Datasets:

georgiyozhegov
/

lib.ru

text stringlengths 4.1k 299k
<pre> ------------------------------------ Авт.сб. "Государственное дитя". М., "Вагриус", 1997. OCR & spellcheck by HarryFan, 31 July 2002 ------------------------------------ В самом начале ноября 1992 года мастер производственного обучения Яша Мугер познакомился в привокзальной пивной с чемпионом Донецкой области по ручной борьбе, которого все называли не по имени, а по кличке; кличка была - Бидон. Хотя оба оставались сравнительно в своем виде, проговорили всего-навсего полчаса и вообще родственного между ними нашлось так немного, что, можно сказать, родственного не было ничего, они, бог весть почему, сошлись, и в конце концов Бидон пригласил Якова попариться в частной баньке. Якова потому это предложение обольстило, что о существовании таковых он даже не подозревал. Банька находилась примерно в пяти минутах ходьбы от Северного вокзала, но располагалась так нарочито скрытно, что в другой раз найти ее без провожатых было бы мудрено. Сначала следовало поворотить с Железнодорожного проспекта в затхлую подворотню, затем миновать замкнутый, мрачный двор, который был уставлен мусорными контейнерами, источавшими кислый смрад, затем пересечь небольшой пустырь, захламленный какими-то ржавыми конструкциями, обветшавшими бетонными блоками и сносившимися покрышками, затем войти в одноэтажное кирпичное здание с решетками вместо окон, спуститься по металлической лестнице три пролета, толкнуть массивную дверь, обитую листовой сталью, за нею еще одну - красного дерева с позолотой, и только тогда в ноздри посетителю ударял сладостный банный дух. Общее впечатление было такое: словно вы в гостях у Хозяйки Медной горы, или вы волшебным образом угодили в гольф-клуб где-нибудь на Багамах, или вам просто снится прекрасный сон. Это впечатление потому охватывало всякого новичка, что стены тут были обшиты карельской березой, потолки в сенях и предбаннике обтянуты красным штофом, бассейн выложен крупной зеркальной плиткой, что там и сям стояли мягкие кожаные диваны, существовали для услуг массажистка Вера, молодой холуй в резиновом фартуке и официант при галстуке бабочкой, что на закуску подавали спаржу и запеченного судака. Перечисленные обстоятельства произвели на Якова такое сильное впечатление, что ему почему-то захотелось одновременно бросить курить и пить. А пил он, заметим, крепко; Яша по национальности был еврей, но, как бы это выразиться... не очень, то есть он настолько заматерел в русских нормах житья-бытья, что мог часами говорить о переселении душ, опять же крепко пил горькую и помаленьку таскал со своего завода измерительный инструмент. Кроме причудливого желания покончить с алкоголем и табаком, в Якове вдруг пробудилось острое чувство злобы; ему было донельзя досадно, что вот одни роскошествуют в частных баньках, а другие, чтобы только свести концы с концами, вынуждены приворовывать измерительный инструмент. Правда, Яше ощутительно полегчало, когда он приметил ярко-рыжего таракана, прошмыгнувшего между серебряной солонкой и баночкой финикового варенья, тем не менее он напился и с досады решил как-нибудь насолить Бидону, например, овладев в парной массажисткой Верой. Массажистка, однако, сразу его отвадила, скомандовав: - От винта! И Яков озлобился еще пуще. - Не понимаю, - с горькой усмешкой говорил он, - зачем это некоторые таскаются по пивным, когда в их распоряжении имеются целые подземные дворцы, французское шампанское и прислуга?.. - Да вот, все никак не могу отстать от старых привычек, - простодушно сказал Бидон. - Ты не поверишь: я даже иногда одеколон пью, с бичами в канализационных люках ночую, телок на вокзале снимаю по старым деньгам за три рубля! - Если тебе так дорога прежняя жизнь, то к чему этот дорогостоящий романтизм? - А из принципа! - почти закричал Бидон. - Если наши тузы кремлевские живут в хоромах с зеркальными стеклами, на "кадиллаках" ездят, харчуются чуть ли не у "Максима", то почему, собственно, я должен прозябать в своем низменном естестве?! Они что, умнее Иммануила Канта или по-древнегречески говорят? По моим сведениям, отнюдь... Просто-напросто валяют ребята дурака и, вроде меня, помаленьку обирают мирное население. Я, если честно, по-древнегречески тоже не говорю.
- Ну, положим, это еще не повод для того, чтобы встать на неправедную стезю. - Очень даже повод, как ты, Яков, этого не поймешь! Почему, по-твоему, люди в политику лезут, сотни миллионов лепят из воздуха, на Северный полюс идут пешком? Я тебе скажу, почему: потому что они по-древнегречески не говорят... А которые говорят, - тем вообще ничего не нужно. Яша Мугер в эту логику не проник, посему он решил, что Бидон строит над ним насмешки, и вызвал его из мстительного чувства на поединок. Ручной борьбой Яков сроду не занимался, но малый он был крепкий и однажды на пари прокусил насквозь николаевский пятачок. Понятное дело, сил своих Яков не рассчитал; продержался он только секунд пятнадцать, и по той причине, что никак не хотел сдаваться, радея за свое мужское достоинство и честь трудящейся бедноты, поединок закончился маленькой катастрофой: вдруг в плече у Яши что-то оборвалось, и он завопил от боли. Впоследствии, когда Яша Мугер явился на прием к хирургу в свою районную поликлинику, оказалось, что правая ножка бицепса оторвалась от плечевого сустава и конечности, скорее всего, суждено отсохнуть. Поначалу Яков не особенно огорчился, поскольку это было своего рода ранение, полученное в борьбе за мужское достоинство и честь трудящейся бедноты, однако дня через два он уже не держал в руке молоток и поэтому в конце недели пошел сдаваться, то есть он лег в хирургическое отделение 2-й городской больницы, которая существовала при медицинском институте имени Парацельса. Об этой больнице ходила дурная слава. В середине пятидесятых годов в так называемой Коровинской слободе, примыкавшей к городу с северо-западной стороны, поселился Аркадий Мячиков, отпрыск старинного дворянского рода, записанного еще в "Государевом родословце" и оставившего кое-какие следы в отечественной истории, например, один из Мячиковых упоминается в составе посольства боярина Писемского, который ездил в Англию сватать за Иоанна Грозного принцессу Марию Гастингс. Однако род с течением времени захудал, лишился почти всех вотчин и к середине XIX столетия уже считался просто интеллигентным; и прадед Аркадия Мячикова был врачом Обуховской больницы для бедных, и дед был врачом, правда, тюремным, и отец был участковым врачом, и старший брат был военно-морским врачом, но сам Аркадий семейной традицией пренебрег - он окончил Ленинградскую академию художеств и года два занимался оформлением детских книжек, пока его не упекли в лагерь за то, что кота Базилио он изобразил как две капли воды похожим на Лазаря Кагановича, который тогда был одним из главных столпов сталинского режима. Аркадий отсидел в лагере восемь лет, съездил в Ленинград проведать родню, помотался по России туда-сюда и осел в Коровинской слободе; в то время ее составляли несколько немощеных, странно широких улиц, застроенных оштукатуренными бараками, совсем деревенскими избушками да изредка двухэтажными бревенчатыми домами несколько финно-угорской архитектуры, и только в шестидесятые годы тут покрыли асфальтом улицу Карла Либкнехта и построили квартал мрачных, неказистых пятиэтажек, кое-как, словно через душу, слепленных из силикатного кирпича; населял слободу искони люд бедный и озорной. С работой Аркадию Мячикову сначала не повезло - за неблагонадежность его взяли только приемщиком стеклотары, однако со временем он нашел себе необременительную должность стрелка военизированной охраны на хлебозаводе и стал подрабатывать своим ремеслом, именно он исполнял к большевистским праздникам транспаранты по кумачу. Впоследствии ему дали комнату в одной из неказистых пятиэтажек, и он зажил совсем безбедно. Как раз на другие сутки пребывания Яши Мугера во 2-й городской больнице Аркадий Мячиков лежал у себя в комнате на диване, читал "Жизнь и нравы насекомых" Фабра, краем уха прислушивался к гармошке, на которой пиликал пьяный сосед-шофер, да время от времени поглядывал за окошко. Погода в тот день стояла в высшей степени ноябрьская, то есть пакостная, и за окошком бежали тучи по грязно-голубому небу, отдававшему в цвет милицейской формы, тучи какие-то скукожившиеся, словно им самим было зябко, шел мелкий снег вперемешку с дождиком и гулял отсыревший ветер, который то и дело стучал форточкой, обычно запираемой при помощи большой канцелярской скрепки; мало-помалу погода вогнала Аркадия в такое оцепенение, что даже форточкой заняться было невмоготу.
Около двух часов пополудни к Мячикову зашел старый его приятель Сергей Попов. Этот Попов отродясь нигде не работал, жил бог знает чем и почти каждый день приходил играть в "гусарский" преферанс по десяти рублей вист; не исключено, что на карточный выигрыш он и жил, поскольку Аркадий каждый раз нарочно ему проигрывал что-нибудь по тысяче целковых, а то и более, впрочем, у Попова был свой талант, доставлявший ему некоторые средства, - он был превосходный ветеринар по собачьей части, даром что не имел специального образования, да и вообще никакого образования не имел, поэтому вернее его следовало бы назвать знахарем, ведьмаком; собак он пользовал травами, заговорами, сложными снадобьями, иной раз включавшими в себя совсем уж экзотический элемент, вроде отвара из цветков лотоса или толченой яшмы, в ста случаях из ста вылечивал энтерит и умел лаять на разные голоса; немудрено, что собаки по наитию перед Поповым благоговели, и даже вконец озверевшие кавказские овчарки, воспитанные в ненависти ко всякому чужаку, завидев его, сразу пластались ниц и жалобно стенали, как месячные щенки. Войдя в комнату, Попов немного походил от окна к двери, возле которой была прибита вешалка, а с другой стороны стояли напольные часы, найденные хозяином на помойке, потом сел за стол и вынул из кармана колоду карт. Мячиков поднялся с дивана и сел напротив. Когда карты были сданы, Попов сказал ритуальную шутку, без которой не обходился ни один роббер: - Знал бы прикуп, жил бы в Сочи. - А в Сочи сейчас, наверное, - отозвался на шутку Мячиков, - солнце сияет, синее море плещется, кипарисы голубеют, а главное, температура воздуха, я так думаю, градусов двадцать пять. - В ноябре у нас даже в Сочи погода дрянь. Вообще я отказываюсь понимать наших далеких предков: какой черт их дернул поселиться в этом проклятом крае?! Ведь и почвы тут по преимуществу сиротские, и растительность никчемная в сравнении с финиковыми пальмами, и климат поганый - климат, я бы сказал, восемь месяцев в году откровенно работает против нас. Чего уж тут удивляться, что у нас безалаберный народ, угорелая государственность и вечная хозяйственная разруха!.. - Я скажу больше, - поддержал приятеля Мячиков, - в России, чего ни хватись, все некондиция или брак. Чай банным веником пахнет, ручки не пишут, спички не зажигаются. Кстати о спичках: спички у тебя есть? Попов порылся в карманах и сказал: - Есть. - Давай поспорим на тысячу рублей, что в твоем коробке ни одна спичка не загорится? Попов охотно согласился держать пари; восемнадцатая по счету спичка в его коробке все-таки загорелась, и Мячиков выложил на стол тысячерублевую ассигнацию, притворно изобразив движением бровей разочарование и тоску. - Пускай даже в России каждое восемнадцатое изделие функционирует, - сказал он, - все равно эта страна противопоказана для жизни и всячески враждебна по отношению к человеку, - тут ты, Сережа, прав. Только беда не в климате, а в чем-то другом, чего нам не дано понять. Ведь наш брат, русак, такой кудесник, что посели его, положим, на острове Цейлон, который Чехов, между прочим, называл земным раем, он через три года превратит этот остров в какую-нибудь сольвычегодскую чепуху. Видимо, русский человек чувствует себя хорошо, только когда чувствует себя плохо. Видимо, конструкция души у него чересчур сложная, привередливая и оттого, как правило, не в порядке, а поскольку всякая вещь ищет гармонии с внешним миром, то и русаку подавай разбитые дороги, страховидные жилища, писателя Достоевского и какого-нибудь монстра во главе государства, который гонял бы нацию в хвост и в гриву. Ну, всегда было в России плохо, а это навевает, - скажи, Сережа?! И при царе было плохо, и при большевиках плохо, и при демократах опять же плохо. Впрочем, нет; при большевиках было как раз хорошо, я даже думаю, что это самая счастливая пора в истории нашей народной жизни, несмотря на красный террор, страшную войну, рахитичную экономику и небывалое засилие дураков... - Ну, ты тоже скажешь! - в сердцах возразил Попов; преферанс не заладился, и он поэтому был сердит. - Большевики уничтожили русского интеллигента, сельское хозяйство свели к нулю, семьдесят лет из нас делали идиотов, а ты говоришь, будто это была самая счастливая пора в истории нашей народной жизни!.. Чудак ты, ей-богу, а еще образованный человек!
- Во-первых, народной массы репрессии практически не коснулись, по тюрьмам да лагерям мыкалась одна сотая, сливочная, так сказать, часть населения империи, которая тем или иным образом участвовала в борьбе. Во-вторых, сельское хозяйство, обеспечивающее урожайность зерновых в лучшем случае сам-двенадцать, не грех было свести к нулю. В-третьих, идиотов можно делать только из тех, кто согласен, чтобы из них делали идиотов. - Ой ли?! - с ехидцей сказал Попов. - Мне, по крайней мере, еще в седьмом классе средней школы было ясно, что коммунистическая партия - это церковь, с тем только отклонением от шаблона, что вечное блаженство она обещала в любом случае, послезавтра и непременно с доставкой на дом. Но я сейчас не об этом. Вот как ты думаешь, почему при большевиках появились самые веселые наши песни, снималось живое и радостное кино, молодежь прямо кипела и опрометью кидалась исполнять любое дурацкое указание, исходящее от очередного кремлевского богдыхана, почему на первомайские демонстрации мы ходили, как к теще на пироги, почему вообще сравнительно расчудесная была жизнь? Злопыхатель скажет: потому что большевизм как нельзя более органичен русскому человеку, которого только при помощи кнута можно привести в христианский вид, который любит валять дурака на рабочем месте, всю жизнь витает в облаках и готов снести любое надругательство, если ему гарантирована миска вчерашних щей. Но это, конечно же, не так. Знаешь, Сережа, почему при большевиках народу жилось сравнительно весело и светло? - Почему? - без особого интереса спросил Попов. Мячиков сделал многозначительную паузу. Было слышно, как пиликает на гармошке сосед-шофер и стучит в оконное стекло дождь; форточка хлопнула и вернулась в исходное положение, замерев выжидательно, как живая. - А вот почему: потому что при большевиках русскому народу жилось романтически, возвышенно плохо, то есть, в сущности, хорошо. Потому что большевики отлично поняли наш народ и оснастили его бытование прекрасной руководительной идеей или, если угодно, сказкой, которая включала в себя следующие сюжеты: мы народ избранный, самой судьбой предназначенный для того, чтобы осчастливить весь мир, от Амазонии до Аляски; сначала нужно основательно настрадаться, а затем наступит эпоха всеобщего благоденствия; настоящее ничто, будущее все; "нам нет преград ни в море, ни на суше", и слепить идеального человека, например, для нас так же просто, как выпить стакан вина. Следовательно, Россия только тогда жизнеспособна, когда она зациклена на какой-нибудь идее или, если угодно, сказке, потому что ей больше не на что уповать, а русский человек только тогда доволен и, стало быть, благонадежен, когда он сориентирован на какой-нибудь возвышенный идеал. И наоборот: в пору разочарования Россия рассыпается на глазах, будь то "Серебряный век", предваривший Октябрьский переворот, или наша так называемая посткоммунистическая эпоха; в свою очередь, русский человек превращается в злую бестию, способную на самые дикие преступления, как только он теряет свой идеальный ориентир... - А что это у тебя, Аркадий, часы не ходят? - спросил вдруг Попов и сделал как бы слушающие глаза. - Да в них механизма нет, - сказал Мячиков и посмотрел на свои старинные напольные часы, примостившиеся возле двери. - Ничего, пускай стоят, и так красиво. Однако вернемся к нашим баранам... Итак, поскольку Россия жизнеспособна только когда она держится на идее, постольку каждый порядочный человек, живущий в эпоху разочарования, должен спросить себя: что же дальше? Иными словами, он обязан призадуматься над тем, что он может предложить взамен идеи Третьего Рима и "самодержавия, православия, народности", лозунга "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", наконец, взамен платформы "Не пойман, не вор", на которой зиждется наше время?.. - Я, честно говоря, сомневаюсь, что сейчас Россия нуждается в идеалах, - сказал Попов. - В хорошей взбучке она нуждается, в новом товарище Сталине, который только бы не трогал интеллигенцию, будто ее и нет. - О, как ты не прав! - горячо возразил Мячиков и несколько раз руками всплеснул, как если бы он отмахивался от мух. - В том-то и дело, что сейчас позарез нужен какой-то новый, неслыханный идеал, который был бы способен объединить всю работящую и мыслящую Россию на основаниях человеколюбия, нестяжательства, терпимости, вообще всяческого добра. В противном случае наши глубоко дезориентированные соотечественники просто-напросто перережут друг друга и пустят по ветру святую Русь.
- Да откуда же взяться новому идеалу, - сказал Попов, - если все было, огнепоклонники, и те были. Ну, разве что отыскать какого-нибудь сумасшедшего и провозгласить его новым Буддой, предположительно, Буддой-сыном, с уклоном в марксистско-ленинскую философию, и пускай он агитирует население за всяческое добро... Только не посадят ли нас с тобой за это... ну как называется сочинительство сказок? - Мифотворчество. - ...За мифотворчество, потому что мифотворчество у нас почти так же ужасает начальство, как террористы и саботаж... - За мифотворчество не посадят, а и посадят, не велика беда. В России, Сережа, что в лагерях, что на воле, - примерно одно и то же. У нас поэтому и тюрьмы никто всерьез не боится, у нас поэтому какой-нибудь необременительный срок отсидеть - это, считается, норма жизни. Вообще на зоне только то по-настоящему угнетает, что конвойные собаки кусаются почем зря. Ведь если вольняшку собака укусит - это почти чрезвычайное происшествие, а зека хоть загрызи, никто и пальцем не шевельнет. Это меня, честно сказать, ужасно угнетало, потому что я был как бы не человек. - Кстати о собаках, - оживился Попов. - Это прямо умора: вчера приходит ко мне некая дама и просит посмотреть ее пса на предмет редкого психического заболевания вроде шизофрении. Я говорю: что с собачкой, скажите толком? Она отвечает: разговаривает животное, это же парадокс. - Она сама, то есть твоя дама, наверное, не в порядке. - Это также не исключено. Вот схожу сегодня к ней, и все будет ясно как божий день. Тебе, между прочим, тоже не мешало бы прогуляться, может быть, сделаешь мне компанию? Все-таки говорящие собаки это тебе не спичечный коробок... Мячиков нехотя согласился, и они отправились со двора. За двое суток ноябрьской, особо отвратительной непогоды все улицы Коровинской слободы, включая и вроде бы мощеную улицу Карла Либкнехта, сделались положительно непроезжими, точно кто их нарочно перекопал, и пешеходы, как если бы они поголовно страдали болезнью Паркинсона, совершали сложно-нелепые телодвижения, из страха завязнуть в густой грязи. По-прежнему шел дождь вперемешку с пушистым снегом, уже наметились сумерки, и до поры зажглись уличные оранжевые огни. Было зябко, причем зябко по-особому, по-ноябрьски, когда сырой холод дает ощущение телесной нечистоты. Путь Мячикова и Попова лежал через заброшенный старый парк; по темному времени суток они бы обошли его стороной, ибо это место имело скверную репутацию, но до наступления ночи тут ничто не угрожало прохожим, разве что пачку сигарет могла отобрать компания босяков, и, даже увидев подозрительного субъекта, который копался в земле неподалеку от останков "чертова колеса", похожего на скелет огромного доисторического животного, Мячиков и Попов нимало не напугались, а Попов даже и пошутил: - Вы, товарищ, случайно не клад нашли? - спросил он и как-то опасливо ухмыльнулся. Субъект молчал. Вдруг проглянуло солнце, озарившее Коровинскую слободу золотистым светом, который показался мучительно неприятным в сочетании со светом уличных фонарей. - Удивительное дело, - заметил Мячиков, - на это же самое солнце смотрел Александр Македонский тысячу лет назад... Попов сказал: - Ничего удивительного я в этом не нахожу. - Напрасно. Все-таки, с одной стороны, солнце, а с другой, я и Александр Македонский, - это, знаешь ли, приобщает... О связи времен они проговорили минут пятнадцать и в результате не заметили, как дошли. Горница эта была замечательна тем, что как ее обставили году, предположительно, в тринадцатом, предвоенном, так уж обстановку и не меняли. В правом углу сумеречно светилась изразцами голландская печь, ближе к двери стоял высоченный буфер орехового дерева с четырьмя химерами по углам, между печью и буфетом примостилась бамбуковая этажерка, уставленная книгами и какими-то журналами с обветшавшими корешками, левую стену занял один диван, обитый коричневой кожей, похожей на старческую из-за сети мелких-премелких трещин, посредине горницы, как водится, стоял стол, покрытый белой льняной скатертью, интересно отыгрывавшей матовую белизну изразцов, над столом висел огромный оранжевый абажур, в простенке сияло зеркало, по древности дававшее замутненное отражение, а другой простенок был отдан отрывному календарю на 1924 год, к которому кто-то приколол булавкой бабочку "махаон". В горнице было свежо и сильно припахивало снадобьем от клопов.
Старуха Красоткина стояла возле стола в странной, картинной позе и говорила, пристально глядя в печальные, как бы утомленные глаза, которые просили то ли ответа на какой-то острый вопрос, то ли сочувствия, то ли ласки... - Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Ты слышишь, Собакевич, угасли... Далее: уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа - это я... я... Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь... Нравится тебе этот монолог, Собакевич? Ответа нет. Из подпола донесся тяжелый вздох. - Или вот еще... Аграновский говорит: в твоей формуле перебор здравого смысла - в этом ее беда. Я знаю, ты старый большевик, но, прости меня, ты ни черта не понимаешь в молодежи!.. Вступает Белоус: брось, Лева... Перестань красиво говорить. Опять Аграновский: вот!.. Вот к чему привела твоя политика! Секретарь горкома комсомола - холуй и трус, который пляшет под твою дудку!.. Но я - я имею собственное мнение, и будь любезен его выслушать. Оппортунизм Белоуса и Жмелькова ведет стройку к гибели, к срыву всех планов, к катастрофе! Ты приехал сюда, как в свою вотчину, и хочешь навести свои порядки, но здесь стройка комсомола, а ты, кажется, вырос из комсомольского возраста! Белоус: комсомол был, есть и будет детищем Коммунистической партии... Комсомол - это Ленинский союз молодежи, и оторвать его от партии никому не удастся. Из подпола снова донесся тяжелый вздох. - Потом, если я не ошибаюсь, следует монолог Зяблика... А как отлично дышится весной! Сегодня утром, например, лежа под одеялом, я вдруг необычайно ясно представил себе будущее человечества лет через двадцать пять. Безусловно, возникнут новые социалистические государства - сотни миллионов вчерашних рабов капитала освободятся и примкнут к нашей железной когорте! Нет, вы только на минуту вообразите, как изменится все вокруг! На улицах Москвы появятся небоскребы в двадцать... нет, в тридцать этажей!.. Комсомольцы того времени воздвигнут электростанцию в десять раз мощнее Днепростроя. На перекрестках будут совершенно бесплатно всем раздавать цветы, а из Хабаровска до Москвы можно будет долететь за десять часов! Из подпола в третий раз донесся тяжелый вздох. Как только он растворился в темном, пахучем воздухе, послышался звук отпираемого замка и в горницу друг за другом вошли: Бидон в романтическом пиджаке, два его телохранителя, один из которых держал в руках букет роз, а другой - пластиковый пакет, и милицейский лейтенант Селиверстов, участковый инспектор из Коровинской слободы. Старуха Красоткина сделала как бы фрунт. - Ну, как поживает наш Даниил-заточник? - спросил Бидон у старухи, глядя куда-то вбок. Старуха в ответ: - Вздыхает. - Оч-чень хорошо. Бидон прошелся по горнице взад-вперед. - Вот что, мадам: со дня на день, а может быть, и с часу на час, сюда прибудет новый хозяин дома. Прошу любить, жаловать и оказывать всяческую обслугу. Про нашего пассажира - молчок, это само собой. Теперь с тобой, Селиверстов... Садись за стол и пиши дарственную бумагу. Лейтенант сказал: - Это дело надо проводить через нотариуса и жилотдел; милиция тут, как говорится, ни сном, ни духом... - Давно ты, Селиверстов, в ногах у меня не валялся, - сказал Бидон. Милиционер покорно уселся за стол, достал из планшетки ручку, листок бумаги и застрочил. Когда дарственная была составлена по всей форме, Бидон выудил из кармана своего романтического пиджака печать под плексигласовым колпачком, хорошо на нее дыхнул и заверил бумагу глухим ударом, от которого зазвенело в буфете какое-то яственное стекло.
Вдруг из подпола донесся протяжный, как бы очень далекий голос: - Эй, гражданин начальник! Скажи ты этой старой карге, чтобы она сворачивала свою самодеятельность; мочи нет с утра до вечера слушать белиберду! - Молчи, Кулибин, - громко сказал Бидон. С тем все четверо и ушли. Когда за ними со звуком закрылась дверь, старуха Красоткина отыскала под диваном печальные, точно утомленные глаза, приняла давешнюю картинную позу и завела: - Наташа говорит... Вспомни, когда вы шли сражаться, вас не страшила смерть. Почему же нас ты хочешь заставить быть трусами? Разве страшно отдать жизнь за счастье родины? Добров говорит... Отдать жизнь... По-твоему, только в этом смысл героизма? Аграновский. Уважаемый старший товарищ, - иногда побеждают и мертвые. Добров в ответ... Да, но мне больше по душе, когда побеждают живые!.. Из подпола донесся тяжелый вздох. В десятиместной палате для простонародья, где Яше Мугеру отвели койку, лежала интересная компания мужиков. Именно тут обретались: Александр Маленький, приятный толстячок с какой-то, призадумавшейся, что ли, физиономией, грузин Робинзон Папава, который без малейшего акцента говорил по-русски, и придурковатый молодой человек Ваня Сорокин, имевший странное обыкновение то и дело заводить какой-нибудь фантастический монолог. Все трое работали на строительстве целлюлозного комбината и попали в больницу по той причине, что в преддверии Октябрьских праздников отравились этиловым спиртом, который в палатке на улице Коммунаров выдавали за питьевой. Дело было в обеденный перерыв, однако начальство отказалось расценить как производственную травму этот несчастный случай, и, таким образом, бедняги хворали без сохранения содержания; разговор теперь, естественно, шел о том, что над рабочим людом по-прежнему измываются, как хотят. Когда Яша Мугер вошел в палату, держа под мышкой пакет с туалетными принадлежностями, Александр Маленький говорил: - ...И вот я спрашиваю: когда же наступит конец долготерпенью русского человека?! Начальство его на каждом шагу обдирает как липку, а он - молчок... Яша Мугер огляделся по сторонам, кашлянул и зачем-то сказал: - Рот фронт! Никто ему не ответил; Маленький продолжал: - Подоходный налог я плати, за бездетность с меня берут, водка продается с бешеной наценкой, на медвытрезвитель денег не напасешься, да! А попробуй я унести со стройки несчастные десять метров кабеля, так я сразу последний расхититель и негодяй! И вот я спрашиваю: где же справедливость, почему им воровать можно, а нам нельзя?! - Воровать все можно, только осторожно, - сказал Робинзон Папава, - по принципу: не пойман, не вор. Если этой пословице хотя бы триста лет, а ей как минимум триста лет, то презумпцию невиновности выдумали в России. - Это что-то отдельное! - вступил в разговор Сорокин. - Вот послушайте, мужики... В Африке водится племя догонов, которые выдают себя за сынов тройного Сириуса. Во-первых, Сириус двойной, как утверждает астрономическая наука. Во-вторых, откуда бы взяться у догонов такой космической легенде, если у них даже письменности нет, если они даже пищу едят сырой? Это прямо какое-то отдельное явление, феномен! - А я вот окончательно обозлюсь, - сказал Александр Маленький, - и тоже начну в открытую воровать! Это все чистоплюи, разные профессора выдумали, будто красть аморально, нехорошо, а на самом-то деле, может быть, что красть, что не красть, - примерно одно и то же. - Я пойду дальше, - поддержал эту линию Робинзон, - у такого нахального государства не украсть - непростительное слюнтяйство, можно сказать, позор. Про коммерсантов я даже не упоминаю, этих сукиных детей сам бог велел привести к нулю. И все-таки удивительно: такое было СССР по идее гуманистическое государство, а наплодило неимоверное количество жуликов и воров! Ну скажите, пожалуйста, кто у нас не крадет хотя бы по мелочам? У кого обеих рук нет, и тот крадет! Якову тоже захотелось принять участие в разговоре, чтобы его наконец заметили, и, улучив мгновение, он сказал: - В России воруют по той причине, что у народа никакого имущества не было никогда. Поэтому у него ко всякой собственности развилось такое, я бы сказал, отвлеченное отношение.
Соседи внимательно на него посмотрели. - А вот Ленин пишет в работе "Государство и революция"... - начал было Маленький, но в эту минуту в палату вошла медицинская сестра Вера; она уперла руки в боки, деланно нахмурилась и сказала: - Опять у вас конференция по проблемам мира и социализма! Вы, ребята, точно до Лефортова договоритесь, прямо из больницы вас по нарам распределят. - Ну, это они умоются, - возразил Александр Маленький, - сейчас все-таки не тридцать седьмой год и даже не шестьдесят третий, да. - А что такое Лефортово? - спросил Ваня Сорокин. Робинзон в ответ: - Это есть такая тюрьма в Москве. Эх, коротка ты, память народная: про двойной Сириус Ваня все знает, а про Лефортово ничего. - Вот именно! - поддакнула ему Вера. - Если вы, граждане, надеетесь, что больше не будет ни Ивана Грозного, ни Лаврентия Берии, то мне вас от сердца жаль. С этими словами медицинская сестра Вера подошла к койке Якова Мугера, держа в левой руке проспиртованную ватку, а в правой шприц. Яша немного сдрейфил; он не боялся смерти, хулиганов, несчастий и даже внезапных звонков в ночи, но уколов он с детства не переносил, и от вида шприца ему стало сильно не по себе. - Это еще зачем? - спросил он, подозрительно сдвинув брови. - Затем! - строго сказала Вера. - И вообще мое дело маленькое, что Стрункин назначит, то я вам, антисоветчикам, и ввожу. После того как сестра сделала инъекцию и ушла, Яков справился у Папавы, кто таков этот всевластный Стрункин; Робинзон в ответ: - Первый алкаш восточного полушария. Вообще он заведующий хирургическим отделением, но прежде всего - алкаш. С ним надо ухо держать востро, он пьяным делом голову оттяпает, а потом напишет в истории болезни, что так и было. На беду, совет держать ухо востро, по всем вероятиям, запоздал: Яша стал как бы удаляться мало-помалу, впадая в истому приближающегося сна; уже приятно смешались мысли, уже голоса соседей долетали до него, словно из-за стены, уже тело набухло дополнительным, нервным весом, неудержимо влекущим куда-то вбок и по кончикам пальцев забегали крошечные иголки, - короче говоря, у Якова не было никакой возможности держать ухо востро, как советовал ему Робинзон Папава. Очнулся он в той же палате, на той же койке, тем же самым Яковом Мугером, но - без одной руки. В том месте, где прежде была десница, которой Яков писал объяснительные записки, искусно владел "бархатным" напильником, открывал и закрывал двери, голосовал на открытых партийных собраниях, ласкал девушек, женщин и даже, было дело, одну старушку, впрочем, еще вполне годную, занозистую старушку, торчал щедро забинтованный обрубок длиной сантиметров в двадцать, казавшийся нелепым, как ноготь на кончике носа, и одновременно похожим на какой-то новый, экзотический член, какого еще никогда не было у людей. Яша довольно долго соображал, что же такое стряслось с его правой рукой и куда она, собственно, подевалась, пока ему не пришло на ум, что, верно, это Стрункин пьяным делом ампутировал пораненную конечность, в то время как он пребывал в бессознательном состоянии и не имел возможности дать отпор. Поначалу Якову не так было жалко руки, как разбирало зло на коварного алкоголика Стрункина, которому, видимо, было лень приладить к суставу оторванную мышцу бицепса, но потом злость как-то сама по себе ушла и стало непереносимо жалко своей руки. Яша Мугер безмолвно лежал на койке, смотрел в потолок и сердечно печаловался по ней, пока ничего не слыша, так как у него почему-то еще не включился слух. Он вспоминал свою руку во всех подробностях: родимое пятно возле локтя, глубокий порез предплечья, запечатлевшийся в шраме неестественно белого цвета, как будто кто тут мелком прошелся, армейскую татуировку в виде литеры "я" с крыльями по бокам и сломанный ноготь на среднем пальце. Эти воспоминания были печальны, трогательны, нежны, то есть они до того были печальны, трогательны и нежны, что у Якова возникло такое чувство, точно он соседского ребенка похоронил. Хотелось разрыдаться или хотя бы всплакнуть, но что-то ни плакалось, ни рыдалось. Вдруг возвратился слух. - ...в городе Гомеле, - говорил Ваня Сорокин, - в каком-то научно-исследовательском институте, вывели такие бациллы, которые вызывают разные массовые настроения. В одной пробирке, положим, сидит бацилла, которая может взбунтовать целый областной центр, в другой бацилла отвечает за небывалый подъем во всех слоях населения, в третьей бацилла внушает доверие к руководству. И вот я думаю: а здорово было бы обзавестись такой отдельной пробирочкой и навести в нашей больнице шмон. Представляете: являюсь это я в приемный покой и командую медицинскому персоналу: "Становись! На первый-второй рассчитайсь! Где у вас тут можно начальству опохмелиться?" С понтом я генерал в отставке...
- Вы как хотите, мужики, - сказал Александр Маленький, - а я вот выпишусь из больницы и сразу пойду в бандиты. Попрошусь в какую-нибудь шайку, скажу "надоело мне, ребята, ишачить на это поганое государство", - по-моему, должны взять... - А не проще ли свою банду организовать? - предположил Робинзон Папава. - Ты чего ехидничаешь-то?! - обиделся Александр. - Я не ехидничаю, я положительно говорю. - Мужики, - произнес Яша Мугер голосом на слезе, - а ведь мне этот сука Стрункин отрезал руку!.. - Мы тебя предупреждали, - сказал Маленький. - Ну ничего, не горюй, дело, если не наживное, то, по крайности, не табак. Еще скажи спасибо, что он тебе, действительно, голову не ампутировал, с этого алкаша станется, потому что он спьяну уже не понимает разницы между скальпелем и ножовкой. Потом у людей, слава Богу, две руки, это все же не голова... - Я теперь из-за этого Стрункина так озлился, - с чувством продолжал Яша, - что тоже желаю пойти в бандиты. Ваня Сорокин его спросил: - Да как же ты без руки собираешься воровать? Или тебе надо придумать какой-нибудь сенсорный протез на полупроводниках, или это будет отдельный случай в истории воровства. - Ничего, - сказал Робинзон Папава, - адмирал Нельсон тоже был однорукий, а разгромил первоклассный французский флот. И писатель Сервантес де Сааведра был однорукий, а написал такую великую книгу, как "Дон Кихот". Короче, парень, мы тебя берем, будешь воровать на общих основаниях, хоть ты, по всей видимости, и еврей. - Чтобы еврей да воровал, - засомневался Маленький, - это, я извиняюсь, то же самое, что непьющий русский: восьмое чудо света. Яша сказал: - Нужда заставит калачи есть. Только я предвижу серьезные технические затруднения. Поддельные документы потребуются - это раз, оружие нужно - это два, а в-третьих, необходимо найти "малину". - А что такое "малина"? - поинтересовался Ваня Сорокин, сделав заинтригованное лицо. - Ну, это что-то вроде штаб-квартиры, где разрабатываются планы ограблений, делится добыча и устраиваются безобразные кутежи. - С "малиной" дело плохо, - сообщил Робинзон Папава. - Мы ведь, парень, живем в стройгородке, где все на виду, даже трахаются люди под столом, на котором мужики в домино играют. Правда, с наступлением темноты... Разговор на эту разбойную тему продолжался в палате еще часа полтора. В конце концов бесповоротно решили образовать банду налетчиков и с ближайшего понедельника начать воровскую жизнь, правда, при том условии, что их криминальная деятельность будет направлена исключительно против бывших партийных и советских работников, а также публики из дельцов. Детали, вообще техническую сторону дела, решено было обсудить по выписке из больницы, чтобы их воровские разговоры часом не подслушала медицинская сестра Вера, которая и без того сулит им отсидку в далеком московском узилище для борцов. Ваня Сорокин не утерпел до понедельника и потихоньку вывернул электрическую лампочку на посту. Мячиков и Попов без затруднений нашли на улице Брута дом N_17, где обитала разговаривающая собака; дом был старый, деревянный, одноэтажный, с затейным крыльцом, несколько подавшимся от ветхости вбок, и четырьмя русскими окнами по фасаду. Дверь, как ни странно, была открыта. Сначала приятели вошли в сени, где стояла огромная бочка, испускавшая кисло-капустный дух, затем миновали коридорчик со скрипучими половицами, освещенный маленьким окошком, выходящим на двор, и уперлись в двустворчатую дверь с матово сияющей медной ручкой. За дверью был слышен голос: - Мальволио говорит... Вы с ума сошли, господа, или что вы такое? Не знаете вы, что ли, ни стыда, ни приличия, когда в такое позднее время горланите, словно медники? Или вы хотите обратить дом моей госпожи в кабак, когда выкрикиваете свои оглушительные песни, нисколько не жалея и не сдерживая голосов? Значит, у вас нет никакого уважения ни к месту, где вы находитесь, ни к лицам, - нет никакого такта... Сэр Тоби ему в ответ... Нет, сударь, мы все трое пели в такт. Отправляйтесь к черту! Мальволио: сэр Тоби, я обязан сообщить вам безо всяких обиняков слова барыни. Она приказала вам сказать, что хотя и приютила вас у себя как родственника, но что тем не менее она нисколько не родня вашим безобразиям. Можете распрощаться с неприличным вашим поведением, и она будет весьма вам рада. Если же нет, благоволите расстаться с нею, и она охотно скажет вам - "прощайте". Сэр Тоби... Нет, каково?! Говорит, что нет никакого такта! Врешь, почтеннейший! Что ж ты такое? Дворецкий, не более! А потому что сам воздержан, воображаешь, что не бывать уж ни пирогам, ни пиву?
Наступила пауза; Попов постучал, и они вошли. Посреди опрятно убранной комнаты стояла старуха в бледно-сером шерстяном платье и огромных валяных сапогах. Первым заговорил Мячиков: - Какой-то странный, бабушка, у вас перевод Шекспира и, в сущности, любительский, безобразный. Если мне не изменяет память, это дело рук киевлянина Каншина. Старуха Красоткина ответила: - Так и есть. Издание Южно-русского книгоиздательства Иогансона, одна тысяча девятьсот третий год, Киев, угол Крещатика и Прорезной. - Не будем отвлекаться, - сказал Попов. - На что жалуетесь, старушка? - Да вот, разговаривает собака, - это же парадокс! - О чем же она разговаривает? - Чтобы она дискуссии разводила, я этого не скажу, но в другой раз может немного поговорить. - Как зовут животное? - Собакевич. - А ну, Собакевич, иди сюда! Из-под дивана сторожко вылез беспородный лохматый пес, приблизился к Попову, присевши задом, и вперил в него взгляд, который, казалось, просил то ли ответа на какой-то острый вопрос, то ли сочувствия, то ли ласки. - Скажи что-нибудь, - приказал Попов. - Московское время, - откликнулась собака, - одиннадцать часов пятнадцать минут. - А ну еще, Собакевич! - В Москву-у! В Москву-у! - Н-да... - пробормотал Попов и взялся за подбородок. - Специфическая собачка. Вы вот что, старушка, не кормите ее совсем. Думаю, через недельку-другую с нее эта блажь сойдет. Старуха Красоткина закивала обещательно головой и протянула Попову почтовый пакет с гонораром за консультацию. - А что, бабушка, - сказал Мячиков, - в вашем репертуаре один Шекспир? - Нет, почему... В моем репертуаре буквально все. - Например? Старуха Красоткина приняла картинную позу и завела: - Хуа Юнь... Раньше думала, что я самая счастливая на свете. Где бы мы ни были - гуляли ли в парке, в саду, или шли по улице, - малышка одной ручонкой держалась за мою руку, а другой - за его. И все, кто с нами встречался, завидовали нам. Как я гордилась своим счастьем! И как мне было жаль одиноких женщин, рядом с которыми шагали маленькие существа, с пеленок не знавшие отцовской ласки! А теперь одна... Лян Шанцзюнь... Как мне хотелось бы облегчить твои страдания! Ну скажи! Я все сделаю для тебя!.. Хуа Юнь... Спасибо тебе, Шанцзюнь, что в такую тяжелую минуту ты рядом со мной... Лян Шанцзюнь... Если ты будешь плыть в море страданий и не найдешь ни травинки, ни деревца, за которое могла бы ухватиться, рассчитывай на меня... Знаю, знаю, Шанцзюнь. Твое сердце не так уж далеко от моего. Я ценю твою дружбу. Но, прошу тебя, не надо думать о другом! Мое сердце превратилось в подводную скалу, и ты можешь поранить свое... Нет-нет, Хуа Юнь! Ради тебя я готов на все! Я так люблю тебя!.. Шанцзюнь, прошу, ни слова больше! Наша дружба чиста, как родниковая вода, пусть же ее не замутит ни одна песчинка! Прости меня, Шанцзюнь, если я причиняю тебе боль. Но ты должен понять, что мое сердце - точно растревоженный улей. Оно не выдержит, если в него влетит посторонняя пчела. Да, я забыла тебя спросить, куда ты ездил на прошлой неделе?.. Лян Шанцзюнь... Я ездил в Цзяньпиньсянь... В уезд Цзяньпиньсянь?.. Да, два дня катался, был и в деревне твоего мужа... Как у них дела с кооперативом?.. Э-э! Как можно создавать кооперативы, раз нет подходящих условий! Чжоу Миндэ был прав. Не надо преувеличивать сознательность масс. Не могут же крестьяне так быстро идти к социализму... Из подвала донесся тяжелый вздох. - Кто это у вас там стонет? - насторожившись, спросил Попов. Мячиков сострил: - Мало вам, бабушка, говорящей собаки, еще и привидение завели. - Именно что привидение и стонет, - подтвердила старуха Красоткина и простонародным жестом утерла уголки рта. - Привидение... так сказать, кого? - еще больше насторожившись, спросил Попов. - Даниила-заточника. Был такой праведник в стародавние времена. - Все ясно, - сказал Попов, положил конверт с деньгами в боковой карман своего пальто и сделал старухе Красоткиной знак рукой. Когда приятели вышли из дома N_17 и тронулись вверх по улице Брута в сторону площади имени 50-летия Октября, Попов сначала молчал, а потом сказал: - Собака сумасшедшая, старуха сумасшедшая, домик этот с привидением сумасшедший, - удивительная страна!
По-прежнему шел мелкий дождь вперемешку со снегом, под ногами хлюпала жижа, изредка ветер налетал на прохожих и забирался своими ледяными струями, как руками, под юбки и за воротники, заметно потемнел воздух, словно на город набросили темно-прозрачную кисею. Посреди улицы стоял сгоревший автобус, неподалеку светился каким-то фальшивым светом частный ларек, похожий на бронемашину, в котором торговали противозачаточными средствами, жевательной резинкой, хной и голландским спиртом. - А я вот давно ничему не удивляюсь, - сказал Мячиков. - Даже если у нас в июле случится вьюга, то я не удивлюсь. И, разумеется, мне нисколько не представляется странным, что в России испокон веков перебои с хлебом, но зато водятся говорящие собаки и привидения. Хотя, может быть, за это я ее и люблю. Ведь ты знаешь, Сережа, я страстно, до помешательства люблю нашу Россию, несмотря на все ее выверты, грязную бедность, беспорядочность, одним словом, несмотря на то, что Россия по всем статьям отъявленная страна. То есть я отлично понимаю, что, в сущности, любить ее не за что, тут, как писал Гоголь из Рима, только снега да дураки [у Гоголя: "...снега, подлецы, департамент"], - вот вам и вся Россия, а между тем я ежечасно исхожу по ней мучительным чувством, замешанным на сострадании и любви. Так, наверное, сохнут по загадочным женщинам-дурнушкам, которые сами любить не могут, но, как назло, источают магическое, какое-то отрицательное обаяние, подчиняющее себе самое выдержанное сердце, самый серьезный ум... - Не знаю, не знаю, - сказал Попов. - Я бы, положим, эмигрировал куда-нибудь, к чертовой матери, только лень. - И совершил бы трагическую ошибку! Потому что в развитии, в беспрестанном движении существует одна Россия, а, как известно, где движение, там и жизнь. Еще несчастные десять лет тому назад у нас шло строительство развитого социализма, сегодня набирают обороты приватизация и капиталистический способ производства, завтра откроется еще какая-нибудь чума, а послезавтра Россию объединит спасительная идея. Только вот в чем все дело: замесить ее необходимо уже сейчас. - Опять ты за старое! - с чувством сказал Попов. - Да пойми ты, блаженный, что все эти идеи в России от недоедания, а завали ты ее вареной колбасой по два двадцать, и сразу она встанет на положительную стезю! - О, как ты неправ! - воскликнул Мячиков и привычно всплеснул руками. - Напротив: истинно русский человек потому и недоедает, что ему перво-наперво подай сюда решить мировой вопрос! Иначе он не довел бы до такого запустения свою страну, иначе он так легко не выпадал бы из одной религии и так охотно не впадал бы в чужую веру. Тому пример, и пример разительный, как русский народ предал Иисуса Христа в первый же год коммунистической деспотии. Ведь, кажется, Россия христианнейшая была страна, церквей да монастырей насчитывалось больше, чем во всех европейских державах вместе взятых, по большим дорогам от богомольцев было не протолкнуться, юродивый Христа ради почитался вторым человеком после генерал-губернатора, Закон Божий молодежь твердила, как впоследствии историю КПСС, - и что же? А вот что: стоило большевикам объявить, что Бога нет, "а все одна химия", как остроумно заметил Зощенко, и немедленно народ-богоносец бросился крушить церкви, отстреливать попов, отапливаться иконами и по "красным уголкам" возводить напраслину на Христа. И десяти лет не прошло, как встретить искренне верующего человека было уже труднее, чем рогатую обезьяну. Из этого, главным образом, следует, что русский народ нетрудно воодушевить какой-нибудь новой, спасительной религией, которую принял бы и труженик, и криминалитет, и мыслитель, и диссидентура, и деградант. Совсем стемнело, и, словно нарочно, по всей улице Брута выключились, как отрезало, фонари. Впрочем, приятели уже были в минуте хода от площади имени 50-летия Октября; по периметру ее плотным кольцом стояли женщины возраста преимущественно пожилого, как бы застывшие в каком-то народном танце, которые торговали тушенкой, хлебом, дешевыми сигаретами, детскими поношенными вещами, носками из собачьей шерсти, вяленой корюшкой, навесными замками, старыми учебниками и прочим нужным и не нужным товаром - это судя по злобе дня.
Напротив кирпичного дома, дававшего начало улице Брута, горел большой мусорный бак, возле которого, по-слепецки простерши руки, обогревалась компания босяков; было в этой жанровой сценке что-то жутковатое, что-то настораживающе неземное. Сразу после ужина, на который больным подавали пшенную кашу с кусочком жареного минтая, проведать Яшу пришел Бидон; он принес две бутылки водки, копченую курицу и охапку пунцовых роз. Бидон положил розы в ногах у Яши, как-то по-звериному разорвал курицу и разлил водку на всю компанию - каждому досталось ровно по двести граммов. Подняв чью-то эмалированную кружку двумя пальцами, он сказал: - Я этого змея, хирурга вашего, накажу! Видимо, Бидон считал себя виноватым в несчастье Яши и желал хотя бы отчасти загладить свою вину. - Чего уж теперь, - с печалью в голосе сказал Яков. - Стрункин обратно руку не пришьет, хоть ты его убей. - Зато теперь ты домовладелец, - сказал Бидон и вытащил из кармана своего романтического пиджака дарственную на строение N_17 по улице Брута. - Собственность - это тебе не баран чихнул! Яша Мугер отродясь недвижимостью не владел и поэтому не знал, как отнестись к своему новому положению, но на всякий случай он приятно улыбнулся Бидону, а товарищам по банде многозначительно подмигнул, давая понять, что проблемы "малины" больше не существует. - Так за что пьем? - весело спросил Робинзон Папава. - За погибель змея Стрункина, за нового домовладельца или за широту славянской души? Компания было зашумела на разные голоса, но тут в палату вошла медицинская сестра Вера, сказала: - Кто тут Бидон? К телефону!.. - и осеклась; наступила короткая пауза, а затем Вера сделала компании нагоняй: - Чего это вы тут развели кабак?! Это, в конце концов, шалман или медицинское учреждение?! Ну, совершенно вы, парни, осатанели! - Вот что, сестра, - распорядился Бидон, вытаскивая пригоршню скомканных ассигнаций, - организуй по-быстрому удлинитель и телефонный аппарат предоставь сюда. Потом, скажи своим санитарам, чтобы они притащили того-сего... ну, мяса, фруктов и, само собой, ящик хорошей водки. То ли Веру обворожила могучая фигура Бидона, то ли покорил его спокойно-повелительный тон, не подразумевающий возражений, но она вскоре действительно принесла в палату телефонный аппарат, а маляры, подновлявшие фасад морга, доставили выпивку и съестное. Через полчаса все были крепко навеселе. Яша Мугер спрашивал то и дело: - Вер, а Вер! Когда руку отрезают, то девают ее куда? - Собакам отдают на съеденье, куда ж еще!.. - Нет, я серьезно. - Если серьезно, то плавает твоя рука в чане с формалином, студенты по ней потом будут анатомию изучать. Александр Маленький вопил в форточку: - В гробу я видал ваш Моральный кодекс строителей коммунизма, да! Это сколько же лет через него пошло псу под хвост! Ну ничего, дорогие соотечественники: дайте только выписаться из больницы, я вам устрою... этот... как оно называется - "рыбный день"! А потом, оборотясь, хитро ухмылялся и спрашивал у Папавы: - Скажи, Робинзон, а как по-грузински будет ж..? - Тори. - Это, по-моему, у англичан есть такая политическая партия?.. - У англичан партия, а у нас ж... Вера смеялась, по-девичьи захмелев: - Сознавайтесь, сукины дети, кто вывернул лампочку на посту? Бидон разговаривал по телефону: - Але! Это Селиверстов? Слушай, Селиверстов: тут у нас в больнице имени Парацельса есть один злостный хирург, Стрункин его фамилие. Так вот этого Стрункина надо показательно наказать, а то он, понимаешь, отрезает у людей конечности налево и направо, и хоть бы хны! Арестуй его, к чертовой матери, уголовное дело за членовредительство заведи, но главное, пусть его твои ребята поучат в отделении, чтобы он знал, змей, как у народа конечности отрезать!.. Ваня Сорокин волынил свою волынку: - По учению йогов, у каждого человека есть прана, и даже у животного каждого она есть, и даже у всякого неодушевленного предмета, вроде гайки и кирпича. Вообще прана - это совершенно отдельное вещество. Вот, например, у меня есть душа внутренняя, а прана - это душа внешняя, которая окружает меня на манер того, как атмосфера окружает Землю в сколько-то там слоев. Через эту самую прану передаются мысли на расстоянии, нах... как сказать... нахлынывают случайные воспоминания, и если ты хочешь вылечить у человека воспаление легких, то воздействовать нужно не на легкие, а на прану...
Часу в одиннадцатом вечера все заснули: Александр Маленький за столом, Яша Мугер с Робинзоном Папавой по своим местам, Вера с Бидоном на дальней, свободной койке, а Ваня Сорокин почему-то примостился на коврике у двери. Напоследок Яша спросил, уже обретаясь в состоянии полусна: - Вер, а Вер! Когда руку отрезают, то девают ее куда? - Собакам отдают на съеденье, - заплетающимся языком отвечала медицинская сестра Вера, - куда ж еще... - Нет, я серьезно. - Если серьезно, то плавает твоя рука в чане с формалином, студенты по ней потом будут анатомию изучать... На дворе сильно похолодало, и вдруг за окном запорхал снежок; при полном безветрии снежинки были похожи на задумчивых мотыльков, то и дело повисающих в воздухе и точно прикидывающих, в каком направлении двигаться предпочтительней, веселей. Палата спала так крепко, что никто не слышал, как за стеной дико визжала онкологическая больная, как нагрянул наряд милиции и арестовал пьяного Стрункина, который в знак протеста безобразно матерился и бил посуду, как пришли маляры, собрали пустые бутылки и унесли. Яша Мугер проснулся посреди ночи, что обыкновенно с ним случалось после обильной пьянки. На душе было тоскливо, муторно, не по-доброму предчувственно, - словом, нехорошо. Яша смотрел в окно, бледно светящееся во мраке, и спрашивал себя, отчего бы это у него на душе было так нарочито нехорошо... Мало-помалу он пришел к заключению, что причиной всему рука; донельзя, до слез было жалко ампутированной конечности, кровной ткани, по глупой случайности отторгнутой от родимого целого и плавающей теперь в одиночестве, в формалине, в кромешной тьме. Такое было ощущение, словно вместе с рукой у него отняли часть его суверенной личности, либо одно из чувств, вроде обоняния, без которого, конечно, жить можно, но это уже не то; Яше припомнилось, что точно такая же тоска на него свалилась в тот год, когда жена Вера Марковна ушла к зубному технику Альпенштоку. Вдруг Александр Маленький резко, одним движением сел, как заводной болванчик, пристально посмотрел на спящих в обнимку Бидона с Верой, сказал: - Это еще что за промискуитет!.. - и рухнул на столешницу, словно внезапно умер. Яков еще полежал немного, глядя в бледно светящееся окно, потом поднялся, сунул ноги в тапочки, перешагнул через храпящего Ваню Сорокина и вышел в едва освещенный одной лампочкой коридор. Пройдя коридор, он спустился по лестнице на первый этаж, а затем в подвал, где начинался тоннель, соединявший клинику с учебными корпусами; тут было сумрачно, сыро и тихо по-особому, как-то по-кладбищенски, только слышался звук капели, которой сочились перепутавшиеся трубы, похожие на кишки. Яша уверенно шел вперед, как если бы его вел за собой невидимый проводник, бегло оглядывался по сторонам и вскоре, точно, увидел массивную дверь анатомического театра. Видимо, тут работала ночная смена прозекторов, которые отлучились перекусить, ибо створки двери были открыты настежь, а в помещении театра не было ни души. Яша сторожко шагнул через порог, увидев у дальней стены металлические столы, накрытые простынями, испуганно взял налево и как раз оказался в чулане, уставленном пластиковыми баками, похожими на мусорные контейнеры старого образца. На одном из баков было цинично написано коричневой краской "руки"; Яша двумя пальцами приоткрыл крышку и сразу увидел родную длань с малиновым пятном возле локтя, глубоким порезом предплечья, запечатлевшимся в шраме неестественно белого цвета, как будто кто тут мелком прошелся, с армейской татуировкой в виде литеры "я" с крыльями по бокам и сломанным ногтем на среднем пальце. Не долго раздумывая, он выудил свою руку из бака, хотя это нисколько не входило в его намерения, а требовалось только повидаться с отторгнутой плотью, по которой изнылась отравленная душа, и, прихватив ее щепотью, как прихватывают рыбу, купленную на базаре, осторожно понес наверх. Вернувшись в палату, Яков положил свою руку в пакет, который Бидон использовал под гостинцы, пакет спрятал в тумбочку, тумбочку запер на миниатюрный замок, а ключ положил в носок. Зачем он выкрал руку из анатомического театра, - этого Яков не мог понять.
Наутро отравленники выписывались из больницы. Яше Мугеру претила перспектива остаться одному в девятиместной палате, и он порешил бежать. Медицинская сестра Вера самочинно оформила все бумаги, похмелила на прощанье разведенным спиртом, и около полудня Яша Мугер уже ехал домой в 4-м трамвае, прижимая к груди пластиковую сумку, от которой разило формалином на весь вагон. Спирт сделал свое дело, и дорогой Яков переживал неординарные чувства по отношению к своей длани: с одной стороны, это была тоска по значительному куску собственной плоти, которому впредь суждено какое-то отдельное бытование, тоска, впрочем, немучительная, окрашенная пастельно; с другой стороны, он испытывал легкую жуть перед мертвой тканью самого родного происхождения, которая являла собой как бы модель кончины всего его существа, вроде бы бесконечно отдаленной во времени и в пространстве; в-третьих, его посетило такое чувство, вернее, соображение, - в мертвой плоти на самом деле нет ничего ужасного, мясо и мясо, вроде куска говядины по тысяче целковых за килограмм; наконец, показалось немного странным, что собственную руку можно хоть щипцами терзать - и нисколько не будет больно. Уже подъезжая к дому, Яков отвлекся от этих мыслей и напомнил себе о том, что на ближайший понедельник, на три часа дня в доме N_17 по улице Брута назначена первая встреча банды. Жил Яша Мугер в двухэтажном бараке, в большой коммунальной квартире, в десятиметровой комнате возле кухни. Войдя к себе, он первым делом спрятал в холодильник пакет с рукой, потом включил телевизор, уселся перед ним в кресло и задремал. Снились ему похороны Бидона; будто бы полгорода вышло проводить тело в последний путь, остановились трамваи, автомобили салютовали процессии тревожными, продолжительными гудками, сразу за гробом шли одетые в траур вдовы, а впереди гроба шествовал милиционер Селиверстов, державший в руках алую подушку с медалью "За спасение утопающих", которой Бидон был якобы награжден в 1963 году, еще будучи агентом "Заготзерна". Проснувшись, Яша спросил себя, что бы мог означать сей сон, и вдруг его осенило: ампутированную руку нужно предать земле. Тогда он принес из кухни дощатый ящик из-под картошки, раскурочил его на доски и примерно за час сколотил форменный гробик, который еще и обил изнутри голубым сатином. Затем он вытащил из холодильника пластиковую сумку, достал из нее руку, уже скукожившуюся до такой степени, что она напоминала лапу какой-то огромной птицы, аккуратно уложил ее в гробик и приколотил крышку двумя гвоздями. Похоронить свою руку Яша решил в заброшенном, старом парке, расположенном совсем близко, только трамвайную линию перейти, в котором до середины восьмидесятых годов еще работала пара-тройка аттракционов, но потом культурная часть как-то сама собой захирела, парк взялся подлеском, уже повсюду валялись разбитые чугунные урны - Яша всегда удивлялся, как их вообще можно разбить, - множество бумажного сора и какие-то ветхие металлические конструкции, а в девяностых годах тут пили местные пьяницы, регулярно насиловали девиц легкого поведения да с наступлением темноты охотились за случайными прохожими озорники из Коровинской слободы. В парке, давно оголившемся и как будто застывшем в ожидании новых пакостей от погоды, Яков облюбовал место возле ржавых останков "чертова колеса" и принялся копать землю; когда яма была готова, он вложил в нее гробик и принял позу молящегося человека, хотя на самом деле в голове у него почему-то крутились строки: "Тятя, тятя, наши сети Притащили мертвеца", затем он стряхнул с себя оцепенение и стал зарывать могилку. Мимо прошли двое мужчин интеллигентного вида, и один из них спросил Яшу: - Вы, товарищ, случайно не клад нашли? Яша нахмурился, но смолчал. Вернувшись домой, он опять уселся в кресло перед телевизором и затих, соотносясь со своим внутренним голосом, от которого он ждал ответа на вопрос: полегчало у него на душе или не полегчало... Выходило, что нет, не полегчало, и с течением времени этот отрицательный ответ постепенно перерос в противно-нервное беспокойство, - Яше снова было до слез жалко своей руки, которая теперь скучала одинокая в холодной, сырой земле возле останков "чертова колеса" и, может быть, как-то по-своему взывала о воссоединении и томилась, как томится по хозяину брошенная собака. Яша еще немного посидел в кресле напротив телевизора и отправился в старый парк.
На матово-темном небе висела половинчатая луна, похожая на обсосанный леденец, под ногами трещал ледок, костяк "чертова колеса" принял совсем уж фантастическое обличье. Яша выкопал гробик, вскрыл его, переложил руку в пластиковую сумку и скорым шагом пошел домой. В глубине парка раздался выстрел, потом душераздирающе женщина закричала, и снова наступила тишина, только под ногами трещал ледок. Зачем он эксгумировал свою руку, - этого Яша не мог понять. В понедельник Яша Мугер первым явился в дом N_17 по улице Брута, каковой накануне ему подарил Бидон; дверь Яше открыла древняя старуха, которая представилась "бабой Верой" и при этом посмотрела на него как-то артистически, с удивлением и восторгом. Яков по-хозяйски повесил в сенях на гвоздик пластиковую сумку с рукой и отправился осматривать помещения. Больше всего ему понравился чердачок, похожий на его комнату возле кухни; Яша уселся в старинное кресло-качалку и зажмурился от удовольствия, точно кто ему нашептывал ласковые слова. Слышно было, как по крыше ходили птицы, скорее всего вороны, в правом углу верещал сверчок, снизу долетал голос: - ...Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить... надо работать, только работать! Завтра я уеду, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна. Теперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать... Ольга говорит: музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать! И следом другой голос, не то чтобы человеческий и протяжный: - В Москву-у! В Москву-у!.. Яков спустился вниз, отворил дверь горницы и вошел. Из-под дивана навстречу ему вылезла лохматая собака и хладнокровно тявкнула пару раз. Яша сказал ей: - Цыц! И она с готовностью замолчала. - А что, баба Вера, - обратился он к старухе Красоткиной, - вы всю дорогу будете устраивать такие концерты? Старуха Красоткина ответила: - Всю дорогу. Угодно вам слушать дальше? Яша пожал плечами и сел за стол. Старуха Красоткина продолжала: - ...Ирина... Когда я сегодня проснулась, встала и умылась, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом белом свете и я знаю, как надо жить. Милый Иван Романыч, я знаю все... - Иван Романыч, это кто? - поинтересовался Яша. - Чебутыкин, полковой доктор, иронический персонаж. Ну-с, пойдем дальше... Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге... Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается... о, как это ужасно! В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать... В сенях зазвенел звонок, - Яков вскочил и бросился отворять. Как он и предполагал, это явились его бывшие товарищи по палате: Александр Маленький, Робинзон Папава и Ваня Сорокин, который как раз заканчивал очередной свой забубенный монолог: - ...и я совершенно согласен с теми передовыми учеными, которые считают, что древние египтяне совсем не для фараонов строили свои пирамиды, - хотя и для фараонов тоже, - а главным образом для того, чтобы фокусировать энергию вселенной в каких-то отдельных целях. Яков, опять же по-хозяйски, ввел в горницу всю компанию, представил приятелей старухе Красоткиной и пригласил рассаживаться вокруг стола. - Насчет фальшивых документов пока дело плохо, - завел Александр Маленький, которому, видимо, было невтерпеж приняться за технику будущих преступлений, но Яша Мугер его прервал:
- Да погодите вы, мужики, - воскликнул он, с восхищением глядя на приятелей, - тут такой концерт!.. Старуха Красоткина продолжала: - Тузенбах... - А кто такой Тузенбах? - поинтересовался Яков. - Офицер, интеллигент, романтический персонаж. Итак, Тузенбах... Тоска по труду, о боже мой, как она мне понятна! Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось уберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь двадцать - тридцать лет работать будет уже каждый человек, каждый!.. Старуха Красоткина замолчала, сделала задумчивые глаза и отвесила своим слушателям легкий поклон, который пришелся немного вбок. Робинзон Папава почему-то поклонился в ответ, Ваня Сорокин бешено захлопал в ладоши, Яша Мугер глянул туда-сюда, как бы спрашивая приятелей "каково?!" - Тоска по труду, мать твою так!.. - сказал Александр Маленький. - Вот ведь бесились люди с жиру, а мы расхлебывай! С полминуты прошло в молчании, и вдруг подал свою реплику Собакевич: - В Москву-у! В Москву-у! И затем еще раз: - В Москву-у! В Москву-у! Видимо, Маленький не понял, что такое произошло, как-то это не укладывалось у него в голове, что собака может заговорить, и он искренне возмутился: - Да что тебе далась эта Москва?! Не город, а большая помойка, на которой живут десять миллионов алкоголиков и жлобов! Чтобы не заводить истории, старуха Красоткина увела собаку и плотно прикрыла за собой дверь. - А теперь к делу, - строго сказал Робинзон Папава. - С фальшивыми документами пока действительно плохо, но зато с оружием хорошо. - И он выставил на стол маленький чемоданчик, который когда-то назывался "балеткой": в чемоданчике оказались два обреза, немецкий кинжал с гравировкой по лезвию и стартовый пистолет. - Ну хорошо... - сказал Яша Мугер, - а грабить-то кого будем? Наверное, все-таки не старушек? Робинзон в ответ: - Грабить будем акционерное общество "Капитал". Есть у нас в городе такое акционерное общество - "Капитал", которое располагается в бывшем Дворце культуры. Чем оно занимается, - хрен его знает, да это для нас и не важно, хотя оно, скорее всего, ворует. Главное, установлено: деньги в сейфе есть, и деньги огромные, сейф стоит в кабинете у президента, кабинет президента находится на втором этаже, охрана на входе только два человека, в пять минут седьмого в помещении акционерного общества остаются лишь охранники, секретарша президента и президент. - Вот если бы у нас была небольшая электронная бомба, - размечтался Ваня Сорокин, - тогда мы грабанули бы это самое общество без проблем. Вы хоть знаете, что такое электронная бомба? Ну, это что-то отдельное! Представьте себе эффект: все цело - деньги, обувь, канцелярские принадлежности, а человека эта бомба разваливает до атомарного состояния... Робинзон Папава сказал: - Уймись! Не надо никакой электронной бомбы, просто в пять минут седьмого мы заходим в помещение акционерного общества "Капитал", Александр берет на мушку охранников, которые наверняка сразу описаются от страха, Яша припугнет секретаршу стартовым пистолетом, а мы с Иваном заходим в кабинет к президенту и говорим ему сакраментальную фразу: "Жизнь или кошелек". Я подозреваю, что он выберет все же не кошелек. - Ну, конечно! - с ядовитым выражением в голосе сказал Яша. - А про женские чулки, которые налетчики на головы надевают, вы, растяпы, разумеется, позабыли! Об этой непременной детали снаряжения действительно позабыли; тогда Яша Мугер отправился переговорить со старухой Красоткиной и через несколько минут победительным жестом предъявил приятелям штопаные-перештопаные фильдекосовые чулки. После того как компания обменялась мнениями на их счет, вроде "сколько же этой карге лет, если она в молодости носила такие архиерейские принадлежности", или "небогато живет старушка", Яша Мугер справился у Папавы, когда решено совершить налет.
- А чего тянуть кота за хвост, - сказал решительно Робинзон, - сегодня же и пойдем. - Как сегодня?! - с испугом в голосе молвил Яша и побледнел. Разбой со стрельбой, погонями, дележом и разгульным бытом рисовался ему малоправдоподобной, по крайней мере, отдаленной во времени перспективой, и когда необходимость совершить уголовное преступление, то есть нечто страшное, выходящее за рамки обыкновения, сделалась действительной злобой дня, как необходимость поужинать или забыться сном, Якову стало так мучительно не по себе, что он даже почувствовал колотье в правой руке, которой у него не было вот уж какие сутки. Однако и на попятный двор отступать было нельзя, неудобно, как-то не по-мужски, и, по пословице "Назвался груздем, полезай в кузов", Яша покорно собрался, когда компания стала подниматься из-за стола, потом покорно плелся вдоль улицы Брута, когда приятели, подбадривая друг друга глупыми шутками, направлялись к остановке 2-го трамвая, потом покорно ехал в заднем вагоне, печально глядя в замызганное окошко, и только за несколько минут до остановки "Дворец культуры" попросил Ваню Сорокина чего-нибудь рассказать. Ваня завел речь о преимуществах параглайдера перед каким угодно иным летательным аппаратом. У главного подъезда Дворца культуры имелся небольшой тамбур; набившись в него, налетчики напялили на головы старухины фильдекосовые чулки, разобрали оружие и ввалились всей компанией в вестибюль. Не сказать точно, к счастью или к несчастью, но по случаю окончания рабочего дня охрана была пьяна; когда Александр Маленький поместился возле телефона и направил на парней ствол своего обреза, они нимало не устрашились, а только дали понять, что не станут мешать налетчикам, и мирно продолжили какой-то, видимо, недавно начатый разговор: - Вообще Верка баба хорошая не ехидная, но иногда на нее находит. Я ее спрашиваю: "Ты кто такая есть-то?" - А она что? - Она говорит: "Ассирийка". Я спрашиваю: "По кому?" - А она что? - Она отвечает: "По образованию". Я говорю: "В таком случае давай я по-быстрому оттолкнусь". - А она что? - Она говорит: "Не, меня это предложение не окрыляет". Тем временем Папава, Сорокин и Мугер, поднявшись на второй этаж по мраморной лестнице и повернув направо по коридору, уже приближались к приемной президента акционерного общества "Капитал". Ваня Сорокин говорил: - Все бы хорошо, только через эти архиерейские чулки ни хрена не видно, того и гляди лоб себе расшибешь. Лучше бы, конечно, иметь приборы ночного виденья: и морда закрыта, и видишь все в темноте, как кошка... Робинзон Папава сказал: - Уймись. В конце коридора, за массивными дубовыми дверями, приятелям открылась обширная приемная президента: слева была подвижная панель матового стекла, обозначавшая вход в кабинет хозяина, посреди приемной стоял круглый диван, из которого росла финиковая пальма, в правом углу за роскошным канцелярским столом сидела миловидная девушка и что-то печатала на машинке. Яша Мугер, блюдя свою роль, подошел к ней, сказал чужим голосом где-то когда-то слышанные слова: - Спокойно, это ограбление! И вытащил из кармана стартовый пистолет. Девушка взвизгнула и закрыла лицо руками. Папава с Сорокиным вдвоем тронули легко поддавшуюся панель, обнажили оружие и вошли. В глубине кабинета, у большого окна, оперевшись филейной частью о подоконник и сложив на груди руки, стоял Бидон. Смотрел он на налетчиков спокойно, даже с легкой, спрашивающей улыбкой, точно ожидая, что они вот-вот его рассмешат. - Ну, что хорошего скажете? - справился он без особого интереса. - Гони наличность, - сказал Папава, поигрывая кинжалом, - а то мы тебя уроем! - Чиво-чиво?! - откликнулся Бидон с очень сложным выражением в голосе: тут звучало и неподдельное удивление, и острастка, и начатки злости, и уверенность в неистребимости своей плоти. - Я говорю, наличность гони, а то мы тебя уроем... Бидон ответил: - Поди умойся. В воздухе повисло что-то угрожающее, какое-то образовалось ясно ощущаемое опасное электричество, чреватое разрядом немалой убойной силы. Робинзон сказал: - А чего ты возмущаешься-то? Чем ты, собственно, недоволен?! Мы что, на честно заработанные гроши покушаемся, что ли? Мы покушаемся на средства, которые ты намыл у трудящегося народа и разных незадачливых простаков!
- А их никто не заставлял отдавать свои честно заработанные гроши, - возразил Бидон. - Мы, слава Богу, живем в свободном государстве, хочешь канавы рой, хочешь песни пой, - это теперь свободно. Ваня Сорокин сказал: - Ты давай сворачивай эту буржуазную пропаганду! Как писал один француз, свобода в эксплуататорском обществе состоит в том, что миллионер и бездомный вольны ночевать под мостом Пон-неф. А у вас, бандитов глубоко российского происхождения, свобода заключается в том, чтобы ограбить народ, перевести деньги в доллары и эмигрировать в Гондурас. - Ишь ты, Шопенгауэр какой нашелся! - съязвил Бидон. - Ну ладно, некогда мне тут с вами философствовать, пошли вон! - А я говорю, - уже закипая, сказал Робинзон Папава, - гони наличность, не то мы тебя уроем! - А я говорю, поди умойся! - сказал Бидон. Засим наступило неприятное, даже отчасти мучительное молчание. Налетчики чувствовали себя оскорбленными, и вдвойне оскорбленными потому, что на их стороне была сила оружия, между тем президент акционерного общества "Капитал" третировал их как мальчишек и позволял себе самый обидный тон. Всем было очевидно, что просто так разойтись нельзя; и хотелось бы разойтись в разные стороны, даже очень хотелось бы, да нельзя. Ваня Сорокин сказал Бидону: - Ты это... стань-ка лицом к окну. Бидон почему-то безропотно сделал то, что от него потребовали, но, правда, умудрился выразить спиной презрение к Ваниному обрезу. Раздался выстрел. Зазвенели мелко висюльки хрустальной люстры, кабинет наполнился кислым пороховым дымом, а Бидон стал медленно сползать на пол, неловко цепляясь пальцами за стекло. - Ну, психический... - проговорил он и растянулся под окном, заливаясь темной венозной кровью. Ближе к вечеру того дня Сергей Попов зашел за Мячиковым по пути к дому N_17 по улице Брута, куда он направлялся, чтобы вдругорядь осмотреть говорящую собаку в расчете на добавочный гонорар. Уже третьи сутки стоял морозец, прихвативший непролазную уличную грязь, но зато там и сям образовались ледяные кривоугольники и овалы, так что приятели вынуждены были сразу же взяться под руки и всю дорогу до улицы Брута предупредительно поддерживали друг друга. - В том-то все и дело, - говорил Мячиков, - что русский человек ведет себя, как дитя малое, если отнять у него символ веры и, так сказать, бросить на волю волн. Попов нехотя возражал: - Так это любой человек начнет безобразничать, если освободить его от моральных установлений, будь он хоть американец, хоть папуас. - Не скажи... У американцев есть две непоколебимые святыни: семья и деньги; у папуасов - культ предков, родство с природой; и никакое "триумфальное шествие советской власти" от этих моральных установлений их не освободит. А у русского что есть? да практически ничего!.. В самые ударные сроки отбрехались от греко-российского православия, которое исповедовали тысячу лет, Третий Рим император Петр Великий снес в самом начале своего царствования, еще последние московские римляне в школу не пошли, со святой Русью большевики покончили в две недели, только одну ночь и одно утро нужно было в воздух пострелять, чтобы социалистическому способу производства пришел конец. Что же остается? родство с природой? Вроде бы не похоже, потому что русский человек любит реки поворачивать вспять. Культ предков? Поглядите на наши кладбища - это срам. Деньги? Да он лучше весь свой век на печке бесплатно пролежит и будет питаться картофельной шелухой! Семья? Уж какая тут семья, если ему регулярно не на что похмелиться... - Я что-то не пойму, - как бы с подвохом завел Попов, - вот ты, Аркадий, говоришь, что самозабвенно Россию любишь, а сам всю дорогу костишь ее почем зря. Как выражается наша сумасшедшая старушка, "это же парадокс"... - Видишь ли, Сережа, я, наверное, другую Россию люблю, не эту. В моей России живет Александр Блок, повсюду светятся женские лица какой-то глубинной, поразительной красоты, носится со своей идеей воскрешения всех умерших Николай Федоров, люди, утонченные до полной беззащитности перед жизнью, ночи напролет говорят о просодии и цезуре. А в другой России бесчинствует спившееся пастушество, никто не знает, что хорошо, что плохо, торчат, словно колонии больших и малых поганок, деревни и города, все покупается и все продается за литр водки. Таким образом, в одной России мы живем, как декабристы в Бурятии, а другую носим в себе, как сердце. Пускай первая будет - Россия-А, а вторая - Россия-Б.
- Вот что я тебе скажу: ты не Россию любишь, а какую-то формулу, выведенную из книжек, хотя бы потому, что Россию как таковую любить нельзя. И в части разделения ее на два самостоятельных княжества ты не прав, - просто русская жизнь слишком богата и многогранна, до того, то есть, богата и многогранна, что она не укладывается в эту... как ее, что-то вроде чертежа? - В схему. - Ну да, не укладывается в схему. Потому что в русской жизни всему найдется место - и подвигу, и вымогательству, и праведникам, и жулью. Мячиков согласился: - Это, конечно, так. Но, положим, лицо Германии все-таки составляет определенный человеческий тип, собирательный, что называется, образ немца. Предположительно, это будет холодный мыслитель и в то же время практик, хотя практик чувствительный и по обстоятельствам добродушный. Предположительно, это будет симбиоз Мартина Лютера, Отто фон Бисмарка и "Страданий молодого Вертера" с добавлением стальной крошки. А кто составляет лицо России? По идее - помесь Николая Федорова с математиком Лобачевским, плюс, Акакий Акакиевич от первой страницы до последней с добавлением порции кислых щей. Но ведь как бородавка под глазом, как третье ухо на макушке, в этот собирательный портрет затешется Стенька Разин, тоже очень российский тип, жулик Отрепьев, палач Шешковский, верноподданнейший хулитель Карамзин, мрачные народолюбцы из "Черного передела", юродивый Иван Яковлевич, у которого причащались московские аристократки, эсер Азеф, даром что был еврей, пламенный циник Ульянов-Ленин - и в результате получится, что лица у народа нет, а есть что-то грузно-бесформенное, желеобразное, готовое податься в любую сторону от малейшего ветерка, поползновения, перекоса... Где-то неподалеку выпалили из охотничьего ружья: пуф-ф - грянул нестрашный выстрел, ах-ах-ах - разлетелось эхо, путаясь меж домов. Уже наступили сумерки. Приветным светом загорелись редкие магазины, стылый ветер, какого никогда не бывает днем, мерно раскачивал провода, в скверике напротив кафе "Полет" что-то пела под гитару компания молодежи, прохожие сосредоточенно, даже самоуглубленно, противоборствовали гололеду, на трамвайной остановке дрались две молодые женщины: одна из них, что потолще, орудовала авоськой, из которой при каждом взмахе высыпалась толика огурцов, другая же, что потоньше, вцепилась противнице в волосы и примерно через каждые пятнадцать секунд наносила ей удар головой в лицо; в воздухе почему-то пахло копченой сельдью. - Интересно, чего они не поделили?.. - указав рукой в сторону схватки, спросил Попов. - То есть я хочу сказать, что у нас в России исстари наблюдается этот разброд, - гнул свое Мячиков, - эта вредная пестрота свычаев и обычаев, идеалов и методик, понятий о добре и зле, поэтому, конечно, неудивительно, что наше драгоценное отечество - единственная страна в мире, где может произойти все что угодно, от социалистической революции до взятия Москвы патриотически настроенными кругами, что, с другой стороны, наше драгоценное отечество - единственная страна в мире, где всегда что-нибудь происходит, а на поверку ничего не происходит, ну решительно ничего!.. А все почему: потому что Россия - воз, который, по дедушке Крылову, тащат в разные стороны лебедь, рак и щука, потому что за полторы тысячи лет своего существования русский народ исхитрился не выработать свод единых и непоколебимых моральных норм. Попов поинтересовался, впрочем, похоже, только того ради поинтересовался, чтобы по-товарищески поддержать начатую беседу: - И какой ты видишь выход из положения? - А никакого выхода я не вижу! В принципе Россия-Б должна была бы подчинить себе Россию-А, но дело в том, что Россия-Б отправлять государственность неспособна, а Россия-А способна отправлять ее в самом превратном смысле. Только на то и приходится уповать, что в России воссияет новый общечеловеческий идеал, народится какая-то небывалая общественно-нравственная религия, которую примет и труженик, и криминалитет, и мыслитель, и диссидентура, и деградант. - И почему у нас действительно все не как у людей, - посетовал Попов и сделал протяжный вздох. - Фигурально выражаясь, в нормальной стране все болезни лечат аспирином, а у нас требуется как минимум синильная кислота. Ну что такое твоя новая общественно-нравственная религия, как не синильная кислота?!
- Ты что имеешь в виду? - Я то имею в виду, что в любой нормальной стране хватит двадцати хороших политиков и экономистов, чтобы обустроить общество на более-менее социалистический лад, включая сюда всеобщее среднее образование и демократические цены на продовольственные продукты. А в России для этого нужно провернуть три революции, закабалить крестьянство и вырезать полстраны. Я поэтому и говорю, что у нас все не как у людей, точно мы живем на другой планете. - В России потому все не как у людей, что у русского человека 62-я, предельно вредная группа крови. - А чего 62-я, а, положим, не 25-я? - Потому что русская кровь претерпела примерно столько посторонних вливаний от варягов, хазар, монголов и прочих воинственных чужаков. Немец он и есть немец, без примесей и прикрас, ну разве что мы им в последнюю войну накапали немного славянской крови - то-то они сдуру у себя половину Турции расселили, - у русака же в жилах вавилонское столпотворение, а не кровь. Да еще она у него насквозь, то есть на много поколений назад и вперед, протравлена алкоголем. У новорожденного младенца возьми кровь: она будет на треть состоять из молдавского портвешка! - Хорошо, а чего у нас так безобразно пьют? - Наверное, потому, что холодно, потому что у нас восемь месяцев в году стоит без малого арктическая зима. Или народ разбавляет кровь - согласись, что все-таки это нагрузка, когда ты одновременно и славянин, и швед, и хазарин, и печенег... - Нет, наверное, все-таки зима виновата, - в раздумье сказал Попов. - Вообще я отказываюсь понимать наших далеких предков: какой черт их дернул поселиться в этом проклятом краю?! Ведь и почвы тут по преимуществу сиротские, и растительность никчемная в сравнении с финиковыми пальмами, и климат поганый - климат, я бы сказал, восемь месяцев в году откровенно работает против нас. - Я полагаю, что как раз во всем виновата кровь. Поскольку ее химическая формула невразумительна и вмещает в себя едва ли не всю периодическую таблицу Дмитрия Ивановича Менделеева, вплоть до какого-нибудь линкольния, который совсем уж, кажется, ни к чему, постольку русский человек и незлобивый и свирепый, и покладистый и коварный, и вор и последнюю копейку нищему отдаст, и зарежет ни за понюх табаку и может всплакнуть над письмом Татьяны. Но главный вред от 62-й группы крови состоит в том, что она редко вступает в реакцию с законопорядком и добрыми начинаниями, и неизменно с романтическими религиями и металлическим кулаком... На этом беседа сама собой пресеклась, так как приятели были уже у дома N_17 по улице Брута; дверь, как и давеча, оказалась незаперта. Около семи часов вечера налетчики сидели в новоприобретенном мугеровском доме, в горнице, за столом; лица у всех четверых были несколько оранжевые из-за оранжевого абажура, точно покрытые густым театральным гримом. Налетчики молчали, глядя в разные стороны тупо и тяжело. На столе стояли четыре початых бутылки водки и лежала объеденная буханка ржаного хлеба. - Я вот что думаю, генацвале, - сказал наконец Робинзон Папава. - Каждый должен заниматься своим делом. Если ты монтажник, то втыкай согласно штатному расписанию, а если ты бандит, то грабь, стреляй и сиди в тюрьме. - Сущая правда! - подтвердил Александр Маленький. - А то с бухты-барахты прихлопнули вполне пригодного мужика... Придурок ты, Иван, доскональный придурок, да! Ладно был бы пьяный, а то ни в одном глазу! Иван Сорокин понуро опустил голову и зевнул. - И, наверное, у него жена есть, дети, - сказал Яша Мугер с печалью в голосе и в глазах. - Как он хоть выглядел, а, Иван? - Да я из-за этого чертова чулка ничего не видел! Слышу только, что он ругается, змей такой, - ну, я обиделся и стрельнул... Голос, правда, у него был знакомый, может, я когда его и встречал. Вошла старуха Красоткина и спросила: - Не угодно ли соленого огурчика на закуску? А то ненароком переборщите, а я с вами, пьяненькими, возись. - Ты, баба Вера, лучше представь нам чего-нибудь, - сказал Яша Мугер, - докажи, что искусство принадлежит народу. - Искусство принадлежит Богу, - поправила его старуха Красоткина, приняла картинную позу и завела: - С вас хотят взять взятку - дайте; последствия вашего отказа могут быть жестоки. Вы хорошо не знаете ни этой взятки, ни как ее берут; так позвольте, я это вам поясню. Взятка взятке рознь: есть сельская, так сказать, пастушеская, аркадская взятка; берется она преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла, - это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; берется она с барыша, подряда, наследства, словом, приобретения, основана она на аксиоме - возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел - так поделись. - Ну, и это еще не взятка. Но бывает уголовная, или капканная взятка, - она берется до истощения, догола! Производится она по началам и теории Стеньки Разина и Соловья Разбойника; совершается она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают без различия пола, возраста и звания, ума и неразумия, старый и малый, богатый и сирый... Такую капканную взятку хотят теперь взять с вас; в такую волчью яму судопроизводства загоняют теперь вашу дочь. Откупитесь! Ради Бога, откупитесь!.. С вас хотят взять деньги - дайте! С вас их будут драть - давайте!.. Дело, возродившееся по рапорту квартального надзирателя о моем будто бы сопротивлении полицейской власти...
В дверь горницы постучали. Старуха Красоткина осеклась, и тонкое лицо ее исполнилось крайнего недовольства. Из подпола донесся тяжелый вздох, на который, впрочем, никто внимания не обратил, вероятно, приняв его за один из тех причудливых звуков, что сами собой издают дряхлеющие дома. Но нежданный стук в дверь произвел на четверку налетчиков тяжелое впечатление: все четверо как-то съежились и застыли, а физиономии их приняли такое по-детски удрученное и вместе с тем предательское выражение, что, кажется, по ним, как по писаному, можно было прочесть: "Ну, все! Сейчас предъявят ордер на арест, наденут наручники, и в тюрьму! А еще говорят, будто у нас в милиции работают не профессионалы, а вахлаки!" В горницу, однако, вошли Мячиков и Попов, выглядевшие настолько неопасно, безобидно, даже отчасти смущенно, поскольку они никак не рассчитывали застать в доме компанию, что налетчики облегченно перевели дух, и только Яша Мугер подумал, что где-то он эту пару уже встречал. Старуха Красоткина холодно пригласила гостей садиться, и приятели неуверенно пристроились на диване. Молчали минуты две. - Ну как поживает наша собачка? - осторожно спросил Попов. Старуха Красоткина отвечала: - Примерно с неделю помалкивала, как язык проглотила, а нынче с утра опять то же самое - говорит... И опять наступила пауза, которая также длилась минуты две. - А вы слышали, господа, - сказал Мячиков, - сегодня убили президента акционерного общества "Капитал"?.. Ну как же, только об этом весь город и говорит! По моим подсчетам, это двадцать девятое убийство на коммерческой почве с начала года. Нет, каково?! Уганда какая-то, ей-богу, а не православный город, который, как ни крути, входит в состав Европы... - Позвольте! - как бы запротестовала старуха Красоткина. - Но ведь это самое общество возглавляет магнат Бидон! - Его, стало быть, и убили. Лица у налетчиков приняли печально-задумчивые, что называется, панихидные выражения; им моментально припомнилась пьянка во 2-й городской больнице, могучая фигура Бидона, его повелительный жест и полный ящик добротной водки. Всем четверым стало крепко не по себе, однако не оттого, что они оказались причастными к убийству знакомого и, в общем, славного человека, а оттого, что по-настоящему не получалось по нему взгрустнуть. - Уж коли Бидона нет больше на этом свете, - продолжала старуха Красоткина, - наверное, можно выпустить горемыку, который томится у меня в подполе, а то уж он какой месяц сидит на пустой картошке... - Вы имеете в виду привидение Даниила-заточника? - осторожно спросил Попов. Красоткина ничего не ответила; она простонародным жестом вытерла уголки рта и вышла из горницы в коридор. Через некоторое время в коридоре послышались голоса, затем дверь отворилась, и перед компанией предстал тощий, маленький человек со всклоченными волосами, в грязных коричневых штанах и клетчатом пиджаке. Он поморщился от электрического освещения и сказал: - Собаке - собачья смерть! - Вы кого имеете в виду? - спросил у него Робинзон Папава. - Бидона, конечно, кого ж еще! Он, гад такой, без суда и следствия посадил меня к бабке в подпол! Примерно полгода я в подполе просидел и должен заметить, что не так меня утомило скудное пропитание, как бабка достала драматургией... Ты как хочешь, карга старая, а я тебе отомщу! На эту угрозу Красоткина ответила той улыбкой, с которой люди, умудренные жизнью, воспринимают проделки шалопаев и дураков. - ...Я прямо не знаю, буфет твой раскурочить в отместку, что ли?! - Вы не кипятитесь, - сказал Александр Маленький, - а лучше присядьте за стол, водочки выпейте... - Я не пью. За стол он однако сел, отломил себе большой ломоть хлеба и зажевал с такой энергией, какую трудно было угадать в его сухом и тщедушном теле. Вдруг он прервался, приподнялся со стула, пожал руки налетчикам, помахал Мячикову с Поповым и представился: - Паша Розетко меня зовут. Яша Мугер его спросил: - За что же, Паша, усопший засадил тебя, так сказать, в самодеятельную тюрьму? - За то, что я изобрел глушитель для сетей высокого напряжения. Вставляешь вот такую хреновнику в датчик, - Паша показал примерно треть своего мизинца, - и вместо тысячи киловатт потребления электроэнергии ежесуточно, у тебя выходит совершенно бытовая цифра - рублей на сто. Должен заметить, я сразу понял, что сделал открытие всенародного значения, и стал искать заинтересованного партнера. Ну, Бидон и дал мне под мое изобретение миллион...
- Это что-то отдельное! - возмутился Ваня Сорокин. - Зачем, спрашивается, разные хреновники изобретать, когда японцы давно разработали принцип передачи электроэнергии без помощи проводов, которая поэтому не поддается никакому бухгалтерскому учету. Я вам сейчас этот принцип кратенько изложу. Паша Розетко косо посмотрел на Ваню Сорокина, так значительно посмотрел, что тот прикусил язык. - Ну, значит, дал мне Бидон под это изобретение миллион, а мой агрегат при испытаниях возьми и взорвись, а трансформаторы возьми и загорись... вы хоть помните, как в мае во всем городе на три дня вырубилось электричество? - Как не помнить!.. - послышались голоса. - Так это был я! - сказал Паша Розетко победным тоном, как если бы в мае он не фиаско потерпел, а, напротив, достиг заслуженного успеха. - Совсем мы пьянку за этими разговорами позабросили, - сказал Александр Маленький и стал разливать по стаканам водку. Павел Розетко ждал; когда компания, включая Мячикова с Поповым, выпила, закусила огурчиком с черным хлебом и какое-то время, впрочем, весьма короткое, в молчании переживала этот приятный акт, он схватился за голову и продолжил: - Бидон, должен заметить, после этого мне проходу не дает - гони миллион, и все! Я говорю: "Да где же я тебе возьму миллион, если у меня кругом-бегом единственные штаны?!" Он говорит: "А мне какое дело, это твоя печаль. Вот упеку тебя в подпол в одном укромном доме, где тебя с собаками не найдут, и будешь сидеть в одиночном заключении, пока не выплатишь миллион". Так-таки и упек... Мячиков сказал: - Интересно, что у этого случая имеется прецедент. В середине семнадцатого столетия крестьянин Дмитровского уезда Иван Жемов изобрел слюдяные крылья, при помощи которых он вознамерился совершить показательный полет над Первопрестольной. На реализацию проекта денег у него, разумеется, не было, и он подал царю Алексею Михайловичу Тишайшему прошение о субсидии в семнадцать рублей с полушкой. Деньги он, как это ни удивительно, получил, крылья свои построил, но во время показательного полета свалился с Ивановской колокольни, разбился и еле живой был посажен в яму за злостную растрату государственных денег, где он и просидел, пока не выплатил царю семнадцать рублей с полушкой. - Вот я и говорю, - заметил Попов, которого уже немного тронула его порция алкоголя, - двести лет с той поры прошло, а и намека нет на какой бы то ни было... как его?.. - Прогресс, - подсказал Мячиков. - ...Какой бы то ни было прогресс, все то же самое происходит в России, от Владимира Святого до наших дней. - Ну почему... - возразил Розетко. - Во-первых, у нас с этим крестьянином качественно разные изобретения. Во-вторых, субсидии разные, все-таки семнадцать рублей с полушкой - и миллион! В-третьих, он в заключении поди всю дорогу плакал да Богу молился, а я размышлял о судьбе народа и выдумал одну хитрость, в которой заключается решение всех проблем. Это не считая того, что мне пришла идея вывести такую хищную муху, которая целенаправленно истребляла бы домашнего комара. Одним словом, эти полгода для меня не прошли бесследно. Как говорится: "Кому война, а кому мать родна". - Так что вы там за хитрость придумали, в которой заключается решение всех проблем? - спросил Робинзон Папава. - Хитрость такая: в одно прекрасное утро просыпаются наши кремлевские вельможи, глядь, - а изгаляться-то больше не над кем, ни одной живой души не осталось в России, если не считать двух парализованных старух в Вологде, тишина! - А куда же все, предположительно, подевались? - с некоторым даже испугом спросил Александр Маленький. - Все, как один человек, свалили на остров Гренландия, который располагается в Атлантическом океане! - Да ведь там же холодно, - усомнилась старуха Красоткина, - морковка, и та, вероятно, от холода не растет. - Морковка, положим, и у нас не растет, - отвел этот довод Паша Розетко, - и к холоду нам, положим, не привыкать, зато сам по себе остров огромный, населения кругом-бегом полчеловека на одну квадратную милю и, стало быть, там запросто поместятся сто пятьдесят миллионов российских душ, плюс Гольфстрим, плюс цивилизованное датское подданство, плюс членство в Общем рынке, который будет поставлять нам ананасы и прочие кренделя.
Яша Мугер сказал: - Я вообще приветствую эту мысль. Тем более что и тут имеется... как его... прецедент: кажется, в начале этого века эмигрировали в Канаду несколько тысяч сектантов - и ничего... - И даже снимают теперь в Канаде по девяносто центнеров зерновых с га, - подлил масла в огонь Розетко, - это против наших-то пятнадцати с половиной! Должен заметить, что если русского человека довести до ручки, он на небе дополнительное солнце подвесить может! Пусть только нас Копенгаген гоняет в хвост и в гриву, мы за одну пятилетку превратим этот остров в цветущий сад! - А если датское правительство откажется нас принять, - сказала старуха Красоткина, - то можно занять остров Гренландию явочным порядком, как Ермак занимал Сибирь. Тем более что во главе государства у них стоит довольно мягкотелый монарх, а не какой-нибудь хан Кучум. - Ах, не то вы говорите, товарищи дорогие, совсем не то! - воскликнул Мячиков и несколько раз руками всплеснул, как если бы он отмахивался от мух. - Какая Гренландия, какие девяносто центнеров с га, какой хан Кучум - вы что, белены объелись?! Дома надо жить, дома, хотя бы потому, что так уж устроен русский человек: "Дома и солома едома", а на чужбине не в радость никакие ананасы и кренделя. - Ну я не знаю!.. - сказал Розетко. - Кабы не старухин драмкружок, я, может быть, что-то более фундаментальное изобрел. - Если наш народ сейчас в чем-то и нуждается, - продолжил Мячиков, - так это в новой гуманистической религии, хотя бы до известной степени и обманной, которая спаяла бы людей всех слоев общества единой прекрасной грезой... Какой угодно миф сейчас нужно предъявить людям, только бы не вакуум, только бы не полное ничего. Ведь почему страна сейчас постепенно впадает в коматозное состояние? - потому что равнодушные и недальновидные люди потушили огонек коммунистической идеи, который пусть издали, призрачно, а светил. Или возьмем бессмертие, которым оперирует любая мировая религия: думаете, что-нибудь будет там, за гробом? - да ничего не будет, а все приятно... Ваня Сорокин сказал: - Какая-то водка пошла, хрен ее знает: то я с одного стакана балдею, а то литр выпью - и ничего... - А ведь действительно, - молвил задумчиво Яша Мугер, - я вот, помню, комсомольцем был - е-мое, да расчудесная была жизнь! - Нет, - сказал Мячиков, - возвратиться к коммунистической идее я не призываю, благодаря усилиям российских коммунистов она себя исчерпала. Я предлагаю опереться на какой-то свежий категорический императив, вроде кантовского или Нагорной проповеди Иисуса Христа, только учитывающий веянья и эпоху. Например, христианство в свое время учло естественный страх человека перед смертью и поставило вопрос так: если будете добродетельны на земле, вам гарантировано вечное бытование в эмпиреях. А мы говорим: будьте добродетельны безвозмездно, ибо любовь к добру безусловно присвоена человеку наравне с инстинктом самосохранения, ибо если вы не добродетельны, то вы вовсе не человек. Например, Христос говорит: "Будьте как дети, иначе не войдете в Царствие Небесное". А мы говорим: будьте как дети, то есть любовны, распахнуты и щедры, иначе... иначе... - Иначе - что? - спросил в нетерпении Яша Мугер. - Иначе, - предположил Паша Розетко, - вам Гренландии не видать, как своих ушей! - А что? - сказал Робинзон Папава. - Почему бы нам действительно не объединить остров Гренландию и этот самый императив?.. Скажем, новая религия будет выглядеть так: если ты ведешь себя как человек, никого не обижаешь и не обременен склонностью к воровству, то после какого-то испытательного срока ты становишься полноправным гражданином острова Русская Гренландия, где тебя ожидают заслуженные ананасы и кренделя. А если ты ведешь себя как волк поганый, то оставайся в Вологде с двумя парализованными старушками и тужи! - Гениально! - воскликнул Александр Маленький. - Вот это, я понимаю, религия так религия, за которую можно при желании подержаться! Нет, это дело так оставить нельзя! Баба Вера, гони за водкой! Старуха Красоткина с чисто женской, какой-то обреченной покладистостью подчинилась этому распоряжению и ушла; через четверть часа она принесет четыре бутылки водки, позже еще четыре, а ближе к полуночи еще две.
Тем временем Паша Розетко развивал гренландскую тему: - Вы представляете себе, какую мы заварим искрометную жизнь, если нам удастся вывезти из России весь положительный, сознательный элемент?! Это будет радость в шоколаде, а не жизнь, потому что если русского человека довести до ручки, он на небе дополнительное солнце подвесить может! Ваня Сорокин тоже дал волю воображению: - А я себе разгуливаю по острову в бостоновом костюме, в бабочке, а во рту вот такая огроменная сигара - с понтом я иностранный подданный и масон! - Только эту кампанию по переселению всего русского народа, - заметил Попов, - нужно обставить соответствующим мифотворчеством. Например, хорошо бы сочинить легенду, восходящую к началу перестройки, найти какого-нибудь страдальца, который якобы первым высказал эту мысль, какую-нибудь реликвию откопать, потому что без реликвии это уже будет политическая позиция, а не миф... - Гм... - в раздумьи промычал Мячиков. - Вообще-то эта гренландская авантюра ложится на вековечные чаянья русского человека. Вспомним легенду о граде Китеже, вспомним мечты "тупейного художника" о вольном Ращуке, - нет, в этом действительно что-то есть... - А чего далеко ходить, - угрюмо сказал Яша Мугер, - и страдалец имеется, и реликвия налицо. - То есть? - спросил Робинзон Папава. - Это я про себя. Как же я не страдалец, если сука Стрункин оттяпал мне руку на ровном месте?! Да и руку ампутированную я, честно говоря, выкрал из анатомического театра, - вон она в сенях на гвоздике висит, можете посмотреть. - Гениально! - воскликнул Александр Маленький. - Все одно к одному, точно по нотам, да! Во-первых, Яшка еврей, как Иисус Христос. Во-вторых, у христиан реликвией был крест, на котором распяли Христа, а у нас будет рука, которую ампутировал сука Стрункин!.. - Да... - проговорил Мячиков, как бы рассуждая с самим собой. - Это будет выглядеть графично, стильно, я это вижу: указующая рука, простертая в северо-западном направлении, мол, там, где плещется в океане остров Гренландия, там "несть ни плача, ни воздыхания", там спасение и покой... - А по большим праздникам, - предложил Робинзон Папава, - будем выносить Яшкину руку народу на поклонение, навроде как красные знамена таскали на Первомай! - Еще нужно построить церковь, - сказал Ваня Сорокин, - а внутри подвесить на магнитах золотой гроб, в котором по будням будет лежать рука. Ну, это будет что-то отдельное: заходишь, - а посредине висит золотой гроб размером с небольшой летательный аппарат! - Только поверит ли народ в руку... ну и вообще, - засомневался Попов. - Все-таки это тебе не вареная колбаса. - Поверит, поверит! - заявил Мячиков. - Если он с первой подачи поверил во врачей-отравителей, то в нашу Гренландскую рапсодию он уверует за глаза. Александр Маленький сказал: - А мы все будем как бы апостолы при Христе. Слушай, Яш, ты руку-то покажи, чтобы мы потом про это дело рассказывали своим внукам. - А не противно будет? - Может быть, и противно. Зато впоследствии будем трубить, что присутствовали при событии всемирно-исторического масштаба! Яша Мугер поднялся из-за стола, махом выпил полстакана водки и отправился в сени за пластиковым пакетом, в котором хранилась его рука. Пакет был пуст. Яша вернулся в горницу с порожним пластиковым комочком и растерянно произнес: - А руки-то и нет... Черт ее знает, куда она подевалась. Вчера еще была, а сегодня нет!.. Баба Вер, ты не видала моей руки? - Вероятно, собака ее сожрала, - сказала старуха Красоткина. - То-то я гляжу, что она молчала-молчала, а сегодня обратно: в Москву, в Москву... Мне вот этот гражданин, - она указала на Попова почему-то одним мизинцем, - предписал животное не кормить, чтобы она прекратила свои разговоры, ну я ее и не кормила неделю с лишним... Точно, она руку с голоду сожрала! Александр Маленький отыскал глазами пса, который лежал по своему обыкновению под диваном, пронзительно-пронзительно на него посмотрел и молвил: - Какую песню испортил, гад! Разочарование, неожиданно свалившееся на компанию, было настолько убийственно тяжело, что к гренландской теме уже никогда больше не возвращались.
<pre> ----------------------------------- Jenny Jones. The Blue Manor (Victor Gollancz, London, 1995). Изд. "Мир", 1999. Пер. - Ю.Соколов OCR & spellcheck by HarryFan, 28 July 2000 ----------------------------------- Моей матери Мери Черч, садовнице и музыкантше, с любовью. "Le Manoir de Rosamonde" by Robert de Bonnieres De sa dent soudaine et vorace, Comme un chien l'amourm'a mordu... En suivant mon sang repandu, Va, tu pourras suivre ma trace... Prends un cheval de bonne race, Pars, et suis mon chemin ardu, Fondriere ou sentier perdu, Si la course ne te harasse! En passant par ou j'ai passe, Tu verms que seul et blesse J'ai parcouru ce triste monde. Et qu'ainsi je m'en fus mourir Bien loin, bien loin, sans decouvrir Le bleu manoir de Rosamonde. "Дом Розамунды" Робер де Бонньер Внезапной и прожорливою пастью Как пес впилась в меня любовь, Езжай же следом, и поможет кровь Свидетелем стать моему несчастью. Седлай коня в далекую дорогу И средь чащоб, оврагов и теснин Кровь путь покажет - здесь я был один, Гони лишь от себя усталость и тревогу! И следуя за мной кровавою тропою, Увидишь ты: израненный и лишь с самим собою Объехал я наш мир печалей и тревог. И умер, не достигнув цели. Измученный болезнью и трудом, Не отыскал я Розамунды синий дом, Но злую участь и жестокий рок Я на себя своей рукой навлек. Огни выхватили его из тьмы всего лишь на мгновение. Стоявший на краю дороги мужчина, блеснув прилизанными дождем волосами, прикрыл руками лицо, скрывая глаза. Похоже было, что он собирается шагнуть на дорогу, в поток несущихся машин. Она едва не остановилась. Нет, не едва. Ни одна женщина не остановит ночью машину, чтобы подобрать незнакомца, чуть ли не прячущегося возле дороги. Кроме того, он был не один. Рут успела заметить две неясные фигуры, сидевшие на краю позади него. Для подробностей было слишком темно, и она ехала чересчур быстро. Она даже не задумалась. Он не был одинок: те, кто был с ним, должны были предотвратить любое несчастье. Она спешила домой; проехав лесной дорогой, она сразу повернула на Коппис-роу. Деревья здесь были гуще, они почти прикрывали въезд на аллею. С привычным нетерпением она остановилась, чтобы открыть ворота, а потом слишком уж быстро помчалась по обсаженной деревьями аллее. Неважно, других гостей в этот вечер не будет. Их было трое. Рут оставила автомобиль на подъездной дорожке, едва отметив, что в доме не горит свет. Белые розы - единственная радость - бледными огоньками светились вокруг террасы. Она поднялась по нескольким ступенькам к входной двери, открыла ее. И словно вступила в раскаленную печь. В доме было жарко и душно. Занавеси, наверное, были задернуты весь день, подумала она. Тяжелый бархат оставлял снаружи солнце, перекрывал доступ воздуха. При всем своем размере дом угнетал. Она оставила дверь открытой, и холодный, влажный от дождя воздух хлынул в дверь. - Закрой дверь. - Надо проветрить, - ответила она кротко, включая лампу, стоявшую возле двери. Сидевший за длинным столом Саймон заморгал от внезапного света. - Что ты делаешь во тьме? - Она не ожидала ответа: вопрос, конечно же, был излишним. В занятии его сомневаться не приходилось: бутылка виски уже наполовину опустела. Не закрывая двери, она села напротив него, открывая дорогу в холл насекомым. Рут налила и себе. А что, почему бы и нет? - Ну как дела сегодня? Как твои психи? - Так себе. - Можешь не говорить мне, я знаю. - Он медлил, поворачивая бокал в тонких пальцах. - Словом, ты получила истинное удовольствие? Много ли душ повернула назад от самого края? И как насчет благодарности, ощущения выполненной работы, крохотного огонька, зажженного в скорбной тьме злого мира? Он встал и направился в сторону выключателя. Темнота. Она опустила бокал. - А где Кейт? - В постели, а где же еще? Уже поздно. Рут! - Он стоял вполне спокойно, она слышала его дыхание, жесткое и напряженное. - Кто-нибудь звонил? Гости были? - Нет, или ты кого-нибудь ожидала? - Голос Саймона потерял резкость, в нем слышалась только усталость. Она направилась к нему, осторожно огибая стол и стулья.

End of preview. Expand in Dataset Viewer.

Various books from lib.ru

Downloads last month: 35

Edit dataset card

Size of the auto-converted Parquet files (First 5GB):

2.63 GB

Number of rows (First 5GB):

641,886

Estimated number of rows:

718,766