Datasets:

georgiyozhegov
/

lib.ru

Dataset card Viewer Files Files and versions Community

Split (1)

train · ~719k rows (showing the first 642k)

text stringlengths 4.1k 299k
<pre> ------------------------------------ Авт.сб. "Государственное дитя". М., "Вагриус", 1997. OCR & spellcheck by HarryFan, 31 July 2002 ------------------------------------ В самом начале ноября 1992 года мастер производственного обучения Яша Мугер познакомился в привокзальной пивной с чемпионом Донецкой области по ручной борьбе, которого все называли не по имени, а по кличке; кличка была - Бидон. Хотя оба оставались сравнительно в своем виде, проговорили всего-навсего полчаса и вообще родственного между ними нашлось так немного, что, можно сказать, родственного не было ничего, они, бог весть почему, сошлись, и в конце концов Бидон пригласил Якова попариться в частной баньке. Якова потому это предложение обольстило, что о существовании таковых он даже не подозревал. Банька находилась примерно в пяти минутах ходьбы от Северного вокзала, но располагалась так нарочито скрытно, что в другой раз найти ее без провожатых было бы мудрено. Сначала следовало поворотить с Железнодорожного проспекта в затхлую подворотню, затем миновать замкнутый, мрачный двор, который был уставлен мусорными контейнерами, источавшими кислый смрад, затем пересечь небольшой пустырь, захламленный какими-то ржавыми конструкциями, обветшавшими бетонными блоками и сносившимися покрышками, затем войти в одноэтажное кирпичное здание с решетками вместо окон, спуститься по металлической лестнице три пролета, толкнуть массивную дверь, обитую листовой сталью, за нею еще одну - красного дерева с позолотой, и только тогда в ноздри посетителю ударял сладостный банный дух. Общее впечатление было такое: словно вы в гостях у Хозяйки Медной горы, или вы волшебным образом угодили в гольф-клуб где-нибудь на Багамах, или вам просто снится прекрасный сон. Это впечатление потому охватывало всякого новичка, что стены тут были обшиты карельской березой, потолки в сенях и предбаннике обтянуты красным штофом, бассейн выложен крупной зеркальной плиткой, что там и сям стояли мягкие кожаные диваны, существовали для услуг массажистка Вера, молодой холуй в резиновом фартуке и официант при галстуке бабочкой, что на закуску подавали спаржу и запеченного судака. Перечисленные обстоятельства произвели на Якова такое сильное впечатление, что ему почему-то захотелось одновременно бросить курить и пить. А пил он, заметим, крепко; Яша по национальности был еврей, но, как бы это выразиться... не очень, то есть он настолько заматерел в русских нормах житья-бытья, что мог часами говорить о переселении душ, опять же крепко пил горькую и помаленьку таскал со своего завода измерительный инструмент. Кроме причудливого желания покончить с алкоголем и табаком, в Якове вдруг пробудилось острое чувство злобы; ему было донельзя досадно, что вот одни роскошествуют в частных баньках, а другие, чтобы только свести концы с концами, вынуждены приворовывать измерительный инструмент. Правда, Яше ощутительно полегчало, когда он приметил ярко-рыжего таракана, прошмыгнувшего между серебряной солонкой и баночкой финикового варенья, тем не менее он напился и с досады решил как-нибудь насолить Бидону, например, овладев в парной массажисткой Верой. Массажистка, однако, сразу его отвадила, скомандовав: - От винта! И Яков озлобился еще пуще. - Не понимаю, - с горькой усмешкой говорил он, - зачем это некоторые таскаются по пивным, когда в их распоряжении имеются целые подземные дворцы, французское шампанское и прислуга?.. - Да вот, все никак не могу отстать от старых привычек, - простодушно сказал Бидон. - Ты не поверишь: я даже иногда одеколон пью, с бичами в канализационных люках ночую, телок на вокзале снимаю по старым деньгам за три рубля! - Если тебе так дорога прежняя жизнь, то к чему этот дорогостоящий романтизм? - А из принципа! - почти закричал Бидон. - Если наши тузы кремлевские живут в хоромах с зеркальными стеклами, на "кадиллаках" ездят, харчуются чуть ли не у "Максима", то почему, собственно, я должен прозябать в своем низменном естестве?! Они что, умнее Иммануила Канта или по-древнегречески говорят? По моим сведениям, отнюдь... Просто-напросто валяют ребята дурака и, вроде меня, помаленьку обирают мирное население. Я, если честно, по-древнегречески тоже не говорю.
- Ну, положим, это еще не повод для того, чтобы встать на неправедную стезю. - Очень даже повод, как ты, Яков, этого не поймешь! Почему, по-твоему, люди в политику лезут, сотни миллионов лепят из воздуха, на Северный полюс идут пешком? Я тебе скажу, почему: потому что они по-древнегречески не говорят... А которые говорят, - тем вообще ничего не нужно. Яша Мугер в эту логику не проник, посему он решил, что Бидон строит над ним насмешки, и вызвал его из мстительного чувства на поединок. Ручной борьбой Яков сроду не занимался, но малый он был крепкий и однажды на пари прокусил насквозь николаевский пятачок. Понятное дело, сил своих Яков не рассчитал; продержался он только секунд пятнадцать, и по той причине, что никак не хотел сдаваться, радея за свое мужское достоинство и честь трудящейся бедноты, поединок закончился маленькой катастрофой: вдруг в плече у Яши что-то оборвалось, и он завопил от боли. Впоследствии, когда Яша Мугер явился на прием к хирургу в свою районную поликлинику, оказалось, что правая ножка бицепса оторвалась от плечевого сустава и конечности, скорее всего, суждено отсохнуть. Поначалу Яков не особенно огорчился, поскольку это было своего рода ранение, полученное в борьбе за мужское достоинство и честь трудящейся бедноты, однако дня через два он уже не держал в руке молоток и поэтому в конце недели пошел сдаваться, то есть он лег в хирургическое отделение 2-й городской больницы, которая существовала при медицинском институте имени Парацельса. Об этой больнице ходила дурная слава. В середине пятидесятых годов в так называемой Коровинской слободе, примыкавшей к городу с северо-западной стороны, поселился Аркадий Мячиков, отпрыск старинного дворянского рода, записанного еще в "Государевом родословце" и оставившего кое-какие следы в отечественной истории, например, один из Мячиковых упоминается в составе посольства боярина Писемского, который ездил в Англию сватать за Иоанна Грозного принцессу Марию Гастингс. Однако род с течением времени захудал, лишился почти всех вотчин и к середине XIX столетия уже считался просто интеллигентным; и прадед Аркадия Мячикова был врачом Обуховской больницы для бедных, и дед был врачом, правда, тюремным, и отец был участковым врачом, и старший брат был военно-морским врачом, но сам Аркадий семейной традицией пренебрег - он окончил Ленинградскую академию художеств и года два занимался оформлением детских книжек, пока его не упекли в лагерь за то, что кота Базилио он изобразил как две капли воды похожим на Лазаря Кагановича, который тогда был одним из главных столпов сталинского режима. Аркадий отсидел в лагере восемь лет, съездил в Ленинград проведать родню, помотался по России туда-сюда и осел в Коровинской слободе; в то время ее составляли несколько немощеных, странно широких улиц, застроенных оштукатуренными бараками, совсем деревенскими избушками да изредка двухэтажными бревенчатыми домами несколько финно-угорской архитектуры, и только в шестидесятые годы тут покрыли асфальтом улицу Карла Либкнехта и построили квартал мрачных, неказистых пятиэтажек, кое-как, словно через душу, слепленных из силикатного кирпича; населял слободу искони люд бедный и озорной. С работой Аркадию Мячикову сначала не повезло - за неблагонадежность его взяли только приемщиком стеклотары, однако со временем он нашел себе необременительную должность стрелка военизированной охраны на хлебозаводе и стал подрабатывать своим ремеслом, именно он исполнял к большевистским праздникам транспаранты по кумачу. Впоследствии ему дали комнату в одной из неказистых пятиэтажек, и он зажил совсем безбедно. Как раз на другие сутки пребывания Яши Мугера во 2-й городской больнице Аркадий Мячиков лежал у себя в комнате на диване, читал "Жизнь и нравы насекомых" Фабра, краем уха прислушивался к гармошке, на которой пиликал пьяный сосед-шофер, да время от времени поглядывал за окошко. Погода в тот день стояла в высшей степени ноябрьская, то есть пакостная, и за окошком бежали тучи по грязно-голубому небу, отдававшему в цвет милицейской формы, тучи какие-то скукожившиеся, словно им самим было зябко, шел мелкий снег вперемешку с дождиком и гулял отсыревший ветер, который то и дело стучал форточкой, обычно запираемой при помощи большой канцелярской скрепки; мало-помалу погода вогнала Аркадия в такое оцепенение, что даже форточкой заняться было невмоготу.
Около двух часов пополудни к Мячикову зашел старый его приятель Сергей Попов. Этот Попов отродясь нигде не работал, жил бог знает чем и почти каждый день приходил играть в "гусарский" преферанс по десяти рублей вист; не исключено, что на карточный выигрыш он и жил, поскольку Аркадий каждый раз нарочно ему проигрывал что-нибудь по тысяче целковых, а то и более, впрочем, у Попова был свой талант, доставлявший ему некоторые средства, - он был превосходный ветеринар по собачьей части, даром что не имел специального образования, да и вообще никакого образования не имел, поэтому вернее его следовало бы назвать знахарем, ведьмаком; собак он пользовал травами, заговорами, сложными снадобьями, иной раз включавшими в себя совсем уж экзотический элемент, вроде отвара из цветков лотоса или толченой яшмы, в ста случаях из ста вылечивал энтерит и умел лаять на разные голоса; немудрено, что собаки по наитию перед Поповым благоговели, и даже вконец озверевшие кавказские овчарки, воспитанные в ненависти ко всякому чужаку, завидев его, сразу пластались ниц и жалобно стенали, как месячные щенки. Войдя в комнату, Попов немного походил от окна к двери, возле которой была прибита вешалка, а с другой стороны стояли напольные часы, найденные хозяином на помойке, потом сел за стол и вынул из кармана колоду карт. Мячиков поднялся с дивана и сел напротив. Когда карты были сданы, Попов сказал ритуальную шутку, без которой не обходился ни один роббер: - Знал бы прикуп, жил бы в Сочи. - А в Сочи сейчас, наверное, - отозвался на шутку Мячиков, - солнце сияет, синее море плещется, кипарисы голубеют, а главное, температура воздуха, я так думаю, градусов двадцать пять. - В ноябре у нас даже в Сочи погода дрянь. Вообще я отказываюсь понимать наших далеких предков: какой черт их дернул поселиться в этом проклятом крае?! Ведь и почвы тут по преимуществу сиротские, и растительность никчемная в сравнении с финиковыми пальмами, и климат поганый - климат, я бы сказал, восемь месяцев в году откровенно работает против нас. Чего уж тут удивляться, что у нас безалаберный народ, угорелая государственность и вечная хозяйственная разруха!.. - Я скажу больше, - поддержал приятеля Мячиков, - в России, чего ни хватись, все некондиция или брак. Чай банным веником пахнет, ручки не пишут, спички не зажигаются. Кстати о спичках: спички у тебя есть? Попов порылся в карманах и сказал: - Есть. - Давай поспорим на тысячу рублей, что в твоем коробке ни одна спичка не загорится? Попов охотно согласился держать пари; восемнадцатая по счету спичка в его коробке все-таки загорелась, и Мячиков выложил на стол тысячерублевую ассигнацию, притворно изобразив движением бровей разочарование и тоску. - Пускай даже в России каждое восемнадцатое изделие функционирует, - сказал он, - все равно эта страна противопоказана для жизни и всячески враждебна по отношению к человеку, - тут ты, Сережа, прав. Только беда не в климате, а в чем-то другом, чего нам не дано понять. Ведь наш брат, русак, такой кудесник, что посели его, положим, на острове Цейлон, который Чехов, между прочим, называл земным раем, он через три года превратит этот остров в какую-нибудь сольвычегодскую чепуху. Видимо, русский человек чувствует себя хорошо, только когда чувствует себя плохо. Видимо, конструкция души у него чересчур сложная, привередливая и оттого, как правило, не в порядке, а поскольку всякая вещь ищет гармонии с внешним миром, то и русаку подавай разбитые дороги, страховидные жилища, писателя Достоевского и какого-нибудь монстра во главе государства, который гонял бы нацию в хвост и в гриву. Ну, всегда было в России плохо, а это навевает, - скажи, Сережа?! И при царе было плохо, и при большевиках плохо, и при демократах опять же плохо. Впрочем, нет; при большевиках было как раз хорошо, я даже думаю, что это самая счастливая пора в истории нашей народной жизни, несмотря на красный террор, страшную войну, рахитичную экономику и небывалое засилие дураков... - Ну, ты тоже скажешь! - в сердцах возразил Попов; преферанс не заладился, и он поэтому был сердит. - Большевики уничтожили русского интеллигента, сельское хозяйство свели к нулю, семьдесят лет из нас делали идиотов, а ты говоришь, будто это была самая счастливая пора в истории нашей народной жизни!.. Чудак ты, ей-богу, а еще образованный человек!
- Во-первых, народной массы репрессии практически не коснулись, по тюрьмам да лагерям мыкалась одна сотая, сливочная, так сказать, часть населения империи, которая тем или иным образом участвовала в борьбе. Во-вторых, сельское хозяйство, обеспечивающее урожайность зерновых в лучшем случае сам-двенадцать, не грех было свести к нулю. В-третьих, идиотов можно делать только из тех, кто согласен, чтобы из них делали идиотов. - Ой ли?! - с ехидцей сказал Попов. - Мне, по крайней мере, еще в седьмом классе средней школы было ясно, что коммунистическая партия - это церковь, с тем только отклонением от шаблона, что вечное блаженство она обещала в любом случае, послезавтра и непременно с доставкой на дом. Но я сейчас не об этом. Вот как ты думаешь, почему при большевиках появились самые веселые наши песни, снималось живое и радостное кино, молодежь прямо кипела и опрометью кидалась исполнять любое дурацкое указание, исходящее от очередного кремлевского богдыхана, почему на первомайские демонстрации мы ходили, как к теще на пироги, почему вообще сравнительно расчудесная была жизнь? Злопыхатель скажет: потому что большевизм как нельзя более органичен русскому человеку, которого только при помощи кнута можно привести в христианский вид, который любит валять дурака на рабочем месте, всю жизнь витает в облаках и готов снести любое надругательство, если ему гарантирована миска вчерашних щей. Но это, конечно же, не так. Знаешь, Сережа, почему при большевиках народу жилось сравнительно весело и светло? - Почему? - без особого интереса спросил Попов. Мячиков сделал многозначительную паузу. Было слышно, как пиликает на гармошке сосед-шофер и стучит в оконное стекло дождь; форточка хлопнула и вернулась в исходное положение, замерев выжидательно, как живая. - А вот почему: потому что при большевиках русскому народу жилось романтически, возвышенно плохо, то есть, в сущности, хорошо. Потому что большевики отлично поняли наш народ и оснастили его бытование прекрасной руководительной идеей или, если угодно, сказкой, которая включала в себя следующие сюжеты: мы народ избранный, самой судьбой предназначенный для того, чтобы осчастливить весь мир, от Амазонии до Аляски; сначала нужно основательно настрадаться, а затем наступит эпоха всеобщего благоденствия; настоящее ничто, будущее все; "нам нет преград ни в море, ни на суше", и слепить идеального человека, например, для нас так же просто, как выпить стакан вина. Следовательно, Россия только тогда жизнеспособна, когда она зациклена на какой-нибудь идее или, если угодно, сказке, потому что ей больше не на что уповать, а русский человек только тогда доволен и, стало быть, благонадежен, когда он сориентирован на какой-нибудь возвышенный идеал. И наоборот: в пору разочарования Россия рассыпается на глазах, будь то "Серебряный век", предваривший Октябрьский переворот, или наша так называемая посткоммунистическая эпоха; в свою очередь, русский человек превращается в злую бестию, способную на самые дикие преступления, как только он теряет свой идеальный ориентир... - А что это у тебя, Аркадий, часы не ходят? - спросил вдруг Попов и сделал как бы слушающие глаза. - Да в них механизма нет, - сказал Мячиков и посмотрел на свои старинные напольные часы, примостившиеся возле двери. - Ничего, пускай стоят, и так красиво. Однако вернемся к нашим баранам... Итак, поскольку Россия жизнеспособна только когда она держится на идее, постольку каждый порядочный человек, живущий в эпоху разочарования, должен спросить себя: что же дальше? Иными словами, он обязан призадуматься над тем, что он может предложить взамен идеи Третьего Рима и "самодержавия, православия, народности", лозунга "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", наконец, взамен платформы "Не пойман, не вор", на которой зиждется наше время?.. - Я, честно говоря, сомневаюсь, что сейчас Россия нуждается в идеалах, - сказал Попов. - В хорошей взбучке она нуждается, в новом товарище Сталине, который только бы не трогал интеллигенцию, будто ее и нет. - О, как ты не прав! - горячо возразил Мячиков и несколько раз руками всплеснул, как если бы он отмахивался от мух. - В том-то и дело, что сейчас позарез нужен какой-то новый, неслыханный идеал, который был бы способен объединить всю работящую и мыслящую Россию на основаниях человеколюбия, нестяжательства, терпимости, вообще всяческого добра. В противном случае наши глубоко дезориентированные соотечественники просто-напросто перережут друг друга и пустят по ветру святую Русь.
- Да откуда же взяться новому идеалу, - сказал Попов, - если все было, огнепоклонники, и те были. Ну, разве что отыскать какого-нибудь сумасшедшего и провозгласить его новым Буддой, предположительно, Буддой-сыном, с уклоном в марксистско-ленинскую философию, и пускай он агитирует население за всяческое добро... Только не посадят ли нас с тобой за это... ну как называется сочинительство сказок? - Мифотворчество. - ...За мифотворчество, потому что мифотворчество у нас почти так же ужасает начальство, как террористы и саботаж... - За мифотворчество не посадят, а и посадят, не велика беда. В России, Сережа, что в лагерях, что на воле, - примерно одно и то же. У нас поэтому и тюрьмы никто всерьез не боится, у нас поэтому какой-нибудь необременительный срок отсидеть - это, считается, норма жизни. Вообще на зоне только то по-настоящему угнетает, что конвойные собаки кусаются почем зря. Ведь если вольняшку собака укусит - это почти чрезвычайное происшествие, а зека хоть загрызи, никто и пальцем не шевельнет. Это меня, честно сказать, ужасно угнетало, потому что я был как бы не человек. - Кстати о собаках, - оживился Попов. - Это прямо умора: вчера приходит ко мне некая дама и просит посмотреть ее пса на предмет редкого психического заболевания вроде шизофрении. Я говорю: что с собачкой, скажите толком? Она отвечает: разговаривает животное, это же парадокс. - Она сама, то есть твоя дама, наверное, не в порядке. - Это также не исключено. Вот схожу сегодня к ней, и все будет ясно как божий день. Тебе, между прочим, тоже не мешало бы прогуляться, может быть, сделаешь мне компанию? Все-таки говорящие собаки это тебе не спичечный коробок... Мячиков нехотя согласился, и они отправились со двора. За двое суток ноябрьской, особо отвратительной непогоды все улицы Коровинской слободы, включая и вроде бы мощеную улицу Карла Либкнехта, сделались положительно непроезжими, точно кто их нарочно перекопал, и пешеходы, как если бы они поголовно страдали болезнью Паркинсона, совершали сложно-нелепые телодвижения, из страха завязнуть в густой грязи. По-прежнему шел дождь вперемешку с пушистым снегом, уже наметились сумерки, и до поры зажглись уличные оранжевые огни. Было зябко, причем зябко по-особому, по-ноябрьски, когда сырой холод дает ощущение телесной нечистоты. Путь Мячикова и Попова лежал через заброшенный старый парк; по темному времени суток они бы обошли его стороной, ибо это место имело скверную репутацию, но до наступления ночи тут ничто не угрожало прохожим, разве что пачку сигарет могла отобрать компания босяков, и, даже увидев подозрительного субъекта, который копался в земле неподалеку от останков "чертова колеса", похожего на скелет огромного доисторического животного, Мячиков и Попов нимало не напугались, а Попов даже и пошутил: - Вы, товарищ, случайно не клад нашли? - спросил он и как-то опасливо ухмыльнулся. Субъект молчал. Вдруг проглянуло солнце, озарившее Коровинскую слободу золотистым светом, который показался мучительно неприятным в сочетании со светом уличных фонарей. - Удивительное дело, - заметил Мячиков, - на это же самое солнце смотрел Александр Македонский тысячу лет назад... Попов сказал: - Ничего удивительного я в этом не нахожу. - Напрасно. Все-таки, с одной стороны, солнце, а с другой, я и Александр Македонский, - это, знаешь ли, приобщает... О связи времен они проговорили минут пятнадцать и в результате не заметили, как дошли. Горница эта была замечательна тем, что как ее обставили году, предположительно, в тринадцатом, предвоенном, так уж обстановку и не меняли. В правом углу сумеречно светилась изразцами голландская печь, ближе к двери стоял высоченный буфер орехового дерева с четырьмя химерами по углам, между печью и буфетом примостилась бамбуковая этажерка, уставленная книгами и какими-то журналами с обветшавшими корешками, левую стену занял один диван, обитый коричневой кожей, похожей на старческую из-за сети мелких-премелких трещин, посредине горницы, как водится, стоял стол, покрытый белой льняной скатертью, интересно отыгрывавшей матовую белизну изразцов, над столом висел огромный оранжевый абажур, в простенке сияло зеркало, по древности дававшее замутненное отражение, а другой простенок был отдан отрывному календарю на 1924 год, к которому кто-то приколол булавкой бабочку "махаон". В горнице было свежо и сильно припахивало снадобьем от клопов.
Старуха Красоткина стояла возле стола в странной, картинной позе и говорила, пристально глядя в печальные, как бы утомленные глаза, которые просили то ли ответа на какой-то острый вопрос, то ли сочувствия, то ли ласки... - Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Ты слышишь, Собакевич, угасли... Далее: уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа - это я... я... Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь... Нравится тебе этот монолог, Собакевич? Ответа нет. Из подпола донесся тяжелый вздох. - Или вот еще... Аграновский говорит: в твоей формуле перебор здравого смысла - в этом ее беда. Я знаю, ты старый большевик, но, прости меня, ты ни черта не понимаешь в молодежи!.. Вступает Белоус: брось, Лева... Перестань красиво говорить. Опять Аграновский: вот!.. Вот к чему привела твоя политика! Секретарь горкома комсомола - холуй и трус, который пляшет под твою дудку!.. Но я - я имею собственное мнение, и будь любезен его выслушать. Оппортунизм Белоуса и Жмелькова ведет стройку к гибели, к срыву всех планов, к катастрофе! Ты приехал сюда, как в свою вотчину, и хочешь навести свои порядки, но здесь стройка комсомола, а ты, кажется, вырос из комсомольского возраста! Белоус: комсомол был, есть и будет детищем Коммунистической партии... Комсомол - это Ленинский союз молодежи, и оторвать его от партии никому не удастся. Из подпола снова донесся тяжелый вздох. - Потом, если я не ошибаюсь, следует монолог Зяблика... А как отлично дышится весной! Сегодня утром, например, лежа под одеялом, я вдруг необычайно ясно представил себе будущее человечества лет через двадцать пять. Безусловно, возникнут новые социалистические государства - сотни миллионов вчерашних рабов капитала освободятся и примкнут к нашей железной когорте! Нет, вы только на минуту вообразите, как изменится все вокруг! На улицах Москвы появятся небоскребы в двадцать... нет, в тридцать этажей!.. Комсомольцы того времени воздвигнут электростанцию в десять раз мощнее Днепростроя. На перекрестках будут совершенно бесплатно всем раздавать цветы, а из Хабаровска до Москвы можно будет долететь за десять часов! Из подпола в третий раз донесся тяжелый вздох. Как только он растворился в темном, пахучем воздухе, послышался звук отпираемого замка и в горницу друг за другом вошли: Бидон в романтическом пиджаке, два его телохранителя, один из которых держал в руках букет роз, а другой - пластиковый пакет, и милицейский лейтенант Селиверстов, участковый инспектор из Коровинской слободы. Старуха Красоткина сделала как бы фрунт. - Ну, как поживает наш Даниил-заточник? - спросил Бидон у старухи, глядя куда-то вбок. Старуха в ответ: - Вздыхает. - Оч-чень хорошо. Бидон прошелся по горнице взад-вперед. - Вот что, мадам: со дня на день, а может быть, и с часу на час, сюда прибудет новый хозяин дома. Прошу любить, жаловать и оказывать всяческую обслугу. Про нашего пассажира - молчок, это само собой. Теперь с тобой, Селиверстов... Садись за стол и пиши дарственную бумагу. Лейтенант сказал: - Это дело надо проводить через нотариуса и жилотдел; милиция тут, как говорится, ни сном, ни духом... - Давно ты, Селиверстов, в ногах у меня не валялся, - сказал Бидон. Милиционер покорно уселся за стол, достал из планшетки ручку, листок бумаги и застрочил. Когда дарственная была составлена по всей форме, Бидон выудил из кармана своего романтического пиджака печать под плексигласовым колпачком, хорошо на нее дыхнул и заверил бумагу глухим ударом, от которого зазвенело в буфете какое-то яственное стекло.
Вдруг из подпола донесся протяжный, как бы очень далекий голос: - Эй, гражданин начальник! Скажи ты этой старой карге, чтобы она сворачивала свою самодеятельность; мочи нет с утра до вечера слушать белиберду! - Молчи, Кулибин, - громко сказал Бидон. С тем все четверо и ушли. Когда за ними со звуком закрылась дверь, старуха Красоткина отыскала под диваном печальные, точно утомленные глаза, приняла давешнюю картинную позу и завела: - Наташа говорит... Вспомни, когда вы шли сражаться, вас не страшила смерть. Почему же нас ты хочешь заставить быть трусами? Разве страшно отдать жизнь за счастье родины? Добров говорит... Отдать жизнь... По-твоему, только в этом смысл героизма? Аграновский. Уважаемый старший товарищ, - иногда побеждают и мертвые. Добров в ответ... Да, но мне больше по душе, когда побеждают живые!.. Из подпола донесся тяжелый вздох. В десятиместной палате для простонародья, где Яше Мугеру отвели койку, лежала интересная компания мужиков. Именно тут обретались: Александр Маленький, приятный толстячок с какой-то, призадумавшейся, что ли, физиономией, грузин Робинзон Папава, который без малейшего акцента говорил по-русски, и придурковатый молодой человек Ваня Сорокин, имевший странное обыкновение то и дело заводить какой-нибудь фантастический монолог. Все трое работали на строительстве целлюлозного комбината и попали в больницу по той причине, что в преддверии Октябрьских праздников отравились этиловым спиртом, который в палатке на улице Коммунаров выдавали за питьевой. Дело было в обеденный перерыв, однако начальство отказалось расценить как производственную травму этот несчастный случай, и, таким образом, бедняги хворали без сохранения содержания; разговор теперь, естественно, шел о том, что над рабочим людом по-прежнему измываются, как хотят. Когда Яша Мугер вошел в палату, держа под мышкой пакет с туалетными принадлежностями, Александр Маленький говорил: - ...И вот я спрашиваю: когда же наступит конец долготерпенью русского человека?! Начальство его на каждом шагу обдирает как липку, а он - молчок... Яша Мугер огляделся по сторонам, кашлянул и зачем-то сказал: - Рот фронт! Никто ему не ответил; Маленький продолжал: - Подоходный налог я плати, за бездетность с меня берут, водка продается с бешеной наценкой, на медвытрезвитель денег не напасешься, да! А попробуй я унести со стройки несчастные десять метров кабеля, так я сразу последний расхититель и негодяй! И вот я спрашиваю: где же справедливость, почему им воровать можно, а нам нельзя?! - Воровать все можно, только осторожно, - сказал Робинзон Папава, - по принципу: не пойман, не вор. Если этой пословице хотя бы триста лет, а ей как минимум триста лет, то презумпцию невиновности выдумали в России. - Это что-то отдельное! - вступил в разговор Сорокин. - Вот послушайте, мужики... В Африке водится племя догонов, которые выдают себя за сынов тройного Сириуса. Во-первых, Сириус двойной, как утверждает астрономическая наука. Во-вторых, откуда бы взяться у догонов такой космической легенде, если у них даже письменности нет, если они даже пищу едят сырой? Это прямо какое-то отдельное явление, феномен! - А я вот окончательно обозлюсь, - сказал Александр Маленький, - и тоже начну в открытую воровать! Это все чистоплюи, разные профессора выдумали, будто красть аморально, нехорошо, а на самом-то деле, может быть, что красть, что не красть, - примерно одно и то же. - Я пойду дальше, - поддержал эту линию Робинзон, - у такого нахального государства не украсть - непростительное слюнтяйство, можно сказать, позор. Про коммерсантов я даже не упоминаю, этих сукиных детей сам бог велел привести к нулю. И все-таки удивительно: такое было СССР по идее гуманистическое государство, а наплодило неимоверное количество жуликов и воров! Ну скажите, пожалуйста, кто у нас не крадет хотя бы по мелочам? У кого обеих рук нет, и тот крадет! Якову тоже захотелось принять участие в разговоре, чтобы его наконец заметили, и, улучив мгновение, он сказал: - В России воруют по той причине, что у народа никакого имущества не было никогда. Поэтому у него ко всякой собственности развилось такое, я бы сказал, отвлеченное отношение.
Соседи внимательно на него посмотрели. - А вот Ленин пишет в работе "Государство и революция"... - начал было Маленький, но в эту минуту в палату вошла медицинская сестра Вера; она уперла руки в боки, деланно нахмурилась и сказала: - Опять у вас конференция по проблемам мира и социализма! Вы, ребята, точно до Лефортова договоритесь, прямо из больницы вас по нарам распределят. - Ну, это они умоются, - возразил Александр Маленький, - сейчас все-таки не тридцать седьмой год и даже не шестьдесят третий, да. - А что такое Лефортово? - спросил Ваня Сорокин. Робинзон в ответ: - Это есть такая тюрьма в Москве. Эх, коротка ты, память народная: про двойной Сириус Ваня все знает, а про Лефортово ничего. - Вот именно! - поддакнула ему Вера. - Если вы, граждане, надеетесь, что больше не будет ни Ивана Грозного, ни Лаврентия Берии, то мне вас от сердца жаль. С этими словами медицинская сестра Вера подошла к койке Якова Мугера, держа в левой руке проспиртованную ватку, а в правой шприц. Яша немного сдрейфил; он не боялся смерти, хулиганов, несчастий и даже внезапных звонков в ночи, но уколов он с детства не переносил, и от вида шприца ему стало сильно не по себе. - Это еще зачем? - спросил он, подозрительно сдвинув брови. - Затем! - строго сказала Вера. - И вообще мое дело маленькое, что Стрункин назначит, то я вам, антисоветчикам, и ввожу. После того как сестра сделала инъекцию и ушла, Яков справился у Папавы, кто таков этот всевластный Стрункин; Робинзон в ответ: - Первый алкаш восточного полушария. Вообще он заведующий хирургическим отделением, но прежде всего - алкаш. С ним надо ухо держать востро, он пьяным делом голову оттяпает, а потом напишет в истории болезни, что так и было. На беду, совет держать ухо востро, по всем вероятиям, запоздал: Яша стал как бы удаляться мало-помалу, впадая в истому приближающегося сна; уже приятно смешались мысли, уже голоса соседей долетали до него, словно из-за стены, уже тело набухло дополнительным, нервным весом, неудержимо влекущим куда-то вбок и по кончикам пальцев забегали крошечные иголки, - короче говоря, у Якова не было никакой возможности держать ухо востро, как советовал ему Робинзон Папава. Очнулся он в той же палате, на той же койке, тем же самым Яковом Мугером, но - без одной руки. В том месте, где прежде была десница, которой Яков писал объяснительные записки, искусно владел "бархатным" напильником, открывал и закрывал двери, голосовал на открытых партийных собраниях, ласкал девушек, женщин и даже, было дело, одну старушку, впрочем, еще вполне годную, занозистую старушку, торчал щедро забинтованный обрубок длиной сантиметров в двадцать, казавшийся нелепым, как ноготь на кончике носа, и одновременно похожим на какой-то новый, экзотический член, какого еще никогда не было у людей. Яша довольно долго соображал, что же такое стряслось с его правой рукой и куда она, собственно, подевалась, пока ему не пришло на ум, что, верно, это Стрункин пьяным делом ампутировал пораненную конечность, в то время как он пребывал в бессознательном состоянии и не имел возможности дать отпор. Поначалу Якову не так было жалко руки, как разбирало зло на коварного алкоголика Стрункина, которому, видимо, было лень приладить к суставу оторванную мышцу бицепса, но потом злость как-то сама по себе ушла и стало непереносимо жалко своей руки. Яша Мугер безмолвно лежал на койке, смотрел в потолок и сердечно печаловался по ней, пока ничего не слыша, так как у него почему-то еще не включился слух. Он вспоминал свою руку во всех подробностях: родимое пятно возле локтя, глубокий порез предплечья, запечатлевшийся в шраме неестественно белого цвета, как будто кто тут мелком прошелся, армейскую татуировку в виде литеры "я" с крыльями по бокам и сломанный ноготь на среднем пальце. Эти воспоминания были печальны, трогательны, нежны, то есть они до того были печальны, трогательны и нежны, что у Якова возникло такое чувство, точно он соседского ребенка похоронил. Хотелось разрыдаться или хотя бы всплакнуть, но что-то ни плакалось, ни рыдалось. Вдруг возвратился слух. - ...в городе Гомеле, - говорил Ваня Сорокин, - в каком-то научно-исследовательском институте, вывели такие бациллы, которые вызывают разные массовые настроения. В одной пробирке, положим, сидит бацилла, которая может взбунтовать целый областной центр, в другой бацилла отвечает за небывалый подъем во всех слоях населения, в третьей бацилла внушает доверие к руководству. И вот я думаю: а здорово было бы обзавестись такой отдельной пробирочкой и навести в нашей больнице шмон. Представляете: являюсь это я в приемный покой и командую медицинскому персоналу: "Становись! На первый-второй рассчитайсь! Где у вас тут можно начальству опохмелиться?" С понтом я генерал в отставке...
- Вы как хотите, мужики, - сказал Александр Маленький, - а я вот выпишусь из больницы и сразу пойду в бандиты. Попрошусь в какую-нибудь шайку, скажу "надоело мне, ребята, ишачить на это поганое государство", - по-моему, должны взять... - А не проще ли свою банду организовать? - предположил Робинзон Папава. - Ты чего ехидничаешь-то?! - обиделся Александр. - Я не ехидничаю, я положительно говорю. - Мужики, - произнес Яша Мугер голосом на слезе, - а ведь мне этот сука Стрункин отрезал руку!.. - Мы тебя предупреждали, - сказал Маленький. - Ну ничего, не горюй, дело, если не наживное, то, по крайности, не табак. Еще скажи спасибо, что он тебе, действительно, голову не ампутировал, с этого алкаша станется, потому что он спьяну уже не понимает разницы между скальпелем и ножовкой. Потом у людей, слава Богу, две руки, это все же не голова... - Я теперь из-за этого Стрункина так озлился, - с чувством продолжал Яша, - что тоже желаю пойти в бандиты. Ваня Сорокин его спросил: - Да как же ты без руки собираешься воровать? Или тебе надо придумать какой-нибудь сенсорный протез на полупроводниках, или это будет отдельный случай в истории воровства. - Ничего, - сказал Робинзон Папава, - адмирал Нельсон тоже был однорукий, а разгромил первоклассный французский флот. И писатель Сервантес де Сааведра был однорукий, а написал такую великую книгу, как "Дон Кихот". Короче, парень, мы тебя берем, будешь воровать на общих основаниях, хоть ты, по всей видимости, и еврей. - Чтобы еврей да воровал, - засомневался Маленький, - это, я извиняюсь, то же самое, что непьющий русский: восьмое чудо света. Яша сказал: - Нужда заставит калачи есть. Только я предвижу серьезные технические затруднения. Поддельные документы потребуются - это раз, оружие нужно - это два, а в-третьих, необходимо найти "малину". - А что такое "малина"? - поинтересовался Ваня Сорокин, сделав заинтригованное лицо. - Ну, это что-то вроде штаб-квартиры, где разрабатываются планы ограблений, делится добыча и устраиваются безобразные кутежи. - С "малиной" дело плохо, - сообщил Робинзон Папава. - Мы ведь, парень, живем в стройгородке, где все на виду, даже трахаются люди под столом, на котором мужики в домино играют. Правда, с наступлением темноты... Разговор на эту разбойную тему продолжался в палате еще часа полтора. В конце концов бесповоротно решили образовать банду налетчиков и с ближайшего понедельника начать воровскую жизнь, правда, при том условии, что их криминальная деятельность будет направлена исключительно против бывших партийных и советских работников, а также публики из дельцов. Детали, вообще техническую сторону дела, решено было обсудить по выписке из больницы, чтобы их воровские разговоры часом не подслушала медицинская сестра Вера, которая и без того сулит им отсидку в далеком московском узилище для борцов. Ваня Сорокин не утерпел до понедельника и потихоньку вывернул электрическую лампочку на посту. Мячиков и Попов без затруднений нашли на улице Брута дом N_17, где обитала разговаривающая собака; дом был старый, деревянный, одноэтажный, с затейным крыльцом, несколько подавшимся от ветхости вбок, и четырьмя русскими окнами по фасаду. Дверь, как ни странно, была открыта. Сначала приятели вошли в сени, где стояла огромная бочка, испускавшая кисло-капустный дух, затем миновали коридорчик со скрипучими половицами, освещенный маленьким окошком, выходящим на двор, и уперлись в двустворчатую дверь с матово сияющей медной ручкой. За дверью был слышен голос: - Мальволио говорит... Вы с ума сошли, господа, или что вы такое? Не знаете вы, что ли, ни стыда, ни приличия, когда в такое позднее время горланите, словно медники? Или вы хотите обратить дом моей госпожи в кабак, когда выкрикиваете свои оглушительные песни, нисколько не жалея и не сдерживая голосов? Значит, у вас нет никакого уважения ни к месту, где вы находитесь, ни к лицам, - нет никакого такта... Сэр Тоби ему в ответ... Нет, сударь, мы все трое пели в такт. Отправляйтесь к черту! Мальволио: сэр Тоби, я обязан сообщить вам безо всяких обиняков слова барыни. Она приказала вам сказать, что хотя и приютила вас у себя как родственника, но что тем не менее она нисколько не родня вашим безобразиям. Можете распрощаться с неприличным вашим поведением, и она будет весьма вам рада. Если же нет, благоволите расстаться с нею, и она охотно скажет вам - "прощайте". Сэр Тоби... Нет, каково?! Говорит, что нет никакого такта! Врешь, почтеннейший! Что ж ты такое? Дворецкий, не более! А потому что сам воздержан, воображаешь, что не бывать уж ни пирогам, ни пиву?
Наступила пауза; Попов постучал, и они вошли. Посреди опрятно убранной комнаты стояла старуха в бледно-сером шерстяном платье и огромных валяных сапогах. Первым заговорил Мячиков: - Какой-то странный, бабушка, у вас перевод Шекспира и, в сущности, любительский, безобразный. Если мне не изменяет память, это дело рук киевлянина Каншина. Старуха Красоткина ответила: - Так и есть. Издание Южно-русского книгоиздательства Иогансона, одна тысяча девятьсот третий год, Киев, угол Крещатика и Прорезной. - Не будем отвлекаться, - сказал Попов. - На что жалуетесь, старушка? - Да вот, разговаривает собака, - это же парадокс! - О чем же она разговаривает? - Чтобы она дискуссии разводила, я этого не скажу, но в другой раз может немного поговорить. - Как зовут животное? - Собакевич. - А ну, Собакевич, иди сюда! Из-под дивана сторожко вылез беспородный лохматый пес, приблизился к Попову, присевши задом, и вперил в него взгляд, который, казалось, просил то ли ответа на какой-то острый вопрос, то ли сочувствия, то ли ласки. - Скажи что-нибудь, - приказал Попов. - Московское время, - откликнулась собака, - одиннадцать часов пятнадцать минут. - А ну еще, Собакевич! - В Москву-у! В Москву-у! - Н-да... - пробормотал Попов и взялся за подбородок. - Специфическая собачка. Вы вот что, старушка, не кормите ее совсем. Думаю, через недельку-другую с нее эта блажь сойдет. Старуха Красоткина закивала обещательно головой и протянула Попову почтовый пакет с гонораром за консультацию. - А что, бабушка, - сказал Мячиков, - в вашем репертуаре один Шекспир? - Нет, почему... В моем репертуаре буквально все. - Например? Старуха Красоткина приняла картинную позу и завела: - Хуа Юнь... Раньше думала, что я самая счастливая на свете. Где бы мы ни были - гуляли ли в парке, в саду, или шли по улице, - малышка одной ручонкой держалась за мою руку, а другой - за его. И все, кто с нами встречался, завидовали нам. Как я гордилась своим счастьем! И как мне было жаль одиноких женщин, рядом с которыми шагали маленькие существа, с пеленок не знавшие отцовской ласки! А теперь одна... Лян Шанцзюнь... Как мне хотелось бы облегчить твои страдания! Ну скажи! Я все сделаю для тебя!.. Хуа Юнь... Спасибо тебе, Шанцзюнь, что в такую тяжелую минуту ты рядом со мной... Лян Шанцзюнь... Если ты будешь плыть в море страданий и не найдешь ни травинки, ни деревца, за которое могла бы ухватиться, рассчитывай на меня... Знаю, знаю, Шанцзюнь. Твое сердце не так уж далеко от моего. Я ценю твою дружбу. Но, прошу тебя, не надо думать о другом! Мое сердце превратилось в подводную скалу, и ты можешь поранить свое... Нет-нет, Хуа Юнь! Ради тебя я готов на все! Я так люблю тебя!.. Шанцзюнь, прошу, ни слова больше! Наша дружба чиста, как родниковая вода, пусть же ее не замутит ни одна песчинка! Прости меня, Шанцзюнь, если я причиняю тебе боль. Но ты должен понять, что мое сердце - точно растревоженный улей. Оно не выдержит, если в него влетит посторонняя пчела. Да, я забыла тебя спросить, куда ты ездил на прошлой неделе?.. Лян Шанцзюнь... Я ездил в Цзяньпиньсянь... В уезд Цзяньпиньсянь?.. Да, два дня катался, был и в деревне твоего мужа... Как у них дела с кооперативом?.. Э-э! Как можно создавать кооперативы, раз нет подходящих условий! Чжоу Миндэ был прав. Не надо преувеличивать сознательность масс. Не могут же крестьяне так быстро идти к социализму... Из подвала донесся тяжелый вздох. - Кто это у вас там стонет? - насторожившись, спросил Попов. Мячиков сострил: - Мало вам, бабушка, говорящей собаки, еще и привидение завели. - Именно что привидение и стонет, - подтвердила старуха Красоткина и простонародным жестом утерла уголки рта. - Привидение... так сказать, кого? - еще больше насторожившись, спросил Попов. - Даниила-заточника. Был такой праведник в стародавние времена. - Все ясно, - сказал Попов, положил конверт с деньгами в боковой карман своего пальто и сделал старухе Красоткиной знак рукой. Когда приятели вышли из дома N_17 и тронулись вверх по улице Брута в сторону площади имени 50-летия Октября, Попов сначала молчал, а потом сказал: - Собака сумасшедшая, старуха сумасшедшая, домик этот с привидением сумасшедший, - удивительная страна!
По-прежнему шел мелкий дождь вперемешку со снегом, под ногами хлюпала жижа, изредка ветер налетал на прохожих и забирался своими ледяными струями, как руками, под юбки и за воротники, заметно потемнел воздух, словно на город набросили темно-прозрачную кисею. Посреди улицы стоял сгоревший автобус, неподалеку светился каким-то фальшивым светом частный ларек, похожий на бронемашину, в котором торговали противозачаточными средствами, жевательной резинкой, хной и голландским спиртом. - А я вот давно ничему не удивляюсь, - сказал Мячиков. - Даже если у нас в июле случится вьюга, то я не удивлюсь. И, разумеется, мне нисколько не представляется странным, что в России испокон веков перебои с хлебом, но зато водятся говорящие собаки и привидения. Хотя, может быть, за это я ее и люблю. Ведь ты знаешь, Сережа, я страстно, до помешательства люблю нашу Россию, несмотря на все ее выверты, грязную бедность, беспорядочность, одним словом, несмотря на то, что Россия по всем статьям отъявленная страна. То есть я отлично понимаю, что, в сущности, любить ее не за что, тут, как писал Гоголь из Рима, только снега да дураки [у Гоголя: "...снега, подлецы, департамент"], - вот вам и вся Россия, а между тем я ежечасно исхожу по ней мучительным чувством, замешанным на сострадании и любви. Так, наверное, сохнут по загадочным женщинам-дурнушкам, которые сами любить не могут, но, как назло, источают магическое, какое-то отрицательное обаяние, подчиняющее себе самое выдержанное сердце, самый серьезный ум... - Не знаю, не знаю, - сказал Попов. - Я бы, положим, эмигрировал куда-нибудь, к чертовой матери, только лень. - И совершил бы трагическую ошибку! Потому что в развитии, в беспрестанном движении существует одна Россия, а, как известно, где движение, там и жизнь. Еще несчастные десять лет тому назад у нас шло строительство развитого социализма, сегодня набирают обороты приватизация и капиталистический способ производства, завтра откроется еще какая-нибудь чума, а послезавтра Россию объединит спасительная идея. Только вот в чем все дело: замесить ее необходимо уже сейчас. - Опять ты за старое! - с чувством сказал Попов. - Да пойми ты, блаженный, что все эти идеи в России от недоедания, а завали ты ее вареной колбасой по два двадцать, и сразу она встанет на положительную стезю! - О, как ты неправ! - воскликнул Мячиков и привычно всплеснул руками. - Напротив: истинно русский человек потому и недоедает, что ему перво-наперво подай сюда решить мировой вопрос! Иначе он не довел бы до такого запустения свою страну, иначе он так легко не выпадал бы из одной религии и так охотно не впадал бы в чужую веру. Тому пример, и пример разительный, как русский народ предал Иисуса Христа в первый же год коммунистической деспотии. Ведь, кажется, Россия христианнейшая была страна, церквей да монастырей насчитывалось больше, чем во всех европейских державах вместе взятых, по большим дорогам от богомольцев было не протолкнуться, юродивый Христа ради почитался вторым человеком после генерал-губернатора, Закон Божий молодежь твердила, как впоследствии историю КПСС, - и что же? А вот что: стоило большевикам объявить, что Бога нет, "а все одна химия", как остроумно заметил Зощенко, и немедленно народ-богоносец бросился крушить церкви, отстреливать попов, отапливаться иконами и по "красным уголкам" возводить напраслину на Христа. И десяти лет не прошло, как встретить искренне верующего человека было уже труднее, чем рогатую обезьяну. Из этого, главным образом, следует, что русский народ нетрудно воодушевить какой-нибудь новой, спасительной религией, которую принял бы и труженик, и криминалитет, и мыслитель, и диссидентура, и деградант. Совсем стемнело, и, словно нарочно, по всей улице Брута выключились, как отрезало, фонари. Впрочем, приятели уже были в минуте хода от площади имени 50-летия Октября; по периметру ее плотным кольцом стояли женщины возраста преимущественно пожилого, как бы застывшие в каком-то народном танце, которые торговали тушенкой, хлебом, дешевыми сигаретами, детскими поношенными вещами, носками из собачьей шерсти, вяленой корюшкой, навесными замками, старыми учебниками и прочим нужным и не нужным товаром - это судя по злобе дня.
Напротив кирпичного дома, дававшего начало улице Брута, горел большой мусорный бак, возле которого, по-слепецки простерши руки, обогревалась компания босяков; было в этой жанровой сценке что-то жутковатое, что-то настораживающе неземное. Сразу после ужина, на который больным подавали пшенную кашу с кусочком жареного минтая, проведать Яшу пришел Бидон; он принес две бутылки водки, копченую курицу и охапку пунцовых роз. Бидон положил розы в ногах у Яши, как-то по-звериному разорвал курицу и разлил водку на всю компанию - каждому досталось ровно по двести граммов. Подняв чью-то эмалированную кружку двумя пальцами, он сказал: - Я этого змея, хирурга вашего, накажу! Видимо, Бидон считал себя виноватым в несчастье Яши и желал хотя бы отчасти загладить свою вину. - Чего уж теперь, - с печалью в голосе сказал Яков. - Стрункин обратно руку не пришьет, хоть ты его убей. - Зато теперь ты домовладелец, - сказал Бидон и вытащил из кармана своего романтического пиджака дарственную на строение N_17 по улице Брута. - Собственность - это тебе не баран чихнул! Яша Мугер отродясь недвижимостью не владел и поэтому не знал, как отнестись к своему новому положению, но на всякий случай он приятно улыбнулся Бидону, а товарищам по банде многозначительно подмигнул, давая понять, что проблемы "малины" больше не существует. - Так за что пьем? - весело спросил Робинзон Папава. - За погибель змея Стрункина, за нового домовладельца или за широту славянской души? Компания было зашумела на разные голоса, но тут в палату вошла медицинская сестра Вера, сказала: - Кто тут Бидон? К телефону!.. - и осеклась; наступила короткая пауза, а затем Вера сделала компании нагоняй: - Чего это вы тут развели кабак?! Это, в конце концов, шалман или медицинское учреждение?! Ну, совершенно вы, парни, осатанели! - Вот что, сестра, - распорядился Бидон, вытаскивая пригоршню скомканных ассигнаций, - организуй по-быстрому удлинитель и телефонный аппарат предоставь сюда. Потом, скажи своим санитарам, чтобы они притащили того-сего... ну, мяса, фруктов и, само собой, ящик хорошей водки. То ли Веру обворожила могучая фигура Бидона, то ли покорил его спокойно-повелительный тон, не подразумевающий возражений, но она вскоре действительно принесла в палату телефонный аппарат, а маляры, подновлявшие фасад морга, доставили выпивку и съестное. Через полчаса все были крепко навеселе. Яша Мугер спрашивал то и дело: - Вер, а Вер! Когда руку отрезают, то девают ее куда? - Собакам отдают на съеденье, куда ж еще!.. - Нет, я серьезно. - Если серьезно, то плавает твоя рука в чане с формалином, студенты по ней потом будут анатомию изучать. Александр Маленький вопил в форточку: - В гробу я видал ваш Моральный кодекс строителей коммунизма, да! Это сколько же лет через него пошло псу под хвост! Ну ничего, дорогие соотечественники: дайте только выписаться из больницы, я вам устрою... этот... как оно называется - "рыбный день"! А потом, оборотясь, хитро ухмылялся и спрашивал у Папавы: - Скажи, Робинзон, а как по-грузински будет ж..? - Тори. - Это, по-моему, у англичан есть такая политическая партия?.. - У англичан партия, а у нас ж... Вера смеялась, по-девичьи захмелев: - Сознавайтесь, сукины дети, кто вывернул лампочку на посту? Бидон разговаривал по телефону: - Але! Это Селиверстов? Слушай, Селиверстов: тут у нас в больнице имени Парацельса есть один злостный хирург, Стрункин его фамилие. Так вот этого Стрункина надо показательно наказать, а то он, понимаешь, отрезает у людей конечности налево и направо, и хоть бы хны! Арестуй его, к чертовой матери, уголовное дело за членовредительство заведи, но главное, пусть его твои ребята поучат в отделении, чтобы он знал, змей, как у народа конечности отрезать!.. Ваня Сорокин волынил свою волынку: - По учению йогов, у каждого человека есть прана, и даже у животного каждого она есть, и даже у всякого неодушевленного предмета, вроде гайки и кирпича. Вообще прана - это совершенно отдельное вещество. Вот, например, у меня есть душа внутренняя, а прана - это душа внешняя, которая окружает меня на манер того, как атмосфера окружает Землю в сколько-то там слоев. Через эту самую прану передаются мысли на расстоянии, нах... как сказать... нахлынывают случайные воспоминания, и если ты хочешь вылечить у человека воспаление легких, то воздействовать нужно не на легкие, а на прану...
Часу в одиннадцатом вечера все заснули: Александр Маленький за столом, Яша Мугер с Робинзоном Папавой по своим местам, Вера с Бидоном на дальней, свободной койке, а Ваня Сорокин почему-то примостился на коврике у двери. Напоследок Яша спросил, уже обретаясь в состоянии полусна: - Вер, а Вер! Когда руку отрезают, то девают ее куда? - Собакам отдают на съеденье, - заплетающимся языком отвечала медицинская сестра Вера, - куда ж еще... - Нет, я серьезно. - Если серьезно, то плавает твоя рука в чане с формалином, студенты по ней потом будут анатомию изучать... На дворе сильно похолодало, и вдруг за окном запорхал снежок; при полном безветрии снежинки были похожи на задумчивых мотыльков, то и дело повисающих в воздухе и точно прикидывающих, в каком направлении двигаться предпочтительней, веселей. Палата спала так крепко, что никто не слышал, как за стеной дико визжала онкологическая больная, как нагрянул наряд милиции и арестовал пьяного Стрункина, который в знак протеста безобразно матерился и бил посуду, как пришли маляры, собрали пустые бутылки и унесли. Яша Мугер проснулся посреди ночи, что обыкновенно с ним случалось после обильной пьянки. На душе было тоскливо, муторно, не по-доброму предчувственно, - словом, нехорошо. Яша смотрел в окно, бледно светящееся во мраке, и спрашивал себя, отчего бы это у него на душе было так нарочито нехорошо... Мало-помалу он пришел к заключению, что причиной всему рука; донельзя, до слез было жалко ампутированной конечности, кровной ткани, по глупой случайности отторгнутой от родимого целого и плавающей теперь в одиночестве, в формалине, в кромешной тьме. Такое было ощущение, словно вместе с рукой у него отняли часть его суверенной личности, либо одно из чувств, вроде обоняния, без которого, конечно, жить можно, но это уже не то; Яше припомнилось, что точно такая же тоска на него свалилась в тот год, когда жена Вера Марковна ушла к зубному технику Альпенштоку. Вдруг Александр Маленький резко, одним движением сел, как заводной болванчик, пристально посмотрел на спящих в обнимку Бидона с Верой, сказал: - Это еще что за промискуитет!.. - и рухнул на столешницу, словно внезапно умер. Яков еще полежал немного, глядя в бледно светящееся окно, потом поднялся, сунул ноги в тапочки, перешагнул через храпящего Ваню Сорокина и вышел в едва освещенный одной лампочкой коридор. Пройдя коридор, он спустился по лестнице на первый этаж, а затем в подвал, где начинался тоннель, соединявший клинику с учебными корпусами; тут было сумрачно, сыро и тихо по-особому, как-то по-кладбищенски, только слышался звук капели, которой сочились перепутавшиеся трубы, похожие на кишки. Яша уверенно шел вперед, как если бы его вел за собой невидимый проводник, бегло оглядывался по сторонам и вскоре, точно, увидел массивную дверь анатомического театра. Видимо, тут работала ночная смена прозекторов, которые отлучились перекусить, ибо створки двери были открыты настежь, а в помещении театра не было ни души. Яша сторожко шагнул через порог, увидев у дальней стены металлические столы, накрытые простынями, испуганно взял налево и как раз оказался в чулане, уставленном пластиковыми баками, похожими на мусорные контейнеры старого образца. На одном из баков было цинично написано коричневой краской "руки"; Яша двумя пальцами приоткрыл крышку и сразу увидел родную длань с малиновым пятном возле локтя, глубоким порезом предплечья, запечатлевшимся в шраме неестественно белого цвета, как будто кто тут мелком прошелся, с армейской татуировкой в виде литеры "я" с крыльями по бокам и сломанным ногтем на среднем пальце. Не долго раздумывая, он выудил свою руку из бака, хотя это нисколько не входило в его намерения, а требовалось только повидаться с отторгнутой плотью, по которой изнылась отравленная душа, и, прихватив ее щепотью, как прихватывают рыбу, купленную на базаре, осторожно понес наверх. Вернувшись в палату, Яков положил свою руку в пакет, который Бидон использовал под гостинцы, пакет спрятал в тумбочку, тумбочку запер на миниатюрный замок, а ключ положил в носок. Зачем он выкрал руку из анатомического театра, - этого Яков не мог понять.
Наутро отравленники выписывались из больницы. Яше Мугеру претила перспектива остаться одному в девятиместной палате, и он порешил бежать. Медицинская сестра Вера самочинно оформила все бумаги, похмелила на прощанье разведенным спиртом, и около полудня Яша Мугер уже ехал домой в 4-м трамвае, прижимая к груди пластиковую сумку, от которой разило формалином на весь вагон. Спирт сделал свое дело, и дорогой Яков переживал неординарные чувства по отношению к своей длани: с одной стороны, это была тоска по значительному куску собственной плоти, которому впредь суждено какое-то отдельное бытование, тоска, впрочем, немучительная, окрашенная пастельно; с другой стороны, он испытывал легкую жуть перед мертвой тканью самого родного происхождения, которая являла собой как бы модель кончины всего его существа, вроде бы бесконечно отдаленной во времени и в пространстве; в-третьих, его посетило такое чувство, вернее, соображение, - в мертвой плоти на самом деле нет ничего ужасного, мясо и мясо, вроде куска говядины по тысяче целковых за килограмм; наконец, показалось немного странным, что собственную руку можно хоть щипцами терзать - и нисколько не будет больно. Уже подъезжая к дому, Яков отвлекся от этих мыслей и напомнил себе о том, что на ближайший понедельник, на три часа дня в доме N_17 по улице Брута назначена первая встреча банды. Жил Яша Мугер в двухэтажном бараке, в большой коммунальной квартире, в десятиметровой комнате возле кухни. Войдя к себе, он первым делом спрятал в холодильник пакет с рукой, потом включил телевизор, уселся перед ним в кресло и задремал. Снились ему похороны Бидона; будто бы полгорода вышло проводить тело в последний путь, остановились трамваи, автомобили салютовали процессии тревожными, продолжительными гудками, сразу за гробом шли одетые в траур вдовы, а впереди гроба шествовал милиционер Селиверстов, державший в руках алую подушку с медалью "За спасение утопающих", которой Бидон был якобы награжден в 1963 году, еще будучи агентом "Заготзерна". Проснувшись, Яша спросил себя, что бы мог означать сей сон, и вдруг его осенило: ампутированную руку нужно предать земле. Тогда он принес из кухни дощатый ящик из-под картошки, раскурочил его на доски и примерно за час сколотил форменный гробик, который еще и обил изнутри голубым сатином. Затем он вытащил из холодильника пластиковую сумку, достал из нее руку, уже скукожившуюся до такой степени, что она напоминала лапу какой-то огромной птицы, аккуратно уложил ее в гробик и приколотил крышку двумя гвоздями. Похоронить свою руку Яша решил в заброшенном, старом парке, расположенном совсем близко, только трамвайную линию перейти, в котором до середины восьмидесятых годов еще работала пара-тройка аттракционов, но потом культурная часть как-то сама собой захирела, парк взялся подлеском, уже повсюду валялись разбитые чугунные урны - Яша всегда удивлялся, как их вообще можно разбить, - множество бумажного сора и какие-то ветхие металлические конструкции, а в девяностых годах тут пили местные пьяницы, регулярно насиловали девиц легкого поведения да с наступлением темноты охотились за случайными прохожими озорники из Коровинской слободы. В парке, давно оголившемся и как будто застывшем в ожидании новых пакостей от погоды, Яков облюбовал место возле ржавых останков "чертова колеса" и принялся копать землю; когда яма была готова, он вложил в нее гробик и принял позу молящегося человека, хотя на самом деле в голове у него почему-то крутились строки: "Тятя, тятя, наши сети Притащили мертвеца", затем он стряхнул с себя оцепенение и стал зарывать могилку. Мимо прошли двое мужчин интеллигентного вида, и один из них спросил Яшу: - Вы, товарищ, случайно не клад нашли? Яша нахмурился, но смолчал. Вернувшись домой, он опять уселся в кресло перед телевизором и затих, соотносясь со своим внутренним голосом, от которого он ждал ответа на вопрос: полегчало у него на душе или не полегчало... Выходило, что нет, не полегчало, и с течением времени этот отрицательный ответ постепенно перерос в противно-нервное беспокойство, - Яше снова было до слез жалко своей руки, которая теперь скучала одинокая в холодной, сырой земле возле останков "чертова колеса" и, может быть, как-то по-своему взывала о воссоединении и томилась, как томится по хозяину брошенная собака. Яша еще немного посидел в кресле напротив телевизора и отправился в старый парк.
На матово-темном небе висела половинчатая луна, похожая на обсосанный леденец, под ногами трещал ледок, костяк "чертова колеса" принял совсем уж фантастическое обличье. Яша выкопал гробик, вскрыл его, переложил руку в пластиковую сумку и скорым шагом пошел домой. В глубине парка раздался выстрел, потом душераздирающе женщина закричала, и снова наступила тишина, только под ногами трещал ледок. Зачем он эксгумировал свою руку, - этого Яша не мог понять. В понедельник Яша Мугер первым явился в дом N_17 по улице Брута, каковой накануне ему подарил Бидон; дверь Яше открыла древняя старуха, которая представилась "бабой Верой" и при этом посмотрела на него как-то артистически, с удивлением и восторгом. Яков по-хозяйски повесил в сенях на гвоздик пластиковую сумку с рукой и отправился осматривать помещения. Больше всего ему понравился чердачок, похожий на его комнату возле кухни; Яша уселся в старинное кресло-качалку и зажмурился от удовольствия, точно кто ему нашептывал ласковые слова. Слышно было, как по крыше ходили птицы, скорее всего вороны, в правом углу верещал сверчок, снизу долетал голос: - ...Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить... надо работать, только работать! Завтра я уеду, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна. Теперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать... Ольга говорит: музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать! И следом другой голос, не то чтобы человеческий и протяжный: - В Москву-у! В Москву-у!.. Яков спустился вниз, отворил дверь горницы и вошел. Из-под дивана навстречу ему вылезла лохматая собака и хладнокровно тявкнула пару раз. Яша сказал ей: - Цыц! И она с готовностью замолчала. - А что, баба Вера, - обратился он к старухе Красоткиной, - вы всю дорогу будете устраивать такие концерты? Старуха Красоткина ответила: - Всю дорогу. Угодно вам слушать дальше? Яша пожал плечами и сел за стол. Старуха Красоткина продолжала: - ...Ирина... Когда я сегодня проснулась, встала и умылась, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом белом свете и я знаю, как надо жить. Милый Иван Романыч, я знаю все... - Иван Романыч, это кто? - поинтересовался Яша. - Чебутыкин, полковой доктор, иронический персонаж. Ну-с, пойдем дальше... Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге... Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается... о, как это ужасно! В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать... В сенях зазвенел звонок, - Яков вскочил и бросился отворять. Как он и предполагал, это явились его бывшие товарищи по палате: Александр Маленький, Робинзон Папава и Ваня Сорокин, который как раз заканчивал очередной свой забубенный монолог: - ...и я совершенно согласен с теми передовыми учеными, которые считают, что древние египтяне совсем не для фараонов строили свои пирамиды, - хотя и для фараонов тоже, - а главным образом для того, чтобы фокусировать энергию вселенной в каких-то отдельных целях. Яков, опять же по-хозяйски, ввел в горницу всю компанию, представил приятелей старухе Красоткиной и пригласил рассаживаться вокруг стола. - Насчет фальшивых документов пока дело плохо, - завел Александр Маленький, которому, видимо, было невтерпеж приняться за технику будущих преступлений, но Яша Мугер его прервал:
- Да погодите вы, мужики, - воскликнул он, с восхищением глядя на приятелей, - тут такой концерт!.. Старуха Красоткина продолжала: - Тузенбах... - А кто такой Тузенбах? - поинтересовался Яков. - Офицер, интеллигент, романтический персонаж. Итак, Тузенбах... Тоска по труду, о боже мой, как она мне понятна! Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось уберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь двадцать - тридцать лет работать будет уже каждый человек, каждый!.. Старуха Красоткина замолчала, сделала задумчивые глаза и отвесила своим слушателям легкий поклон, который пришелся немного вбок. Робинзон Папава почему-то поклонился в ответ, Ваня Сорокин бешено захлопал в ладоши, Яша Мугер глянул туда-сюда, как бы спрашивая приятелей "каково?!" - Тоска по труду, мать твою так!.. - сказал Александр Маленький. - Вот ведь бесились люди с жиру, а мы расхлебывай! С полминуты прошло в молчании, и вдруг подал свою реплику Собакевич: - В Москву-у! В Москву-у! И затем еще раз: - В Москву-у! В Москву-у! Видимо, Маленький не понял, что такое произошло, как-то это не укладывалось у него в голове, что собака может заговорить, и он искренне возмутился: - Да что тебе далась эта Москва?! Не город, а большая помойка, на которой живут десять миллионов алкоголиков и жлобов! Чтобы не заводить истории, старуха Красоткина увела собаку и плотно прикрыла за собой дверь. - А теперь к делу, - строго сказал Робинзон Папава. - С фальшивыми документами пока действительно плохо, но зато с оружием хорошо. - И он выставил на стол маленький чемоданчик, который когда-то назывался "балеткой": в чемоданчике оказались два обреза, немецкий кинжал с гравировкой по лезвию и стартовый пистолет. - Ну хорошо... - сказал Яша Мугер, - а грабить-то кого будем? Наверное, все-таки не старушек? Робинзон в ответ: - Грабить будем акционерное общество "Капитал". Есть у нас в городе такое акционерное общество - "Капитал", которое располагается в бывшем Дворце культуры. Чем оно занимается, - хрен его знает, да это для нас и не важно, хотя оно, скорее всего, ворует. Главное, установлено: деньги в сейфе есть, и деньги огромные, сейф стоит в кабинете у президента, кабинет президента находится на втором этаже, охрана на входе только два человека, в пять минут седьмого в помещении акционерного общества остаются лишь охранники, секретарша президента и президент. - Вот если бы у нас была небольшая электронная бомба, - размечтался Ваня Сорокин, - тогда мы грабанули бы это самое общество без проблем. Вы хоть знаете, что такое электронная бомба? Ну, это что-то отдельное! Представьте себе эффект: все цело - деньги, обувь, канцелярские принадлежности, а человека эта бомба разваливает до атомарного состояния... Робинзон Папава сказал: - Уймись! Не надо никакой электронной бомбы, просто в пять минут седьмого мы заходим в помещение акционерного общества "Капитал", Александр берет на мушку охранников, которые наверняка сразу описаются от страха, Яша припугнет секретаршу стартовым пистолетом, а мы с Иваном заходим в кабинет к президенту и говорим ему сакраментальную фразу: "Жизнь или кошелек". Я подозреваю, что он выберет все же не кошелек. - Ну, конечно! - с ядовитым выражением в голосе сказал Яша. - А про женские чулки, которые налетчики на головы надевают, вы, растяпы, разумеется, позабыли! Об этой непременной детали снаряжения действительно позабыли; тогда Яша Мугер отправился переговорить со старухой Красоткиной и через несколько минут победительным жестом предъявил приятелям штопаные-перештопаные фильдекосовые чулки. После того как компания обменялась мнениями на их счет, вроде "сколько же этой карге лет, если она в молодости носила такие архиерейские принадлежности", или "небогато живет старушка", Яша Мугер справился у Папавы, когда решено совершить налет.
- А чего тянуть кота за хвост, - сказал решительно Робинзон, - сегодня же и пойдем. - Как сегодня?! - с испугом в голосе молвил Яша и побледнел. Разбой со стрельбой, погонями, дележом и разгульным бытом рисовался ему малоправдоподобной, по крайней мере, отдаленной во времени перспективой, и когда необходимость совершить уголовное преступление, то есть нечто страшное, выходящее за рамки обыкновения, сделалась действительной злобой дня, как необходимость поужинать или забыться сном, Якову стало так мучительно не по себе, что он даже почувствовал колотье в правой руке, которой у него не было вот уж какие сутки. Однако и на попятный двор отступать было нельзя, неудобно, как-то не по-мужски, и, по пословице "Назвался груздем, полезай в кузов", Яша покорно собрался, когда компания стала подниматься из-за стола, потом покорно плелся вдоль улицы Брута, когда приятели, подбадривая друг друга глупыми шутками, направлялись к остановке 2-го трамвая, потом покорно ехал в заднем вагоне, печально глядя в замызганное окошко, и только за несколько минут до остановки "Дворец культуры" попросил Ваню Сорокина чего-нибудь рассказать. Ваня завел речь о преимуществах параглайдера перед каким угодно иным летательным аппаратом. У главного подъезда Дворца культуры имелся небольшой тамбур; набившись в него, налетчики напялили на головы старухины фильдекосовые чулки, разобрали оружие и ввалились всей компанией в вестибюль. Не сказать точно, к счастью или к несчастью, но по случаю окончания рабочего дня охрана была пьяна; когда Александр Маленький поместился возле телефона и направил на парней ствол своего обреза, они нимало не устрашились, а только дали понять, что не станут мешать налетчикам, и мирно продолжили какой-то, видимо, недавно начатый разговор: - Вообще Верка баба хорошая не ехидная, но иногда на нее находит. Я ее спрашиваю: "Ты кто такая есть-то?" - А она что? - Она говорит: "Ассирийка". Я спрашиваю: "По кому?" - А она что? - Она отвечает: "По образованию". Я говорю: "В таком случае давай я по-быстрому оттолкнусь". - А она что? - Она говорит: "Не, меня это предложение не окрыляет". Тем временем Папава, Сорокин и Мугер, поднявшись на второй этаж по мраморной лестнице и повернув направо по коридору, уже приближались к приемной президента акционерного общества "Капитал". Ваня Сорокин говорил: - Все бы хорошо, только через эти архиерейские чулки ни хрена не видно, того и гляди лоб себе расшибешь. Лучше бы, конечно, иметь приборы ночного виденья: и морда закрыта, и видишь все в темноте, как кошка... Робинзон Папава сказал: - Уймись. В конце коридора, за массивными дубовыми дверями, приятелям открылась обширная приемная президента: слева была подвижная панель матового стекла, обозначавшая вход в кабинет хозяина, посреди приемной стоял круглый диван, из которого росла финиковая пальма, в правом углу за роскошным канцелярским столом сидела миловидная девушка и что-то печатала на машинке. Яша Мугер, блюдя свою роль, подошел к ней, сказал чужим голосом где-то когда-то слышанные слова: - Спокойно, это ограбление! И вытащил из кармана стартовый пистолет. Девушка взвизгнула и закрыла лицо руками. Папава с Сорокиным вдвоем тронули легко поддавшуюся панель, обнажили оружие и вошли. В глубине кабинета, у большого окна, оперевшись филейной частью о подоконник и сложив на груди руки, стоял Бидон. Смотрел он на налетчиков спокойно, даже с легкой, спрашивающей улыбкой, точно ожидая, что они вот-вот его рассмешат. - Ну, что хорошего скажете? - справился он без особого интереса. - Гони наличность, - сказал Папава, поигрывая кинжалом, - а то мы тебя уроем! - Чиво-чиво?! - откликнулся Бидон с очень сложным выражением в голосе: тут звучало и неподдельное удивление, и острастка, и начатки злости, и уверенность в неистребимости своей плоти. - Я говорю, наличность гони, а то мы тебя уроем... Бидон ответил: - Поди умойся. В воздухе повисло что-то угрожающее, какое-то образовалось ясно ощущаемое опасное электричество, чреватое разрядом немалой убойной силы. Робинзон сказал: - А чего ты возмущаешься-то? Чем ты, собственно, недоволен?! Мы что, на честно заработанные гроши покушаемся, что ли? Мы покушаемся на средства, которые ты намыл у трудящегося народа и разных незадачливых простаков!
- А их никто не заставлял отдавать свои честно заработанные гроши, - возразил Бидон. - Мы, слава Богу, живем в свободном государстве, хочешь канавы рой, хочешь песни пой, - это теперь свободно. Ваня Сорокин сказал: - Ты давай сворачивай эту буржуазную пропаганду! Как писал один француз, свобода в эксплуататорском обществе состоит в том, что миллионер и бездомный вольны ночевать под мостом Пон-неф. А у вас, бандитов глубоко российского происхождения, свобода заключается в том, чтобы ограбить народ, перевести деньги в доллары и эмигрировать в Гондурас. - Ишь ты, Шопенгауэр какой нашелся! - съязвил Бидон. - Ну ладно, некогда мне тут с вами философствовать, пошли вон! - А я говорю, - уже закипая, сказал Робинзон Папава, - гони наличность, не то мы тебя уроем! - А я говорю, поди умойся! - сказал Бидон. Засим наступило неприятное, даже отчасти мучительное молчание. Налетчики чувствовали себя оскорбленными, и вдвойне оскорбленными потому, что на их стороне была сила оружия, между тем президент акционерного общества "Капитал" третировал их как мальчишек и позволял себе самый обидный тон. Всем было очевидно, что просто так разойтись нельзя; и хотелось бы разойтись в разные стороны, даже очень хотелось бы, да нельзя. Ваня Сорокин сказал Бидону: - Ты это... стань-ка лицом к окну. Бидон почему-то безропотно сделал то, что от него потребовали, но, правда, умудрился выразить спиной презрение к Ваниному обрезу. Раздался выстрел. Зазвенели мелко висюльки хрустальной люстры, кабинет наполнился кислым пороховым дымом, а Бидон стал медленно сползать на пол, неловко цепляясь пальцами за стекло. - Ну, психический... - проговорил он и растянулся под окном, заливаясь темной венозной кровью. Ближе к вечеру того дня Сергей Попов зашел за Мячиковым по пути к дому N_17 по улице Брута, куда он направлялся, чтобы вдругорядь осмотреть говорящую собаку в расчете на добавочный гонорар. Уже третьи сутки стоял морозец, прихвативший непролазную уличную грязь, но зато там и сям образовались ледяные кривоугольники и овалы, так что приятели вынуждены были сразу же взяться под руки и всю дорогу до улицы Брута предупредительно поддерживали друг друга. - В том-то все и дело, - говорил Мячиков, - что русский человек ведет себя, как дитя малое, если отнять у него символ веры и, так сказать, бросить на волю волн. Попов нехотя возражал: - Так это любой человек начнет безобразничать, если освободить его от моральных установлений, будь он хоть американец, хоть папуас. - Не скажи... У американцев есть две непоколебимые святыни: семья и деньги; у папуасов - культ предков, родство с природой; и никакое "триумфальное шествие советской власти" от этих моральных установлений их не освободит. А у русского что есть? да практически ничего!.. В самые ударные сроки отбрехались от греко-российского православия, которое исповедовали тысячу лет, Третий Рим император Петр Великий снес в самом начале своего царствования, еще последние московские римляне в школу не пошли, со святой Русью большевики покончили в две недели, только одну ночь и одно утро нужно было в воздух пострелять, чтобы социалистическому способу производства пришел конец. Что же остается? родство с природой? Вроде бы не похоже, потому что русский человек любит реки поворачивать вспять. Культ предков? Поглядите на наши кладбища - это срам. Деньги? Да он лучше весь свой век на печке бесплатно пролежит и будет питаться картофельной шелухой! Семья? Уж какая тут семья, если ему регулярно не на что похмелиться... - Я что-то не пойму, - как бы с подвохом завел Попов, - вот ты, Аркадий, говоришь, что самозабвенно Россию любишь, а сам всю дорогу костишь ее почем зря. Как выражается наша сумасшедшая старушка, "это же парадокс"... - Видишь ли, Сережа, я, наверное, другую Россию люблю, не эту. В моей России живет Александр Блок, повсюду светятся женские лица какой-то глубинной, поразительной красоты, носится со своей идеей воскрешения всех умерших Николай Федоров, люди, утонченные до полной беззащитности перед жизнью, ночи напролет говорят о просодии и цезуре. А в другой России бесчинствует спившееся пастушество, никто не знает, что хорошо, что плохо, торчат, словно колонии больших и малых поганок, деревни и города, все покупается и все продается за литр водки. Таким образом, в одной России мы живем, как декабристы в Бурятии, а другую носим в себе, как сердце. Пускай первая будет - Россия-А, а вторая - Россия-Б.
- Вот что я тебе скажу: ты не Россию любишь, а какую-то формулу, выведенную из книжек, хотя бы потому, что Россию как таковую любить нельзя. И в части разделения ее на два самостоятельных княжества ты не прав, - просто русская жизнь слишком богата и многогранна, до того, то есть, богата и многогранна, что она не укладывается в эту... как ее, что-то вроде чертежа? - В схему. - Ну да, не укладывается в схему. Потому что в русской жизни всему найдется место - и подвигу, и вымогательству, и праведникам, и жулью. Мячиков согласился: - Это, конечно, так. Но, положим, лицо Германии все-таки составляет определенный человеческий тип, собирательный, что называется, образ немца. Предположительно, это будет холодный мыслитель и в то же время практик, хотя практик чувствительный и по обстоятельствам добродушный. Предположительно, это будет симбиоз Мартина Лютера, Отто фон Бисмарка и "Страданий молодого Вертера" с добавлением стальной крошки. А кто составляет лицо России? По идее - помесь Николая Федорова с математиком Лобачевским, плюс, Акакий Акакиевич от первой страницы до последней с добавлением порции кислых щей. Но ведь как бородавка под глазом, как третье ухо на макушке, в этот собирательный портрет затешется Стенька Разин, тоже очень российский тип, жулик Отрепьев, палач Шешковский, верноподданнейший хулитель Карамзин, мрачные народолюбцы из "Черного передела", юродивый Иван Яковлевич, у которого причащались московские аристократки, эсер Азеф, даром что был еврей, пламенный циник Ульянов-Ленин - и в результате получится, что лица у народа нет, а есть что-то грузно-бесформенное, желеобразное, готовое податься в любую сторону от малейшего ветерка, поползновения, перекоса... Где-то неподалеку выпалили из охотничьего ружья: пуф-ф - грянул нестрашный выстрел, ах-ах-ах - разлетелось эхо, путаясь меж домов. Уже наступили сумерки. Приветным светом загорелись редкие магазины, стылый ветер, какого никогда не бывает днем, мерно раскачивал провода, в скверике напротив кафе "Полет" что-то пела под гитару компания молодежи, прохожие сосредоточенно, даже самоуглубленно, противоборствовали гололеду, на трамвайной остановке дрались две молодые женщины: одна из них, что потолще, орудовала авоськой, из которой при каждом взмахе высыпалась толика огурцов, другая же, что потоньше, вцепилась противнице в волосы и примерно через каждые пятнадцать секунд наносила ей удар головой в лицо; в воздухе почему-то пахло копченой сельдью. - Интересно, чего они не поделили?.. - указав рукой в сторону схватки, спросил Попов. - То есть я хочу сказать, что у нас в России исстари наблюдается этот разброд, - гнул свое Мячиков, - эта вредная пестрота свычаев и обычаев, идеалов и методик, понятий о добре и зле, поэтому, конечно, неудивительно, что наше драгоценное отечество - единственная страна в мире, где может произойти все что угодно, от социалистической революции до взятия Москвы патриотически настроенными кругами, что, с другой стороны, наше драгоценное отечество - единственная страна в мире, где всегда что-нибудь происходит, а на поверку ничего не происходит, ну решительно ничего!.. А все почему: потому что Россия - воз, который, по дедушке Крылову, тащат в разные стороны лебедь, рак и щука, потому что за полторы тысячи лет своего существования русский народ исхитрился не выработать свод единых и непоколебимых моральных норм. Попов поинтересовался, впрочем, похоже, только того ради поинтересовался, чтобы по-товарищески поддержать начатую беседу: - И какой ты видишь выход из положения? - А никакого выхода я не вижу! В принципе Россия-Б должна была бы подчинить себе Россию-А, но дело в том, что Россия-Б отправлять государственность неспособна, а Россия-А способна отправлять ее в самом превратном смысле. Только на то и приходится уповать, что в России воссияет новый общечеловеческий идеал, народится какая-то небывалая общественно-нравственная религия, которую примет и труженик, и криминалитет, и мыслитель, и диссидентура, и деградант. - И почему у нас действительно все не как у людей, - посетовал Попов и сделал протяжный вздох. - Фигурально выражаясь, в нормальной стране все болезни лечат аспирином, а у нас требуется как минимум синильная кислота. Ну что такое твоя новая общественно-нравственная религия, как не синильная кислота?!
- Ты что имеешь в виду? - Я то имею в виду, что в любой нормальной стране хватит двадцати хороших политиков и экономистов, чтобы обустроить общество на более-менее социалистический лад, включая сюда всеобщее среднее образование и демократические цены на продовольственные продукты. А в России для этого нужно провернуть три революции, закабалить крестьянство и вырезать полстраны. Я поэтому и говорю, что у нас все не как у людей, точно мы живем на другой планете. - В России потому все не как у людей, что у русского человека 62-я, предельно вредная группа крови. - А чего 62-я, а, положим, не 25-я? - Потому что русская кровь претерпела примерно столько посторонних вливаний от варягов, хазар, монголов и прочих воинственных чужаков. Немец он и есть немец, без примесей и прикрас, ну разве что мы им в последнюю войну накапали немного славянской крови - то-то они сдуру у себя половину Турции расселили, - у русака же в жилах вавилонское столпотворение, а не кровь. Да еще она у него насквозь, то есть на много поколений назад и вперед, протравлена алкоголем. У новорожденного младенца возьми кровь: она будет на треть состоять из молдавского портвешка! - Хорошо, а чего у нас так безобразно пьют? - Наверное, потому, что холодно, потому что у нас восемь месяцев в году стоит без малого арктическая зима. Или народ разбавляет кровь - согласись, что все-таки это нагрузка, когда ты одновременно и славянин, и швед, и хазарин, и печенег... - Нет, наверное, все-таки зима виновата, - в раздумье сказал Попов. - Вообще я отказываюсь понимать наших далеких предков: какой черт их дернул поселиться в этом проклятом краю?! Ведь и почвы тут по преимуществу сиротские, и растительность никчемная в сравнении с финиковыми пальмами, и климат поганый - климат, я бы сказал, восемь месяцев в году откровенно работает против нас. - Я полагаю, что как раз во всем виновата кровь. Поскольку ее химическая формула невразумительна и вмещает в себя едва ли не всю периодическую таблицу Дмитрия Ивановича Менделеева, вплоть до какого-нибудь линкольния, который совсем уж, кажется, ни к чему, постольку русский человек и незлобивый и свирепый, и покладистый и коварный, и вор и последнюю копейку нищему отдаст, и зарежет ни за понюх табаку и может всплакнуть над письмом Татьяны. Но главный вред от 62-й группы крови состоит в том, что она редко вступает в реакцию с законопорядком и добрыми начинаниями, и неизменно с романтическими религиями и металлическим кулаком... На этом беседа сама собой пресеклась, так как приятели были уже у дома N_17 по улице Брута; дверь, как и давеча, оказалась незаперта. Около семи часов вечера налетчики сидели в новоприобретенном мугеровском доме, в горнице, за столом; лица у всех четверых были несколько оранжевые из-за оранжевого абажура, точно покрытые густым театральным гримом. Налетчики молчали, глядя в разные стороны тупо и тяжело. На столе стояли четыре початых бутылки водки и лежала объеденная буханка ржаного хлеба. - Я вот что думаю, генацвале, - сказал наконец Робинзон Папава. - Каждый должен заниматься своим делом. Если ты монтажник, то втыкай согласно штатному расписанию, а если ты бандит, то грабь, стреляй и сиди в тюрьме. - Сущая правда! - подтвердил Александр Маленький. - А то с бухты-барахты прихлопнули вполне пригодного мужика... Придурок ты, Иван, доскональный придурок, да! Ладно был бы пьяный, а то ни в одном глазу! Иван Сорокин понуро опустил голову и зевнул. - И, наверное, у него жена есть, дети, - сказал Яша Мугер с печалью в голосе и в глазах. - Как он хоть выглядел, а, Иван? - Да я из-за этого чертова чулка ничего не видел! Слышу только, что он ругается, змей такой, - ну, я обиделся и стрельнул... Голос, правда, у него был знакомый, может, я когда его и встречал. Вошла старуха Красоткина и спросила: - Не угодно ли соленого огурчика на закуску? А то ненароком переборщите, а я с вами, пьяненькими, возись. - Ты, баба Вера, лучше представь нам чего-нибудь, - сказал Яша Мугер, - докажи, что искусство принадлежит народу. - Искусство принадлежит Богу, - поправила его старуха Красоткина, приняла картинную позу и завела: - С вас хотят взять взятку - дайте; последствия вашего отказа могут быть жестоки. Вы хорошо не знаете ни этой взятки, ни как ее берут; так позвольте, я это вам поясню. Взятка взятке рознь: есть сельская, так сказать, пастушеская, аркадская взятка; берется она преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла, - это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; берется она с барыша, подряда, наследства, словом, приобретения, основана она на аксиоме - возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел - так поделись. - Ну, и это еще не взятка. Но бывает уголовная, или капканная взятка, - она берется до истощения, догола! Производится она по началам и теории Стеньки Разина и Соловья Разбойника; совершается она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают без различия пола, возраста и звания, ума и неразумия, старый и малый, богатый и сирый... Такую капканную взятку хотят теперь взять с вас; в такую волчью яму судопроизводства загоняют теперь вашу дочь. Откупитесь! Ради Бога, откупитесь!.. С вас хотят взять деньги - дайте! С вас их будут драть - давайте!.. Дело, возродившееся по рапорту квартального надзирателя о моем будто бы сопротивлении полицейской власти...
В дверь горницы постучали. Старуха Красоткина осеклась, и тонкое лицо ее исполнилось крайнего недовольства. Из подпола донесся тяжелый вздох, на который, впрочем, никто внимания не обратил, вероятно, приняв его за один из тех причудливых звуков, что сами собой издают дряхлеющие дома. Но нежданный стук в дверь произвел на четверку налетчиков тяжелое впечатление: все четверо как-то съежились и застыли, а физиономии их приняли такое по-детски удрученное и вместе с тем предательское выражение, что, кажется, по ним, как по писаному, можно было прочесть: "Ну, все! Сейчас предъявят ордер на арест, наденут наручники, и в тюрьму! А еще говорят, будто у нас в милиции работают не профессионалы, а вахлаки!" В горницу, однако, вошли Мячиков и Попов, выглядевшие настолько неопасно, безобидно, даже отчасти смущенно, поскольку они никак не рассчитывали застать в доме компанию, что налетчики облегченно перевели дух, и только Яша Мугер подумал, что где-то он эту пару уже встречал. Старуха Красоткина холодно пригласила гостей садиться, и приятели неуверенно пристроились на диване. Молчали минуты две. - Ну как поживает наша собачка? - осторожно спросил Попов. Старуха Красоткина отвечала: - Примерно с неделю помалкивала, как язык проглотила, а нынче с утра опять то же самое - говорит... И опять наступила пауза, которая также длилась минуты две. - А вы слышали, господа, - сказал Мячиков, - сегодня убили президента акционерного общества "Капитал"?.. Ну как же, только об этом весь город и говорит! По моим подсчетам, это двадцать девятое убийство на коммерческой почве с начала года. Нет, каково?! Уганда какая-то, ей-богу, а не православный город, который, как ни крути, входит в состав Европы... - Позвольте! - как бы запротестовала старуха Красоткина. - Но ведь это самое общество возглавляет магнат Бидон! - Его, стало быть, и убили. Лица у налетчиков приняли печально-задумчивые, что называется, панихидные выражения; им моментально припомнилась пьянка во 2-й городской больнице, могучая фигура Бидона, его повелительный жест и полный ящик добротной водки. Всем четверым стало крепко не по себе, однако не оттого, что они оказались причастными к убийству знакомого и, в общем, славного человека, а оттого, что по-настоящему не получалось по нему взгрустнуть. - Уж коли Бидона нет больше на этом свете, - продолжала старуха Красоткина, - наверное, можно выпустить горемыку, который томится у меня в подполе, а то уж он какой месяц сидит на пустой картошке... - Вы имеете в виду привидение Даниила-заточника? - осторожно спросил Попов. Красоткина ничего не ответила; она простонародным жестом вытерла уголки рта и вышла из горницы в коридор. Через некоторое время в коридоре послышались голоса, затем дверь отворилась, и перед компанией предстал тощий, маленький человек со всклоченными волосами, в грязных коричневых штанах и клетчатом пиджаке. Он поморщился от электрического освещения и сказал: - Собаке - собачья смерть! - Вы кого имеете в виду? - спросил у него Робинзон Папава. - Бидона, конечно, кого ж еще! Он, гад такой, без суда и следствия посадил меня к бабке в подпол! Примерно полгода я в подполе просидел и должен заметить, что не так меня утомило скудное пропитание, как бабка достала драматургией... Ты как хочешь, карга старая, а я тебе отомщу! На эту угрозу Красоткина ответила той улыбкой, с которой люди, умудренные жизнью, воспринимают проделки шалопаев и дураков. - ...Я прямо не знаю, буфет твой раскурочить в отместку, что ли?! - Вы не кипятитесь, - сказал Александр Маленький, - а лучше присядьте за стол, водочки выпейте... - Я не пью. За стол он однако сел, отломил себе большой ломоть хлеба и зажевал с такой энергией, какую трудно было угадать в его сухом и тщедушном теле. Вдруг он прервался, приподнялся со стула, пожал руки налетчикам, помахал Мячикову с Поповым и представился: - Паша Розетко меня зовут. Яша Мугер его спросил: - За что же, Паша, усопший засадил тебя, так сказать, в самодеятельную тюрьму? - За то, что я изобрел глушитель для сетей высокого напряжения. Вставляешь вот такую хреновнику в датчик, - Паша показал примерно треть своего мизинца, - и вместо тысячи киловатт потребления электроэнергии ежесуточно, у тебя выходит совершенно бытовая цифра - рублей на сто. Должен заметить, я сразу понял, что сделал открытие всенародного значения, и стал искать заинтересованного партнера. Ну, Бидон и дал мне под мое изобретение миллион...
- Это что-то отдельное! - возмутился Ваня Сорокин. - Зачем, спрашивается, разные хреновники изобретать, когда японцы давно разработали принцип передачи электроэнергии без помощи проводов, которая поэтому не поддается никакому бухгалтерскому учету. Я вам сейчас этот принцип кратенько изложу. Паша Розетко косо посмотрел на Ваню Сорокина, так значительно посмотрел, что тот прикусил язык. - Ну, значит, дал мне Бидон под это изобретение миллион, а мой агрегат при испытаниях возьми и взорвись, а трансформаторы возьми и загорись... вы хоть помните, как в мае во всем городе на три дня вырубилось электричество? - Как не помнить!.. - послышались голоса. - Так это был я! - сказал Паша Розетко победным тоном, как если бы в мае он не фиаско потерпел, а, напротив, достиг заслуженного успеха. - Совсем мы пьянку за этими разговорами позабросили, - сказал Александр Маленький и стал разливать по стаканам водку. Павел Розетко ждал; когда компания, включая Мячикова с Поповым, выпила, закусила огурчиком с черным хлебом и какое-то время, впрочем, весьма короткое, в молчании переживала этот приятный акт, он схватился за голову и продолжил: - Бидон, должен заметить, после этого мне проходу не дает - гони миллион, и все! Я говорю: "Да где же я тебе возьму миллион, если у меня кругом-бегом единственные штаны?!" Он говорит: "А мне какое дело, это твоя печаль. Вот упеку тебя в подпол в одном укромном доме, где тебя с собаками не найдут, и будешь сидеть в одиночном заключении, пока не выплатишь миллион". Так-таки и упек... Мячиков сказал: - Интересно, что у этого случая имеется прецедент. В середине семнадцатого столетия крестьянин Дмитровского уезда Иван Жемов изобрел слюдяные крылья, при помощи которых он вознамерился совершить показательный полет над Первопрестольной. На реализацию проекта денег у него, разумеется, не было, и он подал царю Алексею Михайловичу Тишайшему прошение о субсидии в семнадцать рублей с полушкой. Деньги он, как это ни удивительно, получил, крылья свои построил, но во время показательного полета свалился с Ивановской колокольни, разбился и еле живой был посажен в яму за злостную растрату государственных денег, где он и просидел, пока не выплатил царю семнадцать рублей с полушкой. - Вот я и говорю, - заметил Попов, которого уже немного тронула его порция алкоголя, - двести лет с той поры прошло, а и намека нет на какой бы то ни было... как его?.. - Прогресс, - подсказал Мячиков. - ...Какой бы то ни было прогресс, все то же самое происходит в России, от Владимира Святого до наших дней. - Ну почему... - возразил Розетко. - Во-первых, у нас с этим крестьянином качественно разные изобретения. Во-вторых, субсидии разные, все-таки семнадцать рублей с полушкой - и миллион! В-третьих, он в заключении поди всю дорогу плакал да Богу молился, а я размышлял о судьбе народа и выдумал одну хитрость, в которой заключается решение всех проблем. Это не считая того, что мне пришла идея вывести такую хищную муху, которая целенаправленно истребляла бы домашнего комара. Одним словом, эти полгода для меня не прошли бесследно. Как говорится: "Кому война, а кому мать родна". - Так что вы там за хитрость придумали, в которой заключается решение всех проблем? - спросил Робинзон Папава. - Хитрость такая: в одно прекрасное утро просыпаются наши кремлевские вельможи, глядь, - а изгаляться-то больше не над кем, ни одной живой души не осталось в России, если не считать двух парализованных старух в Вологде, тишина! - А куда же все, предположительно, подевались? - с некоторым даже испугом спросил Александр Маленький. - Все, как один человек, свалили на остров Гренландия, который располагается в Атлантическом океане! - Да ведь там же холодно, - усомнилась старуха Красоткина, - морковка, и та, вероятно, от холода не растет. - Морковка, положим, и у нас не растет, - отвел этот довод Паша Розетко, - и к холоду нам, положим, не привыкать, зато сам по себе остров огромный, населения кругом-бегом полчеловека на одну квадратную милю и, стало быть, там запросто поместятся сто пятьдесят миллионов российских душ, плюс Гольфстрим, плюс цивилизованное датское подданство, плюс членство в Общем рынке, который будет поставлять нам ананасы и прочие кренделя.
Яша Мугер сказал: - Я вообще приветствую эту мысль. Тем более что и тут имеется... как его... прецедент: кажется, в начале этого века эмигрировали в Канаду несколько тысяч сектантов - и ничего... - И даже снимают теперь в Канаде по девяносто центнеров зерновых с га, - подлил масла в огонь Розетко, - это против наших-то пятнадцати с половиной! Должен заметить, что если русского человека довести до ручки, он на небе дополнительное солнце подвесить может! Пусть только нас Копенгаген гоняет в хвост и в гриву, мы за одну пятилетку превратим этот остров в цветущий сад! - А если датское правительство откажется нас принять, - сказала старуха Красоткина, - то можно занять остров Гренландию явочным порядком, как Ермак занимал Сибирь. Тем более что во главе государства у них стоит довольно мягкотелый монарх, а не какой-нибудь хан Кучум. - Ах, не то вы говорите, товарищи дорогие, совсем не то! - воскликнул Мячиков и несколько раз руками всплеснул, как если бы он отмахивался от мух. - Какая Гренландия, какие девяносто центнеров с га, какой хан Кучум - вы что, белены объелись?! Дома надо жить, дома, хотя бы потому, что так уж устроен русский человек: "Дома и солома едома", а на чужбине не в радость никакие ананасы и кренделя. - Ну я не знаю!.. - сказал Розетко. - Кабы не старухин драмкружок, я, может быть, что-то более фундаментальное изобрел. - Если наш народ сейчас в чем-то и нуждается, - продолжил Мячиков, - так это в новой гуманистической религии, хотя бы до известной степени и обманной, которая спаяла бы людей всех слоев общества единой прекрасной грезой... Какой угодно миф сейчас нужно предъявить людям, только бы не вакуум, только бы не полное ничего. Ведь почему страна сейчас постепенно впадает в коматозное состояние? - потому что равнодушные и недальновидные люди потушили огонек коммунистической идеи, который пусть издали, призрачно, а светил. Или возьмем бессмертие, которым оперирует любая мировая религия: думаете, что-нибудь будет там, за гробом? - да ничего не будет, а все приятно... Ваня Сорокин сказал: - Какая-то водка пошла, хрен ее знает: то я с одного стакана балдею, а то литр выпью - и ничего... - А ведь действительно, - молвил задумчиво Яша Мугер, - я вот, помню, комсомольцем был - е-мое, да расчудесная была жизнь! - Нет, - сказал Мячиков, - возвратиться к коммунистической идее я не призываю, благодаря усилиям российских коммунистов она себя исчерпала. Я предлагаю опереться на какой-то свежий категорический императив, вроде кантовского или Нагорной проповеди Иисуса Христа, только учитывающий веянья и эпоху. Например, христианство в свое время учло естественный страх человека перед смертью и поставило вопрос так: если будете добродетельны на земле, вам гарантировано вечное бытование в эмпиреях. А мы говорим: будьте добродетельны безвозмездно, ибо любовь к добру безусловно присвоена человеку наравне с инстинктом самосохранения, ибо если вы не добродетельны, то вы вовсе не человек. Например, Христос говорит: "Будьте как дети, иначе не войдете в Царствие Небесное". А мы говорим: будьте как дети, то есть любовны, распахнуты и щедры, иначе... иначе... - Иначе - что? - спросил в нетерпении Яша Мугер. - Иначе, - предположил Паша Розетко, - вам Гренландии не видать, как своих ушей! - А что? - сказал Робинзон Папава. - Почему бы нам действительно не объединить остров Гренландию и этот самый императив?.. Скажем, новая религия будет выглядеть так: если ты ведешь себя как человек, никого не обижаешь и не обременен склонностью к воровству, то после какого-то испытательного срока ты становишься полноправным гражданином острова Русская Гренландия, где тебя ожидают заслуженные ананасы и кренделя. А если ты ведешь себя как волк поганый, то оставайся в Вологде с двумя парализованными старушками и тужи! - Гениально! - воскликнул Александр Маленький. - Вот это, я понимаю, религия так религия, за которую можно при желании подержаться! Нет, это дело так оставить нельзя! Баба Вера, гони за водкой! Старуха Красоткина с чисто женской, какой-то обреченной покладистостью подчинилась этому распоряжению и ушла; через четверть часа она принесет четыре бутылки водки, позже еще четыре, а ближе к полуночи еще две.
Тем временем Паша Розетко развивал гренландскую тему: - Вы представляете себе, какую мы заварим искрометную жизнь, если нам удастся вывезти из России весь положительный, сознательный элемент?! Это будет радость в шоколаде, а не жизнь, потому что если русского человека довести до ручки, он на небе дополнительное солнце подвесить может! Ваня Сорокин тоже дал волю воображению: - А я себе разгуливаю по острову в бостоновом костюме, в бабочке, а во рту вот такая огроменная сигара - с понтом я иностранный подданный и масон! - Только эту кампанию по переселению всего русского народа, - заметил Попов, - нужно обставить соответствующим мифотворчеством. Например, хорошо бы сочинить легенду, восходящую к началу перестройки, найти какого-нибудь страдальца, который якобы первым высказал эту мысль, какую-нибудь реликвию откопать, потому что без реликвии это уже будет политическая позиция, а не миф... - Гм... - в раздумьи промычал Мячиков. - Вообще-то эта гренландская авантюра ложится на вековечные чаянья русского человека. Вспомним легенду о граде Китеже, вспомним мечты "тупейного художника" о вольном Ращуке, - нет, в этом действительно что-то есть... - А чего далеко ходить, - угрюмо сказал Яша Мугер, - и страдалец имеется, и реликвия налицо. - То есть? - спросил Робинзон Папава. - Это я про себя. Как же я не страдалец, если сука Стрункин оттяпал мне руку на ровном месте?! Да и руку ампутированную я, честно говоря, выкрал из анатомического театра, - вон она в сенях на гвоздике висит, можете посмотреть. - Гениально! - воскликнул Александр Маленький. - Все одно к одному, точно по нотам, да! Во-первых, Яшка еврей, как Иисус Христос. Во-вторых, у христиан реликвией был крест, на котором распяли Христа, а у нас будет рука, которую ампутировал сука Стрункин!.. - Да... - проговорил Мячиков, как бы рассуждая с самим собой. - Это будет выглядеть графично, стильно, я это вижу: указующая рука, простертая в северо-западном направлении, мол, там, где плещется в океане остров Гренландия, там "несть ни плача, ни воздыхания", там спасение и покой... - А по большим праздникам, - предложил Робинзон Папава, - будем выносить Яшкину руку народу на поклонение, навроде как красные знамена таскали на Первомай! - Еще нужно построить церковь, - сказал Ваня Сорокин, - а внутри подвесить на магнитах золотой гроб, в котором по будням будет лежать рука. Ну, это будет что-то отдельное: заходишь, - а посредине висит золотой гроб размером с небольшой летательный аппарат! - Только поверит ли народ в руку... ну и вообще, - засомневался Попов. - Все-таки это тебе не вареная колбаса. - Поверит, поверит! - заявил Мячиков. - Если он с первой подачи поверил во врачей-отравителей, то в нашу Гренландскую рапсодию он уверует за глаза. Александр Маленький сказал: - А мы все будем как бы апостолы при Христе. Слушай, Яш, ты руку-то покажи, чтобы мы потом про это дело рассказывали своим внукам. - А не противно будет? - Может быть, и противно. Зато впоследствии будем трубить, что присутствовали при событии всемирно-исторического масштаба! Яша Мугер поднялся из-за стола, махом выпил полстакана водки и отправился в сени за пластиковым пакетом, в котором хранилась его рука. Пакет был пуст. Яша вернулся в горницу с порожним пластиковым комочком и растерянно произнес: - А руки-то и нет... Черт ее знает, куда она подевалась. Вчера еще была, а сегодня нет!.. Баба Вер, ты не видала моей руки? - Вероятно, собака ее сожрала, - сказала старуха Красоткина. - То-то я гляжу, что она молчала-молчала, а сегодня обратно: в Москву, в Москву... Мне вот этот гражданин, - она указала на Попова почему-то одним мизинцем, - предписал животное не кормить, чтобы она прекратила свои разговоры, ну я ее и не кормила неделю с лишним... Точно, она руку с голоду сожрала! Александр Маленький отыскал глазами пса, который лежал по своему обыкновению под диваном, пронзительно-пронзительно на него посмотрел и молвил: - Какую песню испортил, гад! Разочарование, неожиданно свалившееся на компанию, было настолько убийственно тяжело, что к гренландской теме уже никогда больше не возвращались.
<pre> ----------------------------------- Jenny Jones. The Blue Manor (Victor Gollancz, London, 1995). Изд. "Мир", 1999. Пер. - Ю.Соколов OCR & spellcheck by HarryFan, 28 July 2000 ----------------------------------- Моей матери Мери Черч, садовнице и музыкантше, с любовью. "Le Manoir de Rosamonde" by Robert de Bonnieres De sa dent soudaine et vorace, Comme un chien l'amourm'a mordu... En suivant mon sang repandu, Va, tu pourras suivre ma trace... Prends un cheval de bonne race, Pars, et suis mon chemin ardu, Fondriere ou sentier perdu, Si la course ne te harasse! En passant par ou j'ai passe, Tu verms que seul et blesse J'ai parcouru ce triste monde. Et qu'ainsi je m'en fus mourir Bien loin, bien loin, sans decouvrir Le bleu manoir de Rosamonde. "Дом Розамунды" Робер де Бонньер Внезапной и прожорливою пастью Как пес впилась в меня любовь, Езжай же следом, и поможет кровь Свидетелем стать моему несчастью. Седлай коня в далекую дорогу И средь чащоб, оврагов и теснин Кровь путь покажет - здесь я был один, Гони лишь от себя усталость и тревогу! И следуя за мной кровавою тропою, Увидишь ты: израненный и лишь с самим собою Объехал я наш мир печалей и тревог. И умер, не достигнув цели. Измученный болезнью и трудом, Не отыскал я Розамунды синий дом, Но злую участь и жестокий рок Я на себя своей рукой навлек. Огни выхватили его из тьмы всего лишь на мгновение. Стоявший на краю дороги мужчина, блеснув прилизанными дождем волосами, прикрыл руками лицо, скрывая глаза. Похоже было, что он собирается шагнуть на дорогу, в поток несущихся машин. Она едва не остановилась. Нет, не едва. Ни одна женщина не остановит ночью машину, чтобы подобрать незнакомца, чуть ли не прячущегося возле дороги. Кроме того, он был не один. Рут успела заметить две неясные фигуры, сидевшие на краю позади него. Для подробностей было слишком темно, и она ехала чересчур быстро. Она даже не задумалась. Он не был одинок: те, кто был с ним, должны были предотвратить любое несчастье. Она спешила домой; проехав лесной дорогой, она сразу повернула на Коппис-роу. Деревья здесь были гуще, они почти прикрывали въезд на аллею. С привычным нетерпением она остановилась, чтобы открыть ворота, а потом слишком уж быстро помчалась по обсаженной деревьями аллее. Неважно, других гостей в этот вечер не будет. Их было трое. Рут оставила автомобиль на подъездной дорожке, едва отметив, что в доме не горит свет. Белые розы - единственная радость - бледными огоньками светились вокруг террасы. Она поднялась по нескольким ступенькам к входной двери, открыла ее. И словно вступила в раскаленную печь. В доме было жарко и душно. Занавеси, наверное, были задернуты весь день, подумала она. Тяжелый бархат оставлял снаружи солнце, перекрывал доступ воздуха. При всем своем размере дом угнетал. Она оставила дверь открытой, и холодный, влажный от дождя воздух хлынул в дверь. - Закрой дверь. - Надо проветрить, - ответила она кротко, включая лампу, стоявшую возле двери. Сидевший за длинным столом Саймон заморгал от внезапного света. - Что ты делаешь во тьме? - Она не ожидала ответа: вопрос, конечно же, был излишним. В занятии его сомневаться не приходилось: бутылка виски уже наполовину опустела. Не закрывая двери, она села напротив него, открывая дорогу в холл насекомым. Рут налила и себе. А что, почему бы и нет? - Ну как дела сегодня? Как твои психи? - Так себе. - Можешь не говорить мне, я знаю. - Он медлил, поворачивая бокал в тонких пальцах. - Словом, ты получила истинное удовольствие? Много ли душ повернула назад от самого края? И как насчет благодарности, ощущения выполненной работы, крохотного огонька, зажженного в скорбной тьме злого мира? Он встал и направился в сторону выключателя. Темнота. Она опустила бокал. - А где Кейт? - В постели, а где же еще? Уже поздно. Рут! - Он стоял вполне спокойно, она слышала его дыхание, жесткое и напряженное. - Кто-нибудь звонил? Гости были? - Нет, или ты кого-нибудь ожидала? - Голос Саймона потерял резкость, в нем слышалась только усталость. Она направилась к нему, осторожно огибая стол и стулья.
- А теперь пора в постель! - Она взяла его за руки. Дрожь Саймону скрыть не удалось. Неспешно, изображая, что она не заметила этого, Рут высвободила свою руку и шагнула назад к двери, чтобы закрыть ее. - Пойдем, тебе нужно поспать... - Это ты так говоришь! - Внезапный гнев, слова резкие и жесткие. Прибегнуть ли к извинениям... обычным, честным и безвредным? Или же нет? Рут поглядела на руки. - Ну, лично я иду ложиться. Ты чего-нибудь хочешь... может быть, травяного чая, какао?.. Молчание. Ответа она и не ожидала. Тем не менее Рут приготовила ему питье и отправилась спать. В ту ночь ей привиделось, что тот человек все еще стоит перед ней. Руки закрывают глаза, волосы прилипли к голове, гладкие и темные под дождем; он стоял возле ее постели, готовый шагнуть вперед. Рут шевельнулась, отворачиваясь, и наткнулась на Саймона. Оба отпрянули друг от друга, как слизняк от осы, как целлофан от огня. Сон закончился. Она лежала, открыв глаза, и только неясные очертания занавесей заставили ее вспомнить о фигурах, наблюдавших за ней из-за его спины. Яркий свет слепил, инстинктивно он поднял руки, чтобы прикрыть глаза, и тогда ястреб скользнул в ночное небо. Рев, яркая вспышка, он отступил назад с дороги. И вовремя. Взлетела грязная жижа; красные огни исчезли вдали, и теперь уже новая машина мчалась через ночь к нему. Хмурясь, Бирн отступил на шаг, опустил руки, глаза его сделались внимательными. Он медленно повернулся. Позади него темнели промоченные дождем скучные деревья, низкие кусты, ежевика и папоротник. Пахло бензином, машинами, маслом и грязью. Его ноги то и дело ступали на мусор: промокшую бумагу, блестящие консервные банки, апельсиновую кожуру... Поздно, уже далеко за полночь. Последний везший его водитель нервничал, шарахался от грузовиков, словно испуганный кролик. Он устал от этого голосования, недолгих разговоров с незнакомцами. Для одной ночи довольно, Бирн хотел отыскать где-то укрытие, спрятаться от дождя. Теперь поздно искать отель или гостиницу, ему хватит навеса или гаража. В середине лета холодов можно не опасаться. Он заехал слишком далеко и чересчур быстро. На дороге шумели машины, скользкая трава под его ногами казалась сальной. Он направился вдоль края леса, параллельно дороге, разыскивая тропу - любой путь, уводящий в сторону от движения. Дождь все шел, дорога сделалась ужасной. Возможно, ему не следовало бежать, наверное, надо было встретить случившееся лицом к лицу... Тропы не было. Немного погодя он понял, что повернул назад к Эппингу. В густом лесу не обнаруживалось прогалин, ничего не было заметно и на другой стороне дороги. Впрочем, дождь начал ослабевать, и Бирн заметил луну - пятно, проступавшее за редеющими облаками. Поспать можно и под деревом. Дорога вдруг присмирела, ненадолго остановив свое течение к городу. И в наступившей необычной тишине по левую руку вдруг хрустнул сучок, зашелестела листва. Бирн остановился, выжидая. Здесь кто-то был; ни птица, ни лис не способны произвести такой шум. Словно в подтверждение его правоты, между деревьями блеснул небольшой огонек. Какой-нибудь бродяга. Он уже собирался отправиться дальше, когда его окликнули. - Эй, не подойдете ли на минутку? - прогнусавила женщина. Он медлил, стоя возле дороги. - Ну пожалуйста! - Голос смягчился, сделавшись ранимым и испуганным. Наверное, она тоже голосовала, как и он сам, и попала в беду. Быть может, ей надо помочь. Неуверенно Бирн направился к огоньку, раздвигая подлесок. Кусты цеплялись за куртку, ежевика царапалась. Тут он их и увидел на другой стороне небольшой прогалины, пламя свечи едва освещало лица. Их было трое, они сидели, скрестив ноги, на земле под натянутым между деревьями брезентовым навесом. Мужчина и две женщины. Женщины казались двойняшками или же просто сестрами. Он не мог сказать, которая из них только что говорила. Глаза обведены одинаковой чернотой - лишь торчат слипшиеся ресницы. Длинные волосы крысиными хвостами собраны на затылке. Одевались они, должно быть, у какого-то старьевщика: атлас и рваный бархат, на шеях серебряные цепочки. Подобно им мужчина был очень бледен, короткие темные волосы над восковой кожей, след древнего шрама, протянувшийся ото лба ко рту. Он был облачен в старинный костюм адвоката. Шарф завязан вокруг шеи. Рассеянный взгляд обращен к свече, как и у обеих женщин.
Наркоманы, отстраненно подумал Бирн. Такая компания ему ни к чему. Но он вспомнил страх, прозвучавший в голосе женщины, и сделал еще пару шажков. - Что вам нужно? - спросил он. Мгновение никто не шевелился, никто не произнес ни слова. А потом мужчина поглядел вверх на Бирна и улыбнулся. Шрам тянул его рот вкось. Он поднял руки ладонями вверх, словно говоря: ну вот мы и здесь. И что же? Он напоминал Дэвида - не шрамом, не лохмотьями, но поступками. Та же беспомощная улыбка и открытые руки... и что же ты собираешься теперь делать? А он, Бирн, убежал. Убежал прочь. Тут обе женщины поднялись и направились к Бирну. Память все еще отвлекала его; захваченный представшим перед умственным взором изображением Дэвида, его болезненной улыбкой, этими пустыми ладонями, он едва заметил, что женщины почти истощены. Только потом Бирн вспомнил, как они двигались - точно повторяя движения друг друга, шаг за шагом. Они пересекли поляну и остановились по другую сторону от Бирна, так что он почувствовал запах немытого тела, тяжелую мускусную вонь. Но заговорил мужчина. - Странствуете? Так? Далеко ли? - Голос звучал культурно и старомодно, как на Би-Би-Си, совершенно не гармонируя с внешностью оборванца, с этими двумя неряшливыми женщинами возле него. Мужчина все еще улыбался, но дружелюбия в улыбке не было. Прежде чем Бирн успел ответить, одна из женщин залезла рукой под его куртку, во внутренний карман. Он дернулся, желая остановить ее, но почему-то опоздал. - Что вы делаете? - В ее руках оказался его швейцарский армейский нож. - Верните мне эту вещь! - Сейчас, гляди-ка, - сказала она своей спутнице, раскрыв складной нож. Они обменялись взглядами тайных соучастниц. А потом разом повернулись к человеку, сидящему на земле. Шевельнулась лишь одна из них - та, что с ножом; женщина скользнула по траве, не хрустнув ни одним сучком, ни одна ветвь не задела ее юбку. Она уселась под навесом возле сидящего. Это было опасно. Бирн знал, что это опасно. Ему следовало поскорее отсюда убираться. Он произнес вновь: "Что вы делаете?", но голос его звучал напряженно и неубедительно. Он рванулся вперед, но другая женщина повисла на его руке, задерживая на месте. - Смотри, - прошипела она. - Это предназначено для тебя. Вес, отяготивший его руку, ни в коей мере не соответствовал ее росту. Бирн попытался стряхнуть женщину и вдруг испытал совершенно необычное ощущение: ему показалось, что сила вдруг истекла из него через это прикосновение. Он закричал: - Что это такое? Кто вы? Луна исчезла за облаком, и он не мог видеть ее лица. Бирн пошатнулся, его колени внезапно ослабели, и ее хватка напряглась, не позволяя ему сдвинуться с места. - Подожди, - сказала женщина. - Запоминай. Та, что была с ножом, подала его мужчине, сидевшему на траве. Он провел пальцем по лезвию, опробуя остроту, и произнес: - Действуй же. Чего ты ждешь? Тут он передвинул свечу вбок, и женщина преклонила перед ним колени. Руки мужчины были разведены; свободные и расслабленные, они прикасались к траве. Он задрал голову, словно захотев увидеть звезды, и точным обратным движением руки женщина провела по его горлу. Все произошло в жутком молчании. На белой коже выступила темная тонкая линия, мгновенно хлынула кровь. Глаза мужчины закрылись, утопая в глазницах, его рот оставался недвижимым. И вдруг он повалился вбок, и костюм его спереди увлажнял пульсирующий алый поток. Бирн в потрясении что-то пробормотал... протест, неприятие. В случившемся было нечто нереальное, уродливое. Человек этот даже не пытался оказать сопротивление, он просто позволил всему совершиться - так Дэвид развел перед ним свои руки, и он убежал... Он хотел убежать и отсюда, подальше от этого... жертвоприношения? Так оно было, наверное, другого слова у него не находилось. Но немыслимая тяжесть все еще приковывала к женщине его руку, и Бирн не мог пошевелиться. Вторая ее рука скользнула вверх по спине - под куртку, холодные пальцы, острые как кость, сдавили шею. - Нет!.. - Но она оставалась неподвижной, словно скала или сама земля... приникая к его членам, она влекла его вниз. В ушах запело, и звезды посыпались перед глазами. А потом обрушилась тьма, придавившая его к земле.
Бирн с трудом сел и приложил ладонь к вискам. Пальцы были в крови, и он с отвращением вспомнил хлеставшую кровь и человека, валившегося боком на траву. А потом вновь вспомнил Дэвида (лицо друга появилось в памяти) и эти слова: "_Действуй же. Чего ты ждешь?_" Нет. Довольно. Бирн резко повернулся к яркому солнечному свету, и боль пронзила голову. Те, другие, исчезли. Было светло, настало утро следующего дня... Он находился совсем один на поляне, и вокруг не было заметно никаких признаков того, что здесь кто-либо находился. Исчезли сгорбленный силуэт в черной одежде, брезент, две женщины и даже свеча. В неподвижном воздухе болезненно пахло его собственной кровью, но другая кровь засохла. Ее осталось всего лишь несколько пятен, несколько ржавых капель, разбрызганных по земле. Уже собрались мухи. Бирн встал, ощущая кислятину во рту, оперся рукой о дерево и огляделся. Яркая трава вокруг его ног горела каплями росы. Нетронутой росы. Неужели все это ему приснилось? Тут он понял, что в его рюкзаке покопались. Одежда была разбросана на траве, но бумажник с деньгами, кредитные карточки и водительская лицензия исчезли. Не было и фотографии Кристен. А из-за пояса в раннем утреннем свете кровавой ржавчиной подмигнул открытый нож. Бирн извлек его и повертел в ладонях. Что же случилось? Воспоминания об этой случайной и странной смерти оставались смутными. Кем были эти люди? Бирн даже представления не имел, зачем им потребовалось дожидаться его, чтобы убить этого человека. Ничего себе убийцы, которые разыскивают свидетеля? "Это предназначено для тебя", - сказала она. Такого ему не было нужно. И потом, где же тело? Бирн огляделся: ровная земля, никаких следов свежей могилы. Неужели где-то рядом у них стояла машина и они унесли этого человека? Он не видел чужих следов ни на мокрой траве, ни на глине - все следы оставили его собственные ноги. Доказательства случившегося предоставляла одна только память. Почему они оставили его в живых, позволив стать свидетелем их преступления? Более того, соучастником - во всем, кроме дела. Черная яма поджидала его здесь, манила к себе. Нет, не под утренним светом, не под солнцем. Они даже украли его бумажник, украли его личность. Ну что ж, он сам позволил. Это направило его размышления в другую сторону. Быть может, они хотели впутать его в убийство, если оно действительно совершилось. Впрочем, случившееся трудно было назвать этим словом. Вчерашний кровавый обряд обошелся без какого-либо сопротивления. Тот, со шрамом, сам опробовал нож и еще улыбнулся, как Дэвид. Но тела не осталось. Бирн не был уверен, что может доверять своим воспоминаниям. Происшедшее слишком напоминало галлюцинацию, слишком уж все путалось в его голове. Бирну ужасно не нравилось то, что нынешнее событие смешивается с тем, что произошло в Йоркшире. Он почувствовал себя плохо. На виске ныл синяк, рана кровоточила, но он не помнил, как это случилось. Быть может, его ударили, но он не был уверен. Все было так невероятно, так непонятно. Надо бы сообщить в полицию об этой смерти, принятой с непонятной кротостью. Он остановился. В полицию, безусловно, обращаться нельзя. Там спросят, а где же тело? И что вы лично делали, слоняясь по Эппингскому лесу в столь поздний час? Они станут выяснять, кто он такой, захотят узнать о нем все. Где вы живете и кто может поручиться за вас? Ничего, нигде, никто. Боже, какая путаница! Бирн вновь опустился на траву, обняв голову руками. Полиции уже известна его внешность, военные наверняка распространили описание. Там сразу поймут, кто он. А потом все начнется снова: психиатры, советники и вопросы. Он уже не мог выносить все это. Отчасти поэтому он и бежал, отчасти поэтому и оказался здесь. Из-за всей этой шумихи. Он отправился на юг, чтобы убраться подальше от всего. Бирн не намеревался вновь представать перед оком публики - теперь уже в качестве свидетеля при расследовании обстоятельств убийства. Но, но, но. У него нет денег, нет водительских прав или какого-нибудь удостоверения личности. У него просто нет никакой личности. Эти женщины лишили его всего важного, оставив ему только запятнанный кровью нож и головную боль.
Он ощущал жажду, голова болела, безоблачное небо сулило горячий день. Надо бы напиться. Из ручья или из пруда, лишь бы была вода. Обстоятельства требуют. Бирн повернулся спиной к дороге и направился в лес. Ручеек он отыскал достаточно скоро, но грязная струйка не многим могла помочь ему. Прежде чем двинуться дальше, Бирн зарыл нож в перегнившую листву, а потом смыл с рук сочную яркую глину. В полицию идти нельзя, он понял это сразу, как только закопал нож. Если уж он не пошел в полицию в Мидлхеме, зачем же здесь проявлять подобную аккуратность? Быть может, он успел приобрести склонность к невмешательству. Бирн посидел немного, опершись спиной о ствол дуба и подобрав колени. Дуновение принесло острый запах: дикий чеснок. Дрозд опустился на соседнее бревно. Птица не обратила на Бирна никакого внимания. Солнце рассыпало по земле светлые пятна. На мгновение, на очень недолгое время, смертоносный поток памяти остановился, и лес наполнился звуками: шелестом, птичьей песней, журчанием воды. Дорога ушла куда-то далеко, хотя угадывалась за всеми остальными звуками. Под деревьями было приятно. Он мог хотя бы забыться. А в Лондоне сейчас уже жарко, людно и душно... Однако больше деваться некуда. В Лондоне он мог затеряться, там никто не станет интересоваться, кто он такой. Бирн вновь поднялся на ноги. Зашелестели листья. Между буками на краю мелкого овражка что-то блеснуло в солнечном свете - крошечная серебряная искорка. Он сразу понял, что это такое, вспомнив про серебряные цепочки на шеях женщин. Бирн бросился наверх, поскользнувшись на прелой листве, но увидел только пустую жестянку из-под пива, отразившую солнечный свет. Сердце его колотилось, дыхание стало неровным. Оказалось, что он встревожен куда больше. Что, если они по-прежнему неподалеку? Что, если это какие-нибудь сложные игры в "кошки-мышки"? Что, если за ним наблюдают? Он оглядел лес, но деревья замерли, листья чуть колыхались. Никого и нигде. Бирн уже собрался вернуться к дороге, когда заметил это. Голубое пятно блеснуло среди листвы, прохладное и зовущее. Он уже шел к нему, к этому слабому блеску сверкающей воды за деревьями. Идти пришлось дольше, чем рассчитывал Бирн. Он знал, что Эппингский лес невелик, что весь он рассечен дорогами и тропами, и все же Бирн словно прошел не одну милю под сенью деревьев, прежде чем добрался до дома. Его как бы втягивало внутрь, отрывая от обычной жизни, от цели. Он хотел начать новую жизнь. Начать сначала - в дыму, - и пусть никто не будет знать его или интересоваться им. Солнце поднялось на свои высоты, когда он наконец все увидел отчетливо. Бирн шел вдоль гребня. Это была не вода. К югу, в низине, его ждал синий дом. Сложенный из серо-голубого камня, цветом он напоминал воду и даже искрился под солнечными лучами. Дом высоко поднимался над окружающими деревьями своими тремя или четырьмя этажами. Фантазия на готические темы, отметил с интересом Бирн. Дом что-то напоминал ему, но что именно, он не мог вспомнить; память напрасно рылась на задворках его сознания. Бирн понимал это чувством, находящимся за пределами памяти. Позади дома за рощей блеснула вода. Деревья были повсюду, рощицы, перелески, словно лес вдруг откатился назад как прилив, оставив дом выброшенным на берег, в долине посреди зеленых луж. Голубой камень дома был оправлен в деревья, его черепицы поблескивали сквозь листву. Бирн уже почти не слышал шума дороги. Возле дома, должно быть, его не слышно совсем. Укромный уголок привлекал Бирна. Эти деревья прятали дом, смягчая резкую перспективу. Но кто решится жить здесь, подумал он, в такой изоляции? Какой-то преуспевающий бизнесмен, стареющая звезда... Впрочем, нет. Скорее всего дом пустует, ведь вокруг него царило безмолвие. Бирн обнаружил, что идет через лес. Дом ждал, открытый и приветствующий. Краска на кованных из железа воротах потрескалась, из-под нее проступала ржавчина. Ворота были устроены в высокой неровной живой изгороди более трех метров высотой. Створки, скрипнув, подались под его прикосновением. Бирн вошел. Лес казался позади него плотным и непроницаемым. Впереди тоже были деревья, словно остановившиеся на пологом склоне, протиснувшись сквозь зеленую изгородь. Стриженые буки, конечно, были от плоти леса, но они только отделяли подобное от подобного. По бокам изгороди стояли дубы и грабы - древние деревья, распространявшие вокруг себя глубокую тень даже в ясный солнечный день. Высоко над его головой в ветвях деревьев перекликались грачи. Бирн сделал несколько шагов по кустам ежевики и орляка и, оглянувшись назад, уже не увидел ворот, то ли потерявшихся в подлеске, то ли спрятавшихся в тени под деревьями.
Лес уступил дорогу просторному парку, полному испанских каштанов и тисов. Повсюду торчали крапива и чертополох. По правую руку появилась подъездная дорога, прямо впереди лежал сад. Бирн направился к дороге, чтобы соблюсти приличия. Он зашел с заднего входа, а это была частная собственность. Он посмотрел вдоль подъездной дороги в сторону главных ворот. Возле них оказался коттедж, неопрятный, грязный, в кровле зияли бреши. Явно необитаемое сооружение. Сам дом, вероятно, тоже заброшен, скорее всего он давно превратился в руины. Надо только взглянуть, вспомнить, не бывал ли он здесь. В конце концов, эти места он мог видеть на картине или где-то еще. Бирн пристроил свой рюкзак за кустом ежевики. Покрытие дороги потрескалось, из щелей проросла трава. На края асфальтовой ленты от деревьев наползала зелень. Дом почти целиком спрятался за деревьями, но Бирн угадывал за листвой холодный серо-голубой камень. Приблизившись, он заметил следы некоторых трудов. Клумба с розами была на удивление избавлена от сорняков. Благоденствующие розы Айсберг опрятно и аккуратно тянулись вверх. За ними виднелся результат попытки насадить растительный бордюр из привязанных к палочкам дельфиниумов. Подножие окружающей террасу стены заросло маргаритками и геранью, анютиными глазками. Но вокруг них царило полное запустение. Похоже, обитатели этого дома нуждаются в хорошем садовнике, не чурающемся тяжелой работы. Деревья расступились, и Бирн увидел дом. Только почему же поместье кажется ему таким знакомым? Неужели это здание пригрезилось ему? Дом, возникший перед ним, явно принадлежал некоему яркому, но неосознанному ночному путешествию. Должно быть, он побывал здесь во сне. Дом был под стать саду. Освинцованные окна криво отражали свет, несколько панелей на верхних этажах потрескались или разбились. Крутую крышу покрывали серо-голубые черепицы, однако многих не хватало, другие же лежали не на месте. Сама крыша казалась чересчур крутой, слишком обрывистой, и свет стекал с нее словно масло. Краска потускнела и отслоилась чешуями. Бирн знал, что повсюду встретит здесь тлен - и во влаге, и в сухости. Однако ощущалось и еще кое-что: какая-то беспокойная нотка. Дом казался хрупким, нестабильным. Он был слишком высок, и неуравновешенные заостренные башни поднимались из невозможных сопряжении крыш, создавая невероятную перспективу. Бирн замер на мгновение, пытаясь разобраться и что-нибудь вспомнить. Неужели ему и во сне тоже было здесь не по себе? Что-то шевельнулось возле двери, и он перевел взгляд. Около парадного входа стояла женщина, наблюдая за ним; в ее одетых в перчатки руках блестела небольшая лопатка. На мгновение Бирн смутился: эта женщина показалась ему частью камеи, тонкого рельефа, выгравированного на плоти холодного камня. Женщина опустила лопатку и направилась вперед по ступеням навстречу ему. Тонкое лицо, глубоко посаженные теплые карие глаза. Она казалась усталой, на щеке виднелось пятнышко грязи, легкие каштановые волосы рассыпались по лбу. Она была чуточку полновата, что лишь придавало ее фигуре приятную округлость. Морщинки на ее лице прикрыли загаром солнце и ветер. Бирн заметил, что она чистит каменные желоба, устроенные по обе стороны входной двери. Груда грязной листвы и корней покрыла потрескавшиеся плиты. Вздохнув, она посмотрела на него. Женщина действительно казалась усталой. - Дом закрыт для публичного посещения, - сказала она ровным голосом. - Не рассчитывайте на это. Голос ее прозвучал теплым альтом. - Я не турист, - проговорил Бирн, не зная, чем объяснить свой интерес к этому серо-голубому дому, спрятавшемуся за деревьями. Одновременно он заметил ее поникшие плечи, нотку уныния в прекрасном голосе. Эта женщина работала слишком много, она знала заботы и усталость. Один дом был слишком велик для хозяйки, не говоря уже о саде. - Вы заблудились? Или что-нибудь продаете? - В голосе ее послышалась подозрительность, словно он собирался внезапно раскрыть перед ней чемодан, полный метелок для пыли и чайных полотенец. Бирн протянул вперед ладони, показывая, что они пусты. Он уже ощущал зарождение идеи - безумной идеи - и нуждался во времени.
- Я ничего не ел два дня, - ответил он. - Мой дом далеко отсюда. Хотелось бы знать, есть ли у нее в характере материнская нотка, принадлежит ли она к тому типу женщин, которые не прогонят голодного. Она вновь вздохнула. Сняв правую перчатку, запустила руку в карман джинсов. И, протянув ему пару монеток, с легким недовольством проговорила: - Возьмите. Через полчаса в конце аллеи останавливается автобус. Доедете до деревни и что-нибудь купите. - Спасибо, не надо. Я предпочел бы отработать любые деньги, которые вы способны мне заплатить. - Что он делает, что он _говорит_? Дом возвышался над ним, закрывая солнечный свет. Женщина задумчиво смотрела на него. Бирн явно привлек к себе ее внимание. На мгновение их глаза встретились. Он заметил, как она раздумывает, как оценивает его. - Мы не можем позволить себе нанимать работников. Бирн задержал дыхание, и она убрала деньги. Он выдохнул. Безумное, нежеланное чувство облегчения. Она возьмет его, он будет садовником. Он побудет здесь немного и... Что? Все, что он делал сейчас, не входило в его планы. (Мертвец. И эти две оборванки.) Бирн сразу же увидел собственные поступки словно на киноафише. Он будет работать в саду: полоть клумбы, высаживать, чистить бордюры, дорожку, попытается справиться с травой. Уже одна лужайка с бордюром обеспечит ему полную занятость. Ему не придется возвращаться назад, он может попытаться забыть... Он знал, что женщина все еще следит за ним. - А как насчет еды и крова? Мне не нужны деньги. В том конце дорожки есть домик. Я кое-что понимаю в садовом деле, когда-то пришлось заниматься ландшафтными парками. - Так оно и было, тут он мог не лгать. Женщина еще не была убеждена. - А у вас есть рекомендации? Откуда вы взялись? - Меня ограбили, - сказал он. - Я ехал на перекладных на юг. Унесли и багаж, и бумажник. - А вы сообщили в полицию? - Пока еще нет. - Бирн заметил, что она хмурится в нерешительности. - Вон там у вас растет манжетка, - сказал он с надеждой в голосе. - Она хороша перед домом. Бирн вспомнил, что читал однажды: манжетка защищает, посадите ее возле ворот или на границе участка. Листья ее ловят росу и дождевую воду, надежно и безопасно удерживают их. Взгляд ее не изменился. Глаза остались настороженными, тонкие морщины пересекли лоб. Женщина была моложе его, но не намного. Ей под сорок, подумал Бирн. - А вы будете косить траву? Чинить заборы, украшать, вставлять стекла, подрезать зеленые изгороди и полоть овощи? Здесь работы хватит на небольшое войско. - Все. Все что вам угодно. - Все, чтобы остаться. Он даже возьмется работать по дому, если она захочет. Женщина вдруг улыбнулась и сошла по ступенькам навстречу ему. Солнечный свет золотил ее волосы. - Я Рут Банньер, - сказала она. - А вас зовут... Без раздумий он ответил: - Физекерли [на манер наших 30-х годов в этом имени объединены слова, обозначающие физиономию и деньги, образуя нечто вроде "денежная мордашка", "богатая рожа"] Бирн. - _Что_? - Лицо женщины сразу переменилось, оживилось, расцвело. Она стала лет на двадцать моложе. - Как удивительно! Какое чудесное имя! Бирн едва не улыбнулся в ответ. И все-таки ему не следовало называть себя, во всяком случае сейчас перед лицом незнакомки. Что с ним происходит? - Такое представление о юморе имели мои родители, - пояснил он. - Да, либо это шутка, либо эксцентричная выходка. Вот что, а вы серьезно? Вы и в самом деле предлагаете свои услуги? Хотите помогать по дому и в саду за кров и еду? Он кивнул, глаза его обратились к стене ожидавшего дома. Голубой камень вблизи казался еще холоднее. - Домик у ворот подойдет самым идеальным образом, - сказал Бирн. - Я не стесню вас. - О нет, мы все равно не смогли бы разместить вас в доме. Он полон. Но пойдемте, выпьете чаю, познакомитесь с семьей. Посмотрим, что можно найти, чтобы разместить вас в коттедже. - Она поглядела на него повнимательнее. - Пожалуй, лучше оставим семейство на потом. Вы вот-вот упадете. Подождите, я принесу чай и сандвичи. Бирн с благодарностью улыбнулся и сел на ступеньки, ожидая. Готово. Он добился своего. И все-таки, неужели он потерял рассудок? - Ты _обезумела_? - Саймон Лайтоулер опустил книгу. - Совершенно незнакомый человек, заморенный голодом бродяга, без вещей, без рекомендаций...
- Его ограбили, - начала Рут. - Это он _говорит_, что его ограбили. Я не верю ни единому его слову. Наверное, он скрывается. Зачем иначе он оказался здесь, что привело его на эту богом забытую свалку? Быть может, он думает, что дом набит старинными вещами или чем-то подобным? Большая ошибка номер один. Он не слишком умен, этот парень. Либо он жулик, либо дурак, либо и то и другое сразу. Вероятно, он принимает наркотики. Рут, это безумие. - Мне нужна помощь. Он знает растения... - Боже мой! - Саймон посмотрел на нее. - Значит, достаточно только этого? И где же сейчас обретается сей образец совершенства? - Я дала ему спальный мешок в коттедж. - Разве мы настолько богаты, что ты можешь позволить себе раздавать спальные мешки? Не сомневаюсь - мы никогда не увидим снова ни его самого, ни этот спальник. - Саймон. - Она встала и начала убирать кастрюли и тарелки. - Мне нужна помощь. Хорошо это или плохо, права я или нет, но мне кажется, что он достоин доверия. Я _не настолько наивна_ и знаю, что иначе не получу помощи в тяжелой работе. - Раз на меня больше нечего рассчитывать? Ты это хочешь сказать? - Он пренебрежительно усмехнулся. - Впрочем, этот проклятый дом принадлежит тебе. Кстати, как его зовут? - Физекерли. Физекерли Бирн. - Ну а я, значит, буду Бенджамин Дизраэли [премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874-1880 гг., лидер и идеолог консерваторов, писатель]. Черт побери, Рут, иногда ты заставляешь меня сомневаться в том, кому именно здесь нужна помощь психиатра. - Теперь он тоже стоял, высокий и худой, сутулый, с болезненным лицом. - Во всяком случае, здесь нечего красть. Остается лишь позаботиться, чтобы нас не убили в постели. - С трескучим смешком он оставил кухню. - Что-то скажет об этом Кейт? - Она еще не вернулась. - Рут последовала за ним в холл. - Бирн будет с нами ужинать. Я обещала, что он будет есть с нами, пока не устроится в коттедже. Не смотри на меня так! - И нам придется сидеть за столом с этим... с этим бродягой? - А почему бы и нет? Он чистый, знает, где нужно сказать пожалуйста и спасибо. Как он говорил, у него было свое дело. Во всяком случае, так ты получишь возможность познакомиться с ним. - Мне никто не нужен! - Откуда ты знаешь? К тому же это _мой_ дом, и я содержу его на _свои_ деньги. - И постоянно твердишь мне об этом. - Саймон хлопнул дверью, и Рут осталась смотреть сквозь пыльные окна на густые заросли снаружи. - А мне все равно, - пробормотала она. - Мне все равно, действительно все равно. Он забыл свою книгу. "Тщетность" Герхарди. Рут оставила ее лежать и вышла в сад. Физекерли Бирн отпер дверь в коттедж и распахнул ее. Первым по ноздрям сразу ударил запах... Крепкая застарелая вонь мышиного помета. В открывшейся перед ним комнате не было ковра, на мебели густым слоем лежала пыль. Свет едва проникал внутрь сквозь грязные окна. В комнате было сумрачно, пол покрывала пыль. К бордюрам липли комки пыли, грязь забилась в трещины на каждой поверхности. Опустив спальный мешок и рюкзак на ступеньки, он направился к раковине под окном. Кран поддался не сразу, но потом фыркнул, запели трубы и, наконец, хлынула бурая вода. На подоконнике нашлась окаменевшая губка. Бирн намочил ее в воде и провел по окну на уровне глаза. Вдали, в четверти мили отсюда, прятался дом, его хрупкий силуэт почти скрывали деревья. Бирн постоял, разглядывая поместье. Откуда этот странный призыв? Он был способен оставить это место не более чем улететь по воздуху. Вот почему он пришел сюда, вот почему он остался. Дом притягивал к себе как магнит, как сон или воспоминание, как завораживающая идея. Бирн не знал, что сказать. Дом слишком притягивал его. Очевидней всего было то, что поместье едва стояло. Дом требовал рук, денег и усилий. Им нельзя было пренебрегать, позволять превращаться в такие руины. Ну а поскольку Бирн считал себя практичным, умелым и аккуратным работником, он видел в первую очередь то, что следовало здесь сделать. Но не только. Он хотел понять тайны дома, его историю, его прошлое. Почему такое огромное здание укрылось в лесу? В любом другом месте его окружали бы широкие перспективы, регулярные сады. Этот же прятался за деревьями, будто со стыда. Потом, хотя солнце сияло и небо было безоблачным, голубой камень казался холодным.
Он повернулся назад к комнате. Стол, два кухонных стула, один из них лежал на полу. Бирн поднял его. Стол был поцарапан и выщерблен, выбелен руками и солнцем. Под раковиной был устроен ящик, в настенных полках отыскались кастрюли и сковородки, щербатый фарфор и ложки с вилками. Маленькая софа под покрывалом из вязаных квадратиков пестрела перед очагом единственным цветовым пятном. Под лестницей нашелся древний сундук с открытой крышкой. Он был полон книг, старых, выцветших и пыльных. Бирн извлек томик из слоя пыли. "Веснушки", Джин Страттон Портер. Ничего интересного, старомодные романы, приключения. Все это устарело еще пятьдесят лет назад, решил он. Наверху было примерно то же самое, но матрас оказался в удовлетворительном состоянии, а из кранов в ванной текла вода. Бирн пожал плечами. Хорошо. Он здесь ненадолго. Временное убежище, небольшое отклонение от пути. Так, во всяком случае, он представлял себе это. Взяв недолгую передышку, он придумает, что делать дальше, а пока устроит себе праздник. Сбросив ботинки, Бирн распростерся на постели. Он надеялся быстро уснуть, но на это - как и всегда - ушел целый век. Бирн лежал, смотрел, как паук тянет паутину через окно, медленно обшивая углы причудливой филигранью. И тут он впервые сообразил, испытав истинное потрясение, что за целый день он ни разу не вспомнил Кристен, не извлек ее из горькой памяти, хотя, конечно, она присутствовала в ней, как не столь уж далекая боль. Кристен, Кристен. Что он делает здесь? Бирн проснулся несколько часов спустя от стука в дверь. Молодой женский голос позвал: - Хелло? Хелло? Вы здесь? Он полежал мгновение и только потом вспомнил, кто он такой и почему оказался здесь. Привычная депрессия и знакомый страх замедлили его движения, память грохотала в голове с изяществом заводского молота. Девушка закричала громче: - Эй! Выходите! Бирн подошел к окну, распахнул его. Отступив от двери, она посмотрела на незнакомца. - О, привет! Мама говорит, что обед готов, если вы голодны. - Я сейчас. - Бирн натянул ботинки и плеснул воды на лицо. А потом спустился вниз. Когда он открыл дверь, девушка сказала: - Меня зовут Кейт Банньер. - Она склонила голову набок, и Бирн обратил внимание на широко посаженные темные глаза на нежном - сердечком - лице... Хорошенькая. - Физекерли Бирн. - Он протянул ей руку. Она улыбнулась. - А я не поверила матери, когда она мне сказала. Как же зовут вас друзья, просто Физ? [рожа] - Иногда. Или Бирном. Она приехала на велосипеде и первой направилась к дому. Он неторопливо последовал за ней, наслаждаясь теплым вечером. Вокруг было тихо. Только кричали грачи, и вдалеке едва слышно шелестело шоссе. Бирн шагал по дорожке и гадал, что делает здесь. Ему предстояло войти в дом. Ему предстояло встретиться с членами семьи, кем бы они ни были. А он совершенно не хотел этого делать. Они начнут задавать вопросы, подумал Бирн. Бегство его имело смысл, пока он не завел новых друзей и знакомых. Им потребуется какая-то история, общий фон его жизни. И он действительно не хотел - просто не был в силах - вновь повторять всю сагу. В раздражении он замахнулся палкой на головки коровьей петрушки. Посыпались цветки, распространился резкий запах. Ну почему он не предвидел этого визита? Все сложилось не очень ужасно. Он всего лишь садовник, наемный работник. У них не будет оснований для интереса. Сам же он будет молчать насколько возможно, предоставив им право самостоятельно придумать свою версию... Дом навис над ним. Девушка ждала Бирна на ступеньках террасы. Но вместо того чтобы войти через переднюю дверь, она повела его налево, вдоль стены дома к калитке, устроенной в высокой стене. За оградой сада рядами выстроились латук, порей, бобы. Кто-то здесь поддерживал огород в порядке. Рут, подумал он. Он не мог представить, чтобы Кейт тратила свое время, марая руки и коленки в грязи. А потом он переступил через порог, и все сложилось отлично. Холодный камень исчез за ярким пламенем. Кухня была выкрашена в горчичную желтизну, блестел белый и голубой фарфор, а в глазурованном кувшине было полно ромашек и васильков. Гостеприимная обстановка. В отличие от хозяев.
Кейт представила его тощему мужчине средних лет, сидевшему за столом. - Это Саймон Лайтоулер, нечто вроде кузена. Он тоже живет здесь. Бирн протянул руку, на которую мужчина не обратил внимания. - Далеко забрались, не так ли? - проговорил Саймон. Рут передала Бирну какой-то фруктовый напиток с кусочками апельсина. Джинсы, ярко-изумрудная тенниска, вокруг шеи тоненькая золотая цепочка. Солнце вызолотило ее, волосы свободно спускались на плечи, подчеркивая напряженный разворот плеч. Он ответил: - Да, я бродил какое-то время. Мне нужно было найти работу, а дома особо нечего делать. - Где же остался этот дом? - Мужчина заторопился, прежде чем Бирн успел ответить. - Нет-нет, не говорите, позвольте мне догадаться. У вас было свое дело на севере. Рут говорила, что вы занимались ландшафтными садами, но начался спад, банк отказал в выплате закладной. Вы потеряли дом и машину, друзья теперь не хотят с вами знаться, жена убежала. И вам пришлось выехать на дорогу на велосипеде, следуя добрым рекомендациям драгоценного лорда Теббита, ну а Голубое поместье случайно оказалось последней остановкой на вашем пути. Дорогой мой, ну разве нам не повезло? Спасибо тебе, друг, подумал Физекерли Бирн и сказал: - Моя жена умерла. Она не убежала. Но во всем остальном вы недалеки от истины. Последовало молчание, как он и ожидал. Зачем ему эта маленькая победа, раз она сопровождается таким дискомфортом и неловкостью? В кого он превращается? Бирн попробовал напиток. Безалкогольный, но тем не менее вкусный. Он ожидал нового выпада. - Да, но почему? Почему _именно сюда_? - Глаза Саймона прятались в тени, лицо казалось напряженным. Тем не менее желтоватая болезненная кожа и мешки под глазами не помешали Бирну заметить, что его собеседник прежде был красив. Он пожал плечами. - Как вы сказали, чистейший случай. Интуитивная прозорливость. - Именно, мне нравится это слово, - согласилась Рут. - Оставь его в покое, Саймон. Это нечестно... Надеюсь, вы не вегетарианец? - Она повернулась к Бирну. Бирн покачал головой. Его не спрашивали об этом уже много лет. Он заметил, как Кейт смотрит на него через стол, оценивая. Молода, девятнадцать, самое большое двадцать лет. Широкая улыбка, чуть вздернутый нос. Волосы подстрижены очень коротко и завязаны хвостиком. Рут напоминала дочь, пожалуй, только улыбкой, ничем более. Она вновь казалась усталой и озабоченной, напряженность не покидала глаз, опускала уголки рта. - И это вся семья? - услышал Бирн себя самого. Он вспомнил: она говорила ему, что в доме-де полно людей. Ерунда какая-то. - Здесь все, кто сейчас живет в доме, - сказала Рут. - В остальных комнатах нельзя жить. Я покажу их вам, если вы захотите, но потом. - Еще есть Лягушка-брехушка, - ответил Саймон, - впрочем, собака держится в стороне. - Собака? - Бирн удивился. Уж собаки-то немедленно являются обнюхать незнакомца. - Это дворняжка. Она приходит и уходит, - пояснила Рут, ставя на стол большую запеканку и вареную картошку на блюде. Пахло восхитительно. Они приступили к еде. Потом он понял, насколько мало любопытства проявили они. Рут говорила о своих планах в отношении сада, Кейт рассказывала о колледже. Саймон молчал, не поднимая глаз от тарелки. Бирн всякий раз замечал, что тот следит за ним. Итак, складывается неловкая ситуация. Непонятно кого в нем видят: гостя или едва терпимого наемного работника. Саймон даже не попытался проявить дружелюбие, и Бирн не стал задерживаться после еды, с радостью отложив осмотр дома на более поздние сроки. - Мне бы хотелось немедленно вернуться в коттедж, - сказал он, - если вы не против. Рут дала ему все необходимое для уборки, положила в коробку пакетики чая, молоко и кашу. - Чтобы вам не пришлось будить нас из-за завтрака, - проговорила она дружелюбно. - Мы не хотим отпугнуть вас. Ему нравилось то, как ее лицо осветилось мягким весельем, ему нравилось, как она отражала едкие замечания Саймона, но, возвращаясь в сумерках в коттедж по дорожке между деревьями, он знал, что не задержится здесь надолго. Бирн включил свет, поставил ящик на сушильную доску и вынул еду, порошок "Аякс", "Флэш", тряпки и метелки.
Электрический свет подчеркнул царящее вокруг запустение, выявляя каждую царапину, каждый обломок, каждую щербинку. Было грязно, но Бирн не чувствовал подходящего для уборки настроения. Можно было лечь и уснуть, однако еще рано; кроме того, он и так проспал весь день. Ночь выдалась теплой. Бирн открыл дверь и подтащил к ней одно из кресел, царапнув по доскам пола. Грачи с криком вдруг поднялись с деревьев, окружающих коттедж. Бирн на мгновение испугался. Он забыл про птиц, вообще забыл о том, что они существуют. Сотни пар крыльев кружили вокруг высоких ветвей. Он посидел в молчании, ожидая, пока птицы успокоятся. Где-то закричала сова, голосом далеким и скорбным. Вокруг царили мир и покой. Неплохо бы выпить пива, однако на это нечего рассчитывать. На юге - над городом - стоял желтоватый ореол. Но на севере небо уже сделалось темно-синим, усеянным звездами. Зная их имена, он принялся искать знакомые очертания. Потом начались воспоминания, как он и предполагал, и Бирн попытался отвлечься чтением - у двери для этого было достаточно светло. Он отправился в комнату, чтобы выбрать книжку из сундука. Под яркой лампой он листал различные тома. Ничто не привлекало его внимание. О большей части романов Бирн никогда не слышал, некоторые, впрочем, он вроде видел возле постели матери. "Возвращение в Джалну" Мазо де ля Рош. Энн Хеппл, Джорджетта Хейер, Дорнфорд Элизабет Йейтс. Он вздохнул. Одна из книг - та, что была больше прочих, - содержала красивые виды Эппингского леса; снимки сопровождал поясняющий красоты текст. Он уселся. Приятное чтение. Бирн перелистал главу, посвященную истории, и добрался до фотографии деревьев с изогнутыми стволами, удивительно наглядно поясненными цитатой из "Комуса" Мильтона: Кивающая жуть тенистого чела Грозит заблудшему случайному скитальцу... В руку его выпала бумажка, короткая записка. "_До встречи сегодня вечером_, было написано в ней. _Как обычно. Со всей любовью. Э_." Он повернул листок. С обратной стороны оказался один инициал - буква "джей". Пожелтевшая бумага высохла от старости. Беззаботный и яркий почерк оставил свою роспись чернилами. Дверь позади него хлопнула, покоряясь порыву ветра. Во внезапной темноте бумажка выскользнула из его рук и взмыла к ветвям над головой. Он поднялся, но записка исчезла. В любом случае она была предназначена не ему. Стоя возле зеленой изгороди, они следили за тем, как Бирн вошел в коттедж, как закрылась за ним дверь. Потом они двинулись вдоль изгороди. Наконец перед ними появился дом, золотой свет пробивался сквозь пару окон первого этажа. Мужчина стоял очень тихо. Руки его протянулись вперед и коснулись буковых листьев изгороди. Они затрепетали под его руками, или, быть может, дрогнул он сам. Обе женщины, стоявшие рядом, склонились к нему, толкнув на изгородь. Его усталые глаза без удивления смотрели, как сучки путаются в ветвях, вонзаются в плоть, проникая до артерий. На листву потекла кровь. Он не пытался освободиться. Они не выпускали его, и он застыл черным жуком, приколотым булавкой к стене. А потом тело перестало дергаться, хотя кровь еще некоторое время текла. Они отступили, прислонившись к ближним деревьям. Кора сливалась с их плотью, сучки переплетались с волосами. Листья сами собой обхватили тело у изгороди. Они проникали в отверстия и щели, находили себе дорогу в глубь одежды. Они прорастали сквозь отверстия тела в самые поры кожи. Утром, проснувшись, Бирн не заметил ни следа мужчины и его спутниц. Не было даже крови. На следующее утро в доме зазвонил телефон. Саймон взял трубку и спросил: - Алло? Алло? Кто говорит? Ответа не было. Пожав плечами, он опустил трубку. Как раз вошла Рут, и поэтому он сказал: - Наверное, один из твоих маленьких ягнят. Интересно, что могло заставить тебя дать свой домашний номер? - Я ничего не давала. Вероятно, неисправна линия. Так случается и с Кейт: она тоже нередко никого не слышит. Только со мной подобного не бывает. Саймон заметил, что она оделась для школы: юбка, блузка, скромные ботинки. Рут сказала: - Я попросила Бирна начать с изгороди. Работа громадная, но ее следует сделать. - А я думал, что цепная пила сломалась.
- Это так, но он говорит, что предпочитает все делать руками. - В голосе ее слышалось безразличие. Саймон нахмурился. - Тогда на это уйдет целая вечность. Это пустая трата времени. - Я отнесу сегодня пилу в починку. Он сумеет воспользоваться ею завтра. Сегодня он намеревается обойти кругом, чтобы выяснить, что ему может потребоваться. - Вот что, Рут, я весьма сомневаюсь в том, что твой Бирн представляет собой тот ответ, который ты ищешь. Тебе очень повезет, если ты сумеешь уговорить его остаться. Уж это человек с прошлым, если мне доводилось видеть такого. Он упрям и независим. - Ты так думаешь? А по-моему, он весьма покладист. - Это потому, что он стремится произвести впечатление. Он понимает, что его проверяют. Подожди только и увидишь. Она надела жакет, поискала ключи в сумочке. Потом прикоснулась губами к его щеке. - Ладно, посмотрим. Все хорошо, милый? Я чуточку задержусь, не забудь. Кейт будет здесь, если тебе что-нибудь понадобится. Саймон проводил ее взглядом до выхода, проследил за тем, как "эскорт" медленно выруливает по длинной дороге к деревьям. А потом взялся за книгу и попытался читать. Бирн с облегчением опустил ножницы и слез со стремянки. Время перекусить, определил он по положению солнца над головой. Мгновение он постоял, изучая результат утренней работы. Буковая зеленая изгородь тянулась в обе стороны от него, и лишь крошечная часть ее сделалась аккуратной и опрятной. Три метра высотой и более мили длиной, решительные побеги и ветки торчат во все стороны. Если Рут Банньер сумеет починить цепную пилу, он, безусловно, воспользуется ею. Вытирая лицо, Бирн обернулся к дому. Высокое солнце искрами играло на шиферной крыше, словно на волнах. Дом казался старинным, хотя Рут уверяла его в том, что он сооружен в эдвардианские времена [в правление (1901-1910) английского короля Эдуарда VII (1841-1910)], менее ста лет назад. Века вполне достаточно, чтобы люди оставили свой след на сооружении. За это врем не одно поколение успело вырасти, оставить потомство, созреть и скончаться. Здесь люди любили друг друга, писали любовные письма, назначали свидания... смеялись и плакали. Он подумал о том, сколько же любви осталось теперь в доме, много ли в нем смеха. Саймон Лайтоулер, по его мнению, находился на границе полного срыва. В словах его слышалась злобная и разрушительная нотка. Точнее, саморазрушительная. И если Рут лезет вон из кожи, Кейт еще слишком юна, чтобы как следует помочь ей. Это люди создавали унылую и тяжелую атмосферу, в самом же доме в сущности не было ничего плохого. Разве что пропорции его чуточку искажены, хотя Бирну приходилось видеть и худшие. Однако, проходя западной лужайкой к огороду, он почувствовал, что не склонен входить в дом. Ничего осмысленного, просто нутро подсказывало ему, что дом только и ждет возможности навалиться и раздавить своих обитателей. Он предпочел бы остаться снаружи, среди зелени и жизни. Бирн открыл заднюю дверь. Саймон Лайтоулер сидел во главе длинного соснового стола. Перед ним располагались два бокала и большая квадратная зеленая бутыль, опустевшая уже почти наполовину. - А вот и вы, - сказал он, протягивая руку к бутылке. - Я жду вас, понимаете. - Глаза Саймона сверкнули самоцветами на желтеющей коже. - Чуточку джина, аперитив, чтобы умягчить дух? - Спасибо, но мне хочется только воды. - Бирн подошел к раковине и налил себе стакан. - Снаружи жарко. - Тогда, надеюсь, вы не будете возражать, если я продолжу пить в одиночестве? - Саймон докончил бокал, не дожидаясь ответа. Бирн отыскал хлеб и сыр, положил прихваченные из оранжереи несколько помидоров. Он выставил тарелки для себя и Саймона, но тот отодвинул свою в сторону. - У меня ленч жидкий. - Он уже, похоже, успел набраться, но тем не менее отмерял бокал за бокалом с щепетильной точностью, пока Бирн готовил для себя сандвич. - Я свой лучше возьму с собой, - сказал Бирн кротко. - Снаружи приятный ветерок. - Возражаете против моего общества, так? А я хотел кое-что показать вам. - Саймон рывком поднялся на ноги. - Мне нужно познакомить вас кое с чем. Хотелось бы представить вас дому. Физекерли - вот Голубое поместье. Поместье, знакомься с Физекерли Бирном. - Он застыл на миг, хмурясь. - Черт, как глупо, - сказал Саймон. - Как же вас зовут на самом деле?
Бирн молчал. Он осматривал дом. Коридор уводил из кухни в большой холл, отделанный сосной. Помещение казалось полным книг. Полки выстроились вдоль стен, книги занимали и стоявший в центре холла продолговатый стол, окруженный разностильными креслами. Тяжелая мебель красного дерева, столы, шкафы, этажерки. Лестница поднималась на два этажа замысловатой последовательностью полуплощадок и балконов. На каждом уровне ее поддерживали разные деревянные балки. Эти причудливые обелиски образовывали аркаду на первом этаже. Из сумрачного перехода вырастало несколько других, обставленных книгами коридоров, исчезавших в других крыльях дома. В холле стояла удушающая жара. Солнечный свет проникал сквозь глубокое окно, расположенное на трети высоты лестницы. Луч солнца освещал общий беспорядок. Журналы и газеты были навалены среди книг на каждой поверхности. Кофейные чашки и бокалы оставили круглые следы на длинном столе и буфетах. В подставке для зонтиков стояла крикетная бита, потрепанная соломенная шляпа набекрень сидела на веджвудской вазе [тип фарфора и фаянса компании "Веджвуд", основанной во второй половине XVIII в. Джозайей Веджвудом (1730-1795); фарфор знаменит рельефными камеями]. Каменный камин занимал большую часть стены, противоположной входной двери. В уголке возле лестницы Бирн заметил причудливую клетку лифта. Выкрашенная черной краской решетка изгибалась, образовывая растительный орнамент в стиле модерн. И хотя солнце освещало дом сквозь лестничное окно, Бирн не ощутил никакого желания вступать в сердце поместья. Ничто не двигалось там: не шевелился воздух, не было слышно ни звука. Никакой дух из прошлого не возмущал покой его сердца, и жуткие предчувствия не тревожили душу. Просто дом ожидал чего-то. Бирн снова ощутил это. Разбегавшиеся от центра коридоры были освобождены от мебели: открытые, они были готовы к... чему? Бирн не знал, к чему именно, и весьма обоснованно полагал, что и не хочет этого знать. Все было слишком блеклым. В доме не чувствовалось характера, не было атмосферы. Весь этот беспорядок ничем не свидетельствовал о семейной жизни, о том, как люди передвигаются по дому, занятые своими дневными делами. Все было расставлено как на сцене - с той же фальшью. Бирн отступил назад, едва не наткнувшись на мужчину, стоявшего позади него. - Забавно, не правда ли? - проговорил Саймон. - Я тоже чувствую себя здесь подобным образом. - Минуя Бирна, он вступил в зал и взял со стола книжку. - Вы любите читать? Здесь много книг. - Он показал на дверь, ведущую в восточную часть дома. - Это помещение официально считается библиотекой, хотя книгами набит весь дом. - Я читаю мало, - ответил Бирн. - Просто нет времени. - Ну почему люди всегда с такой добродетелью в голосе уверяют, что у них нет времени для чтения? Я бы назвал это весьма позорным качеством... или же вы человек действия, способный оказать воздействие на наш многоцветный, вдохновленный масс-медиа мир? Телек там... - Саймон указал на другую дверь напротив кухни. - Но Рут его не одобряет. И у вас, конечно, будет слишком много работы, чтобы проводить свою жизнь перед ящиком. - Не закрывая рта, он обходил зал, поднимая и опуская книгу за книгой, поправляя стопку журналов, открывая то одну, то другую страницу, наконец, весь зал наполнился яркими изображениями садов, одежды, людей, домов и еды. Бирн следил за тем, как бесцельно виляет Саймон между столом и шкафом, между буфетом и мягким креслом, будто пытаясь придать дому какой-то характер, некое подобие жизни. Но все осталось по-прежнему. Тут Бирн увидел над передней дверью какую-то надпись, заключенную в рамку из розового дерева. - А это что такое? - спросил он. Саймон посмотрел вверх. - Значит, вы не читаете по-французски? Ну, знаете ли, дорогуша. - И вдруг произнес стихотворение по памяти, голос его сразу сделался глубоким, богатым, красноречивым, ласкавшим словно ставшие шелковыми строки: De sa dent soudaine et vorace, Comme un chien l'amour m'a mordu... En suivant mon sang repandu, Va, tu pourras suivre ma trace... Prends un cheval de bonne race, Pars, et suis mon chemin ardu, Fondriere ou sentier perdu,
Si la course ne te harasse! En passant par ou j'ai passe, Tu verras que seul et blesse J'ai parcouru ce triste monde. Et qu'ainsi je m'en fus mourir Bien loin, bien loin, sans decouvrir Le bleu manoir de Rosamonde. Потом он улыбнулся слегка и, не глядя на Бирна, повторил перевод последнего трехстишия: И умер, не достигнув цели. Измученный болезнью и трудом, Не отыскал я Розамунды синий дом, Но злую участь и жестокий рок Я не себя своей рукой навлек. - Приветствую вас в Голубом поместье, мистер Бирн, - проговорил он. - Его построила наша прабабушка Розамунда, она любила петь песню, в которой есть такие слова. Мы ее не знали, она умерла перед войной. - Кто это "мы"? - Конечно же, Рут и я. - Саймон поднял бровь. - Разве никто вам не объяснил? Мы с ней кузены. Делим постель и происхождение. - И дом тоже? Саймон опустил книгу. - Нет, - спокойно ответил он. - Дом мы не делим и никогда не будем делить. Он целиком принадлежит ей. - Голос Саймона сделался насмешливым. - Впрочем, я здесь пленник. Глаза его злорадно сверкнули на Бирна, будто наслаждаясь мелодрамой. - Привет, я вижу, идет экскурсия. - Легкий прохладный голос донесся с одной из верхних площадок. На ней появилась Кейт. Она направилась к ним. - Ты опять пил, - сказала она решительно Саймону. - Когда ты наконец перестанешь? - И как только тебе удалось, моя маленькая умница, заметить это. Видишь ли, племянница, я даже держу бокал в руке, и поэтому ты можешь не сомневаться в том, что твой вдохновенный диагноз точен. Она поглядела на Бирна. - Это вы принесли бутылку сюда? Разве мама не объяснила вам, что Саймону нельзя пить? - Она умолкла. - Отвечаю "нет" сразу на оба вопроса. - А какое, собственно говоря, он имеет к этому отношение? - тут же закричал Саймон. - Он мне не опекун, как и ты, добрая мисс, два клепаных каблучка. - Сегодня я получила письмо от Тома, - невозмутимым тоном ответила Кейт. - Он приезжает в эту субботу. Саймон повернулся к Бирну. - Ха! Вот и все! Теперь вам просто не обязательно здесь оставаться! Материализовался повод для того, чтобы вы могли уехать отсюда. Вы можете отступить с честью, если поторопитесь: этот помощник задержится здесь надолго. - Он едет не для того, чтобы работать по дому, ему нужно посидеть над книгой. - О да, над его _книгой_! - отозвался Саймон голосом высоким и взволнованным. - Над великим шедевром, выдающимся литературным произведением, словно их и без того не хватает в мире. И о чем же он пишет? - Этот роман покрывает целое столетие, но с точки зрения постпостмодерниста. - Кейт поглядела на него с неудовольствием. - Тогда продолжай. Слушаю. "До-ре-ми-конструктивист", а кто такой этот автор? Выкладывай форму, текст и весь яркий набор причудливых идей. - Опять за свое? Неужели я слышу слова "автор" и "форма"? Рушится цитадель? - Я зайду позже, - проговорил Бирн и направился назад в кухню, оставив зал притихшим. Затаившись, он снова ждал действий и эмоций. Он с облегчением вернулся к бесконечной изгороди. Бирн отвернулся от дома и приступил к стрижке. В действиях его появился ритм - нечто регулярное и оттого удовлетворительное. Листья и сучки падали вниз под лестницу. Над головой, затмевая солнце, начали собираться облака. Он подумал, что вот-вот начнется дождь... Бирн не намеревался оставаться здесь. Зачем ему нужно терпеть подобные сцены. Слишком неловко, слишком много пыла и расстройства. Пожалуй, лучше рискнуть в мире, который виден за изгородью. Невдалеке, как раз за деревьями, его ожидала дорога. Пойду прямо по аллее, решил Бирн, попрошу, чтобы подвезли, и отправлюсь дальше. Вот только вернется Рут, и я ей все объясню. Завтра я уеду. Завтра. Ее автомобиль въехал в ворота ближе к концу дня, но вместо того чтобы направиться к поместью, машина остановилась, и Рут вышла. Она извлекла с заднего сиденья тяжелый инструмент. Он подошел к ней, намереваясь помочь. - О, привет, Бирн. Смотрите, сейчас, по-моему, работает. Они поставили новую цепь, в гараже есть немного бензина. Можете пользоваться этим, должно быть, с вас на сегодня довольно... - Рут, сегодня я еще сделаю кое-что, а завтра, наверное, уйду.
- Вы покинете нас? Уже? - Тон ее голоса и выражение лица оставались бесстрастными, но он видел, как она разочарована. - Приятель Кейт, Том, приезжает на уик-энд. Она получила письмо сегодня утром. Быть может, он сумеет помочь вам. - Том? Ее новый приятель? О нет, думаю, он не из таких. Полагаю, что Том Крэбтри проведет каникулы в библиотеке, обратившись умом к различным высоким материям. Нет, от него никакой помощи не дождешься. - И все же мне лучше уехать. Простите, Рут, вы были более чем добры к незнакомцу, поверьте, я ценю это, но... - Неужели Саймон опять выпивал? Нет, не отвечайте. - Рут остановилась, взглянула на него. Ее волосы вновь рассыпались по плечам, смягчая лицо. - Куда вы отправитесь, Бирн? - И негромко добавила: - Что вы собираетесь делать? Он сказал: - Город зовет, подыщу себе что-нибудь подходящее. - Без денег, документов, без _имени_? Ведь это же не ваше настоящее имя, так? Откуда и кто вы? Ее теплые карие глаза требовали слишком многого. - Тут нет никаких великих тайн, - ответил Бирн, пожимая плечами. - Нудный и старомодный кризис в середине жизни. Мне нужна была перемена, я решил попробовать что-то другое. - И ваша жена умерла. - Это случилось очень давно, и смерть ее не имеет никакого отношения к текущим делам. - Бирн не мог позволить себе симпатий с ее стороны. Он хотел, чтобы она перестала задавать вопросы. - Все в порядке, Рут, в самом деле все в порядке. Я ничего не скрываю и ни от кого не скрываюсь. Конечно, он солгал. Ну почему ее вопросы извлекают из него одну только ложь? Сцена смерти Кристен стояла перед его глазами, словно все произошло только вчера. И это случилось не так уж давно, вовсе нет. Но скрывал он не только это... двух женщин и глядевшего на него мертвеца с лицом Дэвида и пустыми руками. _Чего ты ждешь_? Зачем изображать, что этого не было? Он видел, как произошло убийство. Два убийства. - Рут, а вы получаете местную газету? В ней сообщали о пропаже людей? Она покачала головой. - Мы не выписываем ее. Значит, вы кого-то потеряли? Он подумал, не рассказать ли ей. Но Рут казалась такой усталой, разговор становился опасным, и он не мог смолчать. - Нет, я натолкнулся на каких-то людей в лесу. Когда шел сюда. Они показались мне какими-то... странными. - Наверное, пьяными. Или одурманенными. Лес наш можно считать ближней свалкой для Ист-Энда. У нас попадается изрядное число сомнительных типов. На самом деле тут не слишком-то безопасно. - И у вас часто бывают неприятности? - Нет. Мы находимся чуточку в стороне. Тела обычно бросают ближе к шоссе. А чтобы добраться до поместья, нужно некоторое упорство. - Она вопросительно посмотрела на него. - Побудьте у нас подольше. Соберитесь, поймите, чего вы хотите от жизни... - А заодно подрежьте и изгородь? - День или два, подумал Бирн. Ладно. Сперва надо закончить изгородь. Рут улыбнулась. - Сегодня обед будет рано. Мне нужно уехать. Вы ведь останетесь, правда? Ему нравилось движение головы, которым она откидывала со лба волосы. Бирн ощутил теплоту ее обильной плоти, оказавшейся так близко к нему. Она во всем подошла к нему слишком близко. Чистейшее безумие. Он кивнул. - Ненадолго. Ну а теперь посмотрим эту штуковину! - Они вместе нагнулись над пилой. На следующий день он приступил к изгороди. Бирн работал усердно, решив закончить дело так быстро, как было возможно, потому что обещал это Рут. А потом он собирался оставить дом. Обед явился новым испытанием. Саймон ограничивался односложными словами. Рут - преднамеренно и, с его точки зрения, искусственным образом - держалась приветливо. Приуныла даже Кейт. Эти трапезы вместе с семьей, безусловно, причиняли ему больше неприятностей, чем удовольствий. Цепная пила ускорила работу, хотя шум досаждал ему. Глядя на разлетавшиеся по траве сучья и ветви, Бирн решил развести костер. Пока машина вылизывала один из изгибов забора, он заметил какого-то человека, приближающегося из леса. Бирн выключил пилу, и внезапная тишина принесла ему облегчение. Фигура двигалась среди деревьев очень медленно, словно этот человек был или слишком стар, или хвор. Он оказался 80-летним старцем, облаченная в перчатку рука держала трость с серебряным набалдашником. Древнюю голову венчала безукоризненная панама. Полотняный молочно-белый великолепно сшитый костюм явно не годился для прогулки по зарослям ежевики.
Остановившись в стороне от Бирна, старик извлек платок из кармана и промокнул лоб. Потом пришедший посмотрел прямо на Бирна. Старость похитила цвет золотисто-карих глаз. Волосы выбелила седина, кожа казалась серой и нездоровой. Возраст словно вытянул из него все жизненные силы, оставив лишь морщинистое лицо. Тонкий шрам волосинкой чуть кривил край его рта. Бирн спросил: - Вам кого-нибудь нужно? Старик постоял мгновение, опираясь на палку, а потом направился к Бирну. Он подходил все ближе и ближе, и наконец от территории поместья его отделял лишь этот хрупкий барьер из листьев и сучьев. - Могу ли я что-нибудь сделать для вас? - сказал Бирн. - Итак, вы новый садовник, - произнес старик голосом сухим, словно мертвая древесина. - Хочу дать совет. Возможно, нежелательный и непрошеный, но увы. Советую вам убираться... убираться отсюда подальше, пока вы можете. - Он подходил все ближе и ближе, спокойно ступая на терновник и крапиву как будто на траву. - Это предупреждение делается исключительно ради вашего блага. В качестве знака доброй воли я принес вам подарок. - Он перекинул через буковую изгородь коричневый кожаный бумажник, раскрывшийся в подставленных руках Бирна. Он сразу узнал свой собственный: знакомые пластиковые карточки, водительские права. И целая пачка банкнот. Пятидесятками. Столько наличности в одном месте он еще не видал. Когда Бирн взглянул наверх, старик уже направился прочь, его высокая тощая фигура растворялась в тени между деревьями. Из зарослей навстречу ему появились две фигуры - две женщины, облаченные в черное. Они встали по бокам старца, и одна оглянулась на Бирна. Глаза ее были подведены тушью, лицо казалось белее кости. Она посмотрела на него и провела мизинцем по горлу в качестве зловещего напоминания. Бумажник вывалился на землю из его трясущихся рук. Бирн не мог пошевелиться, не мог представить, что делать. А когда они исчезли, снова подумал о сне, видениях и галлюцинациях. Но эти женщины были реальны и чего-то хотели от него. - Понимаете, Саймон - алкоголик. Лучше, если у нас здесь не будет никакой выпивки, ему это вредно. Кейт ждала его возле коттеджа. Бирн не хотел разговаривать с ней, совсем не рассчитывал на ее общество. Ему как раз хотелось выпить крепкого виски, отдохнуть в собственном обществе, а более всего он мечтал оставить поместье. Кейт принесла ему тарелку с сандвичами и бутылку. Бирн поглядел на нее невидящими глазами, и она просто вложила их ему в ладони. Он рассчитывал, что Кейт уйдет, но она направилась прямо в коттедж. Боже, он нуждался вовсе не в этом. Он поставил тарелку и бутылку на стол, положил на буфет бумажник. Глаза ее обежали комнату. - Пока здесь пустовато. А знаете, мебель, картины и прочие вещи хранятся в доме на чердаке. Вы можете устроиться покомфортнее. - Все это неважно. Я ухожу. _Немедленно_! - вопили его инстинкты. Убирайся отсюда сейчас же, не связывайся с этими людьми. - Вот поэтому-то я и пришла. Это не визит вежливости. Неужели вам действительно нужно так быстро уезжать? А не можете ли вы остаться? - Кейт глядела прямо на него, и Бирн в рассеянности подумал: насколько привлекательна она, как насыщена юностью, энергией и чувственностью. По возрасту она как раз годилась ему в дочери. Он повернулся к ней спиной, чтобы вымыть руки в раковине. - Польщен предложением. Но оно лишь откладывает дела. Мне нужно найти работу и жилье. - Но зачем так торопиться? Бирн обернулся. Кейт держала в руках бумажник, который он положил на буфет. - Здесь больше двух тысяч фунтов. Пластиковые кредитные карточки, водительские права на ваше имя... значит, оно действительно настоящее. Кого вы обманываете, мистер Бирн? Работа вам не нужна - хотя бы сейчас! Он почувствовал досаду, оттого что оставил бумажник на виду. И чего это она сует повсюду свой нос, чего она добивается? - Это не мои деньги, - проговорил он. - Какой-то сумасшедший сунул их мне час назад. Он вышел из леса, с ним были две одетые в черное женщины. Вы не знаете, кто бы это мог быть? Уклонившись от взгляда Бирна, Кейт посмотрела за его спину в сторону поместья. - Нет... как странно. Но ведь это ваш бумажник, правда? Должно быть, вы его где-то обронили.
Девушка лгала. Она знала, кто они такие. Бирн угадывал правду по равнодушному тону, видел ее в заученной прохладе взгляда. Этот фокус Рут использовала тоньше. - Прошу вас, останьтесь с нами. - Кейт положила ладонь на его руку. - Нет, зачем мне это? - Бирн ощутил гнев. - Назовите мне хотя бы один разумный повод, чтобы я мог остаться здесь. - Вы нужны нам, - сказала она негромко. - Этот дом нуждается в целой груде денег. А все, что я могу сделать, - пустяк. - Нет. Дело не в этом. Мама... хочет, чтобы вы остались. - И прежде чем Бирн успел заметить, что не имеет к ней никакого отношения, девушка продолжила: - Понимаете, она так устает. От Саймона никакой помощи нет. Кроме того, вся эта благотворительность отнимает у нее слишком много времени. - Но почему она занимается ею? Разве нельзя оставить это занятие? - Бедная мамочка... она испытывает чувство вины. Разве вы не заметили этого? Она считает себя виновной в том, что владеет домом, в том, что он целиком принадлежит ей, и это так ранит Саймона. Она считает себя виновной в том, что он такой чокнутый, и еще в том, что дом находится в подобном состоянии, в том, что сад зарастает, в том, что я выросла без отца, и мир так ужасен, начиная от политики и кончая всемирным потеплением. - Она обаятельно улыбнулась, и на какое-то мгновение Бирн искренне невзлюбил ее. - Только дайте повод, и мама немедленно начнет скорбеть. А посему в качестве логического следствия проводит все свое свободное время, выслушивая телефонные звонки всех отчаявшихся чудиков в Эссексе. - Как это слушает? - Она самаритянка. Знаете, это такие люди, которые выслушивают самоубийц, наркоманов, банкротов и угнетенных. - Ответственное занятие. - Это просто опускание пара. Ей не позволяется что-либо предпринимать, она должна только утешать, но не советовать. Она сидит и слушает, а они тем временем режут себе вены, включают газ, принимают таблетки. Он вспомнил не столь уж отдаленные времена, когда нож казался ему привлекательным. - Должно быть, тяжелое дело, - сказал он. Кейт вздохнула. - Смешно и говорить. Нечего удивляться тому, что она постоянно находится в депрессии. - И вы считаете, что моя помощь в саду поможет облегчить ее ношу? - предположил он. - Я это _знаю_. Она хочет, чтобы хоть что-то в ее жизни стало лучше, исправилось... Я хочу, чтобы вы остались. Бирн с негодованием посмотрел на нее. - Но я не имею никакого отношения к вашему дому. Не обращая внимания, Кейт продолжала, как если бы он молчал. - Я так волнуюсь за нее. Ей нужно, чтобы здесь был кто-то еще. - Только не я! - Но вы же садовник. - Яркий солнечный свет внезапно упал налицо Кейт, сорвав с него всю миловидность. Она словно разом постарела и кости натянули кожу. Неприятное зрелище. - В коттедже всегда живет садовник, - сказала она. - Этот дом пустовал много лет. - И это неправильно. Вот почему... - Она вдруг умолкла. - Вам нужно остаться, мистер Бирн. Вы нужны здесь. Почему бы вам не рассматривать эти деньги, - она указала на бумажник, - как плату? Заработок за пару месяцев? Только так их и нужно воспринимать. - Напротив, деньги дают мне свободу перемещения. - Значит, вы бежите, мистер Бирн? Снова? Он подошел к двери и распахнул перед ней. - До свидания. Не могу сказать, что мне было забавно. Скажите своей матери... - Скажите ей сами. Уж это вы по крайней мере можете сделать ради нее. - Кейт подняла подбородок, и ему захотелось встряхнуть ее и собственными руками выставить за дверь. Что угодно, только чтобы отделаться от нее. - Хорошо, - ответил он. - Я скажу ей сам. Кейт прошествовала мимо него на солнечный свет. В четыре часа дня он уже был на обочине дорожки и махнул, чтобы Рут остановила машину. Она опустила окно и улыбнулась ему. Бирн сразу же увидел, что она плакала. - Что случилось? - О, ничего... это... - Она сделала явное усилие. - Как продвинулась ваша работа! Даже не могу сказать, насколько я вам благодарна. Когда забор подрезан, все выглядит иначе, и как только с ним будет закончено, можно будет... Как сказать ей? Рут такая ранимая, а он обещал остаться. Он проговорил только: - Все дело в цепной пиле. На работу уйдет немного времени. Но, Рут, мне очень жаль, но, по-моему, лучше, чтобы работу закончил кто-нибудь другой. Я не могу больше задерживаться здесь!
- Не говорите так! - В ее голосе звучала острая боль и угадывалось отчаяние. А затем вдруг сосредоточившись, будто жесткий кляп опустился на ее слова и чувства, Рут спросила: - А что, собственно, заставило вас передумать? Она открыла дверцу и вышла. Рут стояла перед ним, устало прислонясь к машине, словно не имела сил, и ему захотелось обнять ее, снять с нее часть тяжести. - Мне вернули мой бумажник. Старик вышел из леса и отдал его мне. С ним были две женщины... две женщины в черном. Вы знаете их? Рут не ответила на вопрос. Она внимательно разглядывала Бирна, как бы стремясь оторвать его от воспоминаний. - Не знаю, что и делать, - пробормотала она. - Другая на моем месте попыталась удержать вас здесь подкупом или лестью... Быть может, мне помогут женские чары? - Она чуть-чуть улыбнулась, чтобы показать, что это шутка. - Что вы посоветуете? Конечно, вы совершенно свободны и можете оставить мой дом когда угодно. Вы поработали великолепно. Просто я надеялась. По-моему, вы говорили вчера, что можете задержаться... - Голос ее умолк. - Что вас расстроило, Рут? - О, ничего. Вас это не должно тревожить, как не тревожат вас и проблемы дома. - Она повернулась к нему спиной, вновь открыв дверцу машины. - Хорошо, я закончу изгородь. - Он даже и не понял, что заставило его сказать эти слова. Не потому ли они сорвались, что она отвернулась от него, чтобы не испытать еще одного разочарования? Или она поняла, что он убегал слишком часто? Нельзя переигрывать эту карту, сказал себе Бирн. Она ничего не решает. Тут Рут внезапно поцеловала его, коротко клюнув в щеку, и он увидел неподдельную радость в ее глазах, а на лбу сразу разгладились морщины. Эта его власть над ней ужаснула Бирна. В задумчивости он вернулся к забору, совершенно не заметив бинокля, блеснувшего из дома. "_Плоские поля_, написал он, _безлесные и пустые под широким и скучным небом_..." Том Крэбтри с неудовлетворением уставился в немытое окно. Поезд ехал вдоль дороги, все шесть полос чудовищного тракта были забиты автомобилями и грузовиками. В поезде оказалось более людно, чем предполагал Том. Часть пути от Кембриджа он простоял, удерживая ногами саквояж на полу, с записной книжкой в руке. Было жарко, но на нем были джинсы и белая тенниска. Опрятно и прохладно - он умел одеваться. Неторопливое движение поезда досаждало ему. Он хотел скорее оказаться _на месте_, окончить свое короткое путешествие, вновь встретиться с Кейт и погрузиться в книгу. Первое место было, конечно же, отведено Кейт, великолепной, удивительной Кейт с ее заразительной улыбкой и личиком-сердечком. На миг он отвлекся на воспоминание о ее внешности, длинных гладких загорелых ногах, высокой округлой груди. Он напомнил себе, что принадлежащий ее матери величественный дом на деле является только глазурью на пирожке. Там, в жарком и набитом вагоне, приближаясь к Харлоу, он вспомнил лишь одно: как ни странно, Голубое поместье наследовалось только по женской линии. - Значит, однажды дом станет твоим? - когда-то спросил он небрежным тоном. - А тебе что в том? - Она склонила голову набок, подозрительно посмотрев на него. - Ничего. Совсем ничего. - Том пожал плечами. - И это _вовсе не_ величественный дом. Он мал, ему меньше сотни лет, и чтобы поддерживать его, нужно большое состояние. Если ты рассчитываешь на деньги в браке со мной, готовься к разочарованию. - На деньги? Я? Кейт, ну ты даешь! - Задетая гордость восстала неимоверно. Расхохотавшись, Кейт прикрыла его подушкой. Тем не менее повод уже оправдал себя. - Приезжай и посмотри сам, - сказала она потом. - Можешь поработать в библиотеке. Там спокойно, найдется много такого, что может понадобиться тебе. У нас книги повсюду. На подобное приглашение он не намеревался отвечать отказом. Слишком уж хорошо, чтобы можно было поверить. Ничего не потратив, провести лето за городом в обществе Кейт, в покое, за работой, получить возможность обдумать свои отношения с ней, его книгу, и то, как он намеревается жить, когда сведет все воедино... Том следил за редеющими за окном домами, наконец появились клочки зелени, жидкие ивы, позади остался неторопливый ручей. Невзирая на запрещение, две девушки напротив закурили сигареты. Тонкогубый мужчина возле него неодобрительно прошелестел, но все остальные молчали. Правит апатия, подумал Том. Серый дымок плыл к нему.
Он припал головой к окну, надеясь, что поезд прибудет вовремя. Хорошо бы, чтобы Кейт встретила его, тогда ему не придется ждать слишком долго. - Кейт, сколько лет! - Всего две недели. - Она тоже смеялась. Том опустил свой саквояж в багажник и уселся на переднем сиденье "эскорта". Он поцеловал Кейт, взлохматив ей волосы, и превратив ее в некое подобие пацана-панка. И немедленно пожалел об этом: Кейт должна быть роскошной, идеальной, безупречной. Том достал из кармана расческу и провел по ее волосам, исправляя произведенный им беспорядок. Ответив улыбкой, она прикоснулась к веснушкам на его носу. - А масло от загара прихватил? - спросила она. - Лето обещает быть жарким. - Отлично, месяц за городом вместе с тобой, и никаких ссор с домохозяйкой... - А еще крохотный роман, короткий отчет о довольно скучном периоде в истории человечества. Вид на двадцатое столетие с высот Тома Крэбтри. Пары дней хватит для начала. Вот истинное лекарство. - "Когда я с тобой вместе, любовь моя, летний отпуск кажется мне слишком коротким для свидания". - Он поддразнивал ее невольно и восторженно, и ей было приятно. Кейт ждала его на платформе, и ему хотелось осыпать ее подарками, станцевать с ней, закружить. Порывшись в бардачке, он отыскал среди кассет необходимые. Знакомые песни Стили Дэна наполнили автомобиль. - Так лучше. - Она нахмурилась с деланной серьезностью. - Давай заключим пакт: за пределами библиотеки никакой поэзии, никакой английской литературы, никаких интеллектуальных побед и цитат. У нас здесь более высокая цель. Боже мой, священная миссия! А я-то надеялся облениться, обзавестись загаром и присоединиться к числу бездельников. - Бездельничать? Это в Голубом поместье? Подожди, - сказала она, когда они отъезжали с привокзальной стоянки. - Кстати, готов ли ты к знакомству с семьей? - То есть с твоей матерью Рут и кузеном Саймоном, - разом выпалил он. - Все увязано. - Увязано, это как раз то слово, которое уместно в отношении Саймона... Агорафоб [агорафобия - боязнь открытого пространства] и параноик, но безопасный. Вы поладите, когда познакомитесь. - Звучит сурово, вот что я тебе скажу. Ты настолько же объективна и в отношении меня? - Он искоса глянул на Кейт. - Только в отношении друзей. - В этой треугольной улыбке крылось нечто, отодвинувшее его. - А еще у нас появился таинственный человек. - Кто? - Зовет себя Физекерли Бирном. Не смейся. Явился в дом неизвестно откуда в поисках работы. Мама вцепилась в него, прежде чем он успел помолиться ангелу-хранителю, и приставила к работе в саду. Он живет в коттедже, и поэтому нечасто бывает в доме... приходит только поесть. - Значит ли это, что меня избавят от садовых работ? - Быть может, тебе повезет, если Бирн останется в доме. Он все твердит о том, что ему пора в путь. - Значит, ты его редко видишь? - Ему должно быть лет сорок, если он в расцвете сил. И, безусловно, не озабоченный. - Ты говоришь, он веселый? - Нет, я бы так не сказала. Он говорит, что был женат, но его жена умерла. Они ехали по окраинам Харлоу. - Ну а есть ли у тебя здесь друзья, родственные души? - Том отрешенно смотрел на конторы и склады. - Не здесь. В Эппинге и Тейдон-Бойс, ближе к поместью. - Голубое поместье... волшебный дворец Кейт, ее родной замок. Она покачала головой. - О нет, на самом деле это дом моей прапрабабушки Розамунды. И всегда останется им. Она выбрала его имя, она следила за постройкой... - И почему вы живете там только втроем? - Этого достаточно. Достаточно для чего? - подумал он и проговорил: - А теперь еще появился я. Этим летом в доме будут четыре человека. - Верх блаженства, - посулила она. - Никак не меньше. Они ехали из городка мимо промышленного района, складов, фабрик и лыжного склона. Ощутив запах плавящегося асфальта и выхлопных газов, Том поднял стекло. Людей было немного. Все засели в своих квартирах перед телевизорами и видеомагнитофонами или отправились в центр. Он знал, как обстоят дела в подобных местечках, поскольку сам вырос в таком же новом городке. Он бы и до сих пор оставался там, если бы его мать не познакомилась двенадцать лет назад с Алисией Лайтоулер. С тетей Кейт. Она звала Алисию тетушкой, хотя они состояли только лишь в двоюродном родстве, и то по браку. Кейт когда-то все объяснила ему, но Том уже забыл подробности.
Алисия же стала ему приемной матерью. Она присылала ему книги - на день рождения и Рождество. Каждый год она встречалась с ним в его маленьком городке и водила их обедать в "Плющ". Когда Том поступил в Кембридж, где преподавала Алисия, она старательно знакомила его с остальными студентами. И на одной из этих вечеринок Том познакомился со студенткой второго курса Кейт Банньер. Том никогда не интересовался причинами, заставившими Алисию обращать столь пристальное внимание на его образование. Ему казалось естественным, что пожилая женщина стремится помочь способному и старательному молодому человеку. Так и должно быть. А когда он признался Алисии, что хочет стать писателем, она во всем поддержала его. В самом деле, именно Алисия предложила ему написать роман. "Ты умеешь видеть взаимосвязи, - сказала она. - Это необходимо, чтобы писать прозу. Почему бы тебе не попробовать?" И вот он оказался здесь, на дороге посреди Эссекса, в машине, которую вела кузина Алисии, с несколькими блокнотами формата А4 и шестью заточенными карандашами 2В в сумке, готовый приступить к делу. Постепенно Харлоу уступил место открытым полям. Они свернули на широкую окружную дорогу на пересечении ее с М11, "эскорт" вез их уже по другому краю, в тень пыльных деревьев. Остатки Эппингского леса, предположил Том, чуть потрудившийся над картой в Кембридже. Десять минут ушло на то, чтобы пересечь сам Эппинг, со всеми пешеходными перекрестками и автомобилями, пытающимися припарковаться или свернуть. Том обнаружил, что дорога все более раздражает его. А потом появилось еще одно шоссе, снова окруженное лесом, "утомленным" выхлопами автомобилей, замусоренным жестянками из-под напитков, рваной бумагой и пластмассовыми стаканчиками. Они свернули с главной дороги, за деревьями высились несколько больших домов, на каждой из подъездных дорожек поблескивало по несколько машин. Розы аккуратно затягивали старый серый камень и выбеленные стены. Гольф-клуб сегодня преуспевал. - А это действительно шишки? - Он знал, что обнаруживает предрассудки. Человек Эссекса, Ист-Энда стал деревенщиной. Широкоплечие ребята, поблекшие поп-звездочки, дельцы, торгующие металлоломом, и машины, машины, машины. - Все зависит от того, кого звать шишкой, - ответила она. - Отсюда до цивилизации добраться легко. - Кейт указала, и в пляшущем над дорогой мареве Том увидел знак, отмечающий пятнадцать миль до центра Лондона. - А часто вы ездите в город? - спросил Том, с нетерпением барабаня пальцами по дверце машины. - Не очень. - "Эскорт" свернул от Тейдон-Бойс и катил по широкой аллее на краю леса. - В доме множество дел. Увидишь. - И как управляется с ним твоя мать? - Она поклонница пуританской трудовой этики, - коротко ответила Кейт. И поглядела на него. - Весьма сложно поддерживать порядок в Голубом поместье. Спроси сегодня у мамы. Это ее повесть. Том откинулся назад на сиденье, щурясь против света. Кейт выглядит отлично, подумал он, чуточку загорела, темные волосы слегка увлажнились, завились на висках, именно этого он и хотел. Блузка с открытым воротом и хлопковые шорты, казалось, приглашали. Он протянул руку и прикоснулся к ее бедру, гладя нежную кожу. Ямка на щеке углубилась. - Мы почти приехали, - сказала она. - Изобрази улыбку на лице! - Я нуждаюсь в поощрении, моральной поддержке... - Перегнувшись, он поцеловал ее в ямочку на шее, рука его скользнула под ткань ее шорт. - Может, остановимся? Аллея тонула в тени берез и буков. Впереди лес становился темней и гуще. Том заметил грунтовую колею, мелькающую среди деревьев. Кейт повернула руль, и сухая земля превратилась в пыль под колесами, когда машина оставила дорогу и остановилась. Он припал к ее губам с поцелуем... долгим, медленным; он знал, что она размякла и готова принять его. Две недели. А на взгляд значительно больше. Он открыл дверцу и обошел машину с ее стороны. И тут заметил возле колеи троих незаметных из автомобиля людей. Том замер на месте, положив ладонь на рукоятку двери. Они сидели на земле, скрестив ноги. Мужчина и две женщины в обычных черных тряпках. Кожаные куртки, пыльные отороченные юбки, скромные кардиганы и жилеты. Казалось, им было очень жарко, но только густо накрашенные веки одни лишь чернели на смертельно бледных лицах. Очи опущены долу, словно в медитации.
Мужчина посмотрел на Тома. Женщины сидели чуть позади него, как крылья за каждым плечом. Темные волосы были острижены слишком коротко, его кожа и глаза совершенно потеряли окраску. Широкий шрам бежал по лицу - от уголка глаза ко рту. Черная одежда порвана и грязна, что-то в нем намекало на тлен, болезнь и гниль. Том отступил назад. Он обернулся к Кейт, глядевшей на него из окна машины. - Поехали, - проговорил он, удивленный тем, что его голос прозвучал так ровно. - Здесь люди. - Что случилось?.. - Однако она что-то поняла по его выражению, хотя он старался не испугать ее. Кейт включила двигатель, прежде чем он сел, и спросила: - А что ты видел? Он ответил: - Ничего. Грязь. Ничего. Еще через милю Кейт повернула на подъездную дорожку. Ни названия дома, ни указателей. Но за воротами стоял обветшавший коттедж с перегороженными окнами и под соломенной крышей. - Здесь обитает Физекерли Бирн, - сказала Кейт. - Там грязно, но ему, похоже, все равно. - И все это принадлежит твоей матери? - спросил Том. - Да. - Она казалась смущенной. - Но денег у нас нет, как я уже говорила. Считай все это руинами. - А не может она продать какую-то часть земли? Здесь она дорого стоит, даже теперь. - Подумав мгновение, Том ответил на собственный вопрос: - Ну а если она не хочет продавать, как насчет того, чтобы сдать в аренду? Садовникам, фермерам... безусловно, твоя мать могла бы хорошо заработать на этом. - Условия завещания Розамунды не позволяют этого. Существует трастовый фонд, который обеспечивает ее средствами для сохранения дома до первого января двухтысячного года. - А что потом? Она пожала плечами. - Наверное, она поступит, как захочет. В это мгновение машина свернула, и Том увидел Голубое поместье. Он уже познакомился с фотографиями, и Кейт рассказала ему кое-что об истории дома, но Том был удивлен. Ему представлялся эдвардианский дом, выстроенный из холодного голубого камня, отчасти спрятанного плющом и вьющимися розами. Он немедленно ощутил притяжение дома, изящно взмывающих башенок, утопающей в ветвях крутой крыши. Необычные пропорции, но фантазия органически дополняет деревья. Был какой-то испанский архитектор, как его звали? Гауди, кажется, так. Этот дом строже, чем у Гауди, менее причудлив, но сохраняет достоинство его стиля. Том сразу понял, почему мать Кейт не продавала Голубое поместье. Не сделал бы этого и он. Если бы этот дом принадлежал ему, он и сам поступил бы подобным образом. Том еще не видел более прекрасного сооружения. До этого мгновения он полагал, что архитектура никогда не способна тронуть его. Том знал ее: он усердно изучал все изящные искусства. Он посещал собор Святого Марка в Венеции, кафедральный собор в Реймсе, видел величественные дворцы, замки и городские дома по всей Европе. Но, живя в Кембридже, в окружении архитектурных жемчужин, он всегда полагал, что чего-то не понимает, что некая область остается полностью за пределами его восприятия. Поместье было иным. Дом этот словно был сотворен для него. Он абсолютно не напоминал те места, где ему приходилось жить: муниципальную квартиру, в которой он вырос, и спальное помещение в Кембридже. Том усматривал в доме некий платонический идеал, место, где мог воспарить его дух, поднимаясь к устремленным ввысь башням. Дом этот охватывает своих обитателей, подумал он, защищая их от пошлости внешнего мира... На лето он достался ему. Ну а дальше? - услужливо подсказал ум. Том отодвинул эту мысль в сторону. Впервые он начал понимать, что пребывание в поместье сулит ему некоторые сложности - и непредвиденные. - Хелло, значит, вы и есть Том. Я так рада, что вы приехали. Женщина с глазами Кейт направилась навстречу им, как только "эскорт" остановился перед ступеньками. Они обменялись рукопожатиями, тем временем Кейт представила их друг другу. Рут Банньер была в джинсах и рубашке, старомодная соломенная шляпа покрывала мягкие каштановые волосы. Кейт говорила, что она проводит все свое свободное время в саду и предпочитает растения людям, а музыку и тем и другим. Сцепившиеся сучки и ветви окружали ее ноги. Рут отбросила их в сторону. - Простите за беспорядок, - сказала она с некоторым смущением. - Повсюду столько дел, трудно даже понять, с чего начинать. Я решила прибрать вход, чтобы приветствовать вас.
- Или чтобы воспламенить во мне энтузиазм? - Он улыбнулся, вынимая свой саквояж из машины. Ее излишние извинения свидетельствовали о застенчивости, которой он не замечал в Кейт. - Чудесное место. Должно быть, жить здесь просто великолепно. И писать книгу, добавил он мысленно. Твердо владея словами, самим языком. Что скажет Алисия? Но эта застенчивость заразительна. Неловкость Рут слишком уж обнаруживала себя. Рут нахмурилась, что-то заметив. - Кейт, тебе не следовало бы оставлять книги снаружи. Я знаю, что сегодня жарко, но по утрам выпадает роса. Она смотрела на рампу, спускавшуюся от ступеней, ведущих к парадному входу. На половине рампы лежала книга с изогнутым корешком, страницами к небу. Рут нагнулась, чтобы поднять ее. - Снова поэзия. Где уважение, девочка? - В голосе слышался только намек на иронию. - Ждет следующего семестра. К тому же я ее здесь не оставляла. Должно быть, это Саймон. - Кейт не обнаружила интереса. Она направилась к передней двери и распахнула ее. После яркого света снаружи в доме было сумрачно. Пока глаза приспосабливались, Том видел вокруг только темные тени и укромные уголки. Он стоял, моргая. - Ну, входите. Кейт может показать вам дом. Ваши комнаты будут рядом, - сказала Рут, провожая их в коридор. Постепенно глаза Тома адаптировались к окружению. Он заметил прекрасный, но старый ковер на полу; местами он вытерся, но густая киноварь и золото все еще сохранили яркость. Книги были повсюду, они закрывали стены, были навалены на каждой горизонтальной поверхности. Длинный стол, окруженный изящными, но разнородными стульями. Необычная аркада на столбиках резного дерева... странные пятна света - розы в кувшине на столе, открытые страницы журналов, поблескивающий металл лифта в углу. Однако даже Том заметил, что здесь не слишком уютно. - А где же то стихотворение, о котором ты мне говорила? - Вон оно. - Кейт указала на стену над дверью. Надпись была сделана курсивом, текучим и причудливым. Том не мог разобрать текст, но Кейт сказала ему, что там написано: ...Измученный болезнью и трудом, Не отыскал я Розамунды синий дом. Безнадежно романтично, подумал Том. Тем не менее встреча с домом тронула его и заинтриговала. Он не мог дождаться более близкого знакомства. - Не хотите ли чаю? Или лучше чего-нибудь попрохладнее? В холодильнике есть домашний лимонад. - Лимонад - это здорово, - сказал Том. Рут Банньер кивнула так, словно он дал правильный ответ. - Кейт покажет вам все входы и выходы, а я отнесу лимонад на террасу. - Она исчезла в коридоре, ведущем из холла. Когда они поднялись наверх, Том спросил Кейт: - Она всегда такая? - Какая? - Стесненная, нервная... возбужденная. - Когда устает, - рассудительно ответила Кейт. - Мама у меня хорошая. - О чистота юности, - послышался сухой голос с первой площадки. Там стоял высокий и тощий мужчина с растрепанными черными волосами, нежно прижимавший к груди квадратную бутылку, знакомую зелень джина "Гордон". Саймон Лайтоулер, подумал Том. Кузен и любовник Рут, сын Алисии. Все на месте. - Приветствую вас, - сказал Саймон. - Оставьте у двери ваши заботы и печали. Не о чем беспокоиться, не нужно грустить. В любом случае сюда лишь допускаются идеальные люди. - Он отступил в сторону, пропуская их, глаза его поблескивали. - А что случается с остальными? - спросил Том. - Они спиваются, - пояснил Саймон. Том отвернулся в смущении; он заметил, как возле ног Саймона суетится нечто лохматое, мелькают острые зубки и уши. - А я и не знал, что у вас есть собака, - проговорил Том, чтобы изменить тему, и, опустившись на корточки, протянул руку. Животное немедленно бросилось прочь - в коридор налево. Том распрямился, ощущая себя чуточку глупо. - Скверное воспитание, - сказала Кейт, и было неясно, к кому относится ее замечание. - Никакой вежливости. - Она улыбнулась, но Том видел, что Кейт раздосадована. - Вам туда, - показал Саймон в ту сторону, куда исчезло животное. - Крыло для гостей. - Рука его на бутылке расслабилась. Он вновь улыбнулся обезоруживающе. - Рад видеть вас здесь. Кейт иногда очень скучно с нами. - Саймон посмотрел на нее загадочным взглядом. - Здесь слишком далеко.
- Пятнадцать миль от Лондона? - Том приподнял бровь. - Я бывал в местах более уединенных. - Конечно. - Саймон пожал плечами. - Но вам нужна машина, чтобы куда-то попасть. И потом ты невольно спрашиваешь себя, стоят ли таких усилий... часы, проведенные в подземке или в бесконечных транспортных пробках. - Значит, вы не часто выезжаете? Улыбка сделалась жесткой. - Да, не часто. Здесь спокойно. Мне нравится сидеть дома. Том вспомнил: Кейт говорила, что Саймон страдает от агорафобии. Он вновь смутился - от глупой бестактности. - Пошли, - сказала Кейт. - Нам сюда. Саймон проводил взглядом Кейт и Тома, а потом прислонился к стене. Дыхание его участилось, руки вспотели. Пожалуй, многовато джина. Надо бы ограничиться виски, с джином он всегда не в ладу. Эти глупые выходки в отношении Кейт, а вчера набросился на этого Бирна... Голова его кружилась, слова делались слишком отстраненными, слишком точными. Он ощущал усиливающуюся дезориентацию. Реальность, как всегда, совершала свой короткий прыжок с края пирса. Мальчишку пропустили, и дерево не упало перед машиной, никакая тварь не вцепилась ему в горло. Хранители дома остались в стороне. Он не мог этого понять. Почему никакие барьеры не остановили двоих чужаков? Или они затевают какую-нибудь игру? Голоса их, доносящиеся из коридора, разбудили в нем предчувствие. Том... элегантно подстриженные светлые волосы, лучащийся энергией и уверенностью. Кейт, золотая девочка, сама невинность... Он тряхнул головой, пытаясь прогнать эти мысли: все это сон, нахлынувшая с потоком джина фантазия. Лягушка-брехушка вернулась, она вертелась вокруг его ног, более всего напоминая кошку, чем кого-то еще. И почему они считают ее собакой? Саймон сполз спиной по стене и положил ладонь на голову твари. Он тренировался, теперь это было несложно. Ему казалось, что если он прикоснется к ней по собственной воле, то, возможно, сумеет встретить лицом к лицу все что угодно. Во всяком случае, это начало, небольшая территория, которую он захватил. Он посмотрел вниз и на мгновение заметил пустые рыбьи глаза, остроконечные красные зубы и мечущийся раздвоенный язык. Глаза его перефокусировались. Обычное животное, выкатившийся язык, мохнатые лапы, дергающийся хвост. - Почему ты не задержала его? - едва слышно выдохнул Саймон. - Чем он заслужил свободный проход? - Красные глаза не моргали, они казались вечными и враждебными. Как всегда завороженный, он заглянул в них. - И что ты знаешь, моя крохотная аберрация? Где ты окажешься в конце концов? Он услышал шаги на лестнице. Рут шла посмотреть на него. Саймон видел, как ее плечи и голова поднялись на его уровень, как ее взгляд равнодушно скользнул по Лягушке-брехушке, словно она ничего не значила, наконец Рут остановилась перед ним на площадке. - Пойдем, - сказала Рут, мягко беря Саймона за плечо. - Эта вещь тебе не нужна. - Она забрала у него бутылку. - О да... Рут, что он делает здесь? Зачем вообще Кейт пригласила его? - Я тоже хотела этого. У Кейт летом здесь не слишком много развлечений. Она любит его. - Рут повысила голос: - Кейт! Том! Лимонад готов! - Рут, а почему Листовик пустил его? - Листовик? - Рот ее напрягся, морщины углубились. - Не начинай все сначала, Саймон. Давай передохнем. Листовика не существует, он всего лишь галлюцинация... сон. Я не знаю, зачем ты все настаиваешь на его существовании. - Небольшая пауза. - Потом я не думаю, что Том будет проводить много времени снаружи. - Великий писатель... - Есть профессии и похуже. - Не надо. Представь себе, сколько деревьев рассталось с жизнью ради глупых слов, дурацких людских мыслишек, трескотни, болтовни - и все это продолжается и продолжается. - Не тебе говорить. Сколько книг ты прочел на этой неделе? Шесть? Или десять? Ты наполняешь свою жизнь словами, записанными другими людьми. - А ты забиваешь свой дом романами, повестями и стихами. Оглядись. А теперь даже обзавелась собственным сочинителем. Рут не обратила внимания на горечь в его голосе. - Надеюсь, что Том поможет и в более основательных материях. Ты знаешь, в чем нуждаются дом и сад. Во многих руках... - Ради бога, Рут, не каждый разделяет твою привязанность к дому.
- Том разделяет, - ответила она негромко. - Ты не заметил, что он уже успел влюбиться в него. - А как насчет Кейт? Что она подумает, когда поймет, что очаровательный новый приятель подпал под подобные чары? Неужели он послужит новой жертвой, необходимой для выживания дома? И тоже окончит жизнь пьяницей или безумцем? Рут ничего не ответила. Она повернулась и направилась вниз. Тут Саймон осознал, что его руки до сих пор трясутся. Хорошо, если бы все это закончилось, подумал он. Хотелось, чтобы Рут сумела понять, что на этот раз нам становится слишком тесно. В доме за ним следила Лягушка-брехушка, снаружи Листовик. Рут во всем обвиняла агорафобию и алкоголь; иногда Саймон думал, что она права. Не то чтобы они и в самом деле находились здесь. Он читал книги: труды психиатров, мистиков и мудрецов, называвших подобных тварей проекцией его подсознательного, иллюзиями, заставлявшими думать, что он не властен над собой. В них проявлялся его страх перед внешним миром. И все-таки он не мог выходить наружу, хотя Листовик никогда не причинял ему вреда, а Лягушка-брехушка - самое худшее - заставляла нервничать. Просто внутри ему было легче жить. Он знал, что думали о нем обе женщины, но виноват был не алкоголь. Он давно уже выпил все, что было в доме, и на самом деле искал не крепкого зелья. Он не знал, что двигало им, заставляя безостановочно скитаться из комнаты в комнату. Быть может, на каком-то уровне, невыразимом и инстинктивном, ответ - если таковой существует - находится внутри дома. Иногда он искал утешение на страницах разбросанных повсюду книг. Но их сухие слова доносили только памятки о чужих жизнях, о других, более ярких мирах. Чего же он пытался избежать? Становится хуже, едва не признался он Рут. Коридоры слишком уж искривляются, потолки слишком высоки, ни одна из дверей не закрывается должным образом, а тени не имеют права настолько густеть. Книги не дают истинной защиты; в их словах содержится только ложь. Теперь Лягушка-брехушка никогда не оставляет меня в одиночестве, она все приближается ко мне; просыпаясь ночью, я обнаруживаю ее на своей постели, все ближе и ближе к моему лицу. Он представил себе эти острые зубы впившимися в его кожу, протыкающими глаза, рвущими губы и язык. Нет, что-то не то, осадил он себя, передо мной просто животное, домашний зверь с красными глазами. Рут, разве ты не можешь забрать меня отсюда? Нет, теперь уже слишком поздно. Ей следовало бы продать поместье сразу, как только она получила наследство. Рут знала историю дома и уже пыталась сбежать. Она даже добралась до университета, но закончилось все несчастьем. Рут успела бросить якорь, укорениться в прошлом дома, и не было никакой возможности разделить их - ее и дом. Он тоже не мог уехать. Тому насчитывалась тысяча причин, даже более... библиотека, книги. Все, чего он хотел, все, в чем нуждался. Их было тридцать тысяч - история, философия, поэзия, драма, проза. Мемуары, письма, биографии, эссе... по изящным искусствам, пересыпанные отрывками, которые он помнил с университета. Коллекция перестала расти в 1954 году, когда умерла мать Рут. С тех пор к ней добавилось несколько популярных романов, несколько томиков поэзии. Большую часть новых приобретений сделала Рут. Музыка, оркестровки, песни. Немецкие Lieder [песни] и французские мелодии, полные собрания Равеля, Брамса, Бетховена и Шуберта. Весь Шопен в бледно-розовом польском издании, которое она так любила. Саймон видел, как поникли ее плечи, видел всю усталость и безразличие. Теперь Рут редко играла на пианино и почти не пела. У нее ни на что более не оставалось сил. И на то, чтобы пережить травму, - если его заберут отсюда. Она обессилела. "Эта благотворительность тебя до добра не доведет, - сказал он ей однажды, стараясь обойти тему. - Ты слишком много взваливаешь на себя. У тебя есть постоянная работа, этого более чем достаточно". "Ты ревнуешь, - отвечала она. - Надо постараться и одолеть свою хворь. Агорафобия - вещь не слишком необычная, в наши дни с ней умеют справляться". Так они всегда пререкались, чтобы не говорить правды о Голубом поместье. Они всегда отделывались намеками, никогда не упоминали об ужасе его плена. Облекая происходящее в слова, можно придать ему слишком много жизненности, что лишь ухудшило бы положение. А так можно было изображать, что Лягушка-брехушка, Листовик и жуткое прошлое не существуют... ужасные сны, короткие иллюзии.
В конце концов еще никто не претерпел от них вреда. В раздражении Саймон закрыл книгу, лежавшую на буфете открытой, и поставил ее на полку. Он подумал: я проигрываю. Она уже почти исчезла - возможность бегства, искупления. Он чувствовал это кончиками пальцев, ладонями, за которые его тянуло вон из этого дома. Помощь бессильна, подумал он. Осталось недолго. Кейт и Рут готовили обед. - Прими душ, распакуйся, расслабься, ляг и подними вверх ноги, - посоветовала Кейт, когда Том предложил им свои услуги. - Завтра можешь приступать к работе, но сегодня у тебя праздник. Наслаждайся отдыхом, пока есть возможность. Предложение вышло удачным, тем более, что душ пришлось принимать в облицованной белым кафелем ванной размером с гостиную. Ванна покоилась на львиных лапах, на медных кранах висели пурпурные пластмассовые виноградные гроздья. Том едва не расхохотался. Кейт, подумал он. Ее образ мыслей. Душ принес удивительную свежесть и бодрость - странную, учитывая общую ветхость этого дома. Смыв дорожную пыль и грязь, он ощутил необычное желание запеть. Проходя по площадке к своей комнате, он услышал внизу шевеление, разговор, смешки. Мгновение постоял у перил, вглядываясь в пустынный холл. От него расходилось несколько коридоров, и даже ради собственной жизни он не мог бы вычислить, где находится кухня по отношению к ванной. Верхний этаж не соответствовал нижнему, общая схема не повторялась, здесь не было длинных извивающихся коридоров. Все комнаты наверху как бы разбегались от центральной лестницы, отделенные друг от друга ванными и гардеробными. Лишь один длинный коридор шел здесь вдоль всего дома, но и он казался неиспользуемым. Форма здания заинтриговала Тома. Он даже подумал, не сохранился ли до сих пор план архитектора. Был ли дом уже спроектирован подобным образом или же потерял свой вид после изменений и перестроек? Том не понимал, как устроен дом. Внизу зазвенели бокалы, хлопнула пробка. Праздничные веселые звуки. Пора присоединяться. Спуститься сразу, как только он оденется. Нечего торчать здесь в одиночестве. Тут, не различая слов, он услыхал мужской голос, легкий и веселый. Говорил Саймон, привлеченный женским разговором. Или звуком извлекаемой пробки. Кейт и ее мать смеялись, к ним присоединился Саймон, и Том вдруг почувствовал себя чужим - незнакомцем и гостем. В темном холле из левого коридора блеснул огонек. Том услышал отрывок разговора, нечто о молодом Лохинваре, мечте юношеской любви. Это про него. Чувство юмора мгновенно испарилось. Неужели Кейт тоже смеется? Над ним? Неужели она послала его наверх, чтобы он не путался под ногами, чтобы отделаться от него? Он вернулся в свою комнату и сел на постель, чуть поеживаясь, хотя было тепло. Что ему делать здесь? Его внезапно охватила уверенность в том, что особа Тома Крэбтри совершенно излишня в Голубом поместье. Кейт, Рут и Саймон составляли семейство в полном составе: отец, мать и дитя. Правда, Саймон Лайтоулер не был отцом Кейт, и она не знала своего настоящего родителя. Но Саймон всегда находился здесь, а посему вполне отвечал этим требованиям. Юноша завидовал тому, что у Кейт есть семья, тому, что она владеет столь необычайным, пусть и обветшавшим, домом. У Тома же не было ни семьи, ни дома. Мать его умерла, когда ему было восемнадцать, и он так и не успел узнать, кто его отец. Том вырос в муниципальной квартире и от матери Лоры унаследовал только страстную любовь к книгам. "_Некоторые люди утверждают, что следует любить жизнь, а я предпочитаю книги_." Каллиграфический оттиск сей цитаты на чертежной бумаге Лора повесила в узком коридоре их квартиры, как раз над входной дверью. Они ходили в библиотеку два, а иногда три раза в неделю, забирая полную норму книг. Это был их главный отдых. Мать-одиночка, проводившая неполный рабочий день в дневных детских яслях, не могла позволить себе большего. Конечно, Алисия привозила им книги, когда являлась погостить, целые стопки книг, самые свежие в бумажных обложках и подержанные в жестких переплетах, все, что, на ее взгляд, могло им понравиться. Лора любила исторические романы, поэзию и американские повествования о частных детективах. Том предпочитал фэнтези и научную фантастику, но к тому времени, когда он повзрослел, вкусы их совпали. Когда он готовился к поступлению и начал читать классику и литературные труды, Лора держалась с ним вровень, вплоть до своей глупой и ненужной смерти.
Он до сих пор сердился на мать. Даже сейчас, шесть лет спустя, сидя на покосившейся двухспальной постели в комнате, где окна не входили в рамы, откладывая встречу с Кейт и ее семьей, он все еще злился. Сбив ее в грязь, водитель сбежал. Все произошло в нескольких ярдах от библиотеки, в которой он выбирал книги. Рут напомнила ему Лору, хотя внешне они не были похожи. Мать его была слишком худощавой, бледной, светловолосой. Привередливой, эфемерной, разборчивой в еде... легкие волосы ниспадали на тонкие черты ее лица. Она чувствовала себя уютно, лишь когда читала, свернувшись в кресле, а рядом стыла чашка растительного чая. В юные годы он видел в ней какую-то принцессу или наяду... экзотическое создание, обреченное на земную жизнь. Тот же слабый отпечаток, оставленный миром иным, лежал и на Рут... морщины, видавшие разочарование, окружали глаза. И, одеваясь, Том ругал себя за то, что, глядя на Рут, вспоминал о матери. Рут не была счастливой женщиной. Жизнь ей выпала сложная, хотя Том не знал, почему так сложилось. У нее была работа, у нее были дочь и любовник. И удивительный дом и сад, о котором можно было только мечтать. Том обругал себя. Нет, это не так. Сад запущен, дом тоже. Саймон - пьяница. Кого он обманывает? На мгновение Том нахмурился, гоня раздражение. Средний класс, продолжилась литания, надежный, профессиональный, уединенный, свободный, испорченный... Он чуть улыбнулся. У него здесь не будет особого досуга. Книге суждено поглощать все его время. Он действительно намеревался как следует заняться ею этим летом. И вновь упрямая мысль поразила его. А что, собственно, он делает здесь? Конечно же, рядом Кейт. Но их любовь продлилась всего один семестр, и кто знает, как она сложится дальше? Он приехал сюда ради Кейт, но теперь подобный поступок казался ему безрассудным и глупым. Никогда еще он не проводил целое лето с подружкой. Он всегда был независимым, некоторые даже считали его эгоистичным. Он хотел попутешествовать, поездить, посмотреть мир, не имея привязанностей, ответственности, спутников, _сам по себе_. Это было важно. Только так можно проложить свой путь в жизни. Нельзя полагаться на кого-нибудь другого. Том не намеревался полагаться и на Кейт. Так зачем же он обещал провести три месяца здесь, в Эссексе, когда вокруг вся земля? Что овладело им? И хотя вокруг Эппинга и Тейдон-Бойс грохотали дороги, хотя во тьме можно было увидеть зарево над Лондоном, этот дом казался далеким и уединенным. Ни один автобус не проезжал по лесной дороге, ближайшая станция находилась в нескольких милях отсюда. Он будет заперт здесь с этими тремя людьми все лето, без фильмов, театра, галерей и библиотеки. Что это вдруг вселилось в Алисию? Почему она отослала его сюда? Какого рода историю мог он сложить, обитая в этих... руинах? - Ну, поздно купили билеты, и во всем Эдинбурге можно было остановиться лишь на автовокзале. - Рут с рассеянным видом накладывала фруктовый салат. - Полезное для тех, у кого нет чувства направления. - Кейт ухмыльнулась Рут. - Всегда можно сказать: следуй за этим автобусом и в конце концов вернешься назад. - Но удовольствие, насколько я помню, стоило этого. Программа была чуточку амбициозной. Ubu Roi ["Юбю-король" - сатирический фарс французского писателя Альфреда Жарри (1873-1907)], пантомимическая версия "Свадьбы неба и ада" [поэма английского поэта У.Блейка (1757-1827) из его "Пророческих книг"]. - Она наслаждается, думал Саймон, председательствуя за столом и вспоминая минувшие, более оптимистические времена. Физекерли Бирн говорил даже меньше, чем обычно. Он обменялся с Томом достаточно вежливым рукопожатием. И теперь казался погрузившимся в собственные мысли. Он сидел в конце стола и ковырял еду с видом, свидетельствовавшим о том, что его мысли были заняты совершенно другим. Ему нечего было внести в этот разговор об университетской жизни. Окончив школу, Бирн быстро пошел в армию, и это было все. Значит, и говорить не о чем. Саймон вновь заметил, что Том смотрит на него. Будь он американец, абстрактно отметил Саймон, наверняка называл бы меня "сэр". - Вы тоже были в Эдинбурге? - спросил Том.
- Да, но я не входил в состав драматического общества. Я окончил университет двумя годами раньше. Рут пригласила меня составить им компанию. - А что вы делали? Саймон нахмурился, изображая задумчивость. - И то и се, - проговорил он. - Я не участвовал в спектакле, поэтому меня нагрузили разными делами. В основном меня посылали за рыбой и чипсами. Эдинбург - город славный, полный людей, которые никогда не пропустят согласной. - Голос его приобрел точный шотландский ритм. - Но этот "Фриндж" [традиционный театральный фестиваль в Эдинбурге], театрики и неряхи студенты. Кто знает, что они могут выкинуть? - Голос его сделался нормальным... - Блаженное время, там всегда дул ветер, и дождь никогда не прекращался. - Ничего не изменилось, хотя мы сумели расстаться с автобусной станцией, - прозвучал возбужденный голос Кейт. - Наша церковь оказалась как раз рядом с центром города. Не дальше чем в дюжине хороших ударов мяча. Это было чудесно. - Но у вас не было своей Эстер Ранцен. - Саймон кисло посмотрел в бокал с шипучкой. - Она делала программу на неудачных любительских шоу. В 1974 году Рут и компания считались звездами. - Достаточно, чтобы получить отвращение на всю жизнь, - сказал Том. - Увы, нет. - Рут посмотрела на Саймона. - Но он научился ценить все это: RADA [Королевская академия драматического искусства], местную репутацию, странные афиши. - "И где сейчас Саймон?" - закончил за нее Саймон. - Он, во всяком случае, не выворачивает нутро для местных страдальцев. А знаете, Том, какие были варианты? Те из нас, кто получил степень по искусству, либо преподают, либо ничего не достигли... - Или достигли всего, им открылся весь мир, все, чего они хотели. - Том пожал плечами. - Ничего конкретного, ничего ограниченного. Вы видите в образовании нечто замыкающее, подобное заключению, и ошибаетесь. Образы заточения, замкнутости. Он уже поражен, он уже под заклятием, отстраненно подметил Саймон. Мальчишке надо немедленно убираться. Чего добивается Кейт? Безвредный парень, он не заслуживает такой судьбы. Тут Бирн поднялся, поблагодарил Рут за еду и отбыл, потратив на все менее минуты... Еще один подпавший под заклятие, подумал Саймон. Я надеялся, что хотя бы Физекерли сумеет уехать. Я хотел этого. А Рут начинает рассчитывать на него просто на глазах... Рут обратилась к нему. - И что же вы порекомендуете? Чем может помочь нам ваш обширный - мирового масштаба - опыт? Саймон не мог переносить ее насмешек, уж кто-кто, только не Рут. - Например, я не стал бы тратить свое свободное время на разговоры с психами. - Неужели так будет лучше? Где ты сейчас, Саймон? Тут он взмахнул рукой над столом и опрокинул бокал. Чистая жидкость вылилась на скатерть. - Дома, - ответил он негромко. - Там, где и должен находиться. - Но это не мой дом. - Кейт наклонилась через стол, вынуждая Саймона посмотреть ей в глаза. - Я собираюсь однажды уехать отсюда и завести свой собственный дом. _Здесь_ я не останусь! Он бросил на нее быстрый взгляд. Саймон ощущал себя старым, изношенным и усталым, Кейт была свежа и хороша как вишневый цвет, и все же в этот момент глаза их казались зеркальными отражениями. - Ступай в постель, моя милая, - проговорил он мягко. - Приятных снов. - Ты не вправе обращаться со мной свысока! - Ну, прости, прости! - А тебе обязательно нужно было это делать? - Слушать юного остолопа? - Смущать Кейт. В понедельник я собираюсь вызвать доктора Рейнолдса. - Это дорого. Он взвинчивает цены, когда у него никто не бывает. - Я уже говорила с ним. Он готов приехать, тебе даже не придется оставлять дом. - Вот радость-то! Именно это я и хотел услышать. - Саймон начал складывать тарелки. - Рейнолдс ничего не значит, я встречусь с ним, если ты хочешь, раз ты думаешь, что это чем-нибудь поможет. - Он пустил воду в раковине, отметив новую трещину на фарфоре под краном. - Но мне нравится Том. Он хороший парень и не заслуживает такой участи. Тебе следовало бы избавиться от него, Рут. - Саймон, с меня довольно! В нашем доме нет ничего плохого. Ничего такого, с чем мы не можем управиться сами. - Именно это и ужасает меня. Но убраться отсюда нужно не только Тому. Почему бы тебе не взять Кейт? Почему бы вам всем не упаковать чемоданы и уехать?
- А ты поедешь? - Я не могу! - Но Рейнолдс, должно быть, сумеет что-то предложить тебе. Саймон беспомощно посмотрел на нее. Опять объяснять после стольких бесплодных попыток... - Рут, умственно я здоров, что бы тебе ни казалось. Просто в этом доме гнездится что-то жуткое и дурное. Ты стоишь совсем близко, и поэтому уже ничего не видишь, но как иначе объяснить существование Листовика... Лягушки-брехушки? Она отвечала, медленно и отчетливо произнося слова, так объясняет учитель трудному ребенку. - Лягушка-брехушка - это просто дворняжка, которая иногда забегает к нам жить. В ней нет ничего сверхъестественного. Простое животное, маленькая, глупая тварь. А Листовик не существует. Его нет. Ты знаешь, что это правда. Ты сам неоднократно признавал это. - Да, но я лгал. Ты способна заставить меня сказать все, что захочешь, я ведь хочу только радовать тебя. - Саймон сам усомнился в собственных словах. - Ладно, оставим их, но подумай о том, что происходит здесь. Никто из нас не в состоянии уехать отсюда. Мы здесь в заточении. Почему, ты думаешь, остался здесь этот твой... как его там? Бирн, кажется? Он _говорил_, что намеревается уехать в конце недели, но сейчас уже суббота, и нет никаких признаков того, что он собирается в путь. - Я, например, чрезвычайно рада этому. Он хороший работник. - Это уже другой вопрос. Но неужели он должен ужинать с нами каждый вечер? Я знаю, что еда и кров входили в условия сделки, но не может ли он сам позаботиться о себе? Или он у нас совсем дурачок? - Конечно же, нет! Бирн знает о растениях и садах больше меня, он всегда любезен и ровен. - Ну и что? Он не может ничего рассказать о себе. - Зато ты более чем компенсируешь его молчаливость. Временами ты ведешь себя крайне возмутительно. - Спасибо за любезность! - Гнев его вспыхнул вновь, и Саймон подумал: однажды я ее ударю... сделаю что-нибудь ужасное. Он продолжил: - Я делаю ошибки, я напиваюсь и забываюсь. Но Том и Бирн попали сюда не без причины, драгоценная Рут. Поверь мне: в этом нельзя сомневаться, как и в существовании Листовика и Лягушки-брехушки. - Я знаю, что здесь не так, - ответила негромко Рут. - Здесь все не в порядке, ничто не плодоносит, растут одни сорняки. Все слишком распалось. Вокруг хаос. Ничто не работает, ничто не на месте. Все разрушается... быть может, энтропия - более уместное слово. Саймон, если мы просто приведем сад в порядок, ты увидишь, что Листовик исчезнет. А когда разберемся в доме, придет конец и снам о Лягушке-брехушке. - Снам, Рут? Неужели ты так действительно думаешь? Или ты считаешь мои слова табачным дымом, растворяющимся в воздухе? - Саймон пытался поверить ей, он хотел поверить в сны. И в основном это ему удавалось. Он что-то пробормотал. Глупые слова, бессмысленные. Неспособные передать его мысли. - Я отправляюсь в постель. Скажи Бирну, чтобы уезжал. Потом окажи любезность и Тому с Кейт, отошли их куда-нибудь. Зачем мы им... два потрескавшихся старых горшка? - Отвечай за себя самого. Я не воспринимаю себя с такой степенью жалости. - Ты тоже уезжай. - Ты этого _хочешь_? - Нет. Нет. О Боже, Рут, не уезжай... - Он потянулся к ней как утопающий. - Не покидай меня. Не уезжай. За ее головой он увидел Лягушку-брехушку, сидевшую в уголке комнаты. Красные глаза на зализанной башке следили за ним. Одобрение выразилось в наклоне головы, удовлетворенно моргнули глаза. - Забери меня отсюда, забери, забери, - сказал он, но слова его запутались в ее волосах, в сладкой, теплой и обильной плоти ее плеч. - Вот что, старина, давай спать. - Она обняла его за плечо, охраняя и направляя. - Рейнолдс зайдет в понедельник. Осталось два дня и две ночи. - Дня три будет, - сказал он. Рут не расслышала слов. Слова как дыхание, подумал он. Они заражают воздух, вирусы - возбудители болезней, и иногда люди подхватывают их, поглощая собственной душой. Рут помогла ему подняться наверх - как больному. И он видел повсюду открытые книги, журналы и газеты, выкрикивавшие в воздух свои слова. Физекерли Бирн медленно шел по дорожке к коттеджу. Он злился на себя за то, что смолчал и не спросил о старике, вернувшем ему бумажник.
Два дня он ничего не говорил. Каждую возможность перекрывали. Обычно это делала Кейт. Она наверняка знала, что делает. Девица вела себя оживленно и непринужденно болтала, и он не чувствовал необходимости открывать рот. В тот вечер Бирн заметил, что она вновь избегает его взглядов. Конечно же, она смотрела на Тома, находящегося в центре общего внимания: симпатичный молодой поклонник, с блестящей светлой шевелюрой, мягкими белыми руками. В очередной, новой белой тенниске, свободном полотняном пиджаке. Он подавал себя самым привлекательным образом, смешивая интеллект и почтительность, что ни на миг не обмануло Бирна. Том определял, чего сумеет добиться, но разве можно винить его? Молодежь всегда хищничает. Том отыскал для себя превосходную нишу: полный пансион и жилье, и Кейт, романтическую и сексуальную. Ему предстояло долгое жаркое лето, позволяющее воплотить в жизнь мечты, которые явно успели овладеть им. Мальчик был симпатичен Бирну; только очень молод и наивен и полон абсурдных амбиций в отношении своего романа. Но Кейт справится с этим. Бирн решил, что наивности в ней не заметил, как раз наоборот. Как она сумела проглядеть его бумажник и сколь откровенно попросила его остаться по собственным причинам, как умело она справлялась с Саймоном. Получалась личность уверенная и владеющая собой. В отличие от Рут. На деле он оставался в этом доме из-за нее, из-за нее же связался с этой трудной компанией. Что ему этот старик, что ему эта странная смерть... да не приснилось ли ему все это? Произошло ли все это на самом деле? Он просто хотел помочь Рут. Нечто в нем реагировало на ее теплоту, на ее абсурдное стремление взвалить на себя беды мира. Это делало ее ранимой, но и открывало ее силу. Другая сломалась бы уже много лет назад. Ну а Рут лишь взвалила на себя новую работу, этих самаритян, и каждый день возилась в саду, в соломенной шляпе, такой забавной на этих милых волосах. Открывая дверь в коттедж, он все еще думал о Рут. Кто-то побывал здесь. На столе под электрическим светом развернутая газета, броский заголовок: ЖЕНА ВОЕННОГО ПОГИБАЕТ ПРИ ВЗРЫВЕ Двадцативосьмилетняя Кристен Бирн погибла в результате взрыва бомбы в ее машине. Это произошло в уединенной деревне Дейл в Мидлхеме, неподалеку от армейского лагеря в Каттерике. Взрывное устройство было помещено под "сааб", принадлежащий мужу миссис Бирн, майору Физекерли Бирну. Майор Бирн, недавно возвратившийся со службы в Северной Ирландии, не был обнаружен и поэтому не мог сделать каких-либо комментариев. Миссис Бирн находилась на шестом месяце беременности... Бирн смотрел на газету пустыми глазами, на миг потрясение вернуло его в привычное горе и забытье. Он не узнал газетную статью, хотя тогда их было довольно. Бирн удивился тому, что печатные слова тронули его с прежней силой. Он скомкал газету в тугой комок, прежде чем выбросить в мусорное ведро. Под ней оказалась другая страница, с его собственным снимком, вполне узнаваемым, невзирая на мундир: стриженые волосы, лицо без морщин, веселые глаза. ПРОПАЖА ОФИЦЕРА В конце недели майор Физекерли Бирн, сорока лет, пропал после учений на болотах Северного Йорка. Майор Бирн, чья жена трагически погибла в результате террористического акта в начале месяца... Эта вырезка была из "Gazette", одной из местных газетенок. Бирн не считал себя достойным внимания прессы, однако в Мидлхеме его заслужит и пропавшая кошка. Бирн ощутил, что дрожит. Что на земле заставило его назваться здесь своим собственным именем? Он позволил себе слабость, Рут и дом соблазнили его, он перестал думать. Но кто сделал эти вырезки, кто и почему поместил их на стол, чтобы он нашел их? Сообщат ли об этом в полицию? Военная полиция тоже разыскивает его. В Йоркшире хватало людей, непосредственно интересовавшихся судьбой Физекерли Бирна. Но кто здесь установил эту связь? Мысль его немедленно вернулась к двум женщинам, укравшим бумажник и нож, к этой странной смерти. Старик, возвративший ему бумажник, видел все его документы. Он этого не хотел. Он не хотел, чтобы ему подобным образом напоминали о прошлом... так грубо и бесцеремонно. И слишком уж точно. Он привык уже гнать мысли о Кристен и Дэвиде. У него не было желания вновь обращаться лицом к этой бездне.
Что можно приобрести, обратившись к ней снова, погрузившись в нее? Он бежал, бросил Йоркшир и армию, чтобы убраться подальше от этих мыслей. Надо кончать изгородь, и если кто-то хочет, чтобы он отправился вон из поместья по каким бы то ни было причинам, Бирн просто уйдет отсюда, потому что не давал никаких обязательств оставаться. Бирн поднялся по узкой лестнице в спальню, намереваясь завтра же утром оставить дом. На постели что-то лежало. На мгновение ему показалось, что на подушке обрисовалась человеческая голова с растрепанными волосами. Увидев, что это было на самом деле, Бирн затаил дыхание. На подушке, пронзенная его собственным ножом, тем самым, который он закопал в лесу, лежала сипуха [птица отряда сов] с широко распростертыми крыльями; кровавое пятно расплылось как раз там, куда он клал голову. Он застыл - разъяренный, в припадке брезгливости. Преднамеренное жестокое и наглое осквернение. Но смысл был понятен. Убирайся. Бирн шагнул вперед, осторожно извлек нож и отнес вниз подушку вместе с птицей. Оставив и то и другое на раковине, он вышел и вырыл большую яму возле ворот, затем закопал в ней подушку вместе с совой. Этот поступок был обусловлен целесообразностью, а не сентиментальностью. Но прибрав и вымыв руки, Бирн передумал. Он всегда был упрямым. Кристен звала его перекорщиком. Он решил засесть здесь. Пусть армия сама ищет его. Бирн более не намеревался быть в бегах. Подперев голову локтем, Том лежал в постели Кейт и разглядывал подружку. В уголках ее глаз уже появились небольшие черточки, трещинки на золотистой коже. Он угадывал, какой она сделается через десять-двадцать лет... Одно из тех подвижных, смешливых лиц, полных ума. - Расскажи мне об этом доме, - сказал он. - Твоя мама сегодня не была разговорчива, правда? - Нет. - Небольшая пауза. - Не обманывайся насчет Саймона. Сегодня у него был плохой день. Он всегда нервничает, когда к нам кто-нибудь приезжает в гости. Завтра он успокоится, будет лучше. - Конечно... - Том не хотел обсуждать кузена Кейт, каким бы он ни был. Ему хотелось узнать о доме, все и сразу. - Как звали архитектора и когда его построили? - В девятьсот пятом, записана эта дата. Имя архитектора утрачено... наверное, он был очень молод, это был его первый заказ или что-то в этом роде. Насколько нам известно, он погиб во время первой мировой войны, так и не завершив ни одного другого дома. Он оформил идеи Розамунды. Она-то и была истинным проектировщиком и творцом. Моя прапрабабушка была в свое время достаточно модной певицей, оперным сопрано. Она объездила всю Европу и Штаты... Пауз между гастролями хватило, чтобы жениться и родить двоих детей, Родерика и Элизабет. Брак ее развалился, и муж исчез вскоре после рождения Элизабет. Вот тебе и еще дети, не знающие отца, - негромко проговорила она. - Они повсюду, не правда ли? Во всяком случае, Розамунда строила Голубое поместье как дом для детей, позволяющий ей заниматься карьерой. Она поручила распоряжаться в доме своей сестре Маргарет. Согласно общему мнению, Розамунда была невротичкой и терпеть не могла мужчин. Свойство характера. Для того времени необычное, но тем не менее достаточно известное. Единственным доказательством является условие завещания. Оно запрещает наследование по мужской линии. - А как же сын (как его звали? Родерик?), как он отнесся к этому? - По-моему, отчасти именно он послужил причиной такого условия. Родерик пользовался скверной репутацией в округе. Нечто вроде распутника... Девицы его боялись. И старались не высовываться, пока Родерик Банньер находился дома. Думаю, мерзкий был типчик. Он заинтересовался, представив себе двоих детей, растущих вместе в зачарованном мире поместья. И вот один из них склоняется ко злу, совершает нечто ужасное... Том заметил, как Кейт смотрит на него, слабая улыбка легла на губы, смеющиеся глаза. - "Да лобзает меня он лобзаньем уст своих, ибо ласки твои лучше вина" ["Песнь песней", 1,1], - процитировала она. Том приложил палец к ее губам. - Довольно. Ты забываешь. Вспомни о правилах. - Цитата слегка взволновала его, и прошлое отступило. Оставив лишь настоящее, прекрасное настоящее с Кейт в его объятиях посреди ночи. Он улыбнулся ей в предвкушении. - _Сейчас_, Кейт... прекрасная Кейт...
Момент входа был упоителен. Кейт, как всегда, чуть охнула - не от неожиданности, просто ей нужно было признать этот факт. В ней. Том на мгновение замер, и она ощутила, как удерживает его в себе. Руки его охватили ее лицо, глаза пытливо вглядывались в нее. А потом легкое движение, сперва мягкое и нежное, они смотрели друг на друга как два незнакомца, ищущие друг друга... Глаза его опустились, когда движения сделались более интенсивными, более требовательными. Он изогнул спину, прикоснулся языком к ее груди и взял сосок зубами. Ей нравилось так. В уме Кейт представлялись трое мужчин: обнимающий ее, ласкающий ее, входящий и двигающийся. Она представила себе эти три стороны его одного, обращенные к ней. А потом забыла об остальных и помнила только одного Тома, его элегантное тело, его интеллект, его... невинность. Ртом он припал к губам Кейт и язык его тоже был теперь в ней. Пальцы его впивались в ее плечи, в другой миг прикосновение показалось бы ей болезненным. Но теперь ей было приятно, когда он забавлялся с ней. Необходимость брала власть над ним, и ей хотелось сопротивляться ему, кусаться, царапаться, ранить, чтобы он понял правду о ней, понял, какова она на самом деле. - Боже! Она вскрикнула тоже, острая боль обожгла плечо. Том соскочил с нее, и холодный воздух разделил тела. Он споткнулся о столик возле постели, повалил его, сбросив книги и лампу на пол. Шум, холод и внезапная боль поразили ее. Кейт тяжело дышала, прижимая руку к плечу. Том резко отвернулся, в поздних сумерках она заметила, как какое-то темное создание ползет между его лопаток. Том щелкнул выключателем у двери, и она увидела только темные полоски крови, выступившей на его белой спине. Кровавые, словно его хлестнули кнутом. Но это не мои ногти, пришла в голову глупая мысль. Она задрожала. Мои ногти не настолько остры. Кровь выступила из узких ранок, начинала стекать на кожу, но Том распахнул дверь и задержался возле нее на мгновение, выглянув на площадку. Потом сделал несколько шагов, ничего больше не было слышно. Ничего. Ни звука, ни бегущей фигуры, ни шума закрывающейся вдалеке двери. Ничего. Дом был спокоен, он ждал в тишине. Том вернулся в комнату, напряжение исказило его лицо почти до неузнаваемости. - Том! - Ее пальцы, прикасавшиеся к собственному плечу, были мокры. Она посмотрела на кровь, потом на него. - Том, что... Бледный, он стоял в ярости под ярким светом. Потом вдруг улыбнулся и через всю комнату пробежал к открытому окну задернуть занавески. - С тобой все в порядке? - Да уж какой, к черту, порядок! Что это было, ты заметила? Она покачала головой. - Я закрыла глаза. Том, твоя _спина_! Он повернулся, заглядывая в зеркало туалетного столика. - Что случилось? - Господь знает! - Он оглядывал комнату, словно пытаясь найти что-то поломанное, упавшее, способное предоставить объяснение. Том вновь подошел к двери и зашел в коридор уже подальше. Кейт ожидала, глядя на него, она не желала вставать с постели. Том вернулся и сел возле нее, осторожно ощупывая плечо. - А кто еще находится в доме? Что здесь происходит? - Том, я... - Кейт села, натянув на себя простыню: ей вдруг сделалось холодно. - Здесь нет никого. В доме никого нет, если не считать нас четверых. - Или ты думаешь мне это _привиделось_? - Том взглянул на окровавленную руку. - И твое плечо тоже. - Он прикоснулся к разрезанной коже. Дрожь усилилась. - Кто это был? Кто мог это сделать? - Свихнувшийся кузен Саймон, наверное? Или таинственный Бирн? - Том приподнял бровь, но в глазах его не было никакого веселья. - _Саймон_? - Это было невероятно. - Он не из таких! И Бирн... нет, нет, не могу в это поверить! Том уже натягивал трусы и джинсы, раны на его спине оказались в области плеч. Он вновь подошел к двери и распахнул ее, поглядев в обе стороны коридора. - Я ничего не слышал, - сказал он. - Никаких шагов, ничего. Я не слышал даже, чтобы открывалась дверь. - Мы слишком увлеклись, - проговорила она онемелыми губами. - И поэтому ничего не слышали. - Есть ведь какая-то причина, объяснение. - Том будто разговаривал с самим собой. - Причина есть, она должна быть. Что здесь происходит?
Кейт встала, потянулась за ночной рубашкой. И, пряча глаза, надела ее. - Это Лягушка-брехушка, вот и все, Том. А теперь мне нужно что-нибудь теплое, утешающее. Горячее питье, шоколад, чай. Пойдем вниз. Он повернулся. - _Лягушка-брехушка_? Конечно же, нет! - Ты боишься? Она сбежала куда-то. Она редко ведет себя подобным образом. Пойдем со мной, Том. Но он стоял и только наблюдал за тем, как она оставила комнату, почти сбежала вниз по лестнице, словно стремясь подальше уйти от него. Шаги ее удалялись, терялись в общей тишине дома. Том вышел на площадку и заглянул в холл. Книги и журналы белели в тьме. Пахло жимолостью, которую Рут недавно оставила на столе. Том собирался последовать за Кейт вниз, когда услыхал негромкий звук, напоминающий шепот. В длинном коридоре за его спиной шелестели хорошо смазанные колеса. Взявшись за поручни, Том повернулся и посмотрел вдоль коридора, на ряд закрытых дверей, выгоревшие обои и непокрытые ковром доски. Именно в такой момент герой книги и фильма всегда приступает к исследованиям, подумал Том, отправляясь разыскивать чудовище или вампира - что-нибудь в этом роде - и всегда побеждает зло. Но порезы на его спине болели, их надо было промыть. В любом случае Том не считал себя героем. Он видел себя хроникером, а не участником событий. Завтра, когда будет светло и солнечно, он исследует этот длинный коридор. Но не сейчас. Направившись к лестнице, неторопливо спускаясь на промежуточную площадку, он решил, что найти Кейт будет не столь уж легким делом. В конце концов, он совсем не знает ее. Она принадлежит дому, подумал Том, и больше никому и ничему. - А эта Лягушка-брехушка, - спросил Том у Саймона за завтраком, - куда она исчезла? В уголке не было никаких теней, ничто не сновало возле лодыжек Саймона. Кузен Кейт казался неопрятным, словно неубранная постель... неумытым, утомленным и нелюбимым. Он потянулся через стол к кофе и ответил усталым голосом: - Не знаю. Почему вы спрашиваете? - Ночью на нас напали. - Том был слишком разъярен, чтобы заботиться о приличиях. Осознанно, желая потрясти хозяев, он стянул с себя тенниску и повернулся в кресле. И с удовлетворением услыхал легкий вздох матери Кейт. - Почему вы терпите ее? Саймон встал. - Рут знает причину. По-моему, и Кейт тоже. Она могла бы сразу все объяснить. - Не надо напускать тайн, Саймон. - Кейт смотрела только на Тома. - Видишь ли, это не совсем домашнее животное, - проговорила она, торопясь, чтобы успеть покончить со всем, прежде чем отвага оставит ее. - Это какая-то дворняжка, она не принадлежит нам. Просто явилась из леса несколько лет назад. Вообще-то она почти ручная и хочет с нами оставаться. Обычно она не причиняет никаких неприятностей и более-менее привыкла к дому, но Саймон утверждает, что иногда она забывается, хотя до вчерашней ночи, я ни разу не видела ничего подобного. Саймон удивленно скривил рот, что не прошло мимо глаз Тома. - Так вот оно, - проговорил Саймон. - Вот и объяснение. - Тварь совсем не ручная, - сказал Том. - Ее нужно поставить на место, дать хорошую взбучку. - Она у нас трусоватая, - промолвила Кейт. - _Трусоватая_? Да такую кровожадную тварь следовало бы пристрелить! Кстати, почему ее зовут Лягушка-брехушка? - Традиция, - сказала Кейт. - Все домашние звери, когда-либо обитавшие в этом доме, всегда носили это имя, правда, мама? Рут вздохнула. - Не очень разумно, но подобные традиции редко имеют смысл. - Она не заметила неуместности столь банальной фразы. - Мне искренне жаль, что она поранила вас. Наверное, это жара вывела ее из себя. Вчера ночью у нас было почти как в тропиках. Сегодня вечером мы выставим ее из дома; нельзя допустить, чтобы она так обходилась с нашими гостями... Теперь позвольте мне посмотреть вашу спину. Кейт, ты помазала Тома каким-нибудь антисептиком? - Голос Рут казался воплощением кротости, и Том подумал, что именно таким тоном она говорит по телефону с готовыми на самоубийство дураками, не способными справиться с жизнью. Рут продолжала: - Когда вы намереваетесь приступить к работе, сегодня, или сперва хотите познакомиться с садом? Мне хотелось бы поводить вас по окрестностям.
- А что, если этот "домашний зверь" вновь набросится на меня? - Том не мог забыть случившееся. Вчерашние события выходили за пределы любой эксцентричности. - Не беспокойтесь, Том, - сказала Рут. - Днем она чаще спит; потом, если вы будете в библиотеке, то можете закрыть дверь. - Она не любит солнца, - подтвердила Кейт. - И вообще привыкла жить в густом лесу. Он перевел взгляд от матери к дочери. Обе улыбались ему - дружелюбные и невозмутимые. Том подумал: неужели я вообразил все это, почему вчерашняя история кажется мне столь неприемлемой и странной? Надо бы разглядеть это создание повнимательнее. Все станет ясным, когда я его действительно увижу... - Посмотри, вот она! - Кейт показала на дверь. Из дверного проема высунулась длинная морда... блестящие оранжево-красные глаза, косматая шкура с проплешинами, тут и там обнажавшими серую кожу. Передние ноги были много выше задних, поэтому голова неловко торчала вперед. Держась поближе к стене, создание скользнуло в кухню, стуча когтями по полу. Том встал и направился к собаке, присел на корточки - на всякий случай подальше - и попытался приглядеться. Более всего животное напоминало гиену, чем что-либо еще. Знакомство Тома с природой ограничивалось днями детства и произведениями Дэвида Аттенборо, и он помнил о гиенах лишь то, что они питаются падалью. Но откуда может взяться гиена в пригороде британской столицы? Невероятно. Наверно, это какой-то гибрид или урод. Том заглянул в глаза создания, но увидел там лишь врожденную ненависть. За пару костей она разорвет мне горло, подумал он. Тварь чуть натянула губу, открывая желтеющие зубы, мерзкое дыхание прикоснулось к нему. Том поспешно встал и повернулся лицом к столу, откуда за ним следили три пары глаз. - Что же это такое? - спросил он. - Гиена? Или одна из австралийских диких собак? - Ерунда, - сказала Рут отрывисто. - По-моему, гибрид колли. Когда Том вновь посмотрел на зверя, передние ноги создания показались более пропорциональными, а мех блестящим. Тем не менее тварь пряталась от света возле стены. Значит, он ошибся. - О'кей, - проговорил Том. - А почему нельзя посадить ее на поводок, в клетку или куда-нибудь еще? Так было бы безопаснее. - Поводок? Хорошая идея. - Рут направилась к шкафчику под раковиной и извлекла моток бечевы. - Тебе понадобится ошейник. Я раздобуду в деревне, - сказала Кейт. Том быстро взглянул на нее. Разговор сложился сюрреалистический, отчасти вовсе безумный. К счастью, в заднюю дверь постучали, и в кухню вошел Бирн, в джинсах и рубашке с открытым воротом, чуточку вспотевший после ходьбы на солнце. - Доброе утро, - поприветствовал он негромко. - Сегодня браться за огород? - Значит, вы уже закончили изгородь? - Рут внезапно раскраснелась от удовольствия. - Чудесно. Это действительно великолепно. Надо сходить и посмотреть прямо сейчас... Почему бы вам не передохнуть денек, Бирн, заняться собой? - Предпочитаю действовать. - В воскресенье? Ну что вы! - С этими словами она взяла соломенную шляпу, висевшую возле двери. - Уж если вы выходите, - рассудительно сказал Бирн, - я тоже пройдусь. - Свежий воздух. В нем все дело. - Саймон смотрел на них. - "Честный труд и усердие начищают лопату простака". И так далее. Ночные кошмары рассеются. - Он разливал кофе, бурно и фривольно разбрасывая слова. - Значит, ты намереваешься помочь им? - спросила Кейт. - Не сегодня, дорогая. Когда-нибудь в следующий раз. Зазвонил телефон. Саймон взял трубку. - Алло? Ничего, мертвая тишина. Он положил трубку и нахмурился. Это уже выходит за пределы шутки. За окном он мог видеть Рут, занятую в огороде. Бирн тоже работал там, рядом с ней. Они погрузились в разговор. Какое-то время Саймон следил за ними, за тем, как они продвигались между гряд к оранжерее. Оконный переплет обрамлял их словно багет. Голландский пейзаж, спокойный и мирный. Ему хотелось присоединиться к ним, но для этого было, во всяком случае, слишком жарко. Воспользовавшись предлогом, он принялся бродить по кухне, прибираясь и поправляя то тут, то там. Подумав, он переложил кулинарные книги на подоконнике: вегетарианскую и индийскую кухню вместе, низкокалорийную и японскую по отдельности.
А потом сел за стол в холле, листая журнал. Но вскоре вновь поднялся и побрел в библиотеку поискать книгу, содержащую отчасти запомнившуюся строчку стихов: "_Покойный год на севере лежит_", но так и не сумел найти ее. Возможно, это строчка из песни, из тех, что певала Рут. Оставив сборник стихов на столе, Саймон направился наверх. Постоял немного возле окна на площадке, наблюдая за ласточками, мечущимися высоко в небе над озером. В спальне он наполнил кружку для чистки зубов и принялся пить, глотая пинту за пинтой. Вода бежала, текла по его рту и подбородку, он залился слезами. Вне дома было так приятно. Четкие гравийные дорожки, разделившие огород, заросли одуванчиком и пыреем. Стоя на коленях с вилами в руке, Рут сражалась с крапивой. - Было бы проще побрызгать все травилкой для сорняков. Здесь ведь ничего не должно расти. - Я знаю, но, по-моему, это неправильно. Я не доверяю химикатам. Говорят, что они нарушают природное равновесие. - Итак, вы придерживаетесь органики? - Бирн поглядел на сетку перепутанных дорожек, лабиринт коробчатой изгороди. Рут села на корточки. - Когда-нибудь я буду выращивать здесь растения на продажу, или это будет детская. Я мечтаю об этом. Я хочу отказаться от преподавания, пораньше уйти от дел. В наше время работа в системе образования не приносит никакого удовлетворения. Слишком много бумажной работы, слишком много ограничений и слишком много соревновательности... А мне больше хочется проводить свое время здесь, работая в саду, заставляя его плодоносить. Опустившись на колени возле нее, Бирн принялся полоть сорняки. - А вы всегда жили здесь? - спросил он. - Всю свою жизнь. - Рут вздохнула. - Я выросла здесь вместе с Саймоном. Вот почему ему так нравится это место. Этот дом родной и мне и ему. Алисия, мать Саймона, ходила за мной как за собственным ребенком. - Что же случилось с вашей матерью? - Я даже не знала ее. - В голосе Рут слышалась грусть. - Она умерла при родах. - А ваш отец? - Знаете что, не перейти ли вам сюда, а я переберу рассаду латука? - Рут встала, отвернувшись от Бирна, но он все-таки успел заметить внезапно побледневшее лицо и панику в глазах. Многое здесь выходило за пределы допустимых границ. Его прошлое, ее отец... Бирн еще раз удивился тому, что до сих пор не спросил ее об отце. Он поднялся на ноги, последовал за ней в парники. - Рут, у меня есть вопросы. Я все хотел спросить вас кое о чем. - Давайте, - поощрила его Рут, но в ее голосе прозвучала настороженность, заметная и в том, как она наклонилась над подносами с рассадой. - Я никогда не рассказывал вам, что было, когда я появился здесь. Видите ли, я приехал сюда, голосуя, и тут трое... бродяг украли у меня бумажник. - Голосовать всегда рискованно, правда? - Обычно я способен позаботиться о себе. Но на этот раз вышло иначе. - Он медлил, не зная, как сказать ей. - Я даже не уверен в том, что все случилось на самом деле, или это был сон или галлюцинация. Рут взглянула на него. - Вы не похожи на человека, не способного определить истину. - Там были две женщины, - продолжил он. - И мужчина. И одна женщина воспользовалась моим ножом, чтобы убить мужчину... - Опять этот фокус! - Рут едва не расхохоталась. - Ах бедный Бирн! Вы чужой в наших краях и не знаете местных знаменитостей. - Что? - Он поглядел на нее. - Это актеры перфоманса [перфоманс (перформанс) - представление, спектакль, трюки (театр.)], так, кажется, они зовут себя. Развлекаются тем, что пугают неосторожных. Как жаль, что вы наткнулись именно на них! И вы говорите, что именно они отобрали ваш бумажник? По-моему, пора кому-нибудь наконец остановить подобные фокусы, это нечестно. - Рут, но это действительно произошло! - Почему же вы не сообщили в полицию? - спросила она резким тоном. - Тела не обнаружилось, - ответил он. - Наверное, я упал в обморок, но когда очнулся, их не было. Однако мой нож был испачкан кровью, трава тоже. - Говорят, что они пользуются необычными таблетками, - с негодованием сказала Рут, наморщив нос. Она стянула садовые перчатки. - Некоторые люди возмущены их поведением. Они любят пугать. Но красть бумажники! Однако вам следует что-нибудь предпринять. В нашем благословенном материальном обществе кража собственности всегда считалась более серьезным преступлением, чем нанесенный чувствам урон, не так ли? - Она подмигнула ему, словно это была какая-то шутка. - Вам и в самом деле следует обратиться в полицию.
Он извлек бумажник из заднего кармана джинсов и показал ей. - Ах да, помню, вы говорили, что вам его подбросили. - Она нахмурилась. Бирн кивнул. - Пришел какой-то старик и принес бумажник. А эти две женщины, две артистки, на этот раз были с ним. Они выбрали себе нового компаньона. Вы не знаете, кто это мог быть? - Все оказалось на месте? Ваши деньги? - Рут не обратила внимания на его слова. - Да, их даже прибавилось. Но кто этот мужчина? Почему он слоняется с этими двумя ведьмами? - Не знаю. - Она пожала плечами, всем своим видом показывая: не расспрашивайте меня больше, измените тему... я не хочу разговаривать об этом. Положив руки на ее плечи, Бирн заставил Рут посмотреть на него. - Рут, говорите же. Что еще за великий секрет? Почему он делает это? - Не знаю! Почему вы считаете, что я обязана все знать? Ко мне эти особы не имеют никакого отношения. Быть может, вам лучше отыскать его и самому задать этот вопрос, раз уж вы не в состоянии оставить это дело в покое. - Отодвинувшись от него, Рут запустила руки в карманы, разыскивая платок. Она едва не плакала. Он был потрясен. - Рут, простите меня. Я не хотел расстраивать вас. - Я не расстроена! Но вы получили назад свой бумажник, и я не знаю, о чем разговор! И не понимаю, почему вы все продолжаете его! И Рут, едва ли не бегом, бросилась прочь, рассыпая по пути рассаду. Том и Кейт стояли в библиотеке. Он держал папку с листами бумаги и карандашами 2В. Сказать было нечего: библиотека казалась ему раем. Все помещение было уставлено книгами - как и все прочие комнаты поместья. Но здесь полки и пол были сделаны из бледного чистого дерева, производя при этом эффект, противоположный тьме и мраку. Там и сям пол закрывали линялые персидские ковры голубых и зеленых оттенков. У двери стояло большое фортепьяно, крышка его была поднята. Рядом на табурете балансировали папки с нотами. Комната была встроена в фонарь: французские окна и двери [французское окно - двустворчатое окно, доходящее до пола; французская дверь - застекленная створчатая дверь] выходили на луг, прежде бывший лужайкой. Обжигающие лучи утреннего солнца втекали через пыльные окна. Кейт подошла к окнам и открыла их. Свежий, но не слишком прохладный воздух хлынул в комнату. - Вот, - сказала она, искрясь. - Что может быть лучше? - Гм! - Он взял с полки книгу, посвященную истории Эппингского леса. - Английская история вон там, литература и критика здесь, поэзия и драма... - Она показывала ему различные разделы, но Том слушал вполуха. Он смотрел на стол, стоявший в фонаре, широкий, элегантный, с двумя рядами ящиков на обеих тумбах и подставкой для чернил. Красное дерево, подумал Том. Возле стола находилось кресло, за которое он бы продал свою душу, легкое, изящное и прямое. - Ренни Макинтош? [Чарлз Ренни Макинтош (1868-1928) - шотландский архитектор и дизайнер] - попробовал угадать Том. Кейт кивнула. - Их четыре, и теперь они обветшали. Остальные не сохранились. - Я буду осторожен, не беспокойся. - Он вновь оглядел полки. - О Боже, и кто же сумел привести все это в порядок? - По-моему, собирать книги начала сама Розамунда. Но в порядок все приводил Джон Дауни, ее зять, который в основном и пользовался ими. Он был фанатиком чтения. Дауни отравили газом в первую мировую войну, он был прикован к каталке. Вот почему в зале есть лифт и внутри дома нет ступенек, а только рампы. Том открыл свою папку и начал выкладывать бумагу и карандаши по прямым линиям, которые всегда находил столь гармоничными. Он услышал, как Кейт негромко сказала: "Я приду за тобой, когда ленч будет готов..." и закрыла дверь. Том остался один в библиотеке. Какое-то время он бродил по библиотеке, проверяя, не оказалась ли где-нибудь поблизости Лягушка-брехушка, и рассматривая отделы, а потом сел на макинтошево кресло и взглянул из окна на луг, местами затененный окружающими деревьями. Небо оставалось безоблачным и чистым. Где-то вдалеке жаворонок выводил головокружительно сложные трели. Дом окружил его тишиной. Все остальные, казалось, вышли. Вот оно. То, о чем он и мечтал: время, место и возможность написать книгу. Его шанс определить, понять, наделен ли он писательским даром.
Дом ожидал, его пустые просторные комнаты ждали вторжения его фантазии. Том вспомнил слова Алисии. Она сказала ему, что он найдет здесь роман между кирпичами и раствором стен. "Дом полон историй. И не только книжных. Каждый, кто гостит там, находит свое. Дом как будто порождает истории. Сплетни, слухи, рассказы... там их целый Вавилон. Если ты хочешь писать, твоя повесть найдет воплощение в Голубом поместье". Но теперь Том уже знал что-то. Центром повествования будет сам дом. И с первым приливом волнения он позволил своему уму обдумать идею. Существование дома охватило целое столетие, его обитатели пережили все далекие события века. Он представил себе прикованного к каталке Джона Дауни, искалеченного жестокой в своей расточительности войной, распоряжающегося в комнате, в которой он теперь сидел. А потом - Розамунда, певица, повесившая эти странные стихи над входной дверью и отвергавшая мужчин, в том числе и собственного мужа. Это стихотворение. Под ним не было имени автора, и Том не знал его. Встав, Том подошел к полкам и отыскал раздел поэзии. Томик Бодлера, томик Верлена. Но кроме них ничего, нет даже антологии. Это же песня, вспомнил он и направился к пианино. В стопке на табурете были собраны Шуман, Шуберт, Вольф [Хуго Вольф (1860-1903) - австрийский композитор и музыкальный критик], Форе [Габриель Форе (1845-1924) - французский композитор]. Он остановился там и принялся просматривать три книги с мелодиями Форе. Очаровательные, роскошные, однако нужного заголовка он не нашел. На подставке стоял открытый сборник песен. Он взял его. Песни принадлежали Анри Дюпарку [французский композитор (1848-1933), известный также как Фук-Дюпарк], имени этого Том не знал. Тоненькая брошюра, всего дюжина песен. Тут она и нашлась: "Le Manoir de Rosamonde" ["Дом Розамунды"]. Слова оказались странно уместными: "_Как пес впилась в меня любовь_..." Раны на его спине все еще болели. Первая песня в книге также захватила его воображение. "_Дитя мое, сестра моя... жить вместе_". Том опустился в макинтошево кресло и задумался. Ему предстоят годы исследований, надо просмотреть горы писем, дневников, газет и записей, если он решит обратиться к семейной истории буквально. Колоссальная работа потребует не одно лето. Потом у него была ведь идея, и французские стихи только заставили забыть ее. Карандаш был уже в руке Тома: разлинованная страница лежала перед ним. Он все выяснит, конечно же. Он станет исследователем, настоящим ученым... Но может начать немедленно - просто начать, а потом дополнить подробностями. Том написал: "В верхних комнатах обитает ребенок. Девочка раскладывает свои игрушки в рядок на постели, негромко напевая сама себе. Между двумя куклами мишка, но она не смотрит на них. Она говорит маленькому косматому созданию на полу: - Вот теперь ты сидишь как хорошая девочка и не будешь шуметь. Я не хочу сегодня никакой ерунды. У нас слишком много дел. Картинки ее сложены возле стены, лица их отвернуты от нее. Возле постели коврик, у окна кресло и туалетный столик, но в комнате больше ничего нет. Чемоданы и упаковочные ящики еще внизу. Она слышит, как там ходят мужчины, топая ногами по голым доскам. Дом пахнет свежей краской и деревом, неуютные запахи заполняют его. Элизабет вздыхает. Она оглядывается. Лягушка-брехушка ждет, и она заставляет ее прыгнуть к Петиции. Лиз рада, что брехушка поехала с ними, хотя Родди всегда дразнит ею девочку. Ревнует, говорит мама, потому что у него нет такого хорошего друга. Она слышит, как Родди топает по коридору внизу, пронзительно насвистывая. Хлопает дверь, и свист доносится уже снаружи. Она подходит к окну и смотрит вниз. Вот он стучит носком по куче кирпичей, оставленных строителями. Родди смотрит вверх и замечает ее. - Ну, ящерка Лизард, как тебе здесь нравится? - Очень, - отвечает Лиз осторожно. - Больше чем очень, креветка. Нечто совершенно необыкновенное! И он убегает по террасе, перепрыгивая через ступеньки, спускается на едва засеянную лужайку. Она видит, как он бежит по яркой траве и наконец теряется в густой тени. Она смотрит вниз - на стену возле своего окна. Голый, серый камень, резкий и грубый на ощупь. Будет лучше, когда стена зарастет ползучими растениями, думает она. Их посадит мама или тетя Маргарет. Плющ красив весь год, и он быстро растет. Листья его подобны рукам, они двигают пальцами и цепляются за камень. Элизабет знает, что скоро плющ окружит ее окно, листья его дружелюбными ладонями будут махать ей; она почувствует себя в безопасности, и новый дом перестанет казаться ей таким странным.
Она рада тому, что с ней все ее друзья: куклы, мишка и Лягушка-брехушка. Она поможет матери сажать плющ под окном, тогда и сад начнет казаться домом." Том неловко шевельнулся в кресле. Ему казалось, что тенниска прилипла к царапинам на его спине. Неплохо, решил он, и Лягушка-брехушка на самом месте. Девочка эта - Элизабет, дочь Розамунды. Дом построили в 1905 году, и они только въехали... И еще брат Родерик. Куда же это он бегал, пока в доме наводили порядок? Носился под деревьями как безумный... Родерик будет нередко посещать деревню, оставив домашние дела женщинам... Том встал, оглядывая полки. Сколько же детям было лет, и почему он решил, что Родерик - старший? Кейт или Рут наверняка знают. Здесь велись записи, хранились родословные, дневники и все такое. Алисия говорила об этом. Он посмотрел из окна на огромный травянистый луг, волнующийся под легким ветерком, на чистое небо, раскинувшееся далеко и широко. Неужели он и впрямь намеревается загромоздить свое повествование фактами? Разве нельзя просто написать эту повесть, воспользовавшись одними именами из прошлого? В конце концов, все действующие лица давно уже мертвы... С тех пор прошло так много времени. Физекерли Бирн решил пропустить ленч. Прихватив из кухни хлеб и сыр, он съел их у себя в коттедже. Ему нужно было подумать. Почему Рут снова расстроилась? Бирн пожалел о том, что надавил на нее, но вместе с тем было непонятно, что именно он сделал не так. Сколько же вокруг запретных областей, куда не следует ступать, сколько вещей, которых она не хотела замечать. Бирн попытался понять природу ее молчания. Почему она не-захотела разговаривать об отце, о том старике... о Лягушке-брехушке или о любой из этих тайн? Рут жила в поместье, дом принадлежал ей, но она почему-то не интересовалась им. Дом словно обволакивал ее какими-то чарами, лишая воли и энергии... Бирн остановил себя. Какая нелепость! Пиво, вот что ему нужно. Большая прохладная пинта или три в обычном английском пабе на травке. А еще, быть может, один или два вопроса, если возникает возможность. Он направился по длинной аллее, и асфальт дышал на него теплом. Бирн не намеревался нести деньги в полицию. Зачем помогать им обнаружить себя? Он понимал, что кто-то узнал его историю, и недавнее прошлое скоро станет общеизвестно, однако он не ощущал желания торопить события. Надо было узнать, кто этот старик и почему он хотел, чтобы Бирн убирался. И еще - две эти женщины. Он не сомневался, что за вырезками из газет и убитой совой угадывается их рука. Кем бы они ни были и чего бы ни хотели, но пользовались они методами устрашения. Ничего себе артистки! Едва ли. Бирн не верил в это. Они - воровки или даже хуже. Неужели эти ведьмы отдали бумажник старику, неужели он потребовал его? И что их связывает вместе? Выйдя на дорогу, он повернул налево, оставив за спиной лес и Эппингское шоссе. Первый попавшийся ему паб назывался "Джек Шестнадцать Струн". Бирн открыл дверь, но заведение было набито молодыми мужчинами в рубашках с отложными воротниками. Густо пахло лосьоном после бритья и потом, монотонная музыка докучала своей пульсацией. Бирн отправился дальше - с горки к центру поселка. Два других паба также были полны, люди занимали тротуары, теснились к дверям. В конце концов он пробился к стойке в "Быке" и, стоя, осушил одну пинту. Вторую он решил выпить снаружи, однако все скамьи были заняты. Бирн направился через дорогу к лужайке. Кучка детей и взрослых окружила раек с Панчем и Джуди [герои народных кукольных представлений вроде Петрушки]. Он задержался возле него посмотреть. Забавное представление предназначалось скорее для взрослых и высмеивало политиканов и прессу. Кукла Джуди заметно напоминала министра здравоохранения... Бирн улыбнулся и отвернулся, разыскивая взглядом какую-нибудь тень. Вдали поляну пересекал рядок зрелых дубов. Бирн устроился возле одного из них и приложился к своей пинте. Отсюда был слышен смех возле Панча и Джуди, крики детей. Он не знал, с чего начинать. Поляну окружали элегантные дома, принадлежавшие к эдвардианской или более ранним эпохам. Он хотел было поинтересоваться в пабе, однако пожилой человек в таком прекрасно сшитом костюме едва ли будет проводить много времени в местной пивной. Завтра он попытается это сделать на почте. Там должны знать всех людей пенсионного возраста, а уж тем более личность, привыкшую одеваться так стильно... Все же Тейдон - небольшое местечко.
Изрядная доля местного населения сидела теперь перед ним, развлекаясь спектаклем и тем не менее не позволяя себе хохотать. Потом смешки превратились в нечто иное - точнее, в неловкое бормотание. Внезапно толпа рассеялась. Несколько взрослых, сердитых и даже оскорбленных, отвели детей подальше, чтобы те не могли больше видеть и слышать представления. Бирн сперва ничего не понял. Допив пинту, он поднялся и подошел поближе. Осталось только несколько детей. Одна маленькая девочка уже плакала. Верх райка был забрызган красной краской. Кукла Джуди висела на занавесе, из расколотой пополам пластиковой черепушки вытекала красно-белая субстанция. Выдумка тонкая, рассудил он, да вкус дурной... Из-за райка вышла женщина и забрала оставленную на траве шапку. В ней оказалось лишь несколько медяков... - Не слишком большой доход, - проговорил Бирн и тут лишь узнал ее. Черные волосы свисали жирными крысиными хвостами, белая кожа казалась рыбьим подбрюшьем. - Ну, кого еще убила? - спросил он. Она хохотнула, скривив рот набок. А потом с быстротой молнии рука ее дернулась, и, зачерпнув красную и белую мешанину с занавеса, бросила мерзость ему в лицо, прежде чем Бирн успел сообразить, что она делает. По его коже текла не краска, не пластик, а грязные потроха. Преодолевая дурноту, он потянулся, пытаясь схватить ее за руку. Но она уже была не так близко и удалялась по лужайке к одному из больших домов. В гневе Бирн откинул занавес райка, желая обнаружить там остальных: мужчину со стрижеными волосами и вторую женщину. Но там было пусто. Он постоял на месте, пытаясь очистить от грязи рот и глаза; тем временем женщина исчезла в огромном георгианском [архитектурный стиль XVIII - начала XIX вв.] доме из красного кирпича в конце поляны. У парадной двери ему никто не ответил. Бирн дернул за колокольчик и забарабанил кулаками. Потом в негодовании откинулся и посмотрел на невозмутимые окна: ни вздрогнувших занавесей, ни звука. Если бы он не видел собственными глазами, как эта дрянь вошла в дом, то поклялся бы, что там никого нет. Негромко ругаясь, он направился вдоль стены, чтобы увидеть, открыт ли задний вход. - Бирн, что вы здесь делаете? - у ворот стояла Кейт. - Что с вами случилось? Том Крэбтри сопровождал ее, поднятые губы его выражали неодобрение. - Вы подрались, не так ли? - Нет! Какая-то проклятая баба швырнула в меня этой грязью! - Он был слишком раздражен, чтобы интересоваться причинами их появления здесь. - Она вошла в этот дом. Я ее узнал: одна из тех, кто украл мой бумажник. - Она вошла _сюда_? - В голосе Кейт звучало недоверие. - Она не могла этого сделать! Здесь живет дядя Питер. Бирн только глядел на них. Кейт приняла это за непонимание. - Наш внучатый дядюшка Питер. Он был женат на тете Алисии. Он отец Саймона. И тут, словно по сигналу, дверь отворилась. В ней появился старик, в отглаженном - как и прежде - безупречном полотне. - Ну, все вы здесь. Входите. Кейт подошла к нему и привстала на цыпочки, чтобы поцеловать в щеку. Крэбтри протянул руку. Старик посмотрел поверх голов на Бирна. - На мой взгляд, вам надо почиститься, - сказал он. - Входите. - В его словах прозвучало самое вежливое из приглашений. - Здесь живет женщина, - произнес Бирн, - я хочу переговорить с ней. - Конечно же, - промолвил отец Саймона. - Но мне сперва хотелось бы переговорить с вами... - Это дочь моей кухарки, - объяснил он. - Джен чувствует себя нехорошо, но в последнее время обнаружились некоторые признаки улучшения. Она... в депрессии, попала в плохое общество. - Питер Лайтоулер стоял у двери расположенной на первом этаже умывальни, пока Бирн безуспешно оттирал рубашку губкой. Кейт и Том готовили чай в кухне. Однако никаких признаков присутствия черноволосой женщины. - Она чертовски опасна. Я уже встречался с ней... - Бирн умолк. Следует ли упоминать об этом странном событии или лучше не надо? Их было двое. Как насчет второй? - А где она теперь? - спросил он. - Наверху, отдыхает. Джен лечится. - Бирн видел в зеркале лицо Лайтоулера, испещренное резкими и жесткими морщинами. - Но иногда забывает принять лекарство, и тогда нам приходится иметь дело с подобными фокусами. Очень жаль, что вы претерпели неудобства. Вы должны позволить мне возместить ущерб.
Он извлек из нагрудного кармана бумажник и отделил от пачки двадцатифунтовую банкноту. Абсурдное предложение. Бирн высушил руки и повернулся лицом к оставшемуся в дверях старику. - Я еще не истратил те деньги, которыми вы уже снабдили меня. - Но вы, как я вижу, все еще остаетесь в поместье. - В голосе Лайтоулера слышалась не напряженность, скорее интерес. Со спокойной элегантностью старик опирался плечом о дверь. Помедлив, Бирн ответил: - Не люблю, знаете ли, когда меня вынуждают что-либо делать. Теперь вы можете получить свои деньги назад, раз я знаю, кто вы. - Оставьте их себе, - резко проговорил старик. - Деньги ничего не значат. - Не понимаю. _Почему_ вы хотите, чтобы я ушел оттуда? - О, это понять легко. - Лайтоулер пожал плечами. - Я очень хочу возобновить открытое общение со своим сыном. Боюсь, что я говорю об одной из тех сложностей, которые посторонним всегда кажутся столь нелепыми. Мы... несколько разошлись. А я, насколько вы видите, более не молод и, похоже... не готов встретить конец своей жизни, сохраняя натянутые отношения с самыми близкими из родственников. Согласитесь, отношения между отцом и сыном - дело приватное. И я - правильно или ошибочно - полагаю, что чужак, помогающий в доме, способен создать излишнюю напряженность в деликатной ситуации. Уверяю, я не имею против вас ничего личного. Но после прибытия молодого Тома Крэбтри мне явно необходимо снова подумать. - Он направился к Бирну. - Приношу вам свои извинения, мистер Бирн, за все неприятности, которые я мог причинить вам. - Он протянул руку, и Бирн принял ее. Во всяком случае, эти слова хоть что-то объясняли. Лайтоулер мог говорить правду. Хотя, едва ли: слишком много денег было приложено, слишком много потребности убедить. - А теперь я слышу, как разливают чай. Вы, конечно же, присоединитесь к нам, не так ли? Чтобы показать, что вы не испытываете обиды? Бирн последовал за ним по холлу в гостиную. В дверях он остановился удивленный. Стены были обставлены полками, комната была полна книг - древних с кожаными переплетами и неразличимыми заглавиями. Многие из них были на французском или итальянском, заметил Бирн. На первый взгляд ценные, однако он не мог считать себя знатоком. Комната явно напоминала ему о библиотеке в поместье. Сидя на кожаном честерфилде [большой туго набитый диван со спинкой и подлокотниками], Кейт разливала чай. Том просматривал книжку стихов, рот его беззвучно произносил слова. И то, что Бирн собирался сказать Питеру Лайтоулеру, показалось ему безумно неуместным, чудовищным и вульгарным. Бирн спросил: - Зачем вам все-таки понадобился мой бумажник? Но одновременно с ним заговорила Кейт, высокий и легкий голос ее оказался сильнее. - Как это вышло, дядя Питер? Кто эта женщина? Старик опустился возле нее, не обращая внимания на Бирна. - Джен, дочь бедной Луизы, ты помнишь ее. - Я думала, что она поступила в колледж. Лайтоулер покачал головой. - Не получилось. Ее соблазнил мир развлечений... точнее, некая персона, имеющая склонность к мелодраме. А именно марионеточник. Помнишь раек на поляне. Марионетки. - Он посмотрел на Бирна, застывшего в дверях. - Входите же, мистер Бирн, садитесь. Расскажите мне о наших странных кукольниках... По-моему, модный язык называет их сегодня художниками перфоманса. Почти против своей воли, Бирн обнаружил, что усаживается в кресло спиной к окну и самым обычным образом принимает чай от Кейт. Лайтоулер поуютнее устроился на софе, свет сбоку падал на его морщинистое лицо. Тонкий рот старика чувственно кривился, глаза иронично косили. Цветастый галстук, запонки из изумруда. Нетрудно понять происхождение театральных наклонностей Саймона. Лайтоулер купался во внимании, наслаждаясь представлением. - Вам надо их увидеть. Марионеточники, как ни странно, придерживаются древних традиций. Так сказать, местные вариации на заданную тему. В конце концов, в этом лесу всегда проливали кровь. Некоторые уверяют, что именно здесь Боудикка [королева племени иценов, возглавившая восстание против владычества римлян; погибла в 62 г.] потерпела поражение от римлян и более восьмидесяти тысяч британцев легли в землю на берегах Эймерсбери - в огромные курганы между поместьем и шоссе. Доказательств нет, но легенда настаивает... Потом, конечно, это первая свалка за пределами Лондона. У нас то и дело огораживают какую-нибудь часть леса, чтобы провести расследование. Убийства, наркотики, хулиганство, насилие... этот лес повидал многое... Но не будем видеть все в столь мрачном свете. Я помню, когда из Ист-Энда сюда ходили специальные поезда. Шарабаны, экипажи - все являлись в лес на праздники. Так что здесь было очень веселое место. Люди приезжали отдохнуть вместе с семьями... Загородные поездки, молодежные клубы. В Ригговом приюте были устроены аттракционы, на Чингфордской равнине - ярмарка. По-моему, ярмарку там устраивают даже теперь - на Пасху и Троицын день. - Он вздохнул. - Как давно я не был на ярмарке. Но кровь все равно прольется, как говорил мастер. Наши черные кукольники прекрасным образом воплощают прошлое этого леса. И при том превосходно согласуются с современной жизнью. Вспомните нынешние фильмы и видео. Не понимаю, зачем люди изображают себя такими чистоплюями, когда стоит только включить телеприемник... Но довольно. Прошу прощения, это мой любимый конек... А теперь вы. Том. Расскажите мне о своем волнующем плане. На слух, нечто весьма интригующее. - Лайтоулер разом переключил все свое внимание на Тома, словно Бирн оставил комнату.
Том самым неожиданным образом был застигнут врасплох. - Вы любезно уделили мне время, я невероятно благодарен за это, однако не знаю, насколько точно повествование будет соответствовать фактам. - Том намеревается написать о нашей семье, - сказала Кейт. - Я бы скорее предпочел обезличить повествование, я не хочу подробностей, - возразил Том. - О нашем доме, обо всем, что произошло здесь. - Кейт действительно увлеклась, видел Бирн, она постоянно подыгрывала Лайтоулеру. И он невольно попытался понять, что заставляет ее так поступать. - И вы явились ко мне за информацией? - спросил Лайтоулер вежливым городским голосом. - Буду рад помочь вам. - У тебя, конечно, должны быть дневники, письма и книги. Здесь много чего можно спрятать! - Кейт оглядела комнату. - Я никогда не имела возможности по-настоящему исследовать этот дом. - Тогда приходи как-нибудь на весь день, Кейт. Исследуй сколько угодно. - Старик ласково посмотрел на девушку, и Бирн подметил в его взгляде не только приязнь. Нечто алчное, хищное. Том торопливо проговорил: - Но мы не хотим мешать вам. Вы не должны чувствовать себя обязанным... Лайтоулер ответил: - Один только вопрос, Том. На мой взгляд, вам следует решить, что собираетесь вы писать: роман или исторический отчет. Так нетрудно обидеть. Кстати, а что думает об этом Рут? Кейт нахмурилась. - Она ничего не хочет знать. Мы спросили ее за ленчем. Мама никогда не разговаривает о прошлом, она считает его угнетающим. Словом, ей все равно, что именно напишет Том, если только он изменит имена. - Точной истории не будет, я напишу роман. Даже географически дом будет находиться совсем в другом месте. Но в качестве основы мне хотелось бы знать и ваш вариант истории... если вы согласны помочь, мистер Лайтоулер? На морщинистом лице появилась слабая улыбка. - Поймите, я не самый лучший кандидат для подобной работы. Как жаль, что Рут отказывается помочь вам; откровенно говоря, история дома принадлежит именно ей, женской линии семьи. - Ладонь старика на мгновение легла на колено Кейт, когда он потянулся за чаем. И Бирн с удивлением заметил ногти, обрамленные траурной каймой. Старик смотрел на Тома. - Кейт знает всю эту древнюю историю. - Я должна была спросить твоего разрешения, - сказала она. - Не мне говорить... - Плохо о мертвых... - закончил старик. Кейт покраснела. - Ничего, моя дорогая, - продолжил он. - Все это было настолько давно. - Задумчиво помешивая чай, он откинулся на спинку дивана. Представление возобновилось. - Я никогда не знал Розамунду. Я был ребенком Родерика, рожденным не по ту сторону одеяла. Матерью моей была деревенская девушка по имени Джесси Лайтоулер. Мое появление на свет вызвало некоторые хлопоты, связанные с падением моего отца. - Невидящими глазами он уставился в чашку. - Праведная тройка женщин: матриархальная Розамунда, ее сестра Маргарет, засушенная донельзя ехидная старая дева, и прекрасная юная Элизабет составили заговор, и Родерик, единственный сын, единственный мужчина в роду, был изгнан. Причем не за столь уж необычный грех - за рождение внебрачного ребенка... Не докучаем ли мы вам? - внезапно резко прозвучал его сухой голос и он посмотрел на Бирна. - Вовсе нет, - ответил тот любезно. - Но если вы не против, мне уже пора возвращаться в поместье. Неплохо бы переодеться. - Он встал. - Благодарю вас за чай. До свидания, Кейт, Том... мистер Лайтоулер. Он нашел путь наружу и закрыл за собой парадную дверь. Бирн стремился на воздух - к останкам кукольного представления, еще остававшимся на поляне. Он хотел убраться подальше от Питера Лайтоулера. Причин подобной реакции Бирн не хотел исследовать, однако она была чрезвычайно сильна. Ему не нравился этот человек: его медлительный голос, древняя грязная ладонь на колене Кейт, холодное объяснение странных и необычных поступков. Не внушал доверия и способ, каким Лайтоулер попытался всучить ему деньги. Словно чтобы подкупить его. Бирн решил вернуть деньги назад. День выдался весьма жаркий. Даже коровья петрушка у дороги поникла, запах ее терялся в вони расплавившегося асфальта. Том и Кейт возвращались в поместье из Тейдона, и юноша обдумывал предмет, таившийся на задворках его ума. Он сказал:
- Твой дядя Питер так и не упомянул Саймона, даже не спросил о нем. Разве они не разговаривают? Кейт вздохнула. - Виновата здесь мама. Она терпеть не может дядю Питера, не желает даже видеть его в своем доме. И еще. Том: пожалуйста, не рассказывай ей, где мы были сегодня днем. Ей не нравится, когда я бываю у дяди Питера. Том нахмурился. - Ты хочешь, чтобы я солгал? Бирн тоже был там, ты не забыла? - Знаю. Похоже, мне придется предупредить и его. Он был озадачен. - Ну, это, пожалуй, уже слишком. - Вопрос, возможно, и не всплывет. Но в противном случае предоставь мне вести разговор. Мама очень защищает Алисию, понимаешь. Развод между Алисией и Питером сложился довольно грязно: детей оставили Алисии, она и воспитала Саймона с мамой. Неудивительно, что они верны ей. - Почему же тогда Лайтоулер вернулся в Тейдон? Чем городок привлекает его? - Питер вырос здесь, однако я вижу во всей истории нечто большее. Он сказал мне, что хочет перед смертью уладить все взаимоотношения. Ты должен знать, что ему скоро восемьдесят пять. - Значит, Саймон довольно поздно появился в его жизни. - Не слишком. - Она пожала плечами. - Саймон сейчас на середине пятого десятка. - Он кажется старше. - Том покосился на безоблачное небо, обжигавшее сияющей синевой. - Отдам все что угодно за возможность поплавать, - сказал он, меняя тему. Довольно этих запутанных семейных отношений. - Отличная идея! - Кейт прикоснулась к его обнаженной руке своими легкими и прохладными пальцами. - Как только вернемся домой. - У вас есть бассейн? - Это было бы слишком просто. У нас есть озеро. - Звучит превосходно. Том еще не исследовал окрестности поместья, он не выходил за пределы террасы и огорода, и ему хотелось увидеть округу, этот странный уголок, расположенный внутри треугольника, образованного тремя шоссе. Здесь всегда жили уединенно, подумал он. И когда Розамунда построила дом, и когда Элизабет и Родерик жили здесь, поместье всегда было со всех сторон окружено лесом. До Лондона отсюда еще следовало добраться. И некоторые из живущих в деревне людей, должно быть, никогда не бывали в городе... А теперь отгороженное дорогами поместье вновь стало уединенным. Не столь уж далеко гудели шоссе. В Станстед, в Кембридж, в Бирмингем... торопливые потоки ярких машин охватывали их словно тугим ожерельем из самоцветов. Они приближались к озеру лесом, выходящим к огороду. Взору открывался широкий водный простор, прохладный и спокойный как стекло под высокими деревьями. От дома его скрывали зеленые изгороди, кустарники и сады. Озеро пряталось в глубокой тени; черное, оно казалось бездонным. Часть воды покрывали яркие зеленые водоросли. В середине поднимался небольшой остров, заросший тростником и высокой травой. Уток здесь не было, других птиц тоже, и рыба не рябила поверхность воды. По периметру озеро окружали скалы; огромные глыбы из гранита и песчаника установили здесь во времена Розамунды, как пояснила Кейт. Еще она высадила рододендроны, азалии, магнолии и цветущую вишню. - Настоящее чудо, - проговорила Кейт, - сад Эдема. - Только заросший сорняками. - Масштаб сада слегка угнетал Тома. - Чтобы привести его в порядок, нужны бесконечные средства, бесконечное время, - сказал он. - Не могу представить, чтобы твоя мать смогла справиться с этим. - Мы не можем заниматься другими делами. - Кейт посмотрела ему в глаза. - Мама ко всему подходит реалистично, у нее для всего существует долгосрочный план. Сначала огород, потом все остальное. Мы пытались заняться чем-то другим. Сперва нам казалось, что неплохо заняться цветником, но приходится экономить и выращивать только то, что можно продать. А остальная земля пока, увы, пребывает в диком состоянии. - Потом это будет труднее сделать. - У тебя есть какие-нибудь предложения? - Кейт остановилась и посмотрела на него с отнюдь не идеально скрываемым раздражением. Позади нее раскинулось озеро: невозмутимое черное зеркало, отражающее их поступки. - Неужели ты думаешь, что она _не пыталась_ этого сделать? Национальный трест [организация, занимающаяся охраной исторических памятников, достопримечательностей и живописных мест; основана в 1895 г.] не желает даже смотреть на Голубое поместье, пока с него нельзя получить доход. Мы не можем продать его, не можем даже сдать. Дом принадлежит нам, хотим мы этого или нет.
- Саймона это, похоже, не слишком волнует. - У него собственные проблемы. - _Какие_ проблемы? Что вообще происходит с кузеном Саймоном? Почему он такой трудный человек? - Он пьяница. - Кейт решительно пожала плечами. - Пьяница со всеми пунктиками и неврозами. Мама считает, что он нуждается в поддержке, в долгом отдыхе и восстановлении (в конце концов, он актер и отдых для него не позор), но я сомневаюсь. По-моему, ей лучше было бы держаться подальше. - Оставить дом? Кейт была явно шокирована идеей, как будто еще не приходившей ей в голову. - Оставить дом? О нет! Никто и никогда не покидает этот дом, прежде чем настает нужное время. Он поглядел на нее с разочарованием. - Кейт, я просто _не понимаю_. - Тебе все равно, ты видишь лишь материал для твоей книги, который ничего для тебя не значит. - Яростно задышав, она отодвинулась от него, оглядывая озеро. Сделав полшага к ней, Том остановился. Она повернулась к нему и медленно проговорила: - Тебе лучше уехать, Том. Уехать отсюда. - Что ты хочешь сказать? - Он словно ступил на плывун, зыбкий клочок непонимания, возникший между ними. Том отчаянно хотел прояснить отношения, понять, что именно хочет сказать Кейт, но услышал только свой слабый голос: - Ты шутишь? Она взглянула на него - дорогая, такая привычная, хорошенькая Кейт: стриженая темно-золотистая головка, личико с острым подбородком. Глаза ее блеснули, и Том вдруг все понял... Это была шутка, так сказать, маленький фарс. - Оставь поместье, Том. Ты не принадлежишь к нему. Книга у тебя не получится. - Доброта и терпимость в ее голосе обнаруживали явную искусственность. Том посмотрел на стеклянную поверхность озера, на изящные березы и буки, бросающие тень на его тело, и понял, что не хочет плавать в нем. Стоячий водоем зарос и переполнился опавшей листвой. - Давай вернемся в дом. Что бы ты там ни думала, я знаю, что сумею написать эту вещь. Пора браться за работу. Кейт не стала спорить, но уже возле дома на травянистой лужайке произнесла: - Я серьезно. Все это не имеет никакого отношения к тебе. Лучше выбирайся. Том устремил свой взор за пределы огорода - в конце длинной подъездной аллеи виднелся аккуратный коттедж у ворот под соломенной крышей. - Я остаюсь здесь, - сказал он, имея в виду совсем не это. - Если станет трудно, я перееду к старине Физекерли Бирну. Той ночью люди, жившие в Лондоне и вокруг него, впервые увидели в небе ослепительную звезду. О новоявленном светиле недолго потолковали в газетах и масс-медиа, наконец, люди привыкли к нему. Тихая искорка мерцала золотисто-янтарным светом над северным горизонтом в полукруге менее ярких звезд. Появление ее произвело бы впечатление лишь на технические журналы и восторженных любителей, если бы не приближение двухтысячного года. До нового тысячелетия оставалось только пять лет, но какая разница? Люди всегда сомневались в точной дате Рождества Христова. И свет этой новой звезды выглядел возвышенным и благим, особенно для религиозных людей [имеется в виду аналогия с Евангелием: волхвы явились поклониться младенцу Христу, следуя свету особой звезды]. Наиболее оптимистично настроенные христиане толковали о Втором пришествии, о начале нового мира. Прочие же видели в звезде напоминание о суде, последнюю возможность, предвестие адского пламени. Все знали о гибели внешней среды, о кружении войн, о росте числа голодающих. Люди видели, что конец столетия возвещает начало хаоса. Тысячелетняя дата по григорианскому календарю принесла всем, кто следует ему, ощущение кризиса. А тут еще новая звезда, вспыхнувшая на севере, - нестабильная и непредсказуемая. Конечно же, она не была новой. Звезда эта всегда находилась на своем месте, во все времена, когда люди разглядывали небеса. Однако время от времени она вспыхивала поярче, и астрономы относили ее к числу катастрофических переменных. В самом слове "катастрофический" таилось нечто привлекательное для воображения. Масс-медиа отреагировали мгновенно. Межзвездные катаклизмы и приближение тысячелетия на Земле смущали неустойчивые умы. У самаритян прибавилось работы, число преступлений внезапно подскочило, а Свидетели Иеговы процветали.
Настало воскресенье, но в Голубом поместье никто не посещал церкви, никто не бывал на утренних службах. Обитатели ходили по дому, гуляли в саду и окрестностях, ездили в деревню и через лес, но если их мысли обращались к тысячелетию, возносились к Богу, вспоминали о грехе и морали, то эти мысли они держали при себе. Дом же просто ждал своего дня в солнечном свете, устроившийся в самом центре паутины дорог и готовый к действиям. И - как бывает в иных местах - дом словно затаил дыхание. Вечером был фруктовый пунш, но никто не испытывал стремления к общению. Физекерли Бирн отстранился от общества, уединившись в коттедже. Крепчавший ветер сулил грозу. Она принесет облегчение, подумал Том. Днем было слишком жарко. Иначе никто не уснет. Они сидели вокруг кухонного стола. Кейт резала помидоры для салата, Том разглядывал светлую прядь ее волос, свисавшую на лоб, тонкие линии рта. Глаза ее смотрели на руки. Он попытался догадаться, о чем она думает, а потом встал и направился к ней вдоль стола. - Помочь? - Он получил нож, доску и травы из сада. - Ага, тонкая работа. Значит, ты считаешь, что я не годен ни на что большее после дня, отданного книгам. - О нет. Просто самое восхитительное занятие мы прибережем напоследок. - Опять этот косой взгляд. - Вымоешь посуду, - сказала она радостно. - Раз уж ты считаешь, что тебя недооценили. - Как мило. - Том поглядел на Рут, но она, стоя к нему спиной, мыла картофель в раковине. Над раковиной висело зеркало, и он видел, что она хмурится. - Можно ли мне налить себе еще, Рут? - спросил он. - Что? Простите, - она обернулась, - я была за милю отсюда. - Обдумываешь, что делать с варварами, которые ждут тебя завтра в школе? - Саймон оторвался от воскресных газет. - Здесь утверждают, что учитель ныне - профессия забытая: ни престижа, ни денег. - Лучше расскажи мне что-нибудь новое. Похоже, никто не верит в то, что будущее действительно настанет. Словно оно не имеет никакого отношения к тому, какими вырастут наши дети, какое воздействие окажет на них наша культура. А ее действительно волнует все это, подумал Том. Она и впрямь обеспокоена. - И часто ли вам приходится сталкиваться с ней как самаритянке? - поинтересовался он. - Кто рассказал вам об этом? - спросила Рут недовольным голосом. - Я, - ответила Кейт. - Том намеревается провести здесь три месяца, а значит, он должен знать. Рут вздохнула. - Ну ладно. Но мы не должны рассказывать об этом, - объяснила она Тому. - Это для того, чтобы нас не тревожили дома, потому что тогда от них никак не отобьешься. Мы должны сохранять объективность. Это действительно будет сложно. - Противоречит легкому и тонкому способу, которым самаритяне залечивают напрочь всю твою жизнь как таковую? - Саймон отодвинул в сторону нетронутый бокал с пуншем. - Не начинай заново. Не знаю, почему ты так плохо относишься к этой работе. - Не понимаешь? Все достаточно просто. Ревность, моя дорогая, что же еще? Ты сама говорила это. И тем не менее уезжаешь, тратишь сочувствие и симпатию на совершенно незнакомых людей, а я остаюсь дома, заброшенный и одинокий. - Ты опять затеваешь эту глупую игру, Саймон. Словно ты когда-нибудь оставался один. Здесь всегда или Кейт, или твоя мать, или кто-нибудь еще. Почему ты все твердишь об этом? - Я не знаю, зачем они нужны тебе, Рут... все эти чужие жизни. Каждый день ты преподаешь литературу детям, вечерами слушаешь новые истории о человеческих судьбах. Неужели тебе мало? Или таким образом ты забываешь о себе? - Саймон поднялся и, опершись о стол, наклонился к ней. Рут как будто бы не замечала этого. - Что ты находишь в этих словах? - Это важное дело, - торопливо проговорил Том. - Рут действительно может спасти человека, оказавшегося на самом краю. Вчера я читал об этом статью... - На краю? Откуда тебе знать, что это такое? Смышленый, здоровый маленький университетский мальчишка, что ты знаешь об этом, если твоя собственная жизнь ограничивается мозгами и хреном? Что ты _знаешь_ вообще? Внезапным и резким движением Рут ударила его. Саймон отшатнулся, ладонь Рут оставила на его щеке красный отпечаток. Губы его натянулись, обнажив зубы в животном оскале.
Наступившее молчание нарушали только прикосновения качающихся от ветра ветвей к кухонному окну. Глубокий вздох. - Зря ты так, - невозмутимо проговорил Саймон, и Том услышал в его голосе только печаль. Саймон попятился от стола к холлу. Лягушка-брехушка потерлась о его колени, и на миг Тому показалось, что ее язык раздвоен словно у змеи. Возле двери Саймон остановился. В сумерках его лицо странно исказилось, казалось, что по щекам бегут тени, наложенные густым мраком. В глазах не было света. Он сказал Тому: - Прошу прощения, все это пустяки... Дверь за ним закрылась, и Кейт обняла мать за плечи, но Рут сбросила ее руку. - Новый припадок, - сказала она. - Опять решил, что находится на сцене. В последние дни они становятся привычными. - Голос ее отдавал холодом. - Не лучше ли подняться к нему? - Том услыхал собственный голос. Он обращался к Рут, но кивнула Кейт. - Пойдем, мама. Ему плохо, ты это знаешь. - Да, знаю! - Рут шагнула к двери. - Но я так _устала_ от этих игр. Чертовски устала. - Она широко распахнула дверь, ожидая дочь. Проходя мимо Тома, Кейт пожала его руку быстрым и уверенным жестом: не беспокойся, я скоро вернусь. Но она не вернулась. Не желая следовать за ними, Том потолкался немного на кухне. О еде, казалось, забыли, и Том почти автоматическими движениями нарезал себе хлеба, сделал сандвичи с латуком и травами. Он понял, что ему хотелось бы выпить, что его смущает обида... Он вымыл бокалы, вылив содержимое в раковину. Потом поставил еду в холодильник, подмел пол, надеясь услышать шаги возвращающейся Кейт. Но напрасно - лишь ветви скрипели, соприкасаясь с оконным стеклом; неровно вздыхая, пробегал по дому ветер, находивший себе путь сквозь плохо прилегающие двери и открытые окна. Наконец он запер заднюю дверь и оставил кухню. Кроме дыхания ветра не было слышно ни звука; ничто не свидетельствовало о том, где находятся остальные. Он пошел по дому, закрывая окна, - кто скажет, когда разразится гроза. Дверь в библиотеку оставалась открытой. Том заметил бреши на полках, несколько книг были сложены в стопки на креслах и на полу. Открытые страницы перебирал ветерок. Том направился к французским окнам, намереваясь закрыть их. Снаружи по траве ходили волны. Колеблемый легким ветерком плющ махал листьями у края двери. На столе обнаружились листы воскресной газеты, открытой на статье о переменной звезде в созвездии Северной Короны. Том проглядел заметку, отметив для себя, что подобное событие в последний раз происходило в 1905 году. Том отложил газету. Под ней, придавленный пресс-папье, лежал его первый набросок, короткая сцена, где Элизабет расставляла свои игрушки в новом доме. Сев за стол, Том вновь перечитал написанное, задворками ума вспоминая при этом слова Питера Лайтоулера, горечь и гнев, которые он обнаружил после того, как Бирн ушел. Он назвал совершившееся событие заговором женщин. Развернутая ими планомерная кампания ставила своей целью лишить наследства и погубить мужчин, входящих в семью. Немодная идея для конца двадцатого столетия. Некоторые известные Тому феминистки нашли бы что сказать о Питере Лайтоулере, получив такую возможность. Но что могло настолько рассердить его, что гнев до сих пор не оставил отца Саймона? Сборник песен Дюпарка оставался открытым на пианино, ветерок перебирал его листы. Том пожалел, что не умеет читать ноты, ему хотелось самому сыграть эту мелодию: Мягкая трава призывает ко сну, Под прохладную тень платанов. Взяв карандаш, он принялся за дело: тут следовало изменить слово, там предложение. И прежде чем Том успел осознать, что происходит, сама собой начала складываться следующая сцена: "Элизабет не может уснуть: слишком жарко, а она еще не закончила свои домашние дела. Она встает и подходит к окну, плющ машет ей темными ладонями. Все годы, прошедшие после того как они перебрались в Голубое поместье, плющ у восточной стены дома процветал: ветви толщиной в ее руку, извиваясь, спускались к земле. Быстро, не думая, она садится на подоконник и перекидывает ноги. Коротким движением дернув за плющ, чтобы проверить, насколько он прочен, она спускается по стволу, босые ноги нащупывают опору между плющом и камнями.
Через мину ту она оказывается стоящей на террасе. Камень приятно греет пальцы. Осторожно, на цыпочках, Элизабет спускается по ступеням на лужайку. Она все видит совершенно отчетливо, хотя солнце уже село. Сумерки, как фильтр, обрезают далекий свет, и она замечает, как засияли белые розы. Во тьме, распростершейся над ее головой, заморгали первые звезды. Одна из них на севере горит ярким огнем, в ней пульсирует огненная сила. Благоуханная трава холодит ноги, восхитительными капельками влаги. Она вспоминает, что Шэдуэлл косил ее как раз сегодня днем. Она сидела за уроками, а он возился под солнцем, подстригал газон... Элизабет пускается бегом - подальше от воспоминаний об утренней работе. Земля пружинит словно матрас, вливая энергию в ее шаги. Внезапно охваченная порывом, она хочет взлететь как сова. Подпрыгивая, раскинув руки, в развевающейся ночной рубашке, она безмолвно пляшет на лужайке, приближаясь к озеру. Там, у изгороди, выросла целая копна, и ей уже хочется повалится на нее, зарыться, забросать себя травой, забыв о таблицах и датах правления королей и королев... Вдруг над озером поднимается черный силуэт... грач или ворон (она не знает, кто именно), взбивая воздух широкими крыльями, приближается прямо к ее голове. Она падает, чтобы избежать столкновения, и рука ее ложится на нечто жесткое, гладкое, двигающееся... Это жук - таких больших Элизабет еще не видала, - блестящий черный панцирь, странные рога на голове. Обратившись к ней рогами, жук исчезает в траве. Она отпрыгивает от насекомого, взволнованная и испуганная появлением ночных созданий. А потом раздается чей-то голос. Женский, в жалком испуге слышится истинное отчаяние. Элизабет внезапно останавливается, прикрывая ладонью рот. Голос доносится с острова. За узкой серебряной полоской воды раскачиваются тростники, что-то ворочается в тростниках, раздается звук пощечины. Снова возня, женский крик... тяжелое дыхание. Она делает шаг, вступая в воду, чтобы помочь бедной женщине. Она не боится, потому что это ее дом, ее собственный сад и озеро, и ничего ужасного с ней здесь не произойдет. Она говорит: - Что случилось? Вам больно? Движение в тростниках вдруг замирает, к ней обращается лицо - бледное и странное. Родди, ее братец Родди, выплевывает слова, которых она не понимает. Жуткие слова. - Вали отсюда, маленькая сучонка, убирайся ко всем чертям... - Родди, это я. Что ты делаешь? - Немедленно отправляйся в постель! - шипит он со спокойной злобой. Элизабет делает еще один шаг вперед. Вода уже доходит до колен, холодное прикосновение заставляет ее поежиться. Тут возле ее брата что-то шевелится, и женщина раненой птицей поднимается с земли. Рука Родди немедленно хватает ее за лодыжку и поворачивает так, что она вновь падает. В отчаянном порыве Элизабет видит, что рубаха женщины порвана, испачкана грязью и промокла. Она выходит из воды на берег и бежит по траве к дому, слезы горят на ее щеках. Каким-то образом она умудряется подняться по ступеням на террасу, мечтая о том, чтобы оказаться внутри дома, оставить сад, убраться подальше от того, что происходит в нем. Элизабет падает на колени под окном, руки ее тянутся к плющу. Растение окутывает ее, превращаясь в ступени для ее ног и опоры для пальцев. Плющ сам удерживает ее, направляя и охраняя. Она слишком расстроена, слишком смятена, чтобы заботиться о себе, но тем не менее поднимается к своему окну, каким-то образом залезает в него, не зная, как это ей удалось. Она лежит в постели, дрожа, и думает совсем о другом. В полночь к ней является Родди. Он опускается на колени возле постели, так что его лицо оказывается вровень с ней. - Слушай меня, сестричка. Ты сегодня не видела ничего, ты спала, тебе что-то приснилось. Ничего не случилось, ты только спала, только спала... Он повторяет это снова и снова, и монотонные слова червями вползают в ее голову. Наконец она засыпает в глубоком и тяжелом оцепенении, горячем и влажном как сама ночь. Утром она вялая и не в духе. Она обо всем забыла, но, направившись причесать волосы, обнаруживает ветку плюща, словно корона венчающую ее голову, ниспадая на плечико ночной рубашки.
Элизабет рассматривает себя в зеркало туалетного столика и видит незнакомку, в глазах которой витают не только мечты." От окна донесся стук, что-то заскребло по стеклу. Том поднял глаза. Ветка плюща легла на оконное стекло пятипалой ладонью. Встав, он подошел к темным, пустым, блестящим панелям. Том шевельнул рукой, положив ее на листок, припавший к стеклу с другой стороны. Интересно, Элизабет подружилась с растениями сознательно или интуитивно? Была ли тогда Лягушка-брехушка настоящей домашней зверюшкой - собакой, которую купили, воспитывали и кормили, или она прибилась к дому из леса, привлеченная теплотой и кровом, легкой добычей? Наверху было тихо. Том постоял на площадке, прислушиваясь к голосам, но ничего не услышал. - Кейт? - негромко позвал Том, но ответа не получил. Раздраженный, он направился по коридору к ее двери и коротко постучал. Ответа не было. - Кейт? - позвал он снова и открыл дверь. Он увидел одеяло, услышал дыхание. Она спала. Какое-то мгновение он подумал - не заползти ли к ней под бок, но пожалел ее и не стал будить. Том тихо прикрыл дверь и вернулся в свою комнату. Том спал, утомленный жарой и расстроенный. В какой-то миг - чему удивляться? - он обнаружил, что под одеялом слишком жарко, и отбросил его. В накаленной тьме мешала даже простыня, казавшаяся тяжелой. Том повертелся под ней, пытаясь отыскать прохладу на ткани. Рот его высох, воздух в комнате сделался густым, к нему словно подмешали песок. Том поднялся в сонной одури и подошел к окну. Настежь распахнутое, оно было задернуто шторами, не пропускавшими внутрь даже дуновения. Но и снаружи царила такая же жара и духота. Удушливый покров придавил дом и округу. Вспотевший, он зевнул. Почему сегодня так душно, хотя окно открыто? Что случилось с только что собиравшейся грозой? Деревья застыли без движения, под светом звезды воды озера, успокоившись, легли зеркалом. Тем не менее за спиной его двигался воздух, в сердцевине дома что-то зашевелилось. Том постоял, выжидая и прислушиваясь. Быть может, Кейт наконец собралась присоединиться к нему? Том направился к двери и вышел на площадку. Прутья лифта в лунном свете сияли клавишами концертино. На мгновение ему показалось, что за ними мелькнула тень. Том немедленно отступил назад в комнату. В холле и на площадке было _пусто_ - он знал, что никто и никогда не пользуется здесь лифтом. К тому же он был приватным, запретным для него. Неразумно и нелогично... но он знал, что это действительно так. Холл, площадка и коридор сегодня стали для него чуждой землей. Том закрыл дверь и зевнул снова, но уже не со сна, а от недостатка воздуха, и вновь вернулся к окну, к травянистой поляне и деревьям, окаймленным деревянной рамой переплета, далеким и недвижным, как на фотографии. По-прежнему никакого воздуха, ни капли свежести в его легких. Он ощущал не просто смятение: страх охватывал его, паническое выделение адреналина заставляло сердце спешить. Том не знал, что делать, не знал, почему не смеет оставить комнату. Неужели именно так ощущал себя Саймон, не способный выйти из дома? Нет, здесь крылось нечто иное, реальное, но крайне скверное. Дыхание вырывалось огромными, трудными порывами. Ему не хватало кислорода... Том пытался успокоить себя, подумать, но воздух не мог добавить свежести его мыслям. Словно легкий ветерок вновь пробежал по дому, и кожа его ощутила некое прикосновение. Странный колкий запах напомнил ему аммиак. Едкая вонь сочилась в комнату. Откуда он взялся? Как могло это случиться? Горло Тома драло как наждачной бумагой. Воды. Ему хотелось пить. Надо было только выйти из комнаты. Он направился к двери, чувствуя, будто продвигается сквозь патоку. Конечности его отяжелели железом, взор туманился. Веки сами собой опускались. Том не мог дышать. В полной панике он попытался позвать на помощь, но вонь, пропитавшая воздух, подавила вопль, затолкав его обратно в глотку. Том задергался, размахивая руками, наталкиваясь на мебель, и вдруг колени его подогнулись. Он упал на пол, кашляя и задыхаясь, ядовитый газ хлынул в его легкие. Отключаясь, он услышал, как стукнула дверца лифта, как негромко зашелестели на площадке колеса. Они приближались.
Колеса вертелись в его голове, сплетая мысль и сознание в пустоту. Пульсирующая боль в голове, кислятина во рту. Что-то лежит на его лице - тяжелое, гибкое, пахнущее животным... Том открыл глаза. Рот его прикрывала грубая ткань. Задыхаясь, он отбросил ее и перекатился на живот, ощутив позыв рвоты. Яркий солнечный свет, ослепляя, лился в открытое окно через всю комнату, прямо на его вспотевшее лицо. Том лежал возле постели, на ковре, приведенном в полный беспорядок. В комнате, казалось, произошла битва: кресло перевернуто, фарфоровая ваза разбита. Картины на стене повисли наискось, постельное белье разбросано по полу и мебели. Книги, оставшиеся около постели, рассыпались по ковру, страницы порваны и помяты. Он закрыл глаза. Том чувствовал себя очень скверно, он ощущал, что не способен на дальнейшие мысли или движения. Грудь болела, от боли в голове мутило. Он подумал, надо убираться отсюда, надо оставить этот дом. Кейт была права, я не могу оставаться здесь, я не могу писать о том, что здесь произошло, мне это не по силам... Каким-то образом он умудрился встать и успел оказаться у раковины, прежде чем его вырвало жгучей желтой желчью. Бессильно припав к раковине, он пустил воду, плеснул на лицо и шею и лишь тогда ощутил себя чуточку лучше. Том поглядел на себя в зеркало - неприглядное зрелище: глаза налились кровью, веки опухли, кожа побледнела и вздулась. В ранней утренней тишине рядом открылась дверь, послышались легкие пружинистые шаги. Кейт. Он вновь повернулся к раковине, прикрывая полотенцем лицо - отчасти чтобы скрыть причиненный ущерб. - Ты готов к завтраку? - Личико-сердечко улыбнулось ему из двери. - Или начнем с чего-нибудь другого? - Она вошла в комнату одетая в одну только длинную тенниску. Том выронил полотенце, зная, что она будет шокирована, но теперь ничуть не смущенный этим. - Том! Ты заболел? - Вся ее игривость исчезла, Кейт оказалась возле него, направляя его в спальню. - Что это? - Увидев разрушения, она перевела на него взгляд. - Том, что здесь случилось? - Не знаю... - Слова получались глухие и неразборчивые. - Я не мог дышать прошлой ночью и не сумел выйти отсюда... - Не мог _дышать_? У тебя астма?.. Или что-то приснилось? - Снилось. - Том попытался усмехнуться, но у него ничего не получилось. - Я услыхал звук колес... а потом запахло газом... чем-то вроде аммиака. Разве ты не ощущала? Том поглядел на нее - аккуратную и хорошенькую, глаза блестят - и понял, что к ней ничто не прикоснулось. Кейт была свежа, мокрые после душа волосы вились на затылке. Теплая жизненная сила переполняла ее. Том откинулся на спину и закрыл глаза, чтобы не видеть Кейт. Она все еще говорила, утверждая, что в доме нет газа и что все теперь на электричестве. - Откуда мог взяться газ? - Я ощущал его, я не мог дышать. - У него не было сил на дальнейшие объяснения. - Я позвоню доктору. - Том услышал, как Кейт шагнула к двери, открыла ее и заговорила с кем-то снаружи. Рут, подумал он, Рут Банньер тоже здесь. - Что случилось? Том, что с вами? - послышался другой голос, тоже заботливый. Материнский. - Я хочу вызвать доктора, - сказала Кейт. - Нет, не надо. - Том помедлил, он хотел, чтобы они вышли, хотел подумать. Надо отделаться от них обеих. - Возможно, это астма. У меня был приступ много лет назад. Сейчас все хорошо. Мне нужно только поспать... Какое-то мгновение они постояли, наблюдая за ним, а потом дверь тихо закрылась. Вниз он спустился после одиннадцати, с опаской Передвигаясь по дому, словно вдруг ставшему враждебным ему. Но ничто не переменилось, все осталось в точности как было прежде, журналы и газеты так же загромождали столы и кресла. Том почему-то ожидал перемен, он рассчитывал увидеть какой-то знак, оставленный прошелестевшими в ночи колесами. Он надеялся, что хотя бы где-нибудь сдвинется коврик или розы в кувшине увянут от расползшейся по дому отравы. В доме никого не было. Рут должна была уйти на работу, а Кейт наверняка вышла. Саймон же, как обычно, уже приступил к ежедневному странствию. Том поставил чайник, отрезал себе хлеба. На столе были цветы, целая охапка пурпурных и белых левкоев наполняла комнату густым ароматом. В предполуденном покое залитая солнцем комната казалась мирной и дружелюбной.
От запаха цветов ему вновь сделалось дурно. Быть может, поев, он почувствует себя лучше. Трясущимися руками Том поставил на стол кружку и тарелку... Привычные движения не могли изгнать из памяти ужаса удушения, и Том ощутил сильную тошноту. Сев напротив окна, он увидел Кейт, направлявшуюся по террасе к калитке в изгороди вокруг огорода. Она даже не взглянула в сторону дома. Возле двери в холл находился телефон. Можно позвонить, вызвать такси и убраться отсюда восвояси... - С вами все в порядке? - Физекерли Бирн появился в проеме кухонной двери. - Не совсем. - Том нагнулся вперед, подперев голову руками. - Кейт сказала, что у вас сегодня ночью был какой-то приступ... что-то вроде астмы. - Бирн заваривал кофе, уверенно двигаясь по кухне, как в собственном доме. Он взял молока и бисквитов. - Так это была действительно астма? - спросил он. - Нет, я не знаю, что это такое. Всю комнату наполнил какой-то газ. Мне сказали, что в доме нет газа, но, может быть, он как-то мог... попасть сюда... из баллона или еще откуда-нибудь. Это был аммиак, я не мог дышать. - Жутко. Вы хотите кофе? Том затряс головой. Наступила пауза, пока Бирн наливал воду из чайника в свою кружку. Он не смотрел на Тома. - Дом не хочет, чтобы вы были здесь. - _Что_? - Том посмотрел на него. - Вы должны были заметить. Я сразу ощутил это. - Бирн сел за столом напротив него. Он говорил медленно, не отрывая взгляда от собственной кружки. - Звучит, конечно, безумно, но дому достаточно Рут, Кейт и Саймона. Он не хочет знать никого другого. А мы с вами докучаем ему, раздражаем. Поэтому-то меня поместили в коттедже. - Не надо! Это просто кирпичи, раствор, черепица и бревна, у дома не может быть ни характера, ни личности. Наверное, я действительно спал или что-то еще. - Неужели? - Бирн заглянул Тому в глаза. - Значит, вы думаете, что вас душил сон, вызвав дурноту и хворь? - Пауза. Ровные слова загоняли Тома в угол. То же он говорил утром Кейт. Бирн отпил кофе. Его уверенные движения чем-то беспокоили Тома. - Ну же, Том, думайте сами. Здесь кроется нечто неладное... скользкое, потаенное. - Что вы знаете о доме? Вы ведь никогда не ночевали в нем! И даже не поднимались на верхние этажи. - Разговор становился просто нелепым и глупым. - Не хочу даже слушать, - проговорил Том уже более кротко. - Мне пора за работу. - Он встал и направился к двери. Бирн все еще следил за ним. - Тогда будьте осторожны, понятно? Том вздохнул. - Что же еще может произойти? Бирн пожал плечами. - Не знаю. Писчая судорога. Невольная полуулыбка разрядила атмосферу. И Том почувствовал себя лучше. - Все зависит от того, как будет писаться. - А трудно дается? - Не здесь, - ответил Том. - В этом доме пишется как бы само собой. Когда Том оставил кухню, Бирн постоял некоторое время в дверях перед коридором, уходившим в холл. Солнечный свет отражался от блестящих журнальных обложек. Том прав, что он знает? Действительно, он не бывал наверху. Рут только обещала провести по дому. Быть может, этим вечером... Бирн удивлялся самому себе. Он все еще здесь. Изгородь была закончена в субботу, но теперь ему казалось необходимым привести огород в какой-то порядок. Сегодня Бирн намеревался проредить рассаду. Он не хотел уезжать. Он ощущал, что заражается пылом Рут в отношении сада. Интересно, сможет ли она присоединиться к нему вечером. Вчера, работая с ней на грядках, он увидел ее другой - уверенной и спокойной. Он не стал расспрашивать ее о семье и легко нашел общие темы. Он рассказал ей, как занимался ландшафтным бизнесом, прежде чем пошел в армию. - А зачем же вы пошли в армию, скажите мне бога ради? - спросила она. Он вздохнул. - Я и сам иногда удивляюсь. Должно быть, семейная традиция. Мой отец всегда любил разнообразие: путешествия и безопасность. Он видел в армии некое великолепие. - "Повидать новые места, повстречаться с интересными людьми, а потом убить их"? - процитировала она. - Ага, только слова не те. В настоящее время речь скорее идет о поддержании мира. Некоторое время я прожил в Германии, там мы с Кристен и познакомились. Я наслаждался жизнью. Потом попал в Северную Ирландию. Там жизнь другая, более суровая. Там идет настоящая война.
- А как умерла ваша жена? - Ее убила бомба, подложенная под мою машину. - Она предназначалась для вас? - Да. Она предназначалась именно для меня. - Бирн отвернулся и покатил тачку с сорняками к куче. Он понимал, что Рут провожает его взглядом. Когда он вернулся, она, откинувшись на пятки, посмотрела на него. Рут затенила глаза от вечернего солнца и спросила: - А куда вы направлялись, когда попали к нам? - В Лондон. В штаб-квартиру. После смерти Кристен я сбежал в самоволку. И решил, что пора уладить дела. - Что будет с вами? - Не знаю. Ничего ужасного. Наверное, сумею сослаться на потрясение, не слишком-то солгав при этом. - Раз вы были достаточно видной персоной для покушения, не разыскивают ли вас террористы? - Ну это не так: чтобы оказаться жертвой террориста, не обязательно быть видной персоной. - Бирн не стал говорить ей, что бомбу подложили не террористы. Поэтому-то он и не хотел обращаться к властям. Тогда придется рассказать о Дэвиде. А он не хотел этого. Том сидел в кресле работы Ренни Макинтоша и читал последнюю из написанных им сцен - насилие над Джесси Лайтоулер. Том еще не дал на своих страницах имени этому персонажу, но он знал ее. Старший брат Элизабет, Родерик, по-своему обошелся с одной из деревенских девушек, породив при этом того старика, с которым Том вчера познакомился, - Питера Лайтоулера. Дерзость собственного предприятия - это смешение фактов и вымысла - волновала его. Том намеревался сегодня писать о личности реальной, о встреченном им человеке, о Питере Лайтоулере, о его молодости. Он будет создавать прозу на основе реальных фактов. Конечно, придется солгать. Он утешал себя мыслью о том, что если сумеет привести рукопись к печатному виду, то изменит все имена и подробности, способные намекнуть на них. Но Кейт прочтет написанное и наверняка поймет, что и откуда взялось. Она одобрит. Том видел, что Кейт нравится Лайтоулер, что она симпатизирует желанию старика залатать прошлое. Быть может, книга Тома поможет исцелить язву... Он начнет с рассказа о детстве Питера Лайтоулера. Оно было суровым, хотя теперь об этом свидетельствовало немногое. Положение незаконнорожденного восемьдесят пять лет назад сулило немалые трудности. Лишения, бедность... Тогда - между двух войн - его дразнили, унижали и попрекали матерью. Лишения, трудное детство, безусловно, способны объяснить те ошибки, которые Питер Лайтоулер совершил в своей последующей жизни; во всяком случае, Том надеялся на это. Тем временем в поместье Элизабет преображается из девочки в женщину. Совершенно иная судьба - в роскоши и уверенности в завтрашнем дне... магическая трансформация, расцвет чувственности за буковой изгородью, словно новая Спящая красавица нашего века. Родерик был по крайней мере на десять лет старше ее, решил Том. Он проводил в отлучках большую часть времени. Оксфорд, должно быть, потом Европа. Некий Гран-Тур [длительное пребывание молодого аристократа за границей во Франции, Италии, Швейцарии и других странах] в варианте двадцатого столетия. Том представил себе смышленого молодого человека, испытавшего, быть может, влияние Блумсбери [Блумсберийская группа, объединявшая между двумя войнами английских писателей Э.Форстера, В.Вулф, Дж.Стрейчи, философа Б.Рассела, экономиста Дж.Кейнса в критическом отношении к основам тогдашнего общества] или кубизма [модернистское течение в изобразительном искусстве начала XX в., основанное на разложении изображения на геометрические элементы]. Вернувшись домой на праздники, он сразу заметит, как переменилась Элизабет, как округлилась ее фигура... И хотя Том решил написать об одном Питере, лицо Элизабет привлекало его воображение. Наверное, здесь можно найти ее фотоснимок или портрет. Он вспомнил увесистые альбомы на одной из нижних полок возле нот. Альбомы с фотографиями. Несколько снимков хорошенькой женщины в давящем S-образном корсете эдвардианок. Цветы, пенящиеся и пламенеющие на груди. Розамунда Банньер, утверждали напечатанные сзади слова, в роли Дездемоны, Манон, Лючии... [героини опер Дж.Верди "Отелло", Дж.Пуччини "Манон Леско", Г.Доницетти "Лючия ди Ламмермур"] В альбоме оказалось много пробелов, явно оставшихся на месте извлеченных снимков. Никакого намека на мужа и сына Розамунды. Мужчин не было вовсе. Крохотная девочка, исчезающая за broderie anglaise [английской вышивкой (франц.)] в оборочках, восседала на коленях кислолицей женщины. Вновь она же - чуть постарше - в матроске, с игрушечной собачкой в руках.
Другой снимок - юная девушка на террасе поместья, перед темным плющом. Ноги в черных чулках почти теряются на фоне листвы. Детский передник прячет тоненькую фигурку. Вот она - Элизабет Банньер. Полные губы, темные глаза смотрят прямо в камеру. Волосы мягкими волнами ниспадают на плечи. Глаза мягче, чем у Кейт, но личико тоже сердечком, тот же треугольник улыбки. "_Твои предательские глазки_", вспомнил он строку из первого стихотворения в книге Дюпарка: "Приглашение к путешествию" Бодлера. Предательство. Сильное слово, могучая идея. Приступая к делу, Том краешком ума размышлял о том, сколько свободы может позволить себе. Вправе ли он принимать какие-нибудь собственные решения? Он вспомнил, что говорил Физекерли Бирну: в этом доме он писал, не ведая, что творит. "Спокойный ясный день, безоблачное небо, утренние тени тянутся от изгороди. Элизабет радостно катается на велосипеде по дорожке, наслаждаясь скоростью, ветром в волосах. Ей кажется, что она летит, безмолвно скользя над землей. В начале лета, в четырнадцатый день ее-рождения, Розамунда подарила дочери велосипед. Она провела с Элизабет целый день в поместье, а вечером отправилась в Париж." Том остановился. Да, роскошное детство Элизабет, тем не менее его нельзя назвать богатым материнской любовью. Розамунда Банньер достигла высот карьеры еще до войны. Жизнь ее лежала между спектаклями в "Ла Скала", парижском "Гранд-Опера" и концертами в "Уигмор-Холл"... [лондонский концертный зал, открыт в 1901 г.] Песни Дюпарка. Возможно, она пела и их. Для детей оставалось немного времени. Так кто же тогда распоряжался в поместье? Какое-то мгновение он грыз карандаш, рассеянно обратившись глазами к точке, высоко повисшей над травянистым лугом... жаворонок. Ответ было нетрудно найти: Питер Лайтоулер вспоминал про сестру Розамунды - Маргарет, засушенную старую деву: кислолицую женщину с детской фотографии Элизабет. Она вполне соответствовала ходу событий. Получается. "Элизабет тренировалась в езде по дорожке несколько недель и однажды, августовским утром, решила выехать на дорогу. Она положила в корзинку список покупок, составленный тетей Маргарет, и какие-то деньги. Это ее первая вылазка в Эппинг. У ворот она замечает Шэдуэлла, развешивающего выстиранное белье на веревке, протянутой между яблонями. Она машет ему, хотя садовник редко замечает ее присутствие." Да, Маргарет, безусловно, требовалась помощь мужчины, как и теперь Рут. Садовник всегда участвовал во всем происходящем в поместье. В конце концов, коттедж был построен именно для него. "На этот раз Шэдуэлл кивает, прикасаясь к своей кепке. Отлично! Старина Шэдуэлл заметил ее. Наверное, Элизабет действительно взрослеет, становится независимой. На дороге восторг начинает меркнуть. Появляются сомнения. Что, если она упадет? Что, если ее увидят? Элизабет нажимает на педали медленнее, внезапно ощутив, что возле поместья никого не будет, она встретит других людей, только выехав на шоссе, ведущее в Эппинг, с его повозками и машинами. Там люди увидят ее. Сегодня базарный день, и в центре полно людей. Неужели они бросят свои дела ради того, чтобы посмотреть на нее? Причина ее нерешительности кроется отнюдь не в вздорной боязни того, что юбка может запутаться между спицами, и она упадет; тогда с нее что-нибудь да слетит, или платье порвется или испачкается в масле. Многое может сложиться не так. Ее щеки горят от утомления и раздражения. Почему тетя Маргарет так неразумно ведет себя? Она запретила Элизабет носить шаровары на людях. Начался бесконечный спор. Они сражались целую неделю, когда Элизабет заказала себе пару из каталога. Спортивные брюки появились через два дня - колючий оливковый твид. За завтраком Маргарет отказалась даже обсуждать этот вопрос. - Леди не подобает их носить, пусть миссис Падфилд одевает брюки. Это ее собственное дело. Однако твое поведение касается меня, и я не хочу, чтобы ты выглядела смешной. Я не хочу слышать более ни слова на эту тему. - Иона отправилась прочь из комнаты. Родди сардонически поднял бровь, повернувшись к Элизабет. - Я отвезу тебя, если хочешь. - Не надо, все в порядке. - Она вздохнула. - Сегодня придется ехать в юбке.
- Как угодно. - Он встал. - Потерпи немного, ящерица. Скоро ты станешь взрослой и тогда сможешь делать все, что захочешь. Она рассмеялась. - Так вот чему тебя научили в Оксфорде? Разве кто-нибудь может делать все что угодно, взрослый он или нет? Но какова идея! Что бы сказала на это Маргарет? - Забудь о тете Маргарет. Кстати, если не похолодает, мы сможем сегодня поплавать? Шэдуэлл утверждает, что расчистил пруд от водорослей. - О, это было бы действительно превосходно! Элизабет немедленно приободрилась. Но ее хорошего настроения хватило на то, чтобы выехать из ворот и оказаться на безлюдной дороге, ведущей к Эппингу. Она не упадет. Юбка не порвется и не испачкается. Она въедет в Эппинг с поднятой головой и уверенно справится с уличным движением. Маргарет исписала целый лист, и ей пришлось потратить час, чтобы сделать все покупки. Зачем на этом свете потребовалась розовая вода тете Мег? Элизабет решительно толкает свой велосипед от аптекаря к пекарю, ощущая себя ответственной и взрослой. Она возвращается через рынок, и какие-то бархатные ленты в одном из ларьков привлекают ее. Элизабет на миг останавливается, рассматривая цвета. У нее нет собственных денег, но Маргарет не будет возражать, если она возьмет из домашних. Она стоит какое-то время, выбирая между изумрудной зеленью и глубоким вишневым оттенком. Невзирая на шум и суматоху рынка, толкающуюся толпу и крики ларечников, она осознает, что за ней наблюдают. Неприятное ощущение прикасается к лопаткам, колет их. Не желая того, она медленно поворачивается. В двери лавки мясника стоит маленький ребенок, не моргая, разглядывающий ее. На нем чужая, бедная, залатанная одежда. Лицо неумыто, волосы грязны, в ботинках дыры. Он глядит на нее - вчерашний младенец, едва научившийся ходить, и она улыбается ему. Поудив в кошельке Маргарет, Элизабет достает пенни. - Вот возьми, - говорит она, протягивая монетку ребенку. Он потянулся за ней, но грубая ладонь отбрасывает его руку. - Мы не нуждаемся в милостыни, мисс. - Лицо матери резкое, тонкие черты искажены раздражением. Бледные соломенные волосы, собранные на затылке в неопрятный пучок. - Простите, я просто подумала... это чтобы мальчик купил себе конфет. - Элизабет зарделась, ощутив всеобщее внимание к себе. Женщина смотрит на нее, и ледяные глаза становятся неприятно похожими на глаза ребенка. - Ты из поместья, так? - говорит она наконец. - Да. - Элизабет не знает, что сказать. - Тогда передай кое-что. Скажи Родди Банньеру, что Питеру нужны новые ботинки. Поняла? Я ничего не прошу для себя, но Питер быстро растет и... - Она оглядывает Элизабет от соломенной шляпки до лакированной кожи ботинок. - Ох, да зачем я стараюсь? - Голос ее полон горечи. - Что тебе до нас. Покупай себе ленты, девица, и ступай прихорашиваться. Она поворачивается, увлекая за собой мальчишку, и растворяется в толпе." Он не был уверен: можно ли говорить о шароварах, так ли обстояло дело в 1914 году? А потом партия Джесси Лайтоулер, верно ли она прозвучала? Не поддалась ли она клише: истощенная гордая мать и молчаливый внимательный ребенок? Ребенок получился верно. По крайней мере в этом Том был уверен. Глаза Питера Лайтоулера не пропускали ничего - ни тогда, ни теперь. Холодный самоконтроль... этот лаконичный портрет сойдет. "Элизабет задумчива по пути домой, непривычно молчалива за завтраком. Родди читает, приставив книгу к кувшину с водой. Тетя Маргарет занята предстоящим расставанием с кухаркой, возможным сокращением прислуги в связи с недавним объявлением войны. - Вот что, просто не могу представить, чтобы мы остались без прислуги. Условия вполне выгодны, и никто не может сказать, что у нас беспокойное семейство. - Она сердито смотрит через стол на Родерика. - Полагаю, что ее мог обидеть недостаток элементарной любезности с твоей стороны, Родди. По-моему, ты иногда мог бы расставаться за столом с книгой. - Неужели ты считаешь подобную пищу заслуживающей моего безраздельного внимания? - Брат с пренебрежением тыкает в рыбу вилкой. - Не понимаю, почему нам не завести полный штат постоянной прислуги. Тогда у нас не будет никаких неприятностей с этими их родственниками из деревни.
- У нас нет места, - отвечает Маргарет. - Дом невелик. Он пожимает плечами. - Комнаты над конюшней легко перестроить. Глупо жить так. Мы не бедны! - Мы тоже не сделаны из денег. Родди, по-моему, тебе пора хорошенько подумать над своим отношением к жизни... - Маргарет знаменита своими "залпами всем бортом". Он хохочет. - Прекрасный удар, тетя. Быстрая перемена темы, резкое уклонение от обсуждаемого вопроса. - Я хочу переговорить с тобой об этом после ленча, Родерик. Пожалуйста, приди в библиотеку, когда будешь готов. - Мы идем купаться. - Он смотрит на Элизабет. - Во всяком случае, не сразу после ленча. Это весьма нездоровая привычка. К тому же я не уверена, что озеро уже чисто. - Шэдуэлл вчера закончил с ним. Он дал нам разрешение. - Хорошо, у тебя будет много времени для купания после нашего короткого разговора. Я ожидаю тебя в два. - Близорукие глаза хмуро смотрят на Родди. - Очень хорошо. - Он поворачивается к Элизабет. - Тогда в четыре? У озера? - Она кивает. Быть может, там она и спросит его о новых ботинках для Питера. Быть может. ... Но, добравшись до озера, Элизабет решает молчать. Откуда ей знать, ведь женщина могла и ошибиться? Впрочем, она выглядела решительной и достаточно расстроенной. Элизабет просто не может представить себе, чтобы ее безупречный брат имел какое-либо отношение к подобному существу. Элизабет ничего не знает о его друзьях, он никогда не приводит их домой. Но в "Ковент-Гардене", когда ее мать пела Сюзанну в "Свадьбе Фигаро" [опера Моцарта], она видела женщин, показавшихся ей экзотическими птицами. Она не сомневается, что друзья Родди похожи на них: элегантные, утонченные и остроумные. Они отпускают шутки и наделены многими дарами... Она даже не знает, сумеет ли когда-нибудь познакомиться с такими людьми, назвать их своими друзьями. Она поджидает Родди в тени бука, разглядывая пляшущий на воде солнечный свет. Озеро лежит на границе поместья и со всех сторон огорожено буковой изгородью. Элизабет пришла немного рано, жара еще не спала. Она задумчиво снимает платье и юбки. На ней купальный костюм, сложное сооружение из оборок и полос материи. Наконец она слышит, что Родди, приближаясь, посвистывает за деревьями, что он обычно делает лишь после того, как глотнет бренди из графина в буфете. Она отстранение вздыхает. По крайней мере после этого брат всегда пребывает в хорошем настроении. Его белая рубаха чуть расстегнута на груди, волосы в легком беспорядке. Увидев ее, он смеется. - Позор тебе, Лиззи, ты прямо как на ярмарочной площади. Надо вот так. - Он бросает принесенное полотенце на один из торчащих корней. А потом раздевается догола под ее потрясенным и смущенным взглядом. Едва поняв, что он собирается делать, она поворачивается к нему спиной. Волосы, текучие мышцы, поблескивающие от пота... она чувствует себя неуютно. - Родди, не делай этого! - Не будь ханжой. Какой в этом вред? Это наше озеро, наша собственность. - Он заходит сзади нее, кладет свои руки на ее плечи, мягко тянет за ткань. - Ну, снимай, не будь глупой. Ты молода, ты - дитя двадцатого столетия, ты даже родилась в 1900 году. Лиззи, зачем тебе цепляться за древние провинциальные нравы. Она молчит. Он отодвигается. Что в этом плохого? И все же... Она слышит всплеск, когда он чисто входит в воду. Белое тело брата под водой стремится к острову в середине озера. Жилистые руки рассекают затененную деревьями воду. - Ну, иди, - кричит он. - Тут чудесно и прохладно. - Она нерешительно стоит на краю. А потом медленно входит в воду - чуть-чуть, - пальцы ног окунаются в мягкий ил. - Только, ради бога, сними этот нелепый костюм, девочка! - В его голосе звучит насмешка. Это смешно, но он совершенно прав. Ее руки непривычно неуклюже расстегивают одеяние, давая ему упасть на берег. Охнув от холода, она погружается в воду. Брат ждет ее в тростниках у острова, плавая на спине. Она не хочет смотреть, но ей интересно. Она никогда не видела его полностью обнаженным. Словно поняв ее, он вдруг переворачивается, опустив ноги вниз, так что она может видеть его голову, прилипшие к голове темные кудри и темно-синие глаза... - Чего хотела тетя Маргарет? - спросила она. - Ты сказал ей, что намереваешься делать?
Рот его напрягается. - Она глупа. В моем случае это не ее дело. Я в самую последнюю очередь нуждаюсь в нотациях старых дев. - Я бы хотела, чтобы ты разговаривал по-другому. - Теперь она покачивается как пробка, разглядывая судорожные движения стрекозы: - Да скорее же расти, Лиззи! - Он весь в нетерпении. - Погляди на себя. Ты женщина, а ведешь себя как малое дитя. Ей не нравится этот разговор, не нравится это безрассудство в словах. Руками она прикрывает грудь, пытается изменить тему. - А помнишь, когда мы были маленькими, ты говорил, что хотел бы срубить все деревья? Он внимательно посмотрел на нее. - Когда дом станет моим, именно так я и поступлю. Подожди, увидишь. - Но разве они не нравятся тебе? - Она плывет подобающим леди брассом, высоко подняв голову над водой; восхитительная, прохладная и утешающая вода ласково охватывает ее тело. - А знаешь, почем мы нечасто можем плавать в этом озере? Не из-за водорослей, а из-за проклятых листьев, которые падают сюда каждую осень. Шэдуэлл в основном только выгребает их. Его можно использовать с большей пользой. - Но деревья прекрасны... - Она поворачивается на спину, как только что делал Родди, и разглядывает сквозь лиственный полог горячее синее небо над головой. Листья шевелятся, чуть покачиваются под далеким ветерком. Место зачарованное... многозначительное. Во второй раз за тот день она ощущает на себе чей-то взгляд. Элизабет оборачивается. Брат смотрит на нее с бесстрастным лицом. Она говорит: - Сегодня в Эппинге я встретила женщину, которая сказала, что знает тебя... такую неопрятную блондинку. Она просила передать тебе, что Питер нуждается в новых ботинках. Он тихо произносит: - Откуда в твоем голосе эта интонация, Лиззи? Откуда такое осуждение? - Значит, ты знаешь, кого я имею в виду? Питер - это ее маленький мальчик, правда? Кто он тебе? - Она переворачивается и становится на мягкое дно, вода достает до ее плеч. Руки ее описывают круги в темной воде. - Сколько вопросов. Все это не твое дело, ящерица. - Она выглядит бедной, мальчик грязен. Кто они, Родди? - Что-то заставляет ее настаивать. - Оставь эту тему. Прекрати. - Она показалась мне знакомой... - Элизабет умолкает, пытаясь вспомнить. Листья над головой шевелятся, бросая тени на воду. - Я видела ее однажды, - говорит она тихо, не вполне различая лицо брата. Солнце слепит ее, лучи, падая на воду, бьют в глаза. Чтобы прикрыть их, она приподнимает ладонь. - Это было ночью. Здесь. И ты был с ней. - Заткнись! - Значит, он твой сын, так? - Она не понимает, что делает. - Ты... - Она вспоминает фразу, уродливую фразу. - Ты изнасиловал эту женщину. Не говоря ни слова, он направляется к ней. Она все еще не видит его лица. - Родди, как ты мог это сделать? Как мог ты сделать такое и потом не помочь им? Она показалась мне такой бедной, такой усталой. - И ты на их стороне, да? Вот это предательство. В любом случае она была шлюхой. Глупой дешевой шлюхой. - Но ты изнасиловал ее! Удар отбрасывает ее голову в сторону, лишает равновесия. Элизабет падает, набирая воды носом и ртом. Она сопротивляется, но его цепкие руки вытягивают ее на остров. Птицы выпархивают из тростников. Одна из них, большая и черная, закрывает крыльями солнце. Элизабет пытается вздохнуть. Но брат беззаботен и груб, и она не может отдышаться даже теперь, хотя они уже выбрались из воды и лежат на берегу, а крохотные насекомые шныряют в теплой грязи под ними. Рука его зажимает ей рот, она пытается стряхнуть ее. Но он вновь бьет ее. Элизабет слишком испугана, чтобы кричать, слишком потрясена тем, что он делает. Она еще не понимает этого, когда его руки обхватывают ее груди. Когда раздвигают ее ноги. И нет более безопасной гавани. Не было тогда, нет и поныне." Карандаш выпал из рук. Том ощущал озноб. Боже милостивый, что это такое? Что же он пишет? Том отодвинул назад кресло, заскрипевшее по паркету, встал и попятился от стола. Ему хотелось уйти из комнаты - только чтобы оказаться подальше от слов, просыпавшихся на белую бумагу, от страниц, плотно исписанных его мелким искусным почерком. - Как насчет ленча? - Кейт заглянула в дверь, ясноглазая и дружелюбная. Он тупо уставился на нее.
- Что? Нет. Я ничего не хочу. - Тебе все еще плохо? Ты уверен, что тебе не нужен врач? - Она направилась к нему, подняв руку, чтобы пощупать лоб. Том отступил к окну. - Со мной все в порядке, надо бы подышать свежим воздухом... пройтись. Том пытался справиться с дверной задвижкой. От Кейт пахло духами - сандалом или чем-то похожим. Но он не мог взглянуть ей в глаза. Он хотел, чтобы она ушла, предоставив ему возможность в одиночестве справиться с собственными мыслями, с его произведением. Он отдернул пальцы от ее рук, когда она невозмутимо забрала у него ключ и открыла дверь. - Значит, ты в норме, так? Как насчет того, чтобы поплавать? Охладиться? - В голосе ее звучала доброта, но слова были немыслимы... невозможны, как и все только что написанное. - Нет! Я не хочу плавать. - Я не хочу даже подходить к этому озеру! - подумал он. Никогда. - Том, что с тобой, что случилось? - Он сделал ей больно, это было видно по ее глазам, по тому, как ее рука тянулась к нему, словно физическое прикосновение могло вернуть его в нормальное состояние. - А знаешь, появился Бирн, - объявил он поспешно. - Мне нужно порасспросить его кое о чем. - И прежде чем Кейт успела что-то сказать, он направился по лужайке к саду. На полпути Том вспомнил, что оставил свое сочинение открытым на столе. Кейт могла прочитать это. В панике он поспешил назад к дому. Стол со стопкой бумаг стоял в дверном проеме, и возле него никого не было. Бирн видел, как Том почти бегом вылетел из дома - в какой-то лихорадке, далекой от обычной сдержанности. Потом молодой человек внезапно остановился и вернулся в дом, лишь усугубив тем самым впечатление общего смятения. Бирн сел возле яблони и принялся ждать. Можно было не сомневаться: через несколько мгновений Том появился из дверей и направился к нему, на этот раз не столь торопливо. - Я кое о чем хочу спросить вас. Как непредвзятого свидетеля, - выпалил он едва слышным голосом. Том опустился на траву возле Бирна в тени старой яблони. Бирн молча следил за молодым человеком. У Тома слова были уже наготове. Должно быть, он продумал их, направляясь от дома, решил Бирн. Том начал: - Мне кажется... мое сочинение поворачивается в несколько непредвиденном направлении. Сюжет, безусловно, основывается не на фактах, но он затрагивает историю этой семьи, людей, которые действительно жили и еще живут здесь... Я боюсь пробудить такое, что лучше бы не тревожить. Да и вообще, что получится, если вскроется какая-нибудь старая тайна? А вы как считаете? Нужно ли докапываться до причин, нужно ли ворошить прошлое, чтобы отыскать их? Бирн глубоко вздохнул. Судя по его собственному опыту, от прошлого следовало бежать - подальше и побыстрее. Но он почему-то сомневался в том, что Том мог заинтересоваться его прошлым. Молодому человеку докучали собственные наваждения. Том еще юн, нахален и хищен. Он ничего не знает. - Если вы придумываете повествование, проблем нет. Нужно лишь постараться, чтобы имена не совпадали. Но вас, наверное, беспокоит то, что в вашем сочинении может _оказаться_ правдой, так? Вы полагаете, что открываете реальные события? Бирн помедлил, изучая лицо Тома. Молодой человек рассчитывал приблизительно на такой ответ. Он даже кивал, как бы подтверждая. - Но вы должны понимать, что скорее всего ошибаетесь. - Я этого не ощущаю. - Интуиция писателя? - Шутка, но Том находился в неподходящем настроении и не отреагировал на укол. - Быть может... но вы должны были уже заметить это. Семью эту нельзя считать счастливой. Здесь что-то не так. Продолжив свое "выдуманное повествование", я погружусь еще глубже. Что я могу там отыскать? Бирн взглянул на дом. Странно уместный посреди деревьев, при всей своей непропорциональности, он казался каким-то особенно напряженным, ожидающим ответа. Бирн ответил: - По собственному опыту могу сказать: зло или грех (если для вас приемлемы подобные термины) никогда не исчезает. Настает день, когда они выныривают на поверхность, и чем тщательнее скрывали их, тем тяжелее будет рана. - Дом заставлял его говорить правду, он не допускал уклончивости. Дом рассчитывал на его честность. - Ну а если в историю замешаны и невиновные? Что, если-пострадают ни в чем не согрешившие люди?
Бирн притих. Он больше не ощущал в себе силы смотреть на дом, взгляд его обратился к небу, к лиственному узору, вырисовывавшемуся над головой на раскаленной синеве неба. - Никто никогда не утверждал, что жизнь - честная штука. Но я знаю одну вещь: зло нельзя спрятать. Оно может нырнуть в землю, как бы задремать, но однажды оно проголодается. И тогда оно вынырнет, один только Бог, в которого ты веришь, может утешить тебя. Слова прозвучали сурово. И Том посмотрел на Бирна так, словно увидел его впервые. - Но я не знаю, так ли это было на самом деле, - проговорил Том. - Я не знаю, основывается ли мое сочинение на реальности или же его породил какой-то жуткий вывих моей психики. - Пишите все, - вдруг сказал Бирн. - Если призраки живы, их следует изгнать. И какая разница, кто их породил - вы или здешние хозяева. Побеждая, они нуждаются в самовыражении. Продолжайте свою книгу, Том Крэбтри. Найдите, где залегло зло. - Бирн усмехнулся. - Вы всегда сможете сжечь написанное. Бумага всегда останется бумагой. "Шэдуэлл работает в саду, когда раздается крик Элизабет. Без раздумий он бросает косу и бежит к ней. Он знает этот голос, хотя прежде никогда не слыхал такой нотки в нем. В ужасе садовник переваливается через невысокую изгородь вокруг розария. Сложные дорожки, густые кусты, шипы. Через калитку к задней лужайке, по траве к озеру. Уже пробегая по траве эти ярды, он понимает, что происходит: движется белая плоть, безумное лицо Родди запрокинуто к кронам деревьев, закинутые за голову девичьи руки придавлены его ладонями. - Элизабет! - кричит он. Одного слова достаточно, чтобы остановить происходящее. Родди отпрыгивает в сторону и прячется за деревьями, растворяясь в чаще. Пусть его бежит, пусть бежит трус. Его время наступит потом. Шэдуэлл уже в воде, он бредет к острову. Она лежит среди поломанных тростников, и он опускается на колени возле нее, широко расставив руки. Элизабет, кроха Элизабет, свернувшись как малое дитя, лежит в грязи и стонет... кровь на ее лице, кровь на бедрах. Он ругается непривычными и неслыханными словами. Она вздрагивает от его прикосновения, и Шэдуэлл приказывает злым словам остановиться, их сменяют мягкие тихие звуки, какими он успокаивает животных. Она дрожит, прикрывает руками лицо, словно пытаясь спрятаться, скрыться от его взгляда. Именно лицо хочет она укрыть, а не нагое, жестоко обнаженное тело. Лицо, которое откроет происшедшее скорее, чем кровь, скорее, чем синяки. На берегу осталось полотенце, Шэдуэлл отправляется за ним. - Элизабет, я заберу тебя домой. Я заберу тебя к тете. - Она позволяет ему обернуть себя, позволяет взять на руки. Ее руки падают. Держа ее на руках, он медленно ступает по лужайке и кричит: - Мисс Банньер! Мисс Банньер! Глядя вниз с галереи, Маргарет заламывает руки. И затем быстро спускается. Доктор уехал. Элизабет получила успокоительное, она спит. Других серьезных повреждений нет, хотя еще рано судить о последствиях нанесенной травмы. Элизабет пока не произнесла ни слова и ничем не подтвердила рассказ Шэдуэлла. Маргарет сидит в галерее возле двери в комнату Элизабет. Сгущается сумрак. И ладони ее нервно двигаются. Она отправила телеграмму Розамунде, сочинила историю для доктора. Неизвестный вышел из леса... конечно же, доктор Шоу не стал оспаривать эту ложь. Версию Шэдуэлла надо замять. Она немыслима. И все же, где Родди? Куда он исчез? Именно отсутствие Родди придает словам Шэдуэлла их ужасную достоверность: Маргарет уже почти верит им... почти верит в то, что Родерик действительно изнасиловал свою сестру. Все это время она прислушивается, надеясь наконец услышать шаги Родди. Шэдуэлл собрал его вещи, принес их в дом. Они висят в кухне на спинке кресла, и Маргарет не может заставить себя прикоснуться к ним. Неужели он голым бегает где-то рядом? Неужели он полностью лишился рассудка? Текут часы; лишь образы, порожденные тревогой и воспоминаниями, составляют ее компанию. Она вспоминает деревенские слухи, незаметно исчезнувших кухарок, выражение безумного обвинения на лице одной девушки, явившейся с животом к их двери. Родди уладил дело, он всегда находил способ. Ее усталые мысли скитаются. Похоже, у него всегда есть деньги... откуда он их получает? Она не может поверить в то, что пособие от Розамунды, несмотря на его размеры, можно растянуть на такой срок. Столько вопросов, столько необъяснимых проблем...
Она не может уснуть. Надо дождаться возвращения Родди. Увидеть его лицо, выслушать объяснение. Этого не может быть, Шэдуэлл ошибся. Этого не может быть... Передняя дверь стучит и хлопает. В зале раздаются шаги. Она встает, сердце ее колотится. Внизу на лестнице зажигается свет. Маргарет стоит возле перил, глядя на него сверху вниз. Сначала она думает, что произошла ошибка, что это какой-то незваный гость, дикий человек из леса. Вошедший стоит с обнаженной головой, на нем тяжелое черное пальто. Волосы растрепаны, лицо испачкано кровью. - Родди? - Ее голос на удивление вполне ровен. - С Элизабет все в порядке? - Он поднимается по лестнице, берет Маргарет за руки и с чувством произносит: - Я не сумел поймать его, он убежал... Тетя Маргарет, скажи мне, как Элизабет, что она говорит? Что сказал Шэдуэлл о случившемся? Она убирает руки. - Что случилось? Твое лицо... Рассказывай. - А Элизабет? - В его голосе звучит неподдельная тревога. - Она спит. Был доктор, с ней все в порядке. Он все еще ждет, и Маргарет предоставляет ему то, чего он хочет. - Она ничего не сказала. Родди вздыхает, обворожительно улыбаясь. - Какой-то сукин сын - прости, тетя - вывалился из леса, пока мы купались. Я находился на другой стороне озера и сначала не понял, что происходит. Я случайно заметил это. Закричал и бросился за ним, но он побежал в лес... - Твоя одежда внизу, - перебивает она голосом, звучащим откуда-то издалека. - Шэдуэлл видел, что случилось, правда? - Он направлялся к озеру. Я крикнул, чтобы он приглядел за Элизабет, и продолжил поиск. - Почему ты не послал Шэдуэлла? Он был одет, а ты волновался за Элизабет. - Она понимает, что просит его... молит его придумать более складную историю. Родди делает паузу. - Яне думал, - говорит он наконец, - Мне показалось естественным броситься за негодяем. - Он прикасается к лицу, и она видит покрытую кровью глубокую ссадину, протянувшуюся от глаза до подбородка. - Я натолкнулся на дерево и заработал вот это. Сейчас, возвращаясь домой. - Голос его внезапно сделался менее уверенным. - Лучше помажь рану йодом. - Странно, как крепка привычка заботиться. - А теперь ступай в постель, Родди, поговорим утром. - Она так устала, что едва способна думать. Родди наклоняется над ней, целует в лоб. - Спи спокойно, тетя Мег. С Элизабет все будет в порядке, и мы поймаем этого типа. - Надеюсь. - Она поворачивается и направляется вдоль галереи. Позади Родди шумно ступает по лестнице, наверное, спускается вниз, чтобы выпить бренди. Она застывает у своей двери. К лодыжкам прикасается дуновение теплого воздуха, нечто живое. В смятении она смотрит вниз. Существо мягко ступает по галерее к комнате Элизабет, скребется в дверь. Оцепенев, она не обращает внимания на белую шерсть, багровые кончики ушей, красные глаза, хотя автоматически провожает его взглядом. Подобное создание не может существовать, и ее сознание не признает странную тварь, пытается узнать в ней что-нибудь более приемлемое. Маргарет думает: я должна остаться с Элизабет, она может проснуться. Ей нужна охрана. Следуя за тварью, Маргарет направляется в комнату племянницы и всю ночь проводит возле ее постели. В ранний час ее будят послышавшиеся в галерее шаги и теплое шевеление воздуха возле лодыжек. Дверь медленно открывается. Маргарет сидит, изображая спящую, челюсть ее отвисла. Родди на минуту замирает на пороге и наблюдает. А потом уходит, и дверь закрывается. Утром Маргарет спускается вниз раньше него. Она умылась, переоделась, причесалась. Она спокойна и непреклонна. Она ожидает его возле столовой. По ее требованию Шэдуэлл стоит у двери. Родерик Банньер окидывает их по очереди быстрым взглядом и, молча, бледнеет. Красная рана на лице расширяется. - По-моему, тебе нужно пойти в армию, Родди. Уезжай - сегодня, немедленно - и записывайся. Недавно объявили войну, сильные молодые люди нужны. Я не хочу снова видеть тебя в этом доме. - Она просто не способна на это. - Какую чушь наговорил тебе Шэдуэлл? - Глаза его сверкают, губы стиснуты. Она качает головой. - Или это сделала Элизабет? Маленькая сестричка? - Убирайся отсюда, Родди! Убирайся, прежде чем я позову полицию.
Шэдуэлл делает шаг вперед. - Мне надо собраться. - Твои вещи ждут тебя в машине. Шэдуэлл отвезет тебя на станцию. И вновь его глаза мечутся между ними. - Вы оба ошиблись, понятно, и еще пожалеете об этом. Она ничего не отвечает, позволяет ему пройти мимо и видит, как, хлопнув дверью, Родерик покидает поместье. Она слышит движение наверху. - Лиззи, дорогая?! Сейчас иду. Не оглянувшись, она бросается наверх к племяннице. Она даже не слышит, как отъезжает машина. Родерик Банньер оставил Голубое поместье." Том опустил карандаш и подумал: хотелось бы знать, при каких обстоятельствах я сам оставлю это поместье. Сейчас нет никаких войн, внезапный отъезд объяснить будет сложнее... Но я не сделал ничего плохого, возразил его рассудок, такого, что может заставить меня бежать; я не обесчестил ни дом, ни Кейт. Итак, его сочинение обратилось к событиям, которые всегда были тайной. Едва ли об этом нужно читать другим; подобные откровения слишком тяжелы, чтобы открывать их даже спустя столько времени. Сомнений не может быть. Том знал собственное дарование достаточно хорошо, чтобы понимать: он не мог придумать эту скорбную повесть. Она уже существовала. Ее выдыхали стены дома, гнал по коридорам сквозняк, грело пятнышко света на подоконнике. Книги, которые приходилось ему открывать... слова из песен, застрявшие в его памяти: все это свидетельствовало о том, что эта повесть будет написана и окажется правдой. Том как достаточно трезвый человек признавал существование двух уровней в природе истины: объективного и поэтического, или интуитивного. Его сочинение удовлетворяло как раз последнему толкованию. Возможно, он был прав с обеих сторон. Почему иначе были изменены обычные законы наследования? Пусть Розамунда ненавидела мужчин - это еще не основание, чтобы лишить собственного сына даже малой доли наследства. Грех (Том тщательно взвесил слово в уме), соединивший инцест и насилие, безусловно, объяснял случившееся. После короткого союза Родерик и Элизабет прожили жизнь врозь. Интересно, встречались ли еще брат и сестра? Надо бы выяснить это... Он осадил себя: что такое, с чего это он принимает _наваждение_ за реальность? Наконец-то, вот он и признал: повесть охватывает его как наваждение, использует его творческие способности в собственных целях... но ведь так случается почти всегда? Так появляются на свет все книги. Клише, о котором он всегда предпочитал не вспоминать, предстало перед ним. Произведения существуют в своем собственном измерении, они только заставляют писателя найти себя. Искусство писателя в том и заключается, чтобы описать нечто уже существующее... Какой ужас, что скажет Алисия?! Он представил себе ее насмешки, ее цинизм. Мать Саймона, преподававшая английский в Кембридже, без сомнения, назовет подобные вычурные идеи болтовней. Он отправился обедать и испытывал неподдельное облегчение вместе с Кейт, смеясь, поддразнивал Рут. Но в глубине души он был удивлен и встревожен. После этого Том переговорил с Саймоном о политике и экономике, находя эти темы столь же чуждыми и неуместными, как "бабушкины сказки". Интересно, что еще расскажет ему дом? - Позволь мне сегодня ночью остаться с тобой. - Рука Кейт на его плече была теплой и дружелюбной. - С величайшим удовольствием. - Том обнял ее за талию и привлек поближе. Отобедав, они вышли на площадку. Позади них в холле таяло в сумраке нагромождение из книг и журналов. Рут с Бирном отправились на террасу - взглянуть на вечерние примулы. Верхняя часть высокого окна у площадки была открыта, и Том слышал их голоса где-то вдалеке. Саймон смотрел телевизор в маленькой каморке напротив кухни; комнату эту здесь называли ночлежкой, и дверь в нее также оставалась открытой. Резкий смех, записанные на ленту аплодисменты, мерцающий сероватый свет вторгались в холл. Но наверху все было спокойно. - Пойдем со мной, - сказала Кейт, и Том заметил, как блеснули ее глаза в сумерках. - Я должна тебе кое-что показать, познакомить с тайной... Она взяла его за руку и повела мимо ванной по длинному коридору. Все двери были закрыты, и ноги их стучали по голым доскам. На стенах не было картин, поблекшие голубые обои местами вздулись и отслоились. Затхлый воздух, словно коридор редко проветривали. Пыль, влага, тлен.
Он был рад, что они держатся за руки, ощущая притекающее тепло ее тела. В конце коридора Кейт остановилась и открыла дверь. Находящаяся за ней узкая лестница вела наверх. На стене был выключатель, но Кейт не обратила на него внимания. Она прихватила с собой коробку спичек и зажгла первую из свечей, вставленных в бра из кованого железа. Стены покрывала темно-синяя краска, на которой тут же проступили позолоченные звезды и луны. На чердаке пахло пылью, шариками от моли и лавандовыми мешочками, но ничего мрачного видно не было. С одного конца располагался занавес из сине-зеленого шелка, отделявший остальную часть чердака. Дальше начиналась страна мечтаний, мир фантазии, странных сочетаний и невероятных контрастов. По коврику, сделанному из креповой травы, скакала лошадь-качалка, между ее зубов была вставлена бумажная роза, фигура, составленная из проволочных плечиков, на ее спине крючилась. В одном углу кто-то подвесил к потолочной балке не одну сотню ниток с бусинами. Они ниспадали цветным дождем, золотые застежки тихо поворачивались в теплом воздухе. Кейт обходила чердак, зажигая спички. Семейство старинных кукол устроилось в несколько рядов перед бархатной белкой. Они собрались на свадьбу: мишка и зайка обменивались портьерными кольцами. Дельфин из папье-маше перепрыгивал через спинку шезлонга; обернутый кондитерской бумагой вулкан извергал град желейных куколок на пружинке. Том шел от одной сценки к другой. Он прикасался к кружевным наносам, меховым подушкам, миниатюрам из резной слоновой кости. На бамбуковой этажерке в глубокой чаше лежали отбитые головки кукол с округлыми застывшими глазами золотой рыбки. И, конечно же, здесь были книги. В стопках на полу, в картонных коробках, в шатких книжных шкафах: Анжела Брэзил, Фрэнсис Элиза Бернетт, Лорна Хилл [детские писательницы]. Зазвенела музыка, колыбельная Брамса. Том обернулся и увидел Кейт, опускавшую серебряный бочонок с крошечной балеринкой, кружившейся на его крышке. - Ну как, нравится? - спросила она негромко. - Это все сделала _ты_?. Ты здесь играла? Она рассмеялась с легким смущением. - Нет, это работа бабушки Эллы. Но все мы приходили сюда... приносили новые вещи. Вот и моя работа. - Она протянула Тому небольшую скульптурку женщины, играющей на пианино. Какая-то разновидность пластилина, рассудил Том, медленно поворачивая фигурку, грубо раскрашенную коричневато-желтым, красным и золотым цветом. - Это Рут, - сказал он с восхищением. - Как _умно_! Я никогда не думал, что ты можешь сделать что-то подобное. Кейт пожала плечами, но Том видел, что ей приятно. - Нам здесь всегда было одиноко, понимаешь. Мы росли в одиночестве. - А я думал, что Саймон и Рут росли вместе. - С восьми лет его отправили в пансион. Он бывал здесь только по праздникам. А бабушка Элла вообще была единственным ребенком. - А как насчет тебя? - Мама, как выяснилось, уже не располагала достаточным состоянием, чтобы отослать меня в школу. Впрочем, она не одобряет частного образования. Главную причину неврозов Саймона она видит в его школе, но я лично объясняю разводом родителей. Теперь Том познакомился с ними обоими: с Алисией, его собственной наставницей и приятельницей, и Питером Лайтоулером. Они казались ему на удивление гармоничной парой - говорливые, элегантные, владеющие собой. - Почему же их брак распался? - спросил он. Кейт наморщила нос. - Наверное, потому, что у обоих была слишком сильная воля: постоянные сражения и пальба. И еще: мне кажется, что дядя Питер в молодости не склонен был смотреть в одну сторону. Как и сейчас, подумал Том, вспоминая древнюю ладонь на колене Кейт, алчность, промелькнувшую в бледных глазах старика. Отодвинув в сторону мысли о Питере Лайтоулере, он привлек Кейт к себе. - Мне нравится здесь, - сказал он. - Мне нравится в этом доме, я люблю, когда ты рядом... - Все это было правдой. Когда они оставались вдвоем с Кейт, все возвращалось на свое место. - Я хочу только настоящего. - Сладкое дыхание Кейт коснулось его лица, податливое тело приникло к нему. Они занялись любовью под прыгающим дельфином на шезлонге, покрытом синим бархатом, совершая сонный обряд дружбы и нежности.
К тому времени, когда они зашевелились, уже стемнело. Он медленно высвободился и встал, натягивая джинсы. В мерцающем свете свечи Кейт вновь казалась похожей на девочку, упругая кожа ее порозовела. - А ты когда-нибудь проводила здесь ночь? - спросил он, пока они одевались. - Нет. Мне этого никогда не позволяли, поскольку мама не доверяла мне свечи. Я всегда сожалела об этом. - Разве на лестнице нет выключателя? - Да, но когда здесь горит свет, все выглядит совершенно иначе. - И чтобы доказать справедливость этих слов, Кейт щелкнула выключателем - чердак затопил свет, сразу превратив все вокруг в лохмотья, тряпки и мусор. - Теперь понял? - Том впервые заметил пустую коробку лифта в дальнем углу, по эту сторону сине-зеленого занавеса. Металлические перекрестья соединений краснели ржавчиной. Кейт выключила свет, возвращая благородный сумрак. - А что там? - Том пересек чердак и потянул за полог занавеса возле лифта. - Там только мусор, - не глядя ответила она. - Все никому не нужное. Конечно, там давно надо разобраться. Том промолчал. Занавес скрывал тщательно возведенную из мебели стену: столы на шкафах, кресла, сундуки, ящики и чемоданы. Из арки, образованной высоким комодом и перевернутой софой, выглядывало кресло на колесах. На его кожаном сиденье восседала еще одна проволочная фигура, голову ее скрывал противогаз. Голова была наклонена - именно так, чтобы прямо в его глаза смотрели пустые дыры. Том отступил назад. Вблизи проволочной фигуры чуточку пахло аммиаком. Ему сразу вспомнился звук колес, катящихся по коридору в сторону его комнаты. Кейт была уже возле его плеча. - Кресло это принадлежало Джону Дауни, - сказала она негромко, и Том понял, что Кейт сейчас из-за темноты не видит его лица. - Кому? - переспросил он с внезапной хрипотцой в голосе. - Джону Дауни, мужу Элизабет, моей прабабушки. Тому, который был отравлен в окопах, безнадежному калеке. Люди удивлялись, почему Элизабет пошла за увечного... все думали, что у нее не будет детей. Том постарался сосредоточиться на ее словах и выпустил из рук край занавеса, чтобы не видеть эту тревожную фигуру в древнем противогазе. - Но у Элизабет родился ребенок. - Да, бабушка Элла. Та, которая устроила этот чердак, повесила эти бусины и начала связывать фигуры. - Призрачные... - Тебе так кажется? - Она нахмурилась. - Тебе не понравилось? Заметив ее разочарование, он пожалел о сорвавшемся слове. Глупо, он опять позволил себе лишнее. - Кресло на колесах кажется мне немного жутковатым, - сказал он. - А все остальное просто чудесно. Кейт, по-видимому, приободрилась. Они задвинули занавес и оставили чердак, задув за собой свечи. - Сегодня ты проведешь ночь со мной? - спросила она. - Я приду попозже, - сказал Том, не выпуская ее руку. - Мне нужно кое-что записать. - Ах да, семейная история. Неужели я вновь вдохновила тебя? - Она комически вздохнула. - Сама себе врежу... Похоже, мне не суждено часто с тобой встречаться. А как насчет настоящего. Том? Как насчет меня? Увидев ямочки на щеках и треугольную улыбку, Том решил, что она шутит, и прикоснулся рукой к ее щеке. - Я не задержусь, обещаю. Однако, спустившись в неприбранный холл, он подумал, что настоящего никогда не бывает достаточно. Настоящее стоит на прошлом, и прошлое формирует его. И фигура в инвалидной коляске так и застыла на чердаке в своем противогазе. "Ее пальцы обнаруживают легкую неуверенность. Элизабет все еще пытается приколоть к нужному месту оранжевый цветок, когда входит тетя. - О, моя дорогая, позволь... - В молчании снуют ловкие пальцы Маргарет, и скоро цветы вполне профессионально и надежно пристроены к месту. Лицо Маргарет в зеркале деловито и озабочено. Только не говори ничего, Мегс, думает Элизабет. Уже слишком поздно что-нибудь говорить. Впрочем, дом вокруг погружен в тишину, дающую простор мыслям. В голосе тетки звучат холод и бесстрастие, вся сила ее характера находится под контролем. - Подумай еще раз, Элизабет. Сейчас еще не слишком поздно. Скажи одно слово - и мы откажем. В этом нет никакого позора, никто не посмеет в чем-нибудь обвинить тебя. - Я знаю. - Элизабет поднимается и поворачивается лицом к тетке. - Не беспокойся, Мегс, я знаю, что делаю. - Никогда прежде она не была столь уверена.
- Но ведь это будет лишь половина жизни... не все, что положено человеку. Элизабет едва обращает внимание на ее слова. Она прислушивается, она ждет, когда негромкий посвист колес сообщит им снизу о прибытии ее Джонни. - Ну а если ты захочешь детей? Вот он, шелест колес по дереву, далекие голоса, передняя дверь открывается и снова закрывается. - Я уже готова, - говорит она. - Пожелай мне удачи, Мегги. Покрепче желай. На мгновение обе приникают друг к другу, и дом ласково смотрит на них, нежный словно голубка. ... - Можем ли мы теперь рассчитывать почаще видеть вас в городе, миссис Дауни? Деликатный вопрос, мой старый друг... Элизабет улыбается доктору Шоу. - О да, я буду заскакивать по разным поводам. Наверняка успею надоесть вам. - Ну, в этом я сомневаюсь. - Он с озорством смотрит на нее поверх шампанского. - Есть одна вещь, которую вы должны, однако, запомнить. - Ах, великая тайна. Вы действительно сохраняете свою девичью фамилию? Об этом уже говорят. Она кивает. - Джонни не против. - Они оба смотрят на мужчину, сидящего в коляске. Он слушает Саттонса, но сейчас смотрит как раз на Элизабет и доктора. Джонни поднимает бокал, глубокие карие глаза, иронически кося, улыбаются. Она отвечает улыбкой. - Во всяком случае, пока Джонни не придется менять фамилию... Вы, конечно, понимаете, что такое масштабное действо мы устроили именно поэтому: пусть все знают, что узел затянут крепко и надежно, невзирая на то, что имена будут различны. Как вы думаете, получится? - Вы просто волшебница, моя дорогая. У вас получается все. - Если бы только так было... - Она вздыхает. - Мы не хотим, чтобы наша фамилия перестала существовать, во всяком случае сейчас. Этого желала бы мать. Я - последняя из Банньеров, кто может унаследовать имя. Непродолжительное молчание свидетельствует о невысказанных воспоминаниях, неуместных в такой день. Доктор Шоу колеблется. - А о вашем брате ничего не слышно? - Нет, и достаточно давно. - Она готова к этому разговору. В глазах Джима Шоу светятся доброта и понимание. - Должно быть, он получил тяжелый удар, узнав, что ваша мать таким образом распорядилась своей собственностью. - Родди не нуждается в ней. Он хорошо обеспечен. - А дом - это такая ответственность. Доктор, старый друг, вправе настаивать. Она улыбается ему. - Теперь мне будет помогать Джон. Шоу пожимает ее руку. - Я надеюсь, что вы будете очень счастливы вместе, моя дорогая. Джон Дауни - необыкновенный человек, он - настоящий герой, и вам повезло, что вы отыскали друг друга. - Не все смотрят на наш брак подобным образом, Джим, но мы с вами знаем правду. - На мгновение их глаза встречаются, и тут внимание Элизабет привлекает нечто другое. - О, Эрика, какая чудесная шляпка! Я сразу обратила на нее внимание. - И это когда ты шла по церковному проходу! Да, я уверена... Элизабет улыбается доктору и следует дальше. Джим Шоу знает по крайней мере часть истории. Знает, почему она не вправе рассчитывать на лучший брак. Впрочем, она не из тех, кто сожалеет. ... - Устала, милая? - слабый шепот возле нее. Джонни прижимает ее руку к своей щеке, пока они провожают последнего из уходящих гостей. Она наклоняется, обнимая его за плечи. Ей хочется плакать. Должно быть, реакция после долгого-долгого дня. И все же солнце лишь начинает садиться. - Пойдем и посмотрим на сад. - А как насчет того, чтобы убрать? - Он выглядит отчаянно усталым. Она ощущает знакомый прилив теплого чувства, которое предпочитает называть любовью. Она решила заботиться об этом хрупком изувеченном теле, и пусть у нее никогда не будет детей: это ничего не значит. Джонни будет уютно с ней, сколько бы ему ни оставалось в этой жизни. - Сара придет завтра. И если ты полагаешь, что я собираюсь начинать семейную жизнь с мытья посуды в день свадьбы... - У нас нет прислуги, Лиззи. Все будет лежать на тебе. - Он следит за ней, утомленный скрипучий голос полон серьезности. - Если я не буду справляться, тогда мы, конечно, кого-нибудь наймем. Но я хочу попробовать. Кроме того, с нами всегда будет Мегс. - Сегодня она ночует у Ричмондов? Элизабет заверяет его. Он превосходно знает, что ее тетя остается у друзей в деревне, и эту первую ночь они проведут одни в Голубом поместье.
Они уже перестроили несколько комнат на первом этаже, переделав библиотеку и кабинет для Джона, а одну из комнат приспособили под ее спальню. Это светлые, полные воздуха комнаты. Джону отведено места побольше, у него есть собственная ванна, туалетная комната, гостиная. Ему не придется сражаться с лестницами в Голубом поместье. И Элизабет всегда будет рядом, готовая помочь. Ему не придется что-либо делать самому, хотя она будет рада любым усилиям с его стороны. Элизабет выкатывает его кресло на террасу, они остаются там на какое-то время... весенний вечер благоухает гиацинтами. В саду залегли густые тени, воздух почти недвижим. Не слышно ни звука, ни шелеста листвы, ни птичьих криков. Его рука лежит на ее руке. Мгновение глубокого мира. Наконец Джонни вздыхает. Медленно он разворачивает свое кресло, обращаясь лицом к дому. Последние лучи солнца отражаются в окнах верхнего этажа. Передняя дверь открыта, слабо белеют нарциссы, стоящие на столе. Он говорит: - Я знаю, почему тебе так нравится это место. Здесь такой покой, правда? И такая гармония с окружающим миром. Спасибо тебе, Лиззи! Спасибо за то, что ты позволила мне жить с тобой здесь. - Мы будем счастливы. Все мечтали, чтобы этот дом был счастливым. - Тут она ощущает, как задрожала его рука, и понимает, что он замерз. - Пойдем, посмотрим, не осталось ли еще шампанского. - Чая, - слабым голосом возражает Джонни. - Выпей крепенького чайку, вот что тебе нужно, милая. - Ты хочешь вернуть меня на землю? - Чтобы согреть твое сердце. - И твое. ... Мужчина, стоящий на чердаке у окна, слышит только смех женщины, но не разбирает ее слов. Он видит, как она вкатывает кресло с террасы обратно в дом. Внизу закрывается дверь, и голос ее вновь раздается уже внутри дома. Аккуратно и осторожно он закрывает окно. Этот человек не хочет, чтобы случайный сквозняк привлек ее наверх. На нем теннисные туфли, он бесшумно ступает по пыльным доскам пола. На чердаке он не один; у ног мужчины суетится большой жук-олень, едва не попадая под мягкий каблук. На подоконнике, возле окна, которое он только что закрыл, черный ворон склоняет голову набок, следя за его движениями. Он рискует, но нужно знать свои шансы. Со свадьбой ему повезло, эта толпа крутилась здесь целый день. Поставщики, официантки и официанты, гости... никто из них не заметил молодого человека, ускользнувшего наверх во время приема. Он бродит из комнаты в комнату, опытным глазом замечает странно-навязчивую резьбу в комнате, оплетенные плющом каминные доски, полированные двери и подоконники, украшенные желудями и листьями падуба. На его взгляд, картина в стиле прерафаэлитов [группа английских художников (У.Х.Хант, Дж.Э.Миллес и Д.Г.Россетти), образовавшаяся в 1848 г. и стремившаяся оживить стиль и дух итальянских предшественников Рафаэля] - излишне романтическая и неопределенная. Но стиль прячет строгие очертания комнат, искажая их пропорции. Его слух всегда был острым. Стоя у двери, он прислушивается к движениям внизу - к шагам Элизабет, негромкому шепоту кресла Дауни, пока они готовятся ко сну. Время еще раннее. Он слышит, как она помогает ему раздеться, слышит тяжелые шаги. Дауни немного может ходить, вспоминает он. Но его легкие разорваны на куски, ему не хватает дыхания на что-нибудь другое. Опасна даже ходьба. Мужчина улыбается, садится на корточки и проводит рукой по спине жука. Тот поворачивается к нему рогами, и он прикладывает палец корту. - Ш-ш-ш! - говорит он жуку. Элизабет проводит некоторое время в комнате Дауни. Милые, чистые и целомудренные объятия, оценивает он. Он сидит на чердаке, попивая шампанское, которое украл раньше, и курит папиросы - одну за другой. Потом он откроет окна, никто не догадается, что они были здесь. Он дожидается полуночи и только тогда вновь начинает двигаться. Бесшумно спускается по небольшой лестнице с чердака в коридор. Медленно и методично переходит из комнаты в комнату, проводя руками по оконным рамам, по стенам и мебели. Он прикасается ко всему. Каждый предмет на верхнем этаже получает его метку, каждый вырезанный желудь, каждый изгиб лозы отмечен его прикосновением. Лестница скрипит, и он принял меры заранее. Достав из сумки длинную веревку, он привязывает ее к балюстраде. Менее чем через минуту он на первом этаже. Ворона спускается над его головой, садится на дедушкины часы у двери. Он улыбается птице. А потом повторяет все, что делал наверху, прикасаясь к каждой стене, каждому окну и двери. Он скитается из комнаты в комнату, прикасается, гладит. Он называет дом своим.
Две спальни на первом этаже оставлены на самый конец. Он слышит, что Дауни спит, слышит его неровное дыхание. Дверь открыта. Наверное, Элизабет хочет услышать зов мужа, если она потребуется ему ночью. Он скользит в комнату. Старательно проводит по стенам кончиками пальцев, прикасается к одежде на кресле, трогает ладонью оконные панели. Посмотрев на тоненькую фигурку, распростертую на постели, он оставляет комнату с чувством, похожим на жалость. ... В комнате Элизабет открыто окно, занавеси чуть пошевеливаются. Он обходит комнату, торопливо работая руками, отмеривая, помечая. Его твари не посмели последовать сюда. Она шевелится, что-то бормочет. Он замирает, ждет, пока она успокоится. Недовольный стон, тихое возмущение. Покрывало сползает, и она переворачивается на спину. Элизабет нага, рука ее на бедре, голова чуть склонена набок. Темные волосы рассыпались, закрывая часть лица и подушку. Груди ее оказались больше, чем он ожидал, мягкие и тяжелые. Глубокие впадины тела теряются в тенях. Безмолвно он продвигается к постели и прикасается к чей почти автоматически; потом, словно по собственной воле, его рука направляется к ее лицу. Он гладит глаза и рот. Десятая доля дюйма разделяет их плоть. Его руки очерчивают ее лицо, губы. Ладони описывают круги вокруг сосков, потом проходят по тонкой талии, описывают изгиб бедер, протянутые пальцы помечают темный уголок между бедер. Он прикладывается к ее рукам, ведет ладонями над ее ногами. Молчаливо застыв в изножье ее постели, он долго глядит на нее. Наконец она снова поворачивается, натягивает простыню и одеяло на лицо. Он все еще стоит. Только когда первый утренний свет начинает просачиваться сквозь колышущуюся занавеску, словно пробудившись ото сна, он трясет головой и смотрит на часы. Еще час, и тогда ворота откроются. Нужно прибрать за собой. Он возвращается к делу, поднимается вверх по веревке, допивает остатки шампанского, открывает окна, чтобы выпустить птицу и развеять запах табака. Потом вновь опускается в холл, вытягивая за собой веревку и перебрасывая ее через плечо. Он почти готов оставить дом, когда решает сделать еще одну вещь. Остановившись у комнаты Элизабет, он кладет веревку. Прикасается указательным пальцем к четырем углам двери и к четырем углам рамы. И тогда оставляет дом." Прочитав сцену, Том решил, что, быть может, ему следует еще раз перечитать этот странный полуночный эпизод и дать имя герою. Он берет карандаш и расправляется с первым "он", там, где мужчина ждет на чердаке, курит и пьет шампанское. Не думая, он вписывает "Питер Лайтоулер" - и останавливается. Конечно, _конечно же_, этот незваный гость должен быть Родериком, грешным изгоем, братом Элизабет. Однако перед его мысленным взором предстали светло-карие глаза, прямые светлые волосы, красивые длинные пальцы и тонкие губы... алчный рот... В разочаровании Том отодвигает от стола свое кресло и встает. Зачем это нужно Питеру Лайтоулеру? Почему он оказался здесь со своими спутниками-животными, зачем потребовались эти странные поступки? А почему бы и нет? Питер - незаконный сын Родерика, зачатый в пределах поместья, на острове среди озера. Тогда Элизабет боялась жука и вороны. Они присутствовали при зачатии Лайтоулера. Они сопутствовали ему в жизни. Это было тоже насилие, более обычное, более приемлемое - в той мере, в какой подобные вещи вообще могут считаться приемлемыми, но Питер Лайтоулер был зачат в акте насилия. Что, если Родерик вернулся в Тейдон после войны и разыскал свое дитя? Что, если он взял к себе своего сына, усыновил его и обучил не только академическим наукам? "Это мой дом, - мог сказать Родерик мальчику. - По закону дом принадлежит мне, и однажды он может стать твоим. Существует искусство, позволяющее достичь этой цели. Слушай внимательно". Он приступает к наставлениям, к изложению оккультных и необычайных вопросов... Но откуда Родерик Банньер может знать подобные вещи? Самого Тома не интересовали модные разновидности теософского мистицизма, по его справедливому мнению, запятнавшие двадцатое столетие. Он читал Юнга, даже баловался с картами Таро [набор особых карт, используемых для гадания, предположительно унаследованный от Древнего Египта] и книгой "И-Цзин" ["Книга перемен" - древнейшая китайская система гадания по символам], стремился усмотреть в них известную пользу при исследовании малопопулярных областей мысли и чувств. Но в сердце своем он считал их пустяковыми фокусами, костылями для слабовольных и грязных умов.
С чем мог столкнуться Родерик Банньер в 20-е годы? Тогда существовало движение "Золотой рассвет". Том читал когда-то о нем. Старина Алистер Кроули [считается одним из самых черных магов, практиковавших в XX в.] вполне мог попасться ему на дороге. Ну а от него Родерик, несомненно, мог набраться всяких странных вещей... Но он не посмел бы возвратиться в поместье. Том знал это: Элизабет и Маргарет не потерпели бы его появления в собственном доме даже на мгновение. Однако Питер, сын Родерика, вполне мог явиться сюда и никто не узнал бы его. Подумай об этом, сказал себе Том. Питер родился в 1910 году. Ему было восемь в конце войны и восемнадцать, когда Элизабет и Джон Дауни вступили в брак. Он буквально видел все это, видел, как это было. Питер Лайтоулер, юноша и мужчина, личность презентабельная, очаровательная - не менее чем очаровательная. Он мог познакомиться с Дауни, в некотором смысле стать их протеже. Он мог войти к ним в доверие, и даже Маргарет вполне могла поддаться его обаянию, его интеллигентности, культуре, остроумию... Им, таким впечатлительным, он покажется молодым и невинным. Итак, Маргарет, стареющая старая дева. Джон, изуродованный герой. И Элизабет, все доверие, все счастье которой погублено в те жуткие минуты на озере... Они были бы настежь распахнуты перед Питером Лайтоулером. И Родериком Банньером, его отцом. Стоя возле окон, Том разглядывал травянистый луг. На небе облака то открывали, то прятали месяц, по траве ходили серебряные и черные волны. Он нуждался в перерыве. Он нашел _свою_ повесть, но она захватила его ум, вырвавшись за пределы любого контроля, что глубоко тревожило его. В тот день он написал тысячи слов - больше, чем когда-либо в жизни за столь короткий промежуток времени. Том не понимал, что с ним происходит; прежняя готовность отдаться повествованию, пока оно не затронет никого из живущих, теперь приняла другой облик. Он повстречался с Питером Лайтоулером. Загадочный старик оказался отцом Саймона, и он жал его руку, угощал чаем, обращался с ним весьма любезно. Как он мог сделать это? Как мог он сочинить эту _ложь_? Том хотел вдохнуть свежего воздуха, хотел, наконец, убраться из комнаты, где слова как бы сами собой вытекали из карандаша, марая чистую бумагу. Он отворил французские двери и вышел на лужайку. Было еще тепло, хотя задувал ветерок. Из леса доносились птичьи крики. Не понимая причин, он снял ботинки. Трава была влажной - появилась роса. Потеряв представление о времени, Том принялся бесцельно ходить по травянистой лужайке - от дома к буковой изгороди и обратно к поместью. Он ходил кругами, постепенно тревога его ослабевала. Том вспомнил, как читал однажды о буддийском монахе, который кругами ходил вокруг священной горы, пока не просветился. Подвиг был трудным, на него ушли годы и годы, но в конце концов он стал почитаем как Будда. Мягкий шелест ног сопровождали относительно приятные воспоминания. Хождение по прохладной земле вселяло в душу мир и покой, изгоняло из нее воспоминания о том, что он написал, заставляло забыть страхи и сомнения, даже его любовь к Кейт. Ни о чем конкретно не думая, он направился через луг к саду и там начал кружить по очереди вокруг каждого дерева - яблони, сливы, вишни и груши. Гипнотическое движение еще более успокаивало его. Он почувствовал, что идет как во сне. Конечности его отяжелели, словно налитые свинцом. Чудовищная физическая усталость сковывала его движения, почти останавливая на месте. Успокоенный, он повернулся назад к поместью. Оно исчезло. На месте дома подымался огромный лес, шелестели деревья. Они тянулись до горизонта, он не мог воспринять их присутствие своими чувствами или умом. Массивные стволы и трепещущие листья закрывали окружающий мир, поглощали его сознание. Ветви деревьев тянулись клуне, корни взрывали землю под ногами. Том чувствовал, как почва подается под ним, как трепещет, вмещая в себе эту новую жизнь. Ведь этот лес был живее любого обыкновенного леса. Живее всякого зеленого растения. Том едва смел дышать, тем временем трепещущий лес наполнял мир. Чаша втягивала его в себя. Том пал на колени, руки его уперлись в дерн, чтобы обрести надежную и привычную опору, однако сама трава казалась предательской. Она шевелилась, опутывала его пальцы, приковывала руки к земле.
Том попытался подняться, напрягая руки, стараясь оторвать их от земли, но трава не отпускала их. Сопротивление бросило его в пот. Подобного ужаса он еще не испытывал. Том подумал, что острые как нож травины способны прорезать его кожу, способны врасти в его плоть, чтобы выкачать из него соки, на манер жуткого симбиоза. И он будет принадлежать траве, кормя паразита более могущественного, разнообразного и неопределенного, чем какая-нибудь блоха или вошь. Он вновь пытался оторвать руки. Трава как проволока держала его. Том поднял лицо к небу, оценивая, услышит ли его кто-нибудь, если он закричит. Теперь он заметил дом, спрятавшийся за лесом, - спрятанный от него. За листьями он видел людей. Их было трое: Кейт, свернувшись клубочком, спала между раскидистыми ветвями ивы; Рут и Саймон, стоя по обе стороны огромного дуба, внимательно глядели на него. В ужасе он увидел, что Саймон простирает к нему руки и кровь капает с ладоней. Кровоточили и его ступни; на лодыжке раскрылась рана, и алая жидкость стекала по узловатой коре дуба. Саймон, бледный, как сама смерть, жег глазами Тома. И тут он услышал голос Рут, обращенный к нему: - Ты не должен более оставаться в поместье... Никогда. Саймон, как эхо, откликнулся, повторяя слова: - Не должен оставаться в поместье... Никогда. Кейт пошевелилась, повернулась и села. Ей было удобно между ветвями ивы. И все-таки ее что-то смущало, что-то заставило ее наклониться к нему, отыскивая распахнутыми глазами. Кейт нагнулась вперед, и он услышал ее голос, слабый, гаснущий: - Помоги мне, помоги. Руки ее тоже были протянуты вперед, но на них не было крови. Откровенное движение не нуждалось в словесных подтверждениях. - Помоги мне, пожалуйста, помоги. Он вскрикнул: - Кейт! Кейт! Но имя ее затерялось за шелестом листьев, в медленном движении соков. - Том? - Кто-то потряс его за плечо, поворачивая. Но ведь руки его прикованы к траве... нет, это было не так. Он поднял их, прикрывая глаза от солнца, затопившего небо, и не сразу, с трудом узнал Физекерли Бирна. - Том, что вы здесь делаете? - Твердая рука, взяв под мышки, пыталась поставить его на ноги. - Это ваши? Том, не понимая, глядел на кроссовки, которые Бирн протягивал ему. И тут, вспомнив, он повернул назад к дому. Поместье покоилось на своей травянистой лужайке, спокойно и безмятежно купаясь в солнечном свете, словно стояло здесь всегда, вечно пряталось между этими такими обычными пригорками. Все деревья вокруг были уже знакомы ему, вдали лежал лес, буки у озера, фруктовые деревья в саду. В утреннем спокойствии и тишине он ощутил, что оказался на грани безумия. - Опять скверная ночь? - говорил Бирн. - Как насчет кофе? - Кофе?.. Что?.. Кейт! - Он вырвался из рук Бирна. - С ней все в порядке, где она? Том бросился бы бежать, но рука Бирна остановила его на месте. - Все в порядке. Посмотрите. Темные волосы Кейт блеснули под утренним солнцем; появившись из кухни, она вылила содержимое чайника на землю. - Господи! - Колени его подогнулись, прикрывая руками лицо, он вновь повалился на траву. - Кошмары замучили. Том, или что-то другое? - Я не могу вернуться туда, я не могу снова войти в этот дом. Мне надо убираться отсюда. - Пошли. - Безо всяких церемоний, как ребенка, его поставили на ноги и оступающегося отвели от дома в коттедж садовника. - Не понимаю! _Почему_ ты не можешь вернуться? - Я же сказал тебе, мне приснился сон, - проговорил он мрачным голосом, зная, что она не поверит. Кейт отыскала Тома в коттедже час назад и теперь расхаживала по нижней комнате, уговаривая его. Во всяком случае, так он воспринимал случившееся. Он сказал Кейт, что это был сон, другого объяснения Том не мог придумать. То же самое он сказал Бирну, назвав свое видение предчувствием, предупреждением, которое не следует игнорировать. Он, писатель, художник, должен довериться интуиции. Том знал, что слова эти звучали напыщенно и смешно, что ему следовало бы вообще воздержаться от них. Тем не менее он не смел вернуться в дом, вопреки вчерашнему видению. Ощущая ее неудовольствие, он попытался придать всему более позитивный оттенок. - Давай лучше поедем куда-нибудь, Кейт. Съездим в Париж, в Венецию... Лондон, наконец. Давай попутешествуем, у нас впереди целое лето. Зачем сидеть здесь, в Эссексе?
- А как насчет твоей книги? Твоего великого труда? Том видел, что она задета, что он обидел ее. Однако испуг мешал ему проявить сочувствие. - Я не сумею написать ее. У меня ничего не получается, одна только чушь. Незачем попусту тратить время. - Нет, это не так! - Кейт нагнулась к сумке, которую принесла с собой, и бросила на стол перед ним стопку бумаг. - Я прочитала, - сказала она. - Я прождала тебя несколько часов, но ты не пришел, тогда я спустилась в библиотеку и начала читать. Я знаю, почему ты бежишь. Ты в ужасе, правда? - Именно так! - с чувством проговорил он. - И неужели, прочитав все это, ты хочешь, чтобы я продолжал писать? Я же копаюсь в грязном белье твоего _семейства_! - Опять за свое! Это же все выдумка! И жук, и ворона, и плющ. - Кейт яростно посмотрела на него. - Ты все сочинил, и достаточно лишь поменять имена. Послушать ее, насколько все просто. - Но все происходило с настоящими людьми, - ответил он ровным голосом. - Ты сама показывала мне на чердаке инвалидную коляску, я встречался с твоим дядей Питером... - Разберись в своих мыслях. Или это ерунда, пустая трата времени, и тогда безразлично, что ты пишешь. Или это выдумка, хотя бы отчасти, и ты помещаешь реальных людей в придуманную ситуацию. Тоже ничего страшного, потому что ты изменишь все имена. Послушай меня, Том. Ты не можешь бежать отсюда, не можешь бросить _меня_ именно сейчас. - Я не могу больше жить в доме. - Тогда оставайся здесь! По-моему, Бирн не будет возражать, если ты со своим неврозом временно поселишься у него. - Я же говорил, что переберусь сюда, если что-то не сложится, правда? - Том попытался улыбнуться, но у него ничего не получилось. - Тогда я тебе расскажу кое о чем. Я думала, что это суеверие, что такого не может случиться с тобой. Не знаю, почему я так решила, ведь здесь никогда не бывало иначе. - Зайдя за кресло, Кейт положила руки на плечи Тома, так чтобы он не мог видеть ее лица. - В этом доме всегда должны жить трое, не более и не менее. Не знаю почему, но так было всегда. Складывается по-разному. Когда я отправляюсь в колледж, Рут сдает мою комнату кому-нибудь из студентов Харлоу. Конечно, иногда в доме бывает больше или меньше людей - на одного или двоих, но не более чем три ночи кряду. Максимум три ночи. И всегда находится причина: кто-то приезжает, кому-то снится кошмар, кого-то вызывают... словом, через три дня лишний всегда оставляет поместье. - Смешно! - Посмотри, даже у тебя самого так получается, если подумать. Сперва это Розамунда и двое ее детей. Потом Маргарет, Элизабет и Родди, а затем Элизабет, Джон Дауни и Питер Лайтоулер... - Он провел в доме только одну ночь. - Голос Тома прозвучал довольно резко. - Но ведь тетя Маргарет возвращалась на следующий день, правда? Все полностью совпадает. В нашем доме нечисто, Саймон всегда говорил это. Но мы с мамой никогда никого не видели и ничего не замечали. У Саймона расстроена психика, он находится на грани болезни, а пьянство лишь ухудшает его положение. Я никогда не верила ему, и мама утверждает, что он только добивается внимания к себе или сочувствия... - Она повернулась, нагнувшись к его лицу. - Но ты же не такой, как он, Том! Ты прикидываешься, чтобы заинтересовать меня, или мне нужно отнестись к твоему поведению серьезно? Он вздохнул. - Я... похоже, мне придется переговорить с Саймоном. - Для этого тебе придется вернуться назад. - Что ты хочешь сказать? - Саймон не выходил из дома более года. Это зовется агорафобией. Я говорила тебе. В ее голосе слышалась победная нотка: _я же говорила тебе_. - Давай уедем, Кейт. Куда-нибудь подальше. Не твои это дела, и уж точно не мои тоже. Она посмотрела на него. - Не глупи. Том. Я не могу уехать отсюда. Неужели ты ничего не понимаешь? Все это безнадежно и абсурдно. - Заканчивай свою книгу, Том, - сказала она негромко, направившись к двери. - Тогда все переменится, я уверена в этом. Жизнь подчинялась схеме. Стоя у края дороги, Бирн ожидал появления Рут. Ему нужно было кое-что спросить у нее, выяснить, где и что разместить в огороде, но стоял он здесь не поэтому. Он едва признавался в этом желании самому себе. Лишь когда Рут опустила стекло, и Бирн заметил, что она рада, облегчение подсказало ему причину. Повинуясь внезапному порыву, он сказал:
- Не выпьете ли чаю? Зайдите, посмотрите, как теперь у меня в коттедже. - О'кей. - Она сразу же выключила двигатель и вышла из машины. Вместе они направились к домику. Внутри он сделал немногое: просто переставил книги на полке и слегка прибрался. Бирн поставил на стол кувшин с дикими цветами, другой - на подоконник над раковиной, чтобы яркие пятна рассеяли серость стен. - Так лучше, - сказала она, тронув ладонью лепестки. - Но, если вам что-нибудь нужно, в доме на чердаке найдется любая мебель. - Да, я знаю. Кейт говорила мне. Только зачем стараться, ведь я скоро уеду отсюда. - Опять за свое, Бирн? - Рут вопросительно посмотрела на него. - По-моему, уже пора передумать. Я не намереваюсь еще раз просить вас, решайте сами, все мы взрослые люди. Он улыбнулся. - Безумство, не правда ли?.. Такая мучительная нерешительность... однако мне действительно придется уехать отсюда, рано или поздно; есть такие дела - скучные, но важные, - которые мне необходимо уладить. - Тогда приведите их в порядок, а потом возвращайтесь. Все так просто. Странно, что он еще не понял этого. Можно уладить свои отношения с армией, а потом вернуться... - Я вполне могу это сделать, - сказал он неторопливо. - Мы можем сделать поместье прекрасным! - заявила Рут. - Когда я была маленькой - мы жили тогда с Алисией, - здесь еще можно было видеть следы старых клумб. Большую часть их перекопали во время войны и засадили овощами, и осталось немногое, но Алисия говорила, что здесь был парадный сад вроде парка, как в Сиссингхерсте. Дорожка к библиотеке была засажена ирисами. Какая роскошь заводить целые клумбы с цветами, которые цветут лишь пару недель! - Имея одну или две подобные достопримечательности, парк можно открыть для публики. - Я знаю, но для этого нужно _время_. Потом денег у меня нет, я вынуждена работать и слишком устаю... - Рут, ну зачем вам эта благотворительная работа? - Но это же малость! Раз в две недели и все. - А вы не находите ее угнетающей? - Иногда. Главное - эта всегдашняя беспомощность, понимаете. Ведь ничего сделать нельзя. - Она помедлила. - И все-таки каким-то образом работа эта оправдывает себя. - А вы уверены в том, что не делаете ошибок, не ухудшаете положения дел... - Бывает. Конечно, слово - могучий инструмент. Используя его, нельзя проявить излишней осторожности. Но нужна жесткая тренировка и поддержка. Привыкаешь постоянно избегать грубости. Бирн ждал, пока закипит чайник, но Рут посмотрела на часы. - Знаете что, по-моему, чай можно отложить на другой день. Пора возвращаться. И Саймон ждет, потом мне сегодня нужно пометить кучу белья. Рут направилась к двери, он проводил ее взглядом до машины. Быть может, он действительно вернется сюда. Поможет Рут реализовать ее мечту и превратит коттедж в подобие дома... Взгляд его лег на пухлый бумажник, оставшийся на книгах. Возврати его теперь же, подумал он, отделайся от денег Питера Лайтоулера. Положив его в карман пиджака, Бирн оставил коттедж. Он заблудился. Чтобы сэкономить время, он направился лесом, но узкая роща, пронизанная дорожками и тропками, казалось, завязалась узлом - так что Бирн не нашел дорогу на Тейдон-Бойс. Все это было настолько глупо, что Бирн просто не верил себе. Судя по положению солнца, Тейдон находился к юго-востоку от поместья, дойти было несложно. Солнце почти не проникало в глубокие тени под большими деревьями, но это ничем не могло помешать ему. Бирн прошел несколько миль, не сомневаясь в том, что рано или поздно найдет дорогу, однако все тропы исчезали в папоротниках и ежевике. Бирн не мог понять причин подобных блужданий. Он не принадлежал к тем, кто не может обойтись без карты и компаса, и всегда доверял собственному чутью. Он даже привык поддразнивать Кристен, вечно не знавшую куда идти. Кристен. Сегодня он не вспоминал о ней и вчера тоже. Впервые за последние три месяца он сумел протянуть три дня, не подумав о Кристен, не напомнив себе о том, что произошло с ней. Бирн уселся на мягкий ворох прелой листвы - спиной к упавшему бревну - и прикрыл глаза от разящего солнца. Частью ума он понимал, что забвение благотворно: иначе он не придет в себя, иначе не может быть. Кристен должна раствориться в прошлом, и память о ней померкнет.
Тем не менее это было нехорошо. Гнев, вина и горечь мешали этому. Неправильно. Ничто еще не закончилось в его памяти; воспоминание оставалось столь же ярким и страшным. Он вспомнил, как вышел из дома, направляясь под зимним солнцем к лавке на вершине холма, где продавались газеты, молоко и сигареты. Там оказался Дэвид. Он был высок - на пару дюймов выше Бирна. Подстриженные с научной точностью прямые соломенные волосы, карие глаза. В моменты смущения и задумчивости он привык потирать нос. Ну а смутить Дэвида было нетрудно. В его сердце гнездилось некое воплощение неуверенности. Иногда он заикался. Однажды Бирн заметил, что он никогда не заикается будучи в военной форме. Дэвид только расхохотался, но все-таки потом сказал: - По-моему, она прячет нас. И в какой-то мере освобождает. Мы преображаемся. В нем было что-то открытое - в том, как он доверял Бирну и Кристен. Он приходил к ним обедать раз или два в неделю, а по уик-эндам они с Бирном играли в сквош [разновидность тенниса]. Иногда он развлекал Кристен, когда Бирн бывал занят службой. Он заставил себя прогнать эти мысли. Бесполезно... незачем вновь и вновь возвращаться к этой теме. Была ли Кристен неверна ему? Любила ли она Дэвида? Он этого не узнает. Обратившись к выработанной им привычке, Бирн заставил внутренний голос умолкнуть. Получалось нечто вроде медитации, только иногда при этом он засыпал, хотя никто не говорил, что во время медитации спят. И, усталый, он вновь уснул, погрузившись в спокойную дрему под древними деревьями. Резкий крик вороны заставил его открыть глаза. Впереди на гребне в лучах заходящего солнца вырисовывалась высокая тонкая фигура. Подробности было трудно увидеть, и поначалу Бирн ощутил смятение. На вершине холма в Мидлхеме стоял Дэвид Кромптон, его светлые волосы трепал ветерок. Но это был Эссекс и Дэвид... Дэвид просто не мог оказаться здесь. Потом внимание его перестроилось, и Бирн понял, что видит Питера Лайтоулера: белесоватые всклокоченные волосы, блеклый костюм светятся позаимствованным у солнца светом. Он стоял отвернувшись от Бирна, вглядываясь вперед и словно ждал кого-то. Нет, не кого-то. Их было трое: мужчина и две женщины. Они шевелились, вокруг сияло солнце, и Бирн понял, что прищуривается. Он поднял руку, чтобы прикрыть глаза. Нет. Он ошибся. Впереди стояло двое мужчин. Лицом друг к другу, один в черной шерсти, другой в кремовом полотне. Лучи солнца обтекали их, сглаживая контуры. Бирн почти вскочил на ноги, но в кроне серебряной березы справа от него что-то шевельнулось. На тонкой ветви, прогнувшейся под тяжестью птицы, сидела огромная ворона. Глубокие желтые глаза смотрели на него не моргая. Взгляд этот был полон удивительной требовательности. Бирн оперся ладонью о листья, чтобы подняться, и птица приподняла серовато-черные крылья, едва не слетев с ветви. Ворона была готова наброситься на него, и приоткрытый ее клюв беззвучно грозил. Можно было не сомневаться: птица нападет на него, как только он поднимется на ноги. Бирн привалился спиной к бревну, подумывая, не закричать ли, чтобы отпугнуть птицу. Однако на гребне происходило нечто важное, и он самым решительным образом не желал привлекать внимание обоих действующих лиц. Человек в черном шагнул к Лайтоулеру, тут что-то блеснуло, ослепив Бирна. Он заморгал. А когда вновь открыл глаза, то увидел на гребне только одного человека - старца в выцветшем костюме, и блистать на нем могли только отраженные лучи вечернего солнца... Питер Лайтоулер повернулся к Бирну и поднял руку. Короткий салют, знак приветствия, и Бирн понял, что дрожит. Старик направился вниз по другую сторону гребня и быстро исчез в лесу. Ворона тоже взлетела с дерева и, шумно взмахивая тяжелыми крыльями, скользнула за гребень, догоняя Лайтоулера. Все исчезли. Но Бирн, привалившийся к бревну под косыми лучами, пробивающимися сквозь листву, не имел даже представления о том, спал он только что или нет. Когда Рут вернулась днем домой, Саймон ожидал ее в кухне. Глаза его были чисты, рука не дрожала. Как только она вошла в дверь, он сказал: - Нас снова трое. Нас опять стало трое, как всегда после трех ночей...
- Что ты хочешь этим сказать? А где все? - Она ставила чайник, разгружала свою школьную сумку. - Том отбыл. Сон, пророческий кошмар, как говорит Кейт, полностью вывел из строя нашего маленького Лохинвара. Он рассыпался, и Бирн теперь собирает куски... не впервые, я полагаю. Рут поставила кружки и налила молока, словно ничего не случилось. - Я и не думала, что история Кейт и Тома будет долгой. Он слишком занят своей книгой, чтобы уделять ей должное внимание. Секс в этом возрасте способен дать многое, но одного его недостаточно. - Ты не слыхала, что я сказал? Тогда слушай, Рут. Том провел здесь три ночи и вылетел отсюда, как и все остальные. Разве ты не понимаешь? Почему ты настолько _слепа_! - Они поссорились, нечего расстраиваться. А три ночи - так уж вышло, простое совпадение. Наверное, они помирятся, Том - неплохой парень. Он скоро вернется, увидишь. - Поставив кружку на стол. Рут села напротив Саймона. - Но с тобой мне надо кое о чем поговорить. Сегодня после работы состоится собрание, сбор фондов для самаритян. Они нуждаются в новых идеях, в какой-нибудь рекламе... Я подумала, не устроить ли нам у себя в саду нечто вроде праздника или пикника? Распродажу, домашние вафли, клубничный чай и все прочее. Как ты думаешь? - Боже мой, Рут, неужели тебе еще мало того, что и так лежит на твоей тарелке? - Но мы не будем готовить праздник одни, нам помогут. Мне будет очень приятно, Саймон. Попытайся понять меня. Мы живем в таком прекрасном удивительном месте, разве не следует разделить нашу радость с людьми? - Рут, это руины! Поместье разрушается! - Но мы можем исправить дело, если нам окажут помощь. Поработаем. Выкрасим переднюю дверь, Бирн может скосить траву, мы выставим горшки с бегониями вокруг террасы. У меня много рассады. Мы сразу все поправим ради праздника - не придется латать клочками и кусками. Огромное дело, может быть, мы даже заработаем на этом. Саймон видел, что она вдохновлена, окрылена перспективой. И решил не останавливать Рут, раз она так рада. С другой стороны, Бирн... она нуждается в нем. В человеке стабильном и надежном, способном взять на себя тяжелую физическую работу. Бирн дает ей то, чего не может дать он... - Только не пытайся заставить меня что-нибудь делать, больше я ничего не прошу. - Вероятно, это прозвучало невежливо, поэтому Саймон добавил: - Делай что тебе нравится, Рут. Надеюсь, что все получится. - Мы можем устроить томболу [лотерея, в которой разыгрываются безделушки (итал.)], быть может, костюмированный конкурс для молодежи. И она отправилась планировать, делать списки, справляться в дневнике, и Саймон подумал: поняла ли Рут в самом деле, что именно заставило Тома оставить поместье? Да понимает ли она вообще, что происходит вокруг? Как обычно, бутыль виски нашлась под его постелью. Полная бутылка, пустую забрали. Прямо феи, подумал он, ощутив легкое прикосновение истерии. Только ему незачем выставлять блюдечки с молоком, он просто оставлял пустую посудину и - о чудо - перед сном на месте ее появлялась полная бутыль лучшего "Джонни Уокера" [знаменитая марка виски]. Он однажды едва не застиг их. Придя в спальню слишком рано, чтобы переодеться или за чем-то еще... Словом, когда он открыл дверь, занавеси шевельнулись _не в ту сторону_. Ткань потянулась к нему, и он увидел на черной ткани тени, - или это были перья? - исчезающие за окном. Он все рассказал Рут, но она просто отмахнулась. Рут считала, что выпивку ему присылают из деревни, и не слишком-то ошибалась. Саймон сидел возле окна, выпивая. Он открыл ящик в столике возле окна и вынул оттуда Гедеонову библию [библия, бесплатно распространяемая в гостиницах, больницах, тюрьмах и школах благотворительным обществом, названным в честь библейского судьи Гедеона], единственную книгу в доме, к которой, насколько было ему известно, Рут не обращалась никогда. Как всегда, книга открылась на первом послании апостола Павла к коринфянам. Знакомая диатриба [резкая обличительная речь] против сексуальности, ворчливое допущение - уж лучше жениться, чем разжигаться страстями... Почерк отца, знакомая подпись: "_Маленькое утешение, чтобы подсластить свою жизнь в горькие минуты ожидания... Брак все выправит, Саймон. Поверь, ничто не дает большего мира на земле_..."
Слезы стояли в его глазах, он вновь читал шершавую книжку с золотым крестом. Отец подарил ее Саймону, когда ему исполнилось восемнадцать. Он собирался в университет, зная уже тогда, что может потерять Рут. Кто знает, что она может натворить там, вдали от него? Вот тогда он впервые попросил ее выйти за него замуж. Он до сих пор просил об этом Рут с достаточной регулярностью, скорее для проформы, чем ради чего-то еще, и по-прежнему не понимал, почему она отказывает ему, - ведь Рут, без сомнения, любила его. Почему Рут не выходит за него замуж, если она готова делить с ним постель? Что он сделал не так? Поначалу она говорила, что они слишком молоды, и это было достаточно справедливо. Но он в то время так не считал. Потом он связался с Лорой, и все завершилось несчастьем. Однако теперь никто не мог сказать, что они слишком молоды. Препятствие было и не в его пьянстве, Саймон слишком хорошо это знал. Как хворь, оно скорее сближало их. Рут заботилась о нем и пеклась, опутывая его своей материнской силой... во всяком случае, такими он предпочитал видеть их отношения. Он рисковал и знал это. Иногда он допускал, что его пьянство может оттолкнуть Рут, но тем не менее полагался на ее чувство долга, на ее всепоглощающее чувство вины. Его отец рисковал подобным образом, посылая своих слуг с полными бутылками. Но ничего не получалось. Она не соглашалась: не соглашалась выйти за него и разделить с ним свои мирские владения. Дом и его окрестности никогда не будут принадлежать ему... Он хорошенько глотнул прямо из бутылки и аккуратно поставил ее назад на постель. Лягушка-брехушка ожидала у двери, не отводя от него внимательных красных глаз. - Ну пошли, - сказал он, прищелкнув пальцами. Тварь ответила низким гортанным урчанием. Саймон расхохотался, подошел к двери и вышел на площадку. Он собирался дойти до конца длинного коридора, хотя Лягушка-брехушка в равной мере намеревалась воспрепятствовать ему. Саймон не помнил, когда коридор сделался запретной территорией. Он никогда не любил его в детстве, коридор всегда казался ему холодным и сырым, да и мать его всегда жаловалась на вечно отклеивающиеся обои. Они вспучивались, отрывались и висели гнилыми длинными лентами. Ему снились эти ленты - пальцы, тянущиеся к нему сквозь воздух. Алисия оторвала их много лет назад. Но коридор по-прежнему оставался неукрашенным и без ковра. На этот раз он дошел до двери первой из пустующих гостевых спален, когда Лягушка-брехушка приступила к своей жуткой трансформации. Саймон попытался не смотреть на происходящее, он отвернулся от ее разверстой пасти и безумных глаз, зная, что не сумеет выдержать и одного взгляда. Саймон распахнул дверь спальни и охнул, ощутив, что тварь вцепилась в его плечи. Когти терзали его спину, разрывая ткань пиджака. Он знал, что наступает очередь плоти. - Ну ладно! - завопил Саймон. - О'кей, сдаюсь! Он вернулся назад на площадку, но лишь после того, как увидел, что происходило в комнате. Ползучая черная сырость и ленты бумаги. Зеркало, отражающее его бледную искаженную физиономию. Он казался маской, куклой. Чем-то нереальным. Но Лягушка-брехушка, ухмылявшаяся над его плечом, истекала злобой и энергией. Вернувшись в спальню, он вновь выудил бутылку. На этот раз ему потребовалось больше, чем обычно. Винные пары переплетали его мысли, разглаживая ужас, прогоняя страх. Он пил чаще ночами, иногда, бывало, и днями. Рут обвиняла его в том, что он платит кому-то в деревне, чтобы ему приносили выпивку. Точнее, она _так сказала_, но он прекрасно знал, что она думает. Оба они превосходно знали, что винить во всем следует Питера Лайтоулера. Саймон не мог говорить о нем с Рут. Отец попадал в число запрещенных для обсуждения тем. Саймон всегда объяснял это влиянием своей матери Алисии. Горечь, ярость... они омрачили их детство, проведенное в поместье. Действительно, оглядываясь назад, он был удивлен уже тем, что Рут сумела завести отношения с существом противоположного пола. Алисия видела в мужчинах или слабоумных детей - таковых следовало ублажать, присматривать за ними и беречь, поскольку они, безусловно, были неспособны жить своей собственной жизнью, - или жестоких насильников, лишенных чести, верности, любви, доброты.
Алисия Лайтоулер не знала середины. Не то чтобы она бывала недобра к нему, Саймону. Сын Алисии, к счастью, был исключен из перечня подлежащих осуждению особ мужского пола. Но Рут взяла на вооружение такое отношение, в особенности направляя его против Питера Лайтоулера, ненавистного, недостойного доверия злодея Питера Лайтоулера. Отца Саймона. Теперь возраст позволял ему видеть, что ненависть матери была порождена нанесенной ей отцом глубокой эмоциональной раной. Питер, без сомнения, обращался с ней самым скверным образом, заводил интриги на стороне, даже не затрудняя себя ложью. Наглое осквернение чужих чувств - и ни за что. Конечно, он был много старше Алисии. Она была ослеплена его стилем, позой, состоянием, познаниями... до первого предательства, а может быть, до следующего... И потом, отец всегда, казалось, знал, что ты думаешь; предчувствовал, что можешь сказать или сделать, он _тревожил, возмущал_, в этом не было сомнения. А еще эти слуги... Их было трое: мужчина и две женщины, которые повсюду сопровождали Питера Лайтоулера. По крайней мере так считал Саймон. Месяцами не оставляя поместья, он знал, что его отец никогда не бывает один. Он слышал от Кейт о мерзком спектакле на лужайке и сразу узнал их работу. В мгновение лихорадочной интуиции, в те странные мгновения, когда алкоголь вот-вот должен затопить рассудок, он знал, что женщины эти - создания тьмы, крылатые, покрытые перьями или чешуями. Незамеченные, они вползали в его комнату со спасительной золотой жидкостью, сновали по поместью, ползали в траве, двигались среди деревьев. Они умели избегать Листовика и входить в защищаемые им пределы. Ни люди, ни животные - нечто другое: исчадия ада. Мужчина отличался от них. Ничто не предполагало в нем чего-либо нечеловеческого. Внешность его отталкивала: бледная кожа слизняка, лукавые глаза и стриженые волосы. На одной стороне его лица располагался шрам, в точности такой же, как у самого Лайтоулера. Иногда Саймон начинал видеть в нем некий аспект своего отца. Что, если злая и могущественная сторона характера Питера Лайтоулера проявляла себя в этом молчаливом создании, бдительно державшемся возле двух тварей в женском обличье? Он даже усматривал некое сходство между ними обоими - Питером Лайтоулером и мужчиной из этого трио. Алкоголь приносит странные ассоциации, когда отключаются интеллект и воля. Саймон признавал эту связь без особых раздумий. И намеревался оставить ее в покое. На какое-то время. Бирн обошел кругом огород, направляясь к задней части дома. Он без труда отыскал тропку - буквально через мгновение после того, как поднялся. Бумажник оставался в кармане пиджака. Он попытался убедить себя в том, что уснул. Питер Лайтоулер и слившееся в одно существо трио представляли собой галлюцинацию, невещественную и бестелесную. Он просто задремал в лесу. И увидел сон. За прикрытыми французскими окнами Том, сгорбившись над столом, торопливо писал. Нечто в том, как он сидел, - согбенные плечи и поникшая голова - привлекло внимание Бирна, на миг задержавшегося, чтобы понаблюдать. Слова непрерывным потоком текли с карандаша Тома. Он не останавливался, чтобы подумать, не грыз карандаш, не исправлял неудачные фразы. Молодой человек был захвачен происходящим. Бирн переступил через порог, вошел в библиотеку и громко заговорил, преднамеренно разрушая чары: - Итак, вы вернулись. Дом впустил вас. И сегодня вы останетесь здесь? Рука Тома двигалась по бумаге, заполняя словами нижнюю часть страницы. Он писал, не прерываясь. Сделав еще один шаг, Бирн остановился у противоположного края стола. - Том! - сказал он уже мягче. - Том, что вы делаете? Молодой человек наконец поглядел на вошедшего. Лицо его осунулось, под глазами залегли глубокие тени, возле рта - непривычно резкие морщины. - Я намереваюсь закончить книгу. В ней будет ответ, и Кейт... я должен выяснить, что здесь случилось! - Но зачем такая спешка? - Кейт не хочет уезжать. Она сказала мне это сегодня утром. Она говорит, что даже, может быть, не станет возвращаться в Кембридж. Все дело в Рут. Это из-за нее Кейт чувствует себя неизвестно в чем виноватой. И Саймон половину времени проводит избавившийся от рассудка... Боже, что родители делают со своими детьми!
- Саймон - не отец Кейт, - негромко напомнил Бирн. - И то хорошо. Он всегда был здесь, сказала она. Но как бы то ни было, она не оставит Рут перед этим поганым гуляньем в саду. Разумно. Бирн видел всю мешанину побуждений, удерживавших здесь Кейт. Он и сам оставался в поместье, чтобы помочь Рут. Она умела добиться участия всех окружающих. Как и сам дом. Его нельзя было бросить, просто уйти, оставляя на произвол судьбы. Все это дряхлое очарование - двери, которые не закрывались, пыльные окна, источенные доски - требовало починки и помощи. Наперекор всему, Рут намеревалась спасти и дом и Саймона, так что все, кто окружал ее, незаметно вовлекались в борьбу. Бирн уселся на край стола возле растущей стопки листов. - А где Рут? - Должно быть, в кухне, если ее нет в саду. Не знаю. Послушайте, мне надо работать. - Том крутил карандаш, поворачивая его напряженными пальцами. - А можно мне почитать? - Бирн понятия не имел, что можно узнать из этого сочинения, однако и Том, и Кейт явно придавали повести большое значение. Рука Тома придавила стопку бумаг. - Нет! Нет, это личное! Рукопись принадлежит семье! - Он был в гневе. - Ну хорошо, хорошо. - Бирн отодвинулся. - Значит, вы _остаетесь_ здесь? - Не на ночь. - Внимание Тома было уже полностью отдано лежащему перед ним листку, и рука его поползла по чистой белой бумаге. Питер Лайтоулер был достаточно юн, чтобы прикидываться невинным. Он мог подружиться с Элизабет и Джоном Дауни после их свадьбы; мог вкрасться в доверие к ним, мог воспользоваться очарованием юности, чтобы победить их сдержанность. Он мог... играть в теннис с Элизабет. Они познакомились в теннисном клубе и пили чай. Потом Лайтоулера пригласили в поместье, и он постарался понравиться Дауни, искалеченному мужу Элизабет. Они разговаривали о политике и экономике. Лайтоулер развлекал Дауни, льстил ему, интересуясь мнением зрелого мужа по вопросам внешней политики. Маргарет, тетя Элизабет, также жила с ними (потому что в доме всегда должно обитать трое людей). Они играли в бридж, но иногда Дауни погружался в уныние, замечая, как Элизабет смеется над шутками Лайтоулера. Однако Дауни всегда принимал Лайтоулера, понимая, что Элизабет нужно общество. Дауни боялся потерять ее, слишком укоротив цепочку... Лайтоулер должен был прогрызть себе путь внутрь поместья, словно червяк в яблоко. "Бридж затянулся надолго, роббер не складывался. Лайтоулер остается на обед, как теперь часто случалось. В конце трапезы Джон Дауни проливает вино. Оно течет по столу, пятная дамаст пурпуром, пачкает светлое кружевное платье Элизабет и вечерний пиджак Лайтоулера. - Боже мой, что я наделал! - Дауни смотрит на причиненный ущерб, и нижняя губа его дрожит. - Ничего, Джон. Все это сущий пустяк. Вскочившая на ноги Элизабет неловко промокает скатерть. - О какой позор, Питер! Ваша рубашка! - Простите, Лайтоулер, мою неловкость. - Слезы текут по лицу Джона. - Прости меня, Лиззи. - Ты устал, дорогой. Простите нас. - Она смотрит на Лайтоулера. - Конечно же. - Питер встает. - Позвольте мне. - И зайдя за кресло Дауни, катит его к двери. - Положитесь на меня, старина. Сейчас не худо бы и вздремнуть? - Речь Лайтоулера звучит непринужденно и мягко. Над головой Дауни его взгляд встречается со взглядом Элизабет. Она коротко кивает. Питер Лайтоулер наклоняет кресло назад, чтобы поднять его на ступеньку, ведущую в холл. - Надо устроить здесь рампу - и другую, ведущую в сад. - Подождите только, пока я не уйду, прошу вас! - Тихий отчаянный шепот. - Что такое, старина? - Лайтоулер наклоняется к исхудалым плечам. - Зачем нам рампы, если вас не будет? Они нужны вам. Они уже у двери в комнату Элизабет, тут их нагоняет она сама. - Все в порядке, Питер. Я возьмусь за дело. Мегс сейчас в столовой. - Она берется за кресло, и руки их соприкасаются. В молчании она катит кресло по холлу, потом из коридора в кабинет, потом в спальню Дауни. Лайтоулер следует за ними. В дверях Элизабет оборачивается лицом к нему и замирает между четырех углов в раме, которую он назвал своей. - Спасибо вам за все, - говорит она негромко. - Просто не знаю, что мы делали бы без вас.
Питер делает шаг к ней, молча смотрит на нее серьезным взглядом. Он знает, что видят ее глаза, каким именно он кажется ей. Питер прикасается ладонью к ее лицу, медленно гладит по щеке. Глаза внезапно застывают, подернутые морозцем. Он проводит правой рукой по лицу, закрывая тонкие черты. Потом прикладывает пальцы к кончикам ее грудей. Левая рука опускается вниз и касается мягкой ложбинки между ног. Тут он поворачивается и уходит. ... Питер ждет ее в саду. Лишь несколько листьев и горсточка сморщенных плодов еще остаются на ветвях. Длинные травы уже умирают. Но вечер совсем не холодный, ведь ветра нет. В час ночи он слышит, как открывается западная дверь в доме. Ворона сразу взлетает, исчезая в черном небе. Он стоит в воротах, ведущих в сад, смотрит на дом. Луна на ущербе, но звезд много. Он видит ее фигуру, медленно движущуюся по лужайке через розарий. Таков обычный путь, каждый вечер она проходит здесь, прежде чем отправиться спать. Питер видел ее здесь сотню раз. Он усматривает некоторую аналогию с его собственным обходом дома, с прикосновениями ко всему. Итак, сейчас она помечает сад, делая его своим. Она не знает, что он уже побывал там и пометил собственные претензии, как сделал бы любой пес. Трава шевелится возле нее. - Питер? - Она смотрит на него. Удалось! Он не смел даже надеяться на это. - Питер, где вы? - Хелло, Элизабет. - Он стоит, распахнув объятия, обратив к ней приподнятые, открытые ладони. Он следит за движением в траве, но оно замирает выжидая. Оно признает его власть. Под его ногами жук среди листвы. Победным движением он увлекает ее вперед. Дыхание Питера окружает Элизабет, глаза ее обращены только к нему. - Не понимаю... - умудряется она сказать. - Любовь - самая странная вещь на свете, - говорит он с легкой улыбкой, наблюдая за тенями, мелькающими в ее глазах, сразу и понимающих все, и растерянных. - И это любовь? Он поднимает левую руку и проводит по другой стороне ее лица. - О да, это именно то, что люди зовут любовью. - Глаза закрываются словно в глубокой дремоте. Время пришло. Питер вновь произносит ее имя, ощущая, как оставляют ее силы. Он заключает ее в объятия, принимая на себя весь ее вес. Она принадлежит ему, она приникает к нему, дыша в лицо сладкими ароматами. Голос ее бормочет слова, которых он даже не пытается понять. И вдруг его разом охватывает бурное желание. Он срывает с нее блузку, обрывая пуговицы, так хочется ему взять ее груди, воистину вступить в обладание ими. Его руки ощущают прохладную мягкую тяжесть. Он нагибается и прикасается к соску зубами. Она уже стонет, и руки ее теребят его брюки, нетерпеливо дергают молнию, пуговицы... На траве он сразу входит в нее без дополнительных ласк. Она ведь уже открыта... Он двигает быстро и настойчиво, не позволяя ей опомниться, понять и осмыслить происходящее. Он изливается в нее с громким трепещущим вздохом и, изогнув спину, запрокидывает к звездам искаженное победой лицо. Она лежит словно ошеломленная. Он отодвигается от нее и встает. Широко раскрывшиеся глаза ее ничего не видят. Руки мечутся, прикасаясь к грудям, телу, как к чему-то странному и неведомому для нее. Словно стараясь убедить ее в том, что ее тело по-прежнему существует, как было всегда. Слишком поздно. Сделано. Он торопливо одевается, а она лежит, извечно пассивная, распростершаяся под его взглядом, и ее руки все прикасаются к коже с легкостью перышка. Потом он помогает ей встать, помогает одеться и мягко подталкивает к дому. Элизабет едва смотрит на него, глаза ее пусты и незрячи. - Я люблю тебя, - говорит он шепотом. - И ты любишь меня. Он видит, как она бредет по лужайке, как ухитряется отворить дверь. Элизабет оставляет ее чуточку приоткрытой, но он полагает, что это ничего не значит." Том спросил себя, как сумел Питер _сделать_ это. А как насчет охранителей, плюща?.. _Листовика_? - подсказало его сердце. Как насчет Лягушки-брехушки? Где они были? Почему они не остановили его? "Лайтоулер идет через сад к буковой изгороди. Он не замечает волны, катящейся за ним по траве, хотя ворона кричит, предупреждая его. С отрывистым карканьем она опускается на один из дубов, и он принимает птичий крик за возглас победы...
Питер опускает свои ладони на сплетенные бледные ветви, и они тут же отодвигаются в отвращении. Дерево не желает терпеть его-прикосновения. Ему хочется осмеять этого бестолкового охранителя, выставленный против него бесполезный барьер. Питер лезет в брешь, и шип цепляется за пиджак, удерживая его. Он неловко пытается высвободиться, и что-то охватывает его - вырвавшееся из самой изгороди, слишком быстрое, незаметное ни зрению, ни слуху. Что-то хлещет его по лицу, цепляет за плоть и разрывает мягкие ткани от глаза корту. Руки его пытаются остановить, отодвинуть это, и одновременно Лайтоулер падает сквозь изгородь. Тут Листовик исчезает. Чуть пошатнувшись, Питер ощущает, что лицо его пылает от боли. Он поднимает руки к лицу и видит на них в лунном свете липкую кровь. Жуткое потрясение лишает его всякой уверенности. И он бежит по октябрьским аллеям к деревне, ощущая, как кровь капает на его рубашку. Тоже красные пятна, красные возле красных, кровь и вино. Старинная метафора, вновь выписанная во всей реальности на полотне его рубашки. Питер Лайтоулер не ведал пределов своему святотатству. Все это пустяки." Итак, Питер Лайтоулер изнасиловал Элизабет, подумал Том. Но уместно ли в данном случае слово "насилие"? Конечно, некоторая степень принуждения существовала, конечно, это насилие стало возможным благодаря чарам, странному обряду помечивания дома. Том остановился, постукивая карандашом по зубам. Неужели ты серьезно предполагаешь, что в этом доме исполняли _магические ритуалы_? Здесь в Эссексе, в двадцатом столетии, люди среднего класса, привилегированная среда? Тогда гипноз, подумал он. Гипноз - вещь возможная. Стоит только вспомнить об этих шоу, странных трюках, которыми обманывают людей, дурачащихся в кабаре, в театрах... Это, должно быть, было нечто вроде гипноза. И все же в душе своей он понимает, что в поместье орудовали другие силы. Воспоминания последних трех ночей не утратили яркости. Том вспомнил видения и галлюцинации, изгнавшие его из дома, саму силу отвержения. Это дом, решил он. Лайтоулер был зачат в его пределах, на острове в озере. Остров принадлежит сразу поместью и лесу. Он неразрывно связан с домом так же, как и Листовик, и Лягушка-брехушка. Слова проникали в его ум без всяких усилий. Саймон знает, подумал он. Саймон понимает ситуацию много лучше, чем женщины. Вот поэтому-то он и пьет, потому-то с ним так трудно. Надо переговорить с Саймоном, следует ближе познакомиться с ним. (Он - сын Лайтоулера, напомнил рассудок, а значит, часть своего отца.) Том вновь берет карандаш, пытаясь сконцентрироваться. Лайтоулер изнасиловал сестру своего отца, свою тетю... он снова проделал этот мерзкий поступок, тем более если учесть, когда все это случилось. Конечно, после войны, скажем в году 1928. Элизабет тогда исполнилось двадцать восемь, сколько и веку. Питер был на десять или одиннадцать лет моложе ее. Лайтоулеру было семнадцать или восемнадцать, когда он появился в поместье и подружился с Дауни. Питеру Лайтоулеру сейчас 84. _Подходит, это возможно_... Но так ли все было? Том решил, что не знает, да и зачем ему это знать. Так сложилась повесть. Заточив карандаш, он продолжил писать. Бирн обнаружил Рут в комнате. Она как раз положила трубку и вздрогнула, когда он вошел. Он увидел, что она плачет. - Что случилось? - Он немедленно обнял ее, задумавшись не более чем если бы утешал ребенка. Рут припала к его плечу, промакивая глаза платком. - Простите, но что остается думать? - Она не стала отодвигаться от него. - Что случилось, Рут? - Это... мне по-прежнему звонят какие-то неизвестные. Они говорят _жуткие_ вещи... совершенно немыслимую странную ложь. - А вы представляете, кто это может быть? Она покачала головой. - А как насчет полиции? Они могут подслушать ваши переговоры и узнать, кто звонит. - О нет! Такого я не могу рассказать никому. - Почему же, Рут? - проговорил он мягко. - Они спросят меня, они захотят узнать... - Что? - Что мне говорят. - Пряча глаза, она чуть отодвинулась от него. - А я не могу... - Она умолкла. - Так о чем же они говорят, Рут? Бирн знал, что она собирается сказать. Знал, в чем заключалось наваждение, где прячется зло. Том открыл его в своей книге. Рут угнетала вина, а Саймон пытался допиться до забвения, чтобы избавиться от наваждения, которое сумело охватить всех, и даже Тома.
И тут она все сказала, сказала вслух собственным голосом: - Речь идет о семье. Мне всегда говорят о моей матери, о моей бабушке. Мне все время говорят про инцест: что я была зачата в инцесте и _сама_ совершаю инцест. Задрожав, Рут побледнела. - Конечно, все это неправда. Смешно даже думать. Просто Саймон - мой кузен. И даже не первый! Но как ужасно слушать такие рассказы... В округе любят сплетничать. - Слова вылетали в беспомощном потоке самооправданий. Бирн взял ее за руки. - Рут, скажите мне только одно. Она умолкла, глядя на него. - Рут, кто ваш отец? Внезапно побелевшее лицо потрясало. - Не знаю, - прошептала она. - Совершенно не представляю. Она лгала. Бирн видел это в том, как она прятала глаза, как сжимала руки, угадывал в капельках пота, выступивших на верхней губе. Он отвернулся и обнаружил, что Саймон стоит в дверях. - Дорогие мои, не помешал? Не обращайте внимания. - Он аккуратно прошел через кухню к холодильнику и достал из него подносик со льдом. - Саймон, сейчас опять позвонил тот человек. - И наш добрый, милый, надежный садовник подставил тебе плечо, чтобы ты могла выплакаться? - Она была очень расстроена, - сказал Бирн. - Или я должен был невозмутимо выйти? Саймон игнорировал вопрос. - Почему ты не пришла прямо ко _мне_? Почему ты не хочешь рассказать мне об этом? - Не могу. - Значит, речь шла обо мне, так? Кто-то наговаривает тебе гадости обо мне. - Саймон внезапно повернулся к Бирну. - Нет, не уходите. Останьтесь. Это интереснее мыльной оперы, и нам теперь нужна зацепка в конце эпизода. Как насчет возвращения блудного сына? Победитель обязательно должен найтись, иначе кто же захочет включать телевизор снова. - О чем ты? - Рут изумилась. - Иногда я просто не понимаю ни слова из того, что ты говоришь. Прости меня. Извини, что я так расстроилась. Я просто устала. - А кто не устал бы на твоем месте? Еще раз говорю тебе, Рут: ты взваливаешь на себя слишком много. Ты работаешь на износ. Знакомая песня, рассудил Бирн. Довольно. Он выскользнул из двери, и никто этого не заметил. Бирн медленно возвращался в коттедж. Убирайся отсюда, твердил он себе. Все эти семейные сложности, которые затягивают тебя, ничего хорошего не принесут. Саймон уже ревнует, и Рут... Рут. В ней-то и была вся проблема. Он не мог оставить ее, тем более в такой ситуации. Речь шла о сочувствии. Он понимал, что ее битва с Саймоном уже почти завершилась. Чувство, еще связывавшее их, нельзя было теперь называть любовью, что, конечно же, не обесценивало их взаимоотношений. Иные могучие связи бессильны перед привязанностью. Однако Рут виделась ему свободной, радующейся его объятиям, желающей, чтобы он остался. Она уходила от Саймона - к нему. Но только безумец мог оставаться в поместье. Бирн посмотрел на дом, нежившийся под полуденным солнцем, на травы, мягко кивавшие вокруг него. За деревьями лучи солнца отражались от крыши. Яркое пятно отталкивало взгляд. Дом по-прежнему казался ему неприятным, неуютным, но обворожительным. Дом дразнил рассудок Бирна, и он никак не мог привыкнуть к этой игре. Его не удивляло то, что Том не мог жить здесь и не мог уехать. Как и он сам. Теперь он мог уехать с тем же успехом, что и отрезать себе руку. Могучие буки возле озера трепетали под незаметным ему ветерком. Вновь сделалось очень жарко. Бирн попробовал себе представить пекло в центре Лондона и понял, что совершенно не хочет в нем оказаться. Застрял между чертом и морскими глубинами, поместьем и городом. Он вздохнул. Быть может, осталась еще неделя, только одна, необходимая для уничтожения сорняков, душивших дорогу. Тут уж Рут приободрится - ей станет лучше, когда от ворот к дому будет вести аккуратная дорожка. В глубине души Бирн знал, что останется до конца и увидит, чем все кончится, что бы здесь ни произошло. На столе в коттедже обнаружилась бутылка виски, чистого солодового напитка, и более ничего. Бирн удивился столь наглому подкупу. Нет, отвлечению: бутылки виски едва ли достаточно, чтобы выманить его из поместья. Но от чего его решили отвлечь? С внезапной тревогой он подошел к двери и взглянул на уходившую к дому дорожку, словно она могла что-то открыть ему. Тут Бирн услышал машину, поворачивающую на дорожку.
Возле коттеджа остановился новый "пежо". Женщина со стрижеными седыми волосами открыла дверцу и вышла. Она посмотрела через крышу машины на Бирна. - Кто вы? - спросила она надменным тоном. - И что вы здесь, собственно говоря, делаете? - Я помогаю в саду, - ответил он терпеливо. Женщина показалась ему знакомой, и Бирн решил, что наверняка видел ее по телевизору или в газетах. На ней был великолепно сшитый, кофейного цвета полотняный костюм с черной блузкой. Она была в высшей степени самоуверенной, и тем не менее он удивился, когда она промаршировала мимо него в коттедж. Острые глаза, ничего не пропустив, немедленно остановились на бутылке виски. - Итак, это вы носите выпивку в дом? - проговорила она с пренебрежением. - И сколько он платит вам? - Простите... а какое отношение к этому дому имеете вы? Она поглядела на него как на какую-то пакость, обнаружившуюся под дверным ковриком. Тут Бирн заметил, что она старше, чем показалось ему с первого взгляда: кожу ее покрывали тонкие морщинки, костяшки пальцев раздул артрит. Неожиданная гостья быстрым движением сбросила со стола бутылку, разбившуюся о каменный пол. Резкий запах алкоголя наполнил дом. - Вы всегда так поступаете или сегодня особенный день? - Вы недостойны презрения. - Она повернулась на каблуке и вылетела из коттеджа, захлопнув за собой дверь. Хмурясь, он принялся убирать. А потом щетка замерла в его руках над совком. Бирн никогда не встречал ее, однако лицо этой женщины показалось ему знакомым, буквально как у старого друга. Она была похожа на Саймона. Более того, выражение ее глаз, без всяких сомнений, напоминало ему Тома Крэбтри. Час спустя Бирн воевал среди зарослей крапивы возле дорожки, когда Рут явилась за ним. Она раскраснелась, либо от жары, либо от набежавших слез. - Бирн, простите меня! Алисия рассказала мне о своем поступке, и я сразу поняла, что она совершила жуткую ошибку. - _Алисия_? Итак, это была мать Саймона? - Он стянул перчатки и вытер лоб. Во всяком случае, этот факт кое-что объяснял, хотя бы отчасти. - Она в отчаянии из-за его пьянства, понимаете. - Рут посмотрела на него, чуть наклонив голову. - Рут, я ничего не делал. Я никогда не приносил алкоголь в дом, ни для Саймона, ни для себя. Я вообще не представляю, откуда взялась эта бутылка виски... она не имеет ко мне никакого отношения. - О, я знаю, но... поймите, Алисия ошиблась. - Конечно. - Бирн медлил, изучая ее. Рут казалась смущенной, расстроенной, и ему более чем когда-либо захотелось увезти ее отсюда, в какой-нибудь спокойный и уединенный уголок, где нет ни обязанностей, ни родственников. - А Алисия намеревается остаться в доме? - Нет, она снимает комнаты в Эппинге. Она ненавидит поместье и поклялась, что не проведет здесь и дня, после того как мы повзрослеем настолько, чтобы взять на себя дом. Она приехала поговорить об этом празднике. У нее свое мнение о том, что здесь может быть, а что не может. - Так ей нравится ваша идея? - По-моему, она опасается за Саймона. - Рут со вздохом опустилась на траву. Бирн присел возле нее. - Ему сделалось хуже? - спросил он. Она молчала, он не хотел торопить ее. - С ним становится очень трудно. Не знаю... не знаю, сколько я еще смогу выдерживать его. Он не хочет выходить из дома, однако я сомневаюсь в том, чтобы ему было полезно сидеть взаперти день ото дня и размышлять. Доктор Рейнолдс прописывает разные таблетки, но Саймон не принимает их. Он погрузился в отчаяние. Но я просто не понимаю, как он добывает выпивку. Наверное, кто-нибудь из деревни пробирается внутрь и... - Неужели вы действительно верите в это? Чем может Саймон заплатить за выпивку? - Саймон получает пособие. Скромное, но вполне достаточное. К тому же иначе просто не может быть. Вы никого не видели здесь, правда? Кроме Питера Лайтоулера, подумал Бирн. Он давал деньги, он приказывал своим слугам оставлять записки. Бирн побывал на обоих концах линии. Впрочем, он понимал, что не должен поминать Лайтоулера при Рут. - Я пригляжу, - обещал он. - Однако сюда может пробраться всякий. В изгороди полно брешей, а от озера может подойти кто угодно. Сделать это несложно, нужно только выбрать время, когда вас с Кейт не будет дома.
- Я не могу сразу оказаться всюду! - воскликнула она, словно отвечая на какой-то упрек. - Иногда мне хочется отказаться от работы, но нам нужны даже такие деньги. И я не могу попросить Кейт проследить за Саймоном, это нечестно по отношению к ним обоим. - Бедная Рут. Мне хотелось бы помочь вам. Она прислонилась головой к его плечу. Совершенно естественным образом. - С вами я хотя бы могу выговориться, потом вы творите в саду настоящие чудеса. И всегда оказываетесь рядом, когда я нуждаюсь в вас. Как плохо, как жаль, что эти отношения не могут иметь будущего. Саймон буквально разделял их физически. Бирн мягко отодвинулся. Рут продолжала говорить, будто ничего не заметив. - Я тут подумала. Надо бы выплатить вам какую-то сумму, как-нибудь поручиться за будущее... Какое же искушение - принадлежать к чему-то, находиться _здесь_, рядом с Рут. Что он _делает_, как он может думать такое? Так скоро? - Рут, у меня есть дела, которые нужно уладить. - Что? Я думала, мы с вами решили: как только вы разберетесь с армией, то сразу вернетесь сюда. Он потянул травинку, провел по ней пальцами. - Дело не только в армии. Понимаете... Кристен погибла при неясных обстоятельствах. Это была не столько диверсия, сколь обычное преступление. - А я полагала, что это была бомба террориста. - Такова официальная версия, но она неверна. - Неверна? Кто же мог тогда подложить бомбу? Дэвид, едва не выпалил он. Мой лучший друг. Но вместо этого только пожал плечами и солгал: - Не знаю. Помедлив, Рут взглянула прямо на него. В смятении он подумал, что она понимает много больше, чем он готов допустить. Впервые Бирн заметил интеллект на лице Рут, ее проницательный взгляд. Ему хотелось никогда более не лгать ей. - Тогда пусть все идет своим чередом, Бирн. А пока время идет, оставайтесь здесь, - сказала Рут, едва не прикоснувшись к его руке. Он знал, что прикосновение окажется деликатным, легким, как бабочка. - Нет нужды трогаться с места по крайней мере сейчас. Все подождет. Еще несколько недель ничего на значат. Останьтесь до праздника. Бирн уже решился на это и поэтому сразу обещал ей, со страхом заметив облегчение на ее лице. - А потом настанут летние каникулы, и тогда я смогу убедить Саймона посетить психиатра. За такое дело проще браться, когда не надо каждый день ездить на работу. - Должно быть, он очень любит вас. Еще одна из тяжеловесных пауз. Неужели она намеревается снова солгать? - Наверное, где-то в глубине души. В детстве мы были друзьями, остальной мир для нас словно не существовал. Саймон на три года старше меня. Я тогда считала его чудесным. Мы жили здесь с Алисией - воплощенный идеал, не детство, а сон. - И что же потом сложилось не так? Рут нахмурилась. - О, это было так давно. Мы отправились в разные университеты, и Алисия запирала дом на время семестров. Она терпеть не могла оставаться здесь в одиночестве. Алисия вернулась к преподаванию. Но дом после этого изменился. Он стал каким-то временным, неухоженным... как зал ожидания на вокзале или что-нибудь в этом роде. Я не виню Алисию, конечно же, нет, но после того восстановить здесь порядок можно было, лишь потратив огромные силы. Вероятно, мы тогда были слишком молоды, слишком полны амбиций и энергии, чтобы думать о старом доме. - А как относится к нему Саймон? - Когда мы были детьми, он никогда не обнаруживал каких-нибудь признаков желания что-либо сделать. Но все знали, что однажды дом станет моим. Но вот после того как Саймон побывал в Оксфорде, он сделался... весьма непредсказуемым. Он начал пить, связался с грубыми распущенными людьми. Он блистал на студенческих спектаклях, им восхищались. И это, наверное, не принесло ему ничего хорошего. Он сделался таким неуравновешенным. Завел пару интриг, одна из них закончилась скверно, но ничего к нему не прилипло. Когда мы вернулись сюда на каникулы, он показался мне другим - разочарованным и не заботящимся о себе. - И с тех пор вы пытаетесь поправить положение дел? - Саймон утверждает, что этим занимаетесь именно вы. - Она искоса взглянула на него. - Родственные души, так это называется. - Рут непринужденно рассмеялась. - Приходите сегодня к обеду, Бирн, пусть Алисия извинится. Приходите и будьте своим.