «греч.» в соотв. с лингвонимом ελληνικά). в приводимых далее иллюстративных материалах по семантической микрокруппе ‘туловище человека’ помимо собственно ответов информантов и необходимых грамматических помет указана этимология лексемы, употребляемой в греческом говоре Палясы13. Семантическая микрокруппа ‘Туловище человека’ 1. ‘тело’ алб. trup ~ пал. korm'i // kurm'i n.sg. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ. 168]); 2. ‘туловище’ алб. trunk ~ пал. нет обозначения; 3. ‘плечо’ алб. skep ~ пал. s'upi n.sg., supj'a n.pl. (из алб. sup, supe [orel 1998, p. 405]) ~ греч. 'omus; 4. ‘грудь’ krahor ~ пал. p'eto // p'etu n.sg. (греч. πέτο из лат. pectus [Ανδριώτης 1995, σ. 239]) ~ греч. ṡt´iθus; 5. ‘грудь женская’ алб. sisё // gjoks // krah´or ~ пал. vŻi // viz'i n.sg., vž'ija // vizγ’'a n.pl. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ. 59]); 6. ‘сосок’ алб. koka e sisёs ~ пал. r'ata f.sg. (неясная этимология)14; 7. ‘живот’ алб. bark ~ пал. k'il’'a // ćil’ia f.sg. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ. 162]); 8. ‘пупок’ алб. kёrthizё ~ пал. afal'os m.sg. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ. 44]); 9. ‘спина’ алб. kurris // shpinё ~ пал. pl'ati f.sg. // pl'atis m.sg. (из др.-греч. [Ανδρι ώτης 1995, σ. 284]); 10. ‘поясница’ алб. mesi ~ пал. m'esi f.sg. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ. 206]); 11. ‘пояс, или талия’ алб. mesi //  bejl ~ пал. m'esi f.sg. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ. 206]); 12. ‘бок’ алб. i(n)jё ~ пал. prevl'o n.sg. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ.  285]) ~ греч. plevr'o; 13. ‘зад’ алб. tё ndёnjura ~ пал. k'olus m.sg. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ. 178]); 14. ‘ягодица’ алб. e ndёnjur // mollaqe ~ пал. ambr'oskula n.pl. (из алб. broçkolla [çabej 1976, p. 329, 276]; ср. греч. μπρόκολο из итал. broccolo ‘вид капусты’ [Ανδριώτης 1995, σ. 224]); 15. ‘кожа’ алб. lёkurё ~ пал. д'erma sg.pl. (из др.-греч. [Ανδριώτης 1995, σ. 77]). С точки зрения этимологии, из 14 приведенных обозначений не менее 10 восходят к древнегреческим этимонам, что хотя и ниже аналогичного показателя для южногреческого говора села кастелли на Пелопоннесе, обследованного ранее по той же методике [Leluda-Voss 2006, p. 403], но тем не менее не делает говор намного аллолексичнее, чем другие говоры новогреческого диалектного континуума. т. наз. контактных лексем (см.: [Adamou 2016]), т. е. заимствований из контактирующего языка, в  нашем случае албанского, в  данной семантической микрогруппе немного — s'upi ‘плечо’, ambr'oskula ‘ягодица’. 13 Через //  указаны дублетные формы. дополнительные знаки транскрипции: '  — знак ударения, ставится перед ударенным гласным; ṡ  — звук между s и  š; ż  — звук между z и  ž; γ’  — звонкий палатализованный заднеязычный фрикативный. 14 лексема ράτα f.sg. ‘виноградина’ отмечена в говоре ионического о-ва лефкада [Κοντομίχης 2005, σ. 274].Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 Приведенные в  статье оригинальные материалы по греческому говору двуязычного села Паляса отражают результаты и механизмы языкового и культурного взаимодействия грекоязычного и албаноязычного населения в южноалбанской краине Химара, рассмотренные на фоне представлений, бытующих в традиционных этнонациональных филологиях и этнологиях, а также в современной культурной антропологии, лингвистической контактологии и в балканском языкознании. компетенцию говорящих по-гречески и  по-албански в  Палясе следует признать полной и  неограниченной в  обоих языках, обладающих равной функциональной нагрузкой как на уровне спонтанного устного нарратива, так и на уровне лексической системы, что свидетельствует о бытовании здесь особого вида недоминантного билингвизма, совершенно неудовлетворительно изученного современной контактной лингвистикой. находясь в контакте, греческий и албанский языки естественным образом вступают в  отношения фузии и  гибридизации, что можно интерпретировать и как повышенную аккомодацию греческого говора к албанскому языку. Степень проявления аллоглоссии в ареале близкородственных диалектов, не очень высокая в лексической системе, подлежит дополнительному изучению на иных языковых уровнях, от фонетического до грамматического. не вступая напрямую в  оживленную полемику об относительной древности в  Химаре грекоязычного и  албаноязычного населения, можно выдвинуть гипотезу о возможном их частичном симбиозе в относительно недавнем прошлом в условиях языкового и конфессионального пограничья. об этом свидетельствуют следы дополнительной функциональной дистрибуции греческого и  албанского языков в легендарных нарративах, ритуалах перехода, календарной терминологии и др., говорящие о дополнительности характерных культурных черт греков и албанцев региона. именно языковой код позволяет разграничить традиционные культуры разноязычных симбионтов и отрицательно отнестись к тезису о культурном единстве в Южной албании (ляберии) в целом и в краине Химара в частности. Мы имеем дело с двумя — традиционной греческой и традиционной албанской — культурами, как мы имеем дело с  двумя  — греческим и  албанским  — языками. изучение их взаимодействия — одна из самых интересных и благодарных задач современной балканистики. литература Голомб 1959 — Голомб З. Генетички врски меѓу карпатската и балканската сточарска терминологија и улогата на словенскиот елемент во ова подрачје. Македонски јазик. кн. X, 1959: 19–50. (макед.) Голомб 1979 — Голомб З. За «механизмот» на словенско-романските односи на Балканскиот полу остров. Македонски јазик. кн. XX, 1979. c. 5–18. (макед.) Голомб 1982 — Голомб З. Македонско-влашки лексички изедначувања како пример на централнобалканската културна заедница. Македонски јазик. кн. XXXII–XXXIII: Посветено на академик Блаже конески по повод на 60-годишнината, 1982. С. 137–146. (макед.) десницкая 1968 — десницкая а. в. Албанский язык и его диалекты. л.: наука, 1968. 380 с. десницкая 1976  — десницкая а. в. «Эволюция диалектной системы в  условиях этнического смешения». Вопросы этногенеза и этнической истории славян и восточных романцев. М.: наука, 1976. С. 186–197. десницкая 1987 — десницкая а. в. «о началах сравнительного изучения балканских языков». дес ницкая а. в. Албанская литература и албанский язык. л.: наука, 1987. С. 276–293. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 логический атлас балканских языков». Славянское языкознание: Материалы конференции «XII международный съезд славистов. Доклады российской делегации». М.: наука, 1998. С. 196–211. домосилецкая, жугра 1997 — домосилецкая М. в., жугра а. в. Малый диалектологический атлас балканских языков. Лексическая программа. СПб.: или ран, 1997. 75 с. желтова 2016 — желтова е. а. конструируя «греческий» и «албанский»: лингвистические идеологии в грекоговорящих сообществах Южной албании (Северного Эпира). Антропологический форум. 28, 2016: 246–259. кисилиер 2013 — кисилиер М. л. новогреческая диалектология: достижения и проблемы. Вопросы языкознания. 2, 2013: 83–98. кисилиер и  др. 2016  — кисилиер М. л., новик а. а., Соболев а. н. Этнолингвистические и  диалектологические наблюдения из  дропула, албания. По материалам российской экспедиции 2009  года. Acta Linguistica Petropolitana. Труды Института лингвистических исследований. т. XII (№ 3). 2016: 111–134. МдаБя 2003  — Малый диалектологический атлас балканских языков. Пробный выпуск. Собо лев а. н. (ред.). München: Verlag otto Sagner, 2003. 357 с. МдаБя 2005  — Малый диалектологический атлас балканских языков. Серия лексическая. Соболев а. н. (ред.). т. I: лексика духовной культуры. München: Verlag otto Sagner, 2005. 432 с. МдаБя 2005 — Малый диалектологический атлас балканских языков. Серия грамматическая. Соболев а. н. (ред.). т. I: категории имени существительного. München: Verlag otto Sagner, 2005. 276 с. МдаБя 2006  — Малый диалектологический атлас балканских языков. Серия лексическая. Собо лев а. н. (ред.). т. II: Человек. Семья. München: Verlag otto Sagner, 2006. 261 с. МдаБя 2009  — Малый диалектологический атлас балканских языков. Серия лексическая. Собо лев а. н. (ред.). т. III: животноводство. СПб.: наука; München: Verlag otto Sagner, 2009. 659 с. МдаБя 2010  — Малый диалектологический атлас балканских языков. Серия лексическая. Соболев а. н. (ред.), домосилецкая М. в. (сост.). т. IV: ландшафт. СПб.: наука; München: Verlag otto Sagner, 2010. 363 с. МдаБя 2013  — Малый диалектологический атлас балканских языков. Серия лексическая. Соболев а. н. (ред.), домосилецкая М. в. (сост.). т. V: Метеорология. СПб.: наука; München: Verlag otto Sagner, 2013. 286 с. МдаБя 2013  — Малый диалектологический атлас балканских языков. Серия лексическая. Соболев а. н. (ред.). т. VII: Полеводство. огородничество. СПб.: наука; München: Verlag otto Sagner, 2013. 171 с. Морозова 2017 — Морозова М. С. албанский говор или говоры Гораны? Генезис и функционирова ние. Вестник СПбГУ. Язык и литература. 14 (2), 2017: 222–237. Плотникова 1996 — Плотникова а. а. Материалы для этнолингвистического изучения балканосла вянского ареала. М.: ин-т славяноведения ран, 1996. 74 с. Соболев 2013  — Соболев а. н. Основы лингвокультурной антропогеографии Балканского полуострова. т. I: Homo balсanicus и его пространство. СПб.; наука; München: otto Sagner Verlag, 2013. 264 с. Соболев 2015 — Соболев а. н. «Мрковичи (и Горана): языки и диалекты черногорского Приморья в  контексте новейших балканистических исследований». Материалы конференции «Sprache und Kultur der Albaner. Zeitliche und räumliche Dimensionen. Akten der 5. Deutsch-albanischen kulturwissenschaftlichen Tagung». (Buçimas bei Pogradec, Albanien, 5. — 8. Juni 2014). Bardhyl D. (Hg.). Wiesbaden: Harrassowitz, 2015. С. 533–556. Соболев, новик 2016  — Соболев а. н., новик а. а. «актуальные тенденции в  изучении языка и культуры греков албании». Материалы конференции «Греческая традиционная культура на европейском фоне». (Россия, Москва, МГУ, 5–8 апреля 2016 г.). М.: МГу, 2016. С. 72–79. Шютц 2009 — Шютц и. албано-валашский симбиоз и славянские заимствования в румынском и албанском языках. Acta Linguistica Petropolitana. Труды Института лингвистических исследований. т. V (№ 1), 2009: 305–321. Юллы, Соболев 2002 — Юллы д., Соболев а. н. Албанский тоскский говор села Лешня (краина Скра пар). Синтаксис. Лексика. Этнолингвистика. Marburg: Biblion Verlag, 2002. 516 с. Adamou 2016 — Adamou e. A Corpus-Driven Approach to Language Contact. Endangered Languages in a Comparative Perspective. Boston; Berlin: De Gruyter Mouton, 2016. 240 p. (англ.) Barth 1969 — Barth F. «Introduction». Ethnic Groups and Boundaries: The Social Organization of Cultural Difference. Barth F. (ed.). Bergen: Universitetsvorlaget, 1969. P. 9–38. (англ.)Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 XVIII). Periodo secondo. Roma: Istituto per l’europa orientale, 1942. P. 132–139. (итал.) Brown, Joseph 2013 — Brown c., Joseph B. D. The texture of a Linguistic environment: new Perspectives on the Greek of Southern Albania. Albanohellenica. Years XIV–XV (№ 5), 2013: 145–152. (англ.) Brown, Joseph 2015 — Brown c., Joseph B. D. on Hybrid Forms in Language contact — Some evidence from the Greek of Southern Albania. Albanohellenica. Years XVI–XVII (№ 6: Proceedings of the 2nd International conference of Greek-Albanian /  Albanian-Greek Studies (tirana, March 27th–28th, 2015)), 2015. URL: albanohellenica.wix.com (англ.) Burkhart 1989  — Burkhart D. Kulturraum Balkan: Studien Zur Volkskunde und Literatur Sudosteuropas. Berlin; Hamburg: Reimer, 1989. IV, 327 S. (нем.) çabej 1976 — çabej e. Studime etimologjike në fushë të shqipes. Bleu II: A–B. tiranë: Akademia e shkencave; Botime çabej, 1976. 615 f. (алб.) çabej 1982 — çabej e. Studime etimologjike në fushë të shqipes. Bleu I. tiranë: Akademia e shkencave; Bo time çabej, 1982. 343 f. (алб.) çabej 1987 — çabej e. Studime etimologjike në fushë të shqipes. Bleu III. tiranë: Akademia e shkencave; Botime çabej, 1987. 565 f. (алб.) çabej 1996 — çabej e. Studime etimologjike në fushë të shqipes. Bleu IV: Dh–J. tiranë: Akademia e shken cave; Botime çabej, 1996. 622 f. (алб.) çabej 2002 — çabej e. Studime etimologjike në fushë të shqipes. Bleu VI: n–Rr. tiranë: Akademia e shken cave; Botime çabej, 2002. 520 f. (алб.) çabej 2014 — çabej e. Studime etimologjike në fushë të shqipes. Bleu V: K–M. tiranë: Akademia e shken cave; Botime çabej, 2014. 479 f. (алб.) çabej 2016 — çabej e. Studime etimologjike në fushë të shqipes Akademia e shkencave; Botime Çabej, 1976– 2014. Bleu VII: S-Zh. tiranë: Akademia e shkencave; Botime çabej, 2016. 434 f. (алб.) curtis 2012  — curtis M. c. Slavic-Albanian Language Contact, Convergence, and Coexistence. Diss. The University of ohio, 2012. 425 p. (англ.) Dombrowski 2013 — Dombrowski A. Phonological aspects of language contact along the slavic periphery: an ecological approach. Diss. The University of chicago, 2013. 227 p. (англ.) Furrer 2002 — Furrer n. Die vierzigsprachige Schweiz. Sprachkontakte und Mehrsprachigkeit in der vorindustriellen Gesellschaft (15.-19. Jahrhundert): In 2 Bd. Zürich: chronos Verlag, 2002. Band 1: Untersuchung. 699 S. (нем.) Furrer 2002 — Furrer n. Die vierzigsprachige Schweiz. Sprachkontakte und Mehrsprachigkeit in der vorindustriellen Gesellschaft (15.-19. Jahrhundert): In 2 Bd. Zürich: chronos Verlag, 2002. Band 2: Materialien. 478 S. (нем.) Gashi 2015 — Gashi S. Kërkime onomastike-historike për minoritete të shuara e aktuale të Kosovës. Prishtinë: AShAK, 2015. 783 f. (алб.) Gregorič Bon 2008 — Gregorič Bon n. Storytelling as a spatial practice in Dhërmi (Drimades) of southern Albania. Anthropological notebooks. 14 (2), 2008: 7–29. (англ.) Handbuch Balkan 2014 — Handbuch Balkan. Hinrichs U., et al. (Hrsg.). Wiesbaden: Harrassowitz, 2014. 844 S. (нем.) Himara në shekuj 2004 — Himara në shekuj. nasi L., et al. (red.). tiranë: Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004. 505 f. (алб.) Hinrichs 2004 — Hinrichs U. orale Kultur, Mehrsprachigkeit, radikaler Analytismus: Zur erklärung von Sprachstrukturen auf dem Balkan und im kreolischen Raum. ein Beitrag zur entmystifizierung der Balkanlinguistik. Zeitschrift für Balkanologie. Bd. 40 (№ 2), 2004: S. 141–174. (нем.) Hinrichs 2004  — Hinrichs U. Südosteuropa-Linguistik und Kreolisierung. Zeitschrift für Balkanologie. Bd. 40 (№ 1), 2004: S. 17–32. (нем.) Hysenaj 2011 — Hysenaj B. Histori e Labërisë. tiranë: Redona, 2011. 765 f. (алб.) Ismajli 2015 — Ismajli R. «Über die slawischen Lehnwörter im Albanischen». Sprache und Kultur der Albaner. Zeitliche und räumliche Dimensionen. Akten der 5. Deutsch-albanischen kulturwissenschaftlichen Tagung». (Buçimas bei Pogradec, Albanien, 2015  5.  — 8. Juni 2014). Bardhyl D., (Hg.). Wiesbaden: Harrassowitz, 2015. S. 557–590. (нем.) Joseph 2016 — Joseph B. «Phonology and the construction of Borders in the Balkans». The Palgrave Handbook of Slavic Languages, Identities and Borders. Kamusella t., et al. (eds.). Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2016. P. 263–275. (англ.) Kisilier, et al. 2013 — Kisilier M. L., novik A. A., Sobolev A. n. Studime etnolinguistike dhe dialektologjike në terren në Dropull, Shqipëri: Materialet e ekspeditës ruse të vitit 2009. Albanohellenica. Years XIV– XV (№ 5), 2013: 153–165. (алб.) Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 Koka 2011 — Koka P. Everjetë nga Palasa. Athinë: Botim i shoqatës «Shën Dhimitri», 2011. 65 f. (алб.) Kondis, Manta 1994 — Kondis B., Manta e. The Greek minority in Albania: a documentary record (1921– 1993). Thessalonika: Institute of Balkan Studies, 1994. 130 p. (англ.) Leake 1814 — Leake W. M. Researches in Greece. London: Booth, 1814. XIX, 472 p. (англ.) Leake 1835 — Leake W. M. Travels in Northern Greece. т. I. London: Rodwell, 1835. XII, 527 p. (англ.) Lehman 2001 — Lehman R. Symbiosis and ambivalence: Poles and Jews in a small Galician town. new York; oxford: Berghahn Books, 2001. xxii, 217 p. (англ.) Leluda-Voss 2006 — Leluda-Voss c. Die südgriechische Mundart von Kastelli (Peloponnes). München: Bib lion Verlag, 2006. 592 S. (нем.) Malltezi 2004  — Malltezi L. «Rreth karakterit shqiptar të popullsisë së krahinës së Himarës (shek. XV– XVIII)». Himara në shekuj. nasi L. (red.). tiranë: Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004. F. 113–123. (алб.) Memushaj 2004 — Memushaj R. «Patronimia e Himarës». Himara në shekuj. nasi L. (red.). tiranë: Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004. F. 293–319. (алб.) Memushaj, Grillo 2009 — Memushaj R., Grillo H. Vendi i së folmes së Himarës në dialektin jugor të shqipes. Studime Filologjike. 1–2, 2009: 29–62. (алб.) Morozova, Rusakov — Morozova M. S., Rusakov A. Y. Mutual interference in a multilingual setting. In print. (англ.) Mufwene 2009  — Mufwene S. S. «Restructuring, hybridization, and complexity in language evolution». Complex Processes in New Languages. Aboh e. o., Smith n. (eds.). Amsterdam: John Benjamins, 2009. P. 367–400. (англ.) Muljačić 2000  — Muljačić Ž. Das Dalmatische. Studien zu einer untergegangenen Sprache. Köln: Böhlau, 2000. 434 S. (немецк.) Muysken 2000  — Muysken P. Bilingual speech: A typology of code-mixing. cambrigde: cambridge Univ. Press, 2000. xvi, 306 p. (англ.) Muysken 2013 — Muysken P. Language contact outcomes as the result of bilingual optimization strategies. Bilingualism: Language and Cognition. 16 (4), 2013: 709–730. (англ.) novik, Sobolev 2015  — novik A. A., Sobolev A. n. Studime etnolinguistike në Himarë dhe në zonën e Vurgut (Materialet e ekspeditës 2014). Albanohellenica. Years XVI–XVII (№  6. Proceedings of the 2nd International conference of Greek-Albanian / Albanian-Greek Studies (tirana, March 27th–28th, 2015)), 2015. URL: albanohellenica.wix.com (алб.) novik, Sobolev 2016  — novik A. A., Sobolev  A. n. The traditional Wedding costume of Mrkovići in Montenegro between Real Heritage and Folk construction (Materials of the Russian expeditions in 2012-2014). Folklore. Electronic Journal of Folklore. Vol. 66, 2016. https://doi.org/10.7592/FeJF2016.66. novik_sobolev. URL: https://www.folklore.ee/folklore (дата обращения: 09.02.2017). (англ.) orel 1998 — orel V. Albanian etymological dictionary. Leiden; Boston; Köln: Brill, 1998. 670 p. (англ.-алб.) Qirjazi 2011 — Qirjazi D. Q. Rreth marrëdhënieve të së folmes greke të Himarës me të folmet e tjera të gre qishtes së re. Albanohellenica. Years XI–XIII. 4, 2011: F. 39–52. (алб.) Romania et Slavia Adriatica : Festschrift für Žarko Muljačić 1987 — Romania et Slavia Adriatica : Festschrift für Žarko Muljačić. Holtus G., Kramer J. (Hrsg.). Hamburg: Buske, 1987. 535 S. (нем.) RPSSh 1978 — Republika popullore socialiste e Shqipërisë. K — 134 — 136 — A (Dukati) — B (Kuçi) — c (Himara) — D (Qeparoi). 1: 50.000. tiranë, 1978. (алб.) Skok 1950 — Skok P. Slavenstvo i romanstvo na jadranskim otocima. Toponomastička ispitivanja. t. I. Studija. Zagreb: JAZU, 1950. 271 S. (хорв.) Skok 1950 — Skok P. Slavenstvo i romanstvo na jadranskim otocima. Toponomastička ispitivanja. t. II. Kazala i karte. Zagreb: JAZU, 1950. 67 s. (хорв.) Smith 2000 — Smith n. Symbiotic mixed languages: a question of terminology. Bilingualism: Language and Cognition. Vol. 3, 2000: 122–123. (англ.) Sotiri 2004 — Sotiri n. «e folmja e Himarës». Himara në shekuj. nasi L. (red.). tiranë: Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004. F. 263–292. (алб.) Spiro 2014 — Spiro A. «The Modern Greek dialects of Albania — A general description and classification». XLIII Международная филологическая конференция, Санкт-Петербург, 11–16  марта 2014  г.: Избранные труды. СПб.: СПбГу, 2015. P. 396–417. (англ.) Stern 2004 — Stern D. Balkansprachen und Kreolsprachen: Versuch einer kontakttypologischen Grenzzie hung. Zeitschrift für Balkanologie. Bd. 42, 2004: S. 206–225. (нем.)Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 142 s. (хорв.) Thomo 1998 — Thomo P. Kishat Pasbizantine në Shqipërinë e Jugut. tiranë: Botim i Kishës orthodokse au toqefale të Shqipërisë, 1998. 325 f. (алб.) tirta 2004 — tirta M. «Mite e besime në Bregdetin e Sipërm të Himarës». Himara në shekuj. nasi L. (red.). tiranë: Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004. F. 353–372. (алб.) totoni 1964 — totoni M. e Folmja e Bregdetit të Poshtëm. Studime Filologjike. Viti I (4), 1964: F. 121–139. (алб) Vekarić 2011 — Vekarić n. Vlastela grada Dubrovnika т. Knj. 1. Korijeni, struktura i razvoj dubrovačkog plemstva. Zagreb: HAZU, Zavod za povijesne znanosti u Dubrovniku, 2011. 352 s. (хорв.) Ανδριώτης 1995 — Ανδριώτης Ν. Π. Ετημολογικό λεξικό της κοινής νεοελληνικής. Θεσσαλονίκη: Ινστιτούτο Νεοελληνικών Σπουδών, 1995. 436 σ. (новогреч.) Βαγιακάκος 1983 — Βαγιακάκος Δ. «Γλωσσικά καὶ λαογραφικά Χιμάρας Β. Ἠπείρου καὶ Μάνης». Πρακτικά Β΄ Συμποσίου γλωσσολογίας βορειοελλαδικοῦ χώρου. (Θεσσαλονίκη, 1983). IMXA. Σ. 9–26. (новогреч.) Κοκαβέση 2010 — Κοκαβέση Ε.-Ε. «Η επιβίωση της χιμαραίας διαλέκτου στον 21ο αιώνα». Βορειοηπειρωτικά. Επιστημονική επετηρίδα Ιδρύματος Βορειοηπειρωτικών Ερευνών. Τ. Α. Ιωάννινα, 2010. Σ. 95–130. (новогреч.) Κοντομίχης 2005  — Κοντομίχης Π. Λεξικό του λευκαδίτικου γλωσσικού ιδιώματος. Ιδιωματικό  — Ερμηνευτικό — Λαογραφικό. Αθήνα: Γρηγόρης, 2005. 413 σ. (новогреч.) Κυριαζής 2007  — Κυριαζής Δ. Κ. «Σχέση του ελληνικού γλωσσικού ιδιώματος της Χιμάρας μετα άλλα νεοελληνικά γλωσσικά ιδιώματα». Μελέτες για την ελληνική γλώσσα: Πρακτικά της 27ης Συνάντησης του Τομέα Γλωσσολογίας του Τμήματος Φιλολογίας της Φιλοσοφικής Σχολής Α.Π.Θ., 6–7 Μαΐου 2006). Θεσσαλονίκη: Ινστιτούτο Νεοελληνικών Σπουδών, 2007. 198–209. (новогреч.) Κυριαζής 2012 — Κυριαζής Δ. Κ. «Το Ελληνικό γλωσσικό ιδίωμα της Άρτας Αβλώνα». Selected papers of the 10th ICGL». (Komotini, Greece, 2012). Gavriilidou Z. (ed.). Democritus University of Thrace. Σ. 890– 898. (новогреч.) Κυριαζής, Σπύρου 2011 — Κυριαζής Δ. Κ., Σπύρου Α. Η. Τα ελληνικά γλωσσικά ιδιώματα της Αλβανίας. Ελληνική Διαλεκτολογία. 6, 2011: Σ. 175–199. (новогреч.) Λίτσιος 2009 — Λίτσιος Φ. Το χρονικό της Δρόπολης. tiranë: neraida, 2009. 150 σ. (новогреч.) Μπόγκας 1966  — Μπόγκας Ε. Α. Τὰ γλωσσικά ἰδιώματα τῆς Ἠπείρου (Βορείου, Κεντρικῆς καὶ Νοτίου). Ἰωάννινα: Ἐταιρεία Ἠπειρωτικῶν Μελετῶν, 1966. 263 σ. (новогреч.) Σπύρου 2008 — Σπύρου Α. Η. Το Ελληνικό γλωσσικό ιδίωμα της περιοχής Δελβίνου και Αγίων Σαράντα. т. 109. Αθήνα: Πανεπιστήμιο Αθηνών, 2008. 556  σ.  — (Βιβλιοθήκη Σοφίας Ν. Σαριπόλου). (новогреч.) Для цитирования: Соболев а. н. языки симбиотических сообществ Западных Балкан: греческий и албанский в краине Химара, албания // вестник СПбГу. язык и литература. 2017. т. 14. вып. 3. С. 420– 442. DoI: 10.21638/11701/spbu09.2017.310. references Голомб 1959 — Golomb, Z. Genetichki vrski megju karpatskata i balkanskata stocharska terminologiјa i ulogata na slovenskiot element vo ova podrachјe [Genetic links between carpathian and Balkan animal terminology and Slavonic influence]. Makedonski јazik. Bk. X, 1959, pp. 19–50. (In Macedonian) Голомб 1979 — Golomb, Z. Za “mekhanizmot” na slovensko-romanskite odnosi na Balkanskiot poluostrov [on the “mechanism” of the Slavonic-Roman relation in the Balkan Peninsula]. Makedonski јazik. Bk. XX, 1979, pp. 5–18. (In Macedonian) Голомб 1982 — Golomb, Z. Makedonsko-vlashki leksichki izednachuvanja kako primer na tsentralnobalkanskata kulturna zaednitsa [Macedonian-Romanian lexical neutralisation as an example of central Balkanian cultural community]. Makedonski јazik. Bk. XXXII–XXXIII: Posveteno na akademik Blazhe Koneski po povod na 60-godishninata [on the 60-anniversary of academic Blazhe Koneski], 1982, pp. 137–146. (In Macedonian) десницкая 1968  — Desnitskaia, а. V. Albanskii iazyk i ego dialekty [Albanian language and its dialects]. Leningrad, nauka Publ., 1968. 380 p. (In Russian) десницкая 1976 — Desnitskaia, а. V. “evoliutsiia dialektnoi sistemy v usloviiakh etnicheskogo smesheniia”. [evolution of dialects in ethnic mixture]. Voprosy etnogeneza i etnicheskoi istorii slavian i vostochnykh Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 nauka Publ., 1976, pp. 186–197. (In Russian) десницкая 1987 — Desnitskaia, а. V. «o nachalakh sravnitelnogo izucheniia balkanskikh iazykov». [on the origin of comparative study of the Balkan languages]. Desnitskaia,  а. V. Albanskaia literatura i albanskii iazyk [Albanian literature and Albanian language]. Leningrad, nauka, 1987, pp. 276–293. (In Russian) домосилецкая и  др. 1998  — Domosiletskaia, М. V., Plotnikova, а. а., Sobolev,  а. n. “Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov”. Slavianskoe iazykoznanie. XII mezhdunarodnyi sezd slavistov. Doklady rossiiskoi delegatsii. (1998) [Slavonic linguistics. Proceedings of the conference “XII International meeting of the Slavists. Proceedings of the Russian delegation”]. Moscow, nauka Publ., 1998, pp. 196– 211. (In Russian) домосилецкая, жугра 1997 — Domosiletskaia, М. V., Zhugra, а. V. Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Leksicheskaia programma [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Lexical programme]. St. Petersburg, Institute for linguistic research, 1997. 75 p. (In Russian) желтова 2016 — Zheltova, е. а. Konstruiruia “grecheskii” i “albanskii”: lingvisticheskie ideologii v grekogovoriashchikh soobshchestvakh Iuzhnoi Albanii (Severnogo epira) [constructing “Greek” and “Albanian”: linguistic ideologies in Greek-speaking communities in South Albania (northern epirus)]. Antropologicheskii forum — Anthropological forum. 28, 2016, pp. 246–259. (In Russian) кисилиер 2013 — Kisilier, М. L. novogrecheskaia dialektologiia: dostizheniia i problemy [Greek dialectology: Achievements and problems]. Voprosy Jazykoznanija — Topics in the Study of Language. 2, 2013, pp. 83–98. (In Russian) кисилиер и др. 2016 — Kisilier, М. L., novik, а. а., Sobolev, а. n. etnolingvisticheskie i dialektologicheskie nabliudeniia iz Dropula, Albaniia. Po materialam rossiiskoi ekspeditsii 2009 goda [ethnic, linguistic and dialect observation from Dropul, Albania. Based on the materials of the Russian expedition in 2009]. Acta linguistica petropolitana — Transactions of the Institute for Linguistic Studies. 3, 2016. (In Russian) МдаБя 2003 — Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Probnyi vypusk [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Tentative publication]. Sobolev, A. n. (ed.). München, Verlag otto Sagner, 2003. 357 p. МдаБя 2005  — Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Seriia leksicheskaia [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Lexical series]. Sobolev, A. n. (ed.). Vol. I: Leksika dukhovnoi kultury [Spiritual culture]. München, Verlag otto Sagner, 2005. 432 p. МдаБя 2005 — Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Seriia grammaticheskaia [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Grammar series]. Sobolev,  A. n. (ed.). Vol. I:  Kategorii imeni  sushchestvitelnogo [noun categories]. München, Verlag otto Sagner, 2005. 276 p. МдаБя 2006  — Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Seriia leksicheskaia [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Lexical series]. Sobolev,  A. n. (ed.). Vol. II: chelovek. Semia [Person. Family]. München, Verlag otto Sagner, 2006. 261 p. МдаБя 2009  — Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Seriia leksicheskaia [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Lexical series]. Sobolev, A. n. (ed.). Vol. III: Zhivotnovodstvo [Animal breeding]. St. Petersburg, nauka Publ.; München, Verlag otto Sagner. 659 p. МдаБя 2010 — Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Seriia leksicheskaia [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Lexical series]. Sobolev, A. n. (ed.). Domosiletskaia M. V. (comp.). Vol. IV: Landshaft [Landscape]. St. Petersburg, nauka Publ.; München, Verlag otto Sagner, 2010. 363 p. МдаБя 2013  — Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Seriia leksicheskaia [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Lexical series]. Sobolev, A. n. (ed.). Domosiletskaia M. V. (comp.). Vol. V: Meteorologiia [Meteorology]. St. Petersburg, nauka Publ.; München, Verlag otto Sagner, 2013. 286 p. МдаБя 2013  — Malyi dialektologicheskii atlas balkanskikh iazykov. Seriia leksicheskaia [Concise dialect atlas of the Balkan languages. Lexical series]. Sobolev, A. n. (ed.). Vol. VII: Polevodstvo. ogorodnichestvo [crop farming. Kitchen garden]. St. Petersburg, nauka Publ.; München, Verlag otto Sagner, 2013. 171 p. Морозова 2017 — Morozova, М. S. Albanskii govor ili govory Gorany? Genezis i funktcionirovanie [Albanian dialect or dialects of Gorana? Genesis and functioning]. Vestnik SPbSU. Language and Literature. 14 (2), 2017, рp. 64–79. (In Russian) Плотникова 1996 — Plotnikova, а. а. Materialy dlia etnolingvisticheskogo izucheniia balkanoslavianskogo areala [Materials for ethnic and linguistic study of the Balkan and Slavonic areal]. Moscow, Institute Slavianovedeniia RAS, 1996. 74 p. (In Russian)Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 mentals of linguistic and cultural anthropo-geography of the Balkan Peninsula]. Vol. I: Homo balсanicus и его пространство [Homo balсanicus and his space]. St. Petersburg; München, nauka; otto Sagner Verlag, 2013. 264 p. (In Russian) Соболев 2015 — Sobolev, а. n. “Mrkovichi (i Gorana): Iazyki i dialekty chernogorskogo Primoria v kontekste noveishikh balkanisticheskikh issledovanii” [Mrkovichi (and Gorana ): Languages and dialects of Montenegro littoral area and latest Balkan studies]. Sprache und Kultur der Albaner. Zeitliche und räumliche Dimensionen. Akten der 5. Deutsch-albanischen kulturwissenschaftlichen Tagung. (Buçimas bei Pogradec, Albanien, 5. — 8. Juni 2014) Conference Proceedings [The language and culture of Albanians. Spatial and temporal dimensions. Proceedings of the 5th German-Albanian conference in cultural sciences. (Buçimas near Pogradec, Albania, 5. — 8. June 2014)]. Bardhyl, D. (Hrsg.). Wiesbaden, Harrassowitz, 2015, pp. 533–556. (In Russian) Соболев, новик 2016  — Sobolev, а. n., novik, а. а. “Aktualnye tendentsii v izuchenii iazyka i kultury grekov Albanii” [current trends in study of language and culture of Albanian Greek]. Grecheskaia traditsionnaia kultura na evropeiskom fone. (Russia, Moscow, MSU, April 5-8, 2016) [Proceedings of the conference “Greek traditional culture and Europe”]. Moscow, Moscow State Univ. Publ., 2016, pp. 72–79. (In Russian) Шютц 2009  — Shiuts, I. Albano-valashskii simbioz i slavianskie zaimstvovaniia v rumynskom i albanskom iazykakh [Albanian-Valash symbiosis and Slavonic borrowings in Romanian and Albanian languages]. Acta Linguistica Petropolitana — Transactions of the Institute for Linguistic Studies. 1, 2009, pp. 305–321. (In Russian) Юллы, Соболев 2002 — Ylli, D., Sobolev, а. n. Albanskii toskskii govor sela Leshnia (kraina Skrapar). Sintaksis. Leksika. Etnolingvistika [Albanian Toksk dialect in Leshnia (Skrapar District). Syntax. Vocabulary. Enthnolinguistics]. Marburg, Biblion Verlag, 2002. 516 p. (In Russian) Adamou 2016 — Adamou, e. A Corpus-Driven Approach to Language Contact. Endangered Languages in a Comparative Perspective. Boston; Berlin, De Gruyter Mouton, 2016. 240 p. (In english) Barth 1969 — Barth, F. “Introduction”. Ethnic Groups and Boundaries: The Social Organization of Cultural Difference. Barth, F. (ed.). Bergen: Universitetsvorlaget, 1969, pp. 9–38. (In english) Borgia 1942 — Borgia, n. “I monaci basiliani d’Italia in Albania” [Italian Basilian monks in Albania]. Appunti di storia missionaria (Secoli XVI–XVIII). Periodo secondo [Comments on the missionary history. (St. XVI–XVIII). Second period]. Roma, Istituto per l’europa orientale, 1942, pp. 132–139. (In Italian) Brown, Joseph 2013 — Brown, c., Joseph, B. D. The texture of a Linguistic environment: new Perspectives on the Greek of Southern Albania. Albanohellenica. Years XIV–XV (№ 5), 2013, pp. 145–152. (In english) Brown, Joseph 2015 — Brown, c., Joseph, B. D. on Hybrid Forms in Language contact — Some evidence from the Greek of Southern Albania. Albanohellenica. Years XVI–XVII (№ 6: Proceedings of the 2nd International conference of Greek-Albanian /  Albanian-Greek Studies (tirana, March 27th–28th, 2015)), 2015. Available at: albanohellenica.wix.com. (In english) Burkhart 1989  — Burkhart D. Kulturraum Balkan: Studien Zur Volkskunde und Literatur Sudosteuropas [Cultural Space of the Balkans: The study of ethnography and literature of South Eastern Europe]. Berlin; Hamburg, Reimer, 1989. IV, 327 p. (In German) çabej 1976  — çabej, e. Studime etimologjike në fushë të shqipes [Etymological research in Albanian language]. Bleu II: A–B. tiranë, Akademia e shkencave; Botime çabej, 1976. 615 p. (In Albanian) çabej 1982  — çabej, e. Studime etimologjike në fushë të shqipes [Etymological research in Albanian lan guage]. Bleu I. tiranë, Akademia e shkencave; Botime çabej, 1982. 343 p. (In Albanian) çabej 1987  — çabej, e. Studime etimologjike në fushë të shqipes [Etymological research in Albanian lan guage]. Bleu III. tiranë, Akademia e shkencave; Botime çabej, 1987. 565 p. (In Albanian) çabej 1996  — çabej, e. Studime etimologjike në fushë të shqipes [Etymological research in Albanian language]. Bleu IV: Dh–J. tiranë, Akademia e shkencave; Botime çabej, 1996. 622 p. (In Albanian) çabej 2002  — çabej, e. Studime etimologjike në fushë të shqipes [Etymological research in Albanian language]. Bleu VI: n–Rr. tiranë, Akademia e shkencave; Botime çabej, 2002. 520 p. (In Albanian) çabej 2014  — çabej, e. Studime etimologjike në fushë të shqipes [Etymological research in Albanian language]. Bleu V: K–M. tiranë, Akademia e shkencave; Botime çabej, 2014. 479 p. (In Albanian) çabej 2016 — çabej, e. Studime etimologjike në fushë të shqipes Akademia e shkencave; Botime Çabej, 1976– 2014. [Etymological research in Albanian language]. Bleu VII: S–Zh. tiranë: Akademia e shkencave; Botime çabej, 2016, 434 p. (In Albanian) Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 University of ohio, 2012. 425 p. (In english) Dombrowski 2013 — Dombrowski, A. Phonological aspects of language contact along the slavic periphery: an ecological approach. Diss. The University of chicago, 2013. 227 p. (In english) Furrer 2002 — Furrer, n. Die vierzigsprachige Schweiz. Sprachkontakte und Mehrsprachigkeit in der vorindustriellen Gesellschaft (15.-19. Jahrhundert): 2  Bd. [40-language Switzerland. Language contact and multilingualism in pre-industrial society (in 15–19 centuries): In 2 v.]. Zürich, chronos Verlag, 2002. Bd. 1: Untersuchung [Research]. 699 p. (In German) Furrer 2002 — Furrer, n. Die vierzigsprachige Schweiz. Sprachkontakte und Mehrsprachigkeit in der vorindustriellen Gesellschaft (15.-19. Jahrhundert): 2  Bd. [40-language Switzerland. Language contact and multilingualism in pre-industrial society (in 15–19 centuries): In 2 v.]. Zürich, chronos Verlag, 2002. Bd. 2: Materialien [Materials]. 478 p. (In German) Gashi 2015 — Gashi, S. Kërkime onomastike-historike për minoritete të shuara e aktuale të Kosovës [Histori cal onomastic study of the modern Kosovo minorities]. Prishtinë, AShAK, 2015. 783 p. (In Albanian) Gregorič Bon 2008 — Gregorič Bon, n. Storytelling as a spatial practice in Dhërmi (Drimades) of southern Albania. Anthropological notebooks. 14 (2), 2008, pp. 7–29. (In english) Handbuch Balkan 2014  — Handbuch Balkan. Hinrichs, U., et al. (eds.). Wiesbaden, Harrassowitz, 2014. 844 p. (In German) Himara në shekuj 2004 — Himara në shekuj [Himara in centuries]. nasi, L., et al. (eds.). tiranë, Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004. 505 p. (In Albanian) Hinrichs 2004 — Hinrichs, U. Südosteuropa-Linguistik und Kreolisierung [South-east european linguistics and creolisation]. Zeitschrift für Balkanologie. 40 (1), 2004, pp. 17–32. (In German) Hinrichs 2004 — Hinrichs, U. orale Kultur, Mehrsprachigkeit, radikaler Analytismus: Zur erklärung von Sprachstrukturen auf dem Balkan und im kreolischen Raum. ein Beitrag zur entmystifizierung der Balkanlinguistik [oral culture, multilinguism, radical analytism: towards an explanation of language structures in the Balkans and creole space. contribution into domestication of the Balkan studies]. Zeitschrift für Balkanologie. 40 (2), 2004, pp. 141–174. (In German) Hysenaj 2011 — Hysenaj, B. Histori e Labërisë [Hisotry of Labëria]. tiranë, Redona, 2011. 765 p. (In Alba nian) Ismajli 2015 — Ismajli, R. “Über die slawischen Lehnwörter im Albanischen“ [on the Slavonic borrowings in the Albanian language]. Sprache und Kultur der Albaner. Zeitliche und räumliche Dimensionen. Akten der 5. Deutsch-albanischen kulturwissenschaftlichen Tagung. (Buçimas bei Pogradec, Albanien, 5. — 8. Juni 2014). Conference Proceedings [The language and culture of Albanians. Spatial and temporal dimensions. Proceedings of the 5th German-Albanian conference in cultural sciences. (Buçimas near Pogradec, Albania, 5. — 8. June 2014)]. Bardhyl, D. (Hrsg.). Wiesbaden: Harrassowitz, 2015, pp. 557–590. (In German) Joseph 2016 — Joseph, B. “Phonology and the construction of Borders in the Balkans”. The Palgrave Handbook of Slavic Languages, Identities and Borders. Kamusella, t., et al. (eds.). Basingstoke, Palgrave Macmillan, 2016, pp. 263–275. (In english) Kisilier, et al. 2013 — Kisilier, M. L., novik, A. A., Sobolev, A. n. Studime etnolinguistike dhe dialektologjike në terren në Dropull, Shqipëri: Materialet e ekspeditës ruse të vitit 2009 [ethnolinguistic and dialectological field research in Dropul, Albania. Materials of the Russian expedition in 2009]. Albanohellenica. Years XIV–XV (no. 5), 2013, pp. 153–165. (In Albanian) Koka 2008 — Koka, P. Visare nga Palasa [Treasures from Palyasy]. Athinë, Botim i shoqatës “Shën Dhimitri”, 2008. 176 p. (In Albanian) Koka 2011 — Koka, P. Everjetë nga Palasa [Memories of Palyasy]. Athinë, Botim i shoqatës “Shën Dhimitri”, 2011. 65 p. (In Albanian) Kondis, Manta 1994 — Kondis, B., Manta, e. The Greek minority in Albania: a documentary record (1921– 1993). Thessalonika, Institute of Balkan Studies, 1994. 130 p. (In english) Leake 1814 — Leake, W. M. Researches in Greece. London, Booth, 1814. XIX, 472 p. (In english) Leake 1835 — Leake, W. M. Travels in Northern Greece. I. London, Rodwell, 1835. XII, 527 p. (In english) Lehman 2001 — Lehman, R. Symbiosis and ambivalence: Poles and Jews in a small Galician town. new York; oxford, Berghahn Books, 2001. xxii, 217 p. (In english) Leluda-Voss 2006  — Leluda-Voss, c. Die südgriechische Mundart von Kastelli (Peloponnes) [South-Greek dialect Kastelli (Peloponnesus)]. München, Biblion Verlag, 2006. 592 p. (In German) Malltezi 2004  — Malltezi, L. “Rreth karakterit shqiptar të popullsisë së krahinës së Himarës (shek. XV– XVIII)” [on the Albanian character of people in Himarës district (15–18 centuries)]. Himara në shekuj Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 Albanian) Memushaj 2004 — Memushaj, R. “Patronimia e Himarës” [Patronymy of Himara]. Himara në shekuj [Himara in centuries]. nasi, L. (ed.). tiranë, Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004, pp. 293–319. (In Albanian) Memushaj, Grillo 2009 — Vendi i së folmes së Himarës në dialektin jugor të shqipes [Himara dialect in South dialects of Albanian language]. Studime Filologjike. 1–2, 2009, pp. 29–62. (In Albanian) Morozova, Rusakov  — Morozova, M. S., Rusakov, A. Yu. Mutual interference in a multilingual setting. In progress. (In english) Mufwene 2009  — Mufwene, S. S. “Restructuring, hybridization, and complexity in language evolution”. Complex Processes in New Languages. Aboh, e. o., Smith, n. (eds.). Amsterdam, John Benjamins, 2009, pp. 367–400. (In english) Muljačić 2000 — Muljačić, Ž. Das Dalmatische. Studien zu einer untergegangenen Sprache [Dalmatian lan guage. Research on one of the extinct languages]. Köln, Böhlau, 2000. 434 p. (In German) Muysken 2000 — Muysken, P. Bilingual speech: A typology of code-mixing. cambrigde, cambridge Univ. Press, 2000. xvi, 306 p. (In english) Muysken 2013 — Muysken, P. Language contact outcomes as the result of bilingual optimization strategies. Bilingualism: Language and Cognition. 16 (4), 2013, pp. 709–730. (In english) novik, Sobolev 2015  — novik, A. A., Sobolev, A. n. Studime etnolinguistike në Himarë dhe në zonën e Vurgut (Materialet e ekspeditës 2014) [ethnic and linguistic research in Himaraand Vurgut (Materials of the expedition in 2014)]. Albanohellenica. Years XVI–XVII (no. 6. Proceedings of the 2nd International conference of Greek-Albanian / Albanian-Greek Studies (tirana, March 27th–28th, 2015)), 2015. Available at: albanohellenica.wix.com. (In Albanian) novik, Sobolev 2016  — novik, A. A., Sobolev, A. n. The traditional Wedding costume of Mrkovići in Montenegro between Real Heritage and Folk construction (Materials of the Russian expeditions in 2012-2014). Folklore. Electronic Journal of Folklore. Vol. 66, 2016. https://doi.org/10.7592/FeJF2016.66. novik_sobolev. Available at: https://www.folklore.ee/folklore (accessed: 09.02.2017). (In english) orel 1998 — orel, V. Albanian etymological dictionary. Leiden; Boston; Köln, Brill, 1998. 670 p. (In english Albanian) Qirjazi 2011 — Qirjazi, D. Q. Rreth marrëdhënieve të së folmes greke të Himarës me të folmet e tjera të greqishtes së re [on the relations between Greek dialects in Himara and other new Greek dialects]. Albanohellenica. Years XI–XIII (no. 4), 2011, pp. 39–52. (In Albanian) Romania et Slavia Adriatica 1987 — Romania et Slavia Adriatica: Festschrift für Žarko Muljačić. Holtus, G., Kramer, J. (Hrsg.). Hamburg, Buske, 1987. 535 p. (In German) RPSSh 1978 — Republika popullore socialiste e Shqipërisë. K — 134 — 136 — A (Dukati) — B (Kuçi) — c (Himara) — D (Qeparoi) [People’s Socialist Republic of Albania]. 1: 50.000. tiranë, 1978. (In Albanian) Skok 1950 — Skok, P. Slavenstvo i romanstvo na jadranskim otocima. Toponomastička ispitivanja. [Slavonic peoples and Romanian peoples in the Adriatics. Topo-onomastic research]. t. I. Studija [Research]. Zagreb, JAZU, 1950. 271 p. (In croatian) Skok 1950 — Skok, P. Slavenstvo i romanstvo na jadranskim otocima. Toponomastiäka ispitivanja [Slavonic peoples and Romanian peoples in the Adriatics. Topo-onomastic research]. t. II. Kazala i karte [Guides and maps]. Zagreb, JAZU, 1950. 67 p. (In croatian) Smith 2000 — Smith, n. Symbiotic mixed languages: a question of terminology. Bilingualism: Language and Cognition. Vol. 3, 2000, pp. 122–123. (In english) Sotiri 2004 — Sotiri, n. “e folmja e Himarës” [Dialects of Himara]. Himara në shekuj [Himara in centuries]. nasi, L. (ed.). tiranë, Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004, pp. 263–292. (In Albanian) Spiro 2014  — Spiro, A. “The Modern Greek dialects of Albania  — A general description and classification”. Conference Proceedings. XLIII Mezhdunarodnaia filologicheskaia konferentsiia, Sankt-Peterburg, 11–16 marta 2014 g.: Izbrannye trudy [43rd International Philological Conference, St. Petersburg, 11– 16 March 2014: Selected articles]. St. Petersburg, St. Petersburg State Univ. Press, 2015, pp. 396–417. (In english) Stern 2004 — Stern, D. Balkansprachen und Kreolsprachen: Versuch einer kontakttypologischen Grenzziehung [Balkan languages and creole languages: contact and political border]. Zeitschrift für Balkanologie. Bd. 42, 2004, pp. 206–225. (In German) Šufflay 1925 — Šufflay, M. Srbi i Arbanasi [Serbian and Albanian]. IV. Beograd: Izdanje seminara za arbana sku filologiju, 1925. 142 p. (In croatian) Thomo 1998 — Thomo, P. Kishat Pasbizantine në Shqipërinë e Jugut [Post-Byzantine churches in South Alba nia]. tiranë, Botim i Kishës orthodokse autoqefale të Shqipërisë, 1998. 325 p. (In Albanian) Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 area of Himara]. Himara në shekuj [Himara in centuries]. nasi, L. (ed.). tiranë, Akad. e Shkencave e Shqipërisë, 2004, pp. 353–372. (In Albanian) totoni 1964 — totoni, M. e Folmja e Bregdetit të Poshtëm [Dialect of Lower Sea area]. Studime Filologjike. Viti I (4), 1964, pp. 121–139. (In Albanian) Vekarić 2011 — Vekarić, n. Vlastela grada Dubrovnika [Aristocracy of Dubrovnik]. Knj. 1. Korijeni, struktura i razvoj dubrovačkog plemstva [origin, structure and development of Dubrovnic aristocracy]. Zagreb, HAZU, Zavod za povijesne znanosti u Dubrovniku, 2011. 352 p. (In croatian) Ανδριώτης 1995 — Ανδριώτης, Ν. Π. Ετημολογικό λεξικό της κοινής νεοελληνικής [Etimological dictionary of Modern Greek]. Θεσσαλονίκη: Ινστιτούτο Νεοελληνικών Σπουδών, 1995. 436 p. (In Modern Greek) Βαγιακάκος 1983  — Βαγιακάκος, Δ. “Γλωσσικά καὶ λαογραφικά Χιμάρας Β. Ἠπείρου καὶ Μάνης” [Language and ethnography of Himara, northern epirus and Mani]. Πρακτικά Β΄ Συμποσίου γλωσσολογίας βορειοελλαδικοῦ χώρου. (Θεσσαλονίκη, 1983) [Proceedings of the 2nd North Greek linguistic congress]. IMXA, pp. 9–26. (In Modern Greek) Κοκαβέση 2010  — Κοκαβέση, Ε.-Ε. “Η επιβίωση της χιμαραίας διαλέκτου στον 21ο αιώνα” [Preservation of the dialect of Himara in 21  century]. Βορειοηπειρωτικά. Επιστημονική επετηρίδα Ιδρύματος Βορειοηπειρωτικών Ερευνών. Τ. Α΄ [Northern Epirus. Scientific Yearbook on Northern Research Foundation]. Ιωάννινα, 2010, pp. 95–130. (In Modern Greek) Κοντομίχης 2005 — Κοντομίχης, Π. Λεξικό του λευκαδίτικου γλωσσικού ιδιώματος. Ιδιωματικό — Ερμηνευτικό — Λαογραφικό [Dictionary of the dialect of Leucadia. Idiomaticity. Interpreations. Ethnography]. Αθήνα, Γρηγόρης, 2005. 413 p. (In Modern Greek) Κυριαζής 2007 — Κυριαζής, Δ. Κ. “Σχέση του ελληνικού γλωσσικού ιδιώματος της Χιμάρας με τα άλλα νεοελληνικά γλωσσικά ιδιώματα” [Link between the Greek dialect of Himara and other Modern Greek dialects]. Μελέτες για την ελληνική γλώσσα 27. (Πρακτικά της 27ης Συνάντησης του Τομέα Γλωσσολογίας του Τμήματος Φιλολογίας της Φιλοσοφικής Σχολής Α.Π.Θ., 6–7 Μαΐου 2006) [Proceedings of the 27th research and practical conference (workshop) of the Faculty of Philology of Aristotle University of Thessaloniki (May 6–7, 2006)]. Θεσσαλονίκη, Ινστιτούτο Νεοελληνικών Σπουδών, 2007, pp. 198–209. (In Modern Greek) Κυριαζής 2012 — Κυριαζής, Δ. Κ. “Το Ελληνικό γλωσσικό ιδίωμα της Άρτας Αβλώνα” [Greek dialects in Arta near Avlona]. Selected papers of the 10th ICGL (Komotini, Greece, 2012). Conference Proceedings. Gavriilidou, Z. (ed.). Democritus University of Thrace, 2012, pp. 890–898. (In Modern Greek) Κυριαζής, Σπύρου 2011 — Κυριαζής, Δ. Κ., Σπύρου, Α. Η. Τα ελληνικά γλωσσικά ιδιώματα της Αλβανίας [Greek dialects in Albania]. Ελληνική Διαλεκτολογία. 6, 2011, pp. 175–199. (In Modern Greek) Λίτσιος 2009 — Λίτσιος, Φ. Το χρονικό της Δρόπολης [Chronicle of Dropule]. tiranë, neraida, 2009. 150 p. (In Modern Greek) Μπόγκας 1966  — Μπόγκας, Ε. Α. Τὰ γλωσσικά ἰδιώματα τῆς Ἠπείρου (Βορείου, Κεντρικῆς καὶ Νοτίου) [Greek dialects in Epirus (Central, North, South)]. Ἰωάννινα, Ἐταιρεία Ἠπειρωτικῶν Μελετῶν, 1966. 263 p. (In Modern Greek) Σπύρου 2008 — Σπύρου, Α. Η. Το Ελληνικό γλωσσικό ιδίωμα της περιοχής Δελβίνου και Αγίων Σαράντα [Greek dialect in Delvina and Agia Saranda]. т. 109. Αθήνα, Πανεπιστήμιο Αθηνών, 2008. 556 p. — (Βιβλιοθήκη Σοφίας Ν. Σαριπόλου). (In Modern Greek) For citation: Sobolev A. n. Languages in the Western Balkan Symbiotic Societies: Greek and Albanian in Himara, Albania. Vestnik SPbSU. Language and Literature, 2017, vol. 14, issue  3, pp.  420–442. DoI: 10.21638/11701/spbu09.2017.310. Статья поступила в редакцию 7 июня 2016 г. Статья рекомендована в печать 12 октября 2016 г.Вестник СПбГУ. Язык и литература. 2017. Т. 14. Вып. 3 

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.142, 811.18 вестник СПбГу. язык и литература. 2017. т. 14. вып. 3 Соболев Андрей Николаевич институт лингвистических исследований ран, россия, 199004, Санкт-Петербург, тучков пер., 9; Санкт-Петербургский государственный университет, россия, 199034, Санкт-Петербург, университетская наб., 7–9 [email protected], [email protected] яЗыкИ СИМбИотИчеСкИх СообщеСтв ЗаПадНых балкаН: гРечеСкИй И албаНСкИй в кРаИНе хИМаРа, албаНИя* в статье выдвигается гипотеза о  наличии в  прошлом в  южноалбанской краине Химара симбиотического греческо-албанского сообщества, в  котором греческий и  албанский языки и соответствующие культуры находились в отношениях дополнительного распределения. Представлены и подвергнуты анализу лексические материалы и спонтанные нарративы на ранее не изучавшемся греческом диалекте села Паляса, отражающие типологически редкий и неисследованный тип недоминантного билингвизма, дополнительное и равное функциональное распределение языков, переключение кодов и языковую гибридизацию. Свидетельства дополнительной дистрибуции греческого и  албанского языков в  Палясе были обнаружены в традиционной календарной терминологии, легендарном общебалканском нарративе о Мартовской старухе и причитаниях по умершим. Греческий язык служит основным средством хранения и передачи знания о православной календарной традиции, тогда как за албанским закреплен традиционный народный балканский календарь, а также официальный государственный календарь албании. в рассказываемой по-гречески легенде о Мартовской старухе имеет место переключение говорящего на албанский язык, когда цитируется ругательство, произносимое мифологическим персонажем в адрес месяца марта; это свидетельствует о первом албанском языке женских предков наших информантов, посредством которых вся легенда была заимствована в  греческую традиционную культуру Палясы. оплакивание умерших, еще не изученный феномен, осуществляется жительницами села, даже греческими монолингвами, исключительно по-албански. Слова при этом «знают со слуха». явление гибридизации, или фузии, очевидно на уровне антропономастики (в том числе графическом, когда на надгробных памятниках надписи выполняются с включением букв второго алфавита), в лексике (например, в системе названий месяцев, где находим алб. Shkurtish ‘февраль’ вместо греч. Φλεβάρης). С другой стороны, равное функциональное распределение языков имеет место как в общей компетенции говорящих, так и в лексико-семантических группах вроде названий частей тела. Библиогр. 95 назв. ил. 1. табл. 1.

ыазыковаыа картина мира как лингвистическое понятие обзор российских публикации последних лет. Ключевые слова: картина мира, языковая картина мира, языковая модель мира, языковое сознание, методология  языкознания. Введение Понятие  «языковая  картина  мира»  (далее  –  ЯКМ)  чрезвычайно  распространено  в  языковедческой литературе последних лет, оно нередко фигурирует в заголовках монографий, материалов конференций и сборников статей, в темах кандидатских и докторских диссертаций,  не  поддаются  обозрению  отдельные  статьи,  где  это  понятие  просто  упоминается.  Нередко  оно используется лишь в качестве метки, сигнализирующей о том, что данное исследование  полностью  соответствует  важнейшим  требованиям  наиболее  актуальных  для  современной  лингвистики  принципов,  прочно  основывается  на  генеральной  линии  антропоцентрической  парадигмы, учитывает в качестве ключевого человеческий фактор в языке, рассматривает язык  в тесной связи с сознанием и культурой, и т. д. Частота использования этого понятия создает иллюзорную убежденность в отсутствии необходимости  уточнения  его  содержания  (как  будто  оно  всем  ясно  и  общепринято),  а  также  иллюзию взаимопонимания между учеными. На самом деле разными авторами, как будет показано ниже, вкладывается совсем не одинаковое содержание в названное понятие, поэтому  автор настоящей статьи ставит перед собой цель обобщить и по возможности классифицировать различные трактовки понятия «языковая картина мира». Яковлев А. А. Языковая картина мира как лингвистическое понятие: обзор российских публикаций последних лет //  Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Т. 15, № 2. С. 5–20. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. Том 15, № 2 © А. А. Яковлев, 2017 Методология лингвистики Для  начала  следует  отметить,  что  мы  сознательно  обращаемся  к  фигурирующему  в  русскоязычной литературе понятию ЯКМ, так как используемое в англоязычных трудах понятие  «language worldview» не вполне соответствует первому и должно быть объектом отдельного  анализа. Понятие «картина мира» и ЯКМ как его составная часть восходит к неогумбольдтианству  и гипотезе Сепира – Уорфа, но в настоящее время не все трактовки этого понятия укладываются в традиционное понимание его как рамки или сетки, накладываемой языком на способ  членения мира. Одним из первых проблему языковой картины мира в нашей стране стал активно разрабатывать Б. А. Серебренников, ставивший вопросы влияния человека «вообще» на язык вообще  и  vice  versa  [Роль…,  1988].  Со  временем  столь  глобальные  проблемы  свелись  к  комплексу  более частных, что не могло не сказаться на трактовке самого этого понятия и на конкретных  задачах, которые с его помощью стали решаться.  Общее в трактовках ЯКМ В  самом  общем  виде  многие  современные  авторы  определяют  ЯКМ  как  закрепленные  в языке способы, процессы и результаты концептуализации действительности, совокупность  знаний  о  мире,  способов  их  получения  и  интерпретации  [Корнилов,  2003.  С. 80–81;  Зализняк Анна А. и др., 2012. С. 9; Мазирка, 2008. С. 12; Никитина, 2006. С. 11; Пименова, 2001.  С. 21; Урысон, 2003. С. 9]. При этом иногда речь идет о языке как достоянии индивида, иногда – как о социальном явлении, а иногда автор относит явление, обозначенное этим понятием,  к  языку  и  как  социальному,  и  как  индивидуально-психическому  явлению,  сохраняя  общую  трактовку ЯКМ как системы знаний, отраженной в языке. Указанная связь знаний и языка как средства их закрепления и выражения обусловливает  первое положение, общее для ряда лингвистических публикаций – связь ЯКМ и концептуальной системы, концептосферы.  Во  многих  работах  ЯКМ  трактуется  как  часть  концептуальной  картины  мира  [Голикова, 2005. С. 9–10; Никитина, 2006. С. 11; Тухарели, 2001. С. 5]. Интересно в этой связи мнение  З. Д.  Поповой  и  И. А.  Стернина,  которые  разводят  ЯКМ  и  когнитивную  картину  мира  как  опосредованную  и  непосредственную  соответственно.  Они  предлагают  рассматривать  понятие  «картина  мира»  в  одном  ряду  с  понятием  «концептосфера»  и  определяют  картину  мира как упорядоченную совокупность знаний о действительности, сформировавшуюся в общественном (групповом, индивидуальном) сознании [Попова, Стернин, 2002. С. 5], не разграничивая в полной мере общественную и индивидуальную форму сознания, которые не равны  и  не  сводятся  друг  к  другу.  Когнитивная  картина  мира,  по  их  мнению,  –  это  картина  мира,  получаемая при помощи органов чувств и абстрактного мышления и влияющая на восприятие  личностью окружающего мира, в то время как ЯКМ суть совокупность представлений народа о действительности, зафиксированных в единицах языка, на определенном этапе развития  народа  [Там  же.  С. 5–6].  Авторы  постулируют,  что  «языковая  картина  мира  не  равна  когнитивной – последняя неизмеримо шире, поскольку названо в языке далеко не все содержание  концептосферы, далеко не все концепты имеют языковое выражение» [Там же. С. 6]. И далее  уточняется: «Когнитивная картина мира существует в виде концептосферы народа, языковая  картина мира – в виде семантики языковых знаков, образующих семантическое пространство языка» [Там же]. Относительно  суждений  З.  Д.  Поповой  и  И.  А.  Стернина  отметим  два  важных  момента.  Во-первых,  когнитивная  картина  мира  в  рассуждениях  авторов  является  сопряженной  то с индивидуальным сознанием, отдельной личностью, то с коллективным сознанием, народом, при этом замечается, что она влияет на мышление и поведение человека в конкретной ситуации (без уточнения способов такого влияния). Во-вторых, если когнитивная картина мира,  получаемая непосредственно – через органы чувств и мышление, шире ЯКМ, реализующейся  в  знаках  национального  языка,  то  явление  индивидуального  сознания  оказывается  шире явления  социального  сознания.  Налицо  два  накладывающихся  друг  на  друга  противоречия,  которые усугубляются еще больше, когда ЯКМ приравнивается к языковой системе: «Концептосфера представляет собой когнитивную картину мира, язык как система – языковую картину  мира» [Там же. С. 8]. (Ср. те же идеи более детально в [Попова, Стернин, 2007], а в более сжатой форме в [Попова, Стернин, 2001. С. 67–68]). Другими авторами высказываются также мнения об относительной или полной самостоятельности двух явлений. «В действительности ЯКМ не подменяет собой концептуальную КМ,  а творит собственную…» – пишет, например, Н. С. Братчикова [2006. С. 23]. Впрочем, мнения  эти нередко носят противоречивый характер; в той же работе отмечается: «Языковая картина  мира – это когнитивная структура в своей основе, но в ней находят отражение особенности  культуры народа, не зависящие напрямую от процессов когниции» [Там же. С. 60].  В.  А.  Ефремов  постулирует  первичность  концептуальной  картины  мира  по  отношению  к  языковой  и  наличие  между  ними  тесной  связи,  однако  характера  связи  не  касается  [2010.  С. 68].  Такая  позиция  представляется  нам  весьма  симптоматичной:  утверждение  связи  концептуальной  и  языковой  картин  мира  подчеркивает  приверженность  автора  общепринятому  мнению, а отсутствие уточнений характера их связи освобождает от дополнительных методологических трудностей. Вторым общим моментом для множества работ является признание «наивности», обыденности, ненаучного характера ЯКМ. Предполагается при этом (чаще всего молчаливо), что коль  скоро ЯКМ является донаучной (начинает складываться до появления в сознании и в обществе  научных знаний), то она является всецело наивной и противопоставлена научной (см.: [Замалетдинов, 2004. С. 17; Кравцов, 2008. С. 51; Пименова, 2001. С. 22–23; Урысон, 2003. С. 11, 56]  и др.). Так, говоря о «наивности» ЯКМ, Ж. Н. Маслова заключает: «На наш взгляд, научная картина мира не существует в чистом виде, мы можем лишь реконструировать научную модель  мира» [2011. С. 27]. Последняя понимается как частный случай реализации некоторых составляющих картины мира, научный конструкт, который возникает в результате исследовательских  процедур и в котором получает лишь частичную репрезентацию картина мира [Там же. С. 169]. ЯКМ  мыслится  иногда  основополагающей  для  конкретно-научных  картин  мира,  так  как знания о мире закрепляются главным образом в языке: «Языковая картина мира не стоит  в  ряду  со  специальными  картинами  мира  (химической,  физической  и  т. д.),  она  им  предшествует и формирует их, потому что человек способен понимать мир и самого себя благодаря  языку, в котором закрепляется общественно-исторический опыт…» [Алещенко, 2008. С. 24].  Р. М. Скорнякова указывает, что ЯКМ является научным конструктом, но в то же время она обладает национально-культурной спецификой [2010. С. 43–44]. К сожалению, без ответа остается вопрос, который мог бы возникнуть в таком случае: как взаимодействуют научная картина  мира и ЯКМ? А вместе с ним и другой: остается ли их баланс неизменным всегда и в любой  культуре? Ведь если ЯКМ, будучи наивной картиной мира, начала складываться до специально-научных картин мира, то именно последние были областями знания, из которых в наивную  картину мира заимствовались понятия, изменяющие наивные представления. Следовательно,  фрагменты наивной картины мира не полностью статичны, а изменяются под влиянием фрагментов научной картины мира. В своем роде оригинальной является позиция Е. В. Урысон, которая отделяет ЯКМ (в ее понимании она является наивной) и от научной картины мира, и от семантической системы языка  в целом [2003. С. 56, 115], хотя ЯКМ является для нее главной частью семантической системы  языка,  в  которой  закреплены  обиходные  представления  говорящих.  Однако  автор  разделяет  «наивную анатомию» (т. е. ту картину человека, которая «подсказывается» языком) и собственно ЯКМ. Из этого следует, по всей видимости, что картина человека, которая «подсказывается»  языком не входит в языковую картину мира. И то, что безусловно зафиксировано в языке, имеет  лишь косвенное отношение к ЯКМ – к той модели, в соответствии с которой говорящий обязан  организовать каждое свое высказывание [Там же. С. 9, 56]. Методология лингвистики Есть авторы, утверждающие «равноправие» научной и обыденной картин мира, есть и те,  которые  считают,  что  «в  “наивной“  языковой  картине  мира  возможно  и  расширение  объема  понятий по сравнению с научной картиной мира» [Кравцов, 2008. С. 52]. Такие мнения тоже  не лишены логики, ведь трудно не согласиться с Ю. Д. Апресяном в том, что подобная картина  мира не является примитивной, отраженные в ней представления о действительности не менее  интересны, разнообразны и сложны, чем научные [1995. С. 39]. Обычно при обсуждении ненаучного характера ЯКМ речь идет о рядовом носителе языка,  и рассматривается он как индивид, не имеющий никого отношения к науке, что верно лишь  отчасти. У него, разумеется, нет «активного» отношения к науке, он науку не создает, но, несомненно,  у  него  есть  «пассивное»  к  ней  отношение  –  он  является  «пользователем»  науки,  потребителем ее продуктов и результатов. Рядовой носитель языка не имеет прямого отношения к научной деятельности, но это не значит, что у него нет совсем никаких научных знаний.  Такая точка зрения приемлема только для идеальной ситуации, наблюдаемой лишь при достаточно широком теоретическом обобщении. Допуская обобщенное (не индивидуальное) представление о ЯКМ как обыденной в отличие от научной, мы сталкиваемся с необходимостью  изменить содержание данного понятия: ЯКМ тогда – не явление индивидуального или коллективного сознания, а отражение таких явлений в теории, иными словами, научный конструкт,  лишь с некоторым приближением отражающий реальные явления и процессы.  Третьим общим положением  можно  считать  жесткий  (хотя  и  не  всегда  четко  постулируемый) детерминизм между ЯКМ и языком. Так, книга Анны А. Зализняк, И. Б. Левонтиной  и  А. Д. Шмелёва  начинается  с  введения  именно  такого  детерминизма:  «Совокупность  представлений  о  мире,  заключенных  в  значении  разных  слов  и  выражений  данного  языка,  складывается в некую единую систему взглядов и предписаний, которая навязывается в качестве  обязательной всем носителям языка» [Зализняк Анна А. и др., 2005. С. 9]. Интересна в этой  связи  мысль  Е. В.  Урысон:  «…В  основе  каждого  конкретного  языка  лежит  особая  модель,  или картина мира, и говорящий обязан организовать содержание высказывания в соответствии  с этой моделью» [2003. С. 9]. (Ср. также признание лексики как непосредственного выражения  ЯКМ в работах [Замалетдинов, 2004. С. 38; Леонтьева, 2008. С. 29]). И обязательным некоторый способ восприятия и понимания мира, принимаемый каждым носителем языка в готовом  виде из лексики, является потому якобы, что «…представления, формирующие картину мира,  входят в значения слов в неявном виде, так что человек принимает их на веру, не задумываясь»  [Зализняк  Анна  А.  и  др.,  2005.  С. 9].  «Часто  язык  заставляет  говорящего  выражать…  идеи,  даже если они несущественны для его высказывания» [Языковая…, 2006. С. 35–36]. (Ср. те же  положения в книгах [Зализняк Анна А. и др., 2012; Шмелёв, 2002]).  В основе этого жесткого детерминизма лежит методологическая презумпция о возможности изучения ЯКМ средствами лингвистического (в частности компонентного) анализа [Зализняк Анна А. и др.,  2012. С. 17–18, 36; Леонтьева, 2008. С. 41; Урысон, 2003. С. 12; Языковая…,  2006. С. 52–65]. «Важно не то, что утверждают носители языка, а то, что они считают само  собою разумеющимся, не видя необходимости специально останавливать на этом внимание»  [Зализняк Анна А. и др., 2012. С. 23]. Наиболее ценные для реконструкции ЯКМ семантические  конфигурации,  по  мнению  авторов,  –  это  те,  которые  относятся  к  неассертивным  компонентам высказывания, и только лингвистический анализ выявляет смыслы, составляющие  ЯКМ. И коль скоро носители языка не останавливаются специально на таких неассертивных  (пресуппозиционных) компонентах семантики слов, то способ понимания мира и обусловлен  ими.  Исследования  ЯКМ,  выполненные  в  методологическом  русле  лексической  семантики,  как правило, имеют ту же, но не специфицированную нацеленность: выявить с помощью лингвистического анализа культурно обусловленные компоненты в значениях слов. Различные подходы к анализу ЯКМ Сохраняя в общем и целом названные положения, практически не изменившиеся за почти  30  лет  (см.  [Роль…,  1988]),  ученые  подходят  к  изучению  ЯКМ  с  различных  теоретических  позиций.Так, многие из названных выше трудов, где ЯКМ трактуется индивидуалистски, т. е. как явление индивидуального сознания, могут быть отнесены к когнитивному подходу в изучении  ЯКМ. Как правило, индивидуалистская трактовка ЯКМ толкает авторов на увязывание этого  понятия с сознанием, и на вопрос о соотношении языка и сознания ответ дается не столько  методологически удовлетворительный и непротиворечивый, сколько более или менее приемлемый в рамках конкретного исследования и формально согласующийся с соответствующей  понятийной системой. Например, Ж. Н. Маслова постулирует как факт существование картины мира в сознании человека и следующим образом характеризует их связь: «Необходимо подчеркнуть, что сознание есть процесс мысли, переживаемый и воспринимаемый индивидуумом. Сознание, в свою очередь, селективно, поэтому картина мира, наряду с общими, содержит индивидуальные компоненты» [2011. С. 20]. Этот небольшой отрывок во многом противоречив,  но  показателен:  во-первых,  сознание  приравнено  к  процессу  мышления  и  переживания  (по  выражению С. Л. Рубинштейна, растворено в динамике); во-вторых, высказывание о селективности сознания может означать отнесение к нему только того, что в данный момент (коль скоро  сознание есть процесс) осознается человеком; в-третьих, картина мира (под этим автор имеет  в виду ЯКМ) является частью сознания, которое, в свою очередь, обладает как индивидуальными,  так  и  общими  компонентами,  и  эти  последние,  по-видимому,  не  различаются  в  ЯКМ  за отсутствием соответствующего дополнения автора. Существенно  в  работах  когнитивного  подхода  то,  что  членение  мира  человеком  или  репрезентация мира человеку происходит не только через язык: индивидуальные представления  о мире шире и богаче той их части, которая отражена в языке. И хотя далеко не во всех таких  работах говорится об этом прямо, указанный выше жесткий детерминизм проявляется в них  в первую очередь в виде предположения о прямом, неискаженном выражении или отражении  элементов концептуальной картины мира в ЯКМ. Иными словами, предполагается, что концептуальное содержание, т. е. знание, не искажается языковой формой его выражения. Такая  молчаливая презумпция дает исследователю возможность не вдаваться в подробности характера связи и переходов между концептуальной и языковой картинами мира, но мешает выявлению внутреннего содержания процесса познания и его отражения в языке. К рассмотренному подходу примыкает второй, который можно назвать психолингвистическим. Он характеризуется тем, что в психолингвистических работах фигурирует в основном  не понятие ЯКМ, а понятие «языковое сознание» или понятие «образ мира». Такая ситуация  неудивительна, если учитывать, что отечественная психолингвистика, теория речевой деятельности, всегда была тесно связана с психологией, в частности, с теорией деятельности. Понимание речевой деятельности как компонента комплекса деятельностей человека предполагает  индивидуалистскую трактовку ЯКМ: «“Языковая картина мира” – это представление о мире,  знания о котором во внешней форме зафиксированы при помощи языковых и неязыковых знаков» [Тарасов, 2008. С. 7], знания о мире «живут» в сознании [Там же. С. 9]. ЯКМ в данном  случае являются знания индивида, которые он фиксирует, опредмечивает через речевую деятельность в знаковой форме. А.  А.  Залевская  настаивает  на  терминологическом  разграничении  ЯКМ  и  образа  мира  как обозначающих взаимосвязанные, но все же различающиеся понятия, подчеркивая, что ЯКМ  способна  отражать  лишь  часть  образа  мира,  который  переживается  во  взаимодействии  перцептивно-когнитивно-аффективных характеристик и с разной мерой «глубины» и степени достраивается индивидом за счет многообразных и многоступенчатых выводных знаний [2003.  С. 46]. Вопрос о характере связи между понятиями, обозначенными двумя терминами, остается, однако же, открытым. В  психолингвистических  работах  прослеживаются  попытки  преодолеть  указанный  выше  детерминизм  между  индивидуальным  и  коллективным  с  опорой  на  понятия  «превращенная  форма» [Мамардашвили, 2011] и «идеальное» [Ильенков, 2009], а также с опорой на трактовку психического как отражательной деятельности мозга [Рубинштейн, 2012] (о чрезвычайной  важности  этих  идей  для  психолингвистики  см.:  [Леонтьев,  2001;  2011;  Тарасов,  1987]).  Так,  А. А. Залевская полностью поддерживает авторов, указывающих на роль языка как основного  Методология лингвистики средства  выхода  в  интеллектуальную  и  эмоциональную  сферы  человека  и  подчеркивающих  роль языка как одного из важнейших средств формирования образа мира как основы деятельности, в том числе и коммуникативной. «Однако отсюда вовсе не следует, что язык – это единственное средство познания и формирования образа окружающего его (человека. – А. Я.) мира,  а  его  словарная  дефиниция  раскрывает  достаточно  полную  картину  того,  что  лежит  за  словом  у  носителя  того  или  иного  языка  и  культуры.  Это  далеко  не  так,  хотя  лингвистические  исследования базируются на имплицитном признании обратного…» [Залевская, 2003. С. 42– 43]. По большому счету, в таком случае лингвисты принимают желаемое за действительное.  А. А. Залевская считает такое положение дел редукционизмом, провоцируемым идущей еще  от Аристотеля трактовкой знака как эквивалентности, как полного двунаправленного равенства  означающего  и  означаемого,  на  чем  базируется,  например,  компонентный  анализ  [Там  же. С. 43]. Реальные отношения между выражением и содержанием являются динамичными,  относительными, каждый знак – открытой, хотя и не недетерминированной, системой референций к набору разнообразных возможных актуализаций [Там же].  В похожем ключе высказывается и Е. Ф. Тарасов: «…Знания не передаются, не транслируются в пространстве и времени, а каждый раз конструируются заново при восприятии речевого сообщения…» [2008. С. 8–9]; и далее: «…Национально-культурную специфику “языковой  картины мира” нужно искать именно в специфике набора деятельностей, практикуемых конкретным этносом, проживающим в определенном ландшафте. 〈...〉 Общность знаний у членов  конкретного этноса, позволяющая им понимать друг друга в ходе знакового общения и сотрудничать  друг  с  другом,  обусловлена  общностью  присвоенной  культуры,  эти  знания  во  внешней форме зафиксированы при помощи знаков и, в частности, при помощи языковых знаков»  [Там же]. Следует  отметить,  что  нередки  работы,  авторы  которых  заявляют  психолингвистический  подход к проблеме ЯКМ, но продолжают изучать тексты в отрыве от процессов их порождения и восприятия и от самого говорящего [Голикова, 2005. С. 6; Мазирка, 2008. С. 6; Рогозина,  2003. С. 15].  Третий подход к изучению ЯКМ можно обозначить как лингвокультурологический. К нему  следует отнести многие из названных выше работ, в которых ЯКМ понимается как коллективное  явление.  В  лингвокультурологии  под  картиной  мира  вообще  принято  понимать  целостную совокупность образов действительности в коллективном сознании [Карасик, 2002. С. 74].  В. И. Карасик уточняет, что составными частями картины мира являются образы в психологическом смысле, и прямо говорит, что «картина мира может быть и индивидуальной, например,  модель мира Аристотеля или Шекспира, но если говорить о языковой картине мира, то коллективные представления являются ее фундаментальной частью» [Там же]. В данном случае  ЯКМ является системой «…отраженных в языковой семантике образов, интерпретирующих  опыт народа, говорящего на данном языке. Языковая картина мира является частью ментальной картины мира…» [Там же. С. 187]. «Языковая картина мира объективно отражает восприятие мира носителями данной культуры, но человеческое отражение не является механическим,  оно носит творческий (и поэтому в известной мере субъективный) характер» [Там же. С. 75].  Возникает вопрос: каким образом то, что на индивидуальном уровне носит творческий, субъективный характер, оказывается объективным на уровне языкового коллектива? В. И. Карасик  оставляет этот вопрос без ответа, переходя к обсуждению различий между культурами, выявляемых через словари. Попытки ответить на поставленный вопрос осуществляются в настоящее время с позиций  концепции распределенного знания, выступающего медиатором переходов от индивидуальных  явлений к коллективным и обратно [Колмогорова, 2014]. (Ср. в этой связи идеи А. А. Залевской об отношениях внутри системы из трех типов знания: индивидуального знания, коллективного знания первого типа – совокупного коллективного знания-переживания как достояния  лингвокультурной общности и коллективного знания второго типа, которое отображает лишь  «зарегистрированную» в продуктах деятельности часть коллективного знания [2005. С. 196]).  Проблема соотношения субъективного и объективного, индивидуального и коллективного разрабатывалась еще более полувека назад Л. С. Выготским [2000. С. 828–891] и С. Л. Рубинштейном  [2012],  а  также  их  последователями  и  учениками  (см.,  например:  [Брушлинский,  1996;  Журавлев,  2010;  Психология…,  2002;  Эльконин  Б. Д.,  2010;  Эльконин  Д.  Б.,  1989]),  что  вылилось в такие значимые для отечественной психологии понятия, как «совокупное действие»  и «коллективный субъект». Вообще говоря, трактовка знака (в том числе и языкового знака)  и знаковой операции, которая сложилась в отечественной культурно-исторической и деятельностной психологии, снимает (именно снимает, а не упраздняет) проблему взаимопереходов  от коллективного к индивидуальному (интериоризация) и от индивидуального к коллективному (опредмечивание идеального образа).  Вернемся, однако, к ЯКМ. Следует отметить, что, с точки зрения индивида, когнитивный  подход  к  ЯКМ  является  как  бы  центробежным,  а  лингвокультурологический  –  центростремительным: первый из них идет от мыслительных процессов к их отражению в языке и речи,  второй – от культуры к ее отражению в языке и речи (характерно, что именно в рамках второго  подхода авторы часто рассматривают ЯКМ в связи с понятиями менталитета и национального  сознания).  Впрочем,  оба  этих  подхода  сходятся  в  трактовке  концепта  как  единицы  ЯКМ.  Психолингвистический  подход,  как  представляется,  можно  охарактеризовать  как  двунаправленный: он учитывает связь ЯКМ с «внутренним» – психическими процессами и явлениями  (включая нейрофизиологический субстрат речевой деятельности, память, перцептивные эталоны и т. д.), а также с «внешним» – с общей системой деятельности личности. ЯКМ изучается также с чисто лексикологических и лексико-семантических позиций [Братчикова, 2006; Леонтьева, 2008; Языковая…, 2006]. Коль скоро в центре внимания стоит лексика  конкретного  языка,  то  ее  связь  с  сознанием,  с  представлениями  о  мире  не  выражается  как существенный фактор, требующий учета. Подход к единицам ЯКМ с методологических  позиций лексической семантики дает возможность представить культурно обусловленные значения слов в таком виде, при котором над ними можно производить формальные операции:  исчислять компоненты, сопоставлять и т. п. Вкупе с лексико-семантическими исследованиями ЯКМ она изучается и на основе анализа  фразеологии  [Зализняк  Анна А. и  др., 2012; Замалетдинов, 2004]. В работах такого типа,  как правило, лексика и фразеология являются материалом, на основе анализа которого делаются те или иные выводы, ЯКМ оказывается связанной не с какой-то формой сознания (индивидуальной или коллективной), а с системой языка, и описание ЯКМ осуществляется на основании  семантических полей, словарных дефиниций и т. п. Постулируется, что фразеология отражает  совокупный  языковой  опыт  коллектива,  который  может  существенно  отличаться  от  индивидуального. Разумеется, многие слова вбирают в свое значение ключевые для данной культуры  понятия и явления, обладают богатой палитрой национально-культурных коннотаций, образуют обширные гнезда, часто фигурируют во фразеологии языка и в повседневной речи, но это  не дает оснований утверждать, что такие слова всякий раз используются говорящим во всем  богатстве своего значения (подобное возможно в качестве теоретического допущения). Исследования, анализирующие ЯКМ с лексико-семантических и фразеологических позиций, можно объединить как четвертый подход к изучению ЯКМ, назвав его традиционным,  или  традиционалистским,  так  как  он  всецело  выводит  ЯКМ  из  системы  языка  безотносительно  к  сознанию  человека.  Так,  по  мнению  Н. С.  Братчиковой,  в  разных  трактовках  ЯКМ  существует среди прочих следующая оппозиция: ЯКМ представляет собой лексико-семантическую  систему  языка  vs.  ЯКМ  есть  весь  строй  языка,  включающий  лексику  и  грамматику  [2006. С. 24], т. е. проблема сводится к тому, конституируется ЯКМ лишь лексикой или также  и грамматикой языка в их традиционном толковании. Далее автор приводит собственную, компромиссную, позицию: «…Безусловно, приоритетная роль в ЯКМ принадлежит лексической  системе; тем не менее синтаксис, морфология и даже фонетика несут информацию о национальном складе мышления и национальном характере» [Там же. С. 26]. (Ср. также выявляемые  Н. С. Братчиковой характеристики ЯКМ, являющиеся вместе с тем и характеристиками языка  в самом широком смысле [Там же. С. 28–29]).  Методология лингвистики В лексико-семантических работах ЯКМ трактуется, так сказать, надындивидуально и даже  надколлективно,  как  высший  уровень,  в  котором  отражены  представления  данного  народа  о мире. Отсюда – презумпция обязательности ЯКМ для всех носителей этого языка и обсуждавшийся выше детерминизм. В целом, в основе традиционалистского подхода лежит намерение  реконструировать  «образ  человека»  исключительно  на  основании  языковых  данных –  лексических и грамматических значений [Апресян, 1995. С. 37]. ЯКМ в данном случае – это  не «образ», создаваемый языком в сознании человека, а «образ человека» в языковой системе:  «Сверхзадачей  системной  лексикографии  является  отражение  воплощенной  в  данном  языке  наивной  картин  мира…»  [Там  же.  С. 39].  Учет  лексико-семантической  направленности  исследований  этого  типа  делает  понятными  основания  для  разграничения  научной  и  наивной  картины мира: первая реализуется в «ученых» словах, в так называемом языке науки, вторая –  в «обиходных» словах, в том языке, который используется человеком повседневно. Выделяется  ряд  работ,  в  которых  ЯКМ  рассматривается  с  литературоведческих  позиций.  В  таком  случае,  как  правило,  речь  идет  о  художественной  или  поэтической  картине  мира,  т. е. именно она подразумевается под словосочетаниями «картина мира» и «языковая картина  мира».  Тогда  под  ней  имеют  в  виду  своеобразное  преломление  в  словесной  форме  художественного осмысления бытия, ценностного этико-эстетического восприятия мира, эволюции  художественного сознания, активного проявления творческой личности писателя, его индивидуальное мироощущение [Александрова-Осокина, 2014. С. 9]. Обычно в таких работах превалирует взгляд на картину мира и ЯКМ как на феномен индивидуального сознания, а по методологическому подходу они смыкаются с искусствоведческими и культурологическими, поэтому  мы не будем на них подробно останавливаться. Интересно, что практически все авторы пишут о характеристиках, чертах, составных единицах, подходах к изучению ЯКМ, обходя вопрос о сущности, онтологии этого явления. Грубо говоря, ведутся поиски ответов на вопросы «чем оно характеризуется?», «из чего оно состоит?», «как оно функционирует?» и т. д. без заблаговременного ответа на вопрос «чем оно  является?»,  «что  оно  из  себя  представляет?».  Разумеется,  зачастую  целесообразно  отвечать  на  последний  вопрос  посредством  первых,  но  и  это  встречается  нечасто.  Меж  тем  без  хотя  бы общего представления об онтологии явления суждения о его функционировании и характерных  чертах  не  будут  достаточно  обоснованы  и  убедительны.  Этим  же  обстоятельством,  как можно полагать, обусловлены иногда встречающиеся содержательно пустые определения.  Например, если ЯКМ определяется как хранящийся в сознании человека результат взаимодействия мышления, действительности и языка на определенном этапе его развития, то на этом  основании невозможно выделить специфику собственно ЯКМ, поскольку то же самое можно  сказать и о памяти или галлюцинациях. Интерпретация ЯКМ с позиций общенационального языка почти неминуемо требует традиционного вывода о соответствии каждому языку своей картины мира. Интерпретация ее как феномена индивидуального сознания приводит некоторых авторов к выводу о том, что языковых  картин мира столько, сколько говорящих на данном языке индивидов [Воронцова, 2003. С. 76;  Корнилов, 2003. С. 4; Кравцов, 2008. С. 46]. О. А. Корнилов указывает, в частности, что каждый исследователь вправе наполнять понятие ЯКМ различным содержанием в соответствии со  своими научными интересами и целями [2003. С. 4]. Такая позиция представляется излишне  категоричной, так как содержание термина или понятия (и вообще терминотворчество) нельзя  объяснять только научными интересами и целями конкретного исследования без учета предмета и методологии исследования как частных случаев предмета и методологии научного направления или теории, в рамках которых проводится исследование. Впрочем, нельзя не согласиться  с тем, что каждый исследователь должен эксплицировать смысл, вкладываемый им в довольно  абстрактные и часто используемые понятия [Там же], коим и является понятие ЯКМ. Разумеется, не обходится и без критики ЯКМ. Так, в статье А. В. Павловой, М. В. Безродного  [2011],  которую  можно  охарактеризовать  как  памфлет,  ЯКМ  полностью  лишается  права на существование в качестве понятия языкознания: поиск его особенностей схож с охотой  на  единорога,  которого  еще  только  предстоит  обнаружить  (ср.:  [Павлова,  Прожилов,  2013]). Но подобная критика крайне редка и не носит конструктивного характера: она не предлагает  существенной альтернативной концепции, способной вскрыть взаимодействия системы «сознание – язык – культура». Требуют объяснения многочисленные факты, когда носители разных языков по-разному организуют свое взаимодействие с миром и другими людьми на основе  того, как некоторые явления мира названы в их языках, а не того, каков мир на самом деле.  Языкознание не может игнорировать такие факты, они должны быть объяснены, для чего их  необходимо подвести под какое-то общее понятие. Другое дело, какое содержание в такое понятие вкладывается и какие методы используются для объяснения эмпирии через него. Критика ЯКМ, на первый взгляд огульная, не лишена, однако, интересных суждений. Например, идея о необходимости учета постоянного развития языка: «Некоторое время внутренние, скрытые движения не проявляются в его системе и рассматриваются как ошибки, небрежность, намеренное коверканье, словотворчество, поэтизмы, нарушающие норму странности.  Но наступает момент, когда накопленное количество переходит в новое качество – и вчерашний язык перестает быть языком сегодняшним. Русский язык, каким он был двадцать лет тому  назад, – это не нынешний русский язык» [Павлова, Прожилов, 2013. С. 95].  На уровне благих пожеланий остается и статья А. Я. Шайкевича, который пишет, что при исследовании  ЯКМ  существенна  опасность  попасть  в  порочный  круг:  лингвист  выбирает  некоторые слова, подбирает для них контексты, а другие нередко игнорирует, и радуется, когда полученные результаты подтверждают уже существующий стереотип. «При таком методе  трудно  ожидать  опровержения  стереотипа  или  получить  принципиально  новый  результат»  [2005. С. 14]. А.  Я.  Шайкевич  не  выступает  полностью  против  используемых  методов  реконструкции  ЯКМ,  но  замечает,  что  они  аисторичны  или  даже  анти-историчны.  Он  говорит  о  необходимости учитывать не столько отдельные слова, сколько словообразовательные гнезда и семантические  группы,  о  необходимости  разграничивать  прецедентные  тексты  и  тексты,  используемые лингвистом как отражающие речевое поведение. Он предлагает объявить временный  мораторий на использование терминов ЯКМ и «картина мира» – до лучших времен [Там же.  С. 16–19], но не окажется ли ожидание этих лучших времен ожиданием погоды у моря языковых и лингвистических фактов? Некоторые выводы Для  всех  трактовок  ЯКМ  характерно  выведение  онтологии  этого  явления  из  онтологии  более высокого порядка: для одних работ это онтология психических процессов (мышления  и  др.,  сознания  вообще),  для  других  –  онтология  языка  как  системы  знаков,  функционирующей  в  культуре.  Такое  выведение  ЯКМ  из  явления  с  более  широкой  онтологией  связано,  как правило, с признанием существования чего-то, не охватываемого целиком ЯКМ и языком.  Для когнитивного и психолингвистического подходов это все богатство психических процессов, для культурологического подхода это разнообразие культурных явлений, обусловливающих менталитет народа и не сводящихся только к общенациональному языку. По-видимому,  только традиционалистский подход стоит ближе всего к неогумбольдтианству относительно  прямого и полного отображения действительности в языке народа и отдельного индивида. Важно отметить и другое обстоятельство. Появление большого числа исследований ЯКМ  (особенно  «вырастание»  их  из  исследований  семантики  языков)  обусловлено  расширением  предмета  языкознания,  произошедшим  в  последние  десятилетия.  Языкознание  уже  не  интересуется языком «в себе и для себя», но языком в контексте культуры или языком в контексте  сознания.  Парадоксально,  что  такое  расширение  предмета  не  привело  к  расширению  методологии  его  исследования:  материал,  из  которого  реконструируется  ЯКМ,  является  во  многих случаях той же привычной языковой системой, препарируемой традиционными методами  лингвистики (например, компонентным анализом). Традиционалистский и лингвокультурологический подходы движутся от языка к сознанию:  человек членит мир и представляет его себе так, как это зафиксировано в языке, а понимание  Методология лингвистики действительности обусловлено национальным языком. Когнитивный и особенно психолингвистический  подходы  движутся  от  психической  деятельности  (психолингвистика  –  от  деятельности вообще) к языку: язык фиксирует наиболее «стереотипные» способы деятельности  в действительности, в том числе деятельности психической, и это значит, что понимание действительности обусловлено деятельностью в ней, причем лишь часть этого понимания фиксируется языком.  Существенно, что первые два общих положения из описанных выше если не противопоставлены третьему, то исключают его в той степени, в которой сами непротиворечиво проводятся в исследовании. Положение о связи ЯКМ с концептосферой личности, проявляющееся  в работах когнитивного подхода, вставляет ЯКМ во «внутренний» контекст, учитывая наличие  более широкого явления, отражающего мир и репрезентирующего часть его отражения в языке. Положение о связи ЯКМ с научной картиной мира вставляет ЯКМ во «внешний» контекст,  предполагает наличие наряду с ней другого явления, тоже отражающего мир, но делающего  это  несколько  иначе.  Представляется,  что  первое  положение  эксплицируется  в  научных  работах более явно и непротиворечиво. Третье из общих положений характерно в наибольшей  степени для традиционалистских трактовок ЯКМ, сводящих все представления о действительности к языку и выводящих из последнего первые. Для каждого подхода характерен свой ракурс рассмотрения вопросов, связанных с ЯКМ,  и свой комплекс решаемых задач. В названных выше публикациях, в которых прослеживаются традиционалистский и лингвокультурологический подходы к изучению ЯКМ, не ставятся  задачи по выяснению ее психических основ, а рассматриваются лишь задачи, связанные с выявлением в культуре элементов, обусловленных общенациональным языком, или выявлением  в языке элементов, обусловленных культурой. В работах когнитивного и психолингвистического подходов такие задачи, как правило, ставятся, но решение их нередко не идет дальше  констатации наличия связи между индивидуальным сознанием или мышлением, с одной стороны,  и  языком,  с  другой.  Различия  между  подходами  и  невозможность  с  позиций  каких-то  из них ответить на те или иные вопросы не следует толковать в том ключе, что один из этих  подходов является «правильным», а другие должны быть отброшены по причине их нерациональности. Принципиальным является непротиворечивое следование тому или иному подходу  в рамках конкретного исследования, начиная с подбора материала, заканчивая теоретической  базой, что, к сожалению, прослеживается не во всех трудах, посвященных ЯКМ. Например,  в лексико-семантических исследованиях (см.: [Апресян, 1995; Зализняк Анна А. и др., 2012;  Леонтьева, 2008; Урысон, 2003] и др.) семантическому (в основном дистрибутивному и компонентному) анализу подвергается лексика языковой системы, и делаются выводы о явлениях,  которые выходят далеко за рамки собственно лексической семантики, но о методологическом  переходе  от  лексической  семантики  к  явлениям,  охватывающим  иногда  лингвокультуру  целиком, обычно умалчивается. Предметом познания в таком случае выступает не собственно  семантика языковых единиц, а нечто, лежащее за ними – в культуре, однако методологический  переход  от  языковой  системы  к  культуре  остается  неясным  или  не  требующим  прояснения,  словно особенности культуры (менталитета, мировоззрения и т. д.) содержатся непосредственно в семантике слов. В свете необходимости непротиворечиво следовать единой методологической схеме становится очевидным, что только комплексный, многосторонний, интегративный подход к сложным и трудным вопросам соотношения языка и культуры способен выявить  общее  (т. е.  главное)  содержание  изучаемых  явлений  языка  и  понять  их  внутренние  связи  –  с сознанием человека, и связи внешние – с культурой.  Но непротиворечивое следование выбранной методологии может накладывать и некоторые  ограничения, поскольку методология исследования должна быть единой, но понимание ЯКМ  невозможно в рамках только одной-единственной методологической системы. Например, невозможно применять психолингвистическую трактовку ЯКМ для решения лексико-семантических задач, для которых наиболее приемлем другой, соответствующий, взгляд на проблему.  Но  в  то  же  время  возникает  ситуация  терминологической  омонимии,  которая  препятствует  взаимопониманию между учеными и усложняет для лингвиста (особенно начинающего) выбор теоретико-методологической основы своих собственных исследований. Но даже при немалом количестве интерпретаций, порой противоречивых, понятие «языковая картина мира» прочно вошло в научный оборот, позволяя решать целый ряд насущных языковедческих задач и осуществляя связь языкознания с психологией, культурологией, семиотикой и другими  смежными областями знания. Остается надеяться, что развитие этого понятия будет продолжаться не «вширь» – разработка новых его интерпретаций, а «вглубь» – прояснение собственной природы, содержания, характеристик понятия, взятых со стороны его внутренних свойств,  отношений и закономерностей изменения. Действительно, при таком разнообразии подходов и поставленных в них вопросов возникает насущная необходимость в общей теории ЯКМ, которая смогла бы объединить разнообразие  эмпирических данных, выработать качественно новые методологические схемы для изучения  лежащих в основе ЯКМ явлений и объяснить на новом уровне эти явления и их «поведение»  в культуре и в речи людей.

Напиши аннотацию по статье

МЕТОДОЛОГИЯ ЛИНГВИСТИКИУДК 81’23 А. А. Яковлев Сибирский федеральный университет пр. Свободный, 82а, Красноярск, 660041, Россия [email protected] ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА КАК ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ПОНЯТИЕ: ОБЗОР РОССИЙСКИХ ПУБЛИКАЦИЙ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ Обсуждаются  различные  трактовки  такого  распространенного  ныне  в  лингвистических  трудах  понятия,  как «языковая картина мира». Различные его трактовки могут быть объединены в четыре подхода: когнитивный,  психолингвистический, лингвокультурологический, традиционный. В подходах, в свою очередь, выделяются три  общие характеристики: прямая связь языковой картины мира и концептосферы, обыденный характер языковой картины  мира,  жесткий  детерминизм  между  языком  и  языковой  картиной  мира.  Делается  вывод  о  том,  что  разным  подходам к языковой картине мира соответствуют собственные задачи, и общие характеристики, по-разному в них  представленные,  не  всегда  дают  возможность  это  делать  без  методологических  затруднений.  Разнообразие  подходов и наличие общих черт делает необходимым выработку единой теории языковой картины мира, способной  объяснить накопленный эмпирический материал.

ыазыковаыа картина мира как отражение национално ментальности на материале зоонимов в русском и монгольском языках. Ключевые слова: языковая картина мира, языковая личность, русский язык, монголь ский язык, ассоциативные поля слов, домашние животные. * Исследование выполнено при поддержке РФФИ, проект 16-04-00189 «Языковая кар тина мира монгольского и русского языков: сопоставительное исследование» Шкуропацкая Марина Геннадьевна – доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка и литературы Алтайского государственного гуманитарно-педагогического университета им. В. М. Шукшина (ул. Короленко, 53, Бийск, 659333, Россия; [email protected]) Даваа Ундармаа – ассистент кафедры русского и английского языков Ховдского государственного университета (Жаргалант самон, 3, Ховд, 84153, Монголия; [email protected]) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2018. № 2 © М. Г. Шкуропацкая, У. Даваа, 2018 В статье представлены результаты сопоставительного изучения фрагментов двух национальных языковых картин мира, содержащих два национальных его образа – образ мира носителей монгольского и русского языков. Поставленная цель достигается путем анкетирования носителей данных языков с последующим описанием полученного языкового материала – ассоциативных полей слов, относящихся к тематической группе «Домашние животные». В анкетировании при- няли участие носители русского и монгольского языков, в основном студенты гуманитарных факультетов Алтайского государственного гуманитарно-педагогического университета им. В. М. Шукшина (г. Бийск, Россия) в количестве ста человек и Ховдского государственного университета (г. Ховд, Монголия) в количестве восьмидесяти человек, а также двадцать жителей сельского Ховдского аймака (Монголия). Теоретические предпосылки исследования Ключевым для нашего исследования является понятие «национальная языко- вая картина мира», которое в лингвистике имеет разные статусы и зависит от ис- ходных теоретических установок исследователя, на которые он опирается при анализе конкретной национальной языковой картины мира. Как известно, понятие языковой картины мира (далее – ЯКМ) восходит к идее В. фон Гумбольдта о том, что язык представляет собой промежуточный мир между миром внешних явлений и внутренним миром человека. Каждый язык обладает собственным мировидени- ем, характер которого зависит от особенностей мироощущения говорящего на данном языке народа. «Язык всегда воплощает в себе своеобразие целого на- рода» [Гумбольдт, 1985, с. 349]. Мысли Гумбольдта о роли языка в мировосприя- тии говорящего на нем народа были поддержаны и развиты как в зарубежной, так и в отечественной лингвистике. Последователи В. Гумбольдта подчеркивали на- циональное своеобразие миросозидательной способности языка. По мнению Л. Вайсгербера, «словарный запас конкретного языка включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслитель- ных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества» (см.: [Радченко, 1997, с. 250]). На том же тезисе построена гипотеза Сепира – Уорфа, в основе которой лежит убеждение, что люди видят мир по-разному – сквозь призму своего родного языка: каждый язык отражает действительность свойственным только ему спосо- бом, и следовательно, языки различаются своими картинами мира (см.: [Уорф, 1960]). Данная идея на протяжении XX столетия разрабатывалась и дополнялась в работах целого ряда зарубежных ученых: Л. Вайсгербера, Дж. Кэррола, Д. Хаймса и др. В отечественном языкознании идея о существовании ЯКМ не подвергалась сомнению, однако подчеркивалось, что любой язык есть результат отражения че- ловеком окружающего мира, а не самодовлеющая сила, творящая мир. ЯКМ – это вся совокупность представлений и знаний человека об окружающем мире, запе- чатленная в его сознании и в языке (см.: [Апресян, 1995; Караулов, 1976; Одинцо- ва, 1991; Серебренников, 1988; Кибрик, 1990; Яковлева, 1994] и др.). По мнению современных лингвоантропологов, язык не творит мир, а лишь отражает процесс его познания человеком. «Мышление выступает посредником между миром и язы- получения нового знания о мире (познавательная, или когнитивная, функция). Эпистемическая функция связывает язык с действительностью (в единицах языка в виде гносеологических образов закрепляются элементы действительности, выделенные, отображенные и обработанные сознанием человека), а познаватель- ная – с мыслительной деятельностью человека (в единицах языка и их свойствах материализуется структура и динамика мысли), то есть языковые единицы при- способлены как для номинации элементов действительности (и далее, хранения знаний), так и для обеспечения потребностей мыслительного процесса» [Кибрик, 1990, с. 604]. Таким образом, ЯКМ является отчужденным объективным миром, поскольку объективная действительность отображается вторичной материальной знаковой системой – языком. ЯКМ национально специфична, но в общем плане (функцио- нальном и понятийном) она типична для всех языков. Иначе люди не имели бы возможности понимать друг друга. Точно так же, как у каждого носителя языка, ЯКМ имеет свои индивидуальные особенности, в которых отражается его инди- видуальный речевой опыт. Поэтому каждый человек в процессе свой речевой дея- тельности способен творить новое, собственное, однако в соответствии с нормами развития коммуникативной и познавательной функции своего родного языка (или какого-либо другого конкретного языка). Поэтому и эти индивидуальные особен- ности речевой деятельности в своей обобщенной форме являются типичными для носителей языка. В этом проявляется диалектика общего и особенного в устрой- стве и функционировании языков (и ЯКМ). Все перечисленные характеристики ЯКМ соотносятся с инструментальным подходом к языку (термин О. А. Корнилова), который, по мнению автора, можно свести к трем сторонам языка. «Язык как семиотический код, как знаковая систе- ма для шифровки информации. Язык как инструмент коммуникации, средство оформления и регулирования информационных потоков. Язык как инструмент мышления и познания, как пространство мысли (определение Ю. С. Степанова)» [Корнилов, 2003, с. 131]. Мы разделяем мнение лингвистов, считающих, что «сущность языка, – в той мере, в какой она вообще может открыться, – открыва- ется не “инструментальному”, а философскому взгляду. Определение “Язык – дом бытия духа” остается в наши дни наиболее проникновенным» [Степанов, 1995, с. 28]. Язык совершенно очевидно выходит за рамки прагматического подхода, описанного в терминах «инструментальной лингвистики», поскольку является вместилищем духа народа, коллективным продуктом национального творчества, которым можно пользоваться не только для общения, получения, хранения и пе- редачи информации, но и наслаждаться им, любоваться его богатством и непо- вторимостью. Данный подход к языку описывается в культурно-философских категориях и дополняет перечисленные подходы к языку, подчеркивая еще одну важную его ипостась – коллективное творение – «дом бытия духа народа», кото- рую призвана отражать и сохранять для последующих поколений национальная языковая картина мира. Понятие национальной ЯКМ с учетом культурно-фило- софского подхода к языку базируется на признании того факта, что «любой на- циональный язык является не только одной из кодовых систем общения и хране- ния информации, но и неповторимым результатом мыслительно-эмоционального и духовного творчества конкретного этноса, его коллективным органом самопо- знания собственной культуры на фоне пространственно-временного континуума» [Корнилов, 2003, с. 137]. Обыденное языковое сознание, формирующее национальную ЯКМ, имеет сложную структуру, которая, по мнению психологов, включает в себя минимум четыре сложноорганизованных компонента: логико-понятийный, эмоционально- оценочный, ценностно-нравственный и сенсорно-рецептивный. Преломившись ность – субъективный образ, запечатленный в «матрицах» национального языка. Компоненты обыденного сознания оказываются определенным образом связан- ными с разными фрагментами национальной ЯКМ. Структура языкового сознания определяет структуру порождаемой им проекции объективного мира. Выделяемые в когнитивной лингвистике структурные компоненты ЯКМ характеризуют ее как содержательную структуру, состоящую из «квантов знаний» и отражающую опыт познания внеязыкового мира языковой личностью. В качестве таких «квантов знаний», или единиц описания языковой картины мира, рассматриваются ключе- вые идеи [Зализняк и др., 2003], семантические лейтмотивы [Апресян, 2006], кон- цепты [Маслова, 2006; Скорнякова, 2008] и когнемы [Караулов, Филиппович, 2009], семантические поля [Цапенко, 2005], идеографические поля, построенные с учетом семантической соотносительности значений слов, являющихся отраже- нием того или иного компонента обыденного сознания носителей языка [Шкуро- пацкая, Даваа, 2016]. Выделенные единицы описания ЯКМ представляют ее как «вещь в себе и для себя», подчеркивая ее статический характер. Они не дают представления о динамической сущности ЯКМ, не раскрывают способ ее поведе- ния в речемыслительной деятельности носителей языка. Анализ ЯКМ в динамическом аспекте позволяет рассматривать ее в качестве действующего лингвоментального компонента речевого мышления. Механизм этого действия описан в работах Н. Д. Голева и Н. Н. Шпильной [Голев, Шпиль- ная, 2009; Шпильная, 2014]. Процесс оязыковления фрагмента внеязыковой дей- ствительности авторы представляют в виде следующей динамической цепочки: картина мира – ЯКМ – текст. В данной цепочке «картина мира соответствует вос- приятию внеязыковой действительности, ЯКМ (“языковой мир”) – возбуждению некоторых схем текстопорождения, ассоциируемых с восприятием внеязыковой ситуации. Текст в этом случае выступает не только как продукт речемыслитель- ной деятельности, но и непрерывным процессом, актуализирующим ЯКМ носите- лей языка» [Шпильная, 2014, с. 200–201]. В качестве структурного компонента ЯКМ, представленной в динамическом аспекте, авторы рассматривают менталь- ную интенцию, которая, с одной стороны, опосредует восприятие внеязыковой ситуации языковой личностью и, с другой стороны, опосредует разворачивание текста. Ментальная интенция представляет собой исконную предрасположен- ность к тому или иному типу ментально-речевого поведения и у большинства носителей языка сохраняется и находит отражение в языковой памяти, схемах текстопорождения и речевых произведениях (текстах). В условиях спонтанного текстопорождения именно природная предрасположенность к определенному ментально-речевому поведению обнаруживает себя в качестве доминанты и мак- симально сближается с коммуникативной интенцией. «Фрагмент внеязыковой действительности становится текстовым фрагментом в том случае, если он “втор- гается” в коммуникативный фокус носителей языка, в зону его потребностей, ко- торые запускают механизм коммуникативной интенции (цели), предполагающей сообщение некоторого коммуникативного содержания адресату» [Там же, с. 205]. В цитируемом исследовании текст рассматривается как продукт речевой деятель- ности, опредмечивающий индивидуальную ЯКМ его автора. Каждый такой вари- ант ЯКМ рассматривается как лингвоментальная единица, определяющая тип ре- чемыслительного поведения языковой личности. Текст фиксирует особенности ЯКМ его автора, имеющие лингвоперсонологическую природу. В нашем исследовании динамическая модель описания ЯКМ применена к ее национальным разновидностям – национальной ЯКМ носителей монгольско- го и русского языков. В данном случае национальная ЯКМ рассматривается как лингвоментальный компонент национального речевого мышления, опосредую- щий процесс порождения текста носителями того или иного языка. Специфика языковая личность носителя национального языка рассматривается нами в линг- воперсонологическом аспекте как национальный тип лингвоперсонемы, как «ти- пизированный вариант реализации лингвоперсонемы в тексте, в котором актуали- зируются или нейтрализуются персоноразличительные признаки» [Мельник, 2014, с. 39]. Методика исследования Перейдем к описанию методики исследования и полученного языкового мате- риала. Основная гипотеза исследования была сформулирована следующим обра- зом: различным этническим группам могут быть свойственны разные типы орга- низации речемыслительной деятельности, обусловленные типовыми качествами национальных ЯКМ, вследствие чего в ассоциативных полях слов на слова- стимулы, обозначающие одни и те же объекты в разных языках (в нашем случае это домашние животные), носителями этих языков могут быть даны разные типы ассоциаций. Мы исходим из того, что выявление национальных ЯКМ возможно только при сопоставлении текстов носителей разных языков, осуществленном при макси- мально тождественных условиях. В нашем исследовании аналогом текстового материала являются ассоциативные поля слов, которые рассматриваются как про- дукты речемыслительной деятельности, опредмечивающие ЯКМ носителей на- циональных языков. Для выявления роли национальной ЯКМ в структуре речемыслительной дея- тельности нами был проведен ассоциативный эксперимент, в ходе которого носи- телям двух языков – монгольского и русского – были предложены анкеты, содер- жащие вопрос: какие ассоциации вызывает у вас данное слово? Мы не вводили какие-либо ограничения на словесные реакции, и, поскольку носители языка, как правило, давали одну реакцию на слово-стимул, мы сочли возможным включить в исследуемый материал весь состав полученных реакций. Языковую базу исследования составили 1 000 ответов на десять слов-стимулов носителей русского языка и 1 000 ответов на те же слова-стимулы носителей мон- гольского языка. В качестве стимулов использовали русские и монгольские слова, относящиеся к тематической группе «Домашние животные»: собака, як, верблюд, коза, корова, кошка, кролик, лошадь, овца, свинья; нохой, сарлаг, тэмээ, хонь, үнээ, ямаа, муур, морь, гахай, туулай. При обработке материала ответы носителей языка были сохранены в том виде, в каком они были зафиксированы в анкетах, за исключением явных описок и ор- фографических ошибок. Слова-синонимы и синонимические сочетания слов, а также грамматические формы слов рассматривались нами в качестве разных реакций и в ассоциативном поле располагались в порядке частотности. В качестве первоначальной цели ассоциативного эксперимента было выполнено построение ассоциативных полей. Далее ассоциативные поля анализировались нами по не- скольким параметрам, в которых получили отражение различные виды отноше- ния национальной языковой личности ко внеязыковой действительности. В за- ключение был выполнен сопоставительный анализ двух национальных ЯКМ и сделаны выводы. Результаты исследования В лингвоперсонологических исследованиях разработан терминологический ап- парат для описания ЯКМ, который позволяет исследовать ее в качестве механиз- ма, детерминирующего речемыслительную деятельность носителей языка. В ка- вой личности, рассматриваются референтная, метареферентная и модальная отне- сенность ЯКМ [Голев, Шпильная, 2009]. Используя данные понятия, мы адапти- руем их применительно к особенностям нашего материала. Под референтной отнесенностью речемыслительной деятельности в лингвоперсонологии понимает- ся «соотнесение лингвоментальных представлений языковой личности с тем или иным аспектом внеязыковой действительности, активизирующее определенные схемы текстопорождения» [Шпильная, 2014, с. 213]. Слова-стимулы являются обозначением определенных референтов и содержат знания об этих референтах. Как отмечает Е. С. Кубрякова, «поскольку каждый объект знаком человеку через деятельность с ним, его обозначение “тянет” за собой образ ситуации использова- ния референта в этой деятельности. Слово-стимул поэтому изучается не только при исследовании вербальных ассоциаций, но и воспоминаний о типовых ситуа- циях использования объекта, обозначенного данным словом, в предыдущем опы- те коллектива говорящих на этом языке» [Кубрякова, 1991, с. 102]. В качестве аспектов внеязыковой действительности нами рассматриваются тип пропозиций, получивших отражение в объективном содержании конструкции, представленной парой «стимул – реакция». При характеристике пропозиций мы использовали классификацию пропозиций, разработанную Т. В. Шмелевой [Шмелева, 1988]. Ассоциативный материал позволил выделить событийный и логический виды референтной ЯКМ в зависимости от ее ориентации на тип пропозиции, отражен- ной в объективном содержании высказывания, представленного парой «стимул – реакция». Событийная разновидность ЯКМ характеризуется ментальной интенци- ей, связанной с актуализацией какого-либо фрагмента внеязыковой действитель- ности. Например: собака – лай, будка, охрана, лает, дом, зубы, двор, кошка, охранник, ошейник, палка и т. п. Логическая разновидность ЯКМ характеризует ситуацию ментальных операций, производимых человеком (приписывание при- знака предмету, оценка, номинация, классификация и т. п.): собака – друг, вер- ность, овчарка, бездомная, блохастая, верная, верный друг, дворняга, добродуш- ная, домашнее животное и т. д. В качестве иллюстрации далее приведен анализ двух слов: коза и ямаа ‘коза’, а затем представлен сводный анализ всех слов данной группы. В ассоциативном поле русской языковой личности ассоциации на слово коза распределились следующим образом: 1) событийные: рога (33) 1, молоко (10), козел (6), борода (5), трава, шерсть (по 4), бодает, деревня, забор, рожки (по 2), горы, большие рога, вред, капуста, доить, дорога, копыта, огород, пасется, полянка, прыгать, пух, с рогами, сказка, хозяин (по 1). Всего 85 реакций; 2) логические: рогатая (3), белая, дереза (по 2), вредная, глупость, дойная, животное, капризная, лягушка, маленькая, наглость, невежество, овца, упер- тость, упорство, упрямство, утонченная, хитрая (по 1). Всего 22 реакции. В ассоциативном поле монгольской языковой личности содержатся следую- щие типы пропозиций: 1) событийные: ишиг ‘козленок’ (11), сахал, сахалтай ‘борода, бородатый’ (6), эвэр ‘рога’, ноолуур ‘пух’, хад ‘скала, утес’, сүү нь гоё ‘вкусное молоко’, майлах ‘блеять’, ишиглэх ‘заводить козленка’, мөргөх ‘бодать’, мөргөдөг бас саадаг ‘бо- дает и ее доят’, ууланд гардаг ‘лазить на гору’, сүү уух ‘пить молоко’, ямаа майлах ‘блеяние’, мөөрөх ‘мычать’, эвэртэй ‘с рогами’, сүүл ‘хвост’, хоёр хөхтэй ‘с дву- мя грудями’, ямааны эвэр ‘козьи рога’, хоргол ‘помёт’, сүү ‘молоко’, мах ‘мясо’, сүү нь өтгөн ‘густое молоко’, ноолуур нь үнэтэй ‘дорогой пух’, ухна ‘козел-про- 1 В скобках указано количество одинаковых реакций на слово-стимул.                                                              ‘поэма, стихотворение «Стоянка дикой козы»’ (по 1). Всего 42 реакции; 2) логические: сахал, сахалтай ‘борода, бородатый’ (6), янгир ‘дикая коза’ (5), хонь ‘овца’ (4), мал ‘животное’ (3), таван хошуу мал ‘пять видов скота’ (2), тэмээ ‘верблюд’, ярдаг ‘капризный’, ямааны мах халуун дээрээ ‘пока мясо козы горячо (решать проблему прямо на месте и быстро)’, бог мал ‘крупный рогатый скот’, бог ‘мелкий рогатый скот’, барихад номхон ‘спокойный, когда трогают’, идэмхий ‘жадный к еде’, тэнэг ‘глупый’, сэргэлэн ‘шустрый’, гэрийн тэжээмэл хамгийн даруухан биш амьтан ‘самое неспокойное домашнее животное’, хүмүүсийн нэг ‘одно из животных’, ямаа нь бог мал ‘коза – мелкое рогатое жи- вотное’, шүдлэн ‘трехгодовалый (о скоте)’, ээрэм талын мангас эр эмгүй сахал- тай ‘самец и самка, монстр просторной степи с усами’ (по 1). Всего 34 реакции. Анализ показал, что в ассоциативном поле слова коза событийные пропозиции в 3,69 раза превышают логические пропозиции, а в ассоциативном поле слова ямаа событийные пропозиции превышают логические в 1,31 раза. Таким образом, у русской языковой личности в ассоциативном эксперименте со словом коза чаще в памяти актуализируется фрагмент действительности, связанный с данным жи- вотным. Монгольская языковая личность в этих же условиях ориентируется почти в одинаковой мере как на внеязыковую действительность, связанную с данным животным, так и на связанные с ним ситуации мыслительных операций. Следующей характеристикой национальной ЯКМ как компонента речемысли- тельной деятельности является ее матареферентная отнесенность. В лингвоперсо- нологии под метареферентной отнесенностью понимается «соотнесение линг- воментальных представлений языковой личности не столько с тем или иным аспектом внеязыковой действительности, сколько со сферой мышления о ней, ак- тивизирующее определенные схемы текстопорождения. Выделение класса мета- референтных ЯКМ опирается на способ включения внеязыковой ситуации в фокус видения языковой личности: рациональный или эмоциональный (чувст- вующий)» [Шпильная, 2014, с. 219]. С учетом специфики языкового материала в нашем исследовании под метаязыковой отнесенностью понимается соотнесение лингвоментальных представлений языковой личности с внутренним (менталь- ным) лексиконом, активизирующее определенные схемы текстопорождения. Мы разделяем точку зрения ученых, которые рассматривают ментальный лексикон как механизм когнитивной переработки информации, акцентируя при этом вни- мание на динамических характеристиках данного объекта. Такими свойствами обладает ментальный лексикон в концепции А. А. Залевской: «Лексикон – лекси- ческий компонент речевой организации человека, обладающий ее свойствами, то есть он понимается не как пассивное хранилище сведений о языке, а как динами- ческая, функциональная система, самоорганизующаяся вследствие постоянного взаимодействия между процессом переработки и упорядочения речевого опыта и его продуктами» [Залевская, 1999 c. 154]. Во внутреннем лексиконе ученые вы- деляют два основных принципа его организации, соотносящихся с направлениями ассоциирования, выделенными Н. В. Крушевским: логика упорядочения челове- ком знаний о мире и логика хранения знаний об особенностях оперирования словом в речи [Крушевский, 1998]. С данными направлениями ментального ас- социирования в ассоциативном поле слова связаны реакции двух типов: экстра- лингвистические и лингвистические. Первые основываются на отражении созна- нием объективного мира, вторые основываются на лингвистической природе слова-стимула: на его контекстуальном окружении (ассоциации по смежности, или синтагматические) и на парадигматических отношениях с другими едини- цами языка (ассоциации по сходству). Очевидно, что экстралингвистические и лингвистические ассоциации возникают в результате разных механизмов ассо- циирования. Метареференты, ориентированные на системные отношения слов ты, ориентированные на ситуативные связи объектов, именуются ситуативными метареферентами. Перейдем к анализу слов коза и ямаа с целью выявления мета- референтной отнесенности ЯКМ, получившей отражение в ассоциативных полях данных слов. В русской ЯКМ к числу ситуативных метареферентов относятся следующие: рога (33), молоко (10), борода (5), трава, шерсть (по 4), деревня, забор, рожки (по 2); горы, большие рога, вред, капуста, дорога, копыта, огород, полянка, пры- гать, пух, сказка, хозяин, глупость, наглость, невежество, упертость, упорство, упрямство (по 1). Всего 80 реакций; К числу системных метареферентов относятся: козел (6), рогатая (3), бодает, белая, дереза (по 2), доить, пасется, с рогами, вредная, дойная, животное, ка- призная, лягушка, маленькая, овца, утонченная, хитрая (по 1). Всего 27 реакций. В ассоциативном поле слова ямаа встретились следующие типы метарефе- рентов: ситуативные: ишиг ‘козленок’ (11), сахал, сахалтай ‘борода, бородатый’ (6), эвэр ‘рога’, ноолуур ‘пух’, хад ‘скала, утес’, сүү нь гоё ‘вкусное молоко’, майлах ‘блеять’, ишиглэх ‘заводить козленка’, мөргөх ‘бодать’, ууланд гардаг ‘лазить на гору’, сүү уух ‘пить молоко’, ямаа майлах ‘блеяние’, мөөрөх ‘мычать’ сүүл ‘хвост’, ямааны эвэр ‘козьи рога’, хоргол ‘помёт’, сүү ‘молоко’, мах ‘мясо’, сүү нь өтгөн ‘густое молоко’, ноолуур нь үнэтэй ‘дорогой пух’, ухна ‘козел- производитель’, сүрэг ‘отара’, дээс ‘волосяная веревка’, «Тэхийн зогсоол» най- раглал ‘поэма, стихотворение «Стоянка дикой козы»’ (по 1). Всего 39 реакций; системные: сахал, сахалтай ‘борода, бородатый’ (6), янгир ‘дикая коза’ (5), хонь ‘овца’ (4), мал ‘животное’ (3), таван хошуу мал ‘пять видов скота’ (2), тэмээ ‘верблюд’, ярдаг ‘капризный’, бог мал ‘крупный рогатый скот’, бог ‘мелкий ро- гатый скот’, барихад номхон ‘спокойный, когда трогают’, идэмхий ‘жадный к еде’, тэнэг ‘глупый’, сэргэлэн ‘шустрый’, эвэртэй ‘с рогами’, хоёр хөхтэй ‘с двумя грудями’, гэрийн тэжээмэл хамгийн даруухан биш амьтан ‘самое неспокойное домашнее животное’, ТХМН ‘один из пяти видов скота’, хүмүүсийн нэг ‘одно из животных’, ямаа нь бог мал ‘коза – мелкое рогатое животное’, шүдлэн ‘трех- годовалый (о скоте)’ (по 1). Всего 36 реакций. Количественные характеристики свидетельствуют о том, что в ассоциативном поле русской языковой личности ситуативные метареференты в 2,85 раза превы- шают системные метареференты, а в ассоциативном поле монгольской языковой личности количество ситуативных метареферентов лишь незначительно превышает количество системных метареферентов (разница составляет 1,08). Это означает, что при текстопорождении русская языковая личность ориентируется в большей степе- ни на знания о мире, а монгольская языковая личность в данном конкретном случае примерно в одинаковой степени опирается на знания об объективном ми- ре и о связях слов в языке (в синтагматике и парадигматике). Сразу же отметим, что для монгольской языковой личности это не типичный результат. Суммарный результат, полученный на основе анализа всего объема материала, обнаруживает другую тенденцию. Еще одним показателем национальной ЯКМ, характеризующим ее как рече- мыслительную категорию, является модальная отнесенность. В лингвоперсоноло- гии под модальной отнесенностью ЯКМ понимаются «способы текстового представления внеязыковой ситуации, ориентированные на тот или иной тип кон- цептуальной адаптации языковой личности к внеязыковому миру» [Шпильная, 2014, с. 224]. Данные способы принято называть модальными референтами, среди которых выделяются номинативная и образная разновидности. В первом случае носитель языка с денотативной точностью отображает внеязыковой мир, во вто- ром – внеязыковая действительность актуализируется в образно-выразительной в соответствии с анализируемым материалом, будем вкладывать в них следующее содержание. Термином «номинативный модальный референт» обозначается спо- соб актуализации мира, при котором в центре находится типичная для денотата ситуация функционирования, актуализация его сущностных признаков, а также результаты данной актуализации. Например: собака – охрана, лает, овчарка, сторож, кошка, кусает, охранник, бездомная, блохастая, верная. Под образными модальными референтами понимается способ видения, при котором актуализиру- ется эмоционально-оценочная или национально-культурная коннотация. Напри- мер: собака – добро, добродушная, красота, радость, амулет, му-му. Анализ ассоциативных полей слов коза и ямаа показал, что в обеих нацио- нальных ЯКМ преобладающими являются ассоциации, характеризующиеся но- минативной отнесенностью модального референта. Это обусловлено характером анализируемых лексических единиц, которые относятся к тематической группе слов с конкретной семантикой. Поэтому назовем только те ассоциации, в которых представлен образный способ актуализации денотата. В ассоциативном поле сло- ва коза к ним относятся следующие ассоциации: дереза (2), вредная, вред, глаза поперек, дерезы, глупость, женщина, девушка, сделавшая что-то не то, каприз- ная, наглость, невежество, сказка, упертость, упорство, упрямство, утончен- ная, хитрая (по 1). Всего 17 реакций. В ассоциативном поле слова ямаа к ним относятся следующие ассоциации: сүү нь гоё ‘вкусное молоко’, ярдаг ‘капризный’, ямааны мах халуун дээрээ ‘пока мясо козы горячо (решать проблему прямо на месте и быстро)’, идэмхий ‘жадный к еде’, тэнэг ‘глупый’, сэргэлэн ‘шустрый’; ноолуур нь үнэтэй ‘дорогой пух’, гэрийн тэжээмэл хамгийн даруухан биш амьтан ‘самое неспокойное домашнее животное’, «Тэхийн зогсоол» найраглал ‘поэма, стихотворение «Стоянка дикой козы»’, ээрэм талын мангас эр эмгүй сахалтай ‘самец и самка монстр про- сторной степи с усами’ (по 1). Всего 10 реакций. В ассоциативном поле русской языковой личности образных ассоциаций встретилось в 1,7 раза больше, чем в ассоциативном поле монгольской языко- вой личности. Это свидетельствует о том, что монгольская языковая личность в большей степени, чем русская, при ассоциировании склонна ориентироваться на способ восприятия мира, при котором с денотативной точностью актуализиру- ется информация об объективных свойствах животного. Результаты проанализированного таким образом всего объема языкового ма- териала отражены в таблице. Для первых двух случаев проведен факторный дисперсионный анализ (ANOVA) со следующими независимыми переменными 2: 1. Тип языка (русский, монгольский). 2. Тип пропозиции (логическая, событийная) – для первого случая. 3. Тип метареферента (системный, ситуативный) – для второго случая. 2 Дисперсионный анализ представляет собой один из методов математической стати- стики, который позволяет говорить о наличии или отсутствии различий между сравнивае- мыми группами по какому-либо признаку. Для всех расчетов приводятся показатели силы эффекта F и оценки значимости разли- чий между группами р. Выделяется несколько пороговых уровней значимости величины p: р < 0.05, р < 0.01, р < 0.001 (ряд приведен в соответствии с усилением силы значения показателя). Если ито- говое значение р меньше указанных уровней значимости, можно говорить о наличии ста- тистически значимых различий между исследуемыми группами. На рис. 2, 3 пороговые значения соответствуют *** – р < 0.001.                                                              относящихся к тематической группе «Домашние животные» The data of the reference analysis of the associative fields of Russian and Mongolian words related to the thematic group «Domestic animals» Слово-стимул Референты Метареференты событийные логические ситуативные системные Модальные референты Разновидности ЯКМ Русские лексемы Корова Лошадь Собака Коза Свинья Верблюд Овца Як Кролик Кошка Всего Үнээ ‘корова’ Морь ‘лошадь’ Нохой ‘собака’ Ямаа ‘коза’ Гахай ‘свинья’ Тэмээ ‘верблюд’ Хонь ‘овца’ Сарлаг ‘як’ Туулай ‘кролик’ Муур ‘кошка’ 63 85 112 56 68 60 42 37 72 53 22 58 17 29 21 298 46 80 111 75 66 Монгольские лексемы 51 28 15 40 35 12 17 10 8 18 223 60 34 42 55 38 41 39 49 56 40 65 36 65 65 59 8 10 8 16 18 Всего 442 594 В качестве зависимой переменной выступило количество наблюдаемых еди- ниц. График для событийной и логической пропозиции в русском и монгольском языках представлен на рис. 1. F (1,36) = 17,721; p = 0,00016. На графике можно видеть значимое различие между числом логических и со- бытийных пропозиций в русском языке и его отсутствие в монгольском языке. График для ситуативных и системных метарефентов в русском и монгольском языках представлен на рис. 2. F (1, 36) = 47,902; p= 0,00000. в ассоциативных полях русских и монгольских слов, обозначающих домашних животных Fig. 1. The ratio of eventive and logical propositions in the associative fields of Russian and Mongolian words denoting domestic animals Рис. 2. Соотношение ситуативных и системных метареферентов в ассоциативных полях русских и монгольских слов, обозначающих домашних животных Fig. 2. The ratio of situational and systemic meta-referents in the associative fields of Russian and Mongolian words denoting domestic animals      в ассоциативных полях русских и монгольских слов, обозначающих домашних животных Fig. 3. The ratio of modal referents in the associative fields of Russian and Mongolian words denoting domestic animals На графике видно, что существует статистически значимое различие в количе- стве ситуативных и системных метареферентов в русском языке. При этом коли- чество ситуативных превышает количество системных метареферентов. Для мон- гольского языка также можно наблюдать значимое различие между количеством указанных типов референтов (анализ t-критерия для независимых выборок (кри- терий Стьюдента) р = 0.03), однако количество системных метареферентов пре- вышает количество ситуативных. Мы провели также статистический анализ соотношения между модальными референтами в двух анализируемых языках и выяснили, что статистически значи- мой разницы между количеством модальных референтов в русском и монголь- ском языках не наблюдается. График для модальных референтов в русском и мон- гольском языках представлен на рис. 3. F(1, 19) = 0,35579; p = 0,55790 На графике можно видеть отсутствие статистически значимого различия меж- ду числом модальных референтов в русском и монгольском языках (так как p > 0.5). Однако можно говорить о паттерне преобладания анализируемых единиц в русском языке по сравнению с монгольским. Выводы Проведенное исследование позволяет сделать несколько важных выводов. Ва- риативность текстов (ассоциативных полей), созданных монгольской и русской языковыми личностями, проявилась в таких параметрах глубинной организации речемыслительной деятельности, опредемеченной в тексте, как референтная, ме- тареферентная и модальная отнесенность национальной ЯКМ. Наиболее четко просматриваются следующие тенденции: социативных полях слов русского языка, обозначающих домашних животных, свидетельствует об ориентации русской языковой личности на воспоминание о типовых ситуациях использования объекта, обозначенного данным словом, в предыдущем опыте говорящих на данном языке. Паритетное соотношение со- бытийных и логических пропозиций в национальной ЯКМ носителей монгольско- го языка свидетельствует о том, что данные языковые личности в аналогичных условиях ориентируются почти в одинаковой мере как на внеязыковую действи- тельность, так и на связанные с данными денотатами ситуации мыслительных операций.  Превышение ситуативных метареферентов в ассоциативных полях слов, обозначающих домашних животных, в русском языке над системными метарефе- рентами свидетельствует о том, что в условиях спонтанного текстопорождени русская языковая личность ориентируется в большей степени на знания о мире. В ассоциативных полях с теми же словами в монгольском языке наблюдается ста- тистически заметное превышение системных метареферентов над ситуативными метареферентами. Это означает, что монгольская языковая личность при ассо- циировании чаще обращается к знаниям о связях слов в языке и речи. Оба вывода подтверждены данными факторного дисперсионного анализа.  Образные модальные референты в изученном фрагменте русской ЯКМ ко- личественно преобладают над образными модальными референтами в составе фрагмента монгольской ЯКМ, однако статистически значимая разница между количеством модальных референтов в двух национальных ЯКМ отсутствует. Таким образом, вербальные реакции, полученные на слова-стимулы от носи- телей русского и монгольского языков, отражают их природную расположенность к определенному ментально-речевому поведению при ассоциировании. Вместе с тем исследование в данном направлении необходимо продолжить с учетом дру- гих стимулов и других видов языкоречевой деятельности носителей националь- ных ЯКМ.

Напиши аннотацию по статье

ЯЗЫКОЗНАНИЕ УДК 811: (161.1 + 512.3) DOI 10.17223/18137083/63/13 М. Г. Шкуропацкая 1, У. Даваа 2 1 Алтайский государственный гуманитарно-педагогический университет им. В. М. Шукшина, Бийск 2 Ховдский государственный университет, Монголия Языковая картина мира как отражение национальной ментальности (на материале зоонимов в русском и монгольском языках) * Представлены результаты сопоставительного анализа фрагментов двух национальных языковых картин мира: монгольской и русской. Языковая картина мира рассматривается нами в качестве лингвоментального компонента речевого мышления, опосредующего процесс порождения текста определенного типового качества. Таким образом, исследовательский интерес переносится с вопросов внутритекстовой организации к проблемам текстопорождения и текстовосприятия. В качестве параметров, лежащих в основе вариативности глубинной организации речемыслительной деятельности языковой личности, в исследовании рассматриваются референтная отнесенность, метареферентная отнесенность и модальная отнесенность языковой картины мира. Поставленная цель достигается путем анкетирования носителей русского и монгольского языков с последующим описанием полученного языкового материала – ассоциативных полей слов тематической группы «Домашние животные». Полученные результаты свидетельствуют о значимых различиях в национальных языковых картинах мира по выделенным параметрам.

языковые нормы в академическом толковом словаре русского языка. Ключевые слова: современный русский литературный язык, языковая норма, языковая система, узус, кодификация, лексикография, толковый словарь, словник, словарная статья. Настоящая статья состоит из двух частей. В первой части дается общая характеристика нового «Академического толкового словаря русского языка» как словаря нормативного типа и в лексикографическом аспекте раскрывается связь кодифицируемых в нем норм с языковой системой и речевым узусом. Во второй части рассматриваются типы языковых норм и способы их отражения в различных зонах словарной статьи. 1. В Институте русского языка им. В.В. Виноградова РАН ведется работа над новым «Академическим толковым словарем русского языка» (АТоС). В 2016 г. были опубликованы первые два тома словаря (т. 1: А – Вилять, т. 2: Вина – Гяур), подготовленные под руководством Л.П. Крысина [1]. Продолжая традиции отечественных академических толковых словарей, в первую очередь четырехтомного «Словаря русского языка» под ред. А.П. Евгеньевой (МАС) [2], АТоС выступает как толковый словарь нормативного типа, с комплексным, разносторонним описанием русской лексики2. Емкая характеристика 1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках про екта № 17-29-09063. 2 Соотношению традиционного и нового в описании русской лексики и фразеологии, содержащемся в вышедших томах «Академического толкового словаря русского языка», посвящена статья [3]. этого словарного жанра (с указанием связи нормы с системой и узусом) дана в следующем описании: «Объектом нормативного словаря служит лексика литературного языка определенного хронологического периода. Его задача состоит не только в максимально точном и полном определении значений и оттенков всех включенных в словарь слов, но и в оценке их стилистических, грамматических, акцентологических и отчасти сочетаемостных свойств. В основе всякого нормативного словаря лежит представление о норме, то есть о таком способе языкового выражения, который, во-первых, отражает объективные закономерности языковой системы, а во-вторых, находит общественное одобрение, что подтверждается словоупотреблением авторитетных писателей» [4. С. 78]1. 1.1. Основу словника нового академического словаря составляют лексика и фразеология современного русского литературного языка в двух его разновидностях – книжной и разговорной. Словарь содержит также описание тех архаизмов и историзмов, знание которых необходимо для понимания произведений русской классической литературы XIX–XX вв. Кроме того, в словник включены наиболее употребительные в современной речи слова просторечного, диалектного и жаргонного (сленгового) происхождения2. При этом оговаривается, что словарь не содержит обсценную лексику, а также ненормативные обозначения некоторых частей тела, физиологических процессов, отношений между полами и т.п. Таким образом, по мнению авторов словаря, его словник «вполне адекватно отражает состав лексики современного русского литературного языка» [1. Т. 1. С. 7]. Известен взгляд, согласно которому жанр нормативного словаря «по определению» полностью исключает введение в такой словарь ненормативных (нелитературных) элементов (место которым – в 1 Определения «современный» и «литературный» при слове «язык» в названиях самих нормативных словарей могут не эксплицироваться; более того, предельно лаконичное заглавие может не содержать даже слова «толковый», как, например, в случае с упомянутым выше четырехтомным «Словарем русского языка». 2 Так, например, в НКРЯ (основной корпус) зафиксировано 1140 вхождений наречия враз (прост.); оно встречается в произведениях И. Гончарова, Л. Толстого, Н. Лескова, А. Куприна, Б. Житкова, М. Зощенко, М. Шолохова, В. Шишкова, В. Белова, В. Шукшина, Б. Можаева, Б. Васильева, В. Астафьева и др. специальном словаре просторечия или жаргона). Этот взгляд ярко выражен в написанной около 30 лет назад статье Т.Г. Винокур «Нужна ли нормативному толковому словарю помета “просторечное”?». Автор, критически рассматривая (в заданном аспекте) опыт «Толкового словаря русского языка» под ред. Д.Н. Ушакова и «Словаря русского языка» под ред. А.П. Евгеньевой, отвечает на поставленный вопрос отрицательно; он убежден, что «демонстрация заведомо “неправильных”, т.е. литературно не нормированных элементов языковой системы в словаре литературно-нормированном всегда выглядит избыточной» и что «никто не решится вводить в состав литературно-нормированного толкового словаря» какие бы то ни было факты «профессиональновозрастного жаргонизированного языкового употребления» [5. С. 142, 143]. По мнению ученого, включение в нормативный толковый словарь просторечной лексики наносит двойной ущерб: с одной стороны, лишает словарь чисто нормативного облика, делая его уязвимым для нападок пуристов, а с другой стороны, из-за частичного характера этого включения «искажается картина пропорционального состава лексики современного русского языка» [Там же. С. 141]. Вместе с тем в советской лингвистике высказывалась мысль, которую полезно здесь напомнить: «Существует не одно, а два просторечия: 1) просторечие как стилистическое средство литературного языка, 2) просторечие как речь лиц, недостаточно овладевших литературным языком. При этом их материальный состав во многом совпадает. ...То, что в словарях обозначается как просторечное средство, может быть употреблено в подходящей ситуации любым образованным человеком. Вывести из состава литературного языка функционирующее в нем просторечие означало бы лишить литературный язык средств сниженной речи, обычно несущих высокую эмоциональнооценочную нагрузку» [6. С. 7]. Также достаточно давно высказывалось мнение, что «…словарь должен отражать пограничные лексические средства жаргонного характера, сопровождая их соответствующими пометами» [7. С. 14]. В той же работе отмечались факты включения в толковые словари советского времени некоторого числа жаргонизмов с маркированием их при помощи пометы прост.1 1 Проблема того, что нередко в лексикографической практике «под пометой “просторечное” объединяются принципиально разные стилистические средства» [7. С. 7], требует особого обсуждения. Обратившись к авторитетным нормативным словарям начала XXI в., например к «Толковому словарю русского языка с включением сведений о происхождении слов» под ред. Н.Ю. Шведовой (ТС) [8] или к «Большому академическому словарю русского языка» (БАС) [9], нетрудно увидеть, что лексикографы-кодификаторы по-прежнему фиксируют некоторое количество нелитературных слов и выражений, употребительных в разговорной речи и в художественнолитературных произведениях (в том числе классических), используя пометы прост., груб.-прост., бран., жарг. и некот. др. Более того, можно утверждать, что актуальность включения их в словарь возросла, поскольку «для последнего десятилетия характерно ничем не ограничиваемое вторжение в литературный язык просторечной и жаргонной лексики; естественно, что словарь не может не реагировать на такие процессы...» [8. С. V]. Нередко «то, что раньше ощущалось говорящими как сниженное и даже жаргонное, перемещается в разряд разговорных лексических средств» [10. С. 55], наглядно иллюстрируя изменения в стилистической стратификации лексики, динамичность языковой нормы. Приведем следующие примеры переоценки просторечных единиц как разговорных в АТоСе (по сравнению с МАСом): башковитый ‘умный, сообразительный’, бегать (за девушками) ‘ухаживать’, бедолага ‘то же, что бедняга’, беситься ‘резвиться, шалить без удержу’, вдолбить ‘настойчиво, многократным разъяснением и повторением втолковывая, заставить усвоить (о каких-л. представлениях, знаниях и т. п.)’, верхотура ‘верхняя, высокая часть чего-л.’, газовать ‘нажимая на педаль, рычаг, увеличивать скорость (автомашины, танка, самолета и т. п.)’, гудеть ‘сильно ныть (обычно о ногах)’. Таким образом, в АТоСе находит свое продолжение лексикографическая традиция, в соответствии с которой нормативность толкового словаря проявляется двояко: 1) в отказе от включения в него большинства нелитературных языковых единиц; 2) в нормативной оценке (с помощью помет) некоторого числа включенных в него языковых единиц, которые, как принято говорить, «находятся за пределами литературного языка или стоят на его границе» [2. С. 9]. 1.2. Разработка АТоСа осуществляется по алфавитному принципу, при этом значительное внимание уделяется отражению языковой системности. На уровне словника это видно, например, в том, что в целом ряде случаев в словарь включается не какое-либо одно слово, а словообразовательное гнездо, например: анимация, анимационный, аниматор; безальтернативный, безальтернативность; безальтернативно, бейдж, бейджик; виндсёрфер, виндсёрфинг, виндсёрфинговый; геном, геномика, геномный. Иногда актуальными дериватами дополняются слова, которые, например, в МАСе уже были отражены. Так, в словник введены: бакалавриат (в дополнение к бакалавр), балахонистый (к балахон), банкомат (к банк), банкротить (к банкрот). Другим примером отражения в АТоСе реализованности / нереализованности возможностей языковой системы может служить использование иллюстраций (речений и цитат) в отсылочных словарных статьях (к производным, которые в толковых словарях редко сопровождаются примерами). Так, в соответствии со значениями глагола выправить1 у слова выправление приводятся следующие иллюстрации1: ВЫПРАВЛЕ́ НИЕ, -я, ср. Действие по знач. глаг. выправить1 – выправлять1 (в 1–5 знач.). Выправление вмятин. Выправление русла реки. Выправление ситуации. Выправление текста. □ Театральное благородство не идет дальше общеактерской пластики, --- выправления манжет, игры с золотой цепочкой. Ю. Писаренко. Хрестоматия актера. Лишь последнее, шестое значение глагола выправить (устар. и прост. ‘вылечить’) не имеет коррелята в статье производного слова. Это отражает тот факт, что можно сказать Врачи обещают помаленьку выправить меня (В. Осеева), но нельзя сказать *Выправление больного. Стилистическая квалификация лексики также невозможна без учета системных лексических связей. Так, например, сопоставление однокоренных слов вбежать и взбежать в значении ‘бегом подняться куда-л.’ (ср. вбежать на вершину – взбежать на вершину), описываемых в толковых словарях в качестве абсолютных синонимов, подводит к выводу об устарелом характере слова вбежать в указанном значении, что выражается в постановке при нем пометы устар. Слова бахвалиться, бахвал, бахвалка давались в МАСе как просторечные (т.е. характеризующиеся «грубостью содержания и резкостью выражаемой 1 Приводимые в работе словарные статьи (в полном или сокращенном виде) составлены А.Э. Цумаревым, Л.Л. Шестаковой, Л.П. Крысиным, А.С. Кулевой, И.В. Нечаевой. оценки» [2. Т. 1. С. 9]), а слово бахвальство – как разговорное. В новом академическом толковом словаре слова бахвалиться, бахвал, бахвалка оцениваются как разговорные, а отвлеченное существительное бахвальство квалифицируется, соответственно, как нейтральное. Иначе говоря, каждый член этого словообразовательного гнезда переместился по стилистической шкале на одну ступень выше. 1.3. При создании АТоСа большое значение придается анализу узуса как «базы формирования литературного языка» (О.А. Лаптева). Изучение узуса и его динамики, основанное в первую очередь на данных Национального корпуса русского языка, позволяет во многих случаях представить более точное, полное и доказательное, чем в других толковых словарях, описание русской лексики, ее современных норм1. Описывая норму, автор нормативного толкового словаря нередко оказывается в ситуации, когда данные предшествующих словарей разноречивы, когда словарные сведения нуждаются в корректировке в соответствии с произошедшими в узусе изменениями или когда опыт кодификации какого-либо языкового явления отсутствует. Так, в толковой лексикографии можно заметить определенные лакуны в описании церковно-религиозной лексики, связанные, в частности, с ее недостаточной лексикографической разработкой в словарях советского периода (по понятным идеологическим причинам). Внимательное изучение узуса позволяет внести поправки в лингвистическое описание, например, таких лексем, как всенощная, грех, евхаристия. У слова всенощная орфоэпические источники единодушно фиксируют безвариантное нормативное произношение все́ но[шн]ая. Между тем наблюдения свидетельствуют о том, что в живой речи воцерковленных образованных носителей литературного языка доминирует произношение все́ но[щн]ая, соответствующее написанию слова. В связи с этим наиболее точной, на наш взгляд, является следующая подача: 1 В некоторых случаях возможно и необходимо уточнение нормативностилистических оценок устаревшей лексики. Так, например, слова барышник (‘спекулянт, перекупщик’), башибузук (‘разбойник, головорез’), ванька (‘извозчик’), охарактеризованные в МАСе как устаревшие (устар.), получили в АТоСе вторую характеристику – разг. (разговорное). ВСЕ́ НОЩНАЯ [щн и шн]. Изучение религиозно-философских контекстов употребления лексемы грех, являющейся одновременно и важнейшим богословским термином, и общеупотребительным словом, убеждает в целесообразности выделения у нее ранее не отмеченного, но подтверждаемого множеством литературных примеров смыслового оттенка, помещаемого при основном значении ‘нарушение моральных норм, религиозно-нравственных предписаний’: ГРЕХ, -а́ , м. 1. … || только ед. ч. Злое, порочное начало, действующее в человеке, как источник такого нарушения. Связав себя верою с началом всякого добра, мы получаем свободу от принудительной власти над нами греховного начала. Мы перестаем быть невольниками греха. В. Соловьев. Духовные основы жизни. Как бы ни был человек праведен и чист, а есть в нем стихия греха, которая не может войти в Царство Небесное. А. Ельчанинов. Записи. Пастырь не может никого привести никуда, если он различает только потемки, грех, зло. Он может помочь, только если, глядя на человека, он видит в нем извечную красоту образа Божия. Митрополит Антоний (Блум). Духовное руководство в Православной Церкви. В словаре [11] содержится указание на написание слова евхаристия, обозначающего главное из семи христианских таинств, со строчной буквы. В то же время исследование речевого узуса конца XX – начала XXI в. показывает, что не только в церковной литературе, для которой Церковь выработала собственные правила использования прописной и строчной буквы (см., например, [12. С. 94–101]), но часто и в светских текстах (например, в материалах ряда общероссийских газет) используется вариант написания с прописной буквы. Представляется, что игнорировать этот факт нельзя. В АТоСе, как будет показано далее, систематически применяется помета (с прописной буквы); в данном случае, по всей видимости, разумно было бы предложить использование гибкой модификации этой пометы: ЕВХАРИ́ СТИЯ, -и , ж. (в текстах религиозной тематики также с прописной буквы)1. 1 Словарная статья «Евхаристия» войдет в третий том АТоСа. Приведенные примеры, как кажется, достаточно наглядно демонстрируют ситуации, когда лексикограф может и, не уклоняясь от возникающих трудностей, должен брать на себя ответственность с опорой на установленные им факты принимать новые кодификационные решения. 2. Переходя ко второй части работы, охарактеризуем вначале структуру словарной статьи в новом академическом словаре. Она включает в себя следующие части («зоны»): заголовочное слово; помета об особенностях произношения слова; грамматические формы; грамматические характеристики; стилистические пометы; толкование; примеры употребления слова в виде типичных словосочетаний (речений) и цитат из письменных (художественных, публицистических, научных и иных) текстов XIX – начала XXI в.; фразеологические обороты и устойчивые терминологические сочетания с данным словом; справка о происхождении слова. Каждая зона словарной статьи в АТоСе, как и в любом другом толковом словаре, соотносится с одним, иногда с несколькими типами языковых норм (за исключением этимологической зоны, имеющей сугубо справочный характер). К примеру, заголовок статьи совмещает в себе орфографическую и акцентологическую нормы, иногда (при наличии вариантов) – указание на стилистическую норму, например: АФА́ ЗИЯ и (разг.) БАРХО́ ТКА; БЕ(проф.) АФАЗИ́ Я; БА́ РХАТКА и ЗУ́ ДЕРЖНЫЙ и (устар.) БЕЗУДЕ́ РЖНЫЙ; ВЕ́ ТЕР и (трад.-поэт.) ВЕТР. Покажем далее некоторые особенности фиксации в АТоСе нормы того или иного типа в связи с новшествами этого словаря. 2.1. Современную орфографическую норму, представленную в соответствии с академическим словарем [13], фиксируют заголовки всех словарных статей. В дополнение к этому, учитывая остроту проблемы выбора прописной / строчной буквы, авторы словаря отмечают (по возможности последовательно, с опорой на соответствующие справочники) случаи написания слова с большой буквы. Для этого, как уже упоминалось, последовательно используется помета (с прописной буквы), в расширенном варианте – (оба слова с прописной буквы). Названная помета предшествует толкованию и может занимать разные позиции в словарной статье: при слове, имеющем одно значение; при отдельном значении многозначного слова; при оттенке значения слова (после знака ||); при употреблении слова в качестве единицы другой части речи (после знака |); при фразеологическом сочетании (после знака ◊) и его отдельном значении. Например: ГРАН-ПРИ́ , нескл., м. (с прописной буквы). Высшая награда на фестивале, конкурсе. Гран-при за лучший фильм. □ Микроавтомобиль Л. Ковалева заслуженно занял первое место в конкурсе, а автор удостоен Гран-при. И. Туревский. Осенние смотрины; ВОЗНЕСЕ́ НИЕ, -я, ср. … 2. (с прописной буквы). В православии: один из церковных праздников в память вознесения на небо Иисуса Христа на сороковой день после Пасхи. Весной, в праздник – это было Вознесение --- Старцев отправился в город. А. Чехов. Ионыч; БО́ ЖЕСКИЙ, -а я, -о е. 1. Устар. и книжн. Прил. к Бог, бог (в 1 и 2 знач.). … || (с прописной буквы). Данный Богом (в 1 знач.), исходящий от Бога. … Монахи искали по дорогам раненых и умиравших --- и приносили их в обитель, которая была не так уж велика, но вместила Божеским чудом многие тысячи. Э. Радзинский. Лжедмитрий; БЕЛОКА́ МЕННЫЙ, -а я, -о е. Народно-поэт. Из белого камня (известняка). … || С постройками из такого камня. Москва белокаменная. | в знач. сущ. Белока́ менная, -о й, ж. (с прописной буквы). О Москве. – Стало быть, сами из России будете, если не ошибаюсь. – Из Белокаменной. – Московские? Б. Пастернак. Доктор Живаго; ГОСТИ́ НЫЙ, -а я, -о е. ◊ Гостиный двор – 1) (ист.) городские торговые ряды в специально выстроенном здании и постоялый двор для купцов. [Катерина:] А вот что сделаю: --- пойду в гостиный двор, куплю холста, да и буду шить белье, а потом раздам бедным. А. Островский. Гроза; 2) (оба слова с прописной буквы) старинные торговые ряды, сохранившиеся как архитектурный памятник. Брат остановил машину. Мы поехали в Гостиный Двор. Зашли в отдел радиотоваров. С. Довлатов. Чемодан. Приведенные примеры показывают, что орфографическая помета (с прописной буквы) не только выполняет свою основную функцию, но и служит дополнительным средством разграничения значений слова или устойчивого сочетания. 2.2. Перечисленные в п. 2 зоны словарной статьи имеют в новом толковом словаре разный статус. Наряду с обязательными в нем предусмотрены факультативные зоны. К ним относится, в частности, зона, содержащая информацию о произношении слова. До настоящего времени большие и средние по словнику толковые словари если и давали ее, то обычно несистематически. Вместе с тем очевидна актуальность этой информации, особенно в условиях, когда язык осваивает множество «чужих» слов. При выработке концепции словаря было решено в необходимых случаях, опираясь на данные орфоэпических справочников (в первую очередь изданий [14, 15]), фиксировать произносительную норму с помощью специальной пометы. Она дается сразу после заголовочного слова в квадратных скобках в виде сочетания букв, обозначающих соответствующие звуки. Такая информация сопровождает, как правило, заимствования, в том числе недавние, например: АДЕКВА́ ТНЫЙ [дэ], АНЕСТЕЗИ́ Я [нэ, тэ], АНТИСЕ́ ПТИК [сэ́], АПГРЕ́ ЙД [рэ́], БАКТЕ́ РИЯ [тэ́], БЕ́ БИ [бэ́], БЕЗЕ́ [зэ́], БЕЛЬВЕДЕ́ Р [дэ́ ], ГЕ́ НЕЗИС [нэ], ГОРМО̀ НОТЕРАПИ́ Я [тэ и те], ГОРТЕ́ НЗИЯ [тэ́]. В приведенных примерах пометы означают, что слова должны по норме произноситься с твердыми согласными [б], [д], [з], [н], [р], [с], [т]. В одном случае – в слове гормонотерапия – литературная норма допускает варианты произношения (с твердым или мягким согласным: [т] или [т’]). Отдельную группу заголовков с такими пометами образуют слова, написание которых не указывает на то, как надо произносить то или иное сочетание букв в их составе, например: БОТИЛЬО́ НЫ [льё], БОГ [бох], ГОРЧИ́ ЧНИК [шн]. Отмеченная выше системность как одна из наиболее значимых характеристик АТоСа проявляется в том числе в фиксации орфоэпической нормы. Одинаковой произносительной пометой могут сопровождаться несколько заголовочных слов, принадлежащих одному [нэ], словообразовательному БА́ ННЕРНЫЙ [нэ]; БАР́ТЕР [тэ], БА́ РТЕРНЫЙ [тэ]; БИ́ ЗНЕС [нэ], БИ́ ЗНЕС-КЛА́ СС [нэ], БИЗНЕСМЕ́ Н [нэ]; ГРОТЕ́ СК [тэ], ГРОТЕ́ СКНЫЙ [тэ], ГРОТЕ́ СКОВЫЙ [тэ]. например: БА́ ННЕР гнезду, отмечается побочное В зоне заголовочного слова в необходимых случаях наряду с основударение, например: А̀ НТРОПОным МЕТРИ́ ЧЕСКИЙ, ВО̀ ДОНЕПРОНИЦА́ ЕМЫЙ, ГАЛА̀ -КОНЦЕ́ РТ. Акцентная норма отражается также в зоне грамматических форм слова (в том числе в случае их вариантности): БУТИ́ К, -ти́ ка и (разг.) -тика́; ВКЛЮЧИ́ ТЬ, -чу́, -чи́ шь и (разг.) вклю́ чишь, вклю́ чит. Важную роль в словарном представлении акцентных вариантов играют поэтические иллюстрации: ГРОМОВО́ Й, -а́я, -о́е и (устар.) ГРОМО́ ВЫЙ, -ая, -ое. 1. Прил. к гром (в 1 знач.). Громовой удар. □ Чаще капли дождевые, Вихрем пыль летит с полей, И раскаты громовые Всё сердитей и смелей. Ф. Тютчев. Неохотно и несмело. Да, огонь красивее всех иных живых, В искрах – ликование духов мировых. И крылат, и властен он, в быстроте могуч, И поет дождями он из громовых туч. К. Бальмонт. Что мне нравится. 2.3. При описании грамматической (морфологической или синтаксической) нормы большое внимание в словаре (см. зоны грамматических форм и грамматических характеристик) уделяется отражению вариантности языковых средств, что для говорящих (пишущих) особенно важно, поскольку наличие в языке вариантов обусловливает проблему выбора. Рассмотрим некоторые случаи словарного представления грамматической вариантности. В статье «Гран» отмечается и иллюстрируется вариантность форм род. пад. мн. ч. (обе формы – нормативные): ГРАН, -а, род. мн. гра́ н о в и г ра н , м. Единица аптекарского веса (равная 0,062 г), применявшаяся до введения метрической системы. «Что-то знобит, – подумал Лихачев. – Надо попросить у доктора несколько гранов хинина». М. Филиппов. Осажденный Севастополь. – Вешай вернее. Это же лекарство, лекарство… Пять гран… В. Шишков. Пейпус-озеро. Статья глагола грозить, имевшая в МАСе вид: ГРОЗИ́ ТЬ, г р о ж у́, г р о з и́ ш ь; несов. 1. (сов. пригрозить). Предупреждать с угрозой о чём-л. тяжелом, страшном; угрожать… обогатилась подробной информацией о глагольном управлении: ГРОЗИ́ ТЬ, г р о ж у́, г р о з и́ ш ь; несов. 1. (сов. пригрозить); кому чем, с неопр. или с придаточным изъяснительным. ... Говоря о грамматической норме, следует упомянуть также используемую в словаре морфологическую помету одуш., обозначающую одушевленность как признак существительного. Введение этой пометы в словарные статьи фиксирует совпадение в норме формы вин. пад. ед. и мн. ч. у существительных мужского рода и вин. пад. мн. ч. у существительных женского рода, а также у слов общего рода с формой род. пад. описываемых существительных, например: БАНКИ́ Р, -а, м., одуш. … Емцов поверил в содействие западных инвесторов. В гости на Тезар услужливо и доверчиво принимал приезжающих западных банкиров, широко по-русски их угощал. А. Солженицын. На изломах; БАРАБА́ НЩИК, -а, м., одуш. … В толпе гремели погремушки, нежничали флейты, а большой барабан был украшен красными цветами и скрывал маленького барабанщика. В. Рецептер. Ностальгия по Японии; БАРРАКУ́ ДА, -ы, ж., одуш. … Наблюдали двух барракуд сантиметров по восемьдесят каждая. Барракуда великолепна. Стремительная, похожая на стрелу, телом напоминает щуку, окраской ― как булатная сталь. Ю. Сенкевич. Путешествие длиною в жизнь; БЕДНЯ́ ЖКА, -и, род. мн. -ж е к, дат. -ж к а м, м. и ж., одуш. … А три котенка у нее [у кошки] приемные. Неделю назад соседская кошка отказалась кормить своих новорожденных котят. --- Я принесла бедняжек домой, и наша заботливая мамочка их приняла. М. Аромштам. Мохнатый ребенок. В некоторых случаях существительному в словаре должны быть приписаны два признака: одуш. и неодуш. Таково, например, слово персонаж; ср.: Писатель ввел в свой роман нового персонажа – ввел новый персонаж. Признак одуш. может служить отличительной грамматической приметой какого-либо значения многозначного слова. Так, помета одуш. необходима только при первом значении слова анчоус: АНЧО́ УС, -а, м. 1. Одуш. Мелкая морская рыба. Ловить анчоусов. 2. Эта рыба, употребляемая в пищу в консервированном виде; хамса. Есть анчоусы. Банка анчоусов. 2.4. Важной задачей для авторов словаря является фиксация стилистических свойств описываемых единиц в соответствии с современной стратификацией русской лексики. В отечественной толковой лексикографии разработана и используется детальная система стилистических помет; значительное количество помет предусмотрено для указания на принадлежность слова к той или иной области знания (биол. – термин биологии, мат. – термин математики, тех. – технический термин и т.д.). Именно благодаря этим пометам читатель может узнать, принадлежит ли данное слово, значение, устойчивое выражение к современному литературному языку в той или иной его разновидности, допустимо ли, уместно ли оно в определенной ситуации речевого общения. В связи с развитием науки, общества и языка возникает необходимость пополнения репертуара словарных помет. В разрабатываемом словаре появились новые (по отношению к академическим толковым словарям советского времени) пометы, отражающие сферу употребления, стилистическую окраску, функциональные особенности слова, например: инф. – термин информатики, жарг. – жаргонное слово, сленг. – сленговое слово или значение слова, проф. – профессиональное слово (как факт профессиональной нормы), эвфем. – эвфемизм: БАЙТ, -а, род. мн. б а ́ й т о в и б а й т , м. Инф. Единица количества информации, равная 8 битам. В компьютерных технологиях для букв, цифр, знаков препинания и других печатных символов используют последовательность из восьми нолей и единичек – байт. В. Хорт. Информохранилища; АНГЛИЧА́ НИН, -а, м., одуш. Жарг. Преподаватель ан глийского языка в школе или вузе; БА́ КСЫ, -ов, мн. (ед. бакс, -а, м.). Сленг. Доллары США. Десять баксов. Расплатиться баксами; БОЙ1, -я, м. … 7. … || Проф. Хрупкие сухие продукты, раздробленные на мелкие кусочки вследствие неправильного хранения, перевозки и т. п., а также битые яйца. Шоколадный бой. Бой печенья. Яйца-бой. Бой на птицефабрике утилизируется; ВО́ ЗРАСТ, -а, м. … ◊ В возрасте … 2) (эвфем.) о пожилом человеке. Молодые люди тоже страдают от предательства, но люди в возрасте переживают измену больнее. Л. Соболева. Бизнес-план неземной любви. Важно подчеркнуть, что ряд помет в списке сокращений АТоСа имеет не только расшифровку, но и краткий комментарий, позволяющий отличить данную помету от другой, сходной по содержанию. Например, помета прост. (ср. разг.) имеет следующий комментарий: «…приписывается словам, которые на воображаемой шкале стилистических различий занимают место ниже разговорных и употребляются в эмоционально раскованной повседневной речи, например: алкаш (ср. разговорное пьяница), вобла ‘худая и некрасивая женщина’ (ср. разговорное худышка) ... ржать ‘громко хохотать’» [1. Т. 1. С. 34]. О помете сленг. говорится, что она «приписывается словам, которые пришли в литературный язык из жаргонной речи, но не имеют ясно определяемой связи с каким-либо конкретным жаргоном – например, уголовным, студенческим, школьным и т. п. (ср. помету жарг.); это слова типа крутой (о человеке), подставить ‘поставить кого-л. в неудобное для него или опасное положение’, тусовка ‘встреча, собрание людей, обычно объединенных профессиональными интересами, одинаковым возрастом и т.п.’» [Там же. С. 35]. Говоря о «зоне стилистической пометы», следует отметить известную условность этого обозначения. Действительно, очень часто стилистическая помета предшествует толкованию лексического значения; вместе с тем, поскольку в стилистической характеристике нередко нуждаются самые разные стороны и особенности описываемого слова, такая помета может занимать и другое место в словарной статье, например маркируя грамматическую характеристику слова или определенный тип семантической сочетаемости: ВРАТЬ ... 1. без доп. и (устар.) перех. Говорить неправду; лгать. ... Мишурский --- беспрестанно говорит о Западе и врёт такую чепуху, что все второклассные дураки смотрят на него, как на чудо. М. Загоскин. Москва и москвичи. ... Поэтому вы все врёте – про войну. Хватит врать. Пора уже иметь совесть. Г. Садулаев. Шалинский рейд; БОЛЕ́ ТЬ ... 1. Быть больным (в 1 знач.), страдать какой-л. болезнью. ... | чем (в сочетании с названием болезни или (прост.) с названием внутреннего органа). ... Болеть гриппом. Болеть желудком. Сравнение данных АТоСа с материалами предшествующих толковых словарей, например МАСа, делает наглядными постепенно про изошедшие в языке изменения стилистических свойств некоторых слов или отдельных значений, например их архаизацию. Помету устар. приобрели, в частности, следующие слова: безотговорочный (безотговорочное повиновение), безрасчетный (безрасчетная трата денег), бесхозяйный (бесхозяйное имущество), вечёрка1 (танцевать на вечёрках), гаерствовать, германский (‘немецкий’) и др. 2.5. Значительных усилий от автора толкового словаря требует работа над важнейшей частью словарной статьи – толкованием слова. Она включает в себя: корректировку имеющихся в словарях толкований; выявление и семантическое описание неучтенных значений слов, имеющих богатую традицию лексикографирования; истолкование новых, недавно вошедших в язык слов и значений. Примером корректировки описания семантики слова может служить добавление к принятому в МАСе толкованию первого значения глагола вырвать1 недостающего компонента (см. фрагмент, выделенный полужирным шрифтом): ‘рывком, резким движением или отрывая, разрывая извлечь, выдернуть (часть чего-л. или что-л., прочно укрепленное, укрепившееся в чём-л., а также кого-л., прочно занимающего какоел. место). Безусловно, действие, обозначаемое этим глаголом, обычно распространяется на неодушевленный объект (вырвать зуб, вырвать выключатель из гнезда и т.п.), вместе с тем, как показывает изучение большого языкового материала, возможны случаи, когда объектом является лицо: В этот же момент сильные руки --- вырвали Суттинена из седла. В. Пикуль. Океанский патруль; ср. также в безличном употреблении: Сломав несколько деревьев, машина развалилась на части, но мгновением раньше Алексея вырвало из сиденья, подбросило в воздух. Б. Полевой. Повесть о настоящем человеке. Пример фиксации в АТоСе лексического значения, не попавшего в поле зрения авторов предшествующих толковых словарей, нам дает словарная статья «Выпилить»: ВЫ́ ПИЛИТЬ ... 3. Уничтожить, спилить (деревья, лес и т.п.). Немцы пробовали выпилить даже прибрежные зеленые леса, как вырубили они их возле железнодорожных линий. В. Астафьев. Прокляты и убиты. Ср. также статью «Громоздиться», в которой представлен ранее не фиксировавшийся оттенок значения ‘с усилием влезать на что-л. высокое’: ГРОМОЗДИ́ ТЬСЯ … 2. ...║ (сов. нет). Взобравшись кудал., находиться на верху кого-, чего-л. Рядом с желтолицым [стариком] громоздится на коне тучный мулла с белой чалмой на голове. В. Шишков. Емельян Пугачев. Босоногие ребятишки громоздились на заплотах и крышах. К. Седых. Даурия. За ним [ишаком] гуськом --- тянутся четыре вьючных верблюда. На вьюках громоздятся три киргиза-караванщика. П. Лукницкий. Памир без легенд. В качестве примера описания неологизмов (лексических и семантических) приведем словарную статью «Баннер» (которая содержит образец использования подтолкования к одному из речений), а также фрагмент статьи «Графика»: БА́ ННЕР ... Картинка или текст рекламного характера. Баннеры на сайте. Спортивные баннеры (лозунги в поддержку отдельных спортсменов или команд). Использование баннеров в наружной рекламе; ГРА́ ФИКА ... 2. Инф. Технология создания и обработки статических и динамических изображений при помощи компьютерной техники, а также сами эти изображения. Специалист по трехмерной графике. Программа для работы с графикой. □ Потом были попытки снимать и другие фильмы о Тарзане, даже раскрашивали старые черно-белые ленты с помощью компьютерной графики, но всё это было уже не то. М. Магомаев. Любовь моя – мелодия. Следует упомянуть и случаи, связанные с введением в словарные статьи новых оттенков значений, отражающих различные современные реалии. Это демонстрирует, например, статья к предметному существительному брелок: БРЕЛО́ К … Небольшая подвеска на цепочке карманных часов, на браслете, кольце для ключей и т. д. … || Пульт автомобильной противоугонной сигнализации в виде такой подвески. … «Форд» коротко визгнул, когда Кудимов направил на него брелок, отключая сигнализацию. А. Измайлов. Трюкач. 2.6. Фразеологическая норма – явление комплексное, поскольку касается разных сторон устойчивых сочетаний. Так как за знаком ◊ (ромб) в конце словарной статьи АТоСа по лексикографической традиции могут помещаться не только собственно фразеологизмы, но и устойчивые сочетания других типов (неоднословные (составные) термины, широкоупотребительные составные названия и перифразы, формулы речевого этикета, некоторые поговорки, сочетания слов в роли наречий, союзов, предлогов), то фразеологическая норма в данном случае понимается широко. По сравнению с предшествующим академическим словарем среднего объема [2] АТоС значительно обогащен фразеологическими единицами. Так, подсчет показывает, что на произвольно взятом словарном отрезке «Б – БЕЖА́ ТЬ» в состав 38 статей введено 54 новых устойчивых сочетания, и все они получают разностороннее, ориентированное на современную норму описание. Осуществляемая в АТоСе кодификация фразеологической нормы включает следующий круг задач: уточнение имеющихся в словарях толкований; лексикографирование новых устойчивых выражений, а также недавно возникших в языке значений; показ вариативности и факультативности компонентов устойчивых выражений, а также фразеологической синонимии; отражение особенностей порядка слов и других грамматических характеристик; демонстрация специфических черт произношения и ударения; уточнение стилистических свойств (включая появление устарелой окраски); реализация принципа последовательного иллюстрирования основных характеристик устойчивой единицы. Подробное раскрытие перечисленных вопросов в настоящей работе едва ли возможно. Приведем лишь небольшую подборку примеров с кратким комментарием об особенностях осуществленной в АТоСе кодификации (в том числе в сопоставлении с МАСом): бежать впереди паровоза (обычно шутл.) – отсутствовавший в МАСе фразеологизм снабжен пометой шутл., указывающей на наиболее вероятную в узусе (см. уточнение обычно) эмоциональную окраску фразеологизма; белый и пушистый кто (неодобр., ирон.) – сравнительно недавно появившийся в языке фразеологизм помимо двух помет, обозначающих его эмоциональную окраску (неодобр., ирон.), имеет при себе синтаксическую помету кто, указывающую на предикативную функцию фразеологизма в предложении; губа́ (гу́ ба) не дура у кого (прост.) – этот фразеологизм с просторечной окраской (помета прост.), употребляющийся в сочетании с субъектным детерминантом (помета у кого), требует указания двух акцентных вариантов компонента губа (не только МАС, но и ОэС предусматривает традиционную безвариантную норму гу́ ба, в то же время в ТС приводятся варианты губа́ (гу́ ба), что, на наш взгляд, точнее, так как соответствует современному узусу; бамбуковое положение (устар. шутл.) – данный фразеологизм, помечаемый в предшествующих толковых словарях как шутливый, по причине неупотребительности должен быть охарактеризован, кроме того, как устаревший; габаритные огни (или фонари) (тех.) – у этого составного технического термина (помета тех.) наблюдается вариантность субстантивного компонента (огни или фонари). 2.7. Касаясь темы иллюстрирования слова в новом толковом словаре, нелишне напомнить о роли языковых примеров, которые «подтверждают наличие слова или значения в языке, разъясняют значение слова в контексте, показывают переход слова из языка в речь, приобретение им дополнительных оттенков значения, сообщают сведения внеязыкового характера об обозначаемом предмете, повышают познавательную ценность словаря» [16. С. 463]. В АТоСе, в зоне иллюстраций, используются разнообразные речения, а также цитаты из художественных произведений («от Пушкина до наших дней»), публицистических, научных, научно-популярных, официально-деловых, религиозно-философских текстов различных жанров. Иллюстрации (наряду с пометами с определением, обычно с отрицанием «не», «в сочетании со словами…» и т.п.) играют значимую роль в демонстрации сочетаемостных норм употребления описываемого слова. Основным источником иллюстрирования в словаре служит Национальный корпус русского языка, предпочтение отдается известным авторам, чьи сочинения безупречны в стилистическом отношении. Необходимо подчеркнуть важную особенность нового словаря: в нем «даются примеры, иллюстрирующие по возможности все компоненты смысла, предусмотренные толкованием (например, если слова типа вальс, танго и т.п. толкуются как ‘… танец, а также музыка к этому танцу’, то в зоне иллюстраций по крайней мере один пример должен иллюстрировать компонент ‘танец’, а другой – компонент ‘музыка’: танцевать вальс и сыграть вальс), а также разные грамматические формы и грамматические характеристики, указанные в соответствующих зонах словарной статьи» [1. Т. 1. С. 24]. Приведем примеры иллюстрирования случаев вариантности рода имени существительного и двувидовости глагола: ВИ́ СКИ, нескл., с. и м. Крепкая английская или американская водка. Такое виски должен подавать сам мажордом с двумя лакеями на подхвате. А. Лазарчук, М. Успенский. Посмотри в глаза чудовищ. Он сел к моему компьютеру и стал пить свой виски. А. Геласимов. Нежный возраст; ГИПЕРТРОФИ́ РОВАТЬСЯ, -рует ся; сов. и несов. 1. Стать (становиться) гипертрофированным. У человека корковые модели могут так гипертрофироваться, усилиться, что возбуждение их стойко вызывает удовольствие. Н. Амосов. Мысли и сердце. На них [стенках сердечных сосудов] образуются холестериновые бляшки, мешающие току крови. --- Сердцу приходится работать с большей силой, отчего сердечная мышца гипертрофируется. Г. Ужегов. Гипертоническая болезнь. Большое внимание в АТоСе уделяется иллюстрированию значений многозначного слова (в МАСе последние нередко оставались без дифференцирующих примеров). Так, например, ни одно из трех выделенных в четырехтомном словаре значений слова графство не имело иллюстраций. В АТоСе словарная статья этого слова имеет следующий вид: ГРА́ ФСТВО, -а, ср. 1. Ист. При феодальном строе: земля, находившаяся во владении графа. В фамильное графство, в свой дедовский дом Возвращается граф Равенсвуд. С. Соловьев. Баллада о графе Равенсвуде. 2. Крупная административно-территориальная единица в Великобритании, США, Канаде и некоторых других государствах. Живописность буржуазных предместий в юго восточных графствах Кент, Сассекс, Суррей запоминается больше, чем неприглядность лондонского Ист-Энда. В. Овчинников. Корни дуба. 3. только ед. ч. Графский титул. Предложение барона [вступить в брак] заметно ее встревожило ---. – Может быть, вам жаль переменить ваше графство на баронство? – спросил он ее как бы несколько шутя. А. Писемский. В водовороте. Ценную находку для составителя словаря представляют собой литературные контексты, в которых зафиксирована рефлексия образованного, авторитетного носителя языка над формами языкового выражения, языковой нормой и ее динамикой; ср., например, фрагмент словарной статьи слова гоголь-моголь (из нем. Gogel-Моgel): ГО́ ГОЛЬМО́ ГОЛЬ и (устар.) ГО́ ГЕЛЬ-МО́ ГЕЛЬ ... Сырой яичный желток, растертый с сахаром. Педантство Долопчева доходило до крайности. Он, например, серьезнейшим образом требовал, чтобы мы говорили не гоголь-моголь, а гогель-могель. К. Чуковский. Живой как жизнь. 3. Содержащиеся в нашей статье общие положения и различные примеры лексикографической работы над русской лексикой и фразеологией, как мы полагаем, показывают, что «Академический толковый словарь русского языка» развивает и обогащает новым содержанием отечественную традицию создания толковых словарей, которые призваны отражать языковые нормы в их многообразии и динамике и тем самым служить, по словам акад. В.В. Виноградова, «могучим орудием культуры речи».

Напиши аннотацию по статье

Вопросы лексикографии. 2018. № 13 УДК 81'374.3 DOI: 10.17223/22274200/13/4 А.Э. Цумарев, Л.Л. Шестакова ЯЗЫКОВЫЕ НОРМЫ В «АКАДЕМИЧЕСКОМ ТОЛКОВОМ СЛОВАРЕ РУССКОГО ЯЗЫКА»1 Анализируется важнейшая характеристика нового «Академического толкового словаря русского языка» – его нормативность. Рассматриваются типы языковых норм (орфографическая, орфоэпическая, грамматическая, стилистическая, лексико-семантическая, фразеологическая) и способы их отражения в зонах словарной статьи. Кодификация норм в создаваемом словаре, с одной стороны, опирается на отечественную лексикографическую традицию, с другой – направлена на ее развитие и обогащение новым содержанием.

языковые средства вклыучениыа исклыучениыа обекта описание из перцептуалного пространства говорыасчего. Ключевые слова: говорящий, когнитивная структура, перцептуальное пространство, личностное отношение, сфера реального взаимодействия. Предметом нашего исследования является когнитивная структура перцептуального пространства говорящего, на базе которой осуществляется индивидуальная интерпретация воспринимаемой действительности. Объектом исследования выступают языковые средства включения и исключения предмета речи из перцептуального пространства говорящего. Задачи исследования – рассмотреть особенности восприятия человеком окружающей действительности, обусловливающие формирование перцептуального пространства говорящего; описать средства и способы его языковой категоризации. Для решения вышеизложенных задач в работе применялась комплексная методика исследования, включающая приемы лингвистического наблюдения, метод интерпретации и контекстуальный анализ. Материалом послужили примеры, полученные методом сплошной выборки как из художественной литературы и художественных фильмов второй половины XX в., так и из электронных источников, включающих данные корпусов английского (BNC) и русского (НКРЯ) языков. Общее количество примеров составило около 1 500 языковых единиц. В философии пространство рассматривается как иерархическая система, включающая реальное, перцептуальное и концептуальное пространство. Под реальным пространством принято понимать свойства и отношения объектов в сфере объективной реальности; перцептуальное пространство – это чувственное отражение реального пространства, и оно является «нам в процессе обыденного, повседневного опыта» [Каменарович, 2004]; концептуальное пространство Попова М. И. Языковые средства включения / исключения объекта описании из перцептуального пространства говорящего // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Т. 14, № 2. С. 40–48. ISSN 1818-7935 Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. Том 14, № 2 © М. И. Попова, 2016является понятием пространства в науке, представленным в виде математических и физических символов. Перцептуальное пространство, являясь психологическим понятием, не соответствует своей реальной основе полностью. Его границы, как правило, не совпадают с той частью реального пространства, которая находится в поле зрения познающего мир индивида. Важной составляющей этого понятия является субъективная интерпретация описываемого явления, поскольку мыслительная и познавательная деятельность человека не ограничивается простым отражением реального мира. Мы буквально создаем мир, в котором живем, и представляем себе мир как бы в «адаптированном» виде, приспосабливаясь к нему психологически [Матурана, 1996]. Тот факт, что наше восприятие пространства предполагает выделение его границ, которые в разных ситуациях могут определяться по-разному, указывает на то, что наш мир имеет активную структуру. Его различные «места» структурированы через действия, которые мы обычно совершаем; они связаны с другими посредством «психологических дистанций», и вместе они формируют нечто вроде сети, которая производит свои значения от взаимосвязанных действий индивида. Эту сеть Э. Бош называет пространством действия индивида. Пространства действия различных индивидов могут частично перекрываться, но не совпадать, поскольку они структурируются прошлыми, настоящими и проектируемыми действиями разных людей [Boesch, 1991. P. 146]. Таким образом, понятие «пространство действия» тесно связано с личностью и ее психологическим окружением. В психологии личность и ее психологическое окружение принято рассматривать в рамках понятия жизненного пространства, которое является «результатом определенного структурирования мира, выделения в нем некоторой особо значимой и тесно связанной с собственными интересами и стремлениями области, воспринимаемой и переживаемой субъектом как “свой” мир» [Кондратова, 2009]. В лингвистике учет психологического окружения личности при интерпретации языковых явлений пока не имеет устоявшей ся традиции, однако в некоторых работах рассматривается понятие «пространство говорящего». Так, Г. Кларк выдвигает тезис о том, что ребенок через перцептуальное пространство овладевает языковыми формами выражения пространс твенных и временных отношений [Clark, 1973. P. 28]; А. В. Кравченко использует понятие перцептуального пространства говорящего в объяснении значения русских глаголов с пространственными префиксами [1996. С. 115]; Ю. Д. Апресян исследует личную сферу говорящего в интерпретации русских местоимений [1995. С. 153, 645]. В работах всех авторов отмечается, что границы рассматриваемого пространства подвижны и зависят от психологических факторов. На наш взгляд, термин «перцептуальное пространство говорящего» более удобен, чем термин «личная сфера говорящего», так как в термине «перцепция», синонимичном «восприятию» в русском языке, содержится два аспекта: объективный (воздействие предмета на органы чувств) и субъективный (переживаемое субъектом ощущение, внутреннее состояние, вызванное воздействием предмета или какими-либо внутренними ощущениями). Исследователи в разных отраслях знания отмечают, что категоризация окружающей действительности осуществляется посредством бинарных оппозиций. Принцип бинарных оппозиций лежит в основе противопоставления «мы» – «они», которое проводит границу между «своим» и «чужим» миром. Противопоставление этих миров имеет множественную интерпретацию и реализуется также в оппозициях типа «этот – тот», «здесь – там», «сейчас – тогда», «близкий – далекий», «хороший – плохой». Таким образом осуществляется категоризация объектов по признаку включение / исключение из перцептуального пространства говорящего, организованного вокруг «Я», которое, по мнению К. К. Платонова, выступает как «явление не физического, а социального и психического порядка, оно связано в основном с осознанием противопоставления себя окружающему миру» [1965. С. 24]. Местоимение «я» находится в центре системы личных местоимений любого языка; относительно «я» категоризуются лица, представленные в системе другими лич Когнитивная лингвистика ными местоимениями, как члены его значимой / незначимой референтной группы. Отношения «я – ты», «я – мы» содержат в себе, как правило, реальное взаимодействие, какую-либо совместную деятельность или выражают соучастие в какой-либо общности. Ю. Д. Апресян выделяет следующие употребления «ты»: 1) близкое; 2) родственное; 3) детское; 4) старшее; 5) хамское; 6) панибратское; 7) внедиалоговое (оно используется при мысленном обращении к любым объектам, исключающим реальный диалог) [1995. С. 152]. На наш взгляд, все перечисленные употребления «ты» сводятся к двум значениям: «ты» близкое (родственное, детское, старшее в зависимости от ситуации, внедиалоговое) и «ты» грубое (хамское, панибратское). «Ты» близкое несет прагматическую информацию о включении адресата говорящим в свою область реального взаимодействия, т. е. перцептуальное пространство. С этой точки зрения интересно внедиалоговое употребление «ты». В большинстве случаев, как отмечает Ю. Д. Апресян, имеет место эффект олицетворения: «Объект олицетворяется для общения с ним и в силу этого становится близким человеку» [Там же. С. 645]. Внедиалоговое «ты» используется и при обращении к царю, божеству, ангелу и т. д. Это вполне объяснимо, поскольку для людей верующих это близкие, любящие и опекающие существа. Например, рабочие и жители Петербурга в петиции Николаю II, обращаясь к нему на «ты», пишут: «Государь! Разве это согласно с божескими законами, милостью которых ты царствуешь? …. Ведь ты поставлен на счастье народу, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение…. Но одна мера все же не может залечить наших ран. Необходимы еще и другие, и мы прямо и открыто, как отцу, говорим тебе, государь, о них от лица всего трудящегося класса России» [Петиция..., 1996]. Обращение на «ты» сохраняется во всех молитвах, обращенных к богу, например, Милосердный Боже, помоги Ты нам, беспомощным созданиям Твоим, и внуши нам беспредельную преданность, безот ветную покорность Твоей воле 1. В качестве иллюстрации можно также привести пример из романа современного русского писателя Б. Акунина «Пелагея и красный петух», где главная героиня, монахиня Пелагея, отправляется вслед мнимому пророку; она оказывается свидетелем ситуации, которая заставляет ее усомниться в том, что он мнимый: Немного оправившись после пережитого страха, я взяла себя в руки. Прервав рассказ о льве и дрессировщике, спросила в лоб: «Ты Иисус Христос?». Не странно ли, что такой вопрос невозможно задать, сохранив обращение на «вы»? А ведь до этого момента я называла Эммануила, как положено по правилам вежливости. Обращение на «ты» может также использоваться в случае общности интересов, единства убеждений. Так, практически во всех религиозных сообществах их члены обращаются друг к другу на «ты». По свидетельству Д. Хартмана, согласно нормам партийной этики в бывшей ГДР члены правящей СЕПГ обращались друг к другу словом du – «ты» независимо от пола, возраста и степени знакомства. В ФРГ в высших сферах обращение на «ты» также было распространенным вокативом [Hartmann, 1978. S. 94]. «Ты» грубое исключает возможность какого-либо взаимодействия, оно указывает на агрессивное вторжение говорящего в перцептуальное пространство адресата. Целью этого вторжения, как правило, является желание запугать или унизить человека. Именно поэтому нас возмущает обращение на «ты» со стороны чужого человека. Об исключении из сферы говорящего лица, обозначаемого местоимением «он / она», являющегося участником речевой ситуации, пишут А. В. Кравченко и Ю. Д. Апресян. Необходимо отметить, что в русском языке личное местоимение 3-го лица по происхождению является указательным [Черных, 1994. С. 599]. Формы онъ, она, оно в древнерусском языке являлись формами одного из указательных местоимений, склонявшегося так, как теперь склоняется устаревшее оный, оная, оное – «тот, тот самый», т. е. удаленный из пространства говорящего. 1 Молитва ко всемогущему Богу. URL: http://www. holy-transfiguration.org/ru/library_ru/pr1_ru.html Средством исключения адресата из области взаимодействия говорящего является также местоимение «Вы» (существует теория, что первоначально «вы» в русском языке использовалось только в качестве обращения к врагу), которое в современном русском языке употребляется как форма вежливости при обращении к одному лицу. Эта форма имеет безлично-официальный оттенок значения, поэтому в некоторых ситуациях, полагая, что говорящий включает его в свое перцептуальное пространство, адресат воспринимает обращение на «Вы» как безучастное отношение, как сознательное внутреннее отдаление. Примечательно, что в английском языке больше не проводится различия между близким thou и более сухим you. По-видимому, в англоязычной культуре человек мыслит себя отдельно от всех. И н т е р е с н о е н а б л юд е н и е д е л а е т Г. А. Вейхман по поводу различия в употреблении английских неопределенных местоимений somebody и someone. По его мнению, someone передает значения близости (как пространственной, так и психологической), интимности, определенности, индивидуальности, в то время как somebody означает удаленность, неопределенность и коллективность. «Who’s the present for?» I asked. He gave me an intimate look. «Someone very special, very dear to me» he said. Of course it had to be me, but I concealed my blushes и «Who’s the present for» I asked. «Oh, somebody», he said, as if meaning it was none of my business. «You don’t know him. Her. Them» [Вейхман, 1990]. Можно предположить, что подобным образом различаются и русские неопределенные местоимения кто-то, кто-нибудь и кое-кто. Кто-то, кто-нибудь означает лицо, удаленное от говорящего, кое-кто – близкое ему. Такое же различие существует между местоимениями что-то, что-нибудь и кое-что. Местоимения кое-что, кое-кто, как правило, употребляются в предложениях, где в роли подлежащего выступает личное местоимение первого лица. Ср.: Я кое-что мог бы рассказать вам и Он что-то мог бы рассказать нам. Употребление в речи слов с уменьшительными суффиксами также показывает, что предмет речи включается в перцептуальное пространство говорящего. Здесь прослежи вается отчетливая корреляция в совпадении во многих языках уменьшительных и ласкательных суффиксов. Объяснение этому заключается в том, что маленькие предметы сами по себе психологически выделены – «они не представляют для человека опасности, угрозы или трудностей, и поэтому часто их скромные размеры вызывают умиление, снисхождение или пренебрежение» [Рябцева, 2000. С. 109]. Если уменьшительные суффиксы добавляют к основному значению эмоционально-экспрессивные оттенки значения ласкательности и сочувствия, то существительные, в значении которых содержится сема «нечто ужасное или враждебное», не могут присоединять подобных суффиксов – например, гром, толпа, стыд, позор. Существительные, присоединяющие суффикс со значением «увеличения» (аугментативы), также выражают эмоциональное отношение, но со знаком «минус» (например, ручища, домина). Как правило, это предметы, которые представляют для человека опасность, угрозу или какие-либо трудности, поэтому они исключаются из области перцептуального пространства говорящего. С исключением предмета речи из перцептуального пространства говорящего связано значение английской конструкции a friend of mine, в отличие от my friend. По мнению А. Вежбицкой, конструкция an Х of mine приблизительно имеет следующие значения: ‘у меня может быть много Х-ов, это один из таких Х-ов’, ‘не имеет значения, сколько их у меня’, ‘я думаю обо всех таких Х-ах одинаково’ [2001. С. 84]. Однако в современном английском языке есть конструкция one of my friends, которая имеет все эти значения. Кроме того, А. Вежбицкая отмечает, что конструкция an X of mine звучит естественно для тех категорий, которые соотносятся с коллективами, члены которых могут рассматриваться как равноудаленные от лица, задающего точку отсчета: a colleague of mine, a student of mine, a fan of his, а такие словосочетания, как a brother of mine, a son of mine, a husband of mine, звучат неестественно. Возникает вопрос, почему они звучат неестественно, если у говорящего есть несколько братьев, несколько сыновей, было несколько мужей, т. е. если такие конструкции подходят под определение, данное А. Вежбицкой. Объяс Когнитивная лингвистика нение, видимо, заключается в том, что родственники, как правило, всегда включаются в перцептуальное пространство говорящего, в то время как в случае с другими лицами может иметь место как исключение из сферы говорящего (конструкция an Х of mine), так и включение (my Х). Конструкция one of my Хs имеет партитивное значение. С осознанием перцептуального пространства связан выбор говорящим в речевой ситуации неопределенно-личной или обобщенно-личной конструкции: обе они сообщают о независимом действии или признаке. В русском языке неопределенно-личное предложение обозначает действие, которое совершается неопределенными лицами, представленными грамматически 3-м лицом множественного числа (например, Сейчас за вами придут; В саду пели). Эти лица не обозначаются вследствие их неизвестности или намеренного устранения из ситуации и, следовательно, из сферы реального взаимодействия говорящего, т. е. из его перцептуального пространства. Как отмечает В. В. Гуревич, в окружающем нас мире «неопределенных объектов не существует: их неопределенность есть плод нашего сознания – она отражает либо наше нежелание уточнять, либо неважность уточнения для говорящего» [2012. С. 19]. В английском языке субъект действия в неопределенно-личных конструкциях обозначается местоимением they, которое называет лицо, мыслимое вне перцептуального пространства говорящего. В отличие от неопределенно-личной конструкции употребление в речи обобщенно-личной несет информацию о включении предмета речи в область взаимодействия говорящего. В русском языке в этих конструкциях субъект действия грамматически оформляется как обобщенное лицо, значение которого опирается на 2-е лицо единственного числа или 1-е лицо множественного числа (например, Любишь кататься – люби и саночки возить; Что имеем – не храним, потерявши – плачем); в английском языке субъект действия выражен местоимением we (например, We live and learn). Здесь прослеживается корреляция: в русском языке между формой 2-го лица единственного числа и 1-го лица множественного числа, в английском языке – местоимением we, с одной стороны, и, с другой стороны, глагольной формой настоящего времени (другие времена в этой конструкции невозможны). Фразеологический фонд языка, вероятно, в наибольшей степени отражает особенности мировосприятия его носителей. В каждом языке есть фразеологизмы, которые показывают, что мир, в котором мы живем, является центрированным. Обычно наш дом конституирует центр. Например, В гостях хорошо, а дома лучше; Своя хатка, как родная матка; На своей печи – сам себе голова; East or West, home is best; Mein Nest ist das best; Eigener Herd ist Goldes wert. И в каждом языке, вероятно, существуют фразеологические единицы, которые несут информацию о включении или исключении предметной ситуации из сферы взаимодействия говорящего. Например, следующие фразеологизмы указывают на сознательное отдаление предмета сообщения: Моя хата с краю; to be out in the field; Своя рубашка ближе к телу. Другие несут информацию о включении в перцептуальное пространство субъекта: to be close to one’ s heart; to have a soft corner in one’ s heart for smb. Идиома сlose to home (‘задеть чьи-либо чувства, интересы, задеть за живое’) сигнализирует о вторжении в чужое перцептуальное пространство. Определить в ситуации высказывания границы перцептуального пространства говорящего возможно при помощи фраз, относящихся к речевому этикету. Например, эпизод фильма «Любовь с привилегиями» (он, она и прислуга, накрывающая на стол). Она – прислуге: Большое спасибо. Он: Надо говорить «Благодарю Вас». Это держит прислугу на расстоянии. В. И. Карасик выделяет стратегии двух типов вежливости: позитивной и негативной. По его мнению, стратегии позитивной вежливости состоят в выражении солидарности говорящего со слушающим; стратегии негативной вежливости состоят в предоставлении свободы действия слушающему [2002. С. 77, 78]. На наш взгляд, предоставление свободы действия адресату имеет место при любом типе вежливости (иначе будет иметь место, например, не вежливая просьба, а приказ). В основе негативной вежливости лежит отчуждение говорящего от предмета речи. Одним из средств отчуждения является употребление в вежливых просьбах и приглашениях глагольных форм прошедшего времени и сослагательного наклонения. Эти формы принято считать менее утвердительными и поэтому более вежливыми, чем форма настоящего времени. Менее утвердительными они считаются потому, что, исключая предмет сообщения из области реального взаимодействия, характеризуют высказывание как не имеющее особого значения для говорящего; тем самым говорящий избегает риска услышать в ответ категоричный отказ. Ср.: (а) Я хочу Вас пригласить на эту встречу. (б) Я хотела пригласить Вас на эту встречу. (в) Я хотела бы пригласить Вас на эту встречу. (г) I think about asking you to dinner. (д) I thought we’d have a drink on the patio before dinner. (е) I was hoping we could get together next week. Говорящий, несомненно, продолжает думать о возможности пригласить адресата на встречу в (б), о том, чтобы выпить перед ужином в (д), в (е) о том, чтобы собраться вместе на следующей неделе. Глагольная форма прошедшего времени в этих высказываниях не имеет никакого отношения к временной локализации события. Ее употребление выступает как прагматическая стратегия говорящего отстраниться от предмета речи. Форма сослагательного наклонения в (в) еще больше отчуждает ситуацию, переводя ее в область ирреального. Можно предположить, что чем больше социальная дистанция между говорящим и адресатом, тем более вероятно использование в просьбах и приглашениях форм прошедшего времени и сослагательного наклонения. О включении или исключении описываемого объекта из пространства субъекта восприятия могут сообщать и отдельные слова. Например, родной, дорогой, домашний, чужой, странный, безучастный, какой-то, всякий. А. Б. Пеньковский пишет, что всякий и какой-то отрицательно оценивают и отчуждают. Всякий, обобщая, лишает объект индивидуально-отличительных признаков и представляет его неопределенным. Какой-то, лишая объект индивидуально-отличительных признаков, представляет его элементом множества, т. е. генерализует [Пеньковский, 2004. С. 29]. Генерализация становится основой для пейоративного отчуждения. Сущность этого отчуждения состоит в том, что говорящий, отрицательно оценивая тот или иной объект, доводит эту отрицательную оценку до предела тем, что исключает объект из своего культурного или ценностного мира и, следовательно, отчуждает его, характеризуя его как элемент другого, чуждого ему и враждебного ему (объективно или субъективно – в силу собственной враждебности) мира. С помощью видо-временной формы глагола во всяком высказывании сообщается специфическая, зависящая от конкретного говорящего, прагматическая информация, связанная с осознанием своего перцептуального пространства. Как известно, глагольная форма настоящего времени во многих языках имеет широкие границы (в значительной степени превышающие ситуацию высказывания). Возникает вопрос: чем могут определяться границы грамматического настоящего? Кроме того, чем объясняется тот факт, что каждая из трех граммем – настоящего, прошедшего, будущего – имеет полный набор всех основных временных значений? Границы настоящего, по-видимому, определяются областью взаимодействий говорящего, которую определяет он сам. Все, что входит в эту область, характеризуется как существующее в настоящем; все, что находится вне сферы взаимодействия говорящего, характеризуется как удаленное (в прошлом либо в будущем). Так, в высказывании Мой сосед любил читать детективы глагольная форма прошедшего времени совсем не обязательно означает, что сосед больше не читает детективов. Мотивацией употребления формы прошедшего времени может являться тот факт, что субъект больше не входит в область взаимодействий говорящего. Употребление формы прошедшего времени в таких высказываниях невозможно, если речь идет о близких людях, которые при любых обстоятельствах входят в перцептуальное пространство говорящего. Высказывание Мой брат любил читать детективы возможно в двух ситуациях: а) брата нет в живых; б) он уехал и непосредственное общение с ним невозможно. Когнитивная лингвистика Признак включения / исключения описываемого действия / состояния из перцептуального пространства говорящего лежит в основе залоговых различий. Известно, что залог выражает не просто синтаксические отношения между членами предложения, а соотношение членов предложения (подлежащего и дополнения) с их семантическими ролями в обозначаемой ситуации – с ролями «действующего субъекта» и «пассивного объекта воздействия». В активном предложении субъект действия определенный и известный, в пассивном он предстает как неопределенный или неизвестный. Эта неопределенность подчеркивает отчуждение субъекта от описываемой ситуации. Например: Башня словесности была возведена не на совокупности компромиссов, а на диктатуре социального заказа. Социалистический реализм учил видеть действительность в ее революционном порыве, поэтому отрицал реальность за счет будущего, был ориентирован на преодоление настоящего и насыщен звонкими обещаниями. В брежневский период соцреализм подвергся той же коррупции, что и общество в целом. Данный отрывок из статьи «

Напиши аннотацию по статье

40 КОГНИТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА УДК 81’1 М. И. Попова Иркутский национальный исследовательский технический университет ул. Лермонтова, 83, Иркутск, 664074, Россия [email protected] ЯЗЫКОВЫЕ СРЕДСТВА ВКЛЮЧЕНИЯ / ИСКЛЮЧЕНИЯ ОБЪЕКТА ОПИСАНИЯ ИЗ ПЕРЦЕПТУАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА ГОВОРЯЩЕГО Перцептуальное пространство говорящего – это когнитивная структура, на базе которой происходит членение мира на «свой» и «чужой» сообразно представлению индивида о том, какая часть этого мира входит в его область взаимодействий, а какая не входит. К языковым средствам включения и исключения описываемого в ситуации объекта из перцептуального пространства говорящего относятся личные, указательные и неопределенные местоимения, некоторые суффиксы, наречия места и времени, некоторые синтаксические конструкции и грамматические категории, отдельные слова и выражения, фразеологические единицы. Понятие перцептуального пространства говорящего позволяет объяснить целый ряд языковых фактов, представляющихся ранее разрозненными.

языковые средства выражение емоц в повести х намсараева цыремпил. Ключевые слова: бурятский язык, лексика, морфология, репрезентация эмоций, эмоциология. Статья подготовлена в рамках государственного задания (Мир человека в монгольских языках: анализ средств выражения эмотивности), № 121031000258-9) Мир эмоций человека сложен и многогранен, и наиболее полно и адекватно он передается через устную речь, сопровождаемую соответствующими невербальными способами – поведением, мимикой, жестами, интонацией. С этой точки зрения письменная речь значительно уступает устной по накалу эмоций, и степень эмоциональности текста зависит от мастерства автора и используемых им средств репрезентации эмоций. Однако есть мнение, что письменная речь «…позволяет выразить эмоции более тонко, в некотором смысле более осознанно» [1, с. 77]. Эмоции описываются в тексте различными языковыми средствами и обозначаются на письме пунктуацией. В лингвистике даже сформировалась отдельная дисциплина – эмоциология текста, изучающая вопросы реализации эмотивной функции в письменном тексте [там же]. В последнее время в лингвистике актуальны работы, посвященные национальной специфике репрезентации эмоций в речи, например, Н.В. Зотова [1], Н.А. Красавский [2], В.И. Озюменко [3], А.И. Остапенко [4], и другие. В монгольских языках исследования на эту тему только начинаются: Одончимэг [5], И.М. Митриев, Т.С. Есенова [6], Е.В. Сундуева [7], Н.М. Мулаева [8], Б.Д. Цыре- нов [9]. Таким образом, актуальность нашего исследования проистекает из задач эмоциологии текста и поиска национальной специфики в репрезентации эмоций. Цель статьи состоит в выявлении языковых средств экспрессии эмоций в повести основоположника бурятской художественной литературы Хоца Намсараева «Цыремпил» [10]. Эта повесть выбрана неслучайно: она рассказывает о тяжелой жизни юноши-батрака, терпящего унижения и гонения со стороны богача Бадмы и гулвы (главы) улуса, поэтому текст полон драматических сцен. Мы рассмотрим лексические, морфологические и синтаксические эмотивные средства, используемые в тексте. В ходе исследования применялись следующие методы: лингвистическое наблюдение, описание, интроспекция, методы контекстного и компонентного анализа. Научная новизна состоит в том, что впервые исследуются средства репрезентации эмоций в бурятском художественном тексте. В своем исследовании мы опирались в основном на труды российских ученых, в частности на положения, разработанные основателем лингвистической школы по изучению эмоций В.И. Шаховским [11], а также Н.В. Зотовой [1], Н.А. Красавского [2] и других. 1. Лексические средства выражения эмоций В лингвистической литературе прежде всего различают эмотивы, называющие эмоции, и выражающие их. В первом случае осуществляется номинативная функция эмотивной лексемы (например, баяр – ‘радость’), во втором – выражение (манифестация) эмоционального состояния (жаалда ехэ – ‘Ах, черт возьми!’). Обратим внимание, что эмотивы, выражающие эмоции, как правило, содержатся в диалогах и репликах героев. Лексические эмотивы также делятся на аффективы (с эмотивным значением) и коннотативы (эмотивная семантика имеет статус коннотации) [11, с. 100]. Однако в реальном тексте порой их трудно отличить, поэтому к аффективам мы относим только междометия и некоторые послелоги, безусловно являющиеся однозначными эмотивами. Для того чтобы лексема стала эмотивной, необходимы некоторые предпосылки: одна из них – наличие оценочного компонента в семантике. «Для формирования эмотивной семантики необходимо наличие в смысловой структуре слова актуальных или виртуальных оценочных компонентов. Самым мощным фактором, предопределяющим эмотивную семантику слова, является человеческий фактор. От отношения субъекта к отражаемому словом объекту зависит не только появление коннотации в слове, но и её актуальный эмоциональный знак: плюс или минус» [12, с. 111]. Во многих языках мира лексические единицы с компонентом-зоонимом обладают потенциалом в выражении эмоций, особенно отрицательных. В повести Х. Намсараева встретились, прежде всего, эмотивные зоолексемы (11 случаев употребления), используемые в качестве бранных слов, например, үлэгшэн ‘сука, стерва’, нохой ‘собака’, гахай ‘свинья’. Эти зоолексемы и другие бранные слова приобретают эмоциональную негативную окраску особенно в сочетании с прилагательными хара ‘черный’ или хүхэ ‘синий’: хара нохой ‘проклятая собака (букв.: черная)’, хүхэ үлэгшэн ‘проклятая стерва (букв.: синяя)’, хара эмэ ‘проклятая женщина (букв.: черная)’ и т. д. Примеры: (1) Яажа байhан үлэгшэн гээшэбши! ‘Ну что же ты делаешь, стерва!’ (с. 223). (2) Эрые бэдэржэ hалхитаhан хара эмэ ‘Ветреная проклятая женщина’ (с. 250). Следует отметить, что среди зоолексем не обнаружены названия пяти видов домашних животных, особо почитаемых в монгольском мире: корова, верблюд, лошадь, овца, коза. Кроме бранных слов, автор повести использует единственное слово, выражающее жалость и сочувствие, – барhан ‘бедняга, милый’ (14 случаев употребления): (3) Ээ барhан гэжэ хари даа! ‘Ээ, вот бедняга!’ (с. 228). Для усиления выражаемых эмоций автор использует специфическое лексическое средство – парные глаголы, близкие по значению (25 случаев употребления): (4) Юу хүлисэхэ гэжэ, арилаг hандаг саашаа… ‘Нечего прощать, пусть убирается прочь (букв.: убирается разрушается)’ (с. 241). По мнению ученых, междометия, как никакие другие средства, ярко и интенсивно передают эмоциональное состояние героя (26 случаев употребления). В повести встречаются разнообразные аффективы, например: Ай, зайлуул! ‘Избави боже!’ – испуг (с. 242, 262, 274, 275 и т. д.), Гайха ехэ ‘Вот тебе и на!’ – удивление (с. 237), Халагни халаг даа; Ай халаг даа ‘Эх, жаль!’ – сожаление (с. 237, 262, 264), Ай, зайлуул, ээжэ хаажа бай ехэ! ‘Избави боже, как бы чего ISSN 1991-5497. МИР НАУКИ, КУЛЬТУРЫ, ОБРАЗОВАНИЯ. № 1 (98) 2023 (с. 246), Яа гээбши ‘ну и что’ – гнев (с. 275). Но в большинстве случаев их значение возможно определить только в контексте: Ай даа! ‘Эх, горе’ – главный герой с жалостью к себе (с. 218); Ээ даа! Иимэл ха hэн даа! ‘Эх, я так и знала!’ – героиня с досадой и злостью (с. 223); Ахха даа сааша ‘Эх, черт побери’ – героиня произносит с досадой (с. 242, 262). По нашему мнению, послелог саашаа ‘дальше, прочь’ (8 случаев употребления) можно отнести к аффективам, поскольку он в сочетании с повелительными формами глагола «выражает грубое усиление приказания… или вынужденное согласие» [13, с. 379]. (5) …энээнэйнгээ арhа мяхынь хуула саашань! ‘Сдери вот с этой три шкуры! (букв.: кожу и мясо прочь!)’ (с. 223). 2. Морфологические средства выражения эмоций Среди морфологических средств в повести обнаружен уменьшительно-ласкательный аффикс -хАн, с помощью которого выражаются эмоции умиления, жалости: (6) Эй, шолмохон ‘Эй, чертовка’ – ласковое обращение к своей корове (с. 216). Частицы также участвуют в выражении эмоционального состояния говорящего: например, многозначная частица даа (25 случаев употребления) всегда смягчает формы повелительного наклонения до просьбы: (7) Сэлмэг hайхан сэдьхэлээ бү зобоо даа! ‘Пожалуйста, не мучай свою чистую добрую душу!’ (с. 222). Другая модальная частица даhаа (2 случая употребления) усиливает выра жаемые эмоции возмущения и гнева, например: (8) Нохойнууд даhаа ‘Собаки паршивые’ (с. 304). Эта частица усиливает только отрицательные эмоции. Рассмотрим теперь эмоционально-экспрессивные синтаксические сред ства, затем стилистические приемы и фигуры. 3. Синтаксические средства выражения эмоций Пунктуационное оформление эмоциональной интонации является универсальным средством отражения на письме эмоций говорящего. Среди синтаксических средств репрезентации эмоций в исследуемой повести самыми распространенными являются восклицательные предложения, затем вопросительные, а также предложения с многоточием. Восклицательный знак выражает самые разнообразные эмоции: от восторга, восхищения до ненависти, гнева (90 случаев употребления). Сочетание восклицательного и вопросительного знаков свидетельствует о повышенном эмоциональном возбуждении: (9) Арюухан Должодни, хаанаhаа ерэбэш, хаанаhаа ерэбэш!? ‘Моя милая Должод, откуда ты пришла, откуда ты пришла!?’ (с. 309). В отличие от восклицательного знака, вопросительный знак менее экспрес сивен (10 случаев употребления): (10) Яатараа hогтошоо гээшэбта? ‘Как сильно же Вы опьянели?’ (с. 253). Многоточие свидетельствует об эмоциональной паузе (3 случая употребле ния): (11) Зоболон эдлэхэл гэжэ түрэhэн хүн бэзэ-б… ‘Наверное, я родился, чтобы испытать только страдания…’ (с. 218). Обращения – также распространенное средство выражения эмоционального отношения говорящего к другим действующим лицам (14 случаев употребления). Пример: (12) Ай, хулгайша хара нохой! ‘Эй, проклятая вороватая собака!’ (с. 249) Стилистические фигуры. Из стилистических фигур в повести нами от мечены риторический вопрос, риторическое восклицание и повтор. Риторический вопрос – одна из самых распространенных фигур, с ее помощью выражается напряженное эмоциональное состояние говорящего

Напиши аннотацию по статье

УДК 81’36=512.31 Darzhaeva N.B., Doctor of Sciences (Philology), senior research associate, Institute for Mongolian, Buddhist and Tibetan Studies of Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences (Ulan-Ude, Russia), E-mail: [email protected] LANGUAGE MEANS OF EXPRESSING EMOTIONS IN KH. NAMSARAEV’S NOVEL “TSYREMPIL”. The article deals with a novel “Tsyrempil” by a founder of Buryat literature Khotsa Namsaraev from the point of view of the emotionality of the text. The objective of the study is to identify and analyze linguistic means of representing emotions in this novel. Emotives presented at the lexical, morphological and syntactic levels are investigated. National specificity is revealed through the ways and means of representing emotions in written speech. The Buryat text is characterized by reduplication of verbal and nominal forms and duplication of structures of parts in a complex sentence. The following research methods are used: linguistic observation, description, introspection, methods of contextual and component analysis. The author comes to the conclusion that in the Buryat literary text, emotions are mainly manifested by affectives and emotionally expressive syntactic means. Key words: Buryat language, vocabulary, morphology, representation of emotions, emociology. The research was carried out within the state assignment (project Man’s World in Mongolian Languages: Analysis of Expressive Means of Emotional Breadth, № 121031000258-9) Н.Б. Даржаева, д-р филол. наук, ст. науч. сотр., Федеральное государственное бюджетное учреждение науки Института монголоведения, буддологии и тибетологии Сибирского отделения Российской академии наук, г. Улан-Удэ, E-mail: [email protected] ЯЗЫКОВЫЕ СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ ЭМОЦИЙ В ПОВЕСТИ Х. НАМСАРАЕВА «ЦЫРЕМПИЛ» В статье рассматривается повесть «Цыремпил» – основоположника бурятской литературы Хоца Намсараева с точки зрения эмоциологии текста. Цель исследования состоит в выявлении и анализе языковых средств репрезентации эмоций в данной повести. Исследуются эмотивы, представленные на лексическом, морфологическом и синтаксическом уровнях. В ходе исследования выявляется национальная специфика в способах и средствах репрезентации эмоций в письменной речи. Для бурятского текста характерны редупликации глагольных и именных форм, а также дублирования структур частей сложного предложения. Применялись следующие методы исследования: лингвистическое наблюдение, описание, интроспекция, методы контекстного и компонентного анализа. Автор приходит к выводу о том, что в бурятском художественном тексте эмоции в основном манифестируются аффективами и эмоционально-экспрессивными синтаксическими средствами.

заметки об узуалном формообразовании русских числитель. Введение Имя числительное (далее ИЧ) — это самая строгая по семантической организации группа лексики, отражающая десятичное счисление и потому обладающая признаками терминологических систем (запрет полисемии, омонимии и синонимии; четкая семантическая и словообразовательная соотнесенность компонентов системы и др.). Но по своим формальным свойствам ИЧ разнородно, имеет исторически обусловленную дробную систему склонения и в речи демонстрирует разрыв «между желаемым и действительным» — между требованиями литературной нормы и многообразием узуальных отступлений от нее. Семантическая близость разнотипных ИЧ и их совместное употребление — как в счетном ряду, так и в составе многокомпонентных ИЧ — усиливают аналогические влияния. Исследователи отмечают, что в узуальных вариантах ИЧ отражается «тенденция к обобщению и унификации форм косвенных падежей» [Виноградов 1986: 250], или — в других терминах — «внутрисистемная индукция одних падежей на другие» [Супрун 1969: 137], постепенное «развитие падежного синкретизма», формирование «общего косвенного падежа» [Дровникова 1993: 112], а также «новая тенденция — к полной несклоняемости» [Гловинская 2008: 265], которая «в полной мере согласуется с синтаксической тенденцией экспансии именительного падежа. . . и выводит ее на уровень словоформы, уровень морфологической системы, чего не происходит с другими разрядами имен» [Лаптева 2001: 231]. В сфере ИЧ проявляются важные механизмы самоорганизации языка и языковых изменений (например, аналогические взаимовлияния1), обнаруживаются активные процессы, характерные для современной русской грамматики (например, стремление к аналитизму). Кроме того, в ИЧ, как в развивающейся части речи, идут свои собственные процессы, определяющие облик и функционирование современных ИЧ и организующие нумеративную2 систему (устранение внутреннего склонения неоднокомпонентных единиц, лексикализация сложных ИЧ и др.). Вследствие этих процессов в узусе появляются многочисленные формообразовательные3 девиации, нарушающие кодифицированные нормы. Девиантные формы ИЧ — как и любые другие «речевые ошибки» — обнаруживаются в первую очередь в нередактированном или принципиально нередактируемом тексте: в устной спонтанной речи, в «быстрых» СМИ, в прямом радио- и телеэфире, в электронных изданиях, информирующих о происходящем «здесь и сейчас», в Интернетобщении, форумах и блогах. Записи устной речи — изданные и представленные в корпусах — не всегда передают формы и произношение ИЧ: в текстах ИЧ либо последовательно обозначаются с помощью цифр [Юнаковская 2007]; либо то цифрой, то словом, в зависимости от воли расшифровщика (см., напр.: [Лаптева (ред.) 1999]); либо последовательно словом, но чаще всего с минимальным отражением реального произношения (см., напр.: [Никитина, Рогалева 2006]). В последнем случае словесная запись может оказаться «позднейшим наслоением» — переводом первоначальной цифровой, сделанным по требованию редактора. Несмотря на интерес русистики к активным языковым процессам, работ, анализирующих — с той или иной степенью детализации — речевое формообразование числительных, сравнительно немного (см., например: [Супрун 1959; 1969; Глускина 1961; Мельчук 1985; Дровникова 1993; Чеснокова 1997; Шелухина 1999; Лаптева 2001; Гловинская 2007; 2008; Полякова 2011]). Большинство 1 «Стремление к подравнению многообразных и гетерогенных парадигматических рядов — наиболее типичный отличительный признак грамматической аналогии» [Макаев 1962: 50]. 2 Под термином «нумеративная система» понимаем лексико-грамматическое единство нумеральной и денумеральной лексики: ИЧ разных типов (количественных, собирательных, порядковых), а также слов, образованных на базе ИЧ. 3 Говоря о формообразовании, имеем в виду не только формы словоизменения, но и другие типы грамматических моделей, паттернов: способы оформления единой основы при лексикализации сложных ИЧ (см. раздел 3); оформление первых компонентов порядковых ИЧ по модели денумеральных прилагательных (см. раздел 5).раритетный“ метод собирания и предавторов при этом использует « ” ставления материала» [Панов (ред.) 1968: 73] — замеченных в речи отклонений от нормы. Результаты экспериментального исследования с серьезной статистической обработкой содержатся только в работе [Полякова 2011]. В поле зрения исследователя и в его авторскую коллекцию ошибок обычно попадает самое яркое и частотное. Но многие из приводимых примеров отрывочны, представляют собой минимальный контекст, содержащий порой только ИЧ или именную группу без управляющего слова: девиации и их причины могут быть интерпретированы по-разному. Это трудности записи устной речи: услышав то или иное употребление, мы не всегда можем «переслушать» прозвучавшее высказывание. Конечно, выбор иллюстративного материала явно не случаен: сопоставление «коллекций раритетов» разных авторов позволяет обнаружить тенденцию, сформулировать гипотезу и подготовить материалы для эксперимента. Так, именно анализ «коллекций раритетов» позволил увидеть тенденцию к «выпрямлению» аппроксимативно-количественных конструкций (см. подробнее [Рябушкина 2011]). Выявленное таким образом стремление «малых» и «больших» сотен к различному оформлению в составных ИЧ получило потом экспериментальное подтверждение (см. подробнее [Рябушкина 2009; 2013]). Грамматические модели, проявляющиеся в узуальных вариантах, обусловлены структурным типом ИЧ. Рассмотрим некоторые особенности узуального формообразования ИЧ подробнее. 2. Простые числительные Среди простых ИЧ — непроизводных или образованных с помощью суффикса — по формальным особенностям выделяются «малые» (‘2’ — ‘4’) и «большие» (‘5’ — ‘20’, ‘30’). «Большие» склоняются по продуктивной модели — субстантивному 3-му склонению (*˘ı-основа), с трехпадежной парадигмой: пять (Им.-Вин.), пяти (Род.-Дат.-Предл.), пятью (Твор.). Склонение «малых» лексикализовано — адъективный тип4 с характерной для каждого ИЧ огласовкой 4 Авторы «Русской грамматики» называют это склонение, «совмещающее в себе падежные формы, имеющие флексии как прилагательных, так и существительных», смешанным [Шведова (ред.) 1980: 550].флексии, четырехпадежная парадигма: два, три (Им.-Вин.); двух, трех (Род.-Предл.); двум, трем (Дат.); двумя, тремя (Твор.). Двухпадежная парадигма с противопоставлением Им.-Вин. косвенным падежам характерна для сорок, девяносто, сто. По адъективному типу склоняется ИЧ один. Простые ИЧ относятся к высокочастотной лексике, поэтому их девиации в узусе редки: особенности склонения твердо усвоены в детском возрасте — и четко организованная парадигма «больших», и правила формообразования «малых» ИЧ, «как бы выпадающих из широких парадигматических рядов» [Макаев 1962: 50]5. Но аналогические образования по количественно-именной синтагматической схеме типа с двумями людями, с одном человеком, с пятьми детьми или же с генерализацией исходного падежа типа всем трим человекам6 встречаются на определенном этапе онтогенеза в речи практически каждого ребенка. Конечно, в многоголосии узуса можно обнаружить контексты, свидетельствующие о невладении нормой, о влиянии диалектной речи или близкородственного украинского языка, но таких случаев сравнительно немного, например: (1) Можно ли забыть Федота Васкова с пятьми девушками, которые почти полностью уничтожили диверсионный отряд фаши[Из сочинения абитуриента, 2005] стов? (2) (3) . . . опишите десятьми прилагательными всю жизнь. [Вопросы и ответы на Mail.ru. http://otvet.mail.ru/question/55642959 (дата обращения 19.05.13)] . . . вам подарят группу с пятьми фотоальбомами, с десятьми участниками и с десятьми темами и новостями!!! [Одноклассники. Официальная группа игры «Модницы». http: //www.odnoklassniki.ru/group/51269709791379 (дата обращения 19.05.13)] 5 Иностранцам, изучающим русский язык, «малые» ИЧ показывают как исключения из правил, для заучивания списком: например, в [Schacht 1968] словоформы «малых» ИЧ даны в виде отдельных словарных статей с парадигматическими комментариями. 6 Пример из [Земская 2004: 392].Представляется, что девиации простых ИЧ чаще всего появля ются как языковая игра или стилизация под детскую речь: (4) (5) (6) Я буду сдувать с одуванчиков дым. . . Ходить на медведя с двумями стволами. . . [Г. Васильев и А. Иващенко. Одуванчиков дым] А за с папкой — мальчик с кубком, футболист, надежда школы, бьёт двумями он ногами, обе правые ноги. [А. Левин. Шествие, или Перечисление мальчиков, идущих на урок начальной военной подготовки, в порядке возрастания и прохождения]7 [Царь] Мне б огреть тебя плетьми, Четырьмя али пятьми, Чтобы ты не изгалялся Над сурьезными людьми. (Л. Филатов. Про Федота-стрельца, удалого молодца) Возможен также «эффект сороконожки», которая, согласно притче, задумавшись, с которой из ног она начинает движение, больше не смогла ходить. Знание языка принадлежит к тому типу знания, который Лейбниц называл ясно-смутным (то есть несомненным, но необъяснимым), и к другому типу знания, который Лейбниц называл отчетливо-неадекватным (знание, которое может быть объяснено лишь частично), хотя простое умение говорить на определенном языке граничит, с одной стороны, с темным знанием (включающим все то, что говорящий знает, но в чем сомневается), а с другой стороны, с отчетливо-адекватным знанием (знание грамматиста, то есть лингвиста, и самого говорящего, когда он выступает как грамматист) [Косериу 2001: 39]. При необходимости прояснить свое «темное» грамматическое знание — неосознанный навык словоизменения ИЧ — гово 7 «В этом тексте вообще много характерных детских обмолвок» (Из письма А. Левина к Л. В. Зубовой) [Зубова 2010: 295].рящий иногда терпит фиаско8. Так, отвечая на вопрос анкеты по склонению ИЧ, один из наших респондентов (канд. биол. н., 38 л.) записал: с сороками рублями. Потом, при разборе вариантов, говорил, что в тот момент впервые серьезно задумался о правилах склонения ИЧ и решил, что сорок должно иметь такую же форму, как и следующее существительное: «недаром же они стоят рядом». Это аналогическое действие синтагматической схемы. Ср. также контексты с метаязыковыми комментариями, авторы которых примеривают к сорок разные модели склонения — и существительного, и «большого» ИЧ: (7) (8) [16 апреля 2008] . . . вот как сказать о том, сколькими ногами ходит сороконожка? сороконожка ходит сороками ногами? сорокью ногами? можно, конечно, перефразировать в четыре десятка ног, но ходить десятками — это как-то очень круто. [jk9.livejournal.com/90235.html (дата обращения 02.05.10)] . . . гы, на Маяке Александр Карлов сейчас пытался просклонять число 240. :) «Дерево украшено двухсот сорокью. . . Ну не двух” сот сороками“ же говорить, правда?» [www.reklama-mama. ru/forum/viewentry.asp?entry=29718r=296508&page=5 (дата обращения 02.05.10)] 3. Сложные числительные Сложные ИЧ представлены в современном русском языке двумя типами: 1) «малые» сотни (‘200’ — ‘400’), первый компонент которых — четырехпадежное ИЧ; 2) «большие» десятки (‘50’ — ‘80’) и «большие» сотни (‘500’ — ‘900’), первый компонент которых — трехпадежное ИЧ. Сложные ИЧ принципиально отличаются от прочих слов-композитов — это единственный в русском языке тип сложных слов, сохраняющих внутреннее склонение: лексикализация словосочетания — превращение его в цельнооформленное слово — не завершена. Точнее, она завершилась в Им.-Вин., «однако семантическое единство форм им. и вин. и косвенных падежей должно вести к 8 М. Я. Гловинская замечает: «В 90-е годы нам пришлось услышать в телепередачах уже неправильные формы простых числительных, например, четырмью, двумями, произнесенные дикторами после некоторых колебаний. Очевидно, что парадигма склонения числительных исчезает буквально на глазах» [Гловинская 1996: 239].тому, что и косвенные падежи названий сотен превратятся из словосочетаний в слова. Действительно, в разговорном языке появляется признак такого перехода: распространение обобщенной формы косвенных падежей для единиц (пятистами) и замена множественного числа единственным для слова сто (пятиста)» [Глускина 1961: 31]. Рассмотрим подробнее оба названных способа генерализации. 3.1. Устранение внутреннего склонения Процесс лексикализации сложных ИЧ происходит в настоящее время: первый компонент в косвенных падежах оформляется по модели генитива, точно так же, как при образовании денумеральных прилагательных (двухъярусный, двугорбый, пятидверный, тридцатипятилетний)9. Так формируется общая основа косвенных падежей. Для выравнивания основы необходимо устранение внутреннего склонения у «лишних» форм (тех, чей первый компонент оформлен отлично от генитива), то есть в Дат.-Твор. у «малых» сотен и только в Твор. п. у «больших» десятков и «больших» сотен, что и происходит в узусе. Приведем примеры. Устранение внутреннего склонения у «малых» сотен в Дат. и Твор. п.: (9) В общем, учебная дивизия к лету 1991 года располагала более четырехстами единицами бронетехники. [Завтра. 25.11.1997. № 47(208). — Integrum] (10) В то субботнее утро он пришел к Чекановым за обещанными ему двухстами долларами за то, что он должен доделать. [Петровка, 38. 07.11.2001. № 44. — Integrum] 9 Впервые это аналогическое влияние, объединяющее в систему ИЧ и денумеральные имена, было отмечено Г. П. Павским: «Вместо пятьюдесятью в разговорах чаще слышно пятидесятью. В этом случае, отступая от одного правила, держатся другого. Другое правило позволяет числительному имени, входящему в состав других имен, оставаться в родительном падеже» [Павский 1850: 229], поскольку «числительные имена входят в состав других имен по особенным законам. Существительные и прилагательные имена, соединяясь с другими словами, теряют все признаки своего склонения и входят в состав с ними при помощи соединительной гласной о или е. А числительное количественное, исключая один, входя в состав другого, становится в родительном падеже и приносит с собою признак родительного падежа. . . пятиугольный, пятиугольник, двухэтажный, трехугольный, четырехместный» [Там же: 215].(11) Количество фирм, потерпевших крах, приближается к четы[С. Кургинян. — Суд времени. Пятый т/к. 08.11.10] рехстам. (12) Триста девяносто пять однозначно ближе к трехстам, чем [100 процентов. РенТВ. 09.02.13] четыреста один. (13) Если пять лет назад мы закупали по импорту миллион 400 тысяч — миллион 600 тысяч тонн, то в прошлом-позапрошлом году всё это свелось к двухстам тысячам, а потом и к ста тысячам [В. Путин. — Прямая линия с Владимиром Путиным. тонн. 25.04.13] Устранение внутреннего склонения у «больших» десятков и «больших» сотен в Твор. п.: (14) Мы не смогли обеспечить рынок примерно пятидесятью процентами спроса. [О. Ашихмин, Президент СанктПетербургского нефтяного клуба. — Открытая студия. Пятый т/к. 14.02.11] (15) Семидесятилетие фестиваля семидесятью короткометражками. 70-м Венеhttp:// цианском showday.tv/5053-semidesyatiletie-festivalya-s-semidesyatyukorotkometrazhkami.html (дата обращения 10.09.13)] международном кинофестивале. [Заголовок статьи о с (16) Там вот точно с пятистами нашими неделю можно как богу [Р. Сенчин. Афинские ночи. — Знамя. 2000. — НКРЯ] жить. . . (17) Стоимость автомобиля колеблется между одним миллионом семистами девяноста тысячами и двумя миллионами. [РенТВ. 09.02.13] 3.2. Модель имен сотен на -ста Распространенные в узусе формы косвенных падежей имен сотен типа двухста, пятиста обусловлены внутрисистемной индукцией — создаются по модели двухпадежного ИЧ сто / ста: . . . продумать вопрос о лексикографических универсалиях / о международной семантической транскрипции / основывающейся на пятиста или тысячи пятиста отработанных значений общего характера. [В. М. Жирмунский. — Заседание Ученого совета Ленинградского отделения Института языкознания АН СССР // Фонотека ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН, 1970. — НКРЯ] (18)(19) Дошло до того, что на Северном Кавказе было более девятиста террористических актов. [В. Овчинский, экс-глава российского бюро Интерпола. — Профессия — репортер. НТВ. 29.01.11] (20) Обвинение предъявляют тысяче восьмиста. [П. Скобликов, профессор Академии управления МИД РФ. — Открытая студия. Пятый т/к. 10.02.11] (21) Штраф за незаконные sms-рассылки составляет от двухста до пятиста тысяч рублей. [Утро России. Т/к «Россия–1». 31.05.12] (22) Придут люди, их будет порядка пятиста. [Молодой про граммист. — Завтра в мире. Радио России. 17.04.13] (23) Примет участие в первомайской демонстрации где-то в рай[М. Шмаков, глава Федерации оне семиста тысяч человек. независимых профсоюзов. — Профсоюзные вести. Радио России. 04.05.13] Эта модель устраняет синтагматически связанное (только в составе сложных ИЧ) плюральное склонение сто (двумстам, двумястами, о двухстах) — парадигма сотен выравнивается по «первой сотне», косвенные падежи объединяет общая основа (двухста, пятиста). Об активности варианта в живой речи свидетельствуют вопро сы и метаязыковые комментарии на Интернет-форумах: (24) Постоянно в СМИ читаю и слышу: пятиста книг, семиста шестидесяти тонн и т. п. Насколько я знаю, правильная форма родительного падежа составных числительных ⟨. . .⟩ пятисот, восьмисот. . . Или я отстала от жизни и утвердились новые нормы? [http://russ.hashcode.ru/questions/tagged/%D1%87% D0%B8%D1%81%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%BB% D1%8C%D0%BD%D1%8B%D0%B5 (дата обращения 04.08.12)] (25) Итак, всё-таки пятисот или пятиста?10 [http://www.omedb. ru/forum/index.php?showtopic=7584&pid= (дата обращения 29.04.09)] 10 Опрос-голосование на форуме Уральской государственной медицинской академии 26–27 сентября 2008 г.; инициатор — Antokoff. Всего проголосовало 16 человек: 10 — за пятисот, 6 — за пятиста.Пытаясь сделать выбор, говорящие используют школьный прием: делим ИЧ на части и склоняем отдельно каждую часть. И один из наших респондентов (инженер-программист, 40 л.) исправил во всех контекстах анкеты все косвенные падежи имен сотен на –ста и потом объяснил так: «Я помню, что там все логично. Надо разделить сотни на две части и каждую просклонять. Расчленил. Попытался по-разному просклонять сто, но разве со стами рублями говорят сейчас? Нет, всегда со ста». Эта девиация активно конкурирует в речи с нормативной словоформой, и варианты могут оказаться рядом в одном контексте, в устной речи одного и того же человека: (26) При температуре до двухсот градусов изделия из фторопласта безопасны. ⟨. . .⟩ Оливковое масло кипит при температу[А. Жаров, професре двухста — двухста пяти градусов. сор, д. хим. наук. — Нам и не снилось. Секретное оружие вашего дома. РенТВ. 21.03.13] (27) Еще об одном нельзя не сказать — о дискуссии, вызванной двумя томами «Двухсот лет вместе». ⟨. . .⟩ Не произнесу ничего нового, если замечу, что любое касательство еврейского вопроса. . . а уж тем более «неправильная» его трактовка вызывают в первую очередь не полемику, не желание переубедить, доказать, изложить понимание «правильное» ⟨. . .⟩ а обвинение в антисемитизме. Вряд ли Солженицын не понимал этого, гото[В. Третьявя к печати уже первый том «Двухста лет. . . » ков. Альтруизм Солженицына. — Российская газета. 18.12.2003. № 254(3368). — http://www.rg.ru/2003/12/19/solzh.html (дата обращения 04.08.12)] Показательно, что во фрагменте из статьи Виталия Третьякова контексты однотипны, а следовательно, в его идиостиле эти варианты равноправны. И очень важно, что они оказались рядом в письменном тексте, созданном автором, которого вряд ли можно обвинить в невладении литературной нормой, и, должно быть, прочитанном и подготовленном к публикации профессиональным редактором.4. Составные числительные Нормативное склонение составных ИЧ сверхизбыточно по выражению падежного значения: в «семизначном» ИЧ об одном миллионе семистах пятидесяти девяти тысячах четырехстах семидесяти двух жителях падеж обозначен тринадцать раз! Естественно, что склонение подобных громоздких номинаций числа / количества говорящий будет стремиться упростить, не склоняя или «недо-склоняя» внутренние компоненты. И эта тенденция устной речи отмечена в Академических грамматиках: склоняются: а) только начальные и конечные компоненты или б) только последний компонент составного числительного. ⟨. . .⟩ В устной речи возможны также такие случаи склонения составных числительных, когда кроме последнего компонента, называющего единицы, изменяются по падежам компоненты, называющие десятки и, реже, сотни, например род. п.: тысяча девятьсот сорока пяти страниц и тысяча девятисот сорока пяти страниц. В письменной речи должны склоняться все компоненты составного числительного [Шведова (ред.) 1980: 578–579] (см. также [Виноградов, Истрина, Бархударов (ред.) 1953: 371]). При упрощении или устранении склонения внутренних компонентов необходимые для грамматической связности текста значения выражены, но более экономно — составное наименование оформляется с помощью одной-двух падежных флексий, что «сглаживает» антиномию собеседников: говорящему легче произнести сочетание слов, а слушающему воспринять количественно-числовую информацию. Упрощение происходит таким образом: — показателями падежа обычно оформляется начальный компонент тысяча (Х тысяч) и последний компонент, связывающий ИЧ с существительным, а средний компонент дается в номинативе: (28) Лестница в этом замке состоит из одиннадцати тысяч шестьсот семидесяти семи ступеней. [Галилео. СТС. 05.06.06] (29) Из оборота было выведено более трех тысяч пятьсот шести десяти лекарственных препаратов. [Новости. Первый т/к. 05.10.12]— или же говорящий ограничивается склонением тысячи или другого первого компонента: (30) Из тыщи двести мы аттестуем двести, не больше. [С. Степашин, выступление на церемонии вручения премии «Юрист года». 04.12.12] (31) В город Москву каждый час въезжает порядка двухсот шесть[Времечко. ТВЦ. 21.08.07] десят автобусов. (32) Настоящее сухое вино стоит от восьмисот до тысячи двести [Взлетная полоса. Радио России. 05.07.13] рублей. — или же склоняет только последний компонент: (33) Бывает, что богатая свадьба, с двести пятидесятью приглашенными, организованная, как часы, не оставляет после себя никакого воспоминания. [http://www.world.lib.ru/j/jashuk_e_ w/frenchwedding.shtml (дата обращения 30.05.08)] (34) Напоминаю: ранее Сноуден обратился к двадцать одной стране мира с просьбой о гражданстве. [Вести. Радио России. 05.07.13] Способы упрощения склонения зависят от структурных особенностей ИЧ и его частей, и опять это преимущественно связано с «малыми» и «большими» компонентами. В частности, как показывают данные проведенного эксперимента11, «малые» сотни (‘200’ — ‘400’) в косвенных падежах составного ИЧ чаще оформляются генитивно, а «большие» (‘500’ — ‘900’) — номинативно (см. об этом подробнее [Рябушкина 2009; 2013]), например: (35) Нам предоставлена переписка между правительством США и двухсот семидесятью посольствами и консульствами. [Вести-Россия. Т/к «Россия». 29.11.10] (36) Из чудесного здания с четырехсот двадцатью портретами Ленина и четырьмя сломанными стульями мы сделали ВГТРК. [А. Г. Лысенко. — Линия жизни. Т/к «Россия-К». 13.04.12] 11 Исследование проводилось в течение 2008–2010 гг. среди студентов разных специальностей ряда вузов г. Ульяновска и г. Москвы, всего участвовало около 2200 человек. Испытуемым предлагался ряд контекстов с ИЧ разной структуры, употребленных в различных косвенных падежах, требовалось перевести цифровую запись в словесную, поставив ИЧ в нужную форму.(37) На строительство дорог была выделена сумма в размере шестьсот пятидесяти миллионов рублей. [А. Пушков. — Постскриптум. ТВ Центр. 10.07.10] (38) В Москве уже сейчас из семьсот пятидесяти тысяч учеников [Новости. Первый т/к. 19.04.12] каждый третий — мигрант. Из каждой «сотенной» парадигмы выбирается перцептивно наиболее выпуклая форма со слоговым ударным корнем -сот, и имя сотни становится более весомым. Используя новую модель соединения компонентов составного ИЧ, говорящий маркирует разряд — сотни. Вероятно, различие в оформлении разнотипных имен сотен релевантно не только для их употребления в составном ИЧ, но и для самостоятельного употребления в именной группе: в нашей «коллекции раритетов» есть подтверждающая эту тенденцию подборка контекстов с совместным употреблением «малых» и «больших» сотен, например, в аппроксимативных конструкциях (Род. п.): (39) Синцов очень плохо. Рентген около восемьсот. Гусев лучше. [К/ф «Девять дней одного года». 1961] Рентген около двухсот. (40) Но чаще всего в сети оперативников попадаются, конечно, отдельные преподаватели, освобождающие за незначительную мзду (от двухсот до восемьсот рублей) студентов от неприятной обязанности тянуть счастливый билетик. [Российская газета, 2003.03.02. — НКРЯ] (41) Раньше «Запорожец» стоил меньше пятьсот рублей. . . деталь ⟨. . .⟩ стоила не меньше двухсот рублей. [Дорожное радио. 11.11.08] (42) В целом квартплата возрастет на сумму от четырех[Председатель Комитета мэрии сот до восемьсот рублей. г. Ульяновска. — Главные новости. ТРК «Репортер». 27.11.08] (43) Более семьсот сотрудников награждены правительственными наградами. . . К сожалению, более двухсот награждены посмерт[Р. Нургалиев, министр внутренних дел России. — Радио но. России. 24.03.12] (44) Костюм держит от трехсот до шестьсот килограмм удар. [Черные дыры — белые пятна. Т/к «Россия–К». 04.10.12]5. «Склонение» составных порядковых числительных Еще один тип узуального формообразования ИЧ стал заметен в наступившем веке грамматической «проблемой двухтысячных»: «Какой сегодня год — на этот вопрос правильно могут ответить немногие» (В. И. Новиков, профессор МГУ. — Тем временем. Т/к «Культура». 09.10.06). И действительно, порядковые ИЧ, обозначающие годы XXI века, стали звучать с генитивом в первой части: (45) Вот это двухтыщ третий год, бросок из надводного положения. ⟨. . .⟩ Вот это двухтыщ четвертый год, бросок из подводного положения. ⟨. . .⟩ Вот это двухтыщ четвертый год, запуск [А. Шмелев, начальник «Булавы» из подводного положения. Управления заказов и поставки кораблей морского вооружения Минобороны России, показывает фото запусков ракет. — Воскресное Время. Первый т/к. 01.07.07] (46) И только в двухтысяч втором году мы приступили к восста[Ростислав, архиепископ Томский и Асиновский. — новлению. Православная энциклопедия. ТВ Центр. 24.11.07] (47) Конечно, те регионы, которые готовились к сдаче ЕГЭ уже с двухтыщ первого года, более спокойны. [Л. Н. Глебова, руководитель Федеральной службы по надзору в сфере образования и науки. — Открытая студия. Пятый т/к. 13.02.09] (48) Давайте вспомним двухтыщи12 седьмой год. [Е. Бажанов, проректор по научной работе Дипломатической академии МИД РФ. — Суд времени. Пятый т/к. 08.11.10] (49) Эта программа была завершена к двухтысячи первому году. [М. П. Кирпичников, академик РАН. — Человек, Земля, Вселенная. Пятый т/к. 18.12.10] Такое оформление обычно трактуется как попытка говорящего просклонять порядковое ИЧ по правилам количественных: «у многих со школьной парты осталось в памяти правило, по которому все части составного числительного нужно склонять» [Маринова 2012: 95]. 12 Редуцированный гласный переднего ряда на конце двухтыщи, двухтысячи может быть обозначен орфографически и как И, и как Е, т. е. форма может быть интерпретирована по-разному (см. далее комментарий к контексту (57) и Рис. 2).Но приведенные выше контексты свидетельствуют, что к словоизменению эти конструкции не имеют отношения, поскольку ИЧ использованы в разных падежах: в Им. п. (контекст 45), Род. п. (контекст 47), Дат. п. (контекст 49), Вин. п. (контекст 48), Предл. п. (контекст 46). Изменения затрагивают внутреннее устройство, отношения между компонентами составного ИЧ. «Круглое» порядковое рубежа тысячелетия двухтысячный, образованное по схеме денумеральных прилагательных, с генитивной основой13, оказывает аналогическое влияние на следующие порядковые. Девиации могут возникнуть как «естественный прайминг» [Русакова 2009: 10], под воздействием однотипного образования в ближайшем контексте14, или же как «отсроченный» прайминг, «наследие Миллениума» (см. подробнее [Рябушкина 2008]). Следует сказать, что эта девиация была в узусе и раньше. Например, она звучит в монологе-поздравлении Г. Горина, записанном в 1985 г. и повторенном на юбилейном вечере Э. Рязанова: (50) Я хочу, чтобы не было этого интервью, не было двухтыщ седь[Первый т/к. 18.11.07] мого года. Кроме того, имена сотен в составном порядковом ИЧ также могут оформляться генитивно, и тоже в различных падежах, что не позволяет назвать это склонением, например: (51) Наумов со своей бригадой передвигают компрессор поближе к двухсот восьмидесятому метру, к ограде. [Д. Гранин. Искатели. 1954. — НКРЯ] 13 «В качестве интерфикса в сложных и суффиксально-сложных прилагательных выступают ⟨. . .⟩ после основ числительных. . . интерфиксы и, ух, ёх и а. . . омонимичные флексиям род. п. числительных: двухтомный, трехэтажный, десятиметровый» [Шведова (ред.) 1980: 326]. 14 Так, известный лингвист в докладе на пленарном заседании конференции «Язык, литература, культура на рубеже XX–XXI веков» (Нижний Новгород, 13.10.11) произнесла: «. . . отражены материалы с двухтысячного по двухтыщ четвертый год». Во время выступления она заметно волновалась, поэтому контроль за речью был ослаблен, о чем свидетельствуют другие оговорки, невозможные в обычных условиях для лексиколога и лексикографа. Позднее, в обсуждении и ответах на вопросы, подобной дефолтной синтагмы ни разу не употребила. Ср. также: И в двухтысячном году, и в двухтыщи первом был дефицит в пенсионном фонде [Г. Батанов, Глава Пенсионного фонда РФ. — Времена. Первый т/к. 18.02.07]; Для подготовки доклада я брала языковой материал из журналов за девяносто девятый, двухтысячный и двухтыщ. . . две тыщ третий год [студентка-филолог 4 курса. 2007].(52) Краснознаменный флот России отмечает двухсот двадцать четвертую годовщину со дня образования. [Новости. Радио России. 13.05.07] (53) Парашютист совершил четырехсот тридцать девятый [Новости. Радио России. 20.06.05] прыжок. (54) Анализ [Венгерского кодекса. — С. Р.] показал нижнюю грани[Это реально? Ту цу — тысяча двухсот шестидесятый год. ринская плащаница (пер. с англ.). Пятый т/к. 05.03.09] (55) Евангелие от Иуды датируется между двухсот пятидесятым и трехсот тридцатым годом нашей эры. [Тайны Библии раскрыты (пер. c англ.). ТВ-3. 05.09.13] Представляется, что такое оформление характерно для «малых» сотен, а генитив «больших» крайне редок и появляется только как гиперизм — если говорящий вспомнит о том, что в ИЧ склоняется каждая часть, и распространит это правило на порядковые, например: (56) Однако около шестисот пятидесятого года нашей эры все изменилось. ⟨. . .⟩ И когда они дошли до пятисот шестидесятого года, то картина стала ясной. ⟨. . .⟩ Мы условно определили период между семисот пятидесятым и шестисотым годами н. э. ⟨. . .⟩ Эти места были заселены от шестисот пятидесятого до семисотого года н. э. ⟨. . .⟩ Между шестисот пятидесятым и семисотым годами н. э. ⟨. . .⟩ индейцы м´оча начали воевать. . . [Исчезнувшая цивилизация Перу (пер. с англ.). — Т/к «РоссияК». 22.07.10] Попытаемся подтвердить эти предположения экспериментально. Для уточнения активности узуальных вариантов в анкету были включены контексты с порядковыми ИЧ — с «двухтысячными» и с «малыми» и «большими» сотнями. Не углубляясь в статистические тонкости, опишем результаты как процентное соотношение речевых вариантов и проиллюстрируем его диаграммами. Контекст с «двухтысячными» должен был спровоцировать эф фект прайминга: (57) И в 2000 году, и в 2001 мы были на юге.Рис. 1. Распределение речевых вариантов Предл. п. числительного двухтысячный (контекст 57) двухтысячном дветысячном 2,73 % двутысячном 1,08 % 96,19 % Первое ИЧ подавляющее большинство респондентов (96,19 %) оформили нормативно, по модели денумерального прилагательного: двухтысячный; количество других вариантов находится в зоне статистической погрешности: гиперкорректное образование дветысячный (2,73 %) и «архаическое» двутысячный (1,08 %) (см. Рис. 1). Второе ИЧ также в большинстве случаев — в 3/4 анкет (74,09 %) — было оформлено в соответствии с литературной нормой, как две тысячи первый (см. Рис. 2), а следовательно, влияние первого ИЧ было не так сильно15. Но почти четверть испытуемых тем или иным способом старалась объединить это ИЧ с «рубежным» двухтысячный. Особый интерес, как кажется, представляют варианты с различными соединительными элементами (двух тысячно первом, двух тысяче первом и даже две тысяче первом)16, в которых респонденты попытались «цельнооформить» составное ИЧ по денумеральным моделям. В анкету были включены также приведенные ранее контексты 52 (Флот России отмечает 224-ю годовщину) и 53 (Парашютист 15 Впрочем, в связи с этим вспоминаются размышления М. В. Панова по поводу фонетических опросников: «Фонетические вопросники используются давно, и давно фонетисты смотрят на них с недоверием. Как знать, умеет ли отвечающий слушать свое произношение? Хочет ли он сказать правду или предпочитает из произносительных вариантов, ему известных, присвоить“ тот, который считает ” лучшим (более культурным, красивым, распространенным)? ⟨. . .⟩ Сомнения эти основательны» [Панов 1971: 294]. Испытуемые, имея время на раздумья, могли указать тот вариант, о котором им говорили как о правильном. 16 Ср. также: Семинар прошел в октябре двухтыщн. . . двухтыщ шестого года [Выступление лингвиста-русиста на пленарном заседании III Международного конгресса исследователей русского языка «Русский язык: исторические судьбы и современность» (МГУ, 23.03.07)]; В мае двухтыщно восьмого года на фестивале в Каннах отмечали юбилей советского кино [В. Вульф. — Мой серебряный шар. Т/к «Россия». 26.06.09]; Согласно требованию Федерального закона «О транспортной безопасности» от 9 февраля двухтысячно седьмого года и приказа Минтранса России от 19 июля двухтысячно двенадцатого года. . . с 1 декабря двухтысячно тринадцатого года пассажирам при покупке билета предоставляются дополнительные сведения. . . [Диктор Казанского вокзала г. Москвы. 16.11.13].Рис. 2. Распределение речевых вариантов Предл. п. числительного две тысячи первый (контекст 57) 9,38 % 74,09 % две тысячи первом двух тысячи первом две тысяче первом двух тысяча первом двух тысячно первом 3,37 % 2,78 % 2,65 % двух тысяче первом 1,98 % две тысяча первом 1,71 % первом 1,53 % двух тысяч первом 1,03 % прочее 1,48 % двух тысячном Рис. 3. Распределение речевых вариантов Вин. п. числительного двести двадцать четвертый (контекст 52) двести двадцать четвертую двухсот двадцать четвертую двухсот двадцати четвертую 4,93 % прочее 0,9 % 51,92 % 42,25 % Рис. 4. Распределение речевых вариантов Вин. п. числительного четыреста тридцать девятый (контекст 53) четыреста тридцать девятый четырехсот тридцать девятый четырехсот тридцати девятый 0,63 % прочее 0,72 % 22,45 % 76,2 % совершил 439-й прыжок) с «малыми» сотнями. Результаты представлены на Рис. 3, 4 и 5. Чуть более половины респондентов выбрали правильный, номинативный вариант для двести (Рис. 3) и 3/4 анкетируемых — для четыреста (Рис. 4); генитивное оформление оказалось предпочтительнее для двести (42,25 %), нежели для четыреста (22,45 %), что может быть связано с большей частотностью ИЧ двести в узусе.Рис. 5. Распределение комбинаций речевых вариантов Вин. п. числительных двести двадцать четвертый и четыреста тридцать девятый в совместном употреблении в анкете (контексты 52 и 53) 45,05 % 28,47 % двести двадцать четвертую + четыреста тридцать девятый двухсот двадцать четвертую + четыреста тридцать девятый двухсот двадцать четвертую + четырехсот тридцать девятый двести двадцать четвертую + четырехсот тридцать девятый 13,26 % 6,49 % прочее 6,73 % Рис. 6. Распределение речевых вариантов Вин. п. числительного пятьсот тридцать шестой (контекст 58) пятьсот тридцать шестую пятисот тридцать шестую 3,68 % прочее 1,06 % 95,26 % Если же рассмотреть совместную встречаемость вариантов в анкете (Рис. 5), то окажется, что комбинации двух «номинативных» ИЧ и соединения «генитивных» ИЧ или «генитивных» с «номинативными» представлены в анкетах примерно поровну. Это свидетельствует о серьезной конкуренции вариантов в узусе. Возможности речевой реализации порядковых числительных с «большой» сотней проверялись с помощью контекста: (58) Такие детали идут на 536-ю модель. Соотношение вариантов, показанное на Рис. 6, свидетельствует о релевантности различий «малых» и «больших» сотен и дляпорядковых ИЧ: практически все испытуемые оформили первый компонент номинативно, а количество попыток «просклонять» пятьсот находится в зоне статистической погрешности. Модель денумеральных прилагательных в этом случае не подействовала — вероятно, потому, что необходимости в трансформации нет: пятьсот включает ударный элемент –сот. 6. Заключение Л. В. Щерба в одной из своих классических работ писал: «. . . я представляю себе язык находящимся все время в состоянии лишь более или менее устойчивого, а сплошь и рядом и вовсе неустойчивого равновесия, в результате действия целого ряда разнообразных факторов, зачастую друг другу противоречащих» [Щерба 2004: 50]. Особенности узуального формообразования ИЧ подтверждают этот тезис. Стремление к унификации форм косвенных падежей — частное проявление общеязыкового механизма грамматической аналогии — сохраняется как актуальная тенденция, но полностью в обозримом будущем вряд ли реализуется, так как «в языке на его различных уровнях представлены различные приемы моделирования языковой единицы. Эти приемы отличаются своей емкостью, продуктивностью и частотностью, а также местом, какое они занимают в частной системе» [Макаев 1962: 50]. В нумеральной системе действуют разные способы трансформации сложных ИЧ, а процесс лексикализации — формирование единой основы косвенных падежей количественных ИЧ — идет с ориентацией на грамматические модели как нумеральной, так и денумеральной лексики. Для характеристики современной нумеративной системы также важны факты альтернативного — номинативного и генитивного — оформления «малых» и «больших» сотен. Эти различия оказываются релевантными для нескольких структурных типов нумеральных единиц: для сложных ИЧ, для многокомпонентных количественных ИЧ, для составных порядковых ИЧ. Это еще один момент, объединяющий различные элементы нумеративной системы. Список условных сокращений ИЧ — имя числительное; НКРЯ — Национальный корпус русского языка (http://www.ruscorpora.ru/); т/к — телеканал.

Напиши аннотацию по статье

С. В. Рябушкина Ульяновский государственный педагогический университет им. И. Н. Ульянова, Ульяновск ЗАМЕТКИ ОБ УЗУАЛЬНОМ ФОРМООБРАЗОВАНИИ РУССКИХ ЧИСЛИТЕЛЬНЫХ 1.

жанровые вопросы перевода. Ключевые слова: жанр, перевод, системная функциональная лингвистика, жанровые кон венции, жанровые ограничения, жанровая эквивалентность. GENRE ISSUES IN TRANSLATION STUDIES A. V. Achkasov Saint Petersburg State University, 7–9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation Genre issues have been addressed in Translation Studies prevalently within the framework of systemic functional linguistics. Theoretical research by B. Hatim and I. Mason (1990) and J. House (1997) are © Санкт-Петербургский государственный университет, 2016 DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.401 link between linguistic, situational and social contexts. Both research have functional linguistic basis and include genre as a higher-level semiotic category. However, similar theoretical treatment of genre results in opposite approaches to the analysis of particular examples. B. Hatim and I. Mason analyze particular features of micro-context as means of genre realization in terms of genre constraints and conventions. J. House provides a ‘holistic’ top-down description of the entire texts, identifying genre membership a starting point of analysis. Genre is the only constant of equivalence in J. House’s model, while B. Hatim and I. Mason focus on shifting to alternative genres in translation. The opposite procedural approaches to the analysis have a common feature. The identification of generic constraints and genre equivalence in both research is based on the authors’ intuitions about genre membership of particular texts. Therefore within both approaches, on the one hand, no element of recurrent language use may be undoubtedly assigned to have generic nature; on the other hand, any particular crosslinguistic contrast may be interpreted as an element of cross-linguistic genre realization or an element of genre remolding. The study of genre issues in Translation Studies should be embedded in the broader context of theoretical and empirical methods of systemic cross-cultural analysis of genres and genre systems. Depending on the focus of analysis, Translation Studies may approach genre within the frameworks of contrastive analysis of genres systems, hierarchical relation of genres and the methods of empirical study of generic structures and recurrent linguistic choices. Refs 40. Keywords: genre, translation, systemic functional linguistics, genre conventions, generic constraints, genre equivalence. Проблема «жанр и перевод» ставилась неоднократно. Исторически ее изучение связано с вопросами художественного перевода и, прежде всего, с такими явлениями, как заимствование, «модификация» и  (ре)адаптация традиционных жанров в процессе литературных и культурных контактов, межъязыковом и внутриязыковом переводе литературных источников, удаленных во времени. Обобщение исследований в этой области осуществлялось в рамках отдельных статей [Bassnett], в энциклопедических обзорах, посвященных жанровым проблемам литературного перевода в целом [Rose], отдельным литературным жанрам [Anderman], сакральным текстам [Serban]. Указанное направление тесно смыкается с сопоставительным литературоведением и кросс-культурными исследованиями [Coldiron]. Следует хотя бы кратко упомянуть, что существует практика концептуализации перевода как «особого жанра». Эта мысль была впервые сформулирована К. Джеймсом [James] и в дальнейшем получила развитие, в частности, в работах Б. Хейтима [Hatim, 2013, р. 155–156]. Сама возможность существования псевдопереводов и имитаций свидетельствует о  том, что переводной текст обладает особыми характеристиками, существует как «жанр внутри жанра»: «…должно быть в  переводах как таковых нечто, что определенным образом влияет на читателя, нечто в языке, который используют переводчики, что имеет отношение к  “ощущению” текстуры (textural ‘feel’) перевода и создает впечатление “отдаленности родства” [оригинала и перевода] и  что характеризует все переводы» [Там же]. В  такой постановке вопроса речь фактически идет о специфике языка переводных текстов как их имманентном свойстве. Указанный подход концептуализации перевода не сложился в какое-либо отдельное направление исследований. Собственно переводоведческие подходы к изучению проблемы «жанр и перевод» начали оформляться с расширением границ строго лингвистической теории перевода, что было связанно с «попытками концептуализации языка как инструмента коммуникации» и осознанием того, что «язык не может быть отделен от ситуативного и культурного контекста, которым он формируется» [Saldanha, р. 149]. Наиболее значительным теоретическим вкладом в изучение проблемы «жанр и пеВестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 которой типы текста (Texttyp), репрезентирующие основные коммуникативные функции текста, и текстовые жанры (Textsorte), связывающие конвенционально закрепленные языковые и речевые характеристики текста с типичными коммуникативными ситуациями, в значительной степени определяют способы перевода. Теория текстовых жанров вошла в качестве составной части в общую теорию перевода К. Райс и  Г. Фермеера [Reiss, Vermeer], однако, как неоднократно отмечалось, она носит в целом нормативный характер, ограничена указанием на признаки жанра, не раскрывая его сущности [Shveiser, p. 32], в  целом плохо согласуется с  теорией скопоса Г. Фермеера (см., напр.: [Nord]). Вопросы, имеющие отношение к проблеме «жанр и перевод», ставились в работах Ю. Хольц-Мянттяри [Holz-Mänttäri] и  Г. Хениг [Hönig], а  также в  статьях А. Тросборг, К. Норд, Д. Сейгера, П. Куссмауль, В. Бхатиа и др. авторов, собранных в  коллективной монографии «Типология текстов и  перевод» [Text Typology…]. Отдельно следует упомянуть нарратологическую концепцию перевода М. Бейкер [Baker], созданную под влиянием исследований американского психолога Д. Брунера, посвященных нарративу как инструменту конструирования реальности [Bruner]. М. Бейкер характеризует нарратив как «базовый и  неотъемлемый способ, определяющий наш опыт о  мире». Нарратив представлен повествованиями (stories), которые «мы конструируем… в ходе осмысления реальности (making sense of reality) и которые обусловливают наше поведение и наше взаимодействие с другими» [Baker, p. 144]. В русле этого подхода М. Бейкер определяет жанр как «конвенциональные виды нарратива, которые задают структурные формы повествования. <…> Отнесение нарратива к определенному жанру наделяет опыт нарратива когерентностью, когезией, ощущением отграниченности и позволяет идентифицировать нарратив как частный случай узнаваемой коммуникативной практики» [Baker, p. 143]. Наиболее существенное влияние на теоретические и  прикладные подходы к  анализу жанровых проблем перевода оказала системная функциональная лингвистика. В  переводоведческих исследованиях этого направления принята регистровая модель речевой вариативности М. А. К. Хэллидея, включающая категории поля, модуса и тональности1 (field, mode and tenor), впоследствии дополненная категорией жанра. Если регистровые характеристики определяются непосредственным «ситуативным контекстом», в котором осуществляется речевая деятельность, то жанровая принадлежность текста обусловлена социокультурным контекстом, набором типичных ситуаций, с которыми субъекты коммуникации ассоциируют различные типы текстов. В структурном отношении жанр представляет собой потенциально бесконечное количество текстов, создаваемых в типичных коммуникативных ситуациях, и может быть определен как «потенциал жанровой структуры» (“generic structure potential”) [Halliday, Hasan, p. 63–69]. Со стороны речепроизводства жанр определяется как «поэтапная целеориентированная и целенаправленная деятельность» [Martin, p. 25], в  которой автор текста предстает как член определенной культуры. В  наиболее радикальной и  широко известной формулировке 1 Существуют разные варианты перевода категорий регистра на русский язык: тема, способ, участники; поле, формат, тональность; тематика общения, цель и условия коммуникации, социально-ролевые отношения участников коммуникативного акта и т. д. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 жения целей» [Martin, p. 250]. Речевой «проекцией» жанра является комбинация регистровых характеристик, которая, в свою очередь, реализуется типичными для регистров языковыми средствами. Прямые и косвенные отсылки к описанной модели контекста или к ее модифицированным вариантам характерны практически для всех функционально-ориентированных исследований в области переводоведения (см. обзор М. Манфреди [Manfredi]). Функционально-лингвистическая модель контекста широко используется, в частности, в методике преподавания перевода. Это направление прикладных исследований напрямую связно с методическими подходами к формированию языковых компетенций сиднейской школы системной функциональной лингвистики и сосредоточено не на понятиях жанра и жанровости, а на изучении отдельных отраслевых или дисциплинарных жанров. Наиболее полное теоретическое обоснование этот подход получил в рамках корпусного проекта «Текстовые жанры для перевода» (The Gentt, Textual Genres for Translation), где жанр рассматривается как «интегрирующее понятие» переводоведения [Ordóñez-López]. В самом общем виде функционально-лингвистическая методика преподавания перевода нацелена на выработку практических способов формирования у  обучающихся «жанровых компетенций» (genre competences) и  «жанровой осведомленности» (genre awareness). Переводной текст должен быть «встроен» в  новый социокультурный контекст, поэтому при переводе необходимо учитывать характеристики жанровой системы и жанровых норм принимающего языка. В связи с этим в серии “Thinking Translation” появился обязательный раздел, посвященный проблеме «жанр и перевод» [Hervey, Loughridge, Higgins]. В области теоретического переводоведения функционально-лингвистическая модель контекста, включая ее жанровый компонент, положена в  основу исследований Б. Хейтима и Я. Мейсона [Hatim, Mason] и Д. Хаус [House, 1997], которые заслуживают более пристального внимания. Основой концепции Б. Хейтима и  Я. Мейсона стала расширенная функционально-стилистическая модель речевой вариативности. В структурном плане она представляет собой трехчастную модель контекста, включающую коммуникативное, прагматическое и семиотическое «измерения» (dimensions). Коммуникативное «измерение» фактически совпадает с регистровой моделью речевой вариативности М. А. К. Хэллидея. Прагматическое «измерение» включает речевые акты, импликатуры, пресуппозиции и текстовые акты (“text acts”). Категория жанра, наряду с категориями дискурса и текста, входит в последнее, семиотическое «измерение». Жанр как социосемиотическая категория верхнего уровня является связующим звеном между моделью контекста и «социальным событием» (social occasion) и  определяется в  соответствии с  традицией функциональной лингвистики как «конвенционально обусловленные формы текста, которые отражают функции и  цели конкретных социальных событий и  цели их участников» [Hatim,  Mason, p. 69]. По мысли Б. Хейтима и Я. Мейсона, семиотическое «измерение» актуализируется на уровне социокультурного контекста, позволяет интерпретировать «коммуникативные единицы» и  «прагматические значения» как макро-знаки в  системе социальных и  культурных конвенций. [Hatim,  Mason, p. 59]. В  речевом плане жанр реализуется типичными для него языковыми средствами, которые не имеют Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 ществует прямой одно-однозначной связи между элементами лексики, грамматики и т. д. и социальными ситуациями, ассоциирующимися с конкретным жанром» [Hatim, Mason, p. 140]. Тем не менее на уровне речевых практик жанры ассоциируются с типичными «текстовыми форматами» и жанровыми структурами, которые могут быть описаны как наборы или комбинации языковых, риторических, прагматических и т. д. элементов [Hatim, Mason, p. 140]. В исследовании нет примеров системного описания конкретных жанров и средств их языковой реализации. Б. Хейтим и Я. Мейсон оперируют понятиями жанровых ограничений (generic constraints) и жанровых конвенций, или норм (generic conventions), определяющих стратегию перевода. Эти понятия в исследовании не дефинированы, их смысл разъясняется в ходе анализа способов перевода конкретных речевых коррелятов жанра — культурно-коннотированных компонентов («культурных знаков»), тема-рематических текстовых структур, принципов текстовой композиции и т. д. Так, например, жанровые конвенции литературных и новостных текстов определяют различия в  способах перевода культурно-коннотированных компонентов («культурных знаков»), таких как формулы вежливости, наименования социальных и религиозных статусов, реалии. Если художественный перевод предполагает их сохранение, независимо от того, насколько они «экзотичны» для целевой аудитории, то в новостных текстах «культурные знаки» регулярно опускаются или нейтрализуются. Вопрос о передаче «культурных знаков» при переводе связан и с различиями жанровых конвенций в разных языках. Так, для жанра официальной новости, типичного для арабского языка, характерно употребление развернутых наименований должностных и религиозных титулов, официальных обращений и социально значимых формул, служащих маркерами социальных статусов (например: “…in order to greet His Highness and enquire about his health….” — «…для того, чтобы приветствовать Его Высочество и  узнать о  его здоровье»). При переводе на английский язык эти жанровые маркеры не передаются, так как не соответствуют жанровым нормам новостных текстов принимающего языка [Hatim, Mason, p. 68–70]. Приведенные комментарии имеют нормативный характер и не укладываются в  существующие практики литературного и  новостного перевода, которые допускают достаточно гибкие и  разнообразные способы передачи культурно-коннотированных элементов. В новостном переводе сложно отграничить влияние жанровых конвенций от идеологических и технологических факторов, определяющих конечный облик целевого текста [Schäffner]. Более того, далеко не всегда очевидна связь культурно-коннотированных элементов с  нормами конкретного жанра («жанровыми конвенциями»), так как маркеры социальных статусов могут быть кросс-жанровой характеристикой и характеризовать целую группу новостных или информационных жанров (передовица, интервью, репортаж). Не прояснен в  исследовании и вопрос о том, насколько опущение указанных компонентов при переводе связано с «жанровыми ограничениями», накладываемыми конкретным жанром принимающего языка, и не свидетельствует ли такое опущение о контрастах на уровне кросс-жанровых функционально-стилистических норм. Анализ примеров в  исследовании Б. Хейтима и  Я. Мейсона осуществляется преимущественно путем указания на связь отдельных элементов текста с  кон Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 стемного описания элементов ее речевой реализации. Так, например, Б. Хейтим и  Я. Мейсон отмечают, что тема-рематические контраргументативные структуры не выполняют собственно функцию аргументации в рамках жанра дискуссионной новости (‘the scoop’), коммуникативная задача которой состоит в привлечении внимания к событию [Hatim, Mason, p. 221]. Авторы ограничиваются указанием на самые общие жанровые характеристики дискуссионной новости (изложение фактов и их оценка), которые отличают ее от передовицы и «простой новости» (“mere news reporting”). На примере анализа перевода конкретной дискуссионной новости в исследовании показано, что при переводе осуществлена жанровая трансформация, дискуссионная новость превратилась в передовицу, в которой контраргументативные структуры выполняют уже свойственную им функцию. Ход мысли авторов в  целом ясен: одна и  та же аргументативная структура выполняет разные функции в двух разных новостных жанрах. Речевой механизм жанрового смещения при этом остается нераскрытым. Авторы лишь отмечают, что в переводе использованы лексические единицы, эксплицирующие и усиливающие оценочность текста, и что в распоряжении переводчика были нейтральные эквиваленты [Ibid.]. Из этого следует, что функция аргументативных структур в двух жанрах обусловлена степенью экспликации оценочных характеристик текста. Учитывая, что дискуссионная новость предполагает «изложение и оценку фактов», механизм жанровой деформации требует, как минимум, дополнительных пояснений. В рамках такого подхода любая переводческая трансформация микро- или макроуровня может быть интерпретирована в  терминах жанровых ограничений или конвенций, а любая модификация жанра при переводе — в терминах отдельных лексических, грамматических, прагматических и т. д. преобразований. В более поздних исследованиях Б. Хейтим ввел понятие «жанрового смещения» (genre shift), которое охватывает как результат неверной интерпретации жанровых характеристик исходного текста, так и мотивированный или немотивированный «переход» к альтернативному жанру при переводе. Методологический принцип анализа конкретных примеров, однако, остался прежним. Так, Б. Хейтим приводит перечень типичных ошибок в переводах новостных текстов: “It is worth mentioning (when the news item in question is least noteworthy); On the other hand (when no ‘contrast’ is stated or implied, and something like meanwhile should have been used); In parallel (when ‘also’ is intended)”. По его мнению, «беглый взгляд на примеры переводов новостных текстов на английский язык показывает, что причина многочисленных ошибок состоит прежде всего в  недостаточной осведомленности о  жанровых характеристиках текста (genre awareness), а не в грамматической или лексической некомпетентности переводчика» [Hatim, Munday, p. 89]. В работе не разъясняется, почему приведенный перечень речевых ошибок связан именно с жанровыми характеристиками новостных текстов. Основу описанного методологического подхода к  анализу конкретных примеров (от указания на конкретную переводческую ошибку или трансформацию к обобщению на уровне жанровых конвенций, ограничений или смещений) составляют интуитивные представления исследователя о  жанровой прикрепленности конкретных языковых средств. Характер связи между лексическими, грамматическими, прагматическими, композиционными и т. д. элементами, с одной стороны, Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 деляют через категорию «сообразности» (appropriateness) — «соответствия языковых характеристик контексту» [Hatim, Mason, p. 239]. Жанровые характеристики мы воспринимаем «как соответствующие (appropriate) конкретному социальному событию» [Ibid., p. 140], а конкретные лингвистические характеристики — как соответствующие или несоответствующие (appropriate or inappropriate) конкретному жанру [Ibid., p. 70, 167, 198, 221]. В исследовании Б. Хейтима и Я. Мейсона указанный подход оправдан тем, что анализ собственно жанровых аспектов перевода не является его основной задачей. Усилия авторов в  значительной степени направлены на разъяснение компонентов модели контекста, характера их взаимосвязи и взаимодействия. Композиционно исследование представляет собой серию примеров, иллюстрирующих влияние разных аспектов контекста на перевод. В связи с  этим А. Пим иронично отметил: авторам «так много нужно сказать о  дискурсе и связанных с ним терминах, что слово “переводчик” в названии их работы стало простым поводом для теоретических рассуждений, которые могли быть спровоцированы любым художественным или политическим текстом…» [Pym, p. 228]. Принципиально иной подход к изучению жанровых вопросов перевода реализован в модели оценки качества перевода Д. Хаус [House]. Это исследование хорошо известно и неоднократно само становилась предметом анализа (см., например, обзоры Д. Мандея [Munday, p. 91–94] и Б. Хейтима [Hatim, 2009, p. 41–43]). В самом общем виде концепция Д. Хаус представляет собой регистровую модель контекста, охватывающую языковые и ситуационные (коммуникативные и прагматические) аспекты функционирования текста и предполагает оценку «относительного совпадения» оригинального и переводного текстов с учетом указанных параметров. Существует две версии модели Д. Хаус — «оригинальная» [House, 1977] и «пересмотренная» (“revisited”) [House, 1997]. Для темы данной статьи основной интерес представляет вторая, «пересмотренная» версия, так как ее принципиально новым компонентом стала категория жанра, позволяющая объяснить выбор регистровой «конфигурации» конкретных текстов их коммуникативными функциями. Именно категория жанра определяет ход модификации оригинальной модели [House, 1997, p. 105–107]. «Пересмотренная» модель контекста представляет собой иерархическую систему семиотических уровней «жанр — регистр — язык/текст» (genre — register — language/text), которые связаны в модели Д. Хаус как планы выражения и содержания: жанр является планом содержания регистра, регистр является одновременно планом выражения жанра и планом содержания языка, язык/текст является планом выражения регистра. [House, 1997, p. 106]. Четвертыми компонентом модели является «индивидуальная текстовая функция» (individual textual function), которая репрезентирует жанр. Категория жанра «связывает регистр, который реализует жанр, и индивидуальную функцию текста» [House, 1997, p. 107]. Модернизация оригинальной концепции коснулась и  категории регистра. Если в  первой версии модели Д. Хаус была адаптирована регистровая модель Д. Кристала и  Д. Дейви [Crystal, Davy], которая не включала категорию жанра, то регистровая модель «пересмотренной» версии, по выражению Д. Мандея, является «открыто хэллидеевской». Д. Хаус действительно адаптирует «классическую» модель регистра М. А. К. Хэллидея и Д. Мартина, которая включает три «ситуативные Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Фактически Д. Хаус дает упрощенный краткий пересказ классической регистровой модели анализа текста, однако смещает акцент на жанр, как семиотическую категорию «более высокого порядка»: «Способ лингвистически-текстового анализа, который позволяет соотнести языковые характеристики конкретного текста с категориями регистра (field, tenor, mode), а также способ, который позволяет вывести «формулировку» (statement) функции индивидуального текста <…> из анализа регистровых характеристик, остались теми же, что и в оригинальной модели. Изменения и дополнения выразились в том, что в модель введена категория жанра, занимающая место “между” регистровыми характеристиками и функцией текста…» [House, 1997, p. 110]. В рамках описанной модели Д. Хаус определяет жанр как «социально обусловленную категорию, характеризующуюся событием, которым обусловлено использование текста, его источником и коммуникативной целью или любой комбинацией указанных параметров» [House, 1997, p. 107]. Приведенная дефиниция содержит все базовые признаки функционально-лингвистической интерпретации категории жанра. Подобно тому, как функционально-регистровая модель была в свое время дополнена семиотической категорией жанра, Д. Хаус дополняет категорией жанра свою оригинальную модель оценки качества перевода. На уровне описания категориального аппарата анализа Д. Хаус кратко разъясняет роль категории жанра в оценке качества перевода: оригинальный и переводной тексты «связаны с  “определенными общими знаниями” о  природе других текстов этого же типа, то есть с понятием “жанра”» [House, 1997, c. 106]. В одном из последних исследований Д. Хаус поясняет характер этой связи: в то время как «описание регистра сводится в основном к фиксации особенностей поверхностных языковых структур» или к системному описанию микроконтекста, категория жанра связывает конкретные тексты с классами текстов, имеющими общие коммуникативные цели и  функции, с  «макроконтекстом языкового и  культурного сообщества, в  который эти тексты встроены» и который они обслуживают [House, 2014, p. 64]. Введение категории жанра в  модель оценки качества перевода потребовало переоценки категории эквивалентности, связанной в концепции Д. Хаус с дихотомической парой понятий «открытого» перевода (overt translation) и «скрытого», или адаптирующего, перевода (covert translation). «Открытый» перевод предполагает, что целевая аудитория не является прямым адресатом переводного текста, поэтому он имеет явные признаки перевода и не претендует на роль «второго оригинала». Тексты, которые требуют «открытого» перевода, «особым образом связаны с языком и культурой сообщества языка оригинала» [House, 1997, p. 66]. «Скрытый» перевод имеет в целевой культуре статус оригинала, он «не отмечен прагматически как переводной текст» [House, 1997, p. 69]. Тексты, которые требуют «скрытого перевода», не предназначены целевой аудитории конкретного языкового и  культурного сообщества: «Оригинальный текст и  его скрытый перевод имеют эквивалентное назначение (equivalent purposes), они основаны на совпадающих во времени общих потребностях сопоставимых целевых аудиторий» [House, 1997, p. 69]. В  пересмотренной модели для уточнения различия между открытым и скрытым переводом Д. Хаус вводит понятия первичной и вторичной функций текста (primary/secondary level functions). Скрытый перевод предполагает необходимость воссоздания экВестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 текст в новый культурный фрейм. Коммуникативная функция переводного текста в этом случае не отличается от коммуникативной функции оригинального текста (функция первого уровня). Открытый перевод, напротив, может выполнять только функцию второго уровня, так как он связан с новым речевым событием, не может быть незаметно «встроен» в новый культурный фрейм и неизбежно отсылает к исходному культурному фрейму. Два типа перевода предполагают достижение эквивалентности на разных уровнях предложенной Д. Хаус модели. Скрытый перевод должен быть эквивалентен на уровнях первичной текстовой функции и жанра, но не на уровнях регистра и реализующих его языковых структур. Открытый перевод предполагает эквивалентность на всех уровнях модели, за исключением текстовой функции первого уровня, так как может выполнять только «отсылающую» функцию второго уровня. Таким образом, жанр оказывается единственной константой эквивалентности для разных типов перевода. В случае если в принимающей культуре нет эквивалентного жанра, перевод как таковой невозможен, а переводной текст может существовать только как открытая или скрытая «версия» (version). Категория жанра имеет в  контексте модели Д. Хаус уникальный статус и  одновременно вскрывает ее внутреннюю противоречивость. Эквивалентность на уровне жанра является обязательным условием осуществления перевода, однако Д. Хаус не поясняет, как именно, какими средствами она должна достигаться. Исходя из общей структуры модели и характера связи между ее уровнями, жаровая эквивалентность должна обеспечиваться на уровне регистровой эквивалентности, так как именно комбинация регистровых характеристик является «планом выражения» жанра. Однако жанровая эквивалентность, как следует из  концепции Д. Хаус, не зависит от эквивалентности оригинала и  перевода на других уровнях модели, в том числе и от эквивалентности на уровне регистра. То есть можно предположить, что эквивалентный жанр на языке перевода может быть реализован альтернативной комбинацией регистровых характеристик. Это противоречие обусловлено тем, что категория жанра в том виде, в котором ее принимает Д. Хаус, является не столько собственно лингвистической, сколько социально-семиотической. Из  концепции Д. Хаус следует, что «жанровая эквивалентность» является предпосылкой возможности перевода как такового и обеспечивается «допереводным» наличием в  оригинальной и  принимающей культурах эквивалентных социальных событий и  коммуникативных ситуаций, которыми обусловлено использование того или иного конвенционально закрепленного типа текста, а в структурном плане — общностью потенциалов жанровых структур. Если последовательно развивать этот тезис, то процедура установления «жанровой эквивалентности» потребует включения в модель анализа перевода раздела, предполагающего контрастивный анализ жанровых (под)систем оригинальной и принимающей культур, как на уровне жанровых границ, так и на уровне жанровых структур. Универсальный характер жанровой эквивалентности в модели Д. Хаус позволяет ожидать, что при анализе конкретных примеров формулировка жанровой принадлежности оригинального и переводного текста должна быть общей. Этого принципа Д. Хаус придерживается не в  полном объеме, расширяя или сужая набор жанровых характеристик в  зависимости от уровня анализа. Так, например, Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 Executioners: Ordinary Germans and the Holocaust) как «научный текст, предлагающий провокационную гипотезу и переосмысливающий причины исторических событий» [House, 1997, p. 151]. На этапе сопоставления оригинала и перевода Д. Хаус повторяет эту формулировку, уточняя, что статья «характеризуется сильным эмоциональным посылом (emotional appeal)» [House, 1997, p. 155]. Жанр переводного текста, с  точки зрения Д. Хаус, совпадает с  жанром оригинального текста, хотя и  реализован иначе: в  переводе «позиция автора и  риторические стратегии существенно смягчены» [House, 1997, p. 155]. Указанные изменения в реализации жанра обусловлены существенными модификациями текста на уровне регистра. Значительная часть ключевых для оригинального текста понятий и терминов в переводе опущена, что сделало позицию автора статьи менее вовлеченной, нивелировало «провокативность и эмоциональность текста». В переводе не переданы «интенсификаторы, превосходная степень сравнений… эмоционально окрашенная лексика» и т. д., что «систематически изменяет интеллектуальное, эмоциональное и этическое отношение автора к содержанию статьи». Д. Хаус подытоживает анализ следующим образом: «Все указанные изменения существенно влияют на реализацию жанра: перевод представляет собой скорее серьезный научный документ, чем провокационный текст, апеллирующий к умам и сердцам читателей» [House, 1997, p. 155]. Тем не менее сама жанровая принадлежность текста, по мнению Д. Хаус, остается прежней. В  связи с этим возникает вопрос: каким образом установлена жанровая эквивалентность «серьезного научного документа» и «провокационного текста»? Критерии, определяющие жанровую принадлежность двух текстов, остаются за рамками исследования Д. Хаус; не проясняется и  вопрос о  том, могут ли изменения на уровне регистра в принципе повлиять на жанровые характеристики текста. В конечном счете неясно, с какой целью Д. Хаус характеризует отдельно жанр оригинала и перевода, если жанр двух текстов идентичен. Оба проанализированных исследования имеют общую функционально-лингвистическую основу, однако реализуют разные подходы к анализу жанровых аспектов перевода. Б. Хейтим и Я. Мейсон идут от анализа конкретных языковых средств, связывая их с  жанровыми характеристиками текста. Их внимание сосредоточено на «жанровых ограничениях», определяющих выбор переводческой стратегии, и  на жанровых смещениях, которые могут быть результатом как осознанной «реконтекстуализации жанра» (термин В. Бхатиа [Bhatia, p. 198]), так и банальной некомпетентности переводчика. В концепции Д. Хаус жанр, напротив, является единственной незыблемой константой эквивалентности, отграничивающей переводы от «версий». Она предлагает «холистический» анализ текста и идет от формулировки жанровой принадлежности текста к анализу его регистровой «конфигурации». Столь разные, противоположные с точки зрения процедур анализа, подходы имеют принципиальную общую характеристику. В  основе определения статуса «жанровых смещений» и жанровой эквивалентности оригинального и переводного текстов лежат интуитивные представления исследователей о жанровой принадлежности текста. В  работе Б. Хейтима и  Я. Мейсона, как уже упоминалось выше, это категория «сообразности» или «соответствия» (appropriateness). Д. Хаус, подытоживая теоретическую часть работы, отмечает, что использует категорию жанра в  «повседневном смысле» (everyday sense): категория жанра является социально- Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 делены строго научно»; представление о жанре может быть сформировано только в  «повседневной практике конкретных лингвокультур» [House, 1997, p. 159] (см. также: [House, 2014, p. 70]). Фактически Д. Хаус формулирует принцип «сообразности», в основе которого лежат сформированные социальной и речевой практикой интуитивные представления о типичных тестовых формах и средствах их языковой реализации. В результате оба подхода допускают возможность произвольной трактовки жанрового статуса средств речевой реализации. Приведу два примера. С. Магальяеш отмечает, что при переводе научных новостей из газеты «Нью-Йорк Таймс» на португальский язык существует устойчивая практика «нормализации жанра» [Magalhães, p. 18]. Англоязычные новости характеризуются «гибридизацией жанра» и включают элементы, характерные для художественных текстов (олицетворение, метафора, синтаксические выразительные средства и т. д.). В переводе все указанные элементы не передаются, и новостной текст приводится к стереотипному академическому стандарту. По мнению С. Магальяеш, такая практика обусловлена идеологическими причинами, а  конкретно  — более низким статусом научно-популярной новости в  иерархии жанров принимающей культуры. Аналогичный пример приводит Я. Мейсон. В  англоязычном переводе фундаментального труда З. Фрейда терминологическое новаторство автора было нивелировано греко-латинским влиянием академической нормы английского языка (в частности: das Ich, das Es, das Über-Ich → Ego, Id, Super-Ego; Besetzung → cathexis; Fehlleistung → parapraxis; die Seele, seelish → mind, mental) [Mason, p. 87]. Более абстрактный и наукообразный характер переводного текста обеспечивает его «адекватное восприятие англо-американским научным сообществом» [Ibid., p. 85]. В рамках модели Б. Хейтима и  Я. Мейсона указанные трансформации могут быть интерпретированы в терминах «жанрового смещения» (Я. Мейсон использует термин «модификация жанра» [Mason, p. 87]). Согласно концепции Д. Хаус, эти трансформации не влияют на жанровый статус переводного текста и меняют лишь способ речевой реализации жанра. Это противоречие обусловлено не различиями подходов к определению категории жанра — дефиниции жанра в двух исследованиях имеют общую функционально-лингвистическую основу, — а отсутствием в двух моделях этапа анализа жанровых структур и жанровых систем. Такой подход, разумеется, существенно сместит фокус исследования в область контрастивного анализа, однако, если следовать логике системной функциональной лингвистики, только анализ «потенциалов жанровых структур» может дать относительно объективные критерии определения объема «жанровых ограничений», статуса «жанровых смещений» и жанровой эквивалентности. В противном случае анализ взаимосвязи конкретных переводческих трансформаций с жанровыми ограничениями или смещениями приводит к парадоксу: с одной стороны, ни один из элементов речевой реализации жанра не обладает безусловным жанровым статусом, с другой — любой межъязыковой контраст может быть интерпретирован как элемент реализации жанра на языках оригинала и перевода, а  любая переводческая трансформация — как элемент модификации жанра. Одно из возможных и, по-видимому, наиболее продуктивных направлений изучения жанровых вопросов перевода состоит в привлечении теоретических и эмпирических методов системного и кросс-культурного анализа жанров и жанровых Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 на разные методологические модели изучения жанра. Контрастивный анализ жанровых систем [Bazerman] создает предпосылки для выработки содержательных критериев определения категорий жанровой эквивалентности и  жанровых смещений. Это особенно актуально для областей дискурсивных практик, характеризующихся подвижностью жанровых границ. Так, неоднократно отмечалось, что системы новостных жанров в разных лингвокультурах имеют существенные различия [Kornetzki; Wang]. Конрастивный анализ новостных жанров потенциально способен стать основой жанрового осмысления многочисленных преобразований, осуществляющихся в  практике перевода новостных текстов. Объем этих преобразований столь значителен, что практика новостного перевода была обозначена термином «трансредактирование» (transediting) [Schäffner]. Непосредственное отношение к методологии исследования жанровых вопросов перевода имеют теоретические подходы, позволяющие систематизировать речевые практики с  учетом разной степени генерализации жанровых характеристик [Bhatia, p. 65] и осуществлять контрастивный анализ жанровых систем не только в  горизонтальной плоскости жанровых границ, но и в вертикальной проекции родовидовых жанровых связей. Наконец, переводоведение может использовать методы анализа структуры и средств речевой реализации отдельных отраслевых или дисциплинарных жанров [Swales, 1990], разработанные в рамках эмпирических подходов к изучению языков для специальных целей. References Shveitser A. D. Teoriia perevoda. Status, problemy, aspekty [Translation theory. Status, Problems, Aspects]. Moscow, Nauka Publ., 1988. 216 p. (in Russian) Anderman G. Translation and Genre: Drama. Encyclopedia of Language and Linguistics. Oxford, Elsevier, 2006, pp. 53–57. Baker M. Translation and Conflict: A Narrative Account. London, New York, Routledge Publ., 2006. 201 p. Bassnett S. Translating genre. Genre Matters. Essays in Theory and Criticism. Eds. G. Dowd, L. Stevenson, J. Strong. Bristol, Intellect Books Publ., 2006, pp. 85–95. Bazerman C. Systems of Genres and the Enactment of Social Intentions. Genre and the New Rhetoric. Eds. A. Freedman, P. Medway. Bristol, PA, Tayor and Francis Publ., 1994, pp. 79–101. Bhatia V. K. World of written discourse: a genre-based view. London, Continuum Publ., 2014. 263 p. Bruner J. The Narrative Construction of Reality. Critical Inquiry, 1991, vol. 18 (1), pp. 1–21. Coldiron A. E. B. Comparative literature and literary translation. Encyclopaedia of literary translation into English. London, Chicago, Fitzroy Dearborn Publ., 2000, pp. 302–303. Crystal D., Davy D. Investigating English style. London, Longman Publ., 1969. 265 p. Halliday M. A. K., Hasan R. Language, context and text: aspects of language in a social-semiotic perspective. Oxford, Oxford Univ. Press Publ., 1989. 467 p. Halliday M. A. K., Martin J. R. Writing Science: Literacy and Discursive Power. Pittsburgh, Univ. of Pittsburgh Press Publ., 1993. 283 p. Hatim B. Translating text in context. The Routledge Companion to Translation Studies. Ed. by J. Munday. Abingdon, Routledge Publ., 2009, pp. 36–53. Hatim B. Teaching and Researching Translation. Harlow, Pearson Education Publ., 2013. 254 p. Hatim B., Munday J. Translation: An Advanced Resource Book. New York, London, Routledge Publ., 2004. 373 p. Hervey S., Loughridge M., Higgins I. Thinking German Translation: A Course in Translation Method, Ger man to English. New York, Routledge Publ., 2006. 238 p. Holz-Mänttäri J. Translatorisches Handeln. Theorie und Methode. Helsinki, Suomalainen Tiedeakat. Publ., 1984. 193 p. Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 House J. A Model for Translation Quality Assessment. Tübingen, Narr Publ., 1977. 344 p. House J. Translation Quality Assessment. A Model Revisited. Tubingen, Narr Publ., 1997. 207 p. House J. Translation quality assessment. Past and present. London, Routledge Publ., 2014. 170 p. James C. Genre analysis and the translator. Target, 1989, vol. 1, no. 1, pp. 29–41. Kornetzki A. Contrastive Analysis of News Text Types in Russian, British and American Business Online and Print media. Berlin, Frank and Timme Publ., 2012. 378 p. (Forum für Fachsprachen-Forschung: 102) Magalhães C. Discourse and Translation Studies: a Case Study of Genre Intertextuality. Cadernos de Tradução, 2000, vol. 1 (5), pp. 11–26. Manfredi M. Translating Text and Context: Translation Studies and Systemic Functional Linguistics: in 2 vols. Vol. 1: Translation Theory. Bologna, DU Press Publ., 2008. 97 p. Martin J. R. Language, register and genre. Children writing: Reader. Ed. by F. Christie. Geelong, Victoria, Australia, Deakin Univ. Press Publ., 1984, pp. 21–29. Martin J. R. Process and text: two aspects of human semiosis. Systemic perspectives on discourse. Eds. J. D. Benson, W. S. Greaves. Norwood, Ablex Publ., 1985, pp. 248–274. Mason I. Discourse, ideology and translation. Critical Readings in Translation Studies. Ed. by M. Baker. Lon don, New York, Routledge Publ., 2010, pp. 83–95. Munday J. Introducing Translation Studies: Theories and applications. London, New York, Routledge Publ., 2008. 222 p. Nord C. Translating as a Purposeful Activity. Functionalist Approaches Explained. Manchester, St. Jerome Publ., 1997. 154 p. Ordóñez-López P. Integration in Specialisation. The GENTT Research Group: Genre as an Integrative Concept in Translation Studies. Scientific Bulletin of the Politehnical University of Timisoara. Transactions on Modern Languages. 2009, vol. 8, no. 1–2, pp. 43–58. Pym A. Limits and Frustrations of Discourse Analysis in Translation Theory. Revista de Filología de la Uni versidad de La Laguna. 1992, no. 11, pp. 227–239. Reiss K. Möglichkeiten und Grenzen der Übersetzungskritik: Kategorien und Kriterien für eine sachgerechte Beurteilung von Übersetzungen. München, Hueber Publ., 1971. 124 p. Reiss K., Vermeer H. J. Grundlegung einer allgemeinen Translationstheorie. Tübingen, Niemeyer Publ., 1984. 253 p. Rose M. G. Translation and literary criticism: Translation as analysis. Manchester, St. Jerome Publ., 1997. 101 p. Saldanha G. P. Linguistic approaches. Encyclopaedia of Translation Studies. London, New York, Routledge, 2009, pp. 148–152. Schäffner C. Rethinking Transediting. Meta: Translators’ Journal. 2012, vol. 57, no. 4, pp. 866–883. Serban A. Translation and Genre: Sacred Texts. Encyclopedia of Language and Linguistics. Oxford, Elsevier, 2006, pp. 47–50. Swales J. M. Genre analysis: English in academic and research settings. New York, Cambridge Univ. Press Publ., 1990. 288 p. Text Typology and Translation. Ed. by A. Trosborg. Amsterdam, John Benjamins Publ., 1997. 264 p. Wang W. The Notions of Genre and Micro-genre in Contrastive Rhetoric Research: Newspapers Commentaries on the Events of September 11th. University of Sydney Papers in TESOL. 2007, vol. 2, pp. 83–117. Для цитирования: Ачкасов А. В. Жанровые вопросы перевода // Вестник СПбГУ. Серия 9. Фило логия. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4. С. 5–17. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.401. For citation: Achkasov A. V. Genre Issues in Translation Studies. Vestnik SPbSU. Series 9. Philology. Asian Studies. Journalism, 2016, issue 4, pp. 5–17. DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.401. Статья поступила в редакцию 15 февраля 2016 г. Статья рекомендована в печать 7 июня 2016 г. К о н т а к т н а я и н ф о р м а ц и я : Ачкасов Андрей Валентинович — доктор филологических наук, профессор; [email protected] Achkasov Andrei V. — Doctor of Sciences (Linguistics), Professor; [email protected] Вестник СПбГУ. Сер. 9. Филология. Востоковедение. Журналистика. 2016. Вып. 4 

Напиши аннотацию по статье

2016 ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА Сер. 9 Вып. 4 ЯЗЫКОЗНАНИЕ DOI: 10.21638/11701/spbu09.2016.401 УДК 81ʹ25 А. В. Ачкасов ЖАНРОВЫЕ ВОПРОСЫ ПЕРЕВОДА Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7–9 Наиболее существенное влияние на изучение жанровых вопросов перевода оказала системная функциональная лингвистика. Теоретические исследования Б. Хейтима и Я. Мейсона (1990) и Д. Хаус (1997) основаны на модели речевой вариативности М. К. А. Хэллидея и Д. Мартина, устанавливающей связь между лингвистическим, ситуационным и  социокультурным контекстами. Оба исследования имеют общую функционально-лингвистическую основу и включают жанр как категорию верхнего семиотического уровня, однако реализуют разные подходы к анализу жанровых аспектов перевода. Б. Хейтим и Я. Мейсон идут от анализа конкретных языковых средств, связывая их с жанровыми характеристиками текста. Их внимание сосредоточено на «жанровых ограничениях» и  «жанровых конвенциях», определяющих выбор переводческой стратегии, a также на изменении жанрового статуса текста при переводе. Д. Хаус предлагает способ анализа от общего к частному и идет от формулировки жанровой принадлежности текста к анализу его регистровой «конфигурации» и конкретных языковых средств реализации регистра. В ее концепции жанр является единственной константой эквивалентности, отграничивающей переводы от «версий», в  то время как внимание Б. Хейтима и  Я. Мейсона сосредоточено на различии жанровых статусов оригинала и  перевода. Столь разные, противоположные с точки зрения процедур анализа подходы имеют общую характеристику. В основе определения статуса «жанровых смещений» и жанровой эквивалентности оригинального и переводного текстов в этих исследованиях лежат интуитивные представления исследователей о жанровой принадлежности текста. В рамках такого подхода любая переводческая трансформация микро- или макроуровня может быть интерпретирована в терминах жанровых ограничений или конвенций, а любая модификация жанра при переводе — в терминах отдельных лексических, грамматических, прагматических и т. д. преобразований. Одно из наиболее продуктивных направлений изучения жанровых вопросов перевода состоит в привлечении теоретических и эмпирических методов системного кросс-культурного анализа жанров и жанровых систем. В зависимости от целей исследования переводоведение может опираться на разные методологические модели изучения жанра, включая контрастивный анализ жанровых систем, родовидовых жанровых связей, анализ структуры и  средств речевой реализации отдельных отраслевых или дисциплинарных жанров. Библиогр. 40 назв.

жертвоприношение как один из ключевых концептов индивидуально картины мира а а тарковского. Ключевые слова: концепт, индивидуально-авторская картина мира, концептуальный анализ, лингвоконцептология, Андрей Арсеньевич Тарковский, жертвоприношение. Сложно переоценить влияние Андрея Арсеньевича Тарковского (1932–1986) не только на отечественный и мировой кинематограф, но и на мировую культуру и философию, поэтому исследования его творчества чрезвычайно актуальны не только в рамках киноведения, но и в русле современных лингвистических направлений, в том числе с привлечением метода концептуального анализа, что и предлагается в данной статье. Художественные фильмы и тексты А. А. Тарковского неоднократно становились объектами научного исследования с позиций киноведения, киноэстетики и художественного языка фильмов ([Туровская, 1991; Стогниенко, 2013] и др.), философии [Деметрадзе, 2005; Евлампиев, 2012], истории религии, культуры и литературы ([Перепелкин, 2010; Сальвестрони, 2012; Савельева; 2017] и др.) и т. п., но фильмы и тексты А. А. Тарковского практически не рассматривались ранее в лингвистическом аспекте (за исключением анализа некоторых особенностей языковой личности А. А. Тарковского, см. [Лаппо, 2014]), в частности в свете лингвоконцептологии – актуального и активно развивающего Берендеева Мария Сергеевна – кандидат филологических наук, ассистент кафедры общего и русского языкознания Гуманитарного института Новосибирского государственного университета; ассистент кафедры истории, культуры и искусств Гуманитарного института Новосибирского государственного университета (ул. Пирогова, 2, Новосибирск, 630090, Россия; [email protected]) ISSN 1813-7083. Сибирский филологический журнал. 2018. № 2 © М. С. Берендеева, 2018 лингвистики. Творческое наследие А. А. Тарковского очень широко, оно включает в себя не только киноматериалы, объединяющие семь «канонических» фильмов режиссера («Иваново детство», «Андрей Рублев», «Солярис», «Зеркало», «Сталкер», «Ностальгия», «Жертвоприношение») и короткометражные картины, но и театральные постановки, радиопостановку, различные нереализованные замыслы, черновики и сценарии, статьи и записи интервью, дневники («Мартиролог»), «Лекции по ки- норежиссуре», теоретический труд «Запечатленное время» и многое другое. Дневники, интервью и прочие тексты, не входящие в основной цикл произведений автора, составляют своего рода обширный свод авторских комментариев к основным кинотекстам, т. е. образуют в совокупности с фильмами единый метатекст. Мы считаем, что весь метатекст А. А. Тарковского на вербальном и художественном уровнях реализует индивидуально-авторскую картину мира (далее – КМ). ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ является одним из ключевых концептов индивидуальной концептосферы А. А. Тарковского, об этом свидетельствует не только появление мотива жертвы во всех его кинокартинах, но и частое упоминание темы жертвы в собственных текстах – в его дневниковых записях, статьях и интервью и т. п. Концепт ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ описан в ряде работ философского, лингвокогнитивного и лингвокультурологического характера (например, [Московский, 2008; Басс, 2010]), но еще не был объектом изучения в рамках индивидуальной КМ, реализующейся не только в словесной, но и в художественной форме. Цель данной работы – выявить и описать особенности индивидуальноавторского концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в картине мира А. А. Тарковского на материале некоторых собственно текстовых произведений и художествен- ного фильма «Жертвоприношение». Теоретическую базу исследования составляют методологические положения культурологического направления современной лингвоконцептологии (см.: [Степанов, 1997; Воркачев, 2003] и др.), а также работы, посвященные комплексному филологическому анализу текста ([Бабенко, Казарин, 2005, с. 55–85; Болотнова, 2009] и др.). Мы считаем, что методика концептуального анализа текста, используемая для описания индивидуальной картины мира писателя, может применяться и в процессе анализа картины мира кинорежиссера, так как общие категории текста в широком понимании применимы и к кинотекстам, при этом анализ концептуального пространства требует описания вербальной и невербальной (звуковизуальной) составляющих произведения. Материалом исследования послужили тексты А. А. Тарковского, репрезентирующие его индивидуальную КМ («Мартиролог», «Запечатленное время», интервью различных лет), а также фильм «Жертвоприношение» и его монтажная запись (использованы материалы портала «Медиаархив “Андрей Тарковский”»). Объект исследования – лексические репрезентанты концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в вышеуказанных текстах, а также видеофрагменты художественного фильма А. А. Тарковского «Жертвоприношение», прямо соотносящиеся с концептом ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ на уровне визуального и звукового рядов. В фильме «Жертвоприношение» лишь один раз употребляется репрезентант концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ из словообразовательного гнезда жертва – в диалоге Александра и Отто при вручении подарка на день рождения. Приведем этот диалог в соответствии с монтажной записью фильма на русском языке: Александр: Но это слишком, Отто. Слишком. Я понимаю, что вам не жалко... Отто: Почему же не жалко? Жалко, конечно. Все, что даришь, жалко, это как пожертвовать чем-либо. Но ведь иначе, что же это за подарок? дится следующее толкование глагола пожертвовать: Пожертвовать – 1. (кого, что) (церк.) ‘Совершить жертвоприношение какому-либо божеству, добровольно принести что-либо в дар’. 2. (кем, чем) ‘Добровольно отказаться от чего-либо в пользу кого-, чего-либо, поступиться, пренебречь чем-либо’ (Кузнецов, 2004, с. 559). В приведенном выше диалоге реализуется второй лексико-семантический вариант (ЛСВ) пожертвовать, но в контексте актуализируется скрытая сема ‘сожаление’, а глаголы дарить и пожертвовать становятся контекстуальными синонимами, что позволяет нам рассматривать ‘дарение’ как признак концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в пространстве рассматриваемого произведения. Из наиболее частотных (ключевых) слов текста складывается следующая картина основных тем, концептуальных признаков, в той или иной степени соотносящихся с концептом ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в концептуальном пространстве фильма: ‘дар’ (подарок, подарить, лишаться, отдам все), ‘слово’ (нем как рыба, «В начале было Слово…», жить молча, разговаривать, «Слова, слова», пустословие, болтать, молчать), ‘ритуальное действие’ (метод, система, ритуал, систематически и непреложно, порядок, организованность – ритуал в концептуальном пространстве фильма связан с системой и порядком), ‘ожидание’ (и не ждите, не стоит упорно ждать, всю жизнь жду, ожидание жизни, ждать чего-то), ‘дом’ (прекрасный дом, маленький дом, запущенный дом), ‘дерево’ (дерево, сосна, сухое дерево, японское дерево, обрезать деревья, визуальный ряд, связанный с деревом, – в реальном пространстве действия и на картине Леонардо), ‘страх’ (страх, бояться всего, страх смерти, бояться смерти, картина страшная, внушать страх, тошнотворный животный страх, паника, пугать, ужас, напугать, бояться нечего), ‘молитва’ (молю тебя, спаси нас, молитва Александра), ‘истина’ (истина, «Что есть истина?», все так и было, правда, Святая правда). На уровне визуального и звукового рядов идея жертвоприношения/дарения соотносится с двумя цитатами из мировой культуры: с картиной Леонардо да Винчи «Поклонение волхвов» и с арией «Erbarme dich, mein Gott» («Смилуйся, Господи») И.-С. Баха. Сюжет поклонения волхвов, весьма востребованный в европейской живописи, на картине Леонардо да Винчи представлен необычно, по наблюдению А. Ю. Стогниенко «картина скорее представляет игру света и тени: создается ощущение, что вера и любовь переплетаются с тревогой и страхом» [Стогниенко, 2013, с. 102]. Такая двойственность картины Леонардо обыгрывается в фильме А. А. Тарковского «Жертвоприношение». Приведем диалог Александра и Отто перед картиной в соответствии с монтажной записью фильма: Отто: Картина на стене. Что это такое? Я никак не разгляжу. Она под стеклом. Да и здесь так темно. Александр: Это «Поклонение волхвов». Леонардо. Репродукция, конеч но. Отто: Боже мой, какая же она страшная... Леонардо всегда внушал мне страх. Традиционный евангельский сюжет «Поклонение волхвов» реализует идею дарения, принесения даров младенцу Иисусу, а в концептуальном пространстве «Жертвоприношения» подарок, как упоминалось выше, связан с жертвой. Таким образом, картина Леонардо в фильме становится на визуальном уровне репрезентантом концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ. Титры после названия «Offret» («Жертвоприношение») появляются на фоне фрагмента картины, акцентирующего внимание на подарке одного из волхвов (миро, символическая жертвенная ча визуальное единство «дар-жертва». Так, еще в самом начале идея жертвенного дара постулируется как основная в фильме, обладающая сакральной значимостью, но характеризующаяся также амбивалентностью: сакрально ценное сочетается с внушающим страх. Двойственный характер творчества Леонардо, в особенности его портретов, отмечал сам А. А. Тарковский: «они (образы Леонардо. – М. Б.) воспринимаются в двояко-противоположном смысле одновременно» («Запечатленное время»). Картина Леонардо неоднократно появляется в фильме в ключевых точках развития метафизического сюжета, именно она служит предсказанием грядущего конца света и побуждает героя к жертвоприношению. Символична и связь этой картины с другим ключевым концептом КМ А. А. Тарковского – ЗЕРКАЛО. Так, в одном из эпизодов фильма в качестве зеркала, отделяющего реальность картины от внешней реальности и преобразующего одну реальность в другую, выступает стекло, под которым находится картина. В начальных кадрах фильма концепт ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ репрезентируется и через аудиоряд, посредством музыкальной цитаты («Erbarme dich, mein Gott» И.-С. Баха). Н. Кононенко так описывает взаимодействие картины и музыки в этом эпизоде: «Центром композиции становится миро – один из восточных даров, пророчествующий о Крестной Смерти Христа. Возникает режиссерское “указание” относительно чтения музыки Баха – посредством изобразительного эквивалента акцентируется начальный, жертвенный мотив Арии» 1. Таким образом, начальные кадры художественного фильма «Жертвоприношение» репрезентируют соответствующий концепт, связывая его с признаком ‘дарение’ и показывая как амбивалентный, особо ценный в иерархии представлений о мире, но вызывающий страх, а появление на экране названия фильма является моментом схождения в одной точке вербальной, визуальной и звуковой реализаций концепта. Так, репрезентация концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в фильме происходит с помощью не только вербальных средств, но и художественных и музыкальных цитат, т. е. посредством интертекстуального хронотопа диалога культуры в терминологии Д. А. Салынского [1997; 2009]. Обратимся далее к широкому метатексту А. А. Тарковского с целью реконст рукции концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ на словесном материале. На вербальном уровне ключевыми репрезентантами концепта ЖЕРТВОПРИ НОШЕНИЕ являются слова корнеслова жертва. Разделим выявленные примеры вхождения слов-репрезентантов концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ (101 контекст из «Мартиролога» (Тарковский, 2008), «Запечатленного времени», интервью и статей «Медиаархива “Андрей Тарковский”») в метатекст А. А. Тарковского на два неравнозначных блока. 1. Обособленные контексты нейтрального характера, не отражающие индивидуальных особенностей авторской концептосферы К этой группе можно отнести примеры двух типов: 1) 24 примера вхождения лексемы жертвоприношение в качестве названия фильма; 2) 13 примеров употребления лексемы жертва в строгом соответствии со значением одного из ЛСВ жертва (ЛСВ-4 или ЛСВ-5 по словарю С. А. Кузнецова), без эксплицирования каких-либо дополнительных признаков и ассоциаций. 1 Кононенко Н. «Erbarme dich» И. С. Баха в фильмах А. Тарковского // Медиаархив «Андрей Тарковский». URL: http://tarkovskiy.su/texty/analitika/Kononenko.html (дата обращения 23.07.2017). таты даются по материалам медиаархива «Андрей Тарковский»): Но с художественной точки зрения «Ностальгию» я ставлю выше «Жертвоприношения» (курсив здесь и далее в цитатах наш. – М. Б.), так как она не построена на развитии какой-либо идеи или темы («Встать на путь» (начало)). В этих контекстах лексема жертвоприношение выступает в качестве потенциальной точки доступа к обширному массиву ассоциаций, связанных в индивидуальной КМ режиссера с представлениями о замысле фильма, но остальное содержание концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в таких случаях вторично. Контексты, иллюстрирующие вторую разновидность, связаны с одним из ЛСВ лексемы жертва (ЛСВ-4 или ЛСВ-5 в соответствии со словарем С. А. Кузнецова (Кузнецов, 2004, с. 188)) или ее производных: Если сравнить число жертв инквизиции с количеством жертв в концла герях, то инквизиция покажется Золотым веком («Мартиролог»). 2. Специфичные контексты, отражающие индивидуальную КМ автора Все контексты этой разновидности можно разделить на несколько подгрупп в зависимости от репрезентируемого ими содержательного признака концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ. Рассмотрим примеры реализации различных признаков в порядке их частотности и соответственно значимости в структуре концепта в индивидуальной КМ. 1. Самопожертвование – 11 контекстов. Он «безумец», обвиняющий «нормальных» людей в их слабости и жерт- вующий собой, чтобы встряхнуть их и заставить действовать, дабы изменить положение («О природе ностальгии»). 2. Жертвование чем-либо ради других людей (признак сопряжен с предыду щим, раскрывая адресата самопожертвования) – 6 контекстов. Попробуйте им сказать, что смысл человеческого существования в жерт- венности во имя другого, то они, наверное, засмеются и не поверят… («Запечатленное время») 3. Проявление любви (во многих примерах этот признак сочетается с первыми двумя через словосочетания «жертва во имя любви», «пожертвовать ради любви» и т. п.) – 7 контекстов. Потому что думаем, что любить себя – значит быть эгоистом. Это ошибка. Потому что любовь – это жертва («Слово об Апокалипсисе»). 4. Связь с творчеством – 6 контекстов. И, может быть, это исключение только подтверждает мою мысль, что на Западе это было бы тоже возможно – забыть себя в творчестве. Творя, принести себя в жертву («XX век и художник»). 5. Признак духовности – 6 контекстов. Перед лицом такого рода глобальной катастрофы мне кажется единственно и принципиально важным поставить вопрос личной ответственности человека, его готовности к духовной жертве, без которой отпадает всякий вопрос о духовном начале как таковом («Запечатленное время»). ма бытия, свойство души, смысл существования и т. п.) – 8 контекстов. Жертвенность, о которой я говорю и которая должна стать органической и естественной формой существования каждого человека высокой духовной организации, не может осознаваться им как вынужденное несчастье или наказание, посланное ему кем-то («Запечатленное время»). 7. Связь со страданиями и мучениями, а также лишением, отречением от чего то важного и преодолением себя – 7 контекстов. К концу картины обстоятельства вокруг героя складываются таким образом, что толкают его все чаще и чаще к жертвам и страданию, кото- рые естественны для него из-за его прямолинейной последовательности во взглядах («Жгучий реализм»). 8. Личный выбор человека – 5 контекстов. Доменико, подобно Сталкеру, выдумывает свою собственную концепцию, избирает свой собственный мученический путь… примером личной жертвы попытаться перекрыть тот путь, по которому человечество, точно обезумев, устремилось к своей гибели («Запечатленное время»). 9. Признак внутренней свободы – 3 контекста. Но не в этом свобода – свобода в том, чтобы научиться ничего не требовать от жизни и от окружающих, но требовать от себя и легко отдавать. Свобода – в жертве во имя любви («Запечатленное время»). 10. Отражение истинной сути вещей – 3 контекста. Однако современный человек не хочет никаких жертв, хотя только жертвование выражает истинное утверждение («Запечатленное время»). 11. Спасающая и преображающая душу сила – 4 контекста. Чтобы преобразить не только себя, надо принести жертву, – только тогда ты сможешь послужить людям («О самом главном»). 12. Дар, ценный и священный подарок – 3 контекста. Любовь всегда дар себя другим. И хотя жертвенность, слово жертвенность несет в себе как бы негативный, разрушительный внешне смысл (конечно, вульгарно понятый), обращенный на личность, приносящую себя в жертву, – существо этого акта – всегда любовь, т. е. позитивный, творческий, Божественный акт («Мартиролог»). 13. Непонимание другими (восприятие жертвы как признака глупости, слабо сти и безумия) – 4 контекста. Конечно, это странно. Александр жертвует собой, но в то же время вынуждает к этому и других. Это сумасшествие! Ну, а что поделаешь? Конечно, для них он человек конченый, хотя на самом деле совершенно ясно, что как раз он-то и спасен («Красота спасет мир...»). 14. Непрактичность, несовременность и невыгодность, несоответствие пред ставлений о жертве системе ценностей современного человека – 4 контекста. Мне кажется, что в борьбе за политические свободы, несомненно, очень важные, современные люди забыли о той свободе, которой располагали мени и своему обществу («Запечатленное время»). 15. Связь с верой и религией – 3 контекста. Я думаю, что человека, готового пожертвовать собой, можно считать верующим («Красота спасет мир...»). 16. Служение (в сакрализованном понимании) – 3 контекста. Я говорю о жертвенности, которая есть добровольное служение другим как единственно возможная форма существования, естественно принятая на себя человеком («Запечатленное время»). 17. Жертвование ради высоких целей – 3 контекста. Он не герой, но он мыслитель и честный человек, как оказывается спо собный на жертву ради высших соображений («Запечатленное время»). Все выявленные признаки связаны друг с другом, большинство контекстов репрезентирует сразу несколько признаков. Во всех контекстах речь идет о принципиально важных для режиссера категориях, формирующих таким образом единую и непротиворечивую систему, в которой периферийные признаки можно истолковать через ядерные: так, именно через представления о жертвовании собой ради любви становится понятной необходимость жертвы для каждого, связь с творчеством (творчество в КМ А. А. Тарковского есть акт любви), связь со страданиями (жертвование собой всегда предполагает душевную или физическую боль), понимание жертвы как дара (дар всегда представляет собой отречение от чего-то ради другого) и т. п. Рассмотрим семантику основных репрезентантов (жертва и жертвоприношение). В «Современном толковом словаре русского языка» С. А. Кузнецова приведены следующие толкования этих лексем: Жертва – 1. ‘Предмет или живое существо (обычно убиваемое), приносимые в дар божеству по обрядам некоторых религий’. 2. (устар.) ‘Жертвоприношение’. 3. (устар) ‘Пожертвование (1 знач.)’. 4. ‘Добровольный отказ от кого-, чего-л. в чью-л. пользу’. 5. Тот, кто пострадал или погиб в результате какого-л. несчастья, стихийного бедствия, злого умысла и т. п.’ (Кузнецов, 2004, с. 188). Жертвоприношение – ‘обряд принесения жертвы (1 знач.)’ (Там же). Примечательно, что в большинстве контекстов установление четкого соответствия между словарным ЛСВ жертва и значением лексемы жертва в контексте проблематично, так как значение лексемы в контексте очень широко и включает в себя многие дополнительные семы. Так, в следующем контексте значение лексемы жертва объединяет отдельные семы разных ЛСВ лексемы жертва, зафиксированных в словаре С. А. Кузнецова: А как мы можем рассчитывать на какие-то изменения, если мы сами не чувствуем себя духовно высокими? Чтобы преобразить не только себя, надо принести жертву, – только тогда ты сможешь послужить людям («О самом главном»). Жертва здесь – и объект, и процесс, подчеркиваются духовная и ритуальная функции, имплицитно представлен компонент ‘отречение, страдание’. Подоб- ная нерасчлененность, синкретичность значения характерна для семантики слов религиозного дискурса. Так, представления о сакральном в религиозной КМ выражены в виде целостной системы, в то время как представления в нерелигиозной мантическом уровне синкретичность связана прежде всего с формированием сложных лексических значений, включающих различные компоненты, но не име- ющих тенденции к распаду на полисеманты [Берендеева, 2015, с. 33–34]. Для сравнения обратимся к «Словарю православной церковной культуры» Г. Н. Скляревской, описывающему религиозную КМ: Жертва – приношение Богу как проявление благодарности или просьбы о помощи или прощении грехов (Скляревская, 2008, с. 149). В данном словаре это понятие представлено как абстрактное, отражающее процесс принесения жертвы во всей совокупности, поэтому из толкований, зафиксированных в словаре С. А. Кузнецова, оно в большей степени сближается с ЛСВ-2 лексемы жертва, репрезентирующим представление о жертвоприношении как о сакральном действе, но жертвоприношение в словаре С. А. Кузнецова соотносится с ЛСВ-1 лексемы жертва (объект, приносимый в жертву во время процесса жертвоприношения), т. е. имеет подчеркнутую связь с языческим пластом концепта. Таким образом, сложно установить адекватное соответствие между представлениями о жертве, зафиксированными в этих двух словарях. В религиозной КМ понятие жертва синкретично, оно включает в себя компоненты ‘объект жертвы’, ‘процесс принесения жертвы’, ‘дар’, ‘отречение’ раскрывает на- личие компонента ‘страдание’ в представлении о ритуале. В словаре С. А. Куз- нецова понятие жертвы связано с теми же семантическими компонентами, но теряет свой синкретичный характер: представлено пять разных ЛСВ жертва, каждый из которых репрезентирует один из компонентов. Обобщая наблюдения, условно представим на рисунке структуру авторского концепта в виде графической модели. Структура концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в картине мира А. А. Тарковского Structure of the concept SACRIFICE in the worldview of Tarkovsky в структуре концепта: это и отдельный блок представлений фреймового характера (съемка фильма со всеми соответствующими атрибутами), и сопряженные с ним представления о прочих блоках концепта, т. е. своего рода «метаконцепт», отражение авторского концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в художественной КМ, выполненное лично автором. Концепт ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ внутри концептуального пространства фильма, как мы рассмотрели выше, включает в себя признаки ‘дар’ и ‘страх’. Первый из них находит отражение и в общей схеме концепта на основе метатекста А. А. Тарковского, второй – в явном виде не представлен в нем, но имплицитно отсылает нас к признаку ‘страдание’, так как именно страдания и боль вызывают страх, образуя негативный эмоциональный полюс концепта. Подобная структура концепта, в которой ядро отмечено особой значимостью в данной КМ (сакральностью) и объединяет вокруг себя целую систему связанных с ним представлений, вытесняя на периферию узуальные признаки, не коррелирующие с этой системой, характерна для концептов религиозной КМ. Так, по нашим наблюдениям, концепт ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в догматической религиозной КМ (см. об этом [Широкова, 2011]) построен подобным образом. Эти наблюдения позволяют нам предположить, что концепт ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в целом формируется А. А. Тарковским как религиозный, несмотря на отсутствие конфессионально маркированных представлений. Данное предположение согласуется с определениями кинематографа А. А. Тарковского как религиозного, а также с трактовкой фильма «Жертвоприношение» как своеобразного итога личного духовного поиска режиссера. Концепт ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в КМ А. А. Тарковского предстает как амбивалентный в плане эмоциональной окраски и утилитарной ценности. Так, особый мировоззренческий статус представлений о жертвоприношении сопряжен с негативно окрашенными представлениями о страдании, мучениях, боли и т. п. Подобная амбивалентность также характерна для концепта религиозного характера, так как религиозную КМ маркирует сакральность, а амбивалентность является одним их ключевых свойств сакрального [Кайуа, 2003]. Противоречиво положение представлений о жертвоприношении в ценностной иерархии КМ: с одной стороны, в индивидуальной КМ режиссера подчеркивается обязательность, особая значимость жертвоприношения, а с другой стороны, ряд контекстов раскрывает такой признак концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ, как непрактичность и ненужность с позиции современного человека. Так порождается амбивалентность другого рода: данный концепт включает субъективный оценочный компонент, представление о соотношении «внутреннего», собственного, индивидуального, и «внешнего», узуального, обобщенного, собственное представление о жертвоприношении постулируется в пространстве индивидуального концепта как противоречащее узуальному. Такая внутренняя метакатегориальная оценка соотношения между собственными представлениями и КМ большинства современных людей соответствует выводу об аномальности современного мира и общества, неоднократно сформулированному А. А. Тарковским в различных текстах: «

Напиши аннотацию по статье

УДК 811.161.1 DOI 10.17223/18137083/63/14 М. С. Берендеева Новосибирский государственный университет «Жертвоприношение» как один из ключевых концептов индивидуальной картины мира А. А. Тарковского Статья посвящена исследованию концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ в индивидуальноавторской картине мира А. А. Тарковского. Ее цель – выявить и описать особенности индивидуального концепта ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ на основе различных текстов А. А. Тарковского («Запечатленное время», «Мартиролог», интервью разных лет, материалы интернет-портала «Медиаархив “Андрей Тарковский”»), художественного фильма «Жертвоприношение» и его монтажной записи. На основе фрагментов фильма, соотносящихся на уровне визуального и/или звукового ряда с концептом ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ, и контекстов, включающих лексемы-репрезентанты концепта, разработана схема структуры этого концепта в индивидуальной картине мира режиссера, установлены такие особенности авторского концепта, как его значимость в концептосфере А. А. Тарковского, религиозный характер, амбивалентность, связь с другими концептами духовной сферы.

значимост нейрофизиологических исследований дла понимание проблемы идентичности в психолингвистическом аспекте. Ключевые слова: ассоциативно-вербальная сеть, ассоциативное поле, самоидентификация, идентичность, языковое сознание, нейрофизиологический субстрат, частотность. Тема идентичности является одной из наиболее актуальных в современном мире. В настоящее время человек начинает переосмыслять свое место и назначение в жизни, по-иному осознавать собственную уникальность, ощущение себя в качестве самостоятельной и абсолютно реальной единицы. Важными также становятся вопросы взаимосвязи личности с тем социумом, в котором она развивается, ее принадлежность к той или иной социальной или этнической группе. Проблема идентичности не раз поднималась и продолжает вызывать бурные дискуссии в многочисленных работах авторов, как прошлого, так и настоящего столетия, с самых разных точек зрения и в связи с самыми разнообразными контекстами. Идентичность являлась предметом изучения психологии, этнопсихологии, антропологии, социологии, культурологии, лингвистики, философии, политологии и других наук. Первоначально исследования идентичности начались с рассмотрения проблемы «Я-концепции». Впервые представления об этом понятии были сформулированы Маргарет Мид в 1934 г. [Mead, 1934]. Она пыталась истолковать «Я-концепцию» как способность человека к представлению того, каким он является на самом деле, и того, каким ему следует быть. Таким образом, определение термина включало в себя два понятия: «Я-реальное» и «Я-идеальное». Идентичность, с точки зрения психосоциального подхода, базирующегося на трудах Эрика Эриксона [1996], является своего рода эпицентром жизненного цикла каждого человека. Она начинает формироваться в качестве первичной психологической моде- Шамина Л. К. Значимость нейрофизиологических исследований для понимания проблемы идентичности в психолингвистическом аспекте // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. Т. 13, вып. 2. С. 16–28. ISSN 1818-7935 ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –Âрˡ: ÀËÌ„‚ËÒÚË͇ Ë ÏÂÊÍÛθÚÛр̇ˇ ÍÓÏÏÛÌË͇ˆËˇ. 2015. “ÓÏ 13, ‚˚ÔÛÒÍ 2 © À.  . ÿ‡ÏË̇, 2015 ли в подростковом возрасте, и далее способствует развитию определенных качественных характеристик, от которых зависит успешное функционирование личности во взрослой самостоятельной жизни. Интересен также более близкий к медицинскому подход к рассмотрению Я-кон- цепции с точки зрения врача-психиатра А. Г. Данилина [2009]. Он развивает теорию об онтологически уверенной и онтологически неуверенной личности, что обусловли(или неспособность) вает индивида к поддержанию собственной субъектности в подверженном изменениям внешнем мире. способность Однако принципиально новым ракурсом психолингвистического рассмотрения проблемы идентичности (но, возможно, способным привнести существенные перемены в понимание сути вопроса) может являться попытка ее исследования в связи с функционированием нейронных систем человеческого мозга. На первый взгляд, вероятно, может показаться, что исследования в области нейрофизиологии весьма слабо связаны с гуманитарными или социальными науками. Тем не менее в связи со сложностью объекта мы вынуждены прийти к осознанию того, что в данном случае наиболее продуктивными и точными могут быть лишь те исследования, которые проходят в междисциплинарном ключе. Как пишет Е. Ф. Тарасов, «проблема сознания – это многоаспектная проблема, решаемая как в философии, так и в рамках позитивных наук и имеющая, без всякого преувеличения, самую обширную литературу» [2014. С. 24]. В отечественной психологии сложился особый подход к анализу структуры сознания, несколько отличающийся от психоаналитического. Пытаясь найти методы объективного изучения сложных форм психической деятельности, Л. С. Выготский развил философские представления об онтологии сознания и пришел к выводу, что в сознании можно выделить два слоя: сознание для бытия и сознание для сознания, т. е. бытийный и рефлексивный слои сознания [1924]. Придерживаясь подхода, разработанного Л. С. Выготским, А. Н. Леонтьев, продолжил изучение структуры сознания и поставил вопрос о том, из чего образуется сознание, как оно возникает и каковы его источники. А. Н. Леонтьев обозначил три главных составляющих сознания: чувственная ткань образа, значение и личностный смысл [1969]. В. П. Зинченко еще более полно развил предложенный подход к изучению сознания. Он развил учение о сознании как функциональном органе индивида и дополнительно выделил в его структуре биодинамическую ткань движения и действия [2010]. Таким образом, чувственная ткань образа и биодинамическая ткань движения и действия составляют бытийный слой сознания, а значение и смысл образуют рефлексивный или рефлексивно-созерцательный. «Сознание включено в познавательную активность людей, которая начинается с процесса восприятия, приводящего к конструированию чувственного образа объекта восприятия, и продолжается процессом сознания, где чувственный образ становится объектом рефлексии субъекта познания и объясняется при помощи культурных предметов, специально созданных человеком в качестве инструментов познания и функционирующих как знаки (как квазипредметы), и которые являются средством выхода за пределы чувственного познания в мир, созданный человеком» [Тарасов, 2014. С. 25]. В структуре сознания выделяют также языковое сознание, которое образует своего рода промежуточную ступень между чувственным сознанием человека и внешним миром. «Чувственные образы или объясняющие их образы сознания оречевляются при помощи языковых знаков; <…> образы языкового сознания, формируемые реципиентом в процессе восприятия тел языковых знаков, позволяют сконструировать чувственные образы или образы сознания, отображающие в сознании реципиента реальное положение дел в мире» [Там же]. Таким образом, неязыковое сознание формируется сенсорными признаками предметов и чувственными образами, а языковое – языковыми знаками и значениями, связанными с определенными чувственными образами. Тарасов также пишет о перцептивных эталонах, которые формируются при восприятии предметов определенной этнической культуры. Перцептивные эталоны тесно связаны с таким свойством человеческого сознания, как пластичность. Они «содержат опознавательные признаки, выделение которых детерминировано деятельностями, практикуемыми конкретным этно œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ «мы-центричного» сом для выживания в ландшафте своего обитания» [Тарасов, 2014. С. 31]. Перцептивные эталоны являются своего рода инструментом познания новых объектов, формирующих определенную модель видения мира, присущую определенной культуре. Здесь мы можем проследить тесную взаимосвязь с одной из важнейших функций деятельности «зеркальных нейронов» 1 – эмпатией, способствующей, по мнению Галлезе, формированию пространства. «Исходной предпосылкой конструирования сознания как предмета исследования должно быть представление о нем не только как о предельной абстракции, но и как о вполне определенном органе жизни» [Зинченко, 2010. С. 37]. Это указывает нам на то, что сознание человека и его этническая самоидентификация имеют вполне конкретное воплощение. То, как человек видит окружающий мир, какой является его картина мира, имеет культурную обусловленность, не столько сформированную умозрительным путем, сколько заключенную в нейронных сетях нашего мозга, и нередко являющуюся неосознанной. «Человек эффективно использует в поведении, деятельности, мышлении, созерцании построенную им картину мира. Иное дело, насколько он ее осознает и способен ли явить образ мира в слове, в картине, в действии, в поступке, в схеме, в формуле и т. д.» [Там же. С. 419]. В качестве основной функции сознания В. П. Зинченко видел взаимную трансформацию значений и смыслов, которая происходит в рефлексивном слое сознания. «Это циклически, противоположено направленные акты означения смыслов и осмысления значений (в том числе их обессмысливании). <…>. Означить смысл – значит задержать реализацию возможной программы действия, мысленно проиграть ее, продумать. Осмыслить значение, напротив, значит извлечь уроки из осуществленной программы действия, включить ее в свой «деятельностный арсенал» или отказаться от нее, начать искать новый смысл и в соответствии с ним строить новую программу действия» [Там же. С. 255]. Эти циклические акты составляют основополагающую часть дискурса, разговора, диалога, являясь средством, обеспечивающим взаимопонимание. Однако 1 Термин будет описан чуть ниже. в некоторых ситуациях взаимопонимание не является абсолютно полным. В таких случаях возникает «зазор», «дельта недопонимания», связанного не только с трудностями осмысления значений, но и его нахождения и воплощения. «Непонимание и недосказанность – это не только негативные характеристики общения. Они же составляют условия рождения нового, условия творчества, развития культуры. В месте встречи знаков рождается новое, в том числе со-значения» [Там же. С. 256]. Опираясь на слова В. П. Зинченко, смеем предположить, что недосказанность в межкультурном контексте порождает творческие акты межкультурной коммуникации, то есть ведет к зарождению процесса нового понимания между различными культурами. Таким образом, акт межкультурной коммуникации есть творческий акт сознания, в ходе которого происходит осмысление ранее не существовавших (в сознании носителя определенной культуры) знаков и порождения новых смыслов. Данный творческий акт заключается в преодолении зазора, дельты недопонимания, которая разделяет представителей разных культур. Наличие недопонимания между представителями разных культур отнюдь не является негативной характеристикой, ведущий в тупик интеракцию индивидов. Напротив, ее успешное преодоление открывает выход на совершенно новый уровень, рождение нового вида взаимодействия, новой культуры. Дельта недопонимания является своеобразным «трамплином», пройдя через который можно выйти на иную ступень интеракции культур, более плодотворную, где взаимодействуют индивиды, совмещающие в своем сознании и те и другие знаки, то есть со-значения. Такие ситуации, однако, являются чрезвычайно редкими, так как представляют собой сложнейший процесс деятельности сознания, в ходе которого должен произойти акт «встречи» каждого ранее непонятного значения с ранее не существовавшим смыслом. Этот процесс, как современные нейронаучные показывают исследования, происходит на нейронном уровне и тесно связан с активностью так называемых «зеркальных систем мозга». В конце прошлого столетия М. Арбибом и Дж. Ридзолатти были открыты «зеркальные системы мозга». Данное событие по праву можно считать одним из важнейших открытий в области эволюции сложного по                                                              ведения и происхождения языка. Открытие произвело сенсацию в западной науке, и с тех пор интерес к данной теме возрастает в геометрической прогрессии. Сам термин «зеркальные нейроны» был предложен группой итальянских ученых-нейрофизио- логов (Джакомо Ридзолатти, Леонардо Фогасси, Витторио Галлезе и др.). Они занимались исследованием мозга с целью изучения двигательной функции организма методом введения в мозг микроэлектродов. Впервые опыт работы зеркальных нейронов был описан в статье, опубликованной в научном журнале «Cognitive Brain Research» в 1996 г. «Премоторный кортекс и узнавание двигательных действий» [Rizzolatti, 1996]. Как пишет Т. В. Черниговская со ссылкой на Дж. Ридзолатти и М. Арбиба [Rizzolatti, Arbib, 1998; Rizzolatti, Craighero, 2004; Arbib, 2004], открытие зеркальных систем мозга демонстрирует, что нейронные системы способны к осуществлению переработки информации, поступающей как от внешних стимулов, так и от собственных внутренних реакций, фиксируя, таким образом субъектно-объектные отношения и формируя механизмы самоидентификации» [Черниговская, 2008. С. 401]. Нейронные системы активируются не только, когда выполняются определенные действия стереотипичного поведения, но также в момент их пассивного наблюдения [Gallese, Stamenov, 2002. Р. 125]. Получается, что системы зеркальных нейронов реагируют на определенные интерпретируемые действия: когда субъект выполняет действие сам, видит, как оно совершается другим существом или слышит о нем. Ридзолатти также говорит и о том, что зеркальные системы, активируются, в том числе, и при предвидении действия, при сопереживании эмоций или воспоминании о них [Rizzolatti, 1996]. Результаты исследований зеркальных нейронов позволяют находить новые подтверждения важности имитации действий, а также возникновения языка и рефлексии человеческого сознания. «Зеркальные системы связаны и с производством и пониманием речи, и с ориентировкой в сложном социуме» [Черниговская, 2008]. Зеркальные нейроны мозга являются своего рода переключателями поведения, способными связывать сенсорные и моторные отделы [Gallese, Stamenov, 2002]. Исходя из описаний работы нейронных систем в исследованиях М. Арбиба и Дж. Ридзолатти [Rizzolatti, Arbib, 1998; Arbib, 2004], основные функции зеркальных нейронов можно обобщить следующим образом:  зеркальные нейроны активируются при движении и при наблюдении этого же движения, выполняемого другой особью (необязательно того же вида);  данные нейронные системы приходят в активное состояние во время подражания. Нейрофизиологический уровень подражания представляет собой группу клеток в нескольких областях коры мозга, развивающихся с самого рождения;  работа этих нейронных систем способствовала также развитию эмпатии как способности понимать эмоции других путем сопереживания;  они позволяют понимать чужое сознание, выполняя функцию конструктора, способного интерпретировать психическое содержание других индивидуумов;  обусловливают появления языка и ре чи человека и животных;  являются причиной развития общественной жизни животных, в том числе человека (что имеет особую значимость для формирования идентичности). Для лингвистики и коммуникации важен тот факт, что одна и та же группа зеркальных нейронов способна активироваться не только при совершении определенного действия, но также при его наблюдении (отсюда и их название). Более того, даже в том случае, когда мы просто называем слова, описывающие данные действия, происходит активизация тех же нейронов. Данное открытие действительно можно считать одним из фундаментальных событий в современной науке. Исследование зеркальных нейронов относится в первую очередь к области нейрофизиологии и нейротехнологии. Однако эти направления быстро развиваются и имеют прикладное значение во многих других областях, которые, казалось бы, не связаны напрямую с физиологией и медициной, таких, как психолингвистика, экспериментальная социолингвистика и др. Предполагается также, что активация зеркальных нейронов воздействуют на человеческую способность осмыслять и использовать свой опыт социального общения. Эти открытия могут служить дополнительной верификацией более абстрактных философских идей о процессе типология, œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ коммуникации индивидов (как внутри своего этноса, так и в межкультурной коммуникации). Таким образом, в настоящее время всё большую значимость приобретает синкретичный подход, привлекающий достижения различных областей научного знания для изучения исследуемого объекта. Такой подход способствует также и развитию когнитивной науки, представляющей собой междисциплинарное научное направление, которое объединяет психологию, лингвистику, теорию познания, теорию искусственного интеллекта, нейрофизиологию и др. Цель когнитивной науки – разгадать и описать, как человек думает, почему он говорит, как он понимает то, что другие говорят, и что в это время происходит в его мозге. Одним из примеров научного исследования, выполненного в данной области может являться работа американских лингвистов С. Бекнер, Р. Блайд, Дж. Байби «Language is a Complex Adaptive System» [Beckner et al., 2009]. В качестве основы своих исследований они выделяют когнитивные механизмы, формирующиеся в определенных условиях функционирования языка и социального взаимодействия. Авторы заинтересованы не только в изучении самих языковых структур, но также всех тех факторов, которые влияют на усвоение и использование языка. По их мнению, когнитивные процессы вместе с опытом социальной коммуникации обусловливают формирование структуры языка и появление в ней каких-либо изменений [Ibid. P. 26]. В рамках когнитивной науки достаточно интересными являются также лекции членакорреспондента РАН и РАМН К. В. Ано- хина «Мозг ученого: как он познает истину» 2, «Коды мозга» 3 и др. К. В. Анохин утверждает, что человеческий мозг играет первостепенную роль в нашем понимании тех явлений, которые нас окружают. Он говорит о когнитивной специализации нервных клеток мозга, а также процессах формирования мозгом субъективного опыта, выделяя как отдельные элементы субъективного опыта (коги), так и наборы всех когнитивных элементов (когнитомы). Ученый высказывается о возможности расшифровки механизмов человеческого мышления. Он также предполагает, что мыслительные 2 http://www.youtube.com/watch?v=npmuwIgO2Og 3 http://www.youtube.com/watch?v=yIjz2cIfGt0 процессы мозга могут быть зарегистрированы при помощи специальных устройств, способных кодировать и декодировать мысли, и передавать их как определенные сигналы. Сложно не согласиться с К. В. Анохиным в том, что наша эволюция является в первую очередь нейроэволюцией [Анохин, 2001], разрабатывающей различные варианты эволюционных алгоритмов. Одной из отличительных черт человече- ского мозга является его способность мыс- лить метафорично. В работах, посвященных вопросам искусственного интеллекта «The Metaphorical Brain» [Arbib, 1972], «The Me- taphorical Brain 2: Neural Networks and be- yond» [Arbib, 1989], М. Арбиб подробно рассматривает результаты двух основных направлений в кибернетическом исследовании мышления: так называемой теории искусственного интеллекта и теории конструирования роботов. Изучая природу имитаций внешних проявлений поведения и принципы структурной организации конструкторов, М. Арбиб приходит к выводу о том, что именно умение мыслить метафорически отделяет интеллект человека от искусственного интеллекта. Ученые также связывают уникальную способность человеческого мозга создавать и понимать метафоры с работой зеркальных нейронных систем. Согласно Дж. Лакоффу и М. Джонсону, авторам мирового бестселлера «Метафоры, которыми мы живем» [Lakoff, Johnson, 1980], человеческое мышление напрямую зависит от сенсорнодвигательной системы и эмоций. Работа авторов выполнена в рамках когнитивной науки. Они отказываются от понимания метафоры как только языковой структуры и рассматривают ее, прежде всего, в качестве понятийной конструкции, занимающей центральное место в процессе развития мысли. Дж. Лакофф и М. Джонсон утверждают, что ум по своей сути «телесен». Мышление индивида, вплоть до самых абстрактных рассуждений, имеет конкретное проявление и в его нейронных сетях. Мозг связывает идеальное с материальным через нейрофизиологический субстрат идеального. Авторы предполагают, что благодаря исследованиям неврологии любые концепты и семиотические модели могут быть практически полностью изучены и поняты. Как говорит Т. В. Черниговская в одной из своих лекций, «Мы – такие, какие мы                                                              есть, и наша цивилизация – плохая или хорошая – такая потому, что у нас такой мозг. Все что мы сделали на этой планете, и что мы сделаем – потому что у нас такой мозг. Мы познаем мир, мы видим его так, у нас картина мира такая, потому что у нас такой мозг» 4. Зеркальные системы мозга играют важную роль в развитии социальной коммуникации человека и формировании самоидентификации. Исследования нейронных сетей значительно расширяют возможности экспериментального поиска нейрофункционального субстрата социальной идентичности. Данный подход, как нам представляется, позволит получить более достоверные знания об исследуемом объекте. Впервые гипотеза о том, что механизмы социальной идентичности могут быть описаны при помощи работы зеркальных нейронов, была выдвинута Витторио Галлезе [Gallese, 2009]. Он утверждает, что связь нашего социального опыта с деятельностью нейронных систем позволяет нам говорить о нейромодели идентичности, или нейрофункциональном субстрате. Формирование идентичности, в его представлении, связано с переживанием определенного опыта, ощущений, эмоций. При совершении или наблюдении человеком тех или иных действий, или переживании связанных с ними эмоций происходит активизация одних и тех же нейронных систем. (the shared Взаимодействие людей определенного социума формирует основу межсубъектного intersubjective пространства space), в котором человек пребывает с момента своей жизни, и от которого напрямую зависит его развитие [Ibid. P. 520]. Основа всех межличностных связей индивидуума в этом пространстве находит отклик в его нейронных системах. То, когда мы сами совершаем действия и когда мы наблюдаем совершение действий окружающими нас людьми, закрепляется в нейронах нашего мозга. Это способствует формированию идентичности как многоуровневой связи отдельных личностей, их принадлежности к единому мы-центричному пространству (we-centric space). При помощи механизма подражания зеркальные нейроны дают нам возможность примерять на себя модели по 4 Черниговская Т. В. Язык и мозг. URL: http://www. youtube.com/watch?v=8G1RNHGXsAQ ведения, принятые в нашем окружении. Можно сказать, что наша принадлежность к культуре и тот жизненный опыт, который мы все, как ее члены, разделяем, имеет свое телесное воплощение. Эта воплощенная в теле имитативность (embodied simulation) также связана с нашей способностью понимать смысл действий, чувства и эмоции окружающих нас людей [Ibid.]. Иными словами, работа зеркальных нейронов способствует формированию эмпатии как эмоциональной отзывчивости человека на переживания другого, поскольку на нейрофизиологическом уровне она тесно связана с подражанием. Подражание представляет собой воспроизведение тех движений, которые субъект наблюдает. Подражание является одной из основных форм научения и передачи опыта. Нейронные системы мозга обеспечивают кодирование одних и тех же актов поведения, связывая сенсорные и моторные отделы. Подражание, перенесенное на сферу чувств и эмоций, переходит в эмпатию, которая, в свою очередь, играет фундаментальную социальную роль, обеспечивая разделение чувств, потребностей, целей индивидуумов, принадлежащих к одному и тому же социуму. Зеркальные нейроны являются ключом к сопереживанию, к способности понимать близких нам людей. Они позволяют нам «примерить» на себя поведение другого человека и таким образом понять его. Так рождается эмоциональный интеллект – способность человека выражать то, что он чувствует, а также интуитивно понимать, что чувствует другой. Эти необычные клетки человеческого мозга ответственны за понимание нами чувств и намерений других людей. Можно сказать, что зеркальные нейроны делают человека человеком. Однако примечательно, то, что эмпатия не проявляется у нас по отношению ко всем людям. Вероятно, это может быть связано с тем, что наши нейроны могут удачно «отзеркалить» лишь те эмоции и жесты, которые кажутся нам знакомыми и понятными. Как правило, эмоциональный отклик вызывают действия близких нам людей, чьи мотивы и цели нам понятны, в то время как поступки индивидуумов, принадлежащих к другой группе, не вызывают в нас сочувствия. В этом, скорее всего и кроется причина недопонимания, которое часто возникает                                                              œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ при взаимодействии представителей различных культур. Исходя из таких соображений, очевидно, что идентичность более не является абстрактным понятием. Она формируется в онтогенезе и являет собой результат длительного накопления опыта. Межсубъектное пространство формируется системами зеркальных нейронов отдельных индивидов. Оно заключает в себе программы всех действий и переживаний, разделяемых членами определенной этнической группы, а также обеспечивает передачу опыта и знаний из поколения в поколение. Можно сказать, что зеркальные нейроны – это нейробиологическая модель человеческой культуры. Таким образом, люди, принадлежащие к одной культуре, объединены на очень глубинном уровне, имеющем физиологическую воплощенность, что дает право ученым описывать этнос не только в рамках абстрактных моделей национальных особенностей, но и, основываясь на нейрофизиологическом субстрате идентичности. Отсюда следует, что знаковые процессы могут иметь нейробиологическую основу. Они не эфемерны, не абстрактны, а вполне реальны и конкретны, и воплощены в наших телах. Вероятно, именно поэтому так сложно (или практически невозможно) представителю одной культуры полностью влиться в общество иной, чуждой ему культуры. Достаточно интересна для понимания природы эволюции социальных групп работа Ричарда Докинза «Эгоистичный ген» [Dawkins, 1976]. Излагая в популярной форме свой взгляд на позицию эволюции, Докинз вводит понятие мем в качестве носителя культурной информации. Он рассматривает мемы как закономерности, способные влиять на свое окружение и обладающие способностью к размножению – репликации. Мем представляет собой своего рода культурный аналог гена. Если гены обусловливают генетическую эволюцию и формирует генофонд, то мем способствует репликации через имитацию и образует мемофонд. Мемофонд, тем самым, является хранилищем культурной памяти, а мем – его носителем, который осуществляет передачу информации последующим поколениям. Теория Р. Докинза, вызвавшая также появление такой отдельной полупризнанной дисциплины, как меметика, развивает весьма красочную эволюционную идею форми рования и сохранения культурной информации. Тем не менее, нейрофизиологическая модель, как нам представляется, является наиболее обоснованным подходом к пониманию культурного феномена и позволяет получить более достоверное и объективное знание об интересующем нас объекте. Как рассказывает Т. В. Черниговская в цикле лекций «Покажем зеркало природе», возникновение и развитие человеческой цивилизации стало возможным только благодаря работе зеркальных систем мозга. Именно работа зеркальных систем заложила основы развития любой культуры, повлияла на возникновения мышления и речи человека 5. Эту же мысль развивает в своем публичном выступлении доктор медицины и философии В. С. Рамачандран «Нейроны, которые создали цивилизацию» «Я предсказываю, что зеркальные нейроны сделают для психологии то, что ДНК сделала для биологии: они обеспечат единые рамки и объяснят множество умственных способностей, что до сих пор оставалось загадочным и недоступным для экспериментов» 6. С точки зрения психолингвистики нейромодель идентичности может быть сопоставлена ее ассоциативно-вербальной модели [Шапошникова, 2015а; 2015б]. Данные, полученные в ходе нейрофизиологических экспериментов, никак не противоречат психолингвистической науке, а напротив, служат лишь дополнительной верификацией результатов исследований, проведенных на основе ассоциативно-вербальных сетей, которые являются отражением смысловой структуры языкового сознания [Там же]. Языковое сознание – сознание, которое способно выводиться вовне при помощи языковых знаков. Понятие языкового со- знания неразрывно связано с понятием язы- ковой личности. Как пишет Ю. Н. Караулов в работе «Активная грамматика и ассоциа- тивно-вербальная сеть» [1999], понятие языковой личности включает в себя связь языка с индивидуальным сознанием личности. Любая личность проявляет себя не только через активную деятельность, но и через общение. Речь человека непосредственно отражает его внутренний мир, служит 5 http://www.youtube.com/watch?v=vzL1OmDiSYw 6 http://www.youtube.com/watch?v=8_697t_aAS0                                                              источником знания о его личности. По мнению Ю. Н. Караулова, «языковая личность – вот та сквозная идея», которая «пронизывает все аспекты изучения языка и одновременно разрушает границы между дисциплинами, изучающими человека вне его языка» [Там же]. Языковая личность совмещает в себе психический, социальный, этический и другие компоненты личности, выраженные в языке субъекта. Структура языковой личности по Карау лову состоит из трех уровней [Там же]: 1) вербально-семантического, что подра зумевает хорошее владение языком; 2) когнитивного, предполагающего наличие знаний об определенных понятиях, идеях, имеющих особую значимость в той или иной этнической или социальной группе. Когнитивный уровень охватывает интеллектуальную сферу личности; 3) прагматического, заключающего цели, мотивы, интересы отдельной языковой личности. Говоря о структуре языковой личности и языкового сознания, важно также затронуть понятие модели мира. Существует два типа модели мира:  концептуальная модель мира (которая является более устойчивой, системной и универсальной); и  языковая модель мира (варьируема, характеризуется большей фрагментарностью, неустойчивостью). Лучшим способом представления смыслов концептуальной или языковой моделей мира является поле, состоящее из образов. Ассоциативно-вербальная сеть представляет собой слепок этой модели. АВС является моделью языкового сознания и включает в себя смыслы, взаимосвязанные с каждым из уровней структуры языковой личности. Изучение ассоциативно-вербальной сети позволяет исследовать смысловую структуру этнического сознания и фиксировать актуальные языковые процессы. В связи с этим, ассоциативно-вербальная модель является одним из наиболее объективных инструментов в исследовании тех образов, которые отражают этнокультурную самоидентификацию носителей языка. Работы современного американского лингвиста Джоан Байби в области частотности оказывают большое влияние на понимание динамики развития грамматического строя языка [Bybee, 2003]. Джоан Байби рассматривает частотность в качестве одного из основных факторов, вызывающих языковые изменения. Автор анализирует различные аспекты частотности в ее связи с историческими языковыми изменениями, называя ее универсальным фактором, участвующим в образовании грамматики. Примечательно, что в анализе частотности употребления языковых единиц автор не только опирается на лексикостатистические данные, но также говорит о нейрофизиологическом субстрате данного явления, т. е. речь идет о прямой взаимосвязи частотности с деятельностью нейронных систем нашего мозга, ее телесной воплощенности. Анализ частотности позволяет с большей точностью исследовать как грамматику (выявляющуюся экспериментальным путем посредством моделей ассоциативно-вер- бальной сети), так и особенности идентичности, поскольку ключевые понятия, отражающие специфику самоидентификации также могут быть выявлены на основе частотности [Шапошникова, 2014; 2015]. актуальную Одним из возможных способов исследования особенностей идентичности является использование материала ассоциативных баз данных, составленных на основе психолингвистических ассоциативных экспериментов. Результатом таких экспериментов является совокупность слов вместе с их ассоциациями, которые образуют так называемое ассоциативное поле данного слова, формирующееся на основе частотных показателей использования слов-реакций. Ассоциативный словарь, объединяющий в себе множество ассоциативных полей, является «моделью сознания, которая представляет набор правил оперирования знаниями опре[Уфимцева, 2011]. деленной культуры» «Этническое, народное сознание также можно рассматривать как смысловую структуру, которая складывается при взаимодействии языковых, этнокультурных и цивилизационных процессов, при их высоко вероятной связи с психическими (идентификационными) через промежуточную систему – языковое сознание» [Шапошникова, 2014. С. 31]. Таким образом, ассоциативные словари являются незаменимым инструментом фиксации актуального языкового сознания, а также выявления «системности содержания образа сознания, стоящего за словом в той или иной культуре» [Уфимцева, Тарасов, 2009. С. 21]. œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ Обратимся к данным обратного словаря СИБАС 7, и проанализируем, какие единицы будут лидирующими по количеству стимулов. Наиболее частотными единицами (ассоциативными доминантами, в терминах И. В. Шапошниковой), образующими «ядро языкового сознания» (в терминах Н. В. Уфимцевой) русского человека, будут следующие. В диапазоне от 600 до 200 разных слов стимулов: человек, жизнь, дом, деньги, хорошо, плохо, друг, нет, мир, я. Далее, в диапазоне от 199 до 150 стиму лов: время, работа, любовь, сила, радость, мужчина, смерть, есть, зло, ребенок, день, много, человека, город. Теперь попробуем рассмотреть наиболее частотные единицы по количеству вызванных ими реакций. В диапазоне от 11 000 до 2 000 реакций выявляются следующие ассоциативные доминанты: человек, деньги, дом, друг. 1 999–1 500 реакций: день, мир, домой. 1 499–1 000 реакций: жизнь, плохо, время, хорошо, язык, большой, любовь, вода, дело, вопрос 999–750 реакций: ложь, еда, ребенок, я, отдых, город, работа, жизни, боль, зло, Россия, мужчина, свет, характер, дверь, машина, цвет, парень, лес. Для исследования наполнения смыслового поля идентичности из общего списка ассоциативных доминант нами были выбраны следующие единицы: 1. Я 2. Личность 3. Мы 4. Россия 5. Родина 6. Русский 7. Государство 8. Правительство В ходе анализа их ассоциативных полей теоретически можно составить более полную характеристику разных аспектов русской идентичности, начиная с Я-концепции 7 СИБАС – Русская региональная ассоциативная база данных (2008–2015) (сост. А. А. Романенко, И. В. Шапошникова). URL: http://adictru.nsu.ru/ и заканчивая этнической самоидентификацией 8. Данные языковые единицы сопоставляются со следующими английскими лексемами, являющимися единицами анализа в английском тезаурусе, составленном в 70-х годах 9: 1. Me 2. Personality 3. Us 4. England 5. English 6. State 7. Government. Если мы сравним выбранные нами единицы анализа с наиболее частотными единицами, выявленными в ходе анализа обратного словаря СИБАС, то мы сможем заметить, что большинство слов, фиксирующих специфику идентичности, входят в список наиболее частотных лексических единиц. Соответственно единицы, связанные с самоидентификацией, являются также ассоциативными доминантами, т. е. ключевыми понятиями, через частотность употребления прочно закрепленными в нейронных сетях. Представляется возможным утверждать, что ядро языкового сознания – это лексическое ядро идентичности. Высказывания о типичных действиях, поступках, решениях, состояниях русского человека базируются на этих устойчивых единицах. Эти слова являются знаковыми смыслами. Важно также отметить, что в РАС 10 , составлявшемся несколькими десятилетиями ранее, наиболее частотными единицами являются те же слова, что говорит об устойчивости данных лексем и потому их особой значимости для анализа идентичности русских людей. Поскольку они выявляются на основе частотности, а частотность имеет нейрофизиологический субстрат, это является еще одним доказательством того, что идентичность человека, отражающаяся в наиболее часто употребляемых и устойчи- 8 Общий предварительный анализ наполнения смысловой зоны идентичности представлен в статье [Шамина, 2014]. 9 Kiss G., Armstrong C., Milroy R. The Associative Thesaurus of English. Edinburg, 1972. URL: http:// www.eat.rl.ac.uk 10 РАС – Русский ассоциативный словарь / Сост. Ю. Н. Караулов, Ю. А. Сорокин, Е. Ф. Тарасов, Н. В. Уфимцева, Г. А.Черкасова. М., 1994–1998. Т. 1–2.                                                                                                                           Ассоциативное поле слова «иностранный» * (502, 88, 1, 67) Таблица 1 Ядро ассоциативного поля Количество единичных реакций Оценочные реакции из общего числа единичных Положительно оценочные, % Негативно оценочные % Язык 329; гражданин 20; гость 17 11 73 * Таблица составлена по данным СИБАС. вых языковых единицах, также имеет телесную воплощенность. Анализ ассоциативных полей выбранных слов-стимулов осуществлялся следующим образом. В первую очередь, для нас представляли интерес наиболее частотные реакции, формирующие ядро ассоциативного поля каждого слова-стимула. Далее рассматривались все оставшиеся повторяющиеся реакции с точки зрения оценки и содержания (прагматической и когнитивной составляющих языковой личности). Что же касается анализа единичных реакций, то здесь была составлена таблица, в которой сначала высчитывалось количество оценочных реакций, а затем рассматривалось процентное соотношение положительно и негативно оценочных реакций. Единичные реакции разбивались на семантические группы. Параллельно с анализом ассоциативных полей СИБАС по заданным стимулам проводился сравнительный анализ с ассоциативными статьями в РАС для выявления устойчивости смыслов идентификации или динамики ее развития. Особое внимание уделялось рассмотрению ассоциативных полей на предмет положительной или отрицательной оценки. При анализе мы использовали квантитативный метод (подсчет общего числа оценочных реакций в ассоциативных полях рассматриваемых единиц, и далее тех, которые несут положительную и отрицательную оценки). Результаты этого анализа представлены в виде таблиц (см. [Шамина, 2014]). Опираясь на результаты проведенного нами исследования, мы можем заметить, что отношение русских и англичан к различным аспектам своей этнической идентичности не является нейтральным, а всё время эмоцио- нально окрашено. Если преобладают реакции положительно оценочного плана, то отношение к данному аспекту является положительным, если же преобладают отрицательные, то значит сформировано негативное восприятие. Исходя из того, что ассоциативные поля данных слов-стимулов заключают в себе большой процент наибо- лее частотных лексических единиц, мы мо- жем прийти к выводу, что вектор оценки (будь то положительный или отрицатель- ный) также имеет свое закрепление в ней- ронных сетях нашего мозга. После сопоставительного анализа ассо- циативных полей выбранных слов-стимулов, нам представлялось также немаловажным рассмотреть реакции, которые представлены в СИБАС и английском тезаурусе на слова «иностранный» и ‘foreign’ соответственно (табл. 1, 2). Согласно проведенному анализу, большинство оценочных реакций негативны. Это означает, что отношение русского человека к понятию «иностранный» является несколько враждебным. В данном ассоциативном поле выделяется такая семантическая группа, как «несерьезность восприятия иностранцев»: глупец; непонятный; невнятный; фиг вам; что-то. Вероятно, людям свойственно слегка посмеиваться над представителями не своего народа. Они кажутся странными, непонятными и чуждыми. Единичные реакции представляют емкую семантическую зону на периферии поля. За счет большого количества реакций, мы можем говорить о значимой части смысловой структуры образа, фиксируемого единичными реакциями. Давайте теперь попробуем проанализи- ровать ассоциативное поле слова foreign в Английском ассоциативном тезаурусе. œÒËıÓÎËÌ„‚ËÒÚË͇ Ассоциативное поле слова «foreign» Общее число реакций – 99 Таблица 2 Ядро ассоциативного поля Количество единичных реакций Оценочные реакции из общего числа единичных Положительно оценочные, % Негативно оценочные % Abroad 29; native 20; strange 17 8 62 Реакции данного ассоциативного поля очень четко выделяются в несколько типовых групп. Синонимичные реакции: abroad; strange; alien; distant. Реакции по типу номинации: currency; language; stamp; coin; friend и др. При анализе ассоциативной статьи слова ‘foreign’ заметно, что оценочных реакций имеется намного меньше, чем в ассоциативном поле русского слова-аналога. Однако негативно оценочных реакций всё же будет несколько больше, чем положительных. Квантитативный анализ свидетельствует о том, что отношение представителей одной культуры к другой не укладывается в рамки каких-либо абстрактных концептов, а имеет глубинную нейробиологическую природу. Нейрофизиологический субстрат негативной оценки иностранного непосредственно проявляется в языковом сознании носителей русской и английской культур. Возможно, именно поэтому весьма сложно понять и принять тех людей, которые формировались под воздействием другой культурной среды. Зачастую очень сложно переубедить человека, сломать его стереотипы относительно той или иной нации. Для того чтобы это отношение поменялось, должна произойти перестройка всех нейронных связей, которые фиксируют этот образ. Очевидно, что этот процесс не является быстрым, а зачастую он и просто невозможен. Таким образом, преодоление межкультурных конфликтов представляет собой задачу невероятно сложную, требующую нахождения неординарных путей решения. Почти в течение двадцати лет в научном мире проводится изучение феномена зеркальных нейронов. Несмотря на то, что пока не удалось получить четкие ответы на все вопросы, уже на настоящем этапе исследование зеркальных нейронов позволяет находить новые возможности решения прежних взаимодействий. задач. В частности, результаты данных исследований позволяют выявить нейрофизиологический субстрат идентичности. Это, в свою очередь, представляет более достоверную эмпирическую базу изучения природы межэтнических «Актуальными в условиях живой межэтнической коммуникации становится не только и не столько практическое освоение иностранных языков, сколько вопросы этнокультурного взаимодействия и понимания, то есть идентичности, которые могут решаться или не решаться (и приводить к серьезным конфликтам)» [Шапошникова, 2015. С. 147]. Исследования, проделанные за последнее время в нейронауке, позволяют совершенно по-новому взглянуть на прежние явления. Открытия зеркальных систем мозга дают объяснение самым разнообразным областям научного знания. В настоящий момент представляется необходимым придерживаться синкретичного подхода и максимально эффективно использовать опыт, полученный разными отраслями науки для изучения тех объектов, получение достоверной информации о природе которых иным способом невозможно. Результаты исследований в области нейрофизиологии могут служить дополнительной эмпирической опорой для изучения различных языковых и коммуникационных теорий, в частности нахождения нейрофизиологического субстрата идентичности, а также исследования системы образов, отражающих этнокультурную идентичность по ассоциативновербальным сетям.

Напиши аннотацию по статье

УДК 81`23 Л. К. Шамина Новосибирский государственный университет ул. Пирогова, 2, Новосибирск, 630090, Россия [email protected] ЗНАЧИМОСТЬ НЕЙРОФИЗИОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ ДЛЯ ПОНИМАНИЯ ПРОБЛЕМЫ ИДЕНТИЧНОСТИ В ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ Описываются некоторые аспекты в междисциплинарных исследованиях, которые имеют непосредственное отношение к формированию идентичности и языкового сознания. Данная статья продолжает развивать идеи, уже ранее намеченные в работах В. Галлезе, Т. В. Черниговской, И. В. Шапошниковой. Проводится обзор литературы в области новейших нейрофизиологических исследований с целью более полного понимания проблемы идентичности. В работе анализируется каркас смыслового поля идентификации и рассматривается структура языковой личности, фиксируемая в ассоциативно-вербальной сети. Акцентируется взаимосвязь нейрофизиологического субстрата с явлением частотности в языке и ассоциативно-вербальной сети. Результаты исследований в области нейрофизиологии могут являться дополнительной эмпирической опорой для изучения системы образов, отражающих этнокультурную идентичность по ассоциативно-вербальным сетям.