Datasets:

Vikhrmodels

/

ilibrary

like 1

Follow

Vikhr models 159

4450

В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду — огромная оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые колонны поддерживали все здание; на них опирались легкие узорчатые арки, переплетенные между собою целой паутиной железных рам, в которые были вставлены стекла. Особенно хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне. Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно. Корни переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев мешались с огромными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались. Садовники постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли расти куда хотят, но это плохо помогало. Для растений нужен был широким простор, родной край и свобода. Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой, стекла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно. Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась наметенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали иной ветер, теплый, влажный, дававший им жизнь и здоровье. И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съеживались и увядали. Но стекла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял отличный ученый директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то, что большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее. Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее всех. Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни Attalea! Но это имя не было ее родным именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу пальмы. Раз пришел в ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину. — А! — сказал он. — Я знаю это дерево. — И он назвал его родным именем. — Извините, — крикнул ему из своей будочки директор, в это время внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелек, — вы ошибаетесь. Такого дерева, какое вы изволили сказать, не существует. Это — Attalea princeps, родом из Бразилии. — О да, — сказал бразильянец, — я вполне верю вам, что ботаники называют ее Attalea, но у нее есть и родное, настоящее имя. — Настоящее имя есть то, которое дается наукой, — сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться. А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось все грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил еще, что нигде он не бывал счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой. А пальма осталась. Ей теперь стало еще тяжелее, хотя и до этого случая было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили ее, завидовали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей виднелось иногда что-то голубое; то было небо, хоть и чужое и бледное, но все-таки настоящее голубое небо. И когда растения болтали между собою, Attalea всегда молчала, тосковала и думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим бледненьким небом. — Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поливать? — спросила саговая пальма, очень любившая сырость. — Я, право, кажется, засохну сегодня. — Меня удивляют ваши слова, соседушка, — сказал пузатый кактус. — Неужели вам мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я все-таки свеж и сочен. — Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, — отвечала саговая пальма. — Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не просят делать замечания. Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала. — Что касается меня, — вмешалась корица, — то я почти довольна своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я по крайней мере уверена, что меня никто не обдерет. — Но ведь не всех же нас обдирали, — сказал древовидный папоротник. — Конечно, многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле. Тут корица, забыв, что ее обдирали, оскорбилась и начала спорить. Некоторые растения вступились за нее, некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались. — Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea. — Разве вы поможете себе этим? Вы только увеличиваете свое несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами. Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что сказать. Наконец саговая пальма решилась. — Все это глупости, — заявила она. — Глупости! Глупости! — заговорили деревья, и все разом начали доказывать Altaleе, что она предлагает ужасный вздор. — Несбыточная мечта! — кричали они, — вздор, нелепость! Рамы прочны, и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали, так что ж такое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают рамы, и все пойдет по-старому. Только и будет, что отрежут от нас целые куски... — Ну, как хотите! — отвечала Attalea. — Теперь я знаю, что мне делать. Я оставлю вас в покое: живите как хотите, ворчите друг на друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком. Я и одна найду себе дорогу. Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решетки и стекла, — и я вижу! И пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая пальма тихо сказала соседке цикаде: — Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка! Остальные хоть и молчали, но все-таки сердились на Atlale'ю за ее гордые слова. Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась ее речами. Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи: рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы закрывать голую землю. Она обвила собою подножие большой пальмы, слушала ее, и ей казалось, что Attalea права. Она не знала южной природы, но тоже любила воздух и свободу. Оранжерея и для нее была тюрьмой. «Если я, ничтожная, вялая травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и холодного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее дерево!» — так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. «Зачем я не большое дерево? Я послушалась бы совета. Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что Attalea права». Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая травка. Она могла только еще нежнее обвиться около ствола Attaleи и прошептать ей свою любовь и желание счастья в попытке. — Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди не так роскошны, как в вашей стране, но все-таки и у нас есть и небо, и солнце, и ветер. У нас нет таких пышных растений, как вы и ваши товарищи, с такими огромными листьями и прекрасными цветами, но и у нас растут очень хорошие деревья: сосны, ели и березы. Я — маленькая травка и никогда не доберусь до свободы, но ведь вы так велики и сильны! Ваш ствол тверд, и вам уже недолго осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйдете на божий свет. Тогда вы скажете мне, все ли там так же прекрасно, как было. Я буду довольна и этим. — Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со мною? Мой ствол тверд и крепок; опирайся на него, ползи по мне. Мне ничего не значит снести тебя. — Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и слабая: я не могу приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите, будьте счастливы. Только прошу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте иногда своего маленького друга! Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи удивлялись ее огромному росту, а она становилась с каждым месяцем выше и выше. Директор ботанического сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вел свое дело. — Да-с, взгляните-ка на Attalea princeps, — говорил он. — Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы приложили все наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха. При этом он с довольным видом похлопывал твердое дерево своею тростью, и удары звонко раздавались по оранжерее. Листья пальмы вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы директор! «Он воображает, что я расту для его удовольствия, — думала Attalea. — Пусть воображает!» И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их свои корни и листья. Иногда ей казалось, что расстояние до свода не уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились все ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа. — Смотрите, смотрите, — заговорили растения, — куда она забралась! Неужели решится? — Как она страшно выросла, — сказал древовидный папоротник. — Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела растолстеть так, как я, — сказала толстая цикада, со стволом, похожим на бочку. — И чего тянется? Все равно ничего не сделает. Решетки прочны, и стекла толсты. Прошел еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно уперлась в рамы. Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что, давило на решетки, и решетки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого железа. Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения. — Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так прочны, не лучше ли отступить? — спросила она пальму. — Больно? Что значит больно, когда я хочу выйти на свободу. Не ты ли сама ободряла меня? — ответила пальма. — Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно. Мне жаль вас. Вы так страдаете. — Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобожусь! И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки стекол. Один из них ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи. — Что это такое? — вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу. Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зеленая корона пальмы. «Только-то? — думала она. — И это все, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшей целью?» Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях стояли темнозеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму. «Замерзнешь! — как будто говорили они ей. — Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?» И Attalea поняла, что для нее все было кончено. Она застывала. Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновенье снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там внизу, в теплице, не решат, что делать с нею. Директор приказал спилить дерево. «Можно бы надстроить над нею особенный колпак, — сказал он, — но надолго ли это? Она опять вырастет и все сломает. И притом это будет стоить чересчур дорого. Спилить ее». Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивающая ствол дерева, не хотела расстаться с своим другом и тоже попала под пилу. Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья. — Вырвать эту дрянь и выбросить, — сказал директор. — Она уже пожелтела, да и пила очень попортила ее. Посадить здесь что-нибудь новое. Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мертвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом. В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду — огромная оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые колонны поддерживали все здание; на них опирались легкие узорчатые арки, переплетенные между собою целой паутиной железных рам, в которые были вставлены стекла. Особенно хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне. Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно. Корни переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев мешались с огромными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались. Садовники постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли расти куда хотят, но это плохо помогало. Для растений нужен был широким простор, родной край и свобода. Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой, стекла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно. Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась наметенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали иной ветер, теплый, влажный, дававший им жизнь и здоровье. И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съеживались и увядали. Но стекла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял отличный ученый директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то, что большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее. Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее всех. Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни Attalea! Но это имя не было ее родным именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу пальмы. Раз пришел в ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину. — А! — сказал он. — Я знаю это дерево. — И он назвал его родным именем. — Извините, — крикнул ему из своей будочки директор, в это время внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелек, — вы ошибаетесь. Такого дерева, какое вы изволили сказать, не существует. Это — Attalea princeps, родом из Бразилии. — О да, — сказал бразильянец, — я вполне верю вам, что ботаники называют ее Attalea, но у нее есть и родное, настоящее имя. — Настоящее имя есть то, которое дается наукой, — сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться. А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось все грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил еще, что нигде он не бывал счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой. А пальма осталась. Ей теперь стало еще тяжелее, хотя и до этого случая было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили ее, завидовали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей виднелось иногда что-то голубое; то было небо, хоть и чужое и бледное, но все-таки настоящее голубое небо. И когда растения болтали между собою, Attalea всегда молчала, тосковала и думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим бледненьким небом. — Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поливать? — спросила саговая пальма, очень любившая сырость. — Я, право, кажется, засохну сегодня. — Меня удивляют ваши слова, соседушка, — сказал пузатый кактус. — Неужели вам мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я все-таки свеж и сочен. — Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, — отвечала саговая пальма. — Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не просят делать замечания. Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала. — Что касается меня, — вмешалась корица, — то я почти довольна своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я по крайней мере уверена, что меня никто не обдерет. — Но ведь не всех же нас обдирали, — сказал древовидный папоротник. — Конечно, многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле. Тут корица, забыв, что ее обдирали, оскорбилась и начала спорить. Некоторые растения вступились за нее, некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались. — Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea. — Разве вы поможете себе этим? Вы только увеличиваете свое несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами. Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что сказать. Наконец саговая пальма решилась. — Все это глупости, — заявила она. — Глупости! Глупости! — заговорили деревья, и все разом начали доказывать Altaleе, что она предлагает ужасный вздор. — Несбыточная мечта! — кричали они, — вздор, нелепость! Рамы прочны, и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали, так что ж такое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают рамы, и все пойдет по-старому. Только и будет, что отрежут от нас целые куски... — Ну, как хотите! — отвечала Attalea. — Теперь я знаю, что мне делать. Я оставлю вас в покое: живите как хотите, ворчите друг на друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком. Я и одна найду себе дорогу. Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решетки и стекла, — и я вижу! И пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая пальма тихо сказала соседке цикаде: — Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка! Остальные хоть и молчали, но все-таки сердились на Atlale'ю за ее гордые слова. Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась ее речами. Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи: рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы закрывать голую землю. Она обвила собою подножие большой пальмы, слушала ее, и ей казалось, что Attalea права. Она не знала южной природы, но тоже любила воздух и свободу. Оранжерея и для нее была тюрьмой. «Если я, ничтожная, вялая травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и холодного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее дерево!» — так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. «Зачем я не большое дерево? Я послушалась бы совета. Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что Attalea права». Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая травка. Она могла только еще нежнее обвиться около ствола Attaleи и прошептать ей свою любовь и желание счастья в попытке. — Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди не так роскошны, как в вашей стране, но все-таки и у нас есть и небо, и солнце, и ветер. У нас нет таких пышных растений, как вы и ваши товарищи, с такими огромными листьями и прекрасными цветами, но и у нас растут очень хорошие деревья: сосны, ели и березы. Я — маленькая травка и никогда не доберусь до свободы, но ведь вы так велики и сильны! Ваш ствол тверд, и вам уже недолго осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйдете на божий свет. Тогда вы скажете мне, все ли там так же прекрасно, как было. Я буду довольна и этим. — Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со мною? Мой ствол тверд и крепок; опирайся на него, ползи по мне. Мне ничего не значит снести тебя. — Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и слабая: я не могу приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите, будьте счастливы. Только прошу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте иногда своего маленького друга! Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи удивлялись ее огромному росту, а она становилась с каждым месяцем выше и выше. Директор ботанического сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вел свое дело. — Да-с, взгляните-ка на Attalea princeps, — говорил он. — Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы приложили все наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха. При этом он с довольным видом похлопывал твердое дерево своею тростью, и удары звонко раздавались по оранжерее. Листья пальмы вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы директор! «Он воображает, что я расту для его удовольствия, — думала Attalea. — Пусть воображает!» И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их свои корни и листья. Иногда ей казалось, что расстояние до свода не уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились все ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа. — Смотрите, смотрите, — заговорили растения, — куда она забралась! Неужели решится? — Как она страшно выросла, — сказал древовидный папоротник. — Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела растолстеть так, как я, — сказала толстая цикада, со стволом, похожим на бочку. — И чего тянется? Все равно ничего не сделает. Решетки прочны, и стекла толсты. Прошел еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно уперлась в рамы. Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что, давило на решетки, и решетки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого железа. Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения. — Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так прочны, не лучше ли отступить? — спросила она пальму. — Больно? Что значит больно, когда я хочу выйти на свободу. Не ты ли сама ободряла меня? — ответила пальма. — Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно. Мне жаль вас. Вы так страдаете. — Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобожусь! И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки стекол. Один из них ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи. — Что это такое? — вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу. Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зеленая корона пальмы. «Только-то? — думала она. — И это все, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшей целью?» Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях стояли темнозеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму. «Замерзнешь! — как будто говорили они ей. — Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?» И Attalea поняла, что для нее все было кончено. Она застывала. Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновенье снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там внизу, в теплице, не решат, что делать с нею. Директор приказал спилить дерево. «Можно бы надстроить над нею особенный колпак, — сказал он, — но надолго ли это? Она опять вырастет и все сломает. И притом это будет стоить чересчур дорого. Спилить ее». Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивающая ствол дерева, не хотела расстаться с своим другом и тоже попала под пилу. Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья. — Вырвать эту дрянь и выбросить, — сказал директор. — Она уже пожелтела, да и пила очень попортила ее. Посадить здесь что-нибудь новое. Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мертвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.

В. М. Гаршин

Attalea princeps

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4450/index.html">Attalea princeps</a></div> <div class="author">Всеволод Гаршин</div> <div class="title"><h1>Attalea princeps</h1></div> <z><o></o>В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду — огромная оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые колонны поддерживали все здание; на них опирались легкие узорчатые арки, переплетенные между собою целой паутиной железных рам, в которые были вставлены стекла. Особенно хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне.</z> <z><o></o>Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно. Корни переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев мешались с огромными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались. Садовники постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли расти куда хотят, но это плохо помогало. Для растений нужен был широким простор, родной край и свобода. Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой, стекла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно. Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась наметенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали иной ветер, теплый, влажный, дававший им жизнь и здоровье. И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съеживались и увядали.</z> <z><o></o>Но стекла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял отличный ученый директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то, что большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее.</z> <z><o></o>Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее всех. Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни Attalea! Но это имя не было ее родным именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу пальмы. Раз пришел в ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.</z> <z><o></o>— А! — сказал он. — Я знаю это дерево. — И он назвал его родным именем.</z> <z><o></o>— Извините, — крикнул ему из своей будочки директор, в это время внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелек, — вы ошибаетесь. Такого дерева, какое вы изволили сказать, не существует. Это — Attalea princeps, родом из Бразилии.</z> <z><o></o>— О да, — сказал бразильянец, — я вполне верю вам, что ботаники называют ее Attalea, но у нее есть и родное, настоящее имя.</z> <z><o></o>— Настоящее имя есть то, которое дается наукой, — сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться.</z> <z><o></o>А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось все грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил еще, что нигде он не бывал счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.</z> <z><o></o>А пальма осталась. Ей теперь стало еще тяжелее, хотя и до этого случая было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили ее, завидовали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей виднелось иногда что-то голубое; то было небо, хоть и чужое и бледное, но все-таки настоящее голубое небо. И когда растения болтали между собою, Attalea всегда молчала, тосковала и думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим бледненьким небом.</z> <z><o></o>— Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поливать? — спросила саговая пальма, очень любившая сырость. — Я, право, кажется, засохну сегодня.</z> <z><o></o>— Меня удивляют ваши слова, соседушка, — сказал пузатый кактус. — Неужели вам мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я все-таки свеж и сочен.</z> <z><o></o>— Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, — отвечала саговая пальма. — Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не просят делать замечания.</z> <z><o></o>Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.</z> <z><o></o>— Что касается меня, — вмешалась корица, — то я почти довольна своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я по крайней мере уверена, что меня никто не обдерет.</z> <z><o></o>— Но ведь не всех же нас обдирали, — сказал древовидный папоротник. — Конечно, многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле.</z> <z><o></o>Тут корица, забыв, что ее обдирали, оскорбилась и начала спорить. Некоторые растения вступились за нее, некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались.</z> <z><o></o>— Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea. — Разве вы поможете себе этим? Вы только увеличиваете свое несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.</z> <z><o></o>Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что сказать. Наконец саговая пальма решилась.</z> <z><o></o>— Все это глупости, — заявила она.</z> <z><o></o>— Глупости! Глупости! — заговорили деревья, и все разом начали доказывать Altaleе, что она предлагает ужасный вздор. — Несбыточная мечта! — кричали они, — вздор, нелепость! Рамы прочны, и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали, так что ж такое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают рамы, и все пойдет по-старому. Только и будет, что отрежут от нас целые куски...</z> <z><o></o>— Ну, как хотите! — отвечала Attalea. — Теперь я знаю, что мне делать. Я оставлю вас в покое: живите как хотите, ворчите друг на друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком. Я и одна найду себе дорогу. Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решетки и стекла, — и я вижу!</z> <z><o></o>И пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая пальма тихо сказала соседке цикаде:</z> <z><o></o>— Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка!</z> <z><o></o>Остальные хоть и молчали, но все-таки сердились на Atlale'ю за ее гордые слова. Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась ее речами. Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи: рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы закрывать голую землю. Она обвила собою подножие большой пальмы, слушала ее, и ей казалось, что Attalea права. Она не знала южной природы, но тоже любила воздух и свободу. Оранжерея и для нее была тюрьмой. «Если я, ничтожная, вялая травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и холодного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее дерево!» — так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. «Зачем я не большое дерево? Я послушалась бы совета. Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что Attalea права».</z> <z><o></o>Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая травка. Она могла только еще нежнее обвиться около ствола Attaleи и прошептать ей свою любовь и желание счастья в попытке.</z> <z><o></o>— Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди не так роскошны, как в вашей стране, но все-таки и у нас есть и небо, и солнце, и ветер. У нас нет таких пышных растений, как вы и ваши товарищи, с такими огромными листьями и прекрасными цветами, но и у нас растут очень хорошие деревья: сосны, ели и березы. Я — маленькая травка и никогда не доберусь до свободы, но ведь вы так велики и сильны! Ваш ствол тверд, и вам уже недолго осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйдете на божий свет. Тогда вы скажете мне, все ли там так же прекрасно, как было. Я буду довольна и этим.</z> <z><o></o>— Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со мною? Мой ствол тверд и крепок; опирайся на него, ползи по мне. Мне ничего не значит снести тебя.</z> <z><o></o>— Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и слабая: я не могу приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите, будьте счастливы. Только прошу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте иногда своего маленького друга!</z> <z><o></o>Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи удивлялись ее огромному росту, а она становилась с каждым месяцем выше и выше. Директор ботанического сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вел свое дело.</z> <z><o></o>— Да-с, взгляните-ка на Attalea princeps, — говорил он. — Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы приложили все наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха.</z> <z><o></o>При этом он с довольным видом похлопывал твердое дерево своею тростью, и удары звонко раздавались по оранжерее. Листья пальмы вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы директор!</z> <z><o></o>«Он воображает, что я расту для его удовольствия, — думала Attalea. — Пусть воображает!»</z> <z><o></o>И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их свои корни и листья. Иногда ей казалось, что расстояние до свода не уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились все ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа.</z> <z><o></o>— Смотрите, смотрите, — заговорили растения, — куда она забралась! Неужели решится?</z> <z><o></o>— Как она страшно выросла, — сказал древовидный папоротник.</z> <z><o></o>— Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела растолстеть так, как я, — сказала толстая цикада, со стволом, похожим на бочку. — И чего тянется? Все равно ничего не сделает. Решетки прочны, и стекла толсты.</z> <z><o></o>Прошел еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно уперлась в рамы. Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что, давило на решетки, и решетки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого железа.</z> <z><o></o>Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.</z> <z><o></o>— Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так прочны, не лучше ли отступить? — спросила она пальму.</z> <z><o></o>— Больно? Что значит больно, когда я <i>хочу</i> выйти на свободу. Не ты ли сама ободряла меня? — ответила пальма.</z> <z><o></o>— Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно. Мне жаль вас. Вы так страдаете.</z> <z><o></o>— Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобожусь!</z> <z><o></o>И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки стекол. Один из них ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи.</z> <z><o></o>— Что это такое? — вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу. Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зеленая корона пальмы.</z> <z><o></o>«Только-то? — думала она. — И это все, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшей целью?»</z> <z><o></o>Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях стояли темнозеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму. «Замерзнешь! — как будто говорили они ей. — Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?»</z> <z><o></o>И Attalea поняла, что для нее все было кончено. Она застывала. Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновенье снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.</z> <z><o></o>Директор приказал спилить дерево. «Можно бы надстроить над нею особенный колпак, — сказал он, — но надолго ли это? Она опять вырастет и все сломает. И притом это будет стоить чересчур дорого. Спилить ее».</z> <z><o></o>Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивающая ствол дерева, не хотела расстаться с своим другом и тоже попала под пилу. Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья.</z> <z><o></o>— Вырвать эту дрянь и выбросить, — сказал директор. — Она уже пожелтела, да и пила очень попортила ее. Посадить здесь что-нибудь новое.</z> <z><o></o>Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мертвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.</z> <cr>1879 г.</cr> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4450/index.html">Attalea princeps</a></div> <div class="author">Всеволод Гаршин</div> <div class="title"><h1>Attalea princeps</h1></div> <z><o></o>В одном большом городе был ботанический сад, а в этом саду — огромная оранжерея из железа и стекла. Она была очень красива: стройные витые колонны поддерживали все здание; на них опирались легкие узорчатые арки, переплетенные между собою целой паутиной железных рам, в которые были вставлены стекла. Особенно хороша была оранжерея, когда солнце заходило и освещало ее красным светом. Тогда она вся горела, красные отблески играли и переливались, точно в огромном, мелко отшлифованном драгоценном камне.</z> <z><o></o>Сквозь толстые прозрачные стекла виднелись заключенные растения. Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно. Корни переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу. Ветви дерев мешались с огромными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались. Садовники постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли расти куда хотят, но это плохо помогало. Для растений нужен был широким простор, родной край и свобода. Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней. Как ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо. Иногда, зимой, стекла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно. Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать. Крыша покрывалась наметенным снегом. Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали иной ветер, теплый, влажный, дававший им жизнь и здоровье. И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями. Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под свод. Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съеживались и увядали.</z> <z><o></o>Но стекла вставляли очень скоро. Ботаническим садом управлял отличный ученый директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то, что большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее.</z> <z><o></o>Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее всех. Директор, сидевший в будочке, называл ее по-латыни Attalea! Но это имя не было ее родным именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу пальмы. Раз пришел в ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.</z> <z><o></o>— А! — сказал он. — Я знаю это дерево. — И он назвал его родным именем.</z> <z><o></o>— Извините, — крикнул ему из своей будочки директор, в это время внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелек, — вы ошибаетесь. Такого дерева, какое вы изволили сказать, не существует. Это — Attalea princeps, родом из Бразилии.</z> <z><o></o>— О да, — сказал бразильянец, — я вполне верю вам, что ботаники называют ее Attalea, но у нее есть и родное, настоящее имя.</z> <z><o></o>— Настоящее имя есть то, которое дается наукой, — сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться.</z> <z><o></o>А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось все грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил еще, что нигде он не бывал счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.</z> <z><o></o>А пальма осталась. Ей теперь стало еще тяжелее, хотя и до этого случая было очень тяжело. Она была совсем одна. На пять сажен возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили ее, завидовали ей и считали гордою. Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила свое родное небо и больше всех тосковала о нем, потому что ближе всех была к тому, что заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше. Сквозь нее ей виднелось иногда что-то голубое; то было небо, хоть и чужое и бледное, но все-таки настоящее голубое небо. И когда растения болтали между собою, Attalea всегда молчала, тосковала и думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим бледненьким небом.</z> <z><o></o>— Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поливать? — спросила саговая пальма, очень любившая сырость. — Я, право, кажется, засохну сегодня.</z> <z><o></o>— Меня удивляют ваши слова, соседушка, — сказал пузатый кактус. — Неужели вам мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день? Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я все-таки свеж и сочен.</z> <z><o></o>— Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, — отвечала саговая пальма. — Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы. Мы не привыкли жить как-нибудь. И кроме всего этого, скажу вам еще, что вас не просят делать замечания.</z> <z><o></o>Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.</z> <z><o></o>— Что касается меня, — вмешалась корица, — то я почти довольна своим положением. Правда, здесь скучновато, но уж я по крайней мере уверена, что меня никто не обдерет.</z> <z><o></o>— Но ведь не всех же нас обдирали, — сказал древовидный папоротник. — Конечно, многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле.</z> <z><o></o>Тут корица, забыв, что ее обдирали, оскорбилась и начала спорить. Некоторые растения вступились за нее, некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка. Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались.</z> <z><o></o>— Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea. — Разве вы поможете себе этим? Вы только увеличиваете свое несчастье злобою и раздражением. Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле. Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стекла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу. Если одна какая-нибудь ветка упрется в стекло, то, конечно, ее отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов? Нужно только работать дружнее, и победа за нами.</z> <z><o></o>Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что сказать. Наконец саговая пальма решилась.</z> <z><o></o>— Все это глупости, — заявила она.</z> <z><o></o>— Глупости! Глупости! — заговорили деревья, и все разом начали доказывать Altaleе, что она предлагает ужасный вздор. — Несбыточная мечта! — кричали они, — вздор, нелепость! Рамы прочны, и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали, так что ж такое? Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают рамы, и все пойдет по-старому. Только и будет, что отрежут от нас целые куски...</z> <z><o></o>— Ну, как хотите! — отвечала Attalea. — Теперь я знаю, что мне делать. Я оставлю вас в покое: живите как хотите, ворчите друг на друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком. Я и одна найду себе дорогу. Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решетки и стекла, — и я вижу!</z> <z><o></o>И пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею. Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая пальма тихо сказала соседке цикаде:</z> <z><o></o>— Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка!</z> <z><o></o>Остальные хоть и молчали, но все-таки сердились на Atlale'ю за ее гордые слова. Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась ее речами. Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи: рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями. В ней не было ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы закрывать голую землю. Она обвила собою подножие большой пальмы, слушала ее, и ей казалось, что Attalea права. Она не знала южной природы, но тоже любила воздух и свободу. Оранжерея и для нее была тюрьмой. «Если я, ничтожная, вялая травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и холодного дождя, то что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее дерево!» — так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. «Зачем я не большое дерево? Я послушалась бы совета. Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу. Тогда и остальные увидели бы, что Attalea права».</z> <z><o></o>Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая травка. Она могла только еще нежнее обвиться около ствола Attaleи и прошептать ей свою любовь и желание счастья в попытке.</z> <z><o></o>— Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди не так роскошны, как в вашей стране, но все-таки и у нас есть и небо, и солнце, и ветер. У нас нет таких пышных растений, как вы и ваши товарищи, с такими огромными листьями и прекрасными цветами, но и у нас растут очень хорошие деревья: сосны, ели и березы. Я — маленькая травка и никогда не доберусь до свободы, но ведь вы так велики и сильны! Ваш ствол тверд, и вам уже недолго осталось расти до стеклянной крыши. Вы пробьете ее и выйдете на божий свет. Тогда вы скажете мне, все ли там так же прекрасно, как было. Я буду довольна и этим.</z> <z><o></o>— Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со мною? Мой ствол тверд и крепок; опирайся на него, ползи по мне. Мне ничего не значит снести тебя.</z> <z><o></o>— Нет уж, куда мне! Посмотрите, какая я вялая и слабая: я не могу приподнять даже одной своей веточки. Нет, я вам не товарищ. Растите, будьте счастливы. Только прошу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте иногда своего маленького друга!</z> <z><o></o>Тогда пальма принялась расти. И прежде посетители оранжереи удивлялись ее огромному росту, а она становилась с каждым месяцем выше и выше. Директор ботанического сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вел свое дело.</z> <z><o></o>— Да-с, взгляните-ка на Attalea princeps, — говорил он. — Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бразилии. Мы приложили все наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха.</z> <z><o></o>При этом он с довольным видом похлопывал твердое дерево своею тростью, и удары звонко раздавались по оранжерее. Листья пальмы вздрагивали от этих ударов. О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы директор!</z> <z><o></o>«Он воображает, что я расту для его удовольствия, — думала Attalea. — Пусть воображает!»</z> <z><o></o>И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их свои корни и листья. Иногда ей казалось, что расстояние до свода не уменьшается. Тогда она напрягала все силы. Рамы становились все ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа.</z> <z><o></o>— Смотрите, смотрите, — заговорили растения, — куда она забралась! Неужели решится?</z> <z><o></o>— Как она страшно выросла, — сказал древовидный папоротник.</z> <z><o></o>— Что ж, что выросла! Эка невидаль! Вот если б она сумела растолстеть так, как я, — сказала толстая цикада, со стволом, похожим на бочку. — И чего тянется? Все равно ничего не сделает. Решетки прочны, и стекла толсты.</z> <z><o></o>Прошел еще месяц. Attalea подымалась. Наконец она плотно уперлась в рамы. Расти дальше было некуда. Тогда ствол начал сгибаться. Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что, давило на решетки, и решетки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого железа.</z> <z><o></o>Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.</z> <z><o></o>— Скажите мне, неужели вам не больно? Если рамы уж так прочны, не лучше ли отступить? — спросила она пальму.</z> <z><o></o>— Больно? Что значит больно, когда я <i>хочу</i> выйти на свободу. Не ты ли сама ободряла меня? — ответила пальма.</z> <z><o></o>— Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно. Мне жаль вас. Вы так страдаете.</z> <z><o></o>— Молчи, слабое растенье! Не жалей меня! Я умру или освобожусь!</z> <z><o></o>И в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула толстая железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки стекол. Один из них ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи.</z> <z><o></o>— Что это такое? — вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски стекла. Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу. Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зеленая корона пальмы.</z> <z><o></o>«Только-то? — думала она. — И это все, из-за чего я томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть было для меня высочайшей целью?»</z> <z><o></o>Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях стояли темнозеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму. «Замерзнешь! — как будто говорили они ей. — Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?»</z> <z><o></o>И Attalea поняла, что для нее все было кончено. Она застывала. Вернуться снова под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновенье снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.</z> <z><o></o>Директор приказал спилить дерево. «Можно бы надстроить над нею особенный колпак, — сказал он, — но надолго ли это? Она опять вырастет и все сломает. И притом это будет стоить чересчур дорого. Спилить ее».</z> <z><o></o>Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивающая ствол дерева, не хотела расстаться с своим другом и тоже попала под пилу. Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья.</z> <z><o></o>— Вырвать эту дрянь и выбросить, — сказал директор. — Она уже пожелтела, да и пила очень попортила ее. Посадить здесь что-нибудь новое.</z> <z><o></o>Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мертвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.</z> <cr>1879 г.</cr>

4472

С суровой долею я рано подружился: Не знал веселых дней, веселых игр не знал, Мечтами детскими ни с кем я не делился, Ни от кого речей разумных не слыхал. Но всё, что грязного есть в жизни самой бедной, — И горе, и разгул, кровавый пот трудов, Порок и плач нужды, оборванной и бледной, Я видел вкруг себя с младенческих годов. Мучительные дни с бессонными ночами, Как много вас прошло без света и тепла! Как вы мне памятны тоскою и слезами, Потерями надежд, бессильем против зла!.. Но были у меня отрадные мгновенья, Когда всю скорбь мою я в звуках изливал, И знал я сердца мир и слезы вдохновенья, И долю горькую завидной почитал. За дар свой в этот миг благодарил я бога, Казался раем мне приют печальный мой, Меж тем безумная и пьяная тревога, Горячий спор и брань кипели за стеной... Вдруг до толпы дошел напев мой вдохновенный, Из сердца вырванный, родившийся в глуши, — И чувства лучшие, вся жизнь моей души Разоблачилися рукой непосвященной. Я слышу над собой и приговор, и суд... И стала песнь моя, песнь муки и восторга, С людьми и с жизнию меня миривший труд, — Предметом злых острот, и клеветы, и торга... С суровой долею я рано подружился: Не знал веселых дней, веселых игр не знал, Мечтами детскими ни с кем я не делился, Ни от кого речей разумных не слыхал. Но всё, что грязного есть в жизни самой бедной, — И горе, и разгул, кровавый пот трудов, Порок и плач нужды, оборванной и бледной, Я видел вкруг себя с младенческих годов. Мучительные дни с бессонными ночами, Как много вас прошло без света и тепла! Как вы мне памятны тоскою и слезами, Потерями надежд, бессильем против зла!.. Но были у меня отрадные мгновенья, Когда всю скорбь мою я в звуках изливал, И знал я сердца мир и слезы вдохновенья, И долю горькую завидной почитал. За дар свой в этот миг благодарил я бога, Казался раем мне приют печальный мой, Меж тем безумная и пьяная тревога, Горячий спор и брань кипели за стеной... Вдруг до толпы дошел напев мой вдохновенный, Из сердца вырванный, родившийся в глуши, — И чувства лучшие, вся жизнь моей души Разоблачилися рукой непосвященной. Я слышу над собой и приговор, и суд... И стала песнь моя, песнь муки и восторга, С людьми и с жизнию меня миривший труд, — Предметом злых острот, и клеветы, и торга...

И. С. Никитин

«С суровой долею я рано подружился...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4472/index.html">«С суровой долею я рано подружился...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>С суровой долею я рано подружился:</v><c></c> <v><m></m>Не знал веселых дней, веселых игр не знал,</v><c></c> <v><m></m>Мечтами детскими ни с кем я не делился,</v><c></c> <v><m></m>Ни от кого речей разумных не слыхал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но всё, что грязного есть в жизни самой бедной, —</v><c></c> <v><m></m>И горе, и разгул, кровавый пот трудов,</v><c></c> <v><m></m>Порок и плач нужды, оборванной и бледной,</v><c></c> <v><m></m>Я видел вкруг себя с младенческих годов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мучительные дни с бессонными ночами,</v><c></c> <v><m></m>Как много вас прошло без света и тепла!</v><c></c> <v><m></m>Как вы мне памятны тоскою и слезами,</v><c></c> <v><m></m>Потерями надежд, бессильем против зла!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но были у меня отрадные мгновенья,</v><c></c> <v><m></m>Когда всю скорбь мою я в звуках изливал,</v><c></c> <v><m></m>И знал я сердца мир и слезы вдохновенья,</v><c></c> <v><m></m>И долю горькую завидной почитал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За дар свой в этот миг благодарил я бога,</v><c></c> <v><m></m>Казался раем мне приют печальный мой,</v><c></c> <v><m></m>Меж тем безумная и пьяная тревога,</v><c></c> <v><m></m>Горячий спор и брань кипели за стеной...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вдруг до толпы дошел напев мой вдохновенный,</v><c></c> <v><m></m>Из сердца вырванный, родившийся в глуши, —</v><c></c> <v><m></m>И чувства лучшие, вся жизнь моей души</v><c></c> <v><m></m>Разоблачилися рукой непосвященной.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я слышу над собой и приговор, и суд...</v><c></c> <v><m></m>И стала песнь моя, песнь муки и восторга,</v><c></c> <v><m></m>С людьми и с жизнию меня миривший труд, —</v><c></c> <v><m></m>Предметом злых острот, и клеветы, и торга...</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4472/index.html">«С суровой долею я рано подружился...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>С суровой долею я рано подружился:</v><c></c> <v><m></m>Не знал веселых дней, веселых игр не знал,</v><c></c> <v><m></m>Мечтами детскими ни с кем я не делился,</v><c></c> <v><m></m>Ни от кого речей разумных не слыхал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но всё, что грязного есть в жизни самой бедной, —</v><c></c> <v><m></m>И горе, и разгул, кровавый пот трудов,</v><c></c> <v><m></m>Порок и плач нужды, оборванной и бледной,</v><c></c> <v><m></m>Я видел вкруг себя с младенческих годов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мучительные дни с бессонными ночами,</v><c></c> <v><m></m>Как много вас прошло без света и тепла!</v><c></c> <v><m></m>Как вы мне памятны тоскою и слезами,</v><c></c> <v><m></m>Потерями надежд, бессильем против зла!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но были у меня отрадные мгновенья,</v><c></c> <v><m></m>Когда всю скорбь мою я в звуках изливал,</v><c></c> <v><m></m>И знал я сердца мир и слезы вдохновенья,</v><c></c> <v><m></m>И долю горькую завидной почитал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За дар свой в этот миг благодарил я бога,</v><c></c> <v><m></m>Казался раем мне приют печальный мой,</v><c></c> <v><m></m>Меж тем безумная и пьяная тревога,</v><c></c> <v><m></m>Горячий спор и брань кипели за стеной...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вдруг до толпы дошел напев мой вдохновенный,</v><c></c> <v><m></m>Из сердца вырванный, родившийся в глуши, —</v><c></c> <v><m></m>И чувства лучшие, вся жизнь моей души</v><c></c> <v><m></m>Разоблачилися рукой непосвященной.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я слышу над собой и приговор, и суд...</v><c></c> <v><m></m>И стала песнь моя, песнь муки и восторга,</v><c></c> <v><m></m>С людьми и с жизнию меня миривший труд, —</v><c></c> <v><m></m>Предметом злых острот, и клеветы, и торга...</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4467

Измученный жизнью суровой. Не раз я себе находил В глаголах предвечного слова Источник покоя и сил. Как дышат святые их звуки Божественным чувством любви, И сердца тревожного муки Как скоро смиряют они!.. Здесь всё в чудно сжатой картине Представлено духом святым: И мир, существующий ныне, И бог, управляющий им, И сущего в мире значенье, Причина, и цель, и конец, И вечного сына рожденье, И крест, и терновый венец. Как сладко читать эти строки, Читая, молиться в тиши, И плакать, и черпать уроки Из них для ума и души! Измученный жизнью суровой. Не раз я себе находил В глаголах предвечного слова Источник покоя и сил. Как дышат святые их звуки Божественным чувством любви, И сердца тревожного муки Как скоро смиряют они!.. Здесь всё в чудно сжатой картине Представлено духом святым: И мир, существующий ныне, И бог, управляющий им, И сущего в мире значенье, Причина, и цель, и конец, И вечного сына рожденье, И крест, и терновый венец. Как сладко читать эти строки, Читая, молиться в тиши, И плакать, и черпать уроки Из них для ума и души!

И. С. Никитин

Новый завет («Измученный жизнью суровой...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4467/index.html">Новый завет («Измученный жизнью суровой...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Новый завет</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Измученный жизнью суровой.</v><c></c> <v><m></m>Не раз я себе находил</v><c></c> <v><m></m>В глаголах предвечного слова</v><c></c> <v><m></m>Источник покоя и сил.</v><c></c> <v><m></m>Как дышат святые их звуки</v><c></c> <v><m></m>Божественным чувством любви,</v><c></c> <v><m></m>И сердца тревожного муки</v><c></c> <v><m></m>Как скоро смиряют они!..</v><c></c> <v><m></m>Здесь всё в чудно сжатой картине</v><c></c> <v><m></m>Представлено духом святым:</v><c></c> <v><m></m>И мир, существующий ныне,</v><c></c> <v><m></m>И бог, управляющий им,</v><c></c> <v><m></m>И сущего в мире значенье,</v><c></c> <v><m></m>Причина, и цель, и конец,</v><c></c> <v><m></m>И вечного сына рожденье,</v><c></c> <v><m></m>И крест, и терновый венец.</v><c></c> <v><m></m>Как сладко читать эти строки,</v><c></c> <v><m></m>Читая, молиться в тиши,</v><c></c> <v><m></m>И плакать, и черпать уроки</v><c></c> <v><m></m>Из них для ума и души!</v><c></c></z> <cr>1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4467/index.html">Новый завет («Измученный жизнью суровой...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Новый завет</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Измученный жизнью суровой.</v><c></c> <v><m></m>Не раз я себе находил</v><c></c> <v><m></m>В глаголах предвечного слова</v><c></c> <v><m></m>Источник покоя и сил.</v><c></c> <v><m></m>Как дышат святые их звуки</v><c></c> <v><m></m>Божественным чувством любви,</v><c></c> <v><m></m>И сердца тревожного муки</v><c></c> <v><m></m>Как скоро смиряют они!..</v><c></c> <v><m></m>Здесь всё в чудно сжатой картине</v><c></c> <v><m></m>Представлено духом святым:</v><c></c> <v><m></m>И мир, существующий ныне,</v><c></c> <v><m></m>И бог, управляющий им,</v><c></c> <v><m></m>И сущего в мире значенье,</v><c></c> <v><m></m>Причина, и цель, и конец,</v><c></c> <v><m></m>И вечного сына рожденье,</v><c></c> <v><m></m>И крест, и терновый венец.</v><c></c> <v><m></m>Как сладко читать эти строки,</v><c></c> <v><m></m>Читая, молиться в тиши,</v><c></c> <v><m></m>И плакать, и черпать уроки</v><c></c> <v><m></m>Из них для ума и души!</v><c></c></z> <cr>1853</cr></pmm></pms></div>

4473

Не говори, что жизнь ничтожна. Нет, после бурь и непогод, Борьбы суровой и тревожной И цвет, и плод она дает. Не вечны все твои печали. В тебе самом источник сил. Взгляни кругом: не для тебя ли Весь мир сокровища раскрыл. Кудряв и зелен лес дремучий, Листы зарей освещены, Огнем охваченные тучи В стекле реки отражены. Покрыт цветами скат кургана. Взойди и стань на вышине, — Какой простор! Сквозь сеть тумана Село чуть видно в стороне. Звенит и льется птички голос, Узнай, о чем она поет; Пойми, что шепчет спелый колос И что за речи ключ ведет? Вот царство жизни и свободы! Здесь всюду блеск! здесь вечный пир! Пойми живой язык природы — И скажешь ты: прекрасен мир! Не говори, что жизнь ничтожна. Нет, после бурь и непогод, Борьбы суровой и тревожной И цвет, и плод она дает. Не вечны все твои печали. В тебе самом источник сил. Взгляни кругом: не для тебя ли Весь мир сокровища раскрыл. Кудряв и зелен лес дремучий, Листы зарей освещены, Огнем охваченные тучи В стекле реки отражены. Покрыт цветами скат кургана. Взойди и стань на вышине, — Какой простор! Сквозь сеть тумана Село чуть видно в стороне. Звенит и льется птички голос, Узнай, о чем она поет; Пойми, что шепчет спелый колос И что за речи ключ ведет? Вот царство жизни и свободы! Здесь всюду блеск! здесь вечный пир! Пойми живой язык природы — И скажешь ты: прекрасен мир!

И. С. Никитин

Поэту («Не говори, что жизнь ничтожна...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4473/index.html">Поэту («Не говори, что жизнь ничтожна...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Поэту</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не говори, что жизнь ничтожна.</v><c></c> <v><m></m>Нет, после бурь и непогод,</v><c></c> <v><m></m>Борьбы суровой и тревожной</v><c></c> <v><m></m>И цвет, и плод она дает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не вечны все твои печали.</v><c></c> <v><m></m>В тебе самом источник сил.</v><c></c> <v><m></m>Взгляни кругом: не для тебя ли</v><c></c> <v><m></m>Весь мир сокровища раскрыл.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Кудряв и зелен лес дремучий,</v><c></c> <v><m></m>Листы зарей освещены,</v><c></c> <v><m></m>Огнем охваченные тучи</v><c></c> <v><m></m>В стекле реки отражены.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Покрыт цветами скат кургана.</v><c></c> <v><m></m>Взойди и стань на вышине, —</v><c></c> <v><m></m>Какой простор! Сквозь сеть тумана</v><c></c> <v><m></m>Село чуть видно в стороне.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Звенит и льется птички голос,</v><c></c> <v><m></m>Узнай, о чем она поет;</v><c></c> <v><m></m>Пойми, что шепчет спелый колос</v><c></c> <v><m></m>И что за речи ключ ведет?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот царство жизни и свободы!</v><c></c> <v><m></m>Здесь всюду блеск! здесь вечный пир!</v><c></c> <v><m></m>Пойми живой язык природы — </v><c></c> <v><m></m>И скажешь ты: прекрасен мир!</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4473/index.html">Поэту («Не говори, что жизнь ничтожна...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Поэту</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не говори, что жизнь ничтожна.</v><c></c> <v><m></m>Нет, после бурь и непогод,</v><c></c> <v><m></m>Борьбы суровой и тревожной</v><c></c> <v><m></m>И цвет, и плод она дает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не вечны все твои печали.</v><c></c> <v><m></m>В тебе самом источник сил.</v><c></c> <v><m></m>Взгляни кругом: не для тебя ли</v><c></c> <v><m></m>Весь мир сокровища раскрыл.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Кудряв и зелен лес дремучий,</v><c></c> <v><m></m>Листы зарей освещены,</v><c></c> <v><m></m>Огнем охваченные тучи</v><c></c> <v><m></m>В стекле реки отражены.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Покрыт цветами скат кургана.</v><c></c> <v><m></m>Взойди и стань на вышине, —</v><c></c> <v><m></m>Какой простор! Сквозь сеть тумана</v><c></c> <v><m></m>Село чуть видно в стороне.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Звенит и льется птички голос,</v><c></c> <v><m></m>Узнай, о чем она поет;</v><c></c> <v><m></m>Пойми, что шепчет спелый колос</v><c></c> <v><m></m>И что за речи ключ ведет?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот царство жизни и свободы!</v><c></c> <v><m></m>Здесь всюду блеск! здесь вечный пир!</v><c></c> <v><m></m>Пойми живой язык природы — </v><c></c> <v><m></m>И скажешь ты: прекрасен мир!</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4468

Молись, дитя: сомненья камень Твоей груди не тяготит; Твоей молитвы чистый пламень Святой любовию горит. Молись, дитя: тебе внимает Творец бесчисленных миров, И капли слез твоих считает, И отвечать тебе готов. Быть может, ангел, твой хранитель, Все эти слезы соберет И их в надзвездную обитель К престолу бога отнесет. Молись, дитя, мужай с летами! И дай бог в пору поздних лет Такими ж светлыми очами Тебе глядеть на божий свет! Но если жизнь тебя измучит И ум и сердце возмутит, Но если жизнь роптать научит, Любовь и веру погасит — Приникни с жаркими слезами, Креста подножье обойми: Ты примиришься с небесами, С самим собою и с людьми. И вновь тогда из райской сени Хранитель — ангел твой сойдет И за тебя, склонив колени, Молитву к богу вознесет. Молись, дитя: сомненья камень Твоей груди не тяготит; Твоей молитвы чистый пламень Святой любовию горит. Молись, дитя: тебе внимает Творец бесчисленных миров, И капли слез твоих считает, И отвечать тебе готов. Быть может, ангел, твой хранитель, Все эти слезы соберет И их в надзвездную обитель К престолу бога отнесет. Молись, дитя, мужай с летами! И дай бог в пору поздних лет Такими ж светлыми очами Тебе глядеть на божий свет! Но если жизнь тебя измучит И ум и сердце возмутит, Но если жизнь роптать научит, Любовь и веру погасит — Приникни с жаркими слезами, Креста подножье обойми: Ты примиришься с небесами, С самим собою и с людьми. И вновь тогда из райской сени Хранитель — ангел твой сойдет И за тебя, склонив колени, Молитву к богу вознесет.

И. С. Никитин

Молитва дитяти («Молись, дитя: сомненья камень...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4468/index.html">Молитва дитяти («Молись, дитя: сомненья камень...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Молитва дитяти</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Молись, дитя: сомненья камень</v><c></c> <v><m></m>Твоей груди не тяготит;</v><c></c> <v><m></m>Твоей молитвы чистый пламень</v><c></c> <v><m></m>Святой любовию горит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Молись, дитя: тебе внимает</v><c></c> <v><m></m>Творец бесчисленных миров,</v><c></c> <v><m></m>И капли слез твоих считает,</v><c></c> <v><m></m>И отвечать тебе готов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Быть может, ангел, твой хранитель,</v><c></c> <v><m></m>Все эти слезы соберет</v><c></c> <v><m></m>И их в надзвездную обитель</v><c></c> <v><m></m>К престолу бога отнесет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Молись, дитя, мужай с летами!</v><c></c> <v><m></m>И дай бог в пору поздних лет</v><c></c> <v><m></m>Такими ж светлыми очами</v><c></c> <v><m></m>Тебе глядеть на божий свет!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но если жизнь тебя измучит</v><c></c> <v><m></m>И ум и сердце возмутит,</v><c></c> <v><m></m>Но если жизнь роптать научит,</v><c></c> <v><m></m>Любовь и веру погасит — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Приникни с жаркими слезами,</v><c></c> <v><m></m>Креста подножье обойми:</v><c></c> <v><m></m>Ты примиришься с небесами,</v><c></c> <v><m></m>С самим собою и с людьми.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вновь тогда из райской сени</v><c></c> <v><m></m>Хранитель — ангел твой сойдет</v><c></c> <v><m></m>И за тебя, склонив колени,</v><c></c> <v><m></m>Молитву к богу вознесет.</v><c></c></z> <cr>1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4468/index.html">Молитва дитяти («Молись, дитя: сомненья камень...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Молитва дитяти</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Молись, дитя: сомненья камень</v><c></c> <v><m></m>Твоей груди не тяготит;</v><c></c> <v><m></m>Твоей молитвы чистый пламень</v><c></c> <v><m></m>Святой любовию горит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Молись, дитя: тебе внимает</v><c></c> <v><m></m>Творец бесчисленных миров,</v><c></c> <v><m></m>И капли слез твоих считает,</v><c></c> <v><m></m>И отвечать тебе готов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Быть может, ангел, твой хранитель,</v><c></c> <v><m></m>Все эти слезы соберет</v><c></c> <v><m></m>И их в надзвездную обитель</v><c></c> <v><m></m>К престолу бога отнесет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Молись, дитя, мужай с летами!</v><c></c> <v><m></m>И дай бог в пору поздних лет</v><c></c> <v><m></m>Такими ж светлыми очами</v><c></c> <v><m></m>Тебе глядеть на божий свет!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но если жизнь тебя измучит</v><c></c> <v><m></m>И ум и сердце возмутит,</v><c></c> <v><m></m>Но если жизнь роптать научит,</v><c></c> <v><m></m>Любовь и веру погасит — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Приникни с жаркими слезами,</v><c></c> <v><m></m>Креста подножье обойми:</v><c></c> <v><m></m>Ты примиришься с небесами,</v><c></c> <v><m></m>С самим собою и с людьми.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вновь тогда из райской сени</v><c></c> <v><m></m>Хранитель — ангел твой сойдет</v><c></c> <v><m></m>И за тебя, склонив колени,</v><c></c> <v><m></m>Молитву к богу вознесет.</v><c></c></z> <cr>1853</cr></pmm></pms></div>

4481

В худой час, не спросясь, Как полуночный вор, Нужда тихо вошла В старый дом к мужичку. Стал он думать с тех пор, Тосковать и бледнеть, Мало есть, дурно спать, День и ночь работать. Всё, что долгим трудом Было собрано в дом, Злая гостья, нужда, Как пожар, подняла. Стало пусто везде: В закромах, в сундуках, На забытом гумне, На широком дворе. Повалились плетни, Ветер всюду гулял, И под крышей худой Дом, как старец, стоял. За бесценок пошел Доморощенный скот, Чужой серп рано снял Недозрелую рожь. Обнищал мужичок, Сдал он пашню внаём И с молитвой святой Запер наглухо дом. И с одною сумой Да с суровой нуждой В путь-дорогу пошел Новой доли искать; Мыкать горе свое, В пояс кланяться всем, На людей работать, Силу-матушку класть... Много вытерпел он На чужой стороне; Много зла перенес И пролил горьких слез; И здоровье сгубил, И седины нажил, И под кровлей чужой Слег в постелю больной. И на жесткой доске Изнывая в тоске, Он напрасно друзей Слабым голосом звал. В час ночной он один, Как свеча, догорал И в слезах медный крест Горячо целовал. И в дощатом гробу, На дубовом столе Долго труп его ждал Похорон и молитв. И не плакал никто Над могилой его И, как стража, на ней Не поставил креста; Лишь сырая земля На широкой груди Приют вечный дала Жертве горькой нужды. В худой час, не спросясь, Как полуночный вор, Нужда тихо вошла В старый дом к мужичку. Стал он думать с тех пор, Тосковать и бледнеть, Мало есть, дурно спать, День и ночь работать. Всё, что долгим трудом Было собрано в дом, Злая гостья, нужда, Как пожар, подняла. Стало пусто везде: В закромах, в сундуках, На забытом гумне, На широком дворе. Повалились плетни, Ветер всюду гулял, И под крышей худой Дом, как старец, стоял. За бесценок пошел Доморощенный скот, Чужой серп рано снял Недозрелую рожь. Обнищал мужичок, Сдал он пашню внаём И с молитвой святой Запер наглухо дом. И с одною сумой Да с суровой нуждой В путь-дорогу пошел Новой доли искать; Мыкать горе свое, В пояс кланяться всем, На людей работать, Силу-матушку класть... Много вытерпел он На чужой стороне; Много зла перенес И пролил горьких слез; И здоровье сгубил, И седины нажил, И под кровлей чужой Слег в постелю больной. И на жесткой доске Изнывая в тоске, Он напрасно друзей Слабым голосом звал. В час ночной он один, Как свеча, догорал И в слезах медный крест Горячо целовал. И в дощатом гробу, На дубовом столе Долго труп его ждал Похорон и молитв. И не плакал никто Над могилой его И, как стража, на ней Не поставил креста; Лишь сырая земля На широкой груди Приют вечный дала Жертве горькой нужды.

И. С. Никитин

Нужда («В худой час, не спросясь...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4481/index.html">Нужда («В худой час, не спросясь...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Нужда</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>В худой час, не спросясь,</v><c></c> <v><m></m>Как полуночный вор,</v><c></c> <v><m></m>Нужда тихо вошла</v><c></c> <v><m></m>В старый дом к мужичку.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стал он думать с тех пор,</v><c></c> <v><m></m>Тосковать и бледнеть,</v><c></c> <v><m></m>Мало есть, дурно спать,</v><c></c> <v><m></m>День и ночь работать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё, что долгим трудом</v><c></c> <v><m></m>Было собрано в дом,</v><c></c> <v><m></m>Злая гостья, нужда,</v><c></c> <v><m></m>Как пожар, подняла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стало пусто везде:</v><c></c> <v><m></m>В закромах, в сундуках,</v><c></c> <v><m></m>На забытом гумне,</v><c></c> <v><m></m>На широком дворе.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Повалились плетни,</v><c></c> <v><m></m>Ветер всюду гулял,</v><c></c> <v><m></m>И под крышей худой</v><c></c> <v><m></m>Дом, как старец, стоял.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За бесценок пошел</v><c></c> <v><m></m>Доморощенный скот,</v><c></c> <v><m></m>Чужой серп рано снял</v><c></c> <v><m></m>Недозрелую рожь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Обнищал мужичок,</v><c></c> <v><m></m>Сдал он пашню внаём</v><c></c> <v><m></m>И с молитвой святой</v><c></c> <v><m></m>Запер наглухо дом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И с одною сумой</v><c></c> <v><m></m>Да с суровой нуждой</v><c></c> <v><m></m>В путь-дорогу пошел</v><c></c> <v><m></m>Новой доли искать;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мыкать горе свое,</v><c></c> <v><m></m>В пояс кланяться всем,</v><c></c> <v><m></m>На людей работать,</v><c></c> <v><m></m>Силу-матушку класть...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Много вытерпел он</v><c></c> <v><m></m>На чужой стороне;</v><c></c> <v><m></m>Много зла перенес</v><c></c> <v><m></m>И пролил горьких слез;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И здоровье сгубил,</v><c></c> <v><m></m>И седины нажил,</v><c></c> <v><m></m>И под кровлей чужой</v><c></c> <v><m></m>Слег в постелю больной.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И на жесткой доске</v><c></c> <v><m></m>Изнывая в тоске,</v><c></c> <v><m></m>Он напрасно друзей</v><c></c> <v><m></m>Слабым голосом звал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В час ночной он один,</v><c></c> <v><m></m>Как свеча, догорал</v><c></c> <v><m></m>И в слезах медный крест</v><c></c> <v><m></m>Горячо целовал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в дощатом гробу,</v><c></c> <v><m></m>На дубовом столе</v><c></c> <v><m></m>Долго труп его ждал</v><c></c> <v><m></m>Похорон и молитв.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И не плакал никто</v><c></c> <v><m></m>Над могилой его</v><c></c> <v><m></m>И, как стража, на ней</v><c></c> <v><m></m>Не поставил креста;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лишь сырая земля</v><c></c> <v><m></m>На широкой груди</v><c></c> <v><m></m>Приют вечный дала</v><c></c> <v><m></m>Жертве горькой нужды.</v><c></c></z> <cr>1853 (?)</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4481/index.html">Нужда («В худой час, не спросясь...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Нужда</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>В худой час, не спросясь,</v><c></c> <v><m></m>Как полуночный вор,</v><c></c> <v><m></m>Нужда тихо вошла</v><c></c> <v><m></m>В старый дом к мужичку.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стал он думать с тех пор,</v><c></c> <v><m></m>Тосковать и бледнеть,</v><c></c> <v><m></m>Мало есть, дурно спать,</v><c></c> <v><m></m>День и ночь работать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё, что долгим трудом</v><c></c> <v><m></m>Было собрано в дом,</v><c></c> <v><m></m>Злая гостья, нужда,</v><c></c> <v><m></m>Как пожар, подняла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стало пусто везде:</v><c></c> <v><m></m>В закромах, в сундуках,</v><c></c> <v><m></m>На забытом гумне,</v><c></c> <v><m></m>На широком дворе.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Повалились плетни,</v><c></c> <v><m></m>Ветер всюду гулял,</v><c></c> <v><m></m>И под крышей худой</v><c></c> <v><m></m>Дом, как старец, стоял.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За бесценок пошел</v><c></c> <v><m></m>Доморощенный скот,</v><c></c> <v><m></m>Чужой серп рано снял</v><c></c> <v><m></m>Недозрелую рожь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Обнищал мужичок,</v><c></c> <v><m></m>Сдал он пашню внаём</v><c></c> <v><m></m>И с молитвой святой</v><c></c> <v><m></m>Запер наглухо дом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И с одною сумой</v><c></c> <v><m></m>Да с суровой нуждой</v><c></c> <v><m></m>В путь-дорогу пошел</v><c></c> <v><m></m>Новой доли искать;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мыкать горе свое,</v><c></c> <v><m></m>В пояс кланяться всем,</v><c></c> <v><m></m>На людей работать,</v><c></c> <v><m></m>Силу-матушку класть...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Много вытерпел он</v><c></c> <v><m></m>На чужой стороне;</v><c></c> <v><m></m>Много зла перенес</v><c></c> <v><m></m>И пролил горьких слез;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И здоровье сгубил,</v><c></c> <v><m></m>И седины нажил,</v><c></c> <v><m></m>И под кровлей чужой</v><c></c> <v><m></m>Слег в постелю больной.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И на жесткой доске</v><c></c> <v><m></m>Изнывая в тоске,</v><c></c> <v><m></m>Он напрасно друзей</v><c></c> <v><m></m>Слабым голосом звал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В час ночной он один,</v><c></c> <v><m></m>Как свеча, догорал</v><c></c> <v><m></m>И в слезах медный крест</v><c></c> <v><m></m>Горячо целовал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в дощатом гробу,</v><c></c> <v><m></m>На дубовом столе</v><c></c> <v><m></m>Долго труп его ждал</v><c></c> <v><m></m>Похорон и молитв.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И не плакал никто</v><c></c> <v><m></m>Над могилой его</v><c></c> <v><m></m>И, как стража, на ней</v><c></c> <v><m></m>Не поставил креста;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лишь сырая земля</v><c></c> <v><m></m>На широкой груди</v><c></c> <v><m></m>Приют вечный дала</v><c></c> <v><m></m>Жертве горькой нужды.</v><c></c></z> <cr>1853 (?)</cr></pmm></pms></div>

4474

Зашумела, разгулялась В поле непогода; Принакрылась белым снегом Гладкая дорога. Белым снегом принакрылась, Не осталось следу, Поднялася пыль и вьюга, Не видать и свету. Да удалому детине Буря не забота: Он проложит путь-дорогу, Лишь была б охота. Не страшна глухая полночь, Дальний путь и вьюга, Если молодца в свой терем Ждет краса-подруга. Уж как встретит она гостя Утренней зарею, Обоймет его стыдливо Белою рукою, Опустивши ясны очи, Друга приголубит... Вспыхнет он — и холод ночи, И весь свет забудет. Зашумела, разгулялась В поле непогода; Принакрылась белым снегом Гладкая дорога. Белым снегом принакрылась, Не осталось следу, Поднялася пыль и вьюга, Не видать и свету. Да удалому детине Буря не забота: Он проложит путь-дорогу, Лишь была б охота. Не страшна глухая полночь, Дальний путь и вьюга, Если молодца в свой терем Ждет краса-подруга. Уж как встретит она гостя Утренней зарею, Обоймет его стыдливо Белою рукою, Опустивши ясны очи, Друга приголубит... Вспыхнет он — и холод ночи, И весь свет забудет.

И. С. Никитин

Песня («Зашумела, разгулялась...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4474/index.html">Песня («Зашумела, разгулялась...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Песня</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Зашумела, разгулялась</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В поле непогода;</v><c></c> <v><m></m>Принакрылась белым снегом</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Гладкая дорога.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Белым снегом принакрылась,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не осталось следу,</v><c></c> <v><m></m>Поднялася пыль и вьюга,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не видать и свету.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да удалому детине</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Буря не забота:</v><c></c> <v><m></m>Он проложит путь-дорогу,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Лишь была б охота.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не страшна глухая полночь,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Дальний путь и вьюга,</v><c></c> <v><m></m>Если молодца в свой терем</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ждет краса-подруга.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж как встретит она гостя</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Утренней зарею,</v><c></c> <v><m></m>Обоймет его стыдливо</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Белою рукою,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Опустивши ясны очи,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Друга приголубит...</v><c></c> <v><m></m>Вспыхнет он — и холод ночи,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И весь свет забудет.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4474/index.html">Песня («Зашумела, разгулялась...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Песня</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Зашумела, разгулялась</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В поле непогода;</v><c></c> <v><m></m>Принакрылась белым снегом</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Гладкая дорога.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Белым снегом принакрылась,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не осталось следу,</v><c></c> <v><m></m>Поднялася пыль и вьюга,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не видать и свету.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да удалому детине</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Буря не забота:</v><c></c> <v><m></m>Он проложит путь-дорогу,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Лишь была б охота.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не страшна глухая полночь,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Дальний путь и вьюга,</v><c></c> <v><m></m>Если молодца в свой терем</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ждет краса-подруга.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж как встретит она гостя</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Утренней зарею,</v><c></c> <v><m></m>Обоймет его стыдливо</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Белою рукою,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Опустивши ясны очи,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Друга приголубит...</v><c></c> <v><m></m>Вспыхнет он — и холод ночи,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И весь свет забудет.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4469

О, сколько раз я проклинал Позор слепого заблужденья И о самом себе рыдал В часы молитв и размышленья! И как бы я благословил В ту пору неба гром нежданный, Когда бы этот гость желанный Надменный ум мой поразил!.. Но миг святой прошел — и снова Страстям, как прежде, я служу, И на позор их и оковы, Как на свободу, я гляжу. Так, влажный воздух рассекая, Меж облаков, во тьме ночной. Блистает молния порой. Мгновенно небо освещая. О, сколько раз я проклинал Позор слепого заблужденья И о самом себе рыдал В часы молитв и размышленья! И как бы я благословил В ту пору неба гром нежданный, Когда бы этот гость желанный Надменный ум мой поразил!.. Но миг святой прошел — и снова Страстям, как прежде, я служу, И на позор их и оковы, Как на свободу, я гляжу. Так, влажный воздух рассекая, Меж облаков, во тьме ночной. Блистает молния порой. Мгновенно небо освещая.

И. С. Никитин

«О, сколько раз я проклинал...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4469/index.html">«О, сколько раз я проклинал...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>О, сколько раз я проклинал</v><c></c> <v><m></m>Позор слепого заблужденья</v><c></c> <v><m></m>И о самом себе рыдал</v><c></c> <v><m></m>В часы молитв и размышленья!</v><c></c> <v><m></m>И как бы я благословил</v><c></c> <v><m></m>В ту пору неба гром нежданный,</v><c></c> <v><m></m>Когда бы этот гость желанный</v><c></c> <v><m></m>Надменный ум мой поразил!..</v><c></c> <v><m></m>Но миг святой прошел — и снова</v><c></c> <v><m></m>Страстям, как прежде, я служу,</v><c></c> <v><m></m>И на позор их и оковы,</v><c></c> <v><m></m>Как на свободу, я гляжу.</v><c></c> <v><m></m>Так, влажный воздух рассекая,</v><c></c> <v><m></m>Меж облаков, во тьме ночной.</v><c></c> <v><m></m>Блистает молния порой.</v><c></c> <v><m></m>Мгновенно небо освещая.</v><c></c></z> <cr>1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4469/index.html">«О, сколько раз я проклинал...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>О, сколько раз я проклинал</v><c></c> <v><m></m>Позор слепого заблужденья</v><c></c> <v><m></m>И о самом себе рыдал</v><c></c> <v><m></m>В часы молитв и размышленья!</v><c></c> <v><m></m>И как бы я благословил</v><c></c> <v><m></m>В ту пору неба гром нежданный,</v><c></c> <v><m></m>Когда бы этот гость желанный</v><c></c> <v><m></m>Надменный ум мой поразил!..</v><c></c> <v><m></m>Но миг святой прошел — и снова</v><c></c> <v><m></m>Страстям, как прежде, я служу,</v><c></c> <v><m></m>И на позор их и оковы,</v><c></c> <v><m></m>Как на свободу, я гляжу.</v><c></c> <v><m></m>Так, влажный воздух рассекая,</v><c></c> <v><m></m>Меж облаков, во тьме ночной.</v><c></c> <v><m></m>Блистает молния порой.</v><c></c> <v><m></m>Мгновенно небо освещая.</v><c></c></z> <cr>1853</cr></pmm></pms></div>

4482

День ясный тихо догорает; Чист неба купол голубой; Весь запад в золоте сияет Над Иудейскою землей. Спокойно высясь над полями, Закатом солнца освещен, Стоит высокий Елеон С благоуханными садами. И, полный блеска, перед ним, Народа шумом оживленный, Лежит святой Ерусалим, Стеною твердой окруженный. Вдали Гевал и Гаризим, 1 К востоку воды Иордана С роскошной зеленью долин Рисуются в волнах тумана, И моря Мертвого краса Сквозь сон глядит на небеса. 2 А там, на западе, далеко, Лазурных Средиземных волн Разлив могучий огражден Песчаным берегом широко... 3 Темнеет... всюду тишина... Вот ночи вспыхнули светила, — И ярко полная луна Сад Гефсиманский озарила. В траве, под ветвями олив, Сыны божественного слова, Ерусалима шум забыв, Спят три апостола Христовы. Их сон спокоен и глубок; Но тяжело спал мир суровый: Веков наследственный порок Его замкнул в свои оковы, Проклятье праотца на нем Пятном бесславия лежало И с каждым веком новым злом Его, как язва, поражало... Но час свободы наступал — И, чуждый общему позору, Посланник бога, в эту пору, Судьбу всемирную решал. За слово истины высокой Голгофский крест предвидел он. И, чувством скорби возмущен, Отцу молился одиноко: «Ты знаешь, отче, скорбь мою И видишь, как твой сын страдает, — О, подкрепи меня, молю, Моя душа изнемогает! День казни близок: он придет, — На жертву отданный народу, Твой сын безропотно умрет, Умрет за общую свободу... 4 Проклятьем черни поражен, Измученный и обнаженный, Перед толпой поникнет он Своей главой окровавленной. И те, которым со креста Пошлет он дар благословенья, С улыбкой гордого презренья Поднимут руки на Христа... О, да минует чаша эта, Мой отче, сына твоего! Мне горько видеть злобу света За искупление его! Но не моя да будет воля, Да будет так, как хочешь ты! Тобой назначенная доля Есть дело вечной правоты. И если твоему народу Позор мой благо принесет, Пускай за общую свободу Сын человеческий умрет!» Молитву кончив, скорби полный, К ученикам он подошел И, увидав их сон спокойный, Сказал им: «Встаньте, час пришел! Оставьте сон свой и молитесь, Чтоб в искушенье вам не впасть, Тогда вы в вере укрепитесь И с верой встретите напасть». Сказал — и тихо удалился Туда, где прежде плакал он, И, той же скорбью возмущен, На землю пал он и молился: «Ты, отче, в мир меня послал, Но сына мир твой не приемлет: Ему любовь я возвещал — Моим глаголам он не внемлет; Я был врачом его больным, Я за врагов моих молился — И надо мной Ерусалим, Как над обманщиком, глумился! Народу мир я завещал — Народ судом мне угрожает, Я в мире мертвых воскрешал — И мир мне крест приготовляет!.. О, если можно, от меня Да мимо идет чаша эта! Ты бог любви, начало света, И всё возможно для тебя! Но если кровь нужна святая, Чтоб землю с небом примирить, — Твой вечный суд благословляя, На крест готов я восходить!» И взор в тоске невыразимой С небес на землю он низвел, И снова, скорбию томимый, К ученикам он подошел. Но их смежавшиеся очи Невольный сон отягощал; Великой тайны этой ночи Их бедный ум не постигал. И стал он молча, полный муки, Чело высокое склонил И на груди святые руки В изнеможении сложил. Что думал он в минуты эти, Как человек и божий сын, Подъявший грех тысячелетий, — То знал отец его один. Но ни одна душа людская Не испытала никогда Той боли тягостной, какая В его груди была тогда, И люди, верно б, не поняли, Весь грешный мир наш не постиг Тех слез, которые сияли В очах спасителя в тот миг. И вот опять он удалился Под сень смоковниц и олив, И там, колени преклонив, Опять он плакал и молился: «О боже мой! Мне тяжело! Мой ум, колебляся, темнеет; Всё человеческое зло На мне едином тяготеет. Позор людской, позор веков, — Всё на себя я принимаю, Но сам под тяжестью оков, Как человек, изнемогаю... О, не оставь меня в борьбе С моею плотию земною, — И всё угодное тебе Тогда да будет надо мною! Молюсь: да снидет на меня Святая сила укрепленья! Да совершу с любовью я Великий подвиг примиренья!» И руки к небу он подъял, И весь в молитву превратился; Огонь лицо его сжигал, Кровавый пот по нем струился. И вдруг с безоблачных небес, Лучами света окруженный, Явился в сад уединенный Глашатай божиих чудес. 5 Был чуден взор его прекрасный И безмятежно и светло Одушевленное чело, И лик сиял, как полдень ясный; И близ спасителя он стал И речью, свыше вдохновенной, Освободителя вселенной На славный подвиг укреплял; И сам, подобный легкой тени, Но полный благодатных сил, Свои воздушные колени С молитвой пламенной склонил. Вокруг молчало всё глубоко; Была на небе тишина, — Лишь в царстве мрака одиноко Страдал бесплодно сатана. Он знал, что в мире колебался Его владычества кумир И что бесславно падший мир К свободе новой приближался. Виновник зла, он понимал, Кто был Мессия воплощенный, 6 О чем отца он умолял, И, страшной мукой подавленный, Дух гордый молча изнывал, Бессильной злобой сокрушенный... Спокойно в выси голубой Светил блистали мириады, И полон сладостной прохлады Был чистый воздух. Над землей, Поднявшись тихо, небожитель Летел к надзвездным высотам, — Меж тем всемирный искупитель Опять пришел к ученикам. И в это чудное мгновенье Как был он истинно велик, Каким огнем одушевленья Горел его прекрасный лик! Как ярко отражали очи Всю волю твердую его, Как радостно светила ночи С высот глядели на него! Ученики, как прежде, спали, И вновь спаситель им сказал: «Вставайте, близок день печали И час предательства настал...» И звук мечей остроконечных Сад Гефсиманский пробудил, И отблеск факелов зловещих Лицо Иуды осветил. Гевал (ныне Емадед-дин) и Гаризим (ныне Шах-Гаден) близ Сихема, в колене Ефремовом, на север от Ерусалима в 52 верстах. Шесть колен Израилевых на первой произносили проклятия, а другие шесть на второй — благословения, заповеданные Моисеем (Св⟨ященная⟩ цер⟨ковная⟩ география В. П. П⟨олякова⟩, изд. второе, 1848). Вода Мертвого моря светла и прозрачна, но чрезвычайно горька, как в наших солончаках. Самая большая, длина его простирается на 91 версту, ширина на 25. (Там же.) Средиземное море находится на расстоянии 50 верст от Ерусалима. (Там же.) Посл. ап. Павла к римл⟨янам⟩, гл. VIII, ст. 21; к гал⟨атам⟩, гл. V, ст. 1 и 13. Ев. Луки, гл. XXII, ст. 43. Ев. Матфея, гл. VIII, ст. 29; Марка, гл. V, ст. 7; Луки, гл. IV, ст. 34 — «Воскресное чтение», 1840, № 45. Искушение Иисуса Христа от диавола. День ясный тихо догорает; Чист неба купол голубой; Весь запад в золоте сияет Над Иудейскою землей. Спокойно высясь над полями, Закатом солнца освещен, Стоит высокий Елеон С благоуханными садами. И, полный блеска, перед ним, Народа шумом оживленный, Лежит святой Ерусалим, Стеною твердой окруженный. Вдали Гевал и Гаризим, 1 К востоку воды Иордана С роскошной зеленью долин Рисуются в волнах тумана, И моря Мертвого краса Сквозь сон глядит на небеса. 2 А там, на западе, далеко, Лазурных Средиземных волн Разлив могучий огражден Песчаным берегом широко... 3 Темнеет... всюду тишина... Вот ночи вспыхнули светила, — И ярко полная луна Сад Гефсиманский озарила. В траве, под ветвями олив, Сыны божественного слова, Ерусалима шум забыв, Спят три апостола Христовы. Их сон спокоен и глубок; Но тяжело спал мир суровый: Веков наследственный порок Его замкнул в свои оковы, Проклятье праотца на нем Пятном бесславия лежало И с каждым веком новым злом Его, как язва, поражало... Но час свободы наступал — И, чуждый общему позору, Посланник бога, в эту пору, Судьбу всемирную решал. За слово истины высокой Голгофский крест предвидел он. И, чувством скорби возмущен, Отцу молился одиноко: «Ты знаешь, отче, скорбь мою И видишь, как твой сын страдает, — О, подкрепи меня, молю, Моя душа изнемогает! День казни близок: он придет, — На жертву отданный народу, Твой сын безропотно умрет, Умрет за общую свободу... 4 Проклятьем черни поражен, Измученный и обнаженный, Перед толпой поникнет он Своей главой окровавленной. И те, которым со креста Пошлет он дар благословенья, С улыбкой гордого презренья Поднимут руки на Христа... О, да минует чаша эта, Мой отче, сына твоего! Мне горько видеть злобу света За искупление его! Но не моя да будет воля, Да будет так, как хочешь ты! Тобой назначенная доля Есть дело вечной правоты. И если твоему народу Позор мой благо принесет, Пускай за общую свободу Сын человеческий умрет!» Молитву кончив, скорби полный, К ученикам он подошел И, увидав их сон спокойный, Сказал им: «Встаньте, час пришел! Оставьте сон свой и молитесь, Чтоб в искушенье вам не впасть, Тогда вы в вере укрепитесь И с верой встретите напасть». Сказал — и тихо удалился Туда, где прежде плакал он, И, той же скорбью возмущен, На землю пал он и молился: «Ты, отче, в мир меня послал, Но сына мир твой не приемлет: Ему любовь я возвещал — Моим глаголам он не внемлет; Я был врачом его больным, Я за врагов моих молился — И надо мной Ерусалим, Как над обманщиком, глумился! Народу мир я завещал — Народ судом мне угрожает, Я в мире мертвых воскрешал — И мир мне крест приготовляет!.. О, если можно, от меня Да мимо идет чаша эта! Ты бог любви, начало света, И всё возможно для тебя! Но если кровь нужна святая, Чтоб землю с небом примирить, — Твой вечный суд благословляя, На крест готов я восходить!» И взор в тоске невыразимой С небес на землю он низвел, И снова, скорбию томимый, К ученикам он подошел. Но их смежавшиеся очи Невольный сон отягощал; Великой тайны этой ночи Их бедный ум не постигал. И стал он молча, полный муки, Чело высокое склонил И на груди святые руки В изнеможении сложил. Что думал он в минуты эти, Как человек и божий сын, Подъявший грех тысячелетий, — То знал отец его один. Но ни одна душа людская Не испытала никогда Той боли тягостной, какая В его груди была тогда, И люди, верно б, не поняли, Весь грешный мир наш не постиг Тех слез, которые сияли В очах спасителя в тот миг. И вот опять он удалился Под сень смоковниц и олив, И там, колени преклонив, Опять он плакал и молился: «О боже мой! Мне тяжело! Мой ум, колебляся, темнеет; Всё человеческое зло На мне едином тяготеет. Позор людской, позор веков, — Всё на себя я принимаю, Но сам под тяжестью оков, Как человек, изнемогаю... О, не оставь меня в борьбе С моею плотию земною, — И всё угодное тебе Тогда да будет надо мною! Молюсь: да снидет на меня Святая сила укрепленья! Да совершу с любовью я Великий подвиг примиренья!» И руки к небу он подъял, И весь в молитву превратился; Огонь лицо его сжигал, Кровавый пот по нем струился. И вдруг с безоблачных небес, Лучами света окруженный, Явился в сад уединенный Глашатай божиих чудес. 5 Был чуден взор его прекрасный И безмятежно и светло Одушевленное чело, И лик сиял, как полдень ясный; И близ спасителя он стал И речью, свыше вдохновенной, Освободителя вселенной На славный подвиг укреплял; И сам, подобный легкой тени, Но полный благодатных сил, Свои воздушные колени С молитвой пламенной склонил. Вокруг молчало всё глубоко; Была на небе тишина, — Лишь в царстве мрака одиноко Страдал бесплодно сатана. Он знал, что в мире колебался Его владычества кумир И что бесславно падший мир К свободе новой приближался. Виновник зла, он понимал, Кто был Мессия воплощенный, 6 О чем отца он умолял, И, страшной мукой подавленный, Дух гордый молча изнывал, Бессильной злобой сокрушенный... Спокойно в выси голубой Светил блистали мириады, И полон сладостной прохлады Был чистый воздух. Над землей, Поднявшись тихо, небожитель Летел к надзвездным высотам, — Меж тем всемирный искупитель Опять пришел к ученикам. И в это чудное мгновенье Как был он истинно велик, Каким огнем одушевленья Горел его прекрасный лик! Как ярко отражали очи Всю волю твердую его, Как радостно светила ночи С высот глядели на него! Ученики, как прежде, спали, И вновь спаситель им сказал: «Вставайте, близок день печали И час предательства настал...» И звук мечей остроконечных Сад Гефсиманский пробудил, И отблеск факелов зловещих Лицо Иуды осветил. Гевал (ныне Емадед-дин) и Гаризим (ныне Шах-Гаден) близ Сихема, в колене Ефремовом, на север от Ерусалима в 52 верстах. Шесть колен Израилевых на первой произносили проклятия, а другие шесть на второй — благословения, заповеданные Моисеем (Св⟨ященная⟩ цер⟨ковная⟩ география В. П. П⟨олякова⟩, изд. второе, 1848). Вода Мертвого моря светла и прозрачна, но чрезвычайно горька, как в наших солончаках. Самая большая, длина его простирается на 91 версту, ширина на 25. (Там же.) Средиземное море находится на расстоянии 50 верст от Ерусалима. (Там же.) Посл. ап. Павла к римл⟨янам⟩, гл. VIII, ст. 21; к гал⟨атам⟩, гл. V, ст. 1 и 13. Ев. Луки, гл. XXII, ст. 43. Ев. Матфея, гл. VIII, ст. 29; Марка, гл. V, ст. 7; Луки, гл. IV, ст. 34 — «Воскресное чтение», 1840, № 45. Искушение Иисуса Христа от диавола.

И. С. Никитин

Моление о чаше («День ясный тихо догорает...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4482/index.html">Моление о чаше («День ясный тихо догорает...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Моление о чаше</h1></div> <div class="epigraf">И, прешед мало, паде на лице своем, моляся и глаголя: отче мой, аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия: обаче не яко же аз хощу, но яко же ты. <i><div class="epigraf_source">Ее. Матф. гл. XXVI. ст. 39 — 47.</div></i></div><br clear="all"/> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>День ясный тихо догорает;</v><c></c> <v><m></m>Чист неба купол голубой;</v><c></c> <v><m></m>Весь запад в золоте сияет</v><c></c> <v><m></m>Над Иудейскою землей.</v><c></c> <v><m></m>Спокойно высясь над полями,</v><c></c> <v><m></m>Закатом солнца освещен,</v><c></c> <v><m></m>Стоит высокий Елеон</v><c></c> <v><m></m>С благоуханными садами.</v><c></c> <v><m></m>И, полный блеска, перед ним,</v><c></c> <v><m></m>Народа шумом оживленный,</v><c></c> <v><m></m>Лежит святой Ерусалим,</v><c></c> <v><m></m>Стеною твердой окруженный.</v><c></c> <v><m></m>Вдали Гевал и Гаризим,<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>К востоку воды Иордана</v><c></c> <v><m></m>С роскошной зеленью долин</v><c></c> <v><m></m>Рисуются в волнах тумана,</v><c></c> <v><m></m>И моря Мертвого краса</v><c></c> <v><m></m>Сквозь сон глядит на небеса.<fn>^{<a href="#fn2" name="fns2">2</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>А там, на западе, далеко,</v><c></c> <v><m></m>Лазурных Средиземных волн</v><c></c> <v><m></m>Разлив могучий огражден</v><c></c> <v><m></m>Песчаным берегом широко...<fn>^{<a href="#fn3" name="fns3">3</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Темнеет... всюду тишина...</v><c></c> <v><m></m>Вот ночи вспыхнули светила, —</v><c></c> <v><m></m>И ярко полная луна</v><c></c> <v><m></m>Сад Гефсиманский озарила.</v><c></c> <v><m></m>В траве, под ветвями олив,</v><c></c> <v><m></m>Сыны божественного слова,</v><c></c> <v><m></m>Ерусалима шум забыв,</v><c></c> <v><m></m>Спят три апостола Христовы.</v><c></c> <v><m></m>Их сон спокоен и глубок;</v><c></c> <v><m></m>Но тяжело спал мир суровый:</v><c></c> <v><m></m>Веков наследственный порок</v><c></c> <v><m></m>Его замкнул в свои оковы,</v><c></c> <v><m></m>Проклятье праотца на нем</v><c></c> <v><m></m>Пятном бесславия лежало</v><c></c> <v><m></m>И с каждым веком новым злом</v><c></c> <v><m></m>Его, как язва, поражало...</v><c></c> <v><m></m>Но час свободы наступал —</v><c></c> <v><m></m>И, чуждый общему позору,</v><c></c> <v><m></m>Посланник бога, в эту пору,</v><c></c> <v><m></m>Судьбу всемирную решал.</v><c></c> <v><m></m>За слово истины высокой</v><c></c> <v><m></m>Голгофский крест предвидел он.</v><c></c> <v><m></m>И, чувством скорби возмущен,</v><c></c> <v><m></m>Отцу молился одиноко:</v><c></c> <v><m></m>«Ты знаешь, отче, скорбь мою</v><c></c> <v><m></m>И видишь, как твой сын страдает, —</v><c></c> <v><m></m>О, подкрепи меня, молю,</v><c></c> <v><m></m>Моя душа изнемогает!</v><c></c> <v><m></m>День казни близок: он придет, —</v><c></c> <v><m></m>На жертву отданный народу,</v><c></c> <v><m></m>Твой сын безропотно умрет,</v><c></c> <v><m></m>Умрет за общую свободу...<fn>^{<a href="#fn4" name="fns4">4</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Проклятьем черни поражен,</v><c></c> <v><m></m>Измученный и обнаженный,</v><c></c> <v><m></m>Перед толпой поникнет он</v><c></c> <v><m></m>Своей главой окровавленной.</v><c></c> <v><m></m>И те, которым со креста</v><c></c> <v><m></m>Пошлет он дар благословенья,</v><c></c> <v><m></m>С улыбкой гордого презренья</v><c></c> <v><m></m>Поднимут руки на Христа...</v><c></c> <v><m></m>О, да минует чаша эта,</v><c></c> <v><m></m>Мой отче, сына твоего!</v><c></c> <v><m></m>Мне горько видеть злобу света</v><c></c> <v><m></m>За искупление его!</v><c></c> <v><m></m>Но не моя да будет воля,</v><c></c> <v><m></m>Да будет так, как хочешь ты!</v><c></c> <v><m></m>Тобой назначенная доля</v><c></c> <v><m></m>Есть дело вечной правоты.</v><c></c> <v><m></m>И если твоему народу</v><c></c> <v><m></m>Позор мой благо принесет,</v><c></c> <v><m></m>Пускай за общую свободу</v><c></c> <v><m></m>Сын человеческий умрет!»</v><c></c> <v><m></m>Молитву кончив, скорби полный,</v><c></c> <v><m></m>К ученикам он подошел</v><c></c> <v><m></m>И, увидав их сон спокойный,</v><c></c> <v><m></m>Сказал им: «Встаньте, час пришел!</v><c></c> <v><m></m>Оставьте сон свой и молитесь,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб в искушенье вам не впасть,</v><c></c> <v><m></m>Тогда вы в вере укрепитесь</v><c></c> <v><m></m>И с верой встретите напасть».</v><c></c> <v><m></m>Сказал — и тихо удалился</v><c></c> <v><m></m>Туда, где прежде плакал он,</v><c></c> <v><m></m>И, той же скорбью возмущен,</v><c></c> <v><m></m>На землю пал он и молился:</v><c></c> <v><m></m>«Ты, отче, в мир меня послал,</v><c></c> <v><m></m>Но сына мир твой не приемлет:</v><c></c> <v><m></m>Ему любовь я возвещал —</v><c></c> <v><m></m>Моим глаголам он не внемлет;</v><c></c> <v><m></m>Я был врачом его больным,</v><c></c> <v><m></m>Я за врагов моих молился —</v><c></c> <v><m></m>И надо мной Ерусалим,</v><c></c> <v><m></m>Как над обманщиком, глумился!</v><c></c> <v><m></m>Народу мир я завещал —</v><c></c> <v><m></m>Народ судом мне угрожает,</v><c></c> <v><m></m>Я в мире мертвых воскрешал —</v><c></c> <v><m></m>И мир мне крест приготовляет!..</v><c></c> <v><m></m>О, если можно, от меня</v><c></c> <v><m></m>Да мимо идет чаша эта!</v><c></c> <v><m></m>Ты бог любви, начало света,</v><c></c> <v><m></m>И всё возможно для тебя!</v><c></c> <v><m></m>Но если кровь нужна святая,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб землю с небом примирить, —</v><c></c> <v><m></m>Твой вечный суд благословляя,</v><c></c> <v><m></m>На крест готов я восходить!»</v><c></c> <v><m></m>И взор в тоске невыразимой</v><c></c> <v><m></m>С небес на землю он низвел,</v><c></c> <v><m></m>И снова, скорбию томимый,</v><c></c> <v><m></m>К ученикам он подошел.</v><c></c> <v><m></m>Но их смежавшиеся очи</v><c></c> <v><m></m>Невольный сон отягощал;</v><c></c> <v><m></m>Великой тайны этой ночи</v><c></c> <v><m></m>Их бедный ум не постигал.</v><c></c> <v><m></m>И стал он молча, полный муки,</v><c></c> <v><m></m>Чело высокое склонил</v><c></c> <v><m></m>И на груди святые руки</v><c></c> <v><m></m>В изнеможении сложил.</v><c></c> <v><m></m>Что думал он в минуты эти,</v><c></c> <v><m></m>Как человек и божий сын,</v><c></c> <v><m></m>Подъявший грех тысячелетий, —</v><c></c> <v><m></m>То знал отец его один.</v><c></c> <v><m></m>Но ни одна душа людская</v><c></c> <v><m></m>Не испытала никогда</v><c></c> <v><m></m>Той боли тягостной, какая</v><c></c> <v><m></m>В его груди была тогда,</v><c></c> <v><m></m>И люди, верно б, не поняли,</v><c></c> <v><m></m>Весь грешный мир наш не постиг</v><c></c> <v><m></m>Тех слез, которые сияли</v><c></c> <v><m></m>В очах спасителя в тот миг.</v><c></c> <v><m></m>И вот опять он удалился</v><c></c> <v><m></m>Под сень смоковниц и олив,</v><c></c> <v><m></m>И там, колени преклонив,</v><c></c> <v><m></m>Опять он плакал и молился:</v><c></c> <v><m></m>«О боже мой! Мне тяжело!</v><c></c> <v><m></m>Мой ум, колебляся, темнеет;</v><c></c> <v><m></m>Всё человеческое зло</v><c></c> <v><m></m>На мне едином тяготеет.</v><c></c> <v><m></m>Позор людской, позор веков, —</v><c></c> <v><m></m>Всё на себя я принимаю,</v><c></c> <v><m></m>Но сам под тяжестью оков,</v><c></c> <v><m></m>Как человек, изнемогаю...</v><c></c> <v><m></m>О, не оставь меня в борьбе</v><c></c> <v><m></m>С моею плотию земною, —</v><c></c> <v><m></m>И всё угодное тебе</v><c></c> <v><m></m>Тогда да будет надо мною!</v><c></c> <v><m></m>Молюсь: да снидет на меня</v><c></c> <v><m></m>Святая сила укрепленья!</v><c></c> <v><m></m>Да совершу с любовью я</v><c></c> <v><m></m>Великий подвиг примиренья!»</v><c></c> <v><m></m>И руки к небу он подъял,</v><c></c> <v><m></m>И весь в молитву превратился;</v><c></c> <v><m></m>Огонь лицо его сжигал,</v><c></c> <v><m></m>Кровавый пот по нем струился.</v><c></c> <v><m></m>И вдруг с безоблачных небес,</v><c></c> <v><m></m>Лучами света окруженный,</v><c></c> <v><m></m>Явился в сад уединенный</v><c></c> <v><m></m>Глашатай божиих чудес.<fn>^{<a href="#fn5" name="fns5">5</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Был чуден взор его прекрасный</v><c></c> <v><m></m>И безмятежно и светло</v><c></c> <v><m></m>Одушевленное чело,</v><c></c> <v><m></m>И лик сиял, как полдень ясный;</v><c></c> <v><m></m>И близ спасителя он стал</v><c></c> <v><m></m>И речью, свыше вдохновенной,</v><c></c> <v><m></m>Освободителя вселенной</v><c></c> <v><m></m>На славный подвиг укреплял;</v><c></c> <v><m></m>И сам, подобный легкой тени,</v><c></c> <v><m></m>Но полный благодатных сил,</v><c></c> <v><m></m>Свои воздушные колени</v><c></c> <v><m></m>С молитвой пламенной склонил.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вокруг молчало всё глубоко;</v><c></c> <v><m></m>Была на небе тишина, —</v><c></c> <v><m></m>Лишь в царстве мрака одиноко</v><c></c> <v><m></m>Страдал бесплодно сатана.</v><c></c> <v><m></m>Он знал, что в мире колебался</v><c></c> <v><m></m>Его владычества кумир</v><c></c> <v><m></m>И что бесславно падший мир</v><c></c> <v><m></m>К свободе новой приближался.</v><c></c> <v><m></m>Виновник зла, он понимал,</v><c></c> <v><m></m>Кто был Мессия воплощенный,<fn>^{<a href="#fn6" name="fns6">6</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>О чем отца он умолял,</v><c></c> <v><m></m>И, страшной мукой подавленный,</v><c></c> <v><m></m>Дух гордый молча изнывал,</v><c></c> <v><m></m>Бессильной злобой сокрушенный...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Спокойно в выси голубой</v><c></c> <v><m></m>Светил блистали мириады,</v><c></c> <v><m></m>И полон сладостной прохлады</v><c></c> <v><m></m>Был чистый воздух. Над землей,</v><c></c> <v><m></m>Поднявшись тихо, небожитель</v><c></c> <v><m></m>Летел к надзвездным высотам, —</v><c></c> <v><m></m>Меж тем всемирный искупитель</v><c></c> <v><m></m>Опять пришел к ученикам.</v><c></c> <v><m></m>И в это чудное мгновенье</v><c></c> <v><m></m>Как был он истинно велик,</v><c></c> <v><m></m>Каким огнем одушевленья</v><c></c> <v><m></m>Горел его прекрасный лик!</v><c></c> <v><m></m>Как ярко отражали очи</v><c></c> <v><m></m>Всю волю твердую его,</v><c></c> <v><m></m>Как радостно светила ночи</v><c></c> <v><m></m>С высот глядели на него!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ученики, как прежде, спали,</v><c></c> <v><m></m>И вновь спаситель им сказал:</v><c></c> <v><m></m>«Вставайте, близок день печали</v><c></c> <v><m></m>И час предательства настал...»</v><c></c> <v><m></m>И звук мечей остроконечных</v><c></c> <v><m></m>Сад Гефсиманский пробудил,</v><c></c> <v><m></m>И отблеск факелов зловещих</v><c></c> <v><m></m>Лицо Иуды осветил.</v><c></c></z> <cr>7 января 1854</cr> </pmm></pms></div> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Гевал (ныне Емадед-дин) и Гаризим (ныне Шах-Гаден) близ Сихема, в колене Ефремовом, на север от Ерусалима в 52 верстах. Шесть колен Израилевых на первой произносили проклятия, а другие шесть на второй — благословения, заповеданные Моисеем (Св⟨ященная⟩ цер⟨ковная⟩ география В. П. П⟨олякова⟩, изд. второе, 1848).<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns2" name="fn2">2</a></fnn></fnb> <z><o></o>Вода Мертвого моря светла и прозрачна, но чрезвычайно горька, как в наших солончаках. Самая большая, длина его простирается на 91 версту, ширина на 25. (Там же.)<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns3" name="fn3">3</a></fnn></fnb> <z><o></o>Средиземное море находится на расстоянии 50 верст от Ерусалима. (Там же.)<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns4" name="fn4">4</a></fnn></fnb> <z><o></o>Посл. ап. Павла к римл⟨янам⟩, гл. VIII, ст. 21; к гал⟨атам⟩, гл. V, ст. 1 и 13.<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns5" name="fn5">5</a></fnn></fnb> <z><o></o>Ев. Луки, гл. XXII, ст. 43.<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns6" name="fn6">6</a></fnn></fnb> <z><o></o>Ев. Матфея, гл. VIII, ст. 29; Марка, гл. V, ст. 7; Луки, гл. IV, ст. 34 — «Воскресное чтение», 1840, № 45. Искушение Иисуса Христа от диавола.<div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4482/index.html">Моление о чаше («День ясный тихо догорает...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Моление о чаше</h1></div> <div class="epigraf">И, прешед мало, паде на лице своем, моляся и глаголя: отче мой, аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия: обаче не яко же аз хощу, но яко же ты. <i><div class="epigraf_source">Ее. Матф. гл. XXVI. ст. 39 — 47.</div></i></div><br clear="all"/> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>День ясный тихо догорает;</v><c></c> <v><m></m>Чист неба купол голубой;</v><c></c> <v><m></m>Весь запад в золоте сияет</v><c></c> <v><m></m>Над Иудейскою землей.</v><c></c> <v><m></m>Спокойно высясь над полями,</v><c></c> <v><m></m>Закатом солнца освещен,</v><c></c> <v><m></m>Стоит высокий Елеон</v><c></c> <v><m></m>С благоуханными садами.</v><c></c> <v><m></m>И, полный блеска, перед ним,</v><c></c> <v><m></m>Народа шумом оживленный,</v><c></c> <v><m></m>Лежит святой Ерусалим,</v><c></c> <v><m></m>Стеною твердой окруженный.</v><c></c> <v><m></m>Вдали Гевал и Гаризим,<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>К востоку воды Иордана</v><c></c> <v><m></m>С роскошной зеленью долин</v><c></c> <v><m></m>Рисуются в волнах тумана,</v><c></c> <v><m></m>И моря Мертвого краса</v><c></c> <v><m></m>Сквозь сон глядит на небеса.<fn>^{<a href="#fn2" name="fns2">2</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>А там, на западе, далеко,</v><c></c> <v><m></m>Лазурных Средиземных волн</v><c></c> <v><m></m>Разлив могучий огражден</v><c></c> <v><m></m>Песчаным берегом широко...<fn>^{<a href="#fn3" name="fns3">3</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Темнеет... всюду тишина...</v><c></c> <v><m></m>Вот ночи вспыхнули светила, —</v><c></c> <v><m></m>И ярко полная луна</v><c></c> <v><m></m>Сад Гефсиманский озарила.</v><c></c> <v><m></m>В траве, под ветвями олив,</v><c></c> <v><m></m>Сыны божественного слова,</v><c></c> <v><m></m>Ерусалима шум забыв,</v><c></c> <v><m></m>Спят три апостола Христовы.</v><c></c> <v><m></m>Их сон спокоен и глубок;</v><c></c> <v><m></m>Но тяжело спал мир суровый:</v><c></c> <v><m></m>Веков наследственный порок</v><c></c> <v><m></m>Его замкнул в свои оковы,</v><c></c> <v><m></m>Проклятье праотца на нем</v><c></c> <v><m></m>Пятном бесславия лежало</v><c></c> <v><m></m>И с каждым веком новым злом</v><c></c> <v><m></m>Его, как язва, поражало...</v><c></c> <v><m></m>Но час свободы наступал —</v><c></c> <v><m></m>И, чуждый общему позору,</v><c></c> <v><m></m>Посланник бога, в эту пору,</v><c></c> <v><m></m>Судьбу всемирную решал.</v><c></c> <v><m></m>За слово истины высокой</v><c></c> <v><m></m>Голгофский крест предвидел он.</v><c></c> <v><m></m>И, чувством скорби возмущен,</v><c></c> <v><m></m>Отцу молился одиноко:</v><c></c> <v><m></m>«Ты знаешь, отче, скорбь мою</v><c></c> <v><m></m>И видишь, как твой сын страдает, —</v><c></c> <v><m></m>О, подкрепи меня, молю,</v><c></c> <v><m></m>Моя душа изнемогает!</v><c></c> <v><m></m>День казни близок: он придет, —</v><c></c> <v><m></m>На жертву отданный народу,</v><c></c> <v><m></m>Твой сын безропотно умрет,</v><c></c> <v><m></m>Умрет за общую свободу...<fn>^{<a href="#fn4" name="fns4">4</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Проклятьем черни поражен,</v><c></c> <v><m></m>Измученный и обнаженный,</v><c></c> <v><m></m>Перед толпой поникнет он</v><c></c> <v><m></m>Своей главой окровавленной.</v><c></c> <v><m></m>И те, которым со креста</v><c></c> <v><m></m>Пошлет он дар благословенья,</v><c></c> <v><m></m>С улыбкой гордого презренья</v><c></c> <v><m></m>Поднимут руки на Христа...</v><c></c> <v><m></m>О, да минует чаша эта,</v><c></c> <v><m></m>Мой отче, сына твоего!</v><c></c> <v><m></m>Мне горько видеть злобу света</v><c></c> <v><m></m>За искупление его!</v><c></c> <v><m></m>Но не моя да будет воля,</v><c></c> <v><m></m>Да будет так, как хочешь ты!</v><c></c> <v><m></m>Тобой назначенная доля</v><c></c> <v><m></m>Есть дело вечной правоты.</v><c></c> <v><m></m>И если твоему народу</v><c></c> <v><m></m>Позор мой благо принесет,</v><c></c> <v><m></m>Пускай за общую свободу</v><c></c> <v><m></m>Сын человеческий умрет!»</v><c></c> <v><m></m>Молитву кончив, скорби полный,</v><c></c> <v><m></m>К ученикам он подошел</v><c></c> <v><m></m>И, увидав их сон спокойный,</v><c></c> <v><m></m>Сказал им: «Встаньте, час пришел!</v><c></c> <v><m></m>Оставьте сон свой и молитесь,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб в искушенье вам не впасть,</v><c></c> <v><m></m>Тогда вы в вере укрепитесь</v><c></c> <v><m></m>И с верой встретите напасть».</v><c></c> <v><m></m>Сказал — и тихо удалился</v><c></c> <v><m></m>Туда, где прежде плакал он,</v><c></c> <v><m></m>И, той же скорбью возмущен,</v><c></c> <v><m></m>На землю пал он и молился:</v><c></c> <v><m></m>«Ты, отче, в мир меня послал,</v><c></c> <v><m></m>Но сына мир твой не приемлет:</v><c></c> <v><m></m>Ему любовь я возвещал —</v><c></c> <v><m></m>Моим глаголам он не внемлет;</v><c></c> <v><m></m>Я был врачом его больным,</v><c></c> <v><m></m>Я за врагов моих молился —</v><c></c> <v><m></m>И надо мной Ерусалим,</v><c></c> <v><m></m>Как над обманщиком, глумился!</v><c></c> <v><m></m>Народу мир я завещал —</v><c></c> <v><m></m>Народ судом мне угрожает,</v><c></c> <v><m></m>Я в мире мертвых воскрешал —</v><c></c> <v><m></m>И мир мне крест приготовляет!..</v><c></c> <v><m></m>О, если можно, от меня</v><c></c> <v><m></m>Да мимо идет чаша эта!</v><c></c> <v><m></m>Ты бог любви, начало света,</v><c></c> <v><m></m>И всё возможно для тебя!</v><c></c> <v><m></m>Но если кровь нужна святая,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб землю с небом примирить, —</v><c></c> <v><m></m>Твой вечный суд благословляя,</v><c></c> <v><m></m>На крест готов я восходить!»</v><c></c> <v><m></m>И взор в тоске невыразимой</v><c></c> <v><m></m>С небес на землю он низвел,</v><c></c> <v><m></m>И снова, скорбию томимый,</v><c></c> <v><m></m>К ученикам он подошел.</v><c></c> <v><m></m>Но их смежавшиеся очи</v><c></c> <v><m></m>Невольный сон отягощал;</v><c></c> <v><m></m>Великой тайны этой ночи</v><c></c> <v><m></m>Их бедный ум не постигал.</v><c></c> <v><m></m>И стал он молча, полный муки,</v><c></c> <v><m></m>Чело высокое склонил</v><c></c> <v><m></m>И на груди святые руки</v><c></c> <v><m></m>В изнеможении сложил.</v><c></c> <v><m></m>Что думал он в минуты эти,</v><c></c> <v><m></m>Как человек и божий сын,</v><c></c> <v><m></m>Подъявший грех тысячелетий, —</v><c></c> <v><m></m>То знал отец его один.</v><c></c> <v><m></m>Но ни одна душа людская</v><c></c> <v><m></m>Не испытала никогда</v><c></c> <v><m></m>Той боли тягостной, какая</v><c></c> <v><m></m>В его груди была тогда,</v><c></c> <v><m></m>И люди, верно б, не поняли,</v><c></c> <v><m></m>Весь грешный мир наш не постиг</v><c></c> <v><m></m>Тех слез, которые сияли</v><c></c> <v><m></m>В очах спасителя в тот миг.</v><c></c> <v><m></m>И вот опять он удалился</v><c></c> <v><m></m>Под сень смоковниц и олив,</v><c></c> <v><m></m>И там, колени преклонив,</v><c></c> <v><m></m>Опять он плакал и молился:</v><c></c> <v><m></m>«О боже мой! Мне тяжело!</v><c></c> <v><m></m>Мой ум, колебляся, темнеет;</v><c></c> <v><m></m>Всё человеческое зло</v><c></c> <v><m></m>На мне едином тяготеет.</v><c></c> <v><m></m>Позор людской, позор веков, —</v><c></c> <v><m></m>Всё на себя я принимаю,</v><c></c> <v><m></m>Но сам под тяжестью оков,</v><c></c> <v><m></m>Как человек, изнемогаю...</v><c></c> <v><m></m>О, не оставь меня в борьбе</v><c></c> <v><m></m>С моею плотию земною, —</v><c></c> <v><m></m>И всё угодное тебе</v><c></c> <v><m></m>Тогда да будет надо мною!</v><c></c> <v><m></m>Молюсь: да снидет на меня</v><c></c> <v><m></m>Святая сила укрепленья!</v><c></c> <v><m></m>Да совершу с любовью я</v><c></c> <v><m></m>Великий подвиг примиренья!»</v><c></c> <v><m></m>И руки к небу он подъял,</v><c></c> <v><m></m>И весь в молитву превратился;</v><c></c> <v><m></m>Огонь лицо его сжигал,</v><c></c> <v><m></m>Кровавый пот по нем струился.</v><c></c> <v><m></m>И вдруг с безоблачных небес,</v><c></c> <v><m></m>Лучами света окруженный,</v><c></c> <v><m></m>Явился в сад уединенный</v><c></c> <v><m></m>Глашатай божиих чудес.<fn>^{<a href="#fn5" name="fns5">5</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Был чуден взор его прекрасный</v><c></c> <v><m></m>И безмятежно и светло</v><c></c> <v><m></m>Одушевленное чело,</v><c></c> <v><m></m>И лик сиял, как полдень ясный;</v><c></c> <v><m></m>И близ спасителя он стал</v><c></c> <v><m></m>И речью, свыше вдохновенной,</v><c></c> <v><m></m>Освободителя вселенной</v><c></c> <v><m></m>На славный подвиг укреплял;</v><c></c> <v><m></m>И сам, подобный легкой тени,</v><c></c> <v><m></m>Но полный благодатных сил,</v><c></c> <v><m></m>Свои воздушные колени</v><c></c> <v><m></m>С молитвой пламенной склонил.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вокруг молчало всё глубоко;</v><c></c> <v><m></m>Была на небе тишина, —</v><c></c> <v><m></m>Лишь в царстве мрака одиноко</v><c></c> <v><m></m>Страдал бесплодно сатана.</v><c></c> <v><m></m>Он знал, что в мире колебался</v><c></c> <v><m></m>Его владычества кумир</v><c></c> <v><m></m>И что бесславно падший мир</v><c></c> <v><m></m>К свободе новой приближался.</v><c></c> <v><m></m>Виновник зла, он понимал,</v><c></c> <v><m></m>Кто был Мессия воплощенный,<fn>^{<a href="#fn6" name="fns6">6</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>О чем отца он умолял,</v><c></c> <v><m></m>И, страшной мукой подавленный,</v><c></c> <v><m></m>Дух гордый молча изнывал,</v><c></c> <v><m></m>Бессильной злобой сокрушенный...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Спокойно в выси голубой</v><c></c> <v><m></m>Светил блистали мириады,</v><c></c> <v><m></m>И полон сладостной прохлады</v><c></c> <v><m></m>Был чистый воздух. Над землей,</v><c></c> <v><m></m>Поднявшись тихо, небожитель</v><c></c> <v><m></m>Летел к надзвездным высотам, —</v><c></c> <v><m></m>Меж тем всемирный искупитель</v><c></c> <v><m></m>Опять пришел к ученикам.</v><c></c> <v><m></m>И в это чудное мгновенье</v><c></c> <v><m></m>Как был он истинно велик,</v><c></c> <v><m></m>Каким огнем одушевленья</v><c></c> <v><m></m>Горел его прекрасный лик!</v><c></c> <v><m></m>Как ярко отражали очи</v><c></c> <v><m></m>Всю волю твердую его,</v><c></c> <v><m></m>Как радостно светила ночи</v><c></c> <v><m></m>С высот глядели на него!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ученики, как прежде, спали,</v><c></c> <v><m></m>И вновь спаситель им сказал:</v><c></c> <v><m></m>«Вставайте, близок день печали</v><c></c> <v><m></m>И час предательства настал...»</v><c></c> <v><m></m>И звук мечей остроконечных</v><c></c> <v><m></m>Сад Гефсиманский пробудил,</v><c></c> <v><m></m>И отблеск факелов зловещих</v><c></c> <v><m></m>Лицо Иуды осветил.</v><c></c></z> <cr>7 января 1854</cr> </pmm></pms></div> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Гевал (ныне Емадед-дин) и Гаризим (ныне Шах-Гаден) близ Сихема, в колене Ефремовом, на север от Ерусалима в 52 верстах. Шесть колен Израилевых на первой произносили проклятия, а другие шесть на второй — благословения, заповеданные Моисеем (Св⟨ященная⟩ цер⟨ковная⟩ география В. П. П⟨олякова⟩, изд. второе, 1848).<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns2" name="fn2">2</a></fnn></fnb> <z><o></o>Вода Мертвого моря светла и прозрачна, но чрезвычайно горька, как в наших солончаках. Самая большая, длина его простирается на 91 версту, ширина на 25. (Там же.)<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns3" name="fn3">3</a></fnn></fnb> <z><o></o>Средиземное море находится на расстоянии 50 верст от Ерусалима. (Там же.)<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns4" name="fn4">4</a></fnn></fnb> <z><o></o>Посл. ап. Павла к римл⟨янам⟩, гл. VIII, ст. 21; к гал⟨атам⟩, гл. V, ст. 1 и 13.<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns5" name="fn5">5</a></fnn></fnb> <z><o></o>Ев. Луки, гл. XXII, ст. 43.<div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns6" name="fn6">6</a></fnn></fnb> <z><o></o>Ев. Матфея, гл. VIII, ст. 29; Марка, гл. V, ст. 7; Луки, гл. IV, ст. 34 — «Воскресное чтение», 1840, № 45. Искушение Иисуса Христа от диавола.<div style="font-size:0;"></div></z></div>

4475

Как волны грозные, встают сыны Востока, Народный фанатизм муллами подожжен, Толпы мятежников под знамена пророка, С надеждой грабежа, сошлись со всех сторон. Языческих времен воскрес театр кровавый, Глумится над крестом безумство мусульман, И смотрят холодно великие державы На унижение и казни христиан. За слезы их и кровь нет голоса и мщенья! От бедных матерей отъятые сыны В рабы презренному еврею проданы, И в пламени горят несчастные селенья... Скажите нам, враги поклонников креста: Зачем оскорблены храм истинного бога И Древней Греции священные места, Когда жидовская спокойна синагога? Когда мятежников, бесчестия сынов, Орудие крамол, тревог и возмущенья, Не заклеймили вы печатаю презренья, Но дали их толпам гостеприимный кров? Скажите нам, враги Руси миролюбивой, Ужель вы лучшего предлога не нашли, Чтобы извлечь свой меч в войне несправедливой И положить свой прах в полях чужой земли? Ужель чужих умов холодное коварство Вас в жалких палачей умело обратить И для бесславия жестокого тиранства Народные права заставило забыть? Ужели в летопись родной своей отчизны Не стыдно вам внести свой собственный позор, Потомков заслужить суровый приговор И современников живые укоризны? Иль духа русского досель вы не узнали? Иль неизвестно вам, как Севера сыны, За оскорбление родной своей страны, По слову царскому мильонами вставали? Вам хочется борьбы! Но страшен будет спор За древние права, за честь Руси державной; Мы вашей кровию скрепим наш договор — Свободу христиан и веры православной! Мы вновь напомним вам героев Рымника, И ужас чесменский, и славный бой Кагула, И грозной силою холодного штыка Смирим фанатиков надменного Стамбула! Вперед, святая Русь! Тебя зовет на брань Народа твоего поруганная вера! С тобой и за тебя молитвы христиан! С тобой и за тебя святая матерь-дева! Придет пора, ее недолго ждать, — Оценят твой порыв, поймут твой подвиг громкий, И будет свет тебе рукоплескать, И позавидуют тебе твои потомки. Как волны грозные, встают сыны Востока, Народный фанатизм муллами подожжен, Толпы мятежников под знамена пророка, С надеждой грабежа, сошлись со всех сторон. Языческих времен воскрес театр кровавый, Глумится над крестом безумство мусульман, И смотрят холодно великие державы На унижение и казни христиан. За слезы их и кровь нет голоса и мщенья! От бедных матерей отъятые сыны В рабы презренному еврею проданы, И в пламени горят несчастные селенья... Скажите нам, враги поклонников креста: Зачем оскорблены храм истинного бога И Древней Греции священные места, Когда жидовская спокойна синагога? Когда мятежников, бесчестия сынов, Орудие крамол, тревог и возмущенья, Не заклеймили вы печатаю презренья, Но дали их толпам гостеприимный кров? Скажите нам, враги Руси миролюбивой, Ужель вы лучшего предлога не нашли, Чтобы извлечь свой меч в войне несправедливой И положить свой прах в полях чужой земли? Ужель чужих умов холодное коварство Вас в жалких палачей умело обратить И для бесславия жестокого тиранства Народные права заставило забыть? Ужели в летопись родной своей отчизны Не стыдно вам внести свой собственный позор, Потомков заслужить суровый приговор И современников живые укоризны? Иль духа русского досель вы не узнали? Иль неизвестно вам, как Севера сыны, За оскорбление родной своей страны, По слову царскому мильонами вставали? Вам хочется борьбы! Но страшен будет спор За древние права, за честь Руси державной; Мы вашей кровию скрепим наш договор — Свободу христиан и веры православной! Мы вновь напомним вам героев Рымника, И ужас чесменский, и славный бой Кагула, И грозной силою холодного штыка Смирим фанатиков надменного Стамбула! Вперед, святая Русь! Тебя зовет на брань Народа твоего поруганная вера! С тобой и за тебя молитвы христиан! С тобой и за тебя святая матерь-дева! Придет пора, ее недолго ждать, — Оценят твой порыв, поймут твой подвиг громкий, И будет свет тебе рукоплескать, И позавидуют тебе твои потомки.

И. С. Никитин

Война за веру («Как волны грозные, встают сыны Востока...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4475/index.html">Война за веру («Как волны грозные, встают сыны Востока...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Война за веру</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Как волны грозные, встают сыны Востока,</v><c></c> <v><m></m>Народный фанатизм муллами подожжен,</v><c></c> <v><m></m>Толпы мятежников под знамена пророка,</v><c></c> <v><m></m>С надеждой грабежа, сошлись со всех сторон.</v><c></c> <v><m></m>Языческих времен воскрес театр кровавый,</v><c></c> <v><m></m>Глумится над крестом безумство мусульман,</v><c></c> <v><m></m>И смотрят холодно великие державы</v><c></c> <v><m></m>На унижение и казни христиан.</v><c></c> <v><m></m>За слезы их и кровь нет голоса и мщенья!</v><c></c> <v><m></m>От бедных матерей отъятые сыны</v><c></c> <v><m></m>В рабы презренному еврею проданы,</v><c></c> <v><m></m>И в пламени горят несчастные селенья...</v><c></c> <v><m></m>Скажите нам, враги поклонников креста:</v><c></c> <v><m></m>Зачем оскорблены храм истинного бога</v><c></c> <v><m></m>И Древней Греции священные места,</v><c></c> <v><m></m>Когда жидовская спокойна синагога?</v><c></c> <v><m></m>Когда мятежников, бесчестия сынов,</v><c></c> <v><m></m>Орудие крамол, тревог и возмущенья,</v><c></c> <v><m></m>Не заклеймили вы печатаю презренья,</v><c></c> <v><m></m>Но дали их толпам гостеприимный кров?</v><c></c> <v><m></m>Скажите нам, враги Руси миролюбивой,</v><c></c> <v><m></m>Ужель вы лучшего предлога не нашли,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы извлечь свой меч в войне несправедливой</v><c></c> <v><m></m>И положить свой прах в полях чужой земли?</v><c></c> <v><m></m>Ужель чужих умов холодное коварство</v><c></c> <v><m></m>Вас в жалких палачей умело обратить</v><c></c> <v><m></m>И для бесславия жестокого тиранства</v><c></c> <v><m></m>Народные права заставило забыть?</v><c></c> <v><m></m>Ужели в летопись родной своей отчизны</v><c></c> <v><m></m>Не стыдно вам внести свой собственный позор,</v><c></c> <v><m></m>Потомков заслужить суровый приговор</v><c></c> <v><m></m>И современников живые укоризны?</v><c></c> <v><m></m>Иль духа русского досель вы не узнали?</v><c></c> <v><m></m>Иль неизвестно вам, как Севера сыны,</v><c></c> <v><m></m>За оскорбление родной своей страны,</v><c></c> <v><m></m>По слову царскому мильонами вставали?</v><c></c> <v><m></m>Вам хочется борьбы! Но страшен будет спор</v><c></c> <v><m></m>За древние права, за честь Руси державной;</v><c></c> <v><m></m>Мы вашей кровию скрепим наш договор —</v><c></c> <v><m></m>Свободу христиан и веры православной!</v><c></c> <v><m></m>Мы вновь напомним вам героев Рымника,</v><c></c> <v><m></m>И ужас чесменский, и славный бой Кагула,</v><c></c> <v><m></m>И грозной силою холодного штыка</v><c></c> <v><m></m>Смирим фанатиков надменного Стамбула!</v><c></c> <v><m></m>Вперед, святая Русь! Тебя зовет на брань</v><c></c> <v><m></m>Народа твоего поруганная вера!</v><c></c> <v><m></m>С тобой и за тебя молитвы христиан!</v><c></c> <v><m></m>С тобой и за тебя святая матерь-дева!</v><c></c> <v><m></m>Придет пора, ее недолго ждать, —</v><c></c> <v><m></m>Оценят твой порыв, поймут твой подвиг громкий,</v><c></c> <v><m></m>И будет свет тебе рукоплескать,</v><c></c> <v><m></m>И позавидуют тебе твои потомки.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4475/index.html">Война за веру («Как волны грозные, встают сыны Востока...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Война за веру</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Как волны грозные, встают сыны Востока,</v><c></c> <v><m></m>Народный фанатизм муллами подожжен,</v><c></c> <v><m></m>Толпы мятежников под знамена пророка,</v><c></c> <v><m></m>С надеждой грабежа, сошлись со всех сторон.</v><c></c> <v><m></m>Языческих времен воскрес театр кровавый,</v><c></c> <v><m></m>Глумится над крестом безумство мусульман,</v><c></c> <v><m></m>И смотрят холодно великие державы</v><c></c> <v><m></m>На унижение и казни христиан.</v><c></c> <v><m></m>За слезы их и кровь нет голоса и мщенья!</v><c></c> <v><m></m>От бедных матерей отъятые сыны</v><c></c> <v><m></m>В рабы презренному еврею проданы,</v><c></c> <v><m></m>И в пламени горят несчастные селенья...</v><c></c> <v><m></m>Скажите нам, враги поклонников креста:</v><c></c> <v><m></m>Зачем оскорблены храм истинного бога</v><c></c> <v><m></m>И Древней Греции священные места,</v><c></c> <v><m></m>Когда жидовская спокойна синагога?</v><c></c> <v><m></m>Когда мятежников, бесчестия сынов,</v><c></c> <v><m></m>Орудие крамол, тревог и возмущенья,</v><c></c> <v><m></m>Не заклеймили вы печатаю презренья,</v><c></c> <v><m></m>Но дали их толпам гостеприимный кров?</v><c></c> <v><m></m>Скажите нам, враги Руси миролюбивой,</v><c></c> <v><m></m>Ужель вы лучшего предлога не нашли,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы извлечь свой меч в войне несправедливой</v><c></c> <v><m></m>И положить свой прах в полях чужой земли?</v><c></c> <v><m></m>Ужель чужих умов холодное коварство</v><c></c> <v><m></m>Вас в жалких палачей умело обратить</v><c></c> <v><m></m>И для бесславия жестокого тиранства</v><c></c> <v><m></m>Народные права заставило забыть?</v><c></c> <v><m></m>Ужели в летопись родной своей отчизны</v><c></c> <v><m></m>Не стыдно вам внести свой собственный позор,</v><c></c> <v><m></m>Потомков заслужить суровый приговор</v><c></c> <v><m></m>И современников живые укоризны?</v><c></c> <v><m></m>Иль духа русского досель вы не узнали?</v><c></c> <v><m></m>Иль неизвестно вам, как Севера сыны,</v><c></c> <v><m></m>За оскорбление родной своей страны,</v><c></c> <v><m></m>По слову царскому мильонами вставали?</v><c></c> <v><m></m>Вам хочется борьбы! Но страшен будет спор</v><c></c> <v><m></m>За древние права, за честь Руси державной;</v><c></c> <v><m></m>Мы вашей кровию скрепим наш договор —</v><c></c> <v><m></m>Свободу христиан и веры православной!</v><c></c> <v><m></m>Мы вновь напомним вам героев Рымника,</v><c></c> <v><m></m>И ужас чесменский, и славный бой Кагула,</v><c></c> <v><m></m>И грозной силою холодного штыка</v><c></c> <v><m></m>Смирим фанатиков надменного Стамбула!</v><c></c> <v><m></m>Вперед, святая Русь! Тебя зовет на брань</v><c></c> <v><m></m>Народа твоего поруганная вера!</v><c></c> <v><m></m>С тобой и за тебя молитвы христиан!</v><c></c> <v><m></m>С тобой и за тебя святая матерь-дева!</v><c></c> <v><m></m>Придет пора, ее недолго ждать, —</v><c></c> <v><m></m>Оценят твой порыв, поймут твой подвиг громкий,</v><c></c> <v><m></m>И будет свет тебе рукоплескать,</v><c></c> <v><m></m>И позавидуют тебе твои потомки.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4470

Поднялась, шумит Непогодушка, Низко бор сырой Наклоняется. Ходят, плавают Тучи по небу, Ночь осенняя Черней ворона. В зипуне мужик К дому барскому Через сад густой Тихо крадется. Он идет, глядит Во все стороны, Про себя один Молча думает: «Вот теперь с тобой, Барин-батюшка, Мужик-лапотник Посчитается; Хорошо ты мне Вчера вечером Вплоть до плеч спустил Кожу бедную. Виноват я был, Сам ты ведаешь: Тебе дочь моя Приглянулася. Да отец ее — Несговорчивый, Не велит он ей Слушать барина... Знаю, ты у нас Сам большо́й-старшо́й, И судить-рядить Тебя некому. Так суди ж, господь, Меня, грешника: Не видать тебе Мое детище!» Подошел мужик К дому барскому, Тихо выломил Раму старую, Поднялся, вскочил В спальню темную, — Не вставать теперь Утром барину... На дворе шумит Непогодушка, Низко бор сырой Наклоняется; Через сад домой Мужик крадется, У него лицо Словно белый снег. Он дрожит как лист, Озирается, А господский дом Загорается. Поднялась, шумит Непогодушка, Низко бор сырой Наклоняется. Ходят, плавают Тучи по небу, Ночь осенняя Черней ворона. В зипуне мужик К дому барскому Через сад густой Тихо крадется. Он идет, глядит Во все стороны, Про себя один Молча думает: «Вот теперь с тобой, Барин-батюшка, Мужик-лапотник Посчитается; Хорошо ты мне Вчера вечером Вплоть до плеч спустил Кожу бедную. Виноват я был, Сам ты ведаешь: Тебе дочь моя Приглянулася. Да отец ее — Несговорчивый, Не велит он ей Слушать барина... Знаю, ты у нас Сам большо́й-старшо́й, И судить-рядить Тебя некому. Так суди ж, господь, Меня, грешника: Не видать тебе Мое детище!» Подошел мужик К дому барскому, Тихо выломил Раму старую, Поднялся, вскочил В спальню темную, — Не вставать теперь Утром барину... На дворе шумит Непогодушка, Низко бор сырой Наклоняется; Через сад домой Мужик крадется, У него лицо Словно белый снег. Он дрожит как лист, Озирается, А господский дом Загорается.

И. С. Никитин

Мщение («Поднялась, шумит...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4470/index.html">Мщение («Поднялась, шумит...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Мщение</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Поднялась, шумит</v><c></c> <v><m></m>Непогодушка,</v><c></c> <v><m></m>Низко бор сырой</v><c></c> <v><m></m>Наклоняется.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ходят, плавают</v><c></c> <v><m></m>Тучи по небу,</v><c></c> <v><m></m>Ночь осенняя</v><c></c> <v><m></m>Черней ворона.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В зипуне мужик</v><c></c> <v><m></m>К дому барскому</v><c></c> <v><m></m>Через сад густой</v><c></c> <v><m></m>Тихо крадется.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Он идет, глядит</v><c></c> <v><m></m>Во все стороны,</v><c></c> <v><m></m>Про себя один</v><c></c> <v><m></m>Молча думает:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Вот теперь с тобой,</v><c></c> <v><m></m>Барин-батюшка,</v><c></c> <v><m></m>Мужик-лапотник</v><c></c> <v><m></m>Посчитается;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Хорошо ты мне</v><c></c> <v><m></m>Вчера вечером</v><c></c> <v><m></m>Вплоть до плеч спустил</v><c></c> <v><m></m>Кожу бедную.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Виноват я был,</v><c></c> <v><m></m>Сам ты ведаешь:</v><c></c> <v><m></m>Тебе дочь моя</v><c></c> <v><m></m>Приглянулася.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да отец ее —</v><c></c> <v><m></m>Несговорчивый,</v><c></c> <v><m></m>Не велит он ей</v><c></c> <v><m></m>Слушать барина...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Знаю, ты у нас</v><c></c> <v><m></m>Сам большо́й-старшо́й,</v><c></c> <v><m></m>И судить-рядить</v><c></c> <v><m></m>Тебя некому.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Так суди ж, господь,</v><c></c> <v><m></m>Меня, грешника:</v><c></c> <v><m></m>Не видать тебе</v><c></c> <v><m></m>Мое детище!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подошел мужик</v><c></c> <v><m></m>К дому барскому,</v><c></c> <v><m></m>Тихо выломил</v><c></c> <v><m></m>Раму старую,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поднялся, вскочил</v><c></c> <v><m></m>В спальню темную, —</v><c></c> <v><m></m>Не вставать теперь</v><c></c> <v><m></m>Утром барину...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На дворе шумит</v><c></c> <v><m></m>Непогодушка,</v><c></c> <v><m></m>Низко бор сырой</v><c></c> <v><m></m>Наклоняется;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Через сад домой</v><c></c> <v><m></m>Мужик крадется,</v><c></c> <v><m></m>У него лицо</v><c></c> <v><m></m>Словно белый снег.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Он дрожит как лист,</v><c></c> <v><m></m>Озирается,</v><c></c> <v><m></m>А господский дом</v><c></c> <v><m></m>Загорается.</v><c></c></z> <cr>1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4470/index.html">Мщение («Поднялась, шумит...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Мщение</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Поднялась, шумит</v><c></c> <v><m></m>Непогодушка,</v><c></c> <v><m></m>Низко бор сырой</v><c></c> <v><m></m>Наклоняется.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ходят, плавают</v><c></c> <v><m></m>Тучи по небу,</v><c></c> <v><m></m>Ночь осенняя</v><c></c> <v><m></m>Черней ворона.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В зипуне мужик</v><c></c> <v><m></m>К дому барскому</v><c></c> <v><m></m>Через сад густой</v><c></c> <v><m></m>Тихо крадется.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Он идет, глядит</v><c></c> <v><m></m>Во все стороны,</v><c></c> <v><m></m>Про себя один</v><c></c> <v><m></m>Молча думает:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Вот теперь с тобой,</v><c></c> <v><m></m>Барин-батюшка,</v><c></c> <v><m></m>Мужик-лапотник</v><c></c> <v><m></m>Посчитается;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Хорошо ты мне</v><c></c> <v><m></m>Вчера вечером</v><c></c> <v><m></m>Вплоть до плеч спустил</v><c></c> <v><m></m>Кожу бедную.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Виноват я был,</v><c></c> <v><m></m>Сам ты ведаешь:</v><c></c> <v><m></m>Тебе дочь моя</v><c></c> <v><m></m>Приглянулася.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да отец ее —</v><c></c> <v><m></m>Несговорчивый,</v><c></c> <v><m></m>Не велит он ей</v><c></c> <v><m></m>Слушать барина...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Знаю, ты у нас</v><c></c> <v><m></m>Сам большо́й-старшо́й,</v><c></c> <v><m></m>И судить-рядить</v><c></c> <v><m></m>Тебя некому.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Так суди ж, господь,</v><c></c> <v><m></m>Меня, грешника:</v><c></c> <v><m></m>Не видать тебе</v><c></c> <v><m></m>Мое детище!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подошел мужик</v><c></c> <v><m></m>К дому барскому,</v><c></c> <v><m></m>Тихо выломил</v><c></c> <v><m></m>Раму старую,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поднялся, вскочил</v><c></c> <v><m></m>В спальню темную, —</v><c></c> <v><m></m>Не вставать теперь</v><c></c> <v><m></m>Утром барину...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На дворе шумит</v><c></c> <v><m></m>Непогодушка,</v><c></c> <v><m></m>Низко бор сырой</v><c></c> <v><m></m>Наклоняется;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Через сад домой</v><c></c> <v><m></m>Мужик крадется,</v><c></c> <v><m></m>У него лицо</v><c></c> <v><m></m>Словно белый снег.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Он дрожит как лист,</v><c></c> <v><m></m>Озирается,</v><c></c> <v><m></m>А господский дом</v><c></c> <v><m></m>Загорается.</v><c></c></z> <cr>1853</cr></pmm></pms></div>

4483

Бывают минуты, — тоскою убитый, На ложе до утра без сна я сижу, И нет на устах моих теплой молитвы, И с грустью на образ святой я гляжу. Вокруг меня в комнате тихо, безмолвно... Лампада в углу одиноко горит, И кажется мне, что святая икона Мне в очи с укором и строго глядит. И дума за думой на ум мне приходит, И жар непонятный по жилам течет, И сердце отрады ни в чем не находит, И волос от тайного страха встает. И вспомню тогда я тревогу желаний, И жгучие слезы тяжелых утрат, Неверность надежды и горечь страданий, И скрытый под маской глубокий разврат, Всю бедность и суетность нашего века, Все мелочи жалких ничтожных забот, Всё зло в этом мире, всю скорбь человека, И грозную вечность, и с жизнью расчет; И вспомню я крест на Голгофе позорной, Облитого кровью страдальца на нем, При шуме и кликах насмешки народной Поникшего тихо покорным челом... И страшно мне станет от этих видений, И с ложа невольно тогда я сойду, Склоню пред иконой святою колени И с жаркой молитвою ниц упаду. И мнится мне, слышу я шепот невнятный, И кто-то со мной в полумраке стоит; Быть может, незримо, в тот миг благодатный, Мой ангел-хранитель молитву творит. И в душу прольется мне светлая радость, И смело на образ тогда я взгляну, И, чувствуя в сердце какую-то сладость, На ложе я лягу и крепко засну. Бывают минуты, — тоскою убитый, На ложе до утра без сна я сижу, И нет на устах моих теплой молитвы, И с грустью на образ святой я гляжу. Вокруг меня в комнате тихо, безмолвно... Лампада в углу одиноко горит, И кажется мне, что святая икона Мне в очи с укором и строго глядит. И дума за думой на ум мне приходит, И жар непонятный по жилам течет, И сердце отрады ни в чем не находит, И волос от тайного страха встает. И вспомню тогда я тревогу желаний, И жгучие слезы тяжелых утрат, Неверность надежды и горечь страданий, И скрытый под маской глубокий разврат, Всю бедность и суетность нашего века, Все мелочи жалких ничтожных забот, Всё зло в этом мире, всю скорбь человека, И грозную вечность, и с жизнью расчет; И вспомню я крест на Голгофе позорной, Облитого кровью страдальца на нем, При шуме и кликах насмешки народной Поникшего тихо покорным челом... И страшно мне станет от этих видений, И с ложа невольно тогда я сойду, Склоню пред иконой святою колени И с жаркой молитвою ниц упаду. И мнится мне, слышу я шепот невнятный, И кто-то со мной в полумраке стоит; Быть может, незримо, в тот миг благодатный, Мой ангел-хранитель молитву творит. И в душу прольется мне светлая радость, И смело на образ тогда я взгляну, И, чувствуя в сердце какую-то сладость, На ложе я лягу и крепко засну.

И. С. Никитин

Сладость молитвы («Бывают минуты, — тоскою убитый...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4483/index.html">Сладость молитвы («Бывают минуты, — тоскою убитый...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Сладость молитвы</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Бывают минуты, — тоскою убитый,</v><c></c> <v><m></m>На ложе до утра без сна я сижу,</v><c></c> <v><m></m>И нет на устах моих теплой молитвы,</v><c></c> <v><m></m>И с грустью на образ святой я гляжу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вокруг меня в комнате тихо, безмолвно...</v><c></c> <v><m></m>Лампада в углу одиноко горит,</v><c></c> <v><m></m>И кажется мне, что святая икона</v><c></c> <v><m></m>Мне в очи с укором и строго глядит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И дума за думой на ум мне приходит,</v><c></c> <v><m></m>И жар непонятный по жилам течет,</v><c></c> <v><m></m>И сердце отрады ни в чем не находит,</v><c></c> <v><m></m>И волос от тайного страха встает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вспомню тогда я тревогу желаний,</v><c></c> <v><m></m>И жгучие слезы тяжелых утрат,</v><c></c> <v><m></m>Неверность надежды и горечь страданий,</v><c></c> <v><m></m>И скрытый под маской глубокий разврат,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всю бедность и суетность нашего века,</v><c></c> <v><m></m>Все мелочи жалких ничтожных забот,</v><c></c> <v><m></m>Всё зло в этом мире, всю скорбь человека,</v><c></c> <v><m></m>И грозную вечность, и с жизнью расчет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вспомню я крест на Голгофе позорной,</v><c></c> <v><m></m>Облитого кровью страдальца на нем,</v><c></c> <v><m></m>При шуме и кликах насмешки народной</v><c></c> <v><m></m>Поникшего тихо покорным челом...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И страшно мне станет от этих видений,</v><c></c> <v><m></m>И с ложа невольно тогда я сойду,</v><c></c> <v><m></m>Склоню пред иконой святою колени</v><c></c> <v><m></m>И с жаркой молитвою ниц упаду.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мнится мне, слышу я шепот невнятный,</v><c></c> <v><m></m>И кто-то со мной в полумраке стоит;</v><c></c> <v><m></m>Быть может, незримо, в тот миг благодатный,</v><c></c> <v><m></m>Мой ангел-хранитель молитву творит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в душу прольется мне светлая радость,</v><c></c> <v><m></m>И смело на образ тогда я взгляну,</v><c></c> <v><m></m>И, чувствуя в сердце какую-то сладость,</v><c></c> <v><m></m>На ложе я лягу и крепко засну.</v><c></c></z> <cr>15 января 1854</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4483/index.html">Сладость молитвы («Бывают минуты, — тоскою убитый...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Сладость молитвы</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Бывают минуты, — тоскою убитый,</v><c></c> <v><m></m>На ложе до утра без сна я сижу,</v><c></c> <v><m></m>И нет на устах моих теплой молитвы,</v><c></c> <v><m></m>И с грустью на образ святой я гляжу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вокруг меня в комнате тихо, безмолвно...</v><c></c> <v><m></m>Лампада в углу одиноко горит,</v><c></c> <v><m></m>И кажется мне, что святая икона</v><c></c> <v><m></m>Мне в очи с укором и строго глядит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И дума за думой на ум мне приходит,</v><c></c> <v><m></m>И жар непонятный по жилам течет,</v><c></c> <v><m></m>И сердце отрады ни в чем не находит,</v><c></c> <v><m></m>И волос от тайного страха встает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вспомню тогда я тревогу желаний,</v><c></c> <v><m></m>И жгучие слезы тяжелых утрат,</v><c></c> <v><m></m>Неверность надежды и горечь страданий,</v><c></c> <v><m></m>И скрытый под маской глубокий разврат,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всю бедность и суетность нашего века,</v><c></c> <v><m></m>Все мелочи жалких ничтожных забот,</v><c></c> <v><m></m>Всё зло в этом мире, всю скорбь человека,</v><c></c> <v><m></m>И грозную вечность, и с жизнью расчет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вспомню я крест на Голгофе позорной,</v><c></c> <v><m></m>Облитого кровью страдальца на нем,</v><c></c> <v><m></m>При шуме и кликах насмешки народной</v><c></c> <v><m></m>Поникшего тихо покорным челом...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И страшно мне станет от этих видений,</v><c></c> <v><m></m>И с ложа невольно тогда я сойду,</v><c></c> <v><m></m>Склоню пред иконой святою колени</v><c></c> <v><m></m>И с жаркой молитвою ниц упаду.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мнится мне, слышу я шепот невнятный,</v><c></c> <v><m></m>И кто-то со мной в полумраке стоит;</v><c></c> <v><m></m>Быть может, незримо, в тот миг благодатный,</v><c></c> <v><m></m>Мой ангел-хранитель молитву творит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в душу прольется мне светлая радость,</v><c></c> <v><m></m>И смело на образ тогда я взгляну,</v><c></c> <v><m></m>И, чувствуя в сердце какую-то сладость,</v><c></c> <v><m></m>На ложе я лягу и крепко засну.</v><c></c></z> <cr>15 января 1854</cr></pmm></pms></div>

4476

Удружил ты мне, сват, молодою женой! Стала жизнь мне и радость не в радость: День и ночь ни за что она спорит со мной И бранит мою бедную старость; Ни за что ни про что малых пасынков бьет Да заводит с соседями ссоры — Кто что ест, кто что пьет и как дома живет, — Хоть бежать, как начнет разговоры. И уж пусть бы сама человеком была! Не поверишь, весь дом разорила! И грозил ей, — да что!.. значит, волю взяла! Женский стыд, божий гнев позабыла! А любовь... уж куда тут! молчи про любовь! За себя мне беда небольшая, — Погубил я детей, погубил свою кровь: Доконает их мачеха злая! Эх! не прежняя мочь, не былая пора, Молодецкая удаль и сила, — Не ходить бы жене, не спросясь, со двора, И воды бы она не взмутила... Спохватился теперь, да не сладишь с бедой, Лишь гляди на жену и казнися, Да молчи, как дурак, когда скажут порой: Поделом старику, — не женися! Удружил ты мне, сват, молодою женой! Стала жизнь мне и радость не в радость: День и ночь ни за что она спорит со мной И бранит мою бедную старость; Ни за что ни про что малых пасынков бьет Да заводит с соседями ссоры — Кто что ест, кто что пьет и как дома живет, — Хоть бежать, как начнет разговоры. И уж пусть бы сама человеком была! Не поверишь, весь дом разорила! И грозил ей, — да что!.. значит, волю взяла! Женский стыд, божий гнев позабыла! А любовь... уж куда тут! молчи про любовь! За себя мне беда небольшая, — Погубил я детей, погубил свою кровь: Доконает их мачеха злая! Эх! не прежняя мочь, не былая пора, Молодецкая удаль и сила, — Не ходить бы жене, не спросясь, со двора, И воды бы она не взмутила... Спохватился теперь, да не сладишь с бедой, Лишь гляди на жену и казнися, Да молчи, как дурак, когда скажут порой: Поделом старику, — не женися!

И. С. Никитин

Старик другоженец («Удружил ты мне, сват, молодою женой!..»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4476/index.html">Старик другоженец («Удружил ты мне, сват, молодою женой!..»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Старик другоженец</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Удружил ты мне, сват, молодою женой!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Стала жизнь мне и радость не в радость:</v><c></c> <v><m></m>День и ночь ни за что она спорит со мной</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И бранит мою бедную старость;</v><c></c> <v><m></m>Ни за что ни про что малых пасынков бьет</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да заводит с соседями ссоры —</v><c></c> <v><m></m>Кто что ест, кто что пьет и как дома живет, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Хоть бежать, как начнет разговоры.</v><c></c> <v><m></m>И уж пусть бы сама человеком была!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не поверишь, весь дом разорила!</v><c></c> <v><m></m>И грозил ей, — да что!.. значит, волю взяла!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Женский стыд, божий гнев позабыла!</v><c></c> <v><m></m>А любовь... уж куда тут! молчи про любовь!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>За себя мне беда небольшая, —</v><c></c> <v><m></m>Погубил я детей, погубил свою кровь:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Доконает их мачеха злая!</v><c></c> <v><m></m>Эх! не прежняя мочь, не былая пора,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Молодецкая удаль и сила, —</v><c></c> <v><m></m>Не ходить бы жене, не спросясь, со двора,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И воды бы она не взмутила...</v><c></c> <v><m></m>Спохватился теперь, да не сладишь с бедой,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Лишь гляди на жену и казнися,</v><c></c> <v><m></m>Да молчи, как дурак, когда скажут порой:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Поделом старику, — не женися!</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4476/index.html">Старик другоженец («Удружил ты мне, сват, молодою женой!..»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Старик другоженец</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Удружил ты мне, сват, молодою женой!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Стала жизнь мне и радость не в радость:</v><c></c> <v><m></m>День и ночь ни за что она спорит со мной</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И бранит мою бедную старость;</v><c></c> <v><m></m>Ни за что ни про что малых пасынков бьет</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да заводит с соседями ссоры —</v><c></c> <v><m></m>Кто что ест, кто что пьет и как дома живет, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Хоть бежать, как начнет разговоры.</v><c></c> <v><m></m>И уж пусть бы сама человеком была!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не поверишь, весь дом разорила!</v><c></c> <v><m></m>И грозил ей, — да что!.. значит, волю взяла!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Женский стыд, божий гнев позабыла!</v><c></c> <v><m></m>А любовь... уж куда тут! молчи про любовь!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>За себя мне беда небольшая, —</v><c></c> <v><m></m>Погубил я детей, погубил свою кровь:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Доконает их мачеха злая!</v><c></c> <v><m></m>Эх! не прежняя мочь, не былая пора,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Молодецкая удаль и сила, —</v><c></c> <v><m></m>Не ходить бы жене, не спросясь, со двора,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И воды бы она не взмутила...</v><c></c> <v><m></m>Спохватился теперь, да не сладишь с бедой,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Лишь гляди на жену и казнися,</v><c></c> <v><m></m>Да молчи, как дурак, когда скажут порой:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Поделом старику, — не женися!</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4484

Далёко, далёко раскинулось поле, Покрытое снегом что белым ковром, И звезды зажглися, и месяц, что лебедь, Плывет одиноко над сонным селом. Бог знает откуда с каким-то товаром Обоз по дороге пробитой идет: То взъедет он тихо на длинную гору, То в темной лощине из глаз пропадет. И вот на дороге он вновь показался И на гору стал подыматься шажком; Вот слышно, как снег заскрипел под санями И кони заржали под самым селом. В овчинных тулупах, в коломенских шапках, С обозом, и с правой и с левой руки, В лаптях и онучах, в больших рукавицах. Кряхтя, пожимаясь, идут мужики. Избились их лапти от дальней дороги, Их жесткие лица мороз заклеймил, Высокие шапки, усы их и брови И бороды иней пушистый покрыл. Подходят они ко дворам постоялым; Навстречу к ним дворник спешит из ворот И шапку снимает, приветствуя словом: «Откудова, братцы, господь вас несет?» — «Да едем вот с рыбой в Москву из Ростова, — 1 Передний извозчик ему отвечал, — А что на дворе-то, не тесно ль нам будет? — Теперь ты, я чаю, нас вовсе не ждал». — «Для доброго гостя найдется местечко, — Приветливо дворник плечистый сказал И, рыжую бороду тихо погладив, Слегка ухмыляясь, опять продолжал: — Ведь я не таков, как сосед-прощелыга. Готовый за грош свою душу продать; Я знаю, как надо с людьми обходиться, Кого как приветить и чем угощать. Овес мой — овинный, изба — та же баня, Не как у соседа, — зубов не сберешь; И есть где прилечь, посидеть, обсушиться, А квас, то есть брага, и нехотя пьешь. Въезжайте-ка, братцы; нам стыдно считаться: Уж я по-приятельски вас угощу, И встречу, как водится, с хлебом и солью, И с хлебом и солью с двора отпущу». Послушались дворника добрые люди: На двор поместились, коней отпрягли, К саням привязали и корму им дали, И в теплую избу чрез сени вошли. Сняв шапки, святым образам помолились, Обчистили иней пушистый с волос, Разделись, тулупы на нары поклали И речь завели про суровый мороз. Погрелись близ печки и руки помыли, И, грудь осенивши широким крестом. Хозяйке хлеб-соль подавать приказали, И ужинать сели за длинным столом. И вот, в сарафане, покрытая кичкой, К гостям молодая хозяйка вошла, Сказала: «Здорово, родные, здорово!» И каждому порознь поклон отдала; По крашеной ложке им всем разложила, И соли в солонке и хлеб подала, И в чашке глубокой с надтреснутым краем Из кухни горячие щи принесла. И блюдо за блюдом пошла перемена... Извозчики молча и дружно едят, И пот начинает с них градом катиться, Глаза оживились, и лица горят. «Послушай, хозяюшка! — молвил извозчик, С трудом проглотивши свинины кусок: — Нельзя ли найти нам кваску-то получше, Ведь этот слепому глаза продерет». — «И, что́ ты, родимый! квасок-ат что брага, Его и купцам доводилося пить». — «Спасибо, хозяйка! — сказал ей извозчик, — Не скоро нам брагу твою позабыть». — «Ну, полноте спорить, вишь с бабой связался! — Промолвил другой, обтирая усы. — Аль к теще приехал с женою на праздник? Что есть, то и ладно, а нет — не проси». — «Вестимо, Данилыч, — сказал ему третий: — За хлебом и солью шуметь не рука; Ведь мы не бояре: что есть, тем и сыты... А ну-ка, хозяюшка, дай-ка гуська!» — «Эх, братцы! — рукою расправивши кудри, Товарищам молвил детина один. — Раз ездил я летом в Макарьев на тройке, Нанял меня, знаешь, купеческий сын. Ну что за раздолье мне было в дороге! Признаться, уж попил тогда я винца! Как свистнешь, бывало, и тронешь лошадок, Захочешь потешить порой молодца, — И птицей несется залетная тройка, Лишь пыль подымается черным столбом, Звенит колокольчик, и версты мелькают, На небе ни тучки, и поле кругом. В лицо ветерок подувает навстречу, И на сердце любо, и пышет лицо... Приехал в деревню: готова закуска, И дворника дочка подносит винцо. А вечером, знаешь, мой купчик удалый, Как этак порядком уже подгульнет, На улицу выйдет, вся грудь нараспашку, Вокруг себя парней толпу соберет, Оделит деньгами и весело крикнет: „А ну-ка, валяй: «Не белы-то снеги!..»“ И парни затянут, и сам он зальется, И тут уж его кошелек береги. Бывало, шепнешь ему: „Яков Петрович! Припрячь кошелек-то, — ведь спросит отец“. — „Молчи, брат! за словом в карман не полезу! В товаре убыток — и делу конец“». Так, сидя на лавках за хлебом и солью, Смеясь, мужички продолжают рассказ, И, стоя близ печки, качаясь в дремоте, Их слушает дворник, прищуривши глаз, И думает сам он с собою спросонок: «Однако, от этих барыш мне придет! Овса-то, вот видишь, по мерочке взяли, А есть — так один за троих уберет. Куда ж это, господи, всё уложилось! Баранина, щи, поросенок и гусь, Лапша и свинина, и мед на заедки... Ну, я же по-своему с ними сочтусь». Вот кончился ужин. Извозчики встали... Хозяйка мочалкою вытерла стол, А дворник внес в избу охапку соломы, Взглянул исподлобья и молча ушел. Проведав лошадок, сводив их к колодцу, Извозчики снова все в избу вошли, Постлали постель, помолилися богу, Разделись, разулись и спать залегли. И всё замолчало... Лишь в кухне хозяйка, Поставив посуду на полку рядком. Из глиняной чашки, при свете огарка, Поила теленка густым молоком. Но вот наконец и она улеглася, Под голову старый зипун положив, И крепко на печке горячей заснула, Все хлопоты кухни своей позабыв. Всё тихо... все спят... и давно уже полночь. Раскинувши руки, храпят мужики, Лишь, хрюкая, в кухне больной поросенок В широкой лоханке сбирает куски... Светать начинает. Извозчики встали... Хозяйка остаток огарка зажгла, Гостям утереться дала полотенце, Ковшом в рукомойник воды налила. Умылися гости; пред образом стали, Молитву, какую умели, прочли И к спящему дворнику в избу другую За корм и хлеб-соль рассчитаться вошли. Сердитый, спросонок глаза протирая, Поднялся он с лавки и счеты сыскал, За стол сел, нахмурясь, потер свой затылок И молвил: «Ну, кто из вас что забирал?» — «Забор ты наш знаешь: мы поровну брали; А ты вот за ужин изволь положить Себе не в обиду и нам не в убыток, С тобою хлеб-соль нам вперед чтоб водить». — «Да что же, давай четвертак с человека: Оно хоть и мало, да так уж и быть». — «Не много ли будет, почтенный хозяин? Богат скоро будешь! нельзя ли сложить?» — «Нет, складки, ребята, не будет и гроша, И эта цена-то пустяк пустяком; А будете спорить — заплатите вдвое: Ворота ведь заперты добрым замком». Подумав, извозчики крепко вздохнули И, нехотя вынув свои кошели, Хозяину деньги сполна отсчитали И в путь свой, в дорогу сбираться пошли. Всю выручку в старый сундук положивши, Хозяин оделся и вышел на двор И, видя, что гости коней запрягают, Взял ключ и замок на воротах отпер. Накинув арканы на шеи лошадок, Извозчики стали съезжать со двора. «Спасибо, хозяин! — промолвил последний. — Смотри, разживайся с чужого добра!» — «Ну, с богом, любезный! — сказал ему дворник, — Еще из-за гроша ты стал толковать! Вперед, просим милости, к нам заезжайте, Уж нам не учиться, кого как принять!» Ростов-на-Дону. Далёко, далёко раскинулось поле, Покрытое снегом что белым ковром, И звезды зажглися, и месяц, что лебедь, Плывет одиноко над сонным селом. Бог знает откуда с каким-то товаром Обоз по дороге пробитой идет: То взъедет он тихо на длинную гору, То в темной лощине из глаз пропадет. И вот на дороге он вновь показался И на гору стал подыматься шажком; Вот слышно, как снег заскрипел под санями И кони заржали под самым селом. В овчинных тулупах, в коломенских шапках, С обозом, и с правой и с левой руки, В лаптях и онучах, в больших рукавицах. Кряхтя, пожимаясь, идут мужики. Избились их лапти от дальней дороги, Их жесткие лица мороз заклеймил, Высокие шапки, усы их и брови И бороды иней пушистый покрыл. Подходят они ко дворам постоялым; Навстречу к ним дворник спешит из ворот И шапку снимает, приветствуя словом: «Откудова, братцы, господь вас несет?» — «Да едем вот с рыбой в Москву из Ростова, — 1 Передний извозчик ему отвечал, — А что на дворе-то, не тесно ль нам будет? — Теперь ты, я чаю, нас вовсе не ждал». — «Для доброго гостя найдется местечко, — Приветливо дворник плечистый сказал И, рыжую бороду тихо погладив, Слегка ухмыляясь, опять продолжал: — Ведь я не таков, как сосед-прощелыга. Готовый за грош свою душу продать; Я знаю, как надо с людьми обходиться, Кого как приветить и чем угощать. Овес мой — овинный, изба — та же баня, Не как у соседа, — зубов не сберешь; И есть где прилечь, посидеть, обсушиться, А квас, то есть брага, и нехотя пьешь. Въезжайте-ка, братцы; нам стыдно считаться: Уж я по-приятельски вас угощу, И встречу, как водится, с хлебом и солью, И с хлебом и солью с двора отпущу». Послушались дворника добрые люди: На двор поместились, коней отпрягли, К саням привязали и корму им дали, И в теплую избу чрез сени вошли. Сняв шапки, святым образам помолились, Обчистили иней пушистый с волос, Разделись, тулупы на нары поклали И речь завели про суровый мороз. Погрелись близ печки и руки помыли, И, грудь осенивши широким крестом. Хозяйке хлеб-соль подавать приказали, И ужинать сели за длинным столом. И вот, в сарафане, покрытая кичкой, К гостям молодая хозяйка вошла, Сказала: «Здорово, родные, здорово!» И каждому порознь поклон отдала; По крашеной ложке им всем разложила, И соли в солонке и хлеб подала, И в чашке глубокой с надтреснутым краем Из кухни горячие щи принесла. И блюдо за блюдом пошла перемена... Извозчики молча и дружно едят, И пот начинает с них градом катиться, Глаза оживились, и лица горят. «Послушай, хозяюшка! — молвил извозчик, С трудом проглотивши свинины кусок: — Нельзя ли найти нам кваску-то получше, Ведь этот слепому глаза продерет». — «И, что́ ты, родимый! квасок-ат что брага, Его и купцам доводилося пить». — «Спасибо, хозяйка! — сказал ей извозчик, — Не скоро нам брагу твою позабыть». — «Ну, полноте спорить, вишь с бабой связался! — Промолвил другой, обтирая усы. — Аль к теще приехал с женою на праздник? Что есть, то и ладно, а нет — не проси». — «Вестимо, Данилыч, — сказал ему третий: — За хлебом и солью шуметь не рука; Ведь мы не бояре: что есть, тем и сыты... А ну-ка, хозяюшка, дай-ка гуська!» — «Эх, братцы! — рукою расправивши кудри, Товарищам молвил детина один. — Раз ездил я летом в Макарьев на тройке, Нанял меня, знаешь, купеческий сын. Ну что за раздолье мне было в дороге! Признаться, уж попил тогда я винца! Как свистнешь, бывало, и тронешь лошадок, Захочешь потешить порой молодца, — И птицей несется залетная тройка, Лишь пыль подымается черным столбом, Звенит колокольчик, и версты мелькают, На небе ни тучки, и поле кругом. В лицо ветерок подувает навстречу, И на сердце любо, и пышет лицо... Приехал в деревню: готова закуска, И дворника дочка подносит винцо. А вечером, знаешь, мой купчик удалый, Как этак порядком уже подгульнет, На улицу выйдет, вся грудь нараспашку, Вокруг себя парней толпу соберет, Оделит деньгами и весело крикнет: „А ну-ка, валяй: «Не белы-то снеги!..»“ И парни затянут, и сам он зальется, И тут уж его кошелек береги. Бывало, шепнешь ему: „Яков Петрович! Припрячь кошелек-то, — ведь спросит отец“. — „Молчи, брат! за словом в карман не полезу! В товаре убыток — и делу конец“». Так, сидя на лавках за хлебом и солью, Смеясь, мужички продолжают рассказ, И, стоя близ печки, качаясь в дремоте, Их слушает дворник, прищуривши глаз, И думает сам он с собою спросонок: «Однако, от этих барыш мне придет! Овса-то, вот видишь, по мерочке взяли, А есть — так один за троих уберет. Куда ж это, господи, всё уложилось! Баранина, щи, поросенок и гусь, Лапша и свинина, и мед на заедки... Ну, я же по-своему с ними сочтусь». Вот кончился ужин. Извозчики встали... Хозяйка мочалкою вытерла стол, А дворник внес в избу охапку соломы, Взглянул исподлобья и молча ушел. Проведав лошадок, сводив их к колодцу, Извозчики снова все в избу вошли, Постлали постель, помолилися богу, Разделись, разулись и спать залегли. И всё замолчало... Лишь в кухне хозяйка, Поставив посуду на полку рядком. Из глиняной чашки, при свете огарка, Поила теленка густым молоком. Но вот наконец и она улеглася, Под голову старый зипун положив, И крепко на печке горячей заснула, Все хлопоты кухни своей позабыв. Всё тихо... все спят... и давно уже полночь. Раскинувши руки, храпят мужики, Лишь, хрюкая, в кухне больной поросенок В широкой лоханке сбирает куски... Светать начинает. Извозчики встали... Хозяйка остаток огарка зажгла, Гостям утереться дала полотенце, Ковшом в рукомойник воды налила. Умылися гости; пред образом стали, Молитву, какую умели, прочли И к спящему дворнику в избу другую За корм и хлеб-соль рассчитаться вошли. Сердитый, спросонок глаза протирая, Поднялся он с лавки и счеты сыскал, За стол сел, нахмурясь, потер свой затылок И молвил: «Ну, кто из вас что забирал?» — «Забор ты наш знаешь: мы поровну брали; А ты вот за ужин изволь положить Себе не в обиду и нам не в убыток, С тобою хлеб-соль нам вперед чтоб водить». — «Да что же, давай четвертак с человека: Оно хоть и мало, да так уж и быть». — «Не много ли будет, почтенный хозяин? Богат скоро будешь! нельзя ли сложить?» — «Нет, складки, ребята, не будет и гроша, И эта цена-то пустяк пустяком; А будете спорить — заплатите вдвое: Ворота ведь заперты добрым замком». Подумав, извозчики крепко вздохнули И, нехотя вынув свои кошели, Хозяину деньги сполна отсчитали И в путь свой, в дорогу сбираться пошли. Всю выручку в старый сундук положивши, Хозяин оделся и вышел на двор И, видя, что гости коней запрягают, Взял ключ и замок на воротах отпер. Накинув арканы на шеи лошадок, Извозчики стали съезжать со двора. «Спасибо, хозяин! — промолвил последний. — Смотри, разживайся с чужого добра!» — «Ну, с богом, любезный! — сказал ему дворник, — Еще из-за гроша ты стал толковать! Вперед, просим милости, к нам заезжайте, Уж нам не учиться, кого как принять!» Ростов-на-Дону.

И. С. Никитин

Ночлег извозчиков («Далёко, далёко раскинулось поле...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4484/index.html">Ночлег извозчиков («Далёко, далёко раскинулось поле...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Ночлег извозчиков</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Далёко, далёко раскинулось поле,</v><c></c> <v><m></m>Покрытое снегом что белым ковром,</v><c></c> <v><m></m>И звезды зажглися, и месяц, что лебедь,</v><c></c> <v><m></m>Плывет одиноко над сонным селом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Бог знает откуда с каким-то товаром</v><c></c> <v><m></m>Обоз по дороге пробитой идет:</v><c></c> <v><m></m>То взъедет он тихо на длинную гору,</v><c></c> <v><m></m>То в темной лощине из глаз пропадет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вот на дороге он вновь показался</v><c></c> <v><m></m>И на гору стал подыматься шажком;</v><c></c> <v><m></m>Вот слышно, как снег заскрипел под санями</v><c></c> <v><m></m>И кони заржали под самым селом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В овчинных тулупах, в коломенских шапках,</v><c></c> <v><m></m>С обозом, и с правой и с левой руки,</v><c></c> <v><m></m>В лаптях и онучах, в больших рукавицах.</v><c></c> <v><m></m>Кряхтя, пожимаясь, идут мужики.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Избились их лапти от дальней дороги,</v><c></c> <v><m></m>Их жесткие лица мороз заклеймил,</v><c></c> <v><m></m>Высокие шапки, усы их и брови</v><c></c> <v><m></m>И бороды иней пушистый покрыл.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подходят они ко дворам постоялым;</v><c></c> <v><m></m>Навстречу к ним дворник спешит из ворот</v><c></c> <v><m></m>И шапку снимает, приветствуя словом:</v><c></c> <v><m></m>«Откудова, братцы, господь вас несет?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Да едем вот с рыбой в Москву из Ростова, —<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Передний извозчик ему отвечал, —</v><c></c> <v><m></m>А что на дворе-то, не тесно ль нам будет? —</v><c></c> <v><m></m>Теперь ты, я чаю, нас вовсе не ждал».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Для доброго гостя найдется местечко, —</v><c></c> <v><m></m>Приветливо дворник плечистый сказал</v><c></c> <v><m></m>И, рыжую бороду тихо погладив,</v><c></c> <v><m></m>Слегка ухмыляясь, опять продолжал: —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ведь я не таков, как сосед-прощелыга.</v><c></c> <v><m></m>Готовый за грош свою душу продать;</v><c></c> <v><m></m>Я знаю, как надо с людьми обходиться,</v><c></c> <v><m></m>Кого как приветить и чем угощать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Овес мой — овинный, изба — та же баня,</v><c></c> <v><m></m>Не как у соседа, — зубов не сберешь;</v><c></c> <v><m></m>И есть где прилечь, посидеть, обсушиться,</v><c></c> <v><m></m>А квас, то есть брага, и нехотя пьешь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Въезжайте-ка, братцы; нам стыдно считаться:</v><c></c> <v><m></m>Уж я по-приятельски вас угощу,</v><c></c> <v><m></m>И встречу, как водится, с хлебом и солью,</v><c></c> <v><m></m>И с хлебом и солью с двора отпущу».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Послушались дворника добрые люди:</v><c></c> <v><m></m>На двор поместились, коней отпрягли,</v><c></c> <v><m></m>К саням привязали и корму им дали,</v><c></c> <v><m></m>И в теплую избу чрез сени вошли.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сняв шапки, святым образам помолились,</v><c></c> <v><m></m>Обчистили иней пушистый с волос,</v><c></c> <v><m></m>Разделись, тулупы на нары поклали</v><c></c> <v><m></m>И речь завели про суровый мороз.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Погрелись близ печки и руки помыли,</v><c></c> <v><m></m>И, грудь осенивши широким крестом.</v><c></c> <v><m></m>Хозяйке хлеб-соль подавать приказали,</v><c></c> <v><m></m>И ужинать сели за длинным столом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вот, в сарафане, покрытая кичкой,</v><c></c> <v><m></m>К гостям молодая хозяйка вошла,</v><c></c> <v><m></m>Сказала: «Здорово, родные, здорово!»</v><c></c> <v><m></m>И каждому порознь поклон отдала;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>По крашеной ложке им всем разложила,</v><c></c> <v><m></m>И соли в солонке и хлеб подала,</v><c></c> <v><m></m>И в чашке глубокой с надтреснутым краем</v><c></c> <v><m></m>Из кухни горячие щи принесла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И блюдо за блюдом пошла перемена...</v><c></c> <v><m></m>Извозчики молча и дружно едят,</v><c></c> <v><m></m>И пот начинает с них градом катиться,</v><c></c> <v><m></m>Глаза оживились, и лица горят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Послушай, хозяюшка! — молвил извозчик,</v><c></c> <v><m></m>С трудом проглотивши свинины кусок: —</v><c></c> <v><m></m>Нельзя ли найти нам кваску-то получше,</v><c></c> <v><m></m>Ведь этот слепому глаза продерет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «И, что́ ты, родимый! квасок-ат что брага,</v><c></c> <v><m></m>Его и купцам доводилося пить».</v><c></c> <v><m></m>— «Спасибо, хозяйка! — сказал ей извозчик, —</v><c></c> <v><m></m>Не скоро нам брагу твою позабыть».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ну, полноте спорить, вишь с бабой связался! —</v><c></c> <v><m></m>Промолвил другой, обтирая усы. — </v><c></c> <v><m></m>Аль к теще приехал с женою на праздник?</v><c></c> <v><m></m>Что есть, то и ладно, а нет — не проси».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Вестимо, Данилыч, — сказал ему третий: —</v><c></c> <v><m></m>За хлебом и солью шуметь не рука;</v><c></c> <v><m></m>Ведь мы не бояре: что есть, тем и сыты...</v><c></c> <v><m></m>А ну-ка, хозяюшка, дай-ка гуська!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Эх, братцы! — рукою расправивши кудри,</v><c></c> <v><m></m>Товарищам молвил детина один. —</v><c></c> <v><m></m>Раз ездил я летом в Макарьев на тройке,</v><c></c> <v><m></m>Нанял меня, знаешь, купеческий сын.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну что за раздолье мне было в дороге!</v><c></c> <v><m></m>Признаться, уж попил тогда я винца!</v><c></c> <v><m></m>Как свистнешь, бывало, и тронешь лошадок,</v><c></c> <v><m></m>Захочешь потешить порой молодца, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И птицей несется залетная тройка,</v><c></c> <v><m></m>Лишь пыль подымается черным столбом,</v><c></c> <v><m></m>Звенит колокольчик, и версты мелькают,</v><c></c> <v><m></m>На небе ни тучки, и поле кругом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В лицо ветерок подувает навстречу,</v><c></c> <v><m></m>И на сердце любо, и пышет лицо...</v><c></c> <v><m></m>Приехал в деревню: готова закуска,</v><c></c> <v><m></m>И дворника дочка подносит винцо.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А вечером, знаешь, мой купчик удалый,</v><c></c> <v><m></m>Как этак порядком уже подгульнет,</v><c></c> <v><m></m>На улицу выйдет, вся грудь нараспашку,</v><c></c> <v><m></m>Вокруг себя парней толпу соберет,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Оделит деньгами и весело крикнет:</v><c></c> <v><m></m>„А ну-ка, валяй: «Не белы-то снеги!..»“</v><c></c> <v><m></m>И парни затянут, и сам он зальется,</v><c></c> <v><m></m>И тут уж его кошелек береги.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Бывало, шепнешь ему: „Яков Петрович!</v><c></c> <v><m></m>Припрячь кошелек-то, — ведь спросит отец“.</v><c></c> <v><m></m>— „Молчи, брат! за словом в карман не полезу!</v><c></c> <v><m></m>В товаре убыток — и делу конец“».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Так, сидя на лавках за хлебом и солью,</v><c></c> <v><m></m>Смеясь, мужички продолжают рассказ,</v><c></c> <v><m></m>И, стоя близ печки, качаясь в дремоте,</v><c></c> <v><m></m>Их слушает дворник, прищуривши глаз,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И думает сам он с собою спросонок:</v><c></c> <v><m></m>«Однако, от этих барыш мне придет!</v><c></c> <v><m></m>Овса-то, вот видишь, по мерочке взяли,</v><c></c> <v><m></m>А есть — так один за троих уберет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Куда ж это, господи, всё уложилось!</v><c></c> <v><m></m>Баранина, щи, поросенок и гусь,</v><c></c> <v><m></m>Лапша и свинина, и мед на заедки...</v><c></c> <v><m></m>Ну, я же по-своему с ними сочтусь».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот кончился ужин. Извозчики встали...</v><c></c> <v><m></m>Хозяйка мочалкою вытерла стол,</v><c></c> <v><m></m>А дворник внес в избу охапку соломы,</v><c></c> <v><m></m>Взглянул исподлобья и молча ушел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Проведав лошадок, сводив их к колодцу,</v><c></c> <v><m></m>Извозчики снова все в избу вошли,</v><c></c> <v><m></m>Постлали постель, помолилися богу,</v><c></c> <v><m></m>Разделись, разулись и спать залегли.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И всё замолчало... Лишь в кухне хозяйка,</v><c></c> <v><m></m>Поставив посуду на полку рядком.</v><c></c> <v><m></m>Из глиняной чашки, при свете огарка,</v><c></c> <v><m></m>Поила теленка густым молоком.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но вот наконец и она улеглася,</v><c></c> <v><m></m>Под голову старый зипун положив,</v><c></c> <v><m></m>И крепко на печке горячей заснула,</v><c></c> <v><m></m>Все хлопоты кухни своей позабыв.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё тихо... все спят... и давно уже полночь.</v><c></c> <v><m></m>Раскинувши руки, храпят мужики,</v><c></c> <v><m></m>Лишь, хрюкая, в кухне больной поросенок</v><c></c> <v><m></m>В широкой лоханке сбирает куски...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Светать начинает. Извозчики встали...</v><c></c> <v><m></m>Хозяйка остаток огарка зажгла,</v><c></c> <v><m></m>Гостям утереться дала полотенце,</v><c></c> <v><m></m>Ковшом в рукомойник воды налила.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Умылися гости; пред образом стали,</v><c></c> <v><m></m>Молитву, какую умели, прочли</v><c></c> <v><m></m>И к спящему дворнику в избу другую</v><c></c> <v><m></m>За корм и хлеб-соль рассчитаться вошли.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сердитый, спросонок глаза протирая,</v><c></c> <v><m></m>Поднялся он с лавки и счеты сыскал,</v><c></c> <v><m></m>За стол сел, нахмурясь, потер свой затылок</v><c></c> <v><m></m>И молвил: «Ну, кто из вас что забирал?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Забор ты наш знаешь: мы поровну брали;</v><c></c> <v><m></m>А ты вот за ужин изволь положить</v><c></c> <v><m></m>Себе не в обиду и нам не в убыток,</v><c></c> <v><m></m>С тобою хлеб-соль нам вперед чтоб водить».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Да что же, давай четвертак с человека:</v><c></c> <v><m></m>Оно хоть и мало, да так уж и быть».</v><c></c> <v><m></m>— «Не много ли будет, почтенный хозяин?</v><c></c> <v><m></m>Богат скоро будешь! нельзя ли сложить?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Нет, складки, ребята, не будет и гроша,</v><c></c> <v><m></m>И эта цена-то пустяк пустяком;</v><c></c> <v><m></m>А будете спорить — заплатите вдвое:</v><c></c> <v><m></m>Ворота ведь заперты добрым замком».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подумав, извозчики крепко вздохнули</v><c></c> <v><m></m>И, нехотя вынув свои кошели,</v><c></c> <v><m></m>Хозяину деньги сполна отсчитали</v><c></c> <v><m></m>И в путь свой, в дорогу сбираться пошли.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всю выручку в старый сундук положивши,</v><c></c> <v><m></m>Хозяин оделся и вышел на двор</v><c></c> <v><m></m>И, видя, что гости коней запрягают,</v><c></c> <v><m></m>Взял ключ и замок на воротах отпер.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Накинув арканы на шеи лошадок,</v><c></c> <v><m></m>Извозчики стали съезжать со двора.</v><c></c> <v><m></m>«Спасибо, хозяин! — промолвил последний. —</v><c></c> <v><m></m>Смотри, разживайся с чужого добра!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ну, с богом, любезный! — сказал ему дворник, —</v><c></c> <v><m></m>Еще из-за гроша ты стал толковать!</v><c></c> <v><m></m>Вперед, просим милости, к нам заезжайте,</v><c></c> <v><m></m>Уж нам не учиться, кого как принять!»</v><c></c></z> <cr>Январь 1854</cr> </pmm></pms></div> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Ростов-на-Дону.<div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4484/index.html">Ночлег извозчиков («Далёко, далёко раскинулось поле...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Ночлег извозчиков</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Далёко, далёко раскинулось поле,</v><c></c> <v><m></m>Покрытое снегом что белым ковром,</v><c></c> <v><m></m>И звезды зажглися, и месяц, что лебедь,</v><c></c> <v><m></m>Плывет одиноко над сонным селом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Бог знает откуда с каким-то товаром</v><c></c> <v><m></m>Обоз по дороге пробитой идет:</v><c></c> <v><m></m>То взъедет он тихо на длинную гору,</v><c></c> <v><m></m>То в темной лощине из глаз пропадет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вот на дороге он вновь показался</v><c></c> <v><m></m>И на гору стал подыматься шажком;</v><c></c> <v><m></m>Вот слышно, как снег заскрипел под санями</v><c></c> <v><m></m>И кони заржали под самым селом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В овчинных тулупах, в коломенских шапках,</v><c></c> <v><m></m>С обозом, и с правой и с левой руки,</v><c></c> <v><m></m>В лаптях и онучах, в больших рукавицах.</v><c></c> <v><m></m>Кряхтя, пожимаясь, идут мужики.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Избились их лапти от дальней дороги,</v><c></c> <v><m></m>Их жесткие лица мороз заклеймил,</v><c></c> <v><m></m>Высокие шапки, усы их и брови</v><c></c> <v><m></m>И бороды иней пушистый покрыл.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подходят они ко дворам постоялым;</v><c></c> <v><m></m>Навстречу к ним дворник спешит из ворот</v><c></c> <v><m></m>И шапку снимает, приветствуя словом:</v><c></c> <v><m></m>«Откудова, братцы, господь вас несет?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Да едем вот с рыбой в Москву из Ростова, —<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Передний извозчик ему отвечал, —</v><c></c> <v><m></m>А что на дворе-то, не тесно ль нам будет? —</v><c></c> <v><m></m>Теперь ты, я чаю, нас вовсе не ждал».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Для доброго гостя найдется местечко, —</v><c></c> <v><m></m>Приветливо дворник плечистый сказал</v><c></c> <v><m></m>И, рыжую бороду тихо погладив,</v><c></c> <v><m></m>Слегка ухмыляясь, опять продолжал: —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ведь я не таков, как сосед-прощелыга.</v><c></c> <v><m></m>Готовый за грош свою душу продать;</v><c></c> <v><m></m>Я знаю, как надо с людьми обходиться,</v><c></c> <v><m></m>Кого как приветить и чем угощать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Овес мой — овинный, изба — та же баня,</v><c></c> <v><m></m>Не как у соседа, — зубов не сберешь;</v><c></c> <v><m></m>И есть где прилечь, посидеть, обсушиться,</v><c></c> <v><m></m>А квас, то есть брага, и нехотя пьешь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Въезжайте-ка, братцы; нам стыдно считаться:</v><c></c> <v><m></m>Уж я по-приятельски вас угощу,</v><c></c> <v><m></m>И встречу, как водится, с хлебом и солью,</v><c></c> <v><m></m>И с хлебом и солью с двора отпущу».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Послушались дворника добрые люди:</v><c></c> <v><m></m>На двор поместились, коней отпрягли,</v><c></c> <v><m></m>К саням привязали и корму им дали,</v><c></c> <v><m></m>И в теплую избу чрез сени вошли.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сняв шапки, святым образам помолились,</v><c></c> <v><m></m>Обчистили иней пушистый с волос,</v><c></c> <v><m></m>Разделись, тулупы на нары поклали</v><c></c> <v><m></m>И речь завели про суровый мороз.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Погрелись близ печки и руки помыли,</v><c></c> <v><m></m>И, грудь осенивши широким крестом.</v><c></c> <v><m></m>Хозяйке хлеб-соль подавать приказали,</v><c></c> <v><m></m>И ужинать сели за длинным столом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вот, в сарафане, покрытая кичкой,</v><c></c> <v><m></m>К гостям молодая хозяйка вошла,</v><c></c> <v><m></m>Сказала: «Здорово, родные, здорово!»</v><c></c> <v><m></m>И каждому порознь поклон отдала;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>По крашеной ложке им всем разложила,</v><c></c> <v><m></m>И соли в солонке и хлеб подала,</v><c></c> <v><m></m>И в чашке глубокой с надтреснутым краем</v><c></c> <v><m></m>Из кухни горячие щи принесла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И блюдо за блюдом пошла перемена...</v><c></c> <v><m></m>Извозчики молча и дружно едят,</v><c></c> <v><m></m>И пот начинает с них градом катиться,</v><c></c> <v><m></m>Глаза оживились, и лица горят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Послушай, хозяюшка! — молвил извозчик,</v><c></c> <v><m></m>С трудом проглотивши свинины кусок: —</v><c></c> <v><m></m>Нельзя ли найти нам кваску-то получше,</v><c></c> <v><m></m>Ведь этот слепому глаза продерет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «И, что́ ты, родимый! квасок-ат что брага,</v><c></c> <v><m></m>Его и купцам доводилося пить».</v><c></c> <v><m></m>— «Спасибо, хозяйка! — сказал ей извозчик, —</v><c></c> <v><m></m>Не скоро нам брагу твою позабыть».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ну, полноте спорить, вишь с бабой связался! —</v><c></c> <v><m></m>Промолвил другой, обтирая усы. — </v><c></c> <v><m></m>Аль к теще приехал с женою на праздник?</v><c></c> <v><m></m>Что есть, то и ладно, а нет — не проси».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Вестимо, Данилыч, — сказал ему третий: —</v><c></c> <v><m></m>За хлебом и солью шуметь не рука;</v><c></c> <v><m></m>Ведь мы не бояре: что есть, тем и сыты...</v><c></c> <v><m></m>А ну-ка, хозяюшка, дай-ка гуська!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Эх, братцы! — рукою расправивши кудри,</v><c></c> <v><m></m>Товарищам молвил детина один. —</v><c></c> <v><m></m>Раз ездил я летом в Макарьев на тройке,</v><c></c> <v><m></m>Нанял меня, знаешь, купеческий сын.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну что за раздолье мне было в дороге!</v><c></c> <v><m></m>Признаться, уж попил тогда я винца!</v><c></c> <v><m></m>Как свистнешь, бывало, и тронешь лошадок,</v><c></c> <v><m></m>Захочешь потешить порой молодца, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И птицей несется залетная тройка,</v><c></c> <v><m></m>Лишь пыль подымается черным столбом,</v><c></c> <v><m></m>Звенит колокольчик, и версты мелькают,</v><c></c> <v><m></m>На небе ни тучки, и поле кругом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В лицо ветерок подувает навстречу,</v><c></c> <v><m></m>И на сердце любо, и пышет лицо...</v><c></c> <v><m></m>Приехал в деревню: готова закуска,</v><c></c> <v><m></m>И дворника дочка подносит винцо.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А вечером, знаешь, мой купчик удалый,</v><c></c> <v><m></m>Как этак порядком уже подгульнет,</v><c></c> <v><m></m>На улицу выйдет, вся грудь нараспашку,</v><c></c> <v><m></m>Вокруг себя парней толпу соберет,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Оделит деньгами и весело крикнет:</v><c></c> <v><m></m>„А ну-ка, валяй: «Не белы-то снеги!..»“</v><c></c> <v><m></m>И парни затянут, и сам он зальется,</v><c></c> <v><m></m>И тут уж его кошелек береги.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Бывало, шепнешь ему: „Яков Петрович!</v><c></c> <v><m></m>Припрячь кошелек-то, — ведь спросит отец“.</v><c></c> <v><m></m>— „Молчи, брат! за словом в карман не полезу!</v><c></c> <v><m></m>В товаре убыток — и делу конец“».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Так, сидя на лавках за хлебом и солью,</v><c></c> <v><m></m>Смеясь, мужички продолжают рассказ,</v><c></c> <v><m></m>И, стоя близ печки, качаясь в дремоте,</v><c></c> <v><m></m>Их слушает дворник, прищуривши глаз,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И думает сам он с собою спросонок:</v><c></c> <v><m></m>«Однако, от этих барыш мне придет!</v><c></c> <v><m></m>Овса-то, вот видишь, по мерочке взяли,</v><c></c> <v><m></m>А есть — так один за троих уберет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Куда ж это, господи, всё уложилось!</v><c></c> <v><m></m>Баранина, щи, поросенок и гусь,</v><c></c> <v><m></m>Лапша и свинина, и мед на заедки...</v><c></c> <v><m></m>Ну, я же по-своему с ними сочтусь».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот кончился ужин. Извозчики встали...</v><c></c> <v><m></m>Хозяйка мочалкою вытерла стол,</v><c></c> <v><m></m>А дворник внес в избу охапку соломы,</v><c></c> <v><m></m>Взглянул исподлобья и молча ушел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Проведав лошадок, сводив их к колодцу,</v><c></c> <v><m></m>Извозчики снова все в избу вошли,</v><c></c> <v><m></m>Постлали постель, помолилися богу,</v><c></c> <v><m></m>Разделись, разулись и спать залегли.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И всё замолчало... Лишь в кухне хозяйка,</v><c></c> <v><m></m>Поставив посуду на полку рядком.</v><c></c> <v><m></m>Из глиняной чашки, при свете огарка,</v><c></c> <v><m></m>Поила теленка густым молоком.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но вот наконец и она улеглася,</v><c></c> <v><m></m>Под голову старый зипун положив,</v><c></c> <v><m></m>И крепко на печке горячей заснула,</v><c></c> <v><m></m>Все хлопоты кухни своей позабыв.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё тихо... все спят... и давно уже полночь.</v><c></c> <v><m></m>Раскинувши руки, храпят мужики,</v><c></c> <v><m></m>Лишь, хрюкая, в кухне больной поросенок</v><c></c> <v><m></m>В широкой лоханке сбирает куски...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Светать начинает. Извозчики встали...</v><c></c> <v><m></m>Хозяйка остаток огарка зажгла,</v><c></c> <v><m></m>Гостям утереться дала полотенце,</v><c></c> <v><m></m>Ковшом в рукомойник воды налила.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Умылися гости; пред образом стали,</v><c></c> <v><m></m>Молитву, какую умели, прочли</v><c></c> <v><m></m>И к спящему дворнику в избу другую</v><c></c> <v><m></m>За корм и хлеб-соль рассчитаться вошли.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сердитый, спросонок глаза протирая,</v><c></c> <v><m></m>Поднялся он с лавки и счеты сыскал,</v><c></c> <v><m></m>За стол сел, нахмурясь, потер свой затылок</v><c></c> <v><m></m>И молвил: «Ну, кто из вас что забирал?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Забор ты наш знаешь: мы поровну брали;</v><c></c> <v><m></m>А ты вот за ужин изволь положить</v><c></c> <v><m></m>Себе не в обиду и нам не в убыток,</v><c></c> <v><m></m>С тобою хлеб-соль нам вперед чтоб водить».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Да что же, давай четвертак с человека:</v><c></c> <v><m></m>Оно хоть и мало, да так уж и быть».</v><c></c> <v><m></m>— «Не много ли будет, почтенный хозяин?</v><c></c> <v><m></m>Богат скоро будешь! нельзя ли сложить?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Нет, складки, ребята, не будет и гроша,</v><c></c> <v><m></m>И эта цена-то пустяк пустяком;</v><c></c> <v><m></m>А будете спорить — заплатите вдвое:</v><c></c> <v><m></m>Ворота ведь заперты добрым замком».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подумав, извозчики крепко вздохнули</v><c></c> <v><m></m>И, нехотя вынув свои кошели,</v><c></c> <v><m></m>Хозяину деньги сполна отсчитали</v><c></c> <v><m></m>И в путь свой, в дорогу сбираться пошли.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всю выручку в старый сундук положивши,</v><c></c> <v><m></m>Хозяин оделся и вышел на двор</v><c></c> <v><m></m>И, видя, что гости коней запрягают,</v><c></c> <v><m></m>Взял ключ и замок на воротах отпер.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Накинув арканы на шеи лошадок,</v><c></c> <v><m></m>Извозчики стали съезжать со двора.</v><c></c> <v><m></m>«Спасибо, хозяин! — промолвил последний. —</v><c></c> <v><m></m>Смотри, разживайся с чужого добра!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ну, с богом, любезный! — сказал ему дворник, —</v><c></c> <v><m></m>Еще из-за гроша ты стал толковать!</v><c></c> <v><m></m>Вперед, просим милости, к нам заезжайте,</v><c></c> <v><m></m>Уж нам не учиться, кого как принять!»</v><c></c></z> <cr>Январь 1854</cr> </pmm></pms></div> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Ростов-на-Дону.<div style="font-size:0;"></div></z></div>

4491

Помню я вечер весенний, Розовый блеск облаков, Запах душистой сирени, Светлые стекла прудов. Яблонь расцветших вершины, Группы черемух и лип И, вдоль широкой равнины, Сада причудливый вид. Помню: близ липы склоненной, В платьице белом своем, Ты на скамейке зеленой Рядом сидела с отцом; Ярким пурпуровым блеском Солнца вас луч обливал, И на лице твоем детском Нежный румянец играл. Помню твой смех серебристый, Звонкий, живой голосок, Ямочки щек и душистый, Свежий по кудрям венок. Как в эту пору сияла Радость в очах у тебя! Что за миры создавала В будущем ты для себя! Дни и года миновали; Детство твое протекло. Вдруг ты узнала печали, Слезы и бедности зло. И́з дому вас беспощадно Выгнал за долг ростовщик; С горя, в тоске безотрадной, Умер отец твой старик. Стала ты жить сиротою, Горечь забот узнавать, Молча, под кровлей чужою, Ночи одна работать. Так я расстался с тобою... Но через год, при реке, Встретилась снова со мною Ты в небольшом городке. День уж к закату склонялся; Шумом разлившихся вод, Берег покрыв, любовался Праздный, беспечный народ. Помню: в роскошном наряде Рядом с мужчиной ты шла; Тайная злость в твоем взгляде Слишком заметна была. Помню: в толпе разнородной Ты замечала не раз Отзыв насмешки холодной, Звуки двусмысленных фраз. И на лице твоем грустном Вдруг выступала тогда, Горьким рожденная чувством, Яркая краска стыда. Было сознаться мне больно, Кто с тобой рядом идет, И я подумал невольно, Что́ впереди тебя ждет. Помню я вечер весенний, Розовый блеск облаков, Запах душистой сирени, Светлые стекла прудов. Яблонь расцветших вершины, Группы черемух и лип И, вдоль широкой равнины, Сада причудливый вид. Помню: близ липы склоненной, В платьице белом своем, Ты на скамейке зеленой Рядом сидела с отцом; Ярким пурпуровым блеском Солнца вас луч обливал, И на лице твоем детском Нежный румянец играл. Помню твой смех серебристый, Звонкий, живой голосок, Ямочки щек и душистый, Свежий по кудрям венок. Как в эту пору сияла Радость в очах у тебя! Что за миры создавала В будущем ты для себя! Дни и года миновали; Детство твое протекло. Вдруг ты узнала печали, Слезы и бедности зло. И́з дому вас беспощадно Выгнал за долг ростовщик; С горя, в тоске безотрадной, Умер отец твой старик. Стала ты жить сиротою, Горечь забот узнавать, Молча, под кровлей чужою, Ночи одна работать. Так я расстался с тобою... Но через год, при реке, Встретилась снова со мною Ты в небольшом городке. День уж к закату склонялся; Шумом разлившихся вод, Берег покрыв, любовался Праздный, беспечный народ. Помню: в роскошном наряде Рядом с мужчиной ты шла; Тайная злость в твоем взгляде Слишком заметна была. Помню: в толпе разнородной Ты замечала не раз Отзыв насмешки холодной, Звуки двусмысленных фраз. И на лице твоем грустном Вдруг выступала тогда, Горьким рожденная чувством, Яркая краска стыда. Было сознаться мне больно, Кто с тобой рядом идет, И я подумал невольно, Что́ впереди тебя ждет.

И. С. Никитин

Три встречи («Помню я вечер весенний...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4491/index.html">Три встречи («Помню я вечер весенний...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Три встречи</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Помню я вечер весенний,</v><c></c> <v><m></m>Розовый блеск облаков,</v><c></c> <v><m></m>Запах душистой сирени,</v><c></c> <v><m></m>Светлые стекла прудов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Яблонь расцветших вершины,</v><c></c> <v><m></m>Группы черемух и лип</v><c></c> <v><m></m>И, вдоль широкой равнины,</v><c></c> <v><m></m>Сада причудливый вид.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню: близ липы склоненной,</v><c></c> <v><m></m>В платьице белом своем,</v><c></c> <v><m></m>Ты на скамейке зеленой</v><c></c> <v><m></m>Рядом сидела с отцом;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ярким пурпуровым блеском</v><c></c> <v><m></m>Солнца вас луч обливал,</v><c></c> <v><m></m>И на лице твоем детском</v><c></c> <v><m></m>Нежный румянец играл.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню твой смех серебристый,</v><c></c> <v><m></m>Звонкий, живой голосок,</v><c></c> <v><m></m>Ямочки щек и душистый,</v><c></c> <v><m></m>Свежий по кудрям венок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как в эту пору сияла</v><c></c> <v><m></m>Радость в очах у тебя!</v><c></c> <v><m></m>Что за миры создавала</v><c></c> <v><m></m>В будущем ты для себя!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дни и года миновали;</v><c></c> <v><m></m>Детство твое протекло.</v><c></c> <v><m></m>Вдруг ты узнала печали,</v><c></c> <v><m></m>Слезы и бедности зло.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И́з дому вас беспощадно</v><c></c> <v><m></m>Выгнал за долг ростовщик;</v><c></c> <v><m></m>С горя, в тоске безотрадной,</v><c></c> <v><m></m>Умер отец твой старик.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стала ты жить сиротою,</v><c></c> <v><m></m>Горечь забот узнавать,</v><c></c> <v><m></m>Молча, под кровлей чужою,</v><c></c> <v><m></m>Ночи одна работать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Так я расстался с тобою...</v><c></c> <v><m></m>Но через год, при реке,</v><c></c> <v><m></m>Встретилась снова со мною</v><c></c> <v><m></m>Ты в небольшом городке.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>День уж к закату склонялся;</v><c></c> <v><m></m>Шумом разлившихся вод,</v><c></c> <v><m></m>Берег покрыв, любовался</v><c></c> <v><m></m>Праздный, беспечный народ.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню: в роскошном наряде</v><c></c> <v><m></m>Рядом с мужчиной ты шла;</v><c></c> <v><m></m>Тайная злость в твоем взгляде</v><c></c> <v><m></m>Слишком заметна была.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню: в толпе разнородной</v><c></c> <v><m></m>Ты замечала не раз</v><c></c> <v><m></m>Отзыв насмешки холодной,</v><c></c> <v><m></m>Звуки двусмысленных фраз.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И на лице твоем грустном</v><c></c> <v><m></m>Вдруг выступала тогда,</v><c></c> <v><m></m>Горьким рожденная чувством,</v><c></c> <v><m></m>Яркая краска стыда.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Было сознаться мне больно,</v><c></c> <v><m></m>Кто с тобой рядом идет,</v><c></c> <v><m></m>И я подумал невольно,</v><c></c> <v><m></m>Что́ впереди тебя ждет.</v><c></c></z> <cr>21 марта 1854</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4491/index.html">Три встречи («Помню я вечер весенний...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Три встречи</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Помню я вечер весенний,</v><c></c> <v><m></m>Розовый блеск облаков,</v><c></c> <v><m></m>Запах душистой сирени,</v><c></c> <v><m></m>Светлые стекла прудов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Яблонь расцветших вершины,</v><c></c> <v><m></m>Группы черемух и лип</v><c></c> <v><m></m>И, вдоль широкой равнины,</v><c></c> <v><m></m>Сада причудливый вид.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню: близ липы склоненной,</v><c></c> <v><m></m>В платьице белом своем,</v><c></c> <v><m></m>Ты на скамейке зеленой</v><c></c> <v><m></m>Рядом сидела с отцом;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ярким пурпуровым блеском</v><c></c> <v><m></m>Солнца вас луч обливал,</v><c></c> <v><m></m>И на лице твоем детском</v><c></c> <v><m></m>Нежный румянец играл.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню твой смех серебристый,</v><c></c> <v><m></m>Звонкий, живой голосок,</v><c></c> <v><m></m>Ямочки щек и душистый,</v><c></c> <v><m></m>Свежий по кудрям венок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как в эту пору сияла</v><c></c> <v><m></m>Радость в очах у тебя!</v><c></c> <v><m></m>Что за миры создавала</v><c></c> <v><m></m>В будущем ты для себя!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дни и года миновали;</v><c></c> <v><m></m>Детство твое протекло.</v><c></c> <v><m></m>Вдруг ты узнала печали,</v><c></c> <v><m></m>Слезы и бедности зло.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И́з дому вас беспощадно</v><c></c> <v><m></m>Выгнал за долг ростовщик;</v><c></c> <v><m></m>С горя, в тоске безотрадной,</v><c></c> <v><m></m>Умер отец твой старик.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стала ты жить сиротою,</v><c></c> <v><m></m>Горечь забот узнавать,</v><c></c> <v><m></m>Молча, под кровлей чужою,</v><c></c> <v><m></m>Ночи одна работать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Так я расстался с тобою...</v><c></c> <v><m></m>Но через год, при реке,</v><c></c> <v><m></m>Встретилась снова со мною</v><c></c> <v><m></m>Ты в небольшом городке.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>День уж к закату склонялся;</v><c></c> <v><m></m>Шумом разлившихся вод,</v><c></c> <v><m></m>Берег покрыв, любовался</v><c></c> <v><m></m>Праздный, беспечный народ.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню: в роскошном наряде</v><c></c> <v><m></m>Рядом с мужчиной ты шла;</v><c></c> <v><m></m>Тайная злость в твоем взгляде</v><c></c> <v><m></m>Слишком заметна была.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню: в толпе разнородной</v><c></c> <v><m></m>Ты замечала не раз</v><c></c> <v><m></m>Отзыв насмешки холодной,</v><c></c> <v><m></m>Звуки двусмысленных фраз.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И на лице твоем грустном</v><c></c> <v><m></m>Вдруг выступала тогда,</v><c></c> <v><m></m>Горьким рожденная чувством,</v><c></c> <v><m></m>Яркая краска стыда.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Было сознаться мне больно,</v><c></c> <v><m></m>Кто с тобой рядом идет,</v><c></c> <v><m></m>И я подумал невольно,</v><c></c> <v><m></m>Что́ впереди тебя ждет.</v><c></c></z> <cr>21 марта 1854</cr></pmm></pms></div>

4477

Весело сияет Месяц над селом; Белый снег сверкает Синим огоньком. Месяца лучами Божий храм облит; Крест под облаками, Как свеча, горит. Пусто, одиноко Сонное село; Вьюгами глубоко Избы занесло. Тишина немая В улицах пустых, И не слышно лая Псов сторожевых. Помоляся богу, Спит крестьянский люд, Позабыв тревогу И тяжелый труд. Лишь в одной избушке Огонек горит: Бедная старушка Там больна лежит. Думает-гадает Про своих сирот: Кто их приласкает, Как она умрет. Горемыки-детки, Долго ли до бед! Оба малолетки, Разуму в них нет; Как начнут шататься По дворам чужим — Мудрено ль связаться С человеком злым!.. А уж тут дорога Не к добру лежит: Позабудут бога, Потеряют стыд. Господи, помилуй Горемык-сирот! Дай им разум-силу, Будь ты им в оплот!.. И в лампадке медной Теплится огонь, Освещая бледно Лик святых икон, И черты старушки, Полные забот, И в углу избушки Дремлющих сирот. Вот петух бессонный Где-то закричал; Полночи спокойной Долгий час настал. И бог весть отколе Песенник лихой Вдруг промчался в поле С тройкой удалой, И в морозной дали Тихо потонул И напев печали, И тоски разгул. Весело сияет Месяц над селом; Белый снег сверкает Синим огоньком. Месяца лучами Божий храм облит; Крест под облаками, Как свеча, горит. Пусто, одиноко Сонное село; Вьюгами глубоко Избы занесло. Тишина немая В улицах пустых, И не слышно лая Псов сторожевых. Помоляся богу, Спит крестьянский люд, Позабыв тревогу И тяжелый труд. Лишь в одной избушке Огонек горит: Бедная старушка Там больна лежит. Думает-гадает Про своих сирот: Кто их приласкает, Как она умрет. Горемыки-детки, Долго ли до бед! Оба малолетки, Разуму в них нет; Как начнут шататься По дворам чужим — Мудрено ль связаться С человеком злым!.. А уж тут дорога Не к добру лежит: Позабудут бога, Потеряют стыд. Господи, помилуй Горемык-сирот! Дай им разум-силу, Будь ты им в оплот!.. И в лампадке медной Теплится огонь, Освещая бледно Лик святых икон, И черты старушки, Полные забот, И в углу избушки Дремлющих сирот. Вот петух бессонный Где-то закричал; Полночи спокойной Долгий час настал. И бог весть отколе Песенник лихой Вдруг промчался в поле С тройкой удалой, И в морозной дали Тихо потонул И напев печали, И тоски разгул.

И. С. Никитин

Зимняя ночь в деревне («Весело сияет...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4477/index.html">Зимняя ночь в деревне («Весело сияет...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Зимняя ночь в деревне</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Весело сияет</v><c></c> <v><m></m>Месяц над селом;</v><c></c> <v><m></m>Белый снег сверкает</v><c></c> <v><m></m>Синим огоньком.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Месяца лучами</v><c></c> <v><m></m>Божий храм облит;</v><c></c> <v><m></m>Крест под облаками,</v><c></c> <v><m></m>Как свеча, горит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пусто, одиноко</v><c></c> <v><m></m>Сонное село;</v><c></c> <v><m></m>Вьюгами глубоко</v><c></c> <v><m></m>Избы занесло.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тишина немая</v><c></c> <v><m></m>В улицах пустых,</v><c></c> <v><m></m>И не слышно лая</v><c></c> <v><m></m>Псов сторожевых.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помоляся богу,</v><c></c> <v><m></m>Спит крестьянский люд,</v><c></c> <v><m></m>Позабыв тревогу</v><c></c> <v><m></m>И тяжелый труд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лишь в одной избушке</v><c></c> <v><m></m>Огонек горит:</v><c></c> <v><m></m>Бедная старушка</v><c></c> <v><m></m>Там больна лежит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Думает-гадает</v><c></c> <v><m></m>Про своих сирот:</v><c></c> <v><m></m>Кто их приласкает,</v><c></c> <v><m></m>Как она умрет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Горемыки-детки,</v><c></c> <v><m></m>Долго ли до бед!</v><c></c> <v><m></m>Оба малолетки,</v><c></c> <v><m></m>Разуму в них нет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как начнут шататься</v><c></c> <v><m></m>По дворам чужим —</v><c></c> <v><m></m>Мудрено ль связаться</v><c></c> <v><m></m>С человеком злым!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А уж тут дорога</v><c></c> <v><m></m>Не к добру лежит:</v><c></c> <v><m></m>Позабудут бога,</v><c></c> <v><m></m>Потеряют стыд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Господи, помилуй</v><c></c> <v><m></m>Горемык-сирот!</v><c></c> <v><m></m>Дай им разум-силу,</v><c></c> <v><m></m>Будь ты им в оплот!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в лампадке медной</v><c></c> <v><m></m>Теплится огонь,</v><c></c> <v><m></m>Освещая бледно</v><c></c> <v><m></m>Лик святых икон,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И черты старушки,</v><c></c> <v><m></m>Полные забот,</v><c></c> <v><m></m>И в углу избушки</v><c></c> <v><m></m>Дремлющих сирот.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот петух бессонный</v><c></c> <v><m></m>Где-то закричал;</v><c></c> <v><m></m>Полночи спокойной</v><c></c> <v><m></m>Долгий час настал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И бог весть отколе</v><c></c> <v><m></m>Песенник лихой</v><c></c> <v><m></m>Вдруг промчался в поле</v><c></c> <v><m></m>С тройкой удалой,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в морозной дали</v><c></c> <v><m></m>Тихо потонул</v><c></c> <v><m></m>И напев печали,</v><c></c> <v><m></m>И тоски разгул.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4477/index.html">Зимняя ночь в деревне («Весело сияет...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Зимняя ночь в деревне</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Весело сияет</v><c></c> <v><m></m>Месяц над селом;</v><c></c> <v><m></m>Белый снег сверкает</v><c></c> <v><m></m>Синим огоньком.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Месяца лучами</v><c></c> <v><m></m>Божий храм облит;</v><c></c> <v><m></m>Крест под облаками,</v><c></c> <v><m></m>Как свеча, горит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пусто, одиноко</v><c></c> <v><m></m>Сонное село;</v><c></c> <v><m></m>Вьюгами глубоко</v><c></c> <v><m></m>Избы занесло.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тишина немая</v><c></c> <v><m></m>В улицах пустых,</v><c></c> <v><m></m>И не слышно лая</v><c></c> <v><m></m>Псов сторожевых.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помоляся богу,</v><c></c> <v><m></m>Спит крестьянский люд,</v><c></c> <v><m></m>Позабыв тревогу</v><c></c> <v><m></m>И тяжелый труд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лишь в одной избушке</v><c></c> <v><m></m>Огонек горит:</v><c></c> <v><m></m>Бедная старушка</v><c></c> <v><m></m>Там больна лежит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Думает-гадает</v><c></c> <v><m></m>Про своих сирот:</v><c></c> <v><m></m>Кто их приласкает,</v><c></c> <v><m></m>Как она умрет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Горемыки-детки,</v><c></c> <v><m></m>Долго ли до бед!</v><c></c> <v><m></m>Оба малолетки,</v><c></c> <v><m></m>Разуму в них нет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как начнут шататься</v><c></c> <v><m></m>По дворам чужим —</v><c></c> <v><m></m>Мудрено ль связаться</v><c></c> <v><m></m>С человеком злым!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А уж тут дорога</v><c></c> <v><m></m>Не к добру лежит:</v><c></c> <v><m></m>Позабудут бога,</v><c></c> <v><m></m>Потеряют стыд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Господи, помилуй</v><c></c> <v><m></m>Горемык-сирот!</v><c></c> <v><m></m>Дай им разум-силу,</v><c></c> <v><m></m>Будь ты им в оплот!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в лампадке медной</v><c></c> <v><m></m>Теплится огонь,</v><c></c> <v><m></m>Освещая бледно</v><c></c> <v><m></m>Лик святых икон,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И черты старушки,</v><c></c> <v><m></m>Полные забот,</v><c></c> <v><m></m>И в углу избушки</v><c></c> <v><m></m>Дремлющих сирот.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот петух бессонный</v><c></c> <v><m></m>Где-то закричал;</v><c></c> <v><m></m>Полночи спокойной</v><c></c> <v><m></m>Долгий час настал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И бог весть отколе</v><c></c> <v><m></m>Песенник лихой</v><c></c> <v><m></m>Вдруг промчался в поле</v><c></c> <v><m></m>С тройкой удалой,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в морозной дали</v><c></c> <v><m></m>Тихо потонул</v><c></c> <v><m></m>И напев печали,</v><c></c> <v><m></m>И тоски разгул.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4485

Опять призыв к войне! Еще на Русь святую Две тучи новые грозу свою несут И снова нашу Русь на битву роковую, На битву страшную помериться зовут! Но не забыли мы своей недавней славы! Еще не прожил сил великий наш народ; И так же грозный он, и так же величавый, Как буря зашумит и двинется вперед. Вперед за христиан, позорно умерщвленных! Вперед за нашу честь и за права отцов, За славу мест святых, нечестьем оскорбленных, За веру русскую — наследие веков! Пришла теперь пора для нашего народа Решить своим мечом совре́менный вопрос: Свята ли христиан поруганных свобода И крепок ли досель наш северный колосс?.. Понятно Англии кичливое волненье: Народный русский дух не много ей знаком; Она не видела Полтавского сраженья, И чужды ей наш снег и Бородинский гром. И может быть, она узнает слишком поздно Своей политики запятнанную честь, И начатой войны расчет неосторожный, И нашу правую воинственную месть. Но этот ли Париж, уж дважды пощаженный Благословенного державною рукой, Опять подъемлет меч, бесчестно обнаженный, Заране хвастаясь бесславною борьбой! Вы ль это, жаркие поклонники свободы, Об общем равенстве твердившие всегда, На брань позорную сзываете народы И защищаете насилье без стыда! Вы ль, представители слепые просвещенья, Сыны Британии и Франции сыны, Забыли вы свое народное значенье И стали с гордостью под знаменем Луны!.. С каким презрением потомок оскорбленный, Краснея, ваш позор в историю внесет И, гневом праведным невольно увлеченный, Постыдный ваш союз, быть может, проклянет! Но славу Севера, наследие столетий, Но честь своей страны Россия сохранит! Восстанет стар и млад, и женщины и дети, И благородный гнев в сердцах их закипит! И далеко наш клич призывный пронесется, И пробудит он всех униженных славян, И грозно племя их в один народ сольется И страшной карою падет на мусульман! И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой Напомним скопищам забывшихся врагов Свой богатырский меч, запечатленный славой, И силу русскую, и доблести отцов! Опять призыв к войне! Еще на Русь святую Две тучи новые грозу свою несут И снова нашу Русь на битву роковую, На битву страшную помериться зовут! Но не забыли мы своей недавней славы! Еще не прожил сил великий наш народ; И так же грозный он, и так же величавый, Как буря зашумит и двинется вперед. Вперед за христиан, позорно умерщвленных! Вперед за нашу честь и за права отцов, За славу мест святых, нечестьем оскорбленных, За веру русскую — наследие веков! Пришла теперь пора для нашего народа Решить своим мечом совре́менный вопрос: Свята ли христиан поруганных свобода И крепок ли досель наш северный колосс?.. Понятно Англии кичливое волненье: Народный русский дух не много ей знаком; Она не видела Полтавского сраженья, И чужды ей наш снег и Бородинский гром. И может быть, она узнает слишком поздно Своей политики запятнанную честь, И начатой войны расчет неосторожный, И нашу правую воинственную месть. Но этот ли Париж, уж дважды пощаженный Благословенного державною рукой, Опять подъемлет меч, бесчестно обнаженный, Заране хвастаясь бесславною борьбой! Вы ль это, жаркие поклонники свободы, Об общем равенстве твердившие всегда, На брань позорную сзываете народы И защищаете насилье без стыда! Вы ль, представители слепые просвещенья, Сыны Британии и Франции сыны, Забыли вы свое народное значенье И стали с гордостью под знаменем Луны!.. С каким презрением потомок оскорбленный, Краснея, ваш позор в историю внесет И, гневом праведным невольно увлеченный, Постыдный ваш союз, быть может, проклянет! Но славу Севера, наследие столетий, Но честь своей страны Россия сохранит! Восстанет стар и млад, и женщины и дети, И благородный гнев в сердцах их закипит! И далеко наш клич призывный пронесется, И пробудит он всех униженных славян, И грозно племя их в один народ сольется И страшной карою падет на мусульман! И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой Напомним скопищам забывшихся врагов Свой богатырский меч, запечатленный славой, И силу русскую, и доблести отцов!

И. С. Никитин

Новая борьба («Опять призыв к войне! Еще на Русь святую...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4485/index.html">Новая борьба («Опять призыв к войне! Еще на Русь святую...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Новая борьба</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Опять призыв к войне! Еще на Русь святую</v><c></c> <v><m></m>Две тучи новые грозу свою несут</v><c></c> <v><m></m>И снова нашу Русь на битву роковую,</v><c></c> <v><m></m>На битву страшную помериться зовут!</v><c></c> <v><m></m>Но не забыли мы своей недавней славы!</v><c></c> <v><m></m>Еще не прожил сил великий наш народ;</v><c></c> <v><m></m>И так же грозный он, и так же величавый,</v><c></c> <v><m></m>Как буря зашумит и двинется вперед.</v><c></c> <v><m></m>Вперед за христиан, позорно умерщвленных!</v><c></c> <v><m></m>Вперед за нашу честь и за права отцов,</v><c></c> <v><m></m>За славу мест святых, нечестьем оскорбленных,</v><c></c> <v><m></m>За веру русскую — наследие веков!</v><c></c> <v><m></m>Пришла теперь пора для нашего народа</v><c></c> <v><m></m>Решить своим мечом совре́менный вопрос:</v><c></c> <v><m></m>Свята ли христиан поруганных свобода</v><c></c> <v><m></m>И крепок ли досель наш северный колосс?..</v><c></c> <v><m></m>Понятно Англии кичливое волненье:</v><c></c> <v><m></m>Народный русский дух не много ей знаком;</v><c></c> <v><m></m>Она не видела Полтавского сраженья,</v><c></c> <v><m></m>И чужды ей наш снег и Бородинский гром.</v><c></c> <v><m></m>И может быть, она узнает слишком поздно</v><c></c> <v><m></m>Своей политики запятнанную честь,</v><c></c> <v><m></m>И начатой войны расчет неосторожный,</v><c></c> <v><m></m>И нашу правую воинственную месть.</v><c></c> <v><m></m>Но этот ли Париж, уж дважды пощаженный</v><c></c> <v><m></m>Благословенного державною рукой,</v><c></c> <v><m></m>Опять подъемлет меч, бесчестно обнаженный,</v><c></c> <v><m></m>Заране хвастаясь бесславною борьбой!</v><c></c> <v><m></m>Вы ль это, жаркие поклонники свободы,</v><c></c> <v><m></m>Об общем равенстве твердившие всегда,</v><c></c> <v><m></m>На брань позорную сзываете народы</v><c></c> <v><m></m>И защищаете насилье без стыда!</v><c></c> <v><m></m>Вы ль, представители слепые просвещенья,</v><c></c> <v><m></m>Сыны Британии и Франции сыны,</v><c></c> <v><m></m>Забыли вы свое народное значенье</v><c></c> <v><m></m>И стали с гордостью под знаменем Луны!..</v><c></c> <v><m></m>С каким презрением потомок оскорбленный,</v><c></c> <v><m></m>Краснея, ваш позор в историю внесет</v><c></c> <v><m></m>И, гневом праведным невольно увлеченный,</v><c></c> <v><m></m>Постыдный ваш союз, быть может, проклянет!</v><c></c> <v><m></m>Но славу Севера, наследие столетий,</v><c></c> <v><m></m>Но честь своей страны Россия сохранит!</v><c></c> <v><m></m>Восстанет стар и млад, и женщины и дети,</v><c></c> <v><m></m>И благородный гнев в сердцах их закипит!</v><c></c> <v><m></m>И далеко наш клич призывный пронесется,</v><c></c> <v><m></m>И пробудит он всех униженных славян,</v><c></c> <v><m></m>И грозно племя их в один народ сольется</v><c></c> <v><m></m>И страшной карою падет на мусульман!</v><c></c> <v><m></m>И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой</v><c></c> <v><m></m>Напомним скопищам забывшихся врагов</v><c></c> <v><m></m>Свой богатырский меч, запечатленный славой,</v><c></c> <v><m></m>И силу русскую, и доблести отцов!</v><c></c></z> <cr>20 февраля 1854</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4485/index.html">Новая борьба («Опять призыв к войне! Еще на Русь святую...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Новая борьба</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Опять призыв к войне! Еще на Русь святую</v><c></c> <v><m></m>Две тучи новые грозу свою несут</v><c></c> <v><m></m>И снова нашу Русь на битву роковую,</v><c></c> <v><m></m>На битву страшную помериться зовут!</v><c></c> <v><m></m>Но не забыли мы своей недавней славы!</v><c></c> <v><m></m>Еще не прожил сил великий наш народ;</v><c></c> <v><m></m>И так же грозный он, и так же величавый,</v><c></c> <v><m></m>Как буря зашумит и двинется вперед.</v><c></c> <v><m></m>Вперед за христиан, позорно умерщвленных!</v><c></c> <v><m></m>Вперед за нашу честь и за права отцов,</v><c></c> <v><m></m>За славу мест святых, нечестьем оскорбленных,</v><c></c> <v><m></m>За веру русскую — наследие веков!</v><c></c> <v><m></m>Пришла теперь пора для нашего народа</v><c></c> <v><m></m>Решить своим мечом совре́менный вопрос:</v><c></c> <v><m></m>Свята ли христиан поруганных свобода</v><c></c> <v><m></m>И крепок ли досель наш северный колосс?..</v><c></c> <v><m></m>Понятно Англии кичливое волненье:</v><c></c> <v><m></m>Народный русский дух не много ей знаком;</v><c></c> <v><m></m>Она не видела Полтавского сраженья,</v><c></c> <v><m></m>И чужды ей наш снег и Бородинский гром.</v><c></c> <v><m></m>И может быть, она узнает слишком поздно</v><c></c> <v><m></m>Своей политики запятнанную честь,</v><c></c> <v><m></m>И начатой войны расчет неосторожный,</v><c></c> <v><m></m>И нашу правую воинственную месть.</v><c></c> <v><m></m>Но этот ли Париж, уж дважды пощаженный</v><c></c> <v><m></m>Благословенного державною рукой,</v><c></c> <v><m></m>Опять подъемлет меч, бесчестно обнаженный,</v><c></c> <v><m></m>Заране хвастаясь бесславною борьбой!</v><c></c> <v><m></m>Вы ль это, жаркие поклонники свободы,</v><c></c> <v><m></m>Об общем равенстве твердившие всегда,</v><c></c> <v><m></m>На брань позорную сзываете народы</v><c></c> <v><m></m>И защищаете насилье без стыда!</v><c></c> <v><m></m>Вы ль, представители слепые просвещенья,</v><c></c> <v><m></m>Сыны Британии и Франции сыны,</v><c></c> <v><m></m>Забыли вы свое народное значенье</v><c></c> <v><m></m>И стали с гордостью под знаменем Луны!..</v><c></c> <v><m></m>С каким презрением потомок оскорбленный,</v><c></c> <v><m></m>Краснея, ваш позор в историю внесет</v><c></c> <v><m></m>И, гневом праведным невольно увлеченный,</v><c></c> <v><m></m>Постыдный ваш союз, быть может, проклянет!</v><c></c> <v><m></m>Но славу Севера, наследие столетий,</v><c></c> <v><m></m>Но честь своей страны Россия сохранит!</v><c></c> <v><m></m>Восстанет стар и млад, и женщины и дети,</v><c></c> <v><m></m>И благородный гнев в сердцах их закипит!</v><c></c> <v><m></m>И далеко наш клич призывный пронесется,</v><c></c> <v><m></m>И пробудит он всех униженных славян,</v><c></c> <v><m></m>И грозно племя их в один народ сольется</v><c></c> <v><m></m>И страшной карою падет на мусульман!</v><c></c> <v><m></m>И вновь увидит мир, как мы в борьбе кровавой</v><c></c> <v><m></m>Напомним скопищам забывшихся врагов</v><c></c> <v><m></m>Свой богатырский меч, запечатленный славой,</v><c></c> <v><m></m>И силу русскую, и доблести отцов!</v><c></c></z> <cr>20 февраля 1854</cr></pmm></pms></div>

4440

I Я давно хотел начать свои записки. Странная причина заставляет меня взяться за перо: иные пишут свои мемуары потому, что в них много интересного в историческом отношении; другие потому, что им еще раз хочется пережить счастливые молодые годы; третьи затем, чтобы покляузничать и поклеветать на давно умерших людей и оправдаться перед давно забытыми обвинениями. Ни одной из этих причин у меня нет. Я еще молодой человек; истории не делал и не видел, как она делается; клеветать на людей незачем и оправдываться мне не в чем. Еще раз пережить счастье? Оно было так коротко, и конец его был так ужасен, что воспоминания о нем не доставят мне отрады, о нет! Зачем же точно неведомый голос нашептывает мне их на ухо, зачем, когда я просыпаюсь ночью, передо мною в темноте проходят знакомые картины и образы и зачем, когда является один бледный образ, лицо мое пылает, и руки сжимаются, и ужас и ярость захватывают дыхание, как в тот день, когда я стоял лицом к лицу с своим смертельным врагом? Я не могу отделаться от своих воспоминаний, и странная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покончу все свои счеты с ними... Может быть, они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот странная причина, заставляющая меня взяться за перо. Может быть, эта тетрадка будет прочтена кем-нибудь, может быть — нет. Это мало занимает меня. Поэтому я могу и не извиняться перед своими будущими читателями ни в выборе темы для своего писания, темы, нисколько не интересной людям, привыкшим заниматься если не мировыми, то общественными вопросами, ни в форме изложения. Правда, мне хочется, чтобы эти строки прочел один человек, но этот человек не осудит меня. Ему дорого все, что меня касается. Этот человек моя сестра. Отчего она сегодня так долго не идет? Вот уже три месяца, как я пришел в себя после того дня. Первое лицо, которое я увидел, было лицо Сони. И с тех пор она проводит со мной каждый вечер. Это сделалось для нее какой-то службой. Она сидит у моей постели или у большого кресла, когда я в силах сидеть, разговаривает со мною, читает вслух газеты и книги. Ее очень огорчает, что я равнодушен к выбору чтения и предоставляю его ей. — Вот, Андрей, в «Вестнике Европы» новый роман: «Она думала, что это не так». — Хорошо, голубчик, будем читать «Она думала, что это не так». — Роман миссис Гей. — Хорошо, хорошо... И она начинает читать длинную историю о каком-то мистере Скрипле и мисс Гордон и после первых двух страниц обращает на меня свои большие добрые глаза и говорит: — Это недолго: «Вестник Европы» всегда сокращает романы. — Хорошо, хорошо. Я буду слушать. Она продолжала читать обстоятельную историю, выдуманную госпожою Гей, а я смотрю на ее опущенное лицо и не слушаю назидательной истории. И иногда, в тех местах романа, где, по замыслу госпожи Гей, нужно бы было смеяться, горькие слезы душат мне горло. Она оставляет книгу и, посмотрев на меня проницательным и боязливым взглядом, кладет мне на лоб свою руку. — Андрей, милый, опять... Ну, будет, будет. Не плачь. Все пройдет, все забудется... — говорит она тем тоном, каким мать утешает ребенка, набившего себе на лбу шишку. И хотя моя шишка пройдет только с жизнью, которая — я чувствую — понемногу уходит из моего тела, я все-таки успокаиваюсь. О моя дорогая сестра! Как я чувствую цену этой женской ласки! Да благословит тебя бог, и пусть черные страницы начала твоей жизни, страницы, на которых вписано мое имя, — сменятся радостной повестью счастья! Только пусть эта повесть не будет похожа на утомительное повествование миссис Гей. Звонок! Наконец-то! Это она; она придет, внесет в мою темную и душную комнату запах свежести, нарушит ее молчание тихою, ласковою речью и осветит ее своею красотою. I Я давно хотел начать свои записки. Странная причина заставляет меня взяться за перо: иные пишут свои мемуары потому, что в них много интересного в историческом отношении; другие потому, что им еще раз хочется пережить счастливые молодые годы; третьи затем, чтобы покляузничать и поклеветать на давно умерших людей и оправдаться перед давно забытыми обвинениями. Ни одной из этих причин у меня нет. Я еще молодой человек; истории не делал и не видел, как она делается; клеветать на людей незачем и оправдываться мне не в чем. Еще раз пережить счастье? Оно было так коротко, и конец его был так ужасен, что воспоминания о нем не доставят мне отрады, о нет! Зачем же точно неведомый голос нашептывает мне их на ухо, зачем, когда я просыпаюсь ночью, передо мною в темноте проходят знакомые картины и образы и зачем, когда является один бледный образ, лицо мое пылает, и руки сжимаются, и ужас и ярость захватывают дыхание, как в тот день, когда я стоял лицом к лицу с своим смертельным врагом? Я не могу отделаться от своих воспоминаний, и странная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покончу все свои счеты с ними... Может быть, они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот странная причина, заставляющая меня взяться за перо. Может быть, эта тетрадка будет прочтена кем-нибудь, может быть — нет. Это мало занимает меня. Поэтому я могу и не извиняться перед своими будущими читателями ни в выборе темы для своего писания, темы, нисколько не интересной людям, привыкшим заниматься если не мировыми, то общественными вопросами, ни в форме изложения. Правда, мне хочется, чтобы эти строки прочел один человек, но этот человек не осудит меня. Ему дорого все, что меня касается. Этот человек моя сестра. Отчего она сегодня так долго не идет? Вот уже три месяца, как я пришел в себя после того дня. Первое лицо, которое я увидел, было лицо Сони. И с тех пор она проводит со мной каждый вечер. Это сделалось для нее какой-то службой. Она сидит у моей постели или у большого кресла, когда я в силах сидеть, разговаривает со мною, читает вслух газеты и книги. Ее очень огорчает, что я равнодушен к выбору чтения и предоставляю его ей. — Вот, Андрей, в «Вестнике Европы» новый роман: «Она думала, что это не так». — Хорошо, голубчик, будем читать «Она думала, что это не так». — Роман миссис Гей. — Хорошо, хорошо... И она начинает читать длинную историю о каком-то мистере Скрипле и мисс Гордон и после первых двух страниц обращает на меня свои большие добрые глаза и говорит: — Это недолго: «Вестник Европы» всегда сокращает романы. — Хорошо, хорошо. Я буду слушать. Она продолжала читать обстоятельную историю, выдуманную госпожою Гей, а я смотрю на ее опущенное лицо и не слушаю назидательной истории. И иногда, в тех местах романа, где, по замыслу госпожи Гей, нужно бы было смеяться, горькие слезы душат мне горло. Она оставляет книгу и, посмотрев на меня проницательным и боязливым взглядом, кладет мне на лоб свою руку. — Андрей, милый, опять... Ну, будет, будет. Не плачь. Все пройдет, все забудется... — говорит она тем тоном, каким мать утешает ребенка, набившего себе на лбу шишку. И хотя моя шишка пройдет только с жизнью, которая — я чувствую — понемногу уходит из моего тела, я все-таки успокаиваюсь. О моя дорогая сестра! Как я чувствую цену этой женской ласки! Да благословит тебя бог, и пусть черные страницы начала твоей жизни, страницы, на которых вписано мое имя, — сменятся радостной повестью счастья! Только пусть эта повесть не будет похожа на утомительное повествование миссис Гей. Звонок! Наконец-то! Это она; она придет, внесет в мою темную и душную комнату запах свежести, нарушит ее молчание тихою, ласковою речью и осветит ее своею красотою. II Я не помню своей матери, а отец умер, когда мне было четырнадцать лет. Мой опекун, дальний родственник, перевел меня в одну из петербургских гимназий; через четыре года я кончил в ней курс. Я был совершенно свободен; опекун, человек, занятый своими огромными делами, в своих заботах обо мне ограничивался только выдачей мне денег, в количестве, по его мнению, необходимом для того, чтобы я не бедствовал. Это был не очень большой доход, но совершенно избавлявший меня от забот о куске хлеба и позволивший мне выбрать себе дорогу. Выбор был сделай давно. Лет четырех я любил больше всего на свете возиться с карандашами и красками, а к концу курса в гимназии рисовал уже очень порядочно, так что без всяких затруднений поступил в Академию художеств. Был ли у меня талант? Теперь, когда я уже никогда не подойду к холсту, я, кажется, могу беспристрастно взглянуть на себя как на художника. Да, у меня был талант. Я думаю так не по отзывам товарищей и знатоков, не по быстроте, с какою я прошел курс академии, а по тому жившему во мне чувству, которое являлось всякий раз, когда я начинал работать. Тот, кто не художник, не может испытать тяжелого и сладкого волнения, с каким первый раз приступаешь к новому холсту, чтобы начертить на нем свое создание. Тот, кто не художник, не может испытать забвения всего окружающего, когда дух погружен в образы... Да, у меня был талант, и я вышел бы недюжинным живописцем. Вот они висят по стенам — мои холсты, этюды и эскизы, неоконченные, начатые картины. Вот и она... Нужно попросить сестру, чтобы ее убрали в другую комнату. Или нет, нужно повесить ее как раз в ногах моей постели, чтобы она всегда смотрела на меня своим грустным, как будто чующим казнь взором. В синем платье, в нарядном белом чепчике с большой трехцветной кокардой сбоку, с выбившимися из-под его белой оборки густыми волнующимися прядями темно-каштановых волос, она смотрит на меня как живая. О, Шарлотта, Шарлотта! Благословлять или проклинать тот час, когда мне пришла в голову мысль написать тебя? А Бессонов был всегда против этого. Когда я в первый раз сказал ему о своем намерении, он пожал плечами и недовольно усмехнулся. — Шальные вы люди, господа российские живописцы, — сказал он. — Мало у нас своего! Шарлотта Корде! Какое вам дело до Шарлотты? Разве вы можете перенести себя в то время, в ту обстановку? Может быть, он был и прав... Но только образ французской героини так занимал меня, что я не мог не приняться за картину. Я задумал написать ее во весь рост, одну, стоящую прямо перед зрителями, с глазами, устремленными перед собой; она уже решилась на свой подвиг-преступление, и это написано только на ее лице: рука, которая несет смертельный удар, пока еще висит бессильно и нежно выделяется своею белизною на темно-синем суконном платье; кружевная пелеринка, завязанная накрест, оттеняет нежную шею, по которой завтра пройдет кровавая черта... Я помню, как ее образ создался в моей душе... Я прочел ее историю в одной сентиментальной и, может быть, лживой книге, у Ламартина; из ложного пафоса болтливого и любующегося своим языком и манерой француза для меня ясно и отчетливо вышла чистая фигура девушки — фанатика добра. Я перечитал о ней все, что мог достать, пересмотрел несколько ее портретов и решился написать картину. Первая картина, как первая любовь, овладевает душою вполне. Я носил в себе этот слагавшийся образ, я обдумывал мельчайшие подробности и дошел наконец до того, что, закрыв глаза, мог ясно представить себе свою Шарлотту. Но, начав картину со счастливым страхом и радостным волнением, я сразу встретил нежданное и трудно одолимое препятствие: у меня не было натурщицы. То есть они, собственно говоря, были. Я выбрал, как мне показалось, наиболее подходящую из нескольких особ, занимающихся этим делом в Петербурге, и начал усердно работать. Но, боже мой, как не похожа была эта Анна Ивановна на взлелеянное много создание, так ясно представлявшееся моим закрытым глазам! Она позировала прекрасно, она не шевелилась по часу и добросовестно зарабатывала свой рубль, чувствуя большое удовольствие от того, что ей можно было стоять на натуре в платье и не обнажать своего тела. — Так хорошо это в платье позировать! А то другие уж смотрят, смотрят, всю-то глазами обыщут... — сказала она мне со вздохом и легкой краской на лице на первом сеансе. Она сделалась натурщицей всего только месяца два и не могла еще привыкнуть к своему ремеслу. Русские девушки, кажется, и никогда не могут к нему привыкнуть. Я написал ее руки, плечи и стан, но когда принялся за лицо, отчаяние овладело мною. Пухленькое молодое лицо, с немного вздернутым носом, добродушными серыми глазками, доверчиво и довольно жалобно смотревшими из-под совершенно круглых бровей, заслонило мою мечту. Я не мог пересоздать эти неопределенные и мелкие черты в то лицо. Я бился с своей Анной Ивановной три или четыре дня и наконец оставил ее в покое. Другой натурщицы не было, и я решился сделать то, чего, во всяком случае, делать не следовало: писать лицо без натуры, из головы, «от себя», как говорят художники. Я решился на это потому, что видел в голове свою героиню так ясно, как будто бы я видел ее перед собой живою. Но когда началась работа, кисти полетели в угол. Вместо живого лица у меня вышла какая-то схема. Идее недоставало плоти и крови. Я снял холст с мольберта и поставил его в угол лицом к стене. Неудача сильно поразила меня. Помню, что я даже схватил себя за волосы. Мне казалось, что и жить-то не стоит, задумав такую прекрасную картину (а как она была хороша в моем воображении!) и не будучи в состоянии написать ее. Я бросился на кровать и с горя и досады старался заснуть. Помню, что, когда я уже забывался, позвонили: почтальон принес письмо от кузины Сони. Она радовалась тому, что я задумал большую и трудную работу, и жалела, что так трудно найти натурщицу. «Не пригожусь ли я, когда кончу институт? Подожди полгода, Андрей, — писала она, — я приеду к тебе в Петербург, и ты можешь писать с меня хоть десять Шарлотт Корде... если только во мне есть хоть капля сходства с тою, которая, как ты пишешь, теперь владеет твоею душой». Соня совсем не похожа на Шарлотту. Она не способна наносить раны. Она любит больше лечить их и чудесно делает это. И меня бы она вылечила... если бы это было возможно. III Вечером я пошел к Бессонову. Я вошел к нему, когда он сидел, согнувшись над своим заваленным книгами, рукописями и вырезками из газет письменным столом. Рука его быстро ходила по бумаге: он писал очень скоро, без помарок, мелким и ровным кудреватым почерком. Он мельком взглянул на меня и продолжал писать; упорная мысль, видимо, владела им в эту минуту, и он не хотел оторваться от работы, не передав ее бумаге. Я сел на широкий, низкий и очень потертый диван (он спал на нем), стоявший в тени, и минут пять смотрел на него. Его правильный, холодный профиль мне был хорошо знаком: не раз я зачерчивал его в свои альбом, однажды даже написал с него этюд красками. Этого этюда у меня нет: он послал его матери. Но в этот вечер, потому ли, что я уселся в тени, а он был хорошо освещен ярко падавшим на него светом лампы с нелепым стеклянным абажуром, или потому, что нервы у меня были расстроены, его лицо как-то особенно привлекало мое внимание. Я смотрел на него и разбирал его голову по деталям, исследовал малейшие черты, до сих пор ускользавшие от меня. Его голова была бесспорно головой сильного человека. Может быть, не очень талантливого, но сильного. Четвероугольный череп, почти без изгиба переходивший в широкий и мощный затылок; круто спускавшийся и выпуклый лоб; брови, опущенные на середине и сжимавшие кожу в вертикальную складку, сильные челюсти и тонкие губы — все это казалось мне сегодня чем-то новым. — Что вы на меня так смотрите? — вдруг спросил он, положив перо и оборачиваясь ко мне лицом. — Почему вы узнали? — Я чувствовал. Кажется, это не предрассудок; мне не раз приходилось испытывать подобное. — Я смотрел на ваше лицо как на модель. У вас преоригинальная голова, Сергей Васильевич. — Право? — сказал он с усмешкою. — Ну и пусть ее. — Нет, серьезно. Вы на кого-то похожи... из знаменитых... — Мошенников или убийц? — спросил он меня, не дав кончить. — Я в Лафатера не верю... Ну, что вы? По лицу вижу, что плохо. Не выходит? — Да, не совсем хорошо. Бросил, совсем бросил... — ответил я отчаянным голосом. — Я так и думал. Что ж, у вас, должно быть, натуры нет? — Нет, нет и нет. Вы знаете, Сергей Васильевич, как я искал. Но все это до такой степени не то, что просто хоть в отчаяние приходи. Особенно эта Анна Ивановна; она меня совсем измучила. Она стерла своей плоской физиономией решительно все. Право, даже кажется, что и в голове-то у меня теперь тот образ не так ясен. — А был ясен? — О да, совершенно! Если бы можно было писать с зажмуренными глазами — право, кажется, ничего лучшего не нужно. С закрытыми глазами — она здесь, вот она. И я, должно быть пресмешным образом, зажмурился, потому что Бессонов расхохотался. — Не смейтесь; я серьезно огорчен, — сказал я. Он вдруг оборвал свой смех. — Огорчены, так не буду. Но, право, с вами смех и горе. Не я ли вам говорил: бросьте этот сюжет! — Я и бросил. — А сколько работы, траты нервной силы, сколько напрасного огорчения теперь! Я знал, что это так выйдет. И не потому, чтобы я предвидел, что вы не найдете модели, а потому, что сюжет-то неподходящий. Надо это в своей крови иметь. Надо быть потомком тех людей, что пережили и Марата, и Шарлотту Корде, и все это время. А вы что? Мягчайший русский интеллигент, вялый, слабый! Надо быть самому способным на такой поступок. А вы? Можете ли вы, когда нужно, бросить кисть и, выражаясь высоким слогом, взять кинжал? Ведь это для вас нечто вроде путешествия на Юпитер... — Я не раз с вами спорил об этом, Сергей Васильевич, и, кажется, ни мне вас, ни вам меня не убедить. Художник на то и художник, чтобы уметь поставить в себя вместо своего «я» — чужое. Разве Рафаэлю нужно было быть богородицей, чтобы написать Мадонну? Ведь это абсурд, Сергей Васильевич. Впрочем, я себе противоречу: я не хочу с вами спорить, а сам начинаю. Он хотел что-то сказать мне, но махнул рукой. — Ну, бог с вами! — сказал он, встал и начал ходить по комнате из угла в угол, мягко ступая войлочными туфлями. — Не будем спорить. Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то. — Кажется, никто и нигде. — А и то может быть. Стихи я обыкновенно перевираю... Для утешения не приказать ли самоварчик? Пора ведь. Он подошел к двери и громко крикнул, как кричат на ротном ученье: — Чаю! Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я сидел, откинувшись на подушки дивана, а он все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то... И наконец, остановившись передо мною, он спросил деловым тоном: — А если бы у вас была натура, вы бы попробовали еще раз? — Еще бы! — уныло проговорил я. — Да где ее возьмешь? Он опять походил немного. — Видите ли, Андрей Николаевич... Есть тут одна... особа... — Если важная, то она не станет позировать. — Нет, не важная, очень не важная. Но... очень, очень большое имею я при этом «но». — Да какие тут «но», Сергей Васильевич? Если вы не шутите? — Шучу, шучу, этого нельзя... — Сергей Васильевич... — сказал я умоляющим тоном. — Послушайте, что я вам скажу. Знаете, что я ценю в вас? — начал он, остановившись передо мной. — Мы с вами почти ровесники, я старше года на два. Но я изжил и переиспытал столько, сколько вам придется изжить и переиспытать, вероятно, еще в десять лет. Я не чистый человек, злой и... развратный (он резко отчеканил это слово). Есть многие развратнее меня, но я считаю себя виновнее. Я ненавижу себя за то, что не могу быть таким чистым, каким бы я хотел быть... как вы, например. — О каком разврате и о какой чистоте говорите вы? — спросил я. — Я называю вещи их собственными именами. Я часто завидую вам, вашему спокойствию и чистой совести; я завидую тому, что у вас есть... Ну, да это все равно! Нельзя и нельзя! — перебил он сам себя злым голосом. — Не будем говорить об этом. — Если нельзя, то хоть объясните, что или кто у меня есть? — спросил я. — Ничего... Никого... Да, впрочем, я скажу: сестра ваша, Софья Михайловна. Ведь она сестра не очень близкая по родству? — Троюродная, — отвечал я. — Да, троюродная. Она ваша невеста, — сказал он утвердительным голосом. — Вы почему знаете? — воскликнул я. — Знаю. Догадывался сначала, а теперь знаю. Узнал от матери, недавно она мне писала, — а она там как-то... Разве в губернском городе не все известно всем? Ведь правда? Невеста? — Ну, положим. — И с детства? Родители решили? — Да, родители решили. Сначала для меня это было шуткой, а теперь я вижу, что так оно, кажется, и будет. Я не хотел, чтобы это сделалось известным кому-нибудь, но не особенно горюю, что это узнали вы. — Я завидую тому, что у вас есть невеста, — тихо сказал он, устремив глаза куда-то вдаль, и глубоко вздохнул. — Не ждал я от вас такой сентиментальности, Сергей Васильевич. — Да, я завидую тому, что у вас есть невеста, — продолжал он, не слушая меня. — Завидую чистоте вашей, вашим надеждам, вашему будущему счастью, нерастраченной нежности и любви, выросшей с детства. Он взял меня за руку, заставил сойти с дивана и подвел к зеркалу. Гиперион перед сатиром козлоногим. Гиперион перед сатиром козлоногим. — Сергей Васильевич, не вернемся ли мы к прежнему? Почему вы отказываетесь познакомить меня с моделью? — Да потому, что она в этой растрате участие принимала. Я сказал вам: не важная особа, и действительно не важная. На нижней ступеньке человеческой лестницы. Ниже — пропасть, куда она, может быть, скоро и свалится. Пропасть окончательной гибели. Да она и так окончательно погибла. — Я начинаю вас понимать, Сергей Васильевич. — То-то. Видите, какое у меня есть «но»? — Вы можете оставить это «но» при себе. Почему вы считаете долгом меня опекать и оберегать? — Я сказал, за что я вас люблю. За то, что вы чистый. Не вы один, вы оба. Вы представляете собой такое редкое явление: что-то веющее свежестью, благоухающее. Я завидую вам, но дорожу тем, что хоть со стороны могу посмотреть. И вы хотите, чтобы я все это испортил? Нет, не ждите. — Что же это такое, наконец, Сергей Васильевич? Мало вы надеетесь на мою вами открытую чистоту, если боитесь таких ужасных вещей от одного знакомства с этой женщиной. — Слушайте! Я могу вам дать или не дать ее. Я поступаю согласно своему желанию. Я не хочу вам дать ее. Я не даю. Dixi . Теперь он сидел, а я в волнении ходил по ковру. — А вы думаете, что она подходит? — Очень. Впрочем, нет, не очень, — резко оборвал он, — совсем не подходит. Будет о ней. Я просил его, сердился, представлял всю нелепость взятой им на себя задачи охранять мою нравственность, и ничего не добился. Он решительно отказал мне и в заключение сказал: — Я никогда не говорил два раза «dixi». — С чем вас и поздравляю, — ответил я ему с досадой. Мы поговорили за чаем о каких-то пустяках и разошлись. Я сказал (лат.) . IV Я целых две недели ничего не делал. Ходил только в академию писать свою программу на ужаснейшую библейскую тему: обращение жены Лота в соляной столб. Все у меня уже было готово — и Лот и домочадцы его, но столба придумать я никак не мог. Сделать что-нибудь вроде могильного памятника или просто статую Лотовой супруги из каменной соли? Жизнь шла вяло. Получил два письма от Сони. Получил, прочел ее милую болтовню об институтских порядках, о том, что́ она читает потихоньку от аргусовских очей классных дам, и присоединил к пачке прежних писем, обвязанных розовой ленточкой. Я завел эту ленточку еще лет пятнадцати и до сих пор не мог решиться выбросить ее. Да и зачем было выбрасывать? Кому она мешала? Но что сказал бы Бессонов, увидя это доказательство моей сентиментальности? Умилился бы еще раз перед моей «чистотой» или начал бы издеваться? Однако он не на шутку огорчил меня. Что делать? Бросить картину или опять искать натуру? Неожиданный случай помог мне. Однажды, когда я лежал на диване с каким-то глупым переводным французским романом и долежался до головной боли и отупения от разных моргов, полицейских сыщиков и воскресений людей, которых смерти хватило бы на двадцать человек, отворилась дверь, и вошел Гельфрейх. Представьте себе тощие кривые ножки, огромное туловище, задавленное двумя горбами, длинные худые руки, высоко вздернутые плечи, как будто выражающие вечное сомнение, молодое бледное, слегка опухшее, но миловидное лицо на откинутой назад голове. Он был художник. Любители очень хорошо знают его картинки, писанные по большей части на один и тот же, слегка измененный сюжет. Его герои — кошки; были у него коты спящие, коты с птичками, коты, выгибающие спину; даже пьяного кота с веселыми глазами за бокалом вина изобразил однажды Гельфрейх. В котах он дошел до возможного совершенства, но больше ни за что не брался. Если в картинке, кроме кошек, были еще какие-нибудь аксессуары — зелень, откуда должны были выглядывать розовый носик и золотистые глазки с узкими зрачками, какая-нибудь драпировка, корзинка, в которой поместилось целое семейство котят с огромными прозрачными ушами, — то он обращался ко мне. Он и на этот раз вошел с чем-то завернутым в синюю бумажку. Протянув мне свою белую и костлявую руку, он положил сверток на стол и стал развязывать его. — Опять кот? — спросил я. — Опять... Нужно, видишь ли, тут коврик немножко... а на другом кусок дивана... Он развернул бумагу и показал мне две небольшие, в пол-аршина, картинки; фигурки кошек были совсем окончены, но были написаны на фоне из белого полотна. — Или не диван, так что-нибудь... Ты сочини уж. Надоело мне. — Скоро ты бросишь этих котов, Семен Иваныч? — Да нужно бы бросить, мешают мне они, очень мешают. Да что же ты поделаешь? Деньги! Ведь вот этакая дрянь — двести рублей. И он, расставив тонкие ноги, пожал своими и так уж вечно сжатыми плечами и развел руками, как будто хотел выразить изумление, как такая дрянь может находить себе покупателя. Своими кошками он в два года добился известности. Ни прежде, ни после (разве только на одной картинке покойного Гуна) я не видал такого мастерства в изображении котов всевозможных возрастов, мастей и положений. Но, обратив на них свое исключительное внимание, Гельфрейх забросил все остальное. — Деньги, деньги... — задумчиво повторял он. — И на что мне, горбатому черту, столько денег? А между тем я чувствую, что приняться за настоящую работу мне становится все труднее и труднее. Я завидую тебе, Андрей. Я два года, кроме этих тварей, ничего не пишу... Конечно, я очень люблю их, особенно живых. Но я чувствую, как меня засасывает все глубже и глубже... А ведь я талантливее тебя, Андрей, как ты думаешь? — спросил он меня добродушным и деликатным тоном. — Я не думаю, — ответил я, улыбнувшись, — а уверен в этом. — Что твоя Шарлотта? Я махнул рукой. — Плохо? — спросил он, — Покажи... И видя, что я, не сходя с места, сделал отрицательное движение головой, он сам пошел рыться в куче старых холстов, поставленных в углу. Потом надел на лампу рефлектор, поставил мою неоконченную картину на мольберт и осветил ее. Он долго молчал. — Я понимаю тебя, — сказал он. — Тут может выйти хорошее. Только все-таки это Анна Ивановна. Знаешь, зачем я пришел к тебе? Пойдем со мной. — Куда? — Куда-нибудь. На улицу. Тоска, Андрей. Боюсь, как бы опять не впасть в грех. — Ну вот еще, вздор! — Нет, не вздор. Чувствую, как что-то уже сосет здесь (он показал «под ложечку»). «Я б хотел забыться и заснуть», — неожиданно пропел он жиденьким тенорком. — Я и пришел к тебе, чтобы не быть одному, а то ведь начнешь — на две недели затянется. Потом болезнь. Да, наконец, и вредно это очень... при таком торсе. Он повернулся два раза на каблуках, чтобы показать мне оба свои горба. — Знаешь что? — предложил я. — Переезжай ко мне. Я удержу тебя. — Это бы хорошо было. Я подумаю. А теперь пойдем. Я оделся, и мы вышли. Мы долго блуждали по петербургской слякоти. Была осень. Дул сильный ветер с моря. Поднималась вода. Мы побывали на Дворцовой набережной. Разъяренная река пенилась и охлестывала волнами гранитные парапеты набережной. Из черной пропасти, в которой исчезал другой берег, иногда блестела молния, и спустя четверть минуты раздавался тяжелый удар: в крепости палили из пушек. Вода прибывала. — Я хотел бы, чтобы она еще поднялась. Я не видел наводнения, а это ведь интересно, — сказал Гельфрейх. Мы долго сидели на набережной, молча вглядываясь в бушующий мрак. — Она больше не прибудет, — сказал наконец Гольфрейх. — Ветер, кажется, стихает. Мне жаль! Я не видел наводнения... Пойдем. — Куда? — Куда глаза глядят... Пойдем со мной. Я сведу тебя в одно место. Меня пугает эта природа с ее чепухой. Бог с ней! Лучше посмотрим человеческую чепуху. — Где же это, Сенечка? — Да уж я знаю... Извозчик! — закричал он. Мы сели и поехали. На Фонтанке, против деревянных, изукрашенных резьбой и пестро расписанных масляной краской ворот Гельфрейх остановил извозчика. Мы прошли через грязный двор, между двумя длинными двухэтажными корпусами старинной постройки. Два сильных рефлектора кидали нам в лицо потоки яркого света; они были повешены по сторонам крыльца, старинного, но тоже обильно украшенного пестрою деревянною резьбою в так называемом русском вкусе. Впереди нас и сзади нас шли люди, направлявшиеся туда же, куда и мы, — мужчины в меховых пальто, женщины в длинных дипломатах и Пальмерстонах из претендующей на роскошь материи: шелковые цветы по плисовому полю, с боа на шеях и в белых шелковых платках на головах; все это входило в подъезд и, поднявшись на несколько ступенек лестницы, раздевалось, обнаруживая по большей части жалко-роскошные туалеты, где шелк заменяла наполовину бумага, золото — бронза, бриллианты — шлифованное стекло, а свежесть лица и блеск глаз — цинковые белила, кармин и тердесьен. Мы взяли в кассе билеты и вступили в целую анфиладу комнат, уставленных маленькими столиками. Душный воздух, пропитанный какими-то странными испарениями, охватил меня. Табачный дым, вместе с запахом пива и дешевой помады, носился в воздухе. Толпа шумела. Иные бесцельно бродили, иные сидели за бутылками у столиков; тут были мужчины и женщины, и странно было выражение их лиц. Все притворялись веселыми и говорили о чем-то: о чем — бог весть! Мы подсели к одному из столиков. Гельфрейх спросил чаю. Я мешал его ложечкой и слушал, как рядом со мною низенькая, полная брюнетка, с цыганским типом лица, медленно и с достоинством, с сильным немецким акцентом и с каким-то оттенком гордости в голосе, отвечала своему кавалеру на его вопрос, часто ли она здесь бывает. — Я бываю здесь один раз в неделю. Я не могу часто бывать, потому что нужно в другое место. Вот как: третий день я была в Немецком клубе, вчера в Орфеуме, сегодня здесь, завтра в Большой театр, послезавтра в Приказчичий, потом в оперетту, потом Шато-де-флер... Да, я каждый день где-нибудь бываю: так и проходит die ganze Woche . И она гордо посмотрела на своего собеседника, который даже съежился, услышав столь пышную программу удовольствий. Это был белобрысый человек лет двадцати пяти, с узким лбом, с нависшею на него гривкою, с бронзовою цепочкой. Он вздохнул, робко глядя на свою великолепную даму. Увы, где ему, скромному апраксинскому приказчику, преследовать ее изо дня в день по клубам и кафе-шантанам? Мы встали и пошли бродить по комнатам. В конце анфилады их широкая дверь вела в зал, назначенный для танцев. Желтые шелковые занавески на окнах и расписанный потолок, ряды венских стульев по стенам, в углу залы большая белая ниша в форме раковины, где сидел оркестр из пятнадцати человек. Женщины, по большей части обнявшись, парами ходили по зале; мужчины сидели по стенам и наблюдали их. Музыканты настраивали инструменты. Лицо первой скрипки показалось мне немного знакомым. — Вы ли это, Федор Карлович? — спросил я, трогая его за плечо. Федор Карлович обернулся ко мне. Боже мой, как он обрюзг, опух и поседел! — Да, я — Федор Карлович, и что же вам угодно? — А помните, в гимназии?.. Вы приходили со скрипкой на уроки танцев. — А! Я и теперь сижу там, на табуреточке, в углу залы. Я помню вас... Вы вальсировали очень ловко... — Давно вы здесь? — Вот третий год. — Вы помните, как один раз вы пришли рано и в пустой зале сыграли элегию Эрнста? Я слышал. Музыкант блеснул своими заплывшими глазами. — Вы слышали? Вы слушали? Я думал, что меня никто не слышит. Да, я иногда играл... Теперь не могу... Теперь здесь; на масленой, на пасхе — день в балаганах, вечер здесь... (Он помолчал.) У меня четыре сына и одна дочь, — промолвил он тихо. — И один мальчик в этом году кончает Annen-Schule и поступает в университет... Я не могу играть элегии Эрнста. Капельмейстер взмахнул смычком несколько раз; оглушительно дернул тощий и громкий оркестр какую-то польку. Капельмейстер, помахав такта три-четыре, сам присоединил свою визгливую скрипку к общему хору. Пары завертелись, оркестр гремел. — Пойдем, Сеня, — сказал я. — Тоска... Поедем домой, напьемся чаю и поболтаем о хорошем. — О хорошем? — спросил он с улыбкою. — Ну ладно, поедем. Мы стали проталкиваться к выходу. Вдруг Гельфрейх остановился. — Смотри, — сказал он, — Бессонов... Я оглянулся и увидел Бессонова. Он сидел за мраморным столиком, на котором стояла бутылка вина, рюмки и еще что-то такое. Низко нагнувшись, с блестящими глазами, он оживленно шептал что-то сидевшей за тем же столом женщине в черном шелковом платье, лица которой нам не было видно. Я заметил только ее стройную фигуру, тонкие руки и шею и черные волосы, гладко зачесанные с затылка вверх. — Благодари судьбу, — сказал мне Гельфрейх. — Ты знаешь ли, кто эта особа? Радуйся, это она, твоя Шарлотта Корде. — Она? Здесь? Вся неделя (нем.). V Бессонов, держа в руке рюмку с вином, поднял на меня свои оживившиеся и покрасневшие глаза, и на лице его ясно выразилось неудовольствие. Он встал с места и подошел к нам. — Вы здесь? Какими судьбами? — Приехали посмотреть на вас, — ответил я, улыбаясь. — И я не жалею, потому что... Он поймал мой взор, скользнувший по его подруге, и резко перебил меня: — Не надейтесь... Этот Гельфрейх уже сказал вам... Но из этого ничего не выйдет. Я не допущу. Я увезу ее... И быстро подойдя к ней, он громко сказал: — Надежда Николаевна, поедемте отсюда. Она повернула голову, и я увидел в первый раз ее удивленное лицо. Да, я увидел ее в первый раз в этом вертепе. Она сидела здесь с этим человеком, иногда спускавшимся из своей эгоистически деятельной и высокомерной жизни до разгула; она сидела за опорожненной бутылкой вина; глаза ее были немного красны, бледное лицо измято, костюм небрежен и резок. Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных девочек... Я видел, что она уже падает в ту бездну, о которой говорил мне Бессонов, если уже совсем не упала туда. — Поедем же, поедем, Надежда Николаевна! — торопил Бессонов. Она встала и, смотря на него с удивлением, спросила: — Зачем? Куда? — Я не хочу оставаться здесь... — И можете ехать... Это, кажется, ваш знакомый и Гельфрейх? — Послушай, Надя... — резко сказал Бессонов. Она нахмурила брови и бросила на него гневный взгляд. — Кто вам дал право так обращаться ко мне? Сенечка, милый мой, здравствуйте! Семен поймал ее руки и крепко жал их. — Послушай, Бессонов, — сказал он, — полно дурить. Поезжай домой, если хочешь, или оставайся, а Надежда Николаевна останется с нами. У нас есть к ней дело, и очень важное. Надежда Николаевна, позвольте вам представить: Лопатин, мой друг и его (он указал на нахмурившегося Бессонова) также друг, художник. — Как она картины любит, Андрей! — вдруг радостно сказал он мне. — В прошлом году я водил ее по выставке. И твои этюды видели. Помните? — Помню, — ответила она. — Надежда Николаевна! — еще раз сказал Бессонов. — Оставьте меня... Поезжайте куда вам угодно. Я остаюсь с Сеней и вот с... m-r Лопатиным. Я хочу душу отвести... от вас! — вдруг вскрикнула она, видя, что Бессонов хочет сказать еще что-то. — Вы опротивели мне. Оставьте, уезжайте... Он резко отвернулся и вышел, не простясь ни с кем. — Так лучше... без него... — сказала Надежда Николаевна и тяжело вздохнула. — Отчего вы вздыхаете, Надежда Николаевна? — спросил Сенечка. — Отчего? Оттого, что то, что позволено всем этим калекам (она движением головы показала на теснившуюся вокруг нас толпу), то не должен позволять себе он... Ну да все равно, тоска, надоело все это. Нет, не надоело, хуже. Слова не подберешь. Сенечка, давайте пить? Семен жалобно взглянул на меня. — Вот видите ли, Надежда Николаевна, и рад бы, да нельзя; вот он... — Что ж он? И он с нами выпьет. — Он не станет. — Ну, так вы. — Он не позволит. — Это скверно... Кто же вам может не позволить? — Я дал слово, что буду его слушаться. Надежда Николаевна внимательно посмотрела на меня. — Вот как! — сказала она. — Ну, вольному воля, спасенному рай. Если не хотите, не нужно. Я буду одна... — Надежда Николаевна, — начал я, — простите, что при первом знакомстве... Я почувствовал, что румянец заливает мне щеки. Она, улыбаясь, смотрела на меня. — Ну, что вам? — При первом же знакомстве я просил бы вас... не делать этого, не держать себя так... Я хотел просить вас еще об одном одолжении. Лицо ее подернулось грустью. — Не держать себя так? — сказала она. — Боюсь, что я уже не могу держать себя иначе: отвыкла. Ну, хорошо; чтобы сделать вам приятное, попробую. А одолжение? Я, заикаясь, путаясь в словах и конфузясь, рассказал ей, в чем дело. Она внимательно слушала, уставив свои серые глаза прямо на меня. Напряженное ли внимание, с каким она вникала в мои слова, или что-то другое придавало ее взору суровое и немного жестокое выражение. — Хорошо, — сказала она наконец. — Я понимаю, что вам нужно! Я и лицо себе такое сострою. — Можно без этого обойтись, Надежда Николаевна, лишь бы ваше лицо... — Хорошо, хорошо. Когда же мне быть у вас? — Завтра, в одиннадцать часов, если можно. — Так рано? Ну, так, значит, надо ехать спать ложиться. Сенечка, вы проводите меня? — Надежда Николаевна, — сказал я, — мы не условились еще об одной вещи: это ведь даром не делается. — Что ж, вы мне платить будете, что ли? — сказала она, и я почувствовал, что в ее голосе звенит что-то гордое и оскорбленное. — Да, платить; иначе я не хочу, — решительно сказал я. Она окинула меня высокомерным, даже дерзким взглядом, но почти тотчас же лицо ее приняло задумчивое выражение. Мы молчали. Мне было неловко. Слабая краска показалась на ее щеках, и глаза вспыхнули. — Хорошо, — сказала она, — платите. Сколько другим натурщицам, столько и мне. Сколько я получу за всю Шарлотту, Сенечка? — Рублей шестьдесят, я думаю, — ответил он. — А сколько времени вы будете ее писать? — Месяц. — Хорошо, очень хорошо! — оживленно сказала она. — Я попробую брать с вас деньги. Спасибо вам! Она протянула мне свою тонкую руку и крепко пожала мою. — Он у вас ночует? — спросила она, оборачиваясь ко мне. — У меня, у меня. — Я сейчас отпущу его. Только пусть довезет. Через полчаса я был дома, а через пять минут после меня вернулся Гельфрейх. Мы разделись, легли и потушили свечи. Я начинал уже засыпать. — Ты спишь, Лопатин? — вдруг раздался в темноте Сенечкин голос. — Нет, а что? — Вот что: я сейчас же дал бы отрубить себе левую руку, чтобы этой женщине было хорошо и чисто, — сказал он взволнованным голосом. — Отчего же не правую? — спросил я, засыпая. — Глупый! А писать-то чем я буду? — серьезно спросил Сенечка. VI Когда я проснулся на другой день, в окно уже глядело серое утро. Посмотрев на слабо освещенное бледное миловидное лицо Гельфрейха, спавшего на диване, вспомнив вчерашний вечер и то, что у меня будет натурщица для картины, я повернулся на другой бок и снова заснул чутким утренним сном. — Лопатин! — раздался голос. Я слышал его во сне. Он совпал с моим сновидением, и я не просыпался, но кто-то трогал меня за плечо. — Лопатин, проснитесь, — говорил голос. Я вскочил на ноги и увидел Бессонова. — Это вы, Сергей Васильевич? — Я... Не ждали так рано? — тихо сказал он. — Говорите тише: я не хотел бы разбудить горбуна. — Что вам нужно? — Оденьтесь, умойтесь; я скажу. Пойдемте в другую комнату. Пусть он спит. Я забрал под мышку платье и сапоги и вышел одеваться в мастерскую. Бессонов был очень бледен. — Вы, кажется, не спали эту ночь? — спросил я. — Нет, спал. Встал очень рано и работал. Скажите, чтобы нам дали чаю, и поговорим. Кстати, покажите вашу картину. — Не стоит теперь, Сергей Васильевич. Вот погодите, скоро кончу ее в исправленном и настоящем виде. Может быть, вам неприятно, что я поступил против вашего желания, но вы не поверите, как я рад, что кончу, что это так случилось. Лучше Надежды Николаевны я и ожидать для себя ничего не мог. — Я не допущу того, чтобы вы писали с нее, — глухо сказал он. — Сергей Васильевич, вы, кажется, пришли ссориться со мной? — Я не допущу ее бывать у вас каждый день, проводить с вами целые часы... Я не позволю ей. — Есть ли у вас такая власть? Как вы можете не позволить ей? Как вы можете не позволить мне? — спрашивал я, чувствуя, что начинаю раздражаться. — Власть... Власть... Нескольких слов будет довольно. Я напомню ей, что такое она. Я скажу ей, что такое вы. Я скажу ей о вашей сестре, Софье Михайловне... — Я не позволю вам заикаться о моей сестре. Если есть у вас право на эту женщину, — пусть правда то, что вы мне говорили о ней, пусть она пала, пусть десятки людей имеют на нее такие же права, как вы, — у вас есть право на нее, но у вас нет прав на мою сестру. Я запрещаю вам говорить ей что-нибудь о сестре! Слышите? Я чувствовал, что голос мой зазвенел угрозой. Он начинал выводить меня из себя. — Так вот как! Вы показываете когти! Я не знал, что они у вас есть. Хорошо, вы правы: на Софью Михайловну я не имею никаких прав. Я не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта... эта... Он в волнении несколько раз прошелся из угла в угол комнаты. Я видел, что он взволнован серьезно. Я не понимал, что с ним делается. В прошлый наш разговор он и словами и тоном своим выразил такое нескрываемое презрение к этой женщине, а теперь... Неужели?.. — Сергей Васильевич, — сказал я, — вы любите ее! Он остановился, взглянул на меня странным взглядом и отрывисто промолвил: — Нет. — Что же вас точит? Из-за чего вы подняли всю эту бурю? Не могу же я поверить, что вы печетесь о спасении моей души из когтей этого воображаемого дьявола. — Это мое дело, — сказал он. — Но помните, что каким бы то ни было путем, а я помешаю вам... Я не позволю! Слышите? — задорно крикнул он. Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову. В том углу, где я стоял в это время спиною к стене, был навален разный хлам: холсты, кисти, сломанный мольберт. Тут же стояла палка с острым железным наконечником, к которой во время летних работ привинчивается большой зонт. Случайно я взял в руки это копье, и когда Бессонов сказал мне свое «не позволю», я со всего размаха вонзил острие в пол. Четырехгранное железо ушло в доски на вершок. Я не сказал ни слова, но Бессонов взглянул на меня изумленными и даже, как мне показалось, испуганными глазами. — Прощайте, — сказал он. — Я ухожу. Вы чересчур раздражены. Я уже успел успокоиться. — Постойте, — сказал я. — Останьтесь. — Нет, мне нужно. До свидания! Он ушел. Я с усилием вытащил копье из пола и помню, что коснулся пальцем слегка нагревшегося блестящего железа. Мне в первый раз пришло в голову, что это — страшное оружие, которым легко положить человека на месте. Гельфрейх ушел в академию, я не без волнения ожидал свою натурщицу. Я поставил совсем новый холст и приготовил все нужное. Я не могу сказать, чтобы я думал тогда только о своей картине. Я вспоминал вчерашний вечер с его странной, еще не виданной мною обстановкой, неожиданную и счастливую для меня встречу, эту странную женщину, падшую женщину, которая сразу привлекла все мои симпатии, странное поведение Бессонова... Что ему нужно от меня? Не любит ли он ее в самом деле? Зачем тогда это презрительное отношение к ней? Разве не мог бы он спасти ее? Я думал обо всем этом, а рука с углем ходила по холсту; я делал наброски позы, в которой хотел представить Надежду Николаевну, и стирал их один за другим. Ровно в одиннадцать часов зазвенел колокольчик. Через минуту она в первый раз показалась на пороге моей комнаты. О, как я помню ее бледное лицо, когда она, волнуясь и стыдясь (да, стыд сменил ее вчерашнее выражение), молча стояла в дверях! Она точно не смела войти в эту комнату, где нашла потом свое счастье, единственную свою светлую полосу жизни и... гибель. Не ту гибель, о которой говорил Бессонов... Я не могу писать об этом. Я подожду и успокоюсь. VII Соня не знает, что я пишу эти горькие страницы. По-прежнему каждый день она сидит у моей постели или кресла. Часто заходит ко мне и мой друг, мой бедный горбатый. Он очень похудел и осунулся и большею частью молчит. Соня говорит, что он упорно работает... Дай бог ему счастья и успеха! Она пришла, как обещала, ровно в одиннадцать часов. Она вошла робко, застенчиво ответив на мое приветствие, и молча села на кресло, стоявшее в углу мастерской. — Вы очень точны, Надежда Николаевна, — сказал я, накладывая краски на палитру. Она взглянула на меня и ничего не ответила. — Я не знаю, как благодарить вас за ваше согласие... — продолжал я, чувствуя, что краснею от смущения. Я хотел сказать ей что-то совсем другое. — Я так долго не мог найти натурщицы, что совсем было бросил картину. — Разве у вас при академии их нет? — спросила она. — Есть, но они мне не годились. Посмотрите вот это лицо. Я достал из лежавшей на столе кучи всякого хлама карточку Анны Ивановны и подал ей. Она взглянула и слабо улыбнулась. — Да, это вам не годится, — сказала она. — Это не Шарлотта Корде. — Вы знаете историю Шарлотты Корде? — спросил я. Она взглянула на меня с странным выражением удивления, смешанного с каким-то горьким чувством. — Почему же мне не знать? — спросила она. — Я кое-чему училась. Я забыла теперь многое, ведя эту жизнь, и все-таки кое-что помню. А таких вещей забыть нельзя... — Где вы учились, Надежда Николаевна? — Зачем вам знать это? Если можно, будем начинать. Тон ее вдруг изменился: она проговорила эти слова отрывисто и мрачно, как говорила вчера Бессонову. Я замолчал. Достав из шкафа давно уже сшитое мною синее платье, чепчик и все принадлежности костюма Шарлотты, я попросил ее выйти в другую комнату и переодеться. Я едва успел приготовить все, что мне было нужно для работы, как она уже вернулась. Передо мной стояла моя картина. — Ах, боже мой! Боже мой! — заговорил я с восторгом. — Как это хорошо, как это хорошо! Скажите, Надежда Николаевна, не виделись ли мы прежде? Иначе это невозможно объяснить. Я представлял себе свою картину именно такой, как вы теперь. Я думаю, что я вас видел где-нибудь. Ваше лицо, может быть, бессознательно запечатлелось в моей памяти... Скажите, где я видел вас? — Где вы могли видеть меня? — переспросила она. — Не знаю. Я не встречалась с вами до вчерашнего дня. Начинайте, пожалуйста. Поставьте меня, как нужно, и пишите. Я попросил ее стать на место, поправил складки платья, слегка коснулся ее рук, придав им то беспомощное положение, какое всегда представлял себе, и отошел к мольберту. Она стояла передо мною... Она стоит передо мною и теперь, вот тут, на этом холсте... Она, как живая, смотрит на меня. У нее то же печальное и задумчивое выражение, та же черта смерти на бледном лице, какие были в то утро. Я стер все начерченное углем на холсте и быстро набросал Надежду Николаевну. Потом я стал писать. Никогда — ни прежде, ни после — мне не удавалось работать так быстро и успешно. Время летело незаметно, и только через час я, взглянув на лицо своей модели, увидел, что она сейчас упадет от усталости. — Простите, простите меня... — сказал я, сводя ее с возвышения, на котором она стояла, и усаживая в кресло. — Я совсем измучил вас. — Ничего, — ответила она, бледная, но улыбающаяся. — Уж если зарабатывать себе хлеб, то нужно пострадать немножко. Я рада, что вы так увлеклись. Можно посмотреть? — сказала она, кивнув головой на картину, лица которой она не видела. — Конечно, конечно! — Ах, какая мазня! — вскрикнула она, — Я никогда еще не видела начала работы художника. И как это интересно!.. И знаете, уже в этой мазне я вижу то, что должно быть... Вы задумали хорошую картину, Андрей Николаевич... Я постараюсь сделать все, чтобы она вышла... насколько от меня это зависит. — Что же вы можете сделать? — Я говорила вчера... Я сделаю вам выражение. Вам будет легче работать... Она быстро стала на свое место, подняла голову, уронила белые руки, и на ее лице отразилось все, о чем мечтал я для своей картины. Тут были решимость и тоска, гордость и страх, любовь и ненависть... — Так? — спросила она. — Если так, то я буду стоять сколько угодно. — Лучше мне ничего не нужно, Надежда Николаевна, но ведь вам будет трудно сохранять подолгу такое выражение. Благодарю вас. Посмотрим. До этого еще далеко... Позвольте просить вас позавтракать со мною... Она долго отказывалась, но потом согласилась. Моя поилица и кормилица Агафья Алексеевна принесла завтрак; мы в первый раз сели за стол вместе. Сколько раз это случалось потом!.. Надежда Николаевна ела мало и молча; она, видимо, стеснялась. Я налил в ее стакан вина, которое она выпила почти сразу. Румянец заиграл на ее бледных щеках. — Скажите, — вдруг спросила она, — вы давно знаете Бессонова? Я не ожидал этого вопроса. Вспомнив все, что произошло между мною и Бессоновым из-за нее, я смутился. — Отчего вы краснеете? Впрочем, все равно; только ответьте мне на вопрос. — Давно. С детства. — Он хороший человек? — Да, по-моему, он хороший человек. Он честен, много работает. Он очень талантливый человек. Он хорошо относится к матери. — У него есть мать? Где она? — В***. Там у нее есть маленький домик. Он высылает ей деньги и сам иногда туда ездит. Я никогда не видал матери, более влюбленной в сына. — Зачем же он не возьмет ее сюда? — Кажется... она сама не хочет... Впрочем, не знаю... Дом у нее там, она привыкла. — Это неправда, — задумчиво сказала Надежда Николаевна. — Он не берет матери сюда потому, что думает, что она помешает ему. Я не знаю, я только думаю так... Она стеснит его. Это провинциалка, вдова какого-нибудь мелкого чиновника. Она будет шокировать его. Она произнесла слово «шокировать» едко и с расстановкой. — Я не люблю этого человека, Андрей Николаевич, — сказала она. — За что? Он все-таки хороший человек. — Я не люблю его... И боюсь его... Ну, будет; пойдем работать. Она стала на место. Короткий осенний день приходил к концу. Я работал до сумерек, давая иногда вздохнуть Надежде Николаевне, и только когда краски начали смешиваться в своих цветах и стоявшая передо мною на возвышении модель уже подернулась сумраком, я положил кисти... Надежда Николаевна переоделась и ушла. VIII В тот же день вечером я перевез Семена Ивановича к себе. Он жил на Садовой, в огромном, снизу доверху набитом жильцами доме, занимавшем почти целый квартал между тремя улицами. Наиболее аристократическая часть дома, выходившая на Садовую, была занята меблированными комнатами отставного капитана Грум-Скжебицкого, отдававшего свои довольно грязные и довольно большие комнаты начинающим художникам, небедным студентам и музыкантам. Таков был преимущественный состав жильцов сурового капитана, строго наблюдавшего за благочинием своего, как он выражался, «отеля». Я поднялся по витой чугунной лестнице и вошел в коридор. Из-за первой двери слышались беглые пассажи скрипки, немного дальше завывала виолончель, а где-то в конце коридора гремел рояль. Я постучал в дверь Гельфрейха. — Войдите! — закричал он тоненьким голосом. Он сидел на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал вещи, не придерживаясь какой-нибудь системы: на дно была положена подушка, на нее — развинченная и завернутая в бумагу лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком сидел большой рыжий кот и смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у него на постоянной службе. — Я уже готов, Андрей, — сказал Гельфрейх. — Я очень рад, что ты меня к себе берешь. Ну, скажи, был сегодня сеанс? Пришла она? — Пришла, пришла, Сеня... — ответил я, торжествуя в душе. — Помнишь, ночью ты сказал одну фразу... что ты отдал бы свою левую руку? — Ну? — спросил он, сев на ящик и улыбаясь. — Я немного понимаю тебя, Сеня... — Вот видишь! Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее! Я не могу. Я глупый, горбатый черт. Ты сам очень хорошо знаешь, что я не протащу через всю жизнь, долгую жизнь, и тяжести одного себя без посторонней помощи, без твоей, например, а уж другого кого-нибудь поддерживать... куда мне! Мне самому нужно, чтобы меня спасали от пьянства, брали к себе, заставляли работать, держали у себя мои деньги, писали корзинки, диваны и всякую обстановку для моих котов. Ах, Андрей, что бы я без тебя делал? И во внезапном порыве нежности Сенечка вдруг соскочил со своего ящика, подбежал ко мне, обхватил меня руками и прижал голову к моей груди. Его мягкие шелковистые волосы касались моих губ. Затем так же быстро он оставил меня, побежал в угол комнаты (я имею сильное подозрение, что дорогой он стер слезинку) и уселся в кресло, стоявшее в углу, в тени. — Ну, видишь, куда же мне! Но ты... ты — другое дело. Вытащи ее, Андрей! Я молчал. — Был еще один человек, который бы мог, — продолжал Семен Иванович, — но он не захотел. — Бессонов? — спросил я. — Да, Бессонов. — Он давно с нею знаком, Сенечка? — Давно; раньше меня. У этого человека в голове всё ящики и отделеньица; выдвинет один, достанет билетик, прочтет, что там написано, да так и действует. Представился ему вот этот случай. Видит, падшая девушка. Ну, он сейчас себе в голову (а там у него все по алфавиту), достал, прочел: они не возвращаются никогда. Семен Иванович не стал говорить дальше, Он облокотился подбородком на руку и задумчиво смотрел мне прямо в лицо. — Ты расскажи мне, как они познакомились. Что за странные отношения между ними? — После, Андрей; теперь не стану. Да, может быть, она и сама тебе расскажет. Напрасно я сказал: «может быть», наверное расскажет. Ты у меня ведь вот какой... — улыбнувшись, сказал Семен. — Поедем, нужно расплатиться с капитаном. — Деньги у тебя есть? — Есть, есть. Выручают коты. Он вышел в коридор, крикнул что-то прислуге, и через минуту явился сам капитан. Это был крепкий, коренастый старик, очень свежий, с гладко выбритым лицом. Войдя в комнату, он щегольски расшаркался и подал Гельфрейху руку, мне же сделал только безмолвный поклон. — Что пану требуется? — спросил он вежливо. — Я уезжаю от вас, капитан. — То есть воля пана, — ответил он, пожимая плечами. — Я был очень доволен вами, милостивый государь. Я рад, когда в моем о̀теле проживают прекрасные, образованные люди... Пан друг также художник? — спросил он, обращаясь ко мне с вторичным и весьма изящным поклоном. — Рекомендую себя: капитан Грум-Скжебицкий, старый солдат. Я протянул ему руку и назвал свое имя. — Пан Лопатин! — воскликнул капитан, выражая на своем лице почтительное удивление. — То есть известное имя. От всех учеников академии слышал. Очень счастлив знакомством. Желаю вам иметь славу Семирадского и Матейки... Куда же вы переезжаете? — спросил капитан Гельфрейха. — А вот к нему... — смущенно улыбаясь, ответил Гельфрейх. — Хотя вы и отнимаете у меня превосходного квартиранта, но я не огорчен. Дружба — это такое право... — сказал капитан, опять кланяясь. — Сейчас я принесу свою книгу... Он вышел, бодро подняв голову. В его походке было что-то воинственное. — Где он служил? — спросил я Сеню. — Не знаю; только он не русский капитан. Я узнал в паспорте; он просто дворянин Ксаверий Грум-Скжебицкий. По секрету он всем говорит, что был в повстанье. На стене у него и теперь висит «дупельтовка». Капитан принес свою книгу и счеты. Справившись с книгой и пощелкав минуты две на счетах, он объявил сумму, которую должен был ему Гельфрейх за квартиру до конца месяца и за обеды; Семен Иванович расплатился, и мы весьма дружелюбно расстались. Когда вынесли вещи, Семен Иванович взял под мышку рыжего кота, давно уже беспокойно тершегося у его ног, подняв хвост палочкой вверх и изредка коротко мяукая (вероятно, опустошенный вид комнаты привел его в тревожное настроение), и мы уехали. IX Прошло еще три или четыре сеанса. Надежда Николаевна приходила ко мне в десять или одиннадцать часов и оставалась до сумерек. Не раз я просил ее остаться пообедать с нами, но она всегда, как только кончался сеанс, поспешно уходила в другую комнату, переодевалась из синего платья в свое черное и тотчас же прощалась. Ее лицо за эти несколько дней сильно изменилось. Какое-то мрачное и тоскливое выражение замечалось около ее губ и в впадинах ее серых глаз. Она редко говорила со мною и немного оживлялась только тогда, когда в мастерской сидел за своим мольбертом Гельфрейх, продолжавший, несмотря на мои уговаривания приняться за что-нибудь серьезное, писать одну кошку за другой. Кроме рыжего натурщика, в нашей квартире откуда-то появилось штук пять или шесть разнообразного возраста, пола и цвета кошек, которых Агафья Алексеевна беспрекословно кормила, хотя и вела с ними беспрерывную войну, выражавшуюся преимущественно в том, что она, забирая их по нескольку под мышку, выкидывала на черную лестницу. Но коты жалобно покрикивали у дверей, и мягкое сердце нашей домоправительницы не выдерживало: дверь отворялась, и натурщики снова овладевали квартирой. Как живо вспоминаются мне эти долгие, тихие сеансы! Картина подходила к концу, и тяжелое, неопределенное чувство закрадывалось постепенно в мою грудь. Я чувствовал, что, когда Надежда Николаевна перестанет быть нужна мне как натурщица, мы расстанемся. Я вспомнил наш разговор с Гельфрейхом в день его переезда; часто, когда я вглядывался в ее бледное, мрачное лицо, в ушах моих звенели слова: «Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее!» Вытащить ее! Я не знал о ней почти ничего. Я не знал даже, где она живет. Она переехала со старой квартиры, куда провожал ее Гельфрейх после вечера нашей встречи, на другую квартиру, и Сеня не мог добиться от нее — куда. Ни он, ни я не знали ее фамилии. Я помню, как однажды я спросил ее об этом на сеансе, когда Гельфрейха не было. В то утро он ушел в академию (я заставил его хоть изредка ходить в этюдный класс), и мы целый день провели одни. Надежда Николаевна была немного веселее обыкновенного, немного разговорчивее. Ободренный этим, я осмелился сказать: — Надежда Николаевна, я до сих пор не знаю, как ваша фамилия. Она как будто не заметила моего вопроса. Неуловимая тень пробежала по ее лицу, и, на мгновение сомкнув губы, как будто что-то поразило ее, она продолжала говорить. Она говорила тогда о Гельфрейхе, и я видел, что она подыскивает сказать что-нибудь, чтобы заговорить меня и замять мой вопрос. Наконец она замолчала. — Надежда Николаевна, — сказал я, — скажите, за что вы не доверяете мне? Показал ли я хоть чем-нибудь... — Оставьте это, — печально ответила она. — Я не доверяю вам? Полноте... Зачем мне вам не доверять? Что можете вы сделать мне дурного? — Отчего же вы... — Оттого, что не нужно. Пишите, пишите, скоро темно будет... — сказала она, стараясь говорить веселее. — И Семен Иванович скоро придет; что вы ему покажете? Вы сегодня ничего не сделали. У нас и так все время проходит в разговорах. — Успеем... я устал... Если угодно, сойдите с места. Отдохните немного. Она сошла с места и села на стул, стоявший в углу. Я сел на другом конце комнаты. Мне страстно хотелось разговориться с нею, расспросить ее, но я чувствовал, что с каждым сеансом это становится труднее и труднее. Я смотрел, как она сидела, сгорбившись, охватив колени сжатыми руками и опустив неподвижные глаза в какую-то точку пола. Один из Сенечкиных котов терся около ее платья и дружелюбно засматривал ей в лицо, напевая свою добродушную и тихую песенку. Она, казалось, оцепенела в этой позе... Что делалось в этой гордой и несчастной душе? Гордой! Да, не пустое слово сорвалось у меня с пера. И тогда я уже думал, что ее гибель произошла оттого, что она не гнулась. Быть может, сделав какую-нибудь уступку, она жила бы, как все, была бы интересной барышней «с загадочными глазами», потом вышла бы замуж, потом погрузилась бы в море бесцельного существования, бок о бок с супругом, занятым необычайно важными делами на какой-нибудь службе. Она наряжалась бы, устраивала у себя журфиксы, воспитывала бы детей («сын в гимназии, дочь в институте»), занималась бы слегка благотворительностью и, пройдя назначенный ей господом путь, дала бы своему супругу случай уведомить на другой день в «Новом времени» о своем «душевном прискорбии». Но она выбита из седла. Что же заставило ее сойти с проторенной колеи жизни «порядочной женщины»? Я не знал этого и мучительно старался прочесть что-нибудь на ее лице. Но оно оставалось неподвижно, все так же глаза ее были устремлены на одну точку. — Я отдохнула, Андрей Николаевич, — вдруг сказала она, подняв голову. Я встал, посмотрел на нее, потом на холст и ответил: — Я сегодня не могу больше работать, Надежда Николаевна. Она взглянула ла меня, хотела что-то сказать, но удержалась и молча вышла из комнаты, чтобы переодеться. Помню, что я бросился в кресло и закрыл лицо руками. Тоскливое, непонятное мне самому чувство влилось мне в грудь; смутное ожидание чего-то неизвестного и страшного, страстное желание сделать что-то, в чем я сам не мог дать отчета, и нежность к этому несчастному существу, вместе с каким-то боязливым ощущением, которое она поселяла во мне своим присутствием, — все слилось в одно давящее впечатление, и я не помню, сколько времени провел я, погруженный в полное забытье. Когда я очнулся, она стояла передо мной уже одетая в свое платье. — До свиданья! Я встал и подал ей руку. — Подождите немного... Мне хочется сказать вам кое-что. — Что такое? — спросила она озабоченно. — Много, много, Надежда Николаевна... Посидите вы хоть один раз, бога ради, не как натурщица. — Не как натурщица? Чем я могу быть для вас еще? Не дай бог быть мне для вас не натурщицей, а тем, чем я была... чем я есть, — быстро поправилась она. — Прощайте... Вы скоро кончите картину, Андрей Николаевич? — спросила она у дверей. — Не знаю... Я думаю, еще недели две или три я буду просить вас бывать у меня. Она молчала, как будто не решаясь сказать мне, что хотела. — Вам что-нибудь нужно, Надежда Николаевна? — Не нужно ли еще кому-нибудь... из ваших товарищей... — проговорила она, запинаясь. — Натурщицы?.. — перебил я. — Я постараюсь устроить это, непременно постараюсь, Надежда Николаевна. — Благодарю вас. Прощайте. Я не успел протянуть ей руку, как позвонили. Она побледнела и опустилась на стул. Вошел Бессонов. X Он вошел с веселым и развязным видом. Мне показалось сперва, что он немного похудел за эти несколько дней, в которые мы не виделись; но через минуту я подумал, что ошибся. Он весело поздоровался со мной, поклонился Надежде Николаевне, которая продолжала сидеть на своем стуле, и заговорил очень оживленно: — Я зашел посмотреть. Меня очень интересует ваша работа. Мне хочется узнать, действительно ли вы можете сделать что-нибудь, даже и теперь, когда у вас есть модель, лучше которой, кажется, вам ничего не нужно. Он мельком взглянул на Надежду Николаевну. Она сидела по-прежнему. Я ожидал, что она уйдет, и мне хотелось этого, но она оставалась, как прикованная к своему стулу, молчала и не спускала глаз с Бессонова. — Это правда, — ответил я. — Лучше мне ничего не нужно. Я очень благодарен Надежде Николаевне за ее согласие. Говоря это, я откатил мольберт от стены и поставил его как следует. — Можете смотреть, — сказал я. Он впился в картину глазами. Я видел, что она поразила его, и мое авторское самолюбие было приятно задето. Надежда Николаевна вдруг встала. — До свиданья, — сказала она глухо. Бессонов порывисто обернулся и сделал несколько шагов по направлению к пен. — Куда же вы, Надежда Николаевна? Я так давно вас не видел, и когда встретился с вами здесь почти случайно, вы как будто бежите от меня. Подождите хоть немного, хоть пять минут: мы выйдем вместе, и я провожу вас. Я никак не мог вас найти. На вашей прежней квартире мне сказали, что вы уехали из города; я знал, что это неправда. Я справлялся в адресном столе, но там еще не было вашего адреса. Я хотел справиться еще раз завтра, надеясь, что ваш адрес там уже должен быть; но теперь, конечно, это не нужно: вы сами скажете, где вы живете; я провожу вас. Он говорил быстро и с новым, неизвестным еще для меня в его устах, оттенком нежности. Как не похож был его настоящий тон на тот, которым он говорил с Надеждой Николаевной в тот вечер, когда мы с Гельфрейхом столкнулись с ними обоими! — Не нужно, Сергей Васильевич, благодарю вас, — ответила Надежда Николаевна, — я дойду и одна. Провожатых мне не нужно, а... с вами, — тихо договорила она, — мне говорить не о чем. Он сделал движение рукой, хотел сказать что-то, но только один какой-то странный звук вылетел из его груди. Я видел, что он сдерживает себя... Он прошел несколько шагов по комнате и потом, обернувшись к ней, тихо сказал: — Ступайте... Если я вам не нужен, тем лучше для нас обоих... может быть, для всех троих... Она ушла, слабо пожав мою руку; мы остались одни. Скоро пришел Гельфрейх; я предложил Бессонову остаться с нами обедать. Он отвечал не сразу, занятый какою-то мыслью, но потом вдруг опомнился и сказал: — Обедать? Пожалуй... Я давно у вас не был. Я хотел бы сегодня разговориться. И он действительно разговорился. В начале обеда он большею частью молчал или давал отрывистые реплики Сенечке, без умолку говорившему о своих котах, которых он непременно бросит, и о том, что нужно же наконец приняться за настоящую работу; но потом, может быть под влиянием двух стаканов вина, оживление Гельфрейха сообщилось и ему, и я должен сказать, что никогда не видел его таким живым и красноречивым, как за этим обедом и в тот вечер. Под конец он вполне овладел разговором и читал нам целые лекции о внутренней и внешней политике; два года писанья передовых статей по всевозможным вопросам сделали его способным говорить весьма свободно обо всех этих вещах, о которых мы с Гельфрейхом, занятые своими этюдами, знали очень мало. — Семен Иванович, — сказал я, когда ушел Бессонов, — ведь Бессонову известна фамилия Надежды Николаевны. — Почем ты знаешь? — спросил Гельфрейх. Я рассказал ему сцену, происходившую до его прихода. — Что же ты не спросил его? Впрочем, я понимаю; я узнаю сам... Почему я в самом деле не спросил Бессонова? Я и теперь не могу ответить на этот вопрос. Тогда я еще ничего не понимал в отношениях его к Надежде Николаевне. Но смутное предчувствие чего-то необыкновенного и таинственного, что должно было случиться между этими людьми, уже и тогда наполняло меня. Я хотел остановить Бессонова в его горячей речи об оппортунизме, хотел прервать его изложение спора о том, развивается ли в России капитализм или не развивается, но всякий раз слово останавливалось у меня в горле. Я сказал это Гельфрейху. Я сказал ему это так: — Я сам не знаю, что мешает мне говорить о ней просто. Между ними что-то есть. Я не знаю, что... Сенечка, ходивший по комнате, помолчал, подошел к темному окну и, смотря куда-то в черное пространство, ответил: — А я знаю. Он презирал ее, а теперь начинает любить. Потому что видит... О, какое черствое, эгоистическое сердце и завистливое сердце у этого человека, Андрей! — воскликнул он, обратясь ко мне и потрясая обеими руками. — Берегись, Андрей!.. Завистливое сердце? Завистливое... Чему оно может завидовать? XI Из дневника Бессонова . Вчера Лопатин с Гельфрейхом встретили нас с Надей. Вопреки моему желанию, они познакомились. Сегодня утром я поехал к нему и хотел не допустить этого сближения, но не был в состоянии ничего сделать. Они будут видеться, будут каждый день просиживать по нескольку часов вместе, и я знаю, чем это кончится. Я тщетно стараюсь решить вопрос, почему я принял такое горячее участие во всем этом деле? Не все ли мне равно? Положим, я знаю Лопатина много лет и, кажется, искренне симпатизирую этому талантливому юноше. Я не хотел бы ему зла, а сближение с падшей женщиной, прошедшей огонь и воду, это — зло, особенно для такой нетронутой натуры, как он. Я знаю эту женщину сравнительно давно. Я узнал ее, когда она уже была тем, что есть. Я должен признаться перед самим собою, что было время, когда слабость овладела мной и я, увлеченный ее не совсем обыкновенной внешностью и, как мне казалось, недюжинным внутренним содержанием, думал о ней больше, чем бы следовало. Но скоро я победил себя. Зная уже давно, что легче «верблюду пройти в игольное ушко», чем женщине, вкусившей этого яда, вернуться к нормальной и честной жизни, и присматриваясь к ней самой, я убедился, что в ней нет никаких задатков для того, чтобы она могла составить исключение из общего правила, и с болью в душе я решил предоставить ее судьбе. Тем не менее я продолжал с нею видеться. Никогда не прощу себе ошибки, сделанной мною в тот вечер, когда Лопатин пришел жаловаться на свою неудачу. Я проговорился ему, сказав, что у меня есть на примете субъект, годный в натурщицы. Не понимаю, как Гельфрейх не сообщил ему об этом раньше: он знает ее так же давно, как и я, если еще не дольше. Моя неосторожность и запальчивость сегодня погубили все дело. Следовало быть мягче; я же вывел этого мягкосердечного человека из себя. Он схватил какое-то копье и воткнул его в пол, так что стекла задрожали, и я, видя, что он раздражен до последней степени, должен был уйти. Я несколько дней не видел Лопатина. Вчера встретил на улице Гельфрейха и осторожно навел разговор на его приятеля. Она бывает у него каждый день; картина подвигается быстро. Как она себя ведет? Скромно, с достоинством. Всегда молчит. Одета в черное, бедно. Берет за сеансы деньги. Ну, а Лопатин? Лопатин очень рад, что нашел себе такую натурщицу; сначала очень повеселел, а теперь немного задумывается. — Я не знаю, Бессонов, почему вы так интересуетесь всем этим, — сказал мне в заключение горбатый. — Вы никогда не принимали в этой женщине никакого участия. А было время, когда вы легко могли бы спасти ее... Теперь уже, конечно, поздно... то есть поздно для вас... Поздно для вас!.. Поздно для вас!.. Что он хотел сказать этим? Не то ли, что если поздно для меня, то не поздно для его друга? Глупцы! Как! И этот Гельфрейх, который считает себя его другом, который знает лучше, чем я, его отношения к сестре-невесте, — и он не понимает, какое зло творят они? Они не спасут эту женщину; Лопатин разобьет сердце любящей девушки и свое... Я чувствую, что я должен, обязан сделать что-нибудь. Я пойду завтра к Лопатину днем и постараюсь убедиться сам, как далеко зашло дело. А сегодня отправлюсь к ней. Я был у нее и не нашел: она переехала неизвестно куда. Мне сказали, что она распродала свои платья. Я попробовал искать ее, но, несмотря на адресный стол и услуги дворников, не мог найти ее следа. Завтра иду к Лопатину. Необходимо оставить свой прежний образ действий. Я ошибся в Лопатине: я думал, судя по его мягкости, что с ним можно говорить повелительным тоном; нужно сказать, что прежние наши отношения до некоторой степени оправдывали такое мнение. Необходимо, не трогая его, действовать на эту женщину. Было время, когда она, казалось мне, была несколько заинтересована мною. Я думаю, что, если я приложу хоть немного старания, я разлучу их. Быть может, я разбужу в ней старое чувство, и она пойдет за мною. Ухаживать за Надеждой Николаевной? Эта мысль дика для меня самого, но я останавливаюсь на ней. Я чувствую себя не вправе допустить падение Лопатина и разрушение всей его жизни. Эта женщина смеется надо мною! Я обратился к ней со всею нежностью, на которую я только способен; я даже, может быть, говорил с нею унизительным для себя тоном, и она ушла, сказав несколько обидных и презрительных слов. Она удивительно изменилась. Это бледное лицо приобрело какой-то отпечаток достоинства, совершенно не идущий к ее общественному положению. Она скромна и в то же время как будто бы горда. Чем ей гордиться? Пристально вглядываясь в лицо Лопатина, я думал прочесть на нем историю его отношений к ней. Ничего особенного: он несколько возбужден, но, по-видимому, только своей картиной. Это будет превосходная вещь. Она стоит в холсте, как живая. Я пересилил свой гнев и, не показав вида, что считаю себя оскорбленным, остался с Лопатиным и Гельфрейхом. Мы разговорились, и они внимательно слушали мои поучения, касавшиеся разных предметов, которыми я в настоящее время занят. Но что же делать? Оставить дело идти так, как оно идет? Однажды я дал Лопатину обещание не впутывать в это дело его сестры Софьи Михайловны. Я, конечно, должен сдержать свое обещание. Но не могу ли я написать своей матери? Она хотя редко, но видится с Софьей Михайловной и может рассказать ей. Я не изменю слову и в то же время... Да, предоставлять такое дело самому себе не следует; я не имею на это никакого права. А эту женщину я заставлю отказаться от ее добычи какими бы то ни было средствами... Нужно только узнать, где она живет. Тогда я поговорю с нею... А теперь оставлю все это и примусь за свою работу. В пустой и бесцельной толчее, которую мы все называем жизнью, есть только одно истинное, безотносительное счастье: удовлетворение работника, когда он, погруженный в свой труд, забывает все мелочи жизни и потом, окончив его, может сказать себе с гордостью: да, сегодня я создал благое. XII Записки Лопатина . Шесть дней прошло после свидания с Бессоновым, а Надежда Николаевна не приходила ко мне. Она прислала только записку, в которой просила извинения и ссылалась на какие-то дела. Я показал записку Гельфрейху, и мы оба решили, что она нездорова. Нужно было во что бы то ни стало найти ее. Если бы мы знали ее фамилию, можно было бы найти ее адрес в адресном столе; но ни он, ни я не знали ее фамилии. Спрашивать Бессонова было бесполезно. Я отчаивался, но Семен Иванович обещал мне сыскать ее «хоть на дне морском». Встав на другой день рано утром, он оделся с каким-то озабоченным и решительным видом, точно шел на опасную экспедицию, и исчез на целый день. Оставшись один, я попробовал работать; работа не шла. Я достал с полки книгу и начал читать. Слова и мысли проходили через мою голову, не оставляя следа. Я напрягал свое внимание всеми силами и все-таки не мог одолеть нескольких страниц. Я закрыл эту книгу — умную и хорошую книгу, которую несколько дней тому назад читал хотя с трудом, но с увлечением и радостью, какую всегда доставляет хорошее чтение, и пошел бродить по городу. Полусознанная смутная надежда встретить если не Надежду Николаевну, то хоть кого-нибудь, кто дал бы мне какое-нибудь указание, все время не покидала меня, и я все время внимательно всматривался в прохожих и не раз переходил на другую сторону улицы, завидя женщину, сколько-нибудь напоминавшую мне знакомый образ. Но я не встретил никого, кроме капитана Грум-Скжебицкого, в четвертом часу дня (был конец декабря, и уже темнело) прогуливавшегося по Невскому проспекту с важным и осанистым видом. Было очень тепло; капитан шел в довольно щегольском меховом пальто, расстегнутом и раскрытом около шеи; цветной атласный галстук с яркой булавкой выглядывал из меха; шляпа капитана блестела, как полированная, а рукой, обтянутой в модную желтую перчатку с толстыми черными швами, он опирался на трость с большим костяным набалдашником. Увидев меня, он приятно и снисходительно улыбнулся и, сделав приятное движение рукой, подошел ко мне, — Рад видеть мосье Лопатина, — сказал он. — Весьма приятная встреча. Он пожал мне руку и в ответ на мой вопрос о здоровье продолжал: — Благодарю вас. Фланируете или же спешите куда-нибудь? Если справедливо первое, то не пройдетесь ли со мною? Охотно повернул бы вместе с вами, но привычка, мосье Лопатин! Гуляю ежедневно и прохожу Невский два раза туда и назад. Это закон. Я хотел вернуться домой и поэтому пошел с капитаном. Он с достоинством поддерживал разговор. — Сегодня вторая приятная встреча, — сказал он. — Виделся я также на Невском с господином Бессоновым и узнал, что он также вам приятель. — Как, капитан, вы и Бессонова знаете? — Вы спросите у меня, кого я не знаю! — ответил капитан, пожимая плечами. — И господин Бессонов, будучи студентом, жил в моем о̀теле. Мы были хорошими друзьями, благородное слово. Кто только не жил у меня, мосье Лопатин! Многие знатные теперь инженеры, юристы и писатели знают капитана. Да, весьма многие известные люди помнят меня. И при этом капитан вежливо раскланялся с быстро проходившим мимо господином с озабоченным и умным лицом. Господин молча выразил на лице недоумение, но потом улыбнулся и дружелюбно кивнул капитану. — Не забывает старых друзей, а уже в высоких чинах, мосье Лопатин, этот господин. Известный инженер Петрищев. Тоже у меня жил студентом. — А Бессонов? — спросил я. — И Бессонов прекрасный господин. Несколько слабый относительно прекрасных глаз слабого пола... — прибавил капитан, нагибаясь к моему уху. Я почувствовал, что сердце у меня забилось сильнее. Мне показалось, что капитан должен знать что-нибудь и о Надежде Николаевне. Капитан опять раскланялся с каким-то знакомым и продолжал: — Да, если бы это не был такой прекрасный молодой человек, я бы с ним поссорился, пан Лопатин. Но я помню свою молодость, да, кроме того, старый солдат и теперь еще не равнодушен к глазам прекрасным... Он взглянул на меня искоса и подмигнул; прищуренные глазки его сделались немного маслеными. — Капитан, — начал я, — я очень рад, что вы знакомы с Бессоновым... Я, видите ли, не знал этого. — Да, он жил у меня весьма недолго. — Не был ли он знаком... Мне вдруг стало ужасно совестно. Что-то остановило мой язык, готовый произнести имя Надежды Николаевны. Я посмотрел на капитана, впившегося в меня своими внезапно изменившими выражение глазами. Теперь он был похож на ястреба. — Впрочем, вы, вероятно, не знаете. Извините, — смущенно докончил я. Он посмотрел на меня, придал лицу своему самое беспечное выражение и помахал тростью. — Да, старому солдату есть что вспомнить... — продолжал он, как будто бы я у него ничего не спрашивал. — Шестой десяток начинается, — прибавил он, печально покачав головой. — Завидую, признаться, вам, мосье Лопатин, но завидую только вашим юным годам. — Где вы служили, капитан? — спросил я, вспомнив слова Гельфрейха. Капитан внезапно еще раз совершенно изменился. Его лицо сделалось озабоченно-серьезным. Он посмотрел направо, посмотрел налево, обернулся назад и близко нагнулся к моему лицу, так что даже задел меня за ухо усом. — Между нами, как между благородными людьми! Вы видите, пан Лопатин, перед собою бойца Мехова и Опатова! И он, отступив на шаг, посмотрел на меня взором, который, как казалось, требовал изумления. Я сделал усилие, чтобы придать своему лицу приличное случаю выражение. — Это тайна, которую я доверяю только весьма близким друзьям... — опять прошептал капитан, нагнувшись, и, снова отпрянув от меня, устремил на меня торжествующий взор. Мне осталось только выразить ему благодарность за доверие и распрощаться с ним, так как мы подходили к Полицейскому мосту. Я был недоволен собою; я чуть не назвал имени Надежды Николаевны этому человеку, к которому не чувствовал ни малейшего доверия. Когда я вернулся домой, Алексеевна объявила мне, что «наш кошатник» еще не приходил. Она подала мне обедать и стала у дверей, выражая на лице своем горькое соболезнование по случаю моего малого аппетита. — Что ж ваша-то, Андрей Николаевич, не ходит? — спросила она. — Заболела, должно быть, Алексеевна. Она покачала головой и, тяжело вздохнув, вышла в кухню, чтобы принести мне чаю. Я давно уже не обедал иначе, как с Гельфрейхом, и мне было очень скучно. XIII После обеда принесли письмо от Сони. Я никогда ничего не скрывал от нее. Когда я умру, — а это случится скоро: смерть уже не подкрадывается ко мне, а подходит твердыми шагами, шум которых я ясно слышу в бессонные ночи, когда мне становится хуже и меня больше мучит и болезнь и воскресающее былое, — когда я умру и она прочтет эти записки, пусть знает, что никогда, никогда я не лгал перед нею. Я писал ей обо всем, что думал и чувствовал, и разве только то, чего я сам не подозревал в душе или в чем не сознавался перед самим собою, хотя смутно чувствовал, не попадало в мои длинные письма. Но она знала меня. Несмотря на свои девятнадцать лет, она чуткой, любящей душой поняла то, в чем я не смел себе сознаться, что ни разу не сказалось в моей голове определенными словами. «Ты любишь ее, Андрей. Дай бог тебе счастья...» Я не мог читать дальше. Какая-то большая волна нахлынула на меня, вошла в меня и почти лишила сознания. Я опустился на спинку кресла и, держа в руках письмо, долго сидел, закрыв глаза и неподвижный, чувствуя только, как эта волна шумела и бушевала в моей душе. Это была правда: я любил ее. Я не испытал еще до сих пор этого чувства. Я называл любовью свою привязанность к сестре; я готов был через несколько лет сделаться ее мужем и, может быть, был бы счастлив с нею, я не поверил бы, если б мне сказали, что я могу полюбить другую женщину. Мне казалось, что судьба моя решена: «Вот жена твоя, — сказал мне господь, — и у тебя не должно быть другой», — и в этом я утвердился, спокойный за будущее и уверенный в своем выборе. Любить другую женщину казалось мне ненужной и недостойной прихотью. И вот пришло это странное и несчастное создание с разбитой жизнью и страданьем в глазах; жалость сперва овладела мною; негодование против человека, выражавшего к ней презрение, сильнее заставило меня взять ее сторону, а потом... Потом я не знаю, как это случилось... Но Соня была права: я любил ее мучительною и страстною первою любовью человека, до двадцати пяти лет не знавшего любви. Я хотел бы вырвать ее из ужаса, в котором она терзалась, унести на своих руках куда-нибудь далеко, убаюкать ее на своей груди, чтобы она могла забыться, оживить это убитое лицо улыбкой счастья... И Соня сказала мне все это одной строчкой своего письма... «Обо мне не думай. Я не хочу сказать: забудь меня совсем, но только то, чтобы ты не думал о моем страдании. Я не стану жаловаться на свое разбитое сердце — и знаешь, почему? Потому, что оно вовсе не разбито. Я привыкла смотреть на тебя как на брата и как на жениха: первое было настоящее, а второе, кажется, люди выдумали и навязали нам. Я люблю тебя больше всех на свете; я могла бы и не писать этого, потому что ты это знаешь сам; но когда я прочла твое последнее письмо и сказала себе правду о тебе и Надежде Николаевне, — поверь мне, дорогой мой, что ни капли горечи не влилось в мое чувство. Я поняла, что я для тебя сестра, а не жена; поняла это из своей радости за твое счастье — радости, смешанной со страхом за тебя. Я не скрываю этого страха; но дай бог тебе спасти ее, и быть счастливым, и сделать ее счастливой». «Из того, что ты писал мне о Надежде Николаевне, я думаю, что она достойна твоей любви...» Я читал эти строки, и новое радостное чувство понемногу овладевало мною. Я не разделял страха Сони: чего было мне бояться? Как и когда это случилось — я не знаю, но я поверил в Надежду Николаевну. Вся ее прошлая жизнь, которой я не знал, и ее падение — единственное, что я знал из ее жизни, — казалось мне чем-то случайным, ненастоящим, какой-то ошибкой судьбы, в которой Надежда Николаевна не была виновата. Что-то налетело на нее, закружило ее, сбило с ног и повалило в грязь, и я подниму ее из этой грязи, прижму к сердцу и успокою около него эту исстрадавшуюся жизнь. Сильный, порывистый звонок заставил меня вздрогнуть. Не знаю сам почему, не дождавшись, пока Алексеевна, шлепая туфлями, прибредет, чтобы отворить дверь, я кинулся к ней и отодвинул засов. Дверь распахнулась, и Семен Иванович, схватив меня обеими руками, припрыгивал на месте и кричал радостным и визгливым голосом: — Андрей, привел, привел, привел!.. За ним стояла темная фигура. Я кинулся к ней, схватил ее дрожащие руки и начал целовать их, не слушая, что она говорит мне взволнованным, сдерживающим рыдания голосом. XIV Мы долго просидели втроем в этот памятный для меня вечер. Мы говорили, шутили, смеялись; Надежда Николаевна была спокойна и даже как будто весела. Я не расспрашивал Гельфрейха, где и как он ее нашел, и он сам не заикнулся об этом ни одним словом. Между мною и ею не было сказано ничего, что намекало бы на то, что я передумал и перечувствовал перед ее приходом. Я не могу сказать, чтобы скромность или нерешительность заставляли меня сдерживаться: я просто считал это ненужным и лишним; я боялся растревожить ее израненную душу. Я был разговорчив и весел, как никогда; Гельфрейх изъявлял какой-то шумный восторг, сиял, болтал без умолку и иногда своими выходками заставлял улыбаться Надежду Николаевну. Алексеевна накрыла стол и принесла самовар. Устроив все как следует, она стала у притолоки и, подперши одну щеку рукою, несколько минут смотрела на всех нас и на то, как Надежда Николаевна заваривала чай и хозяйничала. — Вам нужно чтобы-нибудь, Алексеевна? — спросил я. — Ничего, милый, мне не нужно, так, посмотреть на вас только... Уж и обиделся! — сказала она. — Нельзя старухе и постоять! Вот смотрю, как у вас барышня заместо хозяйки. Так-то оно хорошо! Надежда Николаевна опустила голову. — Видишь ты, как славно. А то все мужчины да мужчины: и чай разливать, и все. Уж и мне-то без хозяйки скучно стало, Андрей Николаевич, правду тебе сказать, уж ты извини меня... Она повернулась и засеменила своими ногами по коридору. Наша веселость пропала. Надежда Николаевна встала и начала ходить по комнате. Моя картина стояла в углу. За эти несколько дней я не подходил к ней, и краски успели высохнуть. Надежда Николаевна долго смотрела на свое изображение и потом, обернувшись ко мне, сказала с улыбкой: — Ну, теперь мы скоро кончим. Я не стану делать вам таких перерывов. Она будет готова задолго до выставки. — Как вы похожи! — вставил Сенечка. Она вдруг остановилась, как будто внезапная мысль помешала ей говорить, и с нахмуренным лицом отошла от картины. — Надежда Николаевна, что с вами? Опять нахмурились! — сказал я. — Ничего особенного, Андрей Николаевич. Я действительно очень похожа на этой картине. Мне пришло в голову, что меня знают многие, слишком многие... Я представляю себе, как это будет... Она тяжело дышала, и слезы стояли у нее в глазах. — Я думаю, сколько придется вам услышать толков, вопросов! — продолжала она. — «Кто она? Откуда вы ее взяли?» И будут спрашивать люди, которые знают, кто я и откуда меня можно было взять... — Надежда Николаевна... — Вы не погнушались мною, Андрей Николаевич, вы и мой милый Сенечка; вы посмотрели на меня как на человека... В первый раз за три года это случилось. Я не верила себе... Знаете ли, отчего я ушла от вас? Я думала (простите меня за это!), я думала, что вы как и все. Я думала: вот и я, мое лицо, мое тело пригодилось к чему-нибудь нужному, и поэтому пришла к вам. Картина подходила к концу, вы были со мной вежливы и деликатны: я уже отвыкла от такого отношения и не верила себе. Я не хотела испытать одного удара, потому что от этого удара мне было бы очень больно, очень больно... Она села в глубокое кресло и приложила платок к глазам. — Простите меня, — продолжала она. — Я не верила вам, я с ужасом ждала той минуты, когда вы наконец посмотрите на меня тем взглядом, к которому я уже слишком привыкла за эти три года, потому что никто за эти три года не смотрел мне в лицо иначе... Она остановилась; лицо ее судорожно исказилось и губы задрожали. Она смотрела в дальний угол комнаты, как будто бы видела там что-то. — Был один, только один, который смотрел не так, как все... и не так, как вы. Но я... Мы с Гельфрейхом слушали ее, затаив дыхание. — Но я убила его... — едва слышно выговорила она. И страшный приступ отчаяния овладел ею: вопль вырвался из измученной груди, и жалкие, детские рыдания огласили комнату. XV Из дневника Бессонова . Я жду, что будет. Я был недавно там и видел их вместе. Всей силы воли, какая у меня есть, было недостаточно, чтобы продолжать носить на себе надетую мною маску равнодушия и вежливости: я почувствовал, что если пробуду еще четверть часа, то сброшу ее и покажу им самого себя. Этой женщины нельзя узнать. Я помню ее три года и привык видеть в ней то, чем она была в эти года. Теперь я вижу происшедшую в ней перемену, и не понимаю ее, и не знаю, истинна ли эта перемена и не составляет ли она только роли, искусно разыгрываемой привыкшим к обману себя и других презренным существом. Я ничего не понял в их отношениях. Я не знаю даже, сделалась ли она его любовницей. Думаю почему-то, что нет. И если это правда, то она искуснее, чем я думал. К чему она стремится? Сделаться его женой? Я перечитал эти несколько строк и вижу, что все написанное в них неправда, кроме того, что она изменилась. Я сам, три года тому назад, видел в ней что-то не совсем обыкновенное, редко встречающееся среди женщин в ее положении. Я сам чуть не принял на себя роль спасителя, которую теперь великодушно разыгрывает Лопатин. Но я был опытнее тогда, чем он теперь: я знал, что из этого ничего не выйдет, и отступил, даже не пробуя сделать что-нибудь. Ее натура представляла, кроме общих препятствий в этом отношении, одно специальное: это — какое-то страшное упорство и дерзость. Я увидел, что она махнула рукой на все и воспротивится при первой же моей попытке. Я не сделал этой попытки. Сделал ли ее Лопатин? Не знаю. Вижу только, что эту женщину нельзя узнать. Что она бросила свою прежнюю жизнь — я знаю наверное. Она переехала в какую-то каморку, куда не пускает ни Гельфрейха, ни этого спасителя, ходит на сеансы к нему и, кроме того, шьет. Она живет очень бедно. Она похожа теперь на пьяницу, давшего зарок не пить. Выдержит ли она его? Поможет ли ей в этом этот сентиментальный артист, не видевший жизни, ничего в ней не понимающий? Вчера я написал матери подробное письмо. Она, наверное, сделает все так, как я предполагаю, — женщины любят вмешиваться в подобные истории, — и передаст все Софье Михайловне. Может быть, хоть это спасет его. Спасти его! Отчего я забочусь об этом спасении? Первый раз в жизни я так глубоко задет чужими делами. Не все ли мне равно, сойдется ли Лопатин с этой женщиной или нет, вытащит ли ее из грязи или сам опустится до нее и в бесплодных попытках разобьет свою жизнь, зароет и забросит свой талант? Я не привык рефлектировать, копаться в своей душе; мне в первый раз в жизни приходится глубоко заглядывать в нее и подробно анализировать свои чувства. Я не могу понять, что происходит в моей душе теперь и что заставляет меня выходить из себя. Я думал (и теперь думаю), что только бескорыстное желание предотвратить крупное несчастье человека, к которому я расположен... Но внимательно вслушиваясь в свои мысли, я вижу, что тут что-то не так. Отчего я, желая спасти его, думаю больше о ней; отчего ее лицо, когда-то буйное и задорное, а теперь поникшее и кроткое, представляется моему воображению каждую минуту; отчего она, а не он наполняет мою душу странным чувством, в котором я никак не могу разобраться и в котором преобладают недобрые чувства? Да, быть может, это правда: я не столько хочу ему сделать добро, сколько ей... Чего? Зла? Нет, я не хочу сделать ей зла. И между тем я хотел бы оторвать ее от него, лишить ее этого покровительства, в котором, быть может, вся ее надежда... О, неужели я хотел бы стать на место Лопатина! Я должен видеть ее сегодня. Вся эта история не дает мне спокойно жить и спокойно трудиться. Моя работа идет вяло, и в эти две недели я не сделал и столько, сколько в прежнее время делал в два дня. Нужно как-нибудь покончить этот вопрос: объясниться, объяснить все самому себе... и что же потом? Отступить? Никогда! Вся моя гордость подымается при одном таком предположении. Я нашел ее. Я мог спасти и не захотел. Теперь я хочу. XVI Записки Лопатина . Гельфрейх побежал за доктором, жившим на одной с нами лестнице; я принес воды, и скоро истерический припадок прошел. Надежда Николаевна сидела в углу дивана, на который мы с Гельфрейхом перенесли ее, и только изредка тихонько всхлипывала. Я боялся потревожить ее и ушел в другую комнату. Не найдя доктора, Семен Иванович пришел назад и застал ее уже успокоившеюся. Она собралась идти домой, и он изъявил желание проводить ее. Она пожала мою руку, смотря мне прямо в глаза своими полными слез глазами, и я видел на ее лице какую-то боязливую благодарность. Прошла неделя, другая, месяц. Наши сеансы продолжались. Сказать по правде, я старался растянуть их; я не знаю, понимала ли она, что я делаю это с намерением, но только она часто торопила меня. Она стала спокойнее и иногда, правда редко, бывала весела. Она рассказала мне всю свою историю. Я долго думал над вопросом: занести ли мне и эту историю в свои записки или нет? Я решаюсь умолчать о ней. Кто знает, в чьи руки может попасть эта тетрадь? Если бы я наверное знал, что ее будут читать только Соня и Гельфрейх, то и тогда я не стал бы говорить здесь о прошлом Надежды Николаевны: они оба знают это прошлое хорошо. Я по-прежнему ничего не скрывал от сестры и в письмах тогда же передал ей весь долгий и горький рассказ Надежды Николаевны. Гельфрейх знал все от нее самой. Следовательно, им ее история в моих записках не нужна. Другие же... я не хочу, чтобы ее судили другие! Я узнал всю ее жизнь, я был ее судьею, и я простил ей все, что, по мнению людей, нуждается в прощении. Я слушал ее тяжелую исповедь и рассказ о своих бедствиях, самых страшных бедствиях, которые только может испытать женщина, и не обвинение шевелилось в моей душе, а стыд и унизительное чувство человека, считающего себя виновным в зле, о котором ему говорят. Последний эпизод ее истории наполнил меня ужасом и жалостью: слова ее в тот вечер, когда ее привел Гельфрейх и с нею сделался припадок, были не пустые слова. Она действительно убила человека, сама того не зная. Он хотел спасти ее, но не мог. Его слабые руки не в силах были удержать ее на краю пропасти, и, не удержав ее, он кинулся в пропасть сам. Он застрелился. Без слез, с какою-то застывшею решимостью, она рассказывала мне эту ужасную историю, и я долго думал над ней. Может ли воскреснуть ее разбитое сердце, заживут ли такие страшные раны? Но раны, казалось, заживали. Она становилась спокойнее и спокойнее, и улыбка уже не так редко появлялась на ее лице. Она приходила ко мне каждый день и оставалась у нас обедать. После обеда мы долго сидели втроем, и чего-чего только не было переговорено в эти тихие часы между мною и Гельфрейхом! Надежда Николаевна только изредка вставляла свое слово. Я хорошо помню один из этих разговоров. Гельфрейх, все еще не бросая своих котов, начал усердно заниматься писаньем этюдов. Однажды он признался, что работает так усердно только потому, что задумал картину, которую напишет, «может быть, через пять, а может быть, и через десять лет». — Отчего же так долго, Сенечка? — спросил я с невольной улыбкой при виде важности, с какою он излагал свое намерение. — Оттого, что это серьезная вещь. Это дело жизни, Андрей. Ты думаешь, что только люди высокого роста, с прямою спиною и прямою грудью могут задумывать серьезные вещи? О, вы, чванные дылды! Верь мне, — продолжал он с напускной важностью, — что между этими горбами могут жить великие чувства, а в этом длинном ящике (он стукнул себя по темени) рождаются великие мысли. — Эта великая мысль — секрет? — спросила Надежда Николаевна. Он посмотрел на нас обоих и, помолчав, сказал: — Нет, не секрет. Я расскажу вам. Мысль эта пришла мне в голову уже давно. Слушайте. Как-то раз Владимир Красное Солнышко рассердился за смелые слова на Илью Муромца; приказал он взять его, отвести в глубокие погреба и там запереть и землей засыпать. Отвели старого казака на смерть. Но, как это всегда бывает, княгиня Евпраксеюшка «в те поры догадлива была»: она нашла к Илье какой-то ход и посылала ему по просфоре в день, да воды, да свечей восковых, чтобы читать Евангелие. И Евангелие прислала. Сенечка замолчал и задумался, и молчал так долго, что я наконец сказал: — Ну, Семен Иваныч? — Ну, вот и все. Конечно, скоро старый казак понадобился князю: пришли татары, и некому было выручить Киев из беды. Пожалел тогда Владимир, горько пожалел. А Евпраксеюшка послала тотчас же людей, чтобы шли в подвалы глубокие и выводили Илью за белы руки. Зла Илья не помнил, сел на коня, ну и так далее. Переколотил татар — вот и все. — Где же тут картина, Семен Иванович? Семен посмотрел на меня с выражением преувеличенного изумления и всплеснул руками: — Художник! Художник! Да еще Лопатин, Андрей Лопатин! Да тут тридцать, триста, три тысячи картин, если хочешь, но я из них выбираю одну и напишу ее; умру, а напишу! Разве ты не видишь, как он сидит в погребе? Разве не представляется это тебе как живое? Ну, вот тебе: пещера, погреб, вообще нора какая-нибудь вроде киевских пещер. Узкие переходы, и в стене небольшая ниша. Пыль, плесень, что-то страшное, фантастическое, еще более фантастическое от света восковой свечи. И сидит Илья на приступке, перед ним аналой, и лежит на аналое большая старая святая книга с толстыми покоробившимися, пожелтевшими листами пергамента, и литеры в ней черные и красные. Сидит старый казак в одной рубахе и внимательно читает, переворачивая непослушные листы книги большими мужицкими, неловкими руками, привыкшими к поводу, и к копью, и к мечу, а то и просто к дубине. Много потрудились эти руки и от сильной работы, что всю жизнь они делали, дрожат, и ходенем ходят, и с трудом переворачивают листы святой книги... — Эх, брат, — вдруг перебил свою речь Гельфрейх, — одна беда: очков тогда не было. Если бы они были, непременно Евпраксеюшка ему бы очки послала, большие, круглые, в серебряной оправе. Ведь он дальнозорок должен был быть от жизни в степи? Как вы думаете? Мы оба расхохотались. Гельфрейх в недоумении посмотрел на нас, потом как будто понял, чему мы смеемся, и улыбнулся сам. Но торжественное настроение его рассказа опять взяло верх, и он продолжал: — Не стану вам говорить, какие у него глаза: это описывать всего труднее. И в глазах-то у меня все. В глазах и губах. Ну, так вот, он сидит и читает. И раскрыл он место о нагорной проповеди, и читает он о том, что, получивши удар, надо поставить себя под другой. И читает он это место и не понимает. Всю жизнь трудился Илья не покладая рук; печенегов, и татар, и разбойников извел великое множество; разных Тугаринов Змеевичей, и Идолищ Поганых, и полениц, и жидовинов побеждал; век прожил в подвигах и на заставах, не пропуская злого в крещеную Русь; и верил он во Христа, и молился ему, и думал, что исполняет Христовы заповеди. Не знал он, что написано в книге. И теперь он сидит и думает: «Если ударят в правую щеку, подставить левую? Как же это так, господи? Хорошо, если ударят меня, а если женщину обидят, или ребенка тронут, или наедет поганый да начнет грабить и убивать твоих, господи, слуг? Не трогать? Оставить, чтобы грабил и убивал? Нет, господи, не могу я послушаться тебя! Сяду я на коня, возьму копье в руки и поеду биться во имя твое, ибо не понимаю я твоей мудрости, а дал ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не тебя!..» И рука его дрожит, и дрожит в ней желтый лист книги с красными и черными литерами. Свеча горит тусклым пламенем; над нею тонкая черная струйка копоти вьется и уходит в темноту. И освещены этим светом только Илья да книга, только их двое... Семен Иваныч замолчал и задумался, откинувшись на спинку кресла и подняв глаза в потолок. — Да, — сказал я после долгого молчания, — это хорошая картина, Сенечка. Только это лучше рассказалось, чем напишется красками на полотне. Как ты выразишь все это? — Сделаю, непременно сделаю, все сделаю! — с жаром воскликнул Сенечка. — Сделаю! Поставлю этот вопросительный знак. Илья — и Евангелие! Что общего между ними? Для этой книги нет большего греха, как убийство, а Илья всю жизнь убивал. И ездит-то он на своем жеребчике, весь обвешанный орудиями казни — не убийства, а казни, ибо он казнит. А когда ему не хватает этого арсенала или его нет с ним, тогда он в шапку песку насыплет и им действует. А ведь он святой. Видел я его в Киеве... Лежит вместе со всеми. И справедливо... — Все это так, Сенечка, но я не то хотел тебе сказать. Не выразят этого краски. — Как не выразят? Вздор! Если и не выразят всего, так что ж за беда? Вопрос поставят... Постой, постой! — горячился Семен, видя, что я хочу его перебить. — Ты скажешь, что вопрос уже поставлен? Верно! Но этого мало. Нужно задавать его каждый день, каждый час, каждое мгновенье. Нужно, чтобы он не давал людям покоя. И если я думаю, что мне удастся хоть десятку людей задать этот вопрос картиной, я должен написать эту картину. Я давно думал об этом, да вот эти все сбивали. Он нагнулся, взял с пола сидевшего на ковре рыжего кота, который, казалось, внимательно слушал его речи, и посадил к себе на колонн. — Разве ты не делаешь того же самого? — продолжал Сенечка. — Разве твоя картина не тот же вопрос? Разве ты знаешь, хорошо ли поступила эта женщина? Ты заставишь думать людей, вот и все. И кроме эстетического чувства, которое возбуждает всякая картина и которое одно, само по себе, стоит не очень-то много, не в этом ли смысл того, над чем мы трудимся? — Семен Иванович, Сенечка, милый мой, — сказала вдруг Надежда Николаевна, — я никогда не видела вас таким. Я всегда знала, что у вас прекрасное сердце, но... — Но вы думали, что я глупенький горбунчик? Помните, раз вы так назвали меня? Он посмотрел на нее и, должно быть заметив тень на ее лице, прибавил: — Простите, что я вспоминаю. Эти годы нужно вычеркнуть из памяти. Все пойдет хорошо. Ведь правда, Андрей, все пойдет хорошо? Я кивнул ему головой. Я был тогда очень счастлив: я видел, что Надежда Николаевна понемногу успокаивается, и — кто знает — может быть, жизнь ее за последние три года сделается для нее только далеким воспоминанием, не пережитыми годами, а лишь смутным и тяжелым сновидением, после которого, открыв глаза и видя, что ночь тиха, что в комнате все по-прежнему, радуешься, что это был только сон. XVII Зима проходила. Солнце подымалось все выше и выше и все сильнее пригревало петербургские улицы и кровли: повсюду из труб шумела вода, и талый лед с громом выкатывался из них. Показались дрожки, гремевшие по кое-где обнаженной мостовой с новым, воскресшим для уха звуком. Я кончил картину. Еще несколько сеансов, и можно будет нести ее в академию на суд экспертов выставки. Гельфрейх заранее поздравлял меня с успехом. Надежда Николаевна радовалась, глядя на картину, и на ее лице я часто видел незнакомое мне до сих пор выражение спокойного удовольствия. Иногда она даже была весела и шутила, большею частью над Сенечкой; Сенечка же весь погрузился в чтение множества книг, которые ему нужно было прочесть, по его словам, для картины, в рассматривание альбомов со всякими древностями и изучение Евангелия. Его коты разбежались; остался только один непременный рыжий кот, да и тот жил на покое, почти не тревожимый своим хозяином для отправления должности натурщика. Со времени нашего разговора об Илье Муромце Семен Иванович написал только одну картинку и, продав ее за полтораста рублей, считал себя обеспеченным деньгами надолго, тем более что он, к моему великому удивлению, нисколько не стеснялся своим долговременным пребыванием в моем жилище, где жизнь ему ничего не стоила. Мы проводили втроем почти все свободное время. Гельфрейх достал где-то для Надежды Николаевны огромную рукопись, содержавшую в себе проект какого-то важного лица, — проект, по которому Россия должна была быть облагодетельствована в самом непродолжительном времени, и она переписывала ее щегольским крупным почерком. Так как облагодетельствование России требовало большой работы мысли, то проект исправлялся и дополнялся без конца и, кажется, и до сих пор не приведен к окончанию. Кто-то переписывает его теперь, после Надежды Николаевны? Как бы то ни было, она не бедствовала. Того, что она зарабатывала перепиской, и денег, получаемых от меня за сеансы, ей хватало. Она жила в той же самой маленькой комнате, куда переехала, скрывшись от нас. Это была узенькая низкая комната, с одним окном, выходившим куда-то в стену; кровать, комод, два стула и ломберный стол, служивший и для письма, и для чая, и для обеда, составляли все убранство. Когда приходили мы с Сенечкой, он отправлялся к хозяйке в кухню и выпрашивал себе табурет. Впрочем, эти посещения случались редко: неприветлива и мрачна была эта комната, с которой Надежда Николаевна ни за что не хотела расстаться. Большею частью мы собирались у нас с Семеном Ивановичем, где было и просторно и светло. Я ни разу не говорил с нею о том, что происходило в моей душе. Я был спокоен и счастлив настоящим; я понимал, что неосторожное прикосновение к ее, быть может, незакрывшимся душевным ранам больно отзовется на ней. Я мог потерять ее навсегда, если бы теперь же стал настаивать на приведении в исполнение своей заветной мысли, своего желания и надежды. Может быть, я не мог бы держать себя так спокойно и сдерживаться так долго, если бы эта надежда не была так сильна. Я твердо верил, что пройдет еще полгода, год, даже два (время не пугало меня), и она, успокоенная и выздоровевшая, увидит около себя твердую опору, на которую можно положиться, и сделается моею на всю жизнь. Я даже не надеялся, я прямо знал, что она будет моей женой. Не знаю, видел ли это Бессонов... Он иногда приходил к нам, нарушая наше спокойствие и внося неловкость в наши разговоры. По-видимому, он был спокоен и хладнокровно смотрел на Надежду Николаевну. Она не заговаривала с ним, хотя отвечала ему на его вопросы и слушала его длинные разговоры о самых разнообразных предметах. Он был очень начитан и говорил хорошо. Отчего-то мне казалось, что он сделался таким словоохотливым и поучительным, чтобы скрывать от нас что-то прятавшееся за его гладкой речью и не дававшее ему покоя. После я узнал, что это было так, что своим внешним спокойствием он скрывал смертельную язву, убивавшую его, как тот святой французский священник, слывший неуязвимым и в битвах носивший красный плащ, чтобы не видно было крови, лившейся из его ран. Но когда я узнал это, уже было поздно. Зачем-то он опять перебрался к капитану. Один раз я был у него. Новая комната его, как и прежняя, была вся завалена книгами, газетами и бумагами, но мне показалось, что все это лежало в большом беспорядке и покрытое пылью, как будто давно уже никто не притрогивался к работе в этой комнате. Дома он держал себя иначе, чем у нас, в присутствии Надежды Николаевны; говорил мало и мрачно шагал из угла в угол, покуривая папиросу. Я чувствовал, что я лишний, и решился больше не ходить к нему. Я спросил у него между прочим, не знает ли он чего-нибудь о капитане и правда ли, что капитан «боец Мехова и Опатова». — Сочиняет, — сказал Бессонов. — Он и поляк-то не настоящий. Он перешел в православие когда-то очень давно, и я думаю, что он просто хочет импонировать молодым людям, когда открывает им свою мнимую тайну. Я ушел от Бессонова. Скоро два случая открыли мне глаза на его поведение. Во-первых, Соня прислала мне письмо с описанием разговора, происшедшего между нею и матерью Бессонова. Старушка иногда заходила к ней в институт в приемные часы, помня участие, которое всегда принимала в ней и в ее сыне Сонина мать. По словам сестры, на этот раз она пришла с взволнованным и таинственным видом и после нескольких неловких предисловий обнаружила, зачем именно явилась. Сергей Васильевич написал ей подробно обо всем происходившем у нас. Ему не хватало черной краски, чтобы представить положение дела в таком мрачном виде, как ему хотелось. Он не просил мать передать содержание письма Соне, но сама старушка, из чувства благодарности, решила пойти и рассказать все, с целью предупредить ее, чтобы она действовала, пока еще можно спасти меня. Она была очень удивлена, узнав, что сестре все уже известно. Она волновалась. Ей, старой женщине, стыдно было говорить молодой девушке, да еще институтке, о подобных вещах; но что же делать? Нужно спасти несчастного Андрюшу во что бы то ни стало. На месте Сони она вышла бы из института и сейчас же поехала бы в Петербург, чтобы открыть мне глаза. «Сергей Васильевич, — писала Соня, — играет во всей этой истории какую-то странную роль. Я не верю, чтобы он написал все это матери, не зная, что она наверное передаст все мне, и, скажу больше, не желая, чтобы она передала. Я приеду к тебе в Петербург, но только после экзаменов. Если ты согласишься, мы проживем лето где-нибудь на даче, и я немного подготовлюсь, чтобы не было трудно на первых порах на курсах». Это письмо расстроило меня, но полученное вслед за ним второе, длинное анонимное послание, переполнило чашу. В высокопарных, кудреватых выражениях неизвестный автор предостерегал меня против печальной судьбы всех молодых людей, слепо предающихся своим страстям и не разбирающих достоинств и недостатков существа, с которым намеревается вступить в союз, «узы какового легки и незаметны вначале, но впоследствии превращаются в тяжкую цепь, подобную той, какую влачат несчастные каторжники». Так выражался неизвестный автор письма... «Верьте благородному слову опытного старца, господин Лопатин, что неравенство в браке есть вещь весьма ужасная. Вещь эта лишила мир многих великих талантов; прошу то помнить, господин Лопатин». Затем следовал целый обвинительный акт против «Надежды», душа которой называлась даже «добычею пекла» (тут я уже решительно узнал руку капитана). Она обвинялась в долгой развратной жизни, из которой могла бы выйти, если бы захотела, «ибо имеет родственников своей фамилии, хотя весьма удаленных, которые — я уверен в том — извлекли бы падшую из ее социального положения, но, по натуральной склонности сей особы к разврату, она предпочитала погрязать в болоте, из которого вы тщетно имеете намерение спасти ее, причем, без сомнения, погубите и жизнь свою и чудный ваш талант». Она обвинялась в убийстве человека, «и также весьма порядочного господина, не отличавшегося талантами, подобно вам, но прекрасного человека, получавшего на службе пятьдесят рублей в месяц и имевшего в виду увеличить свое содержание, которое было бы весьма достаточно для жизни их обоих, ибо на что же могло рассчитывать подобное существо, как эта презренная, которая, однако, по склонности своей, предпочла отказать этому молодому человеку, господину Никитину, в браке, лишь бы продолжать гнусную жизнь свою?..» Письмо было очень длинное; я не дочитал и бросил его в топившуюся печку. Участие Бессонова в этом деле для меня показалось несомненным. С какой стати капитану заботиться о спасении моей души? Вся кровь бросилась мне в голову, и первым моим движением было бежать к Бессонову. Я не знаю, что бы я с ним сделал. О капитане я не думал: этот ренегат, скрывающий свое ренегатство, был уговорен, подпоен, может быть чем-нибудь запуган. Я схватил шляпу и был уже у дверей, когда опомнился. Лучше было прежде успокоиться и потом уже решить, что делать. Я утвердился в этом решении и, в ожидании Надежды Николаевны, попробовал писать кое-какие аксессуары картины, думая успокоиться в работе; но кисть прыгала по холсту, и глаза не видели красок. Я оделся, чтобы выйти и освежиться на воздухе; отворив дверь, я увидел, что перед ней стоит Надежда Николаевна, бледная, задыхающаяся, с выражением ужаса в широко раскрытых глазах. XVIII Из дневника Бессонова . Тоска! Тоска эта преследует меня, где бы я ни был, что бы я ни делал, чтобы забыть, утолить ее чем-нибудь. Глаза мои наконец открылись; с тех пор как я ничего не записываю в этот дневник, прошел месяц, и в этот месяц решилось все. Куда девалось это хваленое философское спокойствие? Где мои бессонные ночи, проводимые за работой? Я, тот самый я, который гордился тем, что имею характер в наше бесхарактерное время, смят и уничтожен налетевшей бурей... Какой бурей? Разве это буря? Я презираю себя, презираю за свою прежнюю гордость, которая не помешала мне склониться перед пустой страстью; презираю за то, что позволил этому дьяволу в образе женщины овладеть своей душой. Да, если бы во мне жила вера в сверхъестественное, я не мог бы иначе объяснить случившееся, как наваждением. Перечитал написанные строчки... Что за унизительные, жалкие жалобы! О, где ты, моя гордость, где сила воли, дававшая мне возможность переламывать себя и жить не так, как живется, а как я хотел жить? Я унизился до мелочной интриги: написал письмо матери, и она, без сомнения, рассказала все, что я хотел, его сестре, и из этого ничего не вышло; в нетерпении я заставил старого дурака написать безграмотное письмо Лопатину — и из этого ничего не выйдет, я знаю это. Он бросит письмо в огонь, или, еще хуже, он покажет его ей, своей любовнице, и они вместе будут читать его, потешаться над безграмотными излияниями капитанской души и будут издеваться надо мной, потому что поймут, что некому было, кроме меня, толкнуть капитана на эту пошлость. Его любовнице! Так ли это? Слово сорвалось у меня с пера, но я до сих пор не знаю, правда ли это? А если это не так? Если для меня есть еще надежда? Что заставляет меня думать, что он полюбил ее, кроме смутных подозрений, возбужденных безумной ревностью? Три года тому назад все было возможно и легко. Я лгал в этом самом дневнике, когда писал, что отказался от нее, потому что увидел невозможность спасти. Если не лгал, то обманывал себя. Ее легко было спасти: нужно было только наклониться и поднять ее. Я не захотел наклониться. Я понял это только теперь, когда мое сердце болит любовью к ней. Любовью! Нет, это не любовь, это страсть безумная, это пожар, в котором я весь горю. Чем потушить его? Я пойду к ней и поговорю с нею. Я соберу все свои силы и буду говорить спокойно. Пусть она выбирает между мною и им. Я скажу только правду, скажу, что ей нельзя рассчитывать на этого впечатлительного человека, который сегодня думает о ней, а завтра его поглотит что-нибудь другое и она будет забыта. Иду! Так или иначе, а это нужно кончить. Я слишком измучен и больше не могу... В тот же день. Я был у нее. Сейчас иду к нему. Это последние строки, которые будут написаны в этом дневнике. Ничто не может удержать меня. Нет у меня власти над собою... XIX Записки Лопатина . Зачем тянуть дальше? Не лучше ли кончить свои воспоминания на этих строках? Нет, я напишу до конца. Все равно: если я и брошу перо и эту тетрадь, этот ужасный день будет переживаться мною в тысячный раз; в тысячный раз я испытаю ужас, и мучения совести, и муки потери; в тысячный раз сцена, о которой я сейчас буду писать, пройдет перед моими глазами во всех своих подробностях, и каждая из этих подробностей ляжет на сердце новым страшным ударом. Буду продолжать и доведу до конца. Я привел Надежду Николаевну в комнату; она едва стояла на ногах и дрожала, как в лихорадке. Она смотрела на меня все тем же испуганным взглядом и в первую минуту не могла сказать слова. Я усадил ее и дал ей воды. — Андрей Николаевич, берегитесь. Заприте дверь... не впускайте никого. Он придет сейчас. — Кто, Бессонов? — Заприте дверь, — шептала она. Гнев овладел мною. Ему мало безыменных писем; он дошел до насилия. — Что он сделал с вами? Где вы его видели? Успокойтесь. Выпейте еще воды и расскажите. Где вы его видели? — Он был у меня... — В первый раз? — Нет, не в первый. Он был еще два раза. Я не хотела говорить вам, чтобы не рассердить вас. Я просила его перестать ходить ко мне; я сказала, что мне тяжело видеть его. Он молча ушел и не был недели три. Сегодня он пришел рано и ждал, пока я оденусь. Она замолчала: ей было трудно продолжать. — Что ж дальше? — Я никогда не видела его таким. Он говорил сначала спокойно. Он говорил о вас. Он не говорил о вас ничего дурного; сказал только, что вы человек впечатлительный и увлекающийся и что я не могу надеяться на вас. Он просто сказал, что вы меня бросите, потому что вам скоро надоест возиться со мной... Она замолчала и расплакалась. О, никогда такая любовь и жалость не овладевали мной! Я взял ее холодные руки и целовал их. Я был безумно счастлив; слова без удержу полились из уст моих. Я сказал, что я люблю ее на всю жизнь, что она должна быть моей женой, что она видит и знает, что Бессонов не прав. Я сказал ей тысячу нелепых слов, счастливых слов, по большей части не имевших никакого внешнего смысла, но она поняла их. Я видел ее милое лицо, озаренное счастьем, на моей груди, это было совсем новое, немного чужое лицо, не то лицо с тайным мученьем в чертах, которое я привык видеть. Она улыбалась, и плакала, и целовала мои руки, и прижималась ко мне. И в ту минуту во всем мире не было ничего, кроме нас двоих. Она говорила что-то о своем счастии и о том, что она полюбила меня с первых же дней нашего знакомства и убегала от меня, испугавшись этой любви; что она не стоит меня, что ей страшно связать мою судьбу со своей; и снова обнимала меня и снова плакала счастливыми слезами. Наконец она опомнилась. — А Бессонов? — вдруг сказала она. — Пусть приходит Бессонов, — ответил я. — Какое нам с вами дело до Бессонова. — Постойте, я кончу, что начала говорить о нем. Да, он говорил о вас. Потом о себе. Он сказал, что он гораздо более надежная опора, чем вы. Он напомнил мне, что три года тому назад я любила его и пошла бы за ним. И когда я сказала, что он обманывает сам себя, вся его гордость вспыхнула, и он до такой степени вышел из себя, что бросился на меня... Постойте, — сказала Надежда Николаевна, схватив меня за руку, когда увидела, что я вскочил на ноги, — он не тронул меня... Мне жалко его, Андрей Николаевич... он у меня в ногах валялся, этот самолюбивый человек! Если бы вы видели это! — Что же вы сказали ему? — Что же было говорить? Я молчала. Я сказала только, что не люблю его. И когда он спросил — не потому ли, что люблю вас, я сказала ему правду... Тогда с ним случилось что-то такое страшное, что я не могу понять. Он кинулся на меня, обнял меня, прошептал мне: «прощай, прощай!» — и пошел к двери. Никогда я не видела такого ужасного лица. Я упала на стул почти без сил. У двери он обернулся и странно так засмеялся и говорит: «Впрочем, я еще увижусь с тобой и с ним». И лицо его было так ужасно... Она вдруг перестала говорить и страшно побледнела, устремив глаза ко входу в мастерскую. Я обернулся. В дверях стоял Бессонов. — Не ждали? — сказал он, заикаясь. — Я не обеспокоил вас и прошел с черной лестницы. Я вскочил на ноги и стал против него. И мы стояли так долго, меряя друг друга глазами. Он был действительно способен навести ужас. Бледный, с красными, воспаленными глазами, с ненавистью устремленными на меня, он ничего не говорил; его тонкие губы только шептали что-то, дрожа. Мне вдруг стало жаль его. — Сергей Васильевич, зачем вы пришли? Если вы хотите говорить со мной, подите и успокойтесь. — Я спокоен, Лопатин... Я болен, но спокоен. Я уже решил все, и мне не от чего волноваться. — Зачем же вы пришли? — Затем, чтобы сказать вам несколько слов. Вы думаете быть счастливым с ней? — он указал рукою на Надежду Николаевну. — Вы не будете счастливы! Я не позволю вам этого. — Уйдите отсюда, — сказал я, делая страшные усилия, чтобы говорить спокойно. — Подите отдохните. Вы сами сказали, что больны. — Это мое дело. Вы слушайте, что я вам скажу. Я ошибся... Я виноват. Я люблю ее. Отдайте ее мне. «Он сошел с ума!» — мелькнуло у меня в голове. — Я не могу жить без нее, — продолжал он глухим и хриплым голосом. — Я не выпущу вас, пока вы не скажете мне «да!» — Сергей Васильевич! — И вы скажете мне это «да», или... Я взял его за плечи и повернул к двери, он шел послушно. Но, подойдя к двери, вместо того чтобы взяться за ручку, он повернул ключ, сильным движением оттолкнул меня и стал в угрожающую позу. Надежда Николаевна вскрикнула. Я увидел, как он переложил ключ в левую руку, а правую опустил в карман. Когда он вынул ее, в ней блестел предмет, которому я тогда не успел дать названия. Но вид этого предмета ужаснул меня. Не помня себя, я схватил стоявшее в углу копье, и когда он направил револьвер на Надежду Николаевну, я с диким воплем кинулся на него. Все покатилось куда-то с страшным грохотом. Тогда началась казнь. Я не знаю, сколько времени я лежал без сознания. Когда я очнулся, я не помнил ничего. То, что я лежал на полу, то, что я видел сквозь какой-то странный сизый туман потолок, то, что я чувствовал, что в груди у меня есть что-то, мешающее мне двинуться и сказать слово, — все это не удивило меня. Казалось, что все это так и нужно для какого-то дела, которое нужно сделать и которого я никак не мог вспомнить. Картина! Да. Шарлотта Корде и Илья Муромец... Он сидит и читает, а она переворачивает ему листы и дико смеется... Какие пустяки! Это не то; это не тот вопрос, о котором говорит Гельфрейх. Я делаю движение и чувствую, что мне очень больно. Конечно, это так нужно, иначе и нельзя. Тишина. Ожившая муха звенит в воздухе и потом бьется в стекло. Рамы еще не вынуты, но сквозь них доходит веселое дребезжание дрожек. Дымок расходится перед моими глазами, странный сизый дымок, и я ясно вижу на потолке грубую лепную розетку вокруг крюка. Я думаю, что это очень странный орнамент; я никогда не замечал его прежде. И кто-то касается моей руки; я повертываю голову и вижу чью-то руку, маленькую, нежную, белую, лежащую на полу. Я не могу достать ее, и мне очень это жаль, потому что это рука Надежды Николаевны, которую я люблю больше всего на свете... И вдруг яркий луч сознания озаряет меня, и я сразу припоминаю все, что случилось... Он убил ее. Не может быть! Не может быть! Она жива. Она только ранена. Помогите! Помогите! Я кричу, но звука не слышно. Только какое-то клокотание в груди душит и давит меня, и розовая пена клубится на моих губах. Он убил и меня. Собрав силы, я приподнялся и увидел ее лицо. Глаза ее были закрыты, и она была неподвижна. Я чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове. Я хотел бы лишиться сознания. Я упал к ней на грудь и покрывал поцелуями это лицо, полчаса тому назад полное жизни и счастья, доверчиво прижимавшееся к моей груди. Теперь оно было неподвижно и строго; маленькая ранка над глазом уже не сочилась кровью. Она была мертва. Когда выломали дверь и Семен Иванович бросился ко мне, я почувствовал, что меня оставляют последние силы. Меня подняли и положили на диван. Я видел, как взяли и вынесли ее, я хотел крикнуть, просить, умолять, чтобы этого не делали, чтобы оставили ее здесь, подле меня. Но я не мог крикнуть; я только беззвучно шептал, пока доктор осматривал мою простреленную навылет грудь. Вынесли и его. Он лежал с суровым и страшным лицом, залитым кровью, волной хлынувшей из смертельной раны на голове. Я кончаю. Что еще прибавлять? Соня приехала сейчас же, вызванная телеграммой Семена Ивановича. Меня лечили долго и упорно и продолжают лечить. Соня и Гельфрейх уверены, что я останусь жив. Они хотят везти меня за границу и надеются на это путешествие как на каменную гору. Но я чувствую, что мне осталось уже немного дней. Рана моя закрылась, но грудь разрушается другой болезнью: я знаю, что у меня чахотка. И третья, еще более страшная болезнь помогает ей. Я ни на минуту не забываю Надежду Николаевну и Бессонова; страшные подробности последнего дня вечно стоят перед моим душевным взором, и какой-то голос, не переставая, нашептывает мне на ухо о том, что я убил человека. Меня не судили. «Дело» прекращено: было признано, что я убил, защищаясь. Но для человеческой совести нет писаных законов, нет учения о невменяемости, и я несу за свое преступление казнь. Мне недолго уже нести ее. Скоро господь простит меня, и мы встретимся все трое там, где наши страсти и страдания покажутся нам ничтожными и потонут в свете вечной любви.

В. М. Гаршин

Надежда Николаевна

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <div class="author">Всеволод Гаршин</div> <div class="title"><h1>Надежда Николаевна</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Я давно хотел начать свои записки. Странная причина заставляет меня взяться за перо: иные пишут свои мемуары потому, что в них много интересного в историческом отношении; другие потому, что им еще раз хочется пережить счастливые молодые годы; третьи затем, чтобы покляузничать и поклеветать на давно умерших людей и оправдаться перед давно забытыми обвинениями. Ни одной из этих причин у меня нет. Я еще молодой человек; истории не делал и не видел, как она делается; клеветать на людей незачем и оправдываться мне не в чем. Еще раз пережить счастье? Оно было так коротко, и конец его был так ужасен, что воспоминания о нем не доставят мне отрады, о нет!</z> <z><o></o>Зачем же точно неведомый голос нашептывает мне их на ухо, зачем, когда я просыпаюсь ночью, передо мною в темноте проходят знакомые картины и образы и зачем, когда является один бледный образ, лицо мое пылает, и руки сжимаются, и ужас и ярость захватывают дыхание, как в тот день, когда я стоял лицом к лицу с своим смертельным врагом?</z> <z><o></o>Я не могу отделаться от своих воспоминаний, и странная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покончу все свои счеты с ними... Может быть, они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот странная причина, заставляющая меня взяться за перо. Может быть, эта тетрадка будет прочтена кем-нибудь, может быть — нет. Это мало занимает меня. Поэтому я могу и не извиняться перед своими будущими читателями ни в выборе темы для своего писания, темы, нисколько не интересной людям, привыкшим заниматься если не мировыми, то общественными вопросами, ни в форме изложения. Правда, мне хочется, чтобы эти строки прочел один человек, но этот человек не осудит меня. Ему дорого все, что меня касается. Этот человек моя сестра.</z> <z><o></o>Отчего она сегодня так долго не идет? Вот уже три месяца, как я пришел в себя после того дня. Первое лицо, которое я увидел, было лицо Сони. И с тех пор она проводит со мной каждый вечер. Это сделалось для нее какой-то службой. Она сидит у моей постели или у большого кресла, когда я в силах сидеть, разговаривает со мною, читает вслух газеты и книги. Ее очень огорчает, что я равнодушен к выбору чтения и предоставляю его ей.</z> <z><o></o>— Вот, Андрей, в «Вестнике Европы» новый роман: «Она думала, что это не так».</z> <z><o></o>— Хорошо, голубчик, будем читать «Она думала, что это не так».</z> <z><o></o>— Роман миссис Гей.</z> <z><o></o>— Хорошо, хорошо...</z> <z><o></o>И она начинает читать длинную историю о каком-то мистере Скрипле и мисс Гордон и после первых двух страниц обращает на меня свои большие добрые глаза и говорит:</z> <z><o></o>— Это недолго: «Вестник Европы» всегда сокращает романы.</z> <z><o></o>— Хорошо, хорошо. Я буду слушать.</z> <z><o></o>Она продолжала читать обстоятельную историю, выдуманную госпожою Гей, а я смотрю на ее опущенное лицо и не слушаю назидательной истории. И иногда, в тех местах романа, где, по замыслу госпожи Гей, нужно бы было смеяться, горькие слезы душат мне горло. Она оставляет книгу и, посмотрев на меня проницательным и боязливым взглядом, кладет мне на лоб свою руку.</z> <z><o></o>— Андрей, милый, опять... Ну, будет, будет. Не плачь. Все пройдет, все забудется... — говорит она тем тоном, каким мать утешает ребенка, набившего себе на лбу шишку. И хотя моя шишка пройдет только с жизнью, которая — я чувствую — понемногу уходит из моего тела, я все-таки успокаиваюсь.</z> <z><o></o>О моя дорогая сестра! Как я чувствую цену этой женской ласки! Да благословит тебя бог, и пусть черные страницы начала твоей жизни, страницы, на которых вписано мое имя, — сменятся радостной повестью счастья! Только пусть эта повесть не будет похожа на утомительное повествование миссис Гей.</z> <z><o></o>Звонок! Наконец-то! Это она; она придет, внесет в мою темную и душную комнату запах свежести, нарушит ее молчание тихою, ласковою речью и осветит ее своею красотою.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <div class="author">Всеволод Гаршин</div> <div class="title"><h1>Надежда Николаевна</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Я давно хотел начать свои записки. Странная причина заставляет меня взяться за перо: иные пишут свои мемуары потому, что в них много интересного в историческом отношении; другие потому, что им еще раз хочется пережить счастливые молодые годы; третьи затем, чтобы покляузничать и поклеветать на давно умерших людей и оправдаться перед давно забытыми обвинениями. Ни одной из этих причин у меня нет. Я еще молодой человек; истории не делал и не видел, как она делается; клеветать на людей незачем и оправдываться мне не в чем. Еще раз пережить счастье? Оно было так коротко, и конец его был так ужасен, что воспоминания о нем не доставят мне отрады, о нет!</z> <z><o></o>Зачем же точно неведомый голос нашептывает мне их на ухо, зачем, когда я просыпаюсь ночью, передо мною в темноте проходят знакомые картины и образы и зачем, когда является один бледный образ, лицо мое пылает, и руки сжимаются, и ужас и ярость захватывают дыхание, как в тот день, когда я стоял лицом к лицу с своим смертельным врагом?</z> <z><o></o>Я не могу отделаться от своих воспоминаний, и странная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покончу все свои счеты с ними... Может быть, они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот странная причина, заставляющая меня взяться за перо. Может быть, эта тетрадка будет прочтена кем-нибудь, может быть — нет. Это мало занимает меня. Поэтому я могу и не извиняться перед своими будущими читателями ни в выборе темы для своего писания, темы, нисколько не интересной людям, привыкшим заниматься если не мировыми, то общественными вопросами, ни в форме изложения. Правда, мне хочется, чтобы эти строки прочел один человек, но этот человек не осудит меня. Ему дорого все, что меня касается. Этот человек моя сестра.</z> <z><o></o>Отчего она сегодня так долго не идет? Вот уже три месяца, как я пришел в себя после того дня. Первое лицо, которое я увидел, было лицо Сони. И с тех пор она проводит со мной каждый вечер. Это сделалось для нее какой-то службой. Она сидит у моей постели или у большого кресла, когда я в силах сидеть, разговаривает со мною, читает вслух газеты и книги. Ее очень огорчает, что я равнодушен к выбору чтения и предоставляю его ей.</z> <z><o></o>— Вот, Андрей, в «Вестнике Европы» новый роман: «Она думала, что это не так».</z> <z><o></o>— Хорошо, голубчик, будем читать «Она думала, что это не так».</z> <z><o></o>— Роман миссис Гей.</z> <z><o></o>— Хорошо, хорошо...</z> <z><o></o>И она начинает читать длинную историю о каком-то мистере Скрипле и мисс Гордон и после первых двух страниц обращает на меня свои большие добрые глаза и говорит:</z> <z><o></o>— Это недолго: «Вестник Европы» всегда сокращает романы.</z> <z><o></o>— Хорошо, хорошо. Я буду слушать.</z> <z><o></o>Она продолжала читать обстоятельную историю, выдуманную госпожою Гей, а я смотрю на ее опущенное лицо и не слушаю назидательной истории. И иногда, в тех местах романа, где, по замыслу госпожи Гей, нужно бы было смеяться, горькие слезы душат мне горло. Она оставляет книгу и, посмотрев на меня проницательным и боязливым взглядом, кладет мне на лоб свою руку.</z> <z><o></o>— Андрей, милый, опять... Ну, будет, будет. Не плачь. Все пройдет, все забудется... — говорит она тем тоном, каким мать утешает ребенка, набившего себе на лбу шишку. И хотя моя шишка пройдет только с жизнью, которая — я чувствую — понемногу уходит из моего тела, я все-таки успокаиваюсь.</z> <z><o></o>О моя дорогая сестра! Как я чувствую цену этой женской ласки! Да благословит тебя бог, и пусть черные страницы начала твоей жизни, страницы, на которых вписано мое имя, — сменятся радостной повестью счастья! Только пусть эта повесть не будет похожа на утомительное повествование миссис Гей.</z> <z><o></o>Звонок! Наконец-то! Это она; она придет, внесет в мою темную и душную комнату запах свежести, нарушит ее молчание тихою, ласковою речью и осветит ее своею красотою.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Я не помню своей матери, а отец умер, когда мне было четырнадцать лет. Мой опекун, дальний родственник, перевел меня в одну из петербургских гимназий; через четыре года я кончил в ней курс. Я был совершенно свободен; опекун, человек, занятый своими огромными делами, в своих заботах обо мне ограничивался только выдачей мне денег, в количестве, по его мнению, необходимом для того, чтобы я не бедствовал. Это был не очень большой доход, но совершенно избавлявший меня от забот о куске хлеба и позволивший мне выбрать себе дорогу.</z> <z><o></o>Выбор был сделай давно. Лет четырех я любил больше всего на свете возиться с карандашами и красками, а к концу курса в гимназии рисовал уже очень порядочно, так что без всяких затруднений поступил в Академию художеств.</z> <z><o></o>Был ли у меня талант? Теперь, когда я уже никогда не подойду к холсту, я, кажется, могу беспристрастно взглянуть на себя как на художника. Да, у меня был талант. Я думаю так не по отзывам товарищей и знатоков, не по быстроте, с какою я прошел курс академии, а по тому жившему во мне чувству, которое являлось всякий раз, когда я начинал работать. Тот, кто не художник, не может испытать тяжелого и сладкого волнения, с каким первый раз приступаешь к новому холсту, чтобы начертить на нем свое создание. Тот, кто не художник, не может испытать забвения всего окружающего, когда дух погружен в образы... Да, у меня был талант, и я вышел бы недюжинным живописцем.</z> <z><o></o>Вот они висят по стенам — мои холсты, этюды и эскизы, неоконченные, начатые картины. Вот и она... Нужно попросить сестру, чтобы ее убрали в другую комнату. Или нет, нужно повесить ее как раз в ногах моей постели, чтобы она всегда смотрела на меня своим грустным, как будто чующим казнь взором. В синем платье, в нарядном белом чепчике с большой трехцветной кокардой сбоку, с выбившимися из-под его белой оборки густыми волнующимися прядями темно-каштановых волос, она смотрит на меня как живая. О, Шарлотта, Шарлотта! Благословлять или проклинать тот час, когда мне пришла в голову мысль написать тебя?</z> <z><o></o>А Бессонов был всегда против этого. Когда я в первый раз сказал ему о своем намерении, он пожал плечами и недовольно усмехнулся.</z> <z><o></o>— Шальные вы люди, господа российские живописцы, — сказал он. — Мало у нас своего! Шарлотта Корде! Какое вам дело до Шарлотты? Разве вы можете перенести себя в то время, в ту обстановку?</z> <z><o></o>Может быть, он был и прав... Но только образ французской героини так занимал меня, что я не мог не приняться за картину. Я задумал написать ее во весь рост, одну, стоящую прямо перед зрителями, с глазами, устремленными перед собой; она уже решилась на свой подвиг-преступление, и это написано только на ее лице: рука, которая несет смертельный удар, пока еще висит бессильно и нежно выделяется своею белизною на темно-синем суконном платье; кружевная пелеринка, завязанная накрест, оттеняет нежную шею, по которой завтра пройдет кровавая черта... Я помню, как ее образ создался в моей душе... Я прочел ее историю в одной сентиментальной и, может быть, лживой книге, у Ламартина; из ложного пафоса болтливого и любующегося своим языком и манерой француза для меня ясно и отчетливо вышла чистая фигура девушки — фанатика добра. Я перечитал о ней все, что мог достать, пересмотрел несколько ее портретов и решился написать картину.</z> <z><o></o>Первая картина, как первая любовь, овладевает душою вполне. Я носил в себе этот слагавшийся образ, я обдумывал мельчайшие подробности и дошел наконец до того, что, закрыв глаза, мог ясно представить себе свою Шарлотту.</z> <z><o></o>Но, начав картину со счастливым страхом и радостным волнением, я сразу встретил нежданное и трудно одолимое препятствие: у меня не было натурщицы.</z> <z><o></o>То есть они, собственно говоря, были. Я выбрал, как мне показалось, наиболее подходящую из нескольких особ, занимающихся этим делом в Петербурге, и начал усердно работать. Но, боже мой, как не похожа была эта Анна Ивановна на взлелеянное много создание, так ясно представлявшееся моим закрытым глазам! Она позировала прекрасно, она не шевелилась по часу и добросовестно зарабатывала свой рубль, чувствуя большое удовольствие от того, что ей можно было стоять на натуре в платье и не обнажать своего тела.</z> <z><o></o>— Так хорошо это в платье позировать! А то другие уж смотрят, смотрят, всю-то глазами обыщут... — сказала она мне со вздохом и легкой краской на лице на первом сеансе.</z> <z><o></o>Она сделалась натурщицей всего только месяца два и не могла еще привыкнуть к своему ремеслу. Русские девушки, кажется, и никогда не могут к нему привыкнуть.</z> <z><o></o>Я написал ее руки, плечи и стан, но когда принялся за лицо, отчаяние овладело мною. Пухленькое молодое лицо, с немного вздернутым носом, добродушными серыми глазками, доверчиво и довольно жалобно смотревшими из-под совершенно круглых бровей, заслонило мою мечту. Я не мог пересоздать эти неопределенные и мелкие черты в то лицо. Я бился с своей Анной Ивановной три или четыре дня и наконец оставил ее в покое. Другой натурщицы не было, и я решился сделать то, чего, во всяком случае, делать не следовало: писать лицо без натуры, из головы, «от себя», как говорят художники. Я решился на это потому, что видел в голове свою героиню так ясно, как будто бы я видел ее перед собой живою. Но когда началась работа, кисти полетели в угол. Вместо живого лица у меня вышла какая-то схема. Идее недоставало плоти и крови.</z> <z><o></o>Я снял холст с мольберта и поставил его в угол лицом к стене. Неудача сильно поразила меня. Помню, что я даже схватил себя за волосы. Мне казалось, что и жить-то не стоит, задумав такую прекрасную картину (а как она была хороша в моем воображении!) и не будучи в состоянии написать ее. Я бросился на кровать и с горя и досады старался заснуть.</z> <z><o></o>Помню, что, когда я уже забывался, позвонили: почтальон принес письмо от кузины Сони. Она радовалась тому, что я задумал большую и трудную работу, и жалела, что так трудно найти натурщицу. «Не пригожусь ли я, когда кончу институт? Подожди полгода, Андрей, — писала она, — я приеду к тебе в Петербург, и ты можешь писать с меня хоть десять Шарлотт Корде... если только во мне есть хоть капля сходства с тою, которая, как ты пишешь, теперь владеет твоею душой».</z> <z><o></o>Соня совсем не похожа на Шарлотту. Она не способна наносить раны. Она любит больше лечить их и чудесно делает это.</z> <z><o></o>И меня бы она вылечила... если бы это было возможно.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Вечером я пошел к Бессонову.</z> <z><o></o>Я вошел к нему, когда он сидел, согнувшись над своим заваленным книгами, рукописями и вырезками из газет письменным столом. Рука его быстро ходила по бумаге: он писал очень скоро, без помарок, мелким и ровным кудреватым почерком. Он мельком взглянул на меня и продолжал писать; упорная мысль, видимо, владела им в эту минуту, и он не хотел оторваться от работы, не передав ее бумаге. Я сел на широкий, низкий и очень потертый диван (он спал на нем), стоявший в тени, и минут пять смотрел на него. Его правильный, холодный профиль мне был хорошо знаком: не раз я зачерчивал его в свои альбом, однажды даже написал с него этюд красками. Этого этюда у меня нет: он послал его матери. Но в этот вечер, потому ли, что я уселся в тени, а он был хорошо освещен ярко падавшим на него светом лампы с нелепым стеклянным абажуром, или потому, что нервы у меня были расстроены, его лицо как-то особенно привлекало мое внимание. Я смотрел на него и разбирал его голову по деталям, исследовал малейшие черты, до сих пор ускользавшие от меня. Его голова была бесспорно головой сильного человека. Может быть, не очень талантливого, но сильного.</z> <z><o></o>Четвероугольный череп, почти без изгиба переходивший в широкий и мощный затылок; круто спускавшийся и выпуклый лоб; брови, опущенные на середине и сжимавшие кожу в вертикальную складку, сильные челюсти и тонкие губы — все это казалось мне сегодня чем-то новым.</z> <z><o></o>— Что вы на меня так смотрите? — вдруг спросил он, положив перо и оборачиваясь ко мне лицом.</z> <z><o></o>— Почему вы узнали?</z> <z><o></o>— Я чувствовал. Кажется, это не предрассудок; мне не раз приходилось испытывать подобное.</z> <z><o></o>— Я смотрел на ваше лицо как на модель. У вас преоригинальная голова, Сергей Васильевич.</z> <z><o></o>— Право? — сказал он с усмешкою. — Ну и пусть ее.</z> <z><o></o>— Нет, серьезно. Вы на кого-то похожи... из знаменитых...</z> <z><o></o>— Мошенников или убийц? — спросил он меня, не дав кончить. — Я в Лафатера не верю... Ну, что вы? По лицу вижу, что плохо. Не выходит?</z> <z><o></o>— Да, не совсем хорошо. Бросил, совсем бросил... — ответил я отчаянным голосом.</z> <z><o></o>— Я так и думал. Что ж, у вас, должно быть, натуры нет?</z> <z><o></o>— Нет, нет и нет. Вы знаете, Сергей Васильевич, как я искал. Но все это до такой степени не то, что просто хоть в отчаяние приходи. Особенно эта Анна Ивановна; она меня совсем измучила. Она стерла своей плоской физиономией решительно все. Право, даже кажется, что и в голове-то у меня теперь тот образ не так ясен.</z> <z><o></o>— А был ясен?</z> <z><o></o>— О да, совершенно! Если бы можно было писать с зажмуренными глазами — право, кажется, ничего лучшего не нужно. С закрытыми глазами — она здесь, вот она.</z> <z><o></o>И я, должно быть пресмешным образом, зажмурился, потому что Бессонов расхохотался.</z> <z><o></o>— Не смейтесь; я серьезно огорчен, — сказал я.</z> <z><o></o>Он вдруг оборвал свой смех.</z> <z><o></o>— Огорчены, так не буду. Но, право, с вами смех и горе. Не я ли вам говорил: бросьте этот сюжет!</z> <z><o></o>— Я и бросил.</z> <z><o></o>— А сколько работы, траты нервной силы, сколько напрасного огорчения теперь! Я знал, что это так выйдет. И не потому, чтобы я предвидел, что вы не найдете модели, а потому, что сюжет-то неподходящий. Надо это в своей крови иметь. Надо быть потомком тех людей, что пережили и Марата, и Шарлотту Корде, и все это время. А вы что? Мягчайший русский интеллигент, вялый, слабый! Надо быть самому способным на такой поступок. А вы? Можете ли вы, когда нужно, бросить кисть и, выражаясь высоким слогом, взять кинжал? Ведь это для вас нечто вроде путешествия на Юпитер...</z> <z><o></o>— Я не раз с вами спорил об этом, Сергей Васильевич, и, кажется, ни мне вас, ни вам меня не убедить. Художник на то и художник, чтобы уметь поставить в себя вместо своего «я» — чужое. Разве Рафаэлю нужно было быть богородицей, чтобы написать Мадонну? Ведь это абсурд, Сергей Васильевич. Впрочем, я себе противоречу: я не хочу с вами спорить, а сам начинаю.</z> <z><o></o>Он хотел что-то сказать мне, но махнул рукой.</z> <z><o></o>— Ну, бог с вами! — сказал он, встал и начал ходить по комнате из угла в угол, мягко ступая войлочными туфлями. — Не будем спорить. Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то.</z> <z><o></o>— Кажется, никто и нигде.</z> <z><o></o>— А и то может быть. Стихи я обыкновенно перевираю... Для утешения не приказать ли самоварчик? Пора ведь.</z> <z><o></o>Он подошел к двери и громко крикнул, как кричат на ротном ученье:</z> <z><o></o>— Чаю!</z> <z><o></o>Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я сидел, откинувшись на подушки дивана, а он все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то... И наконец, остановившись передо мною, он спросил деловым тоном:</z> <z><o></o>— А если бы у вас была натура, вы бы попробовали еще раз?</z> <z><o></o>— Еще бы! — уныло проговорил я. — Да где ее возьмешь?</z> <z><o></o>Он опять походил немного.</z> <z><o></o>— Видите ли, Андрей Николаевич... Есть тут одна... особа...</z> <z><o></o>— Если важная, то она не станет позировать.</z> <z><o></o>— Нет, не важная, очень не важная. Но... очень, очень большое имею я при этом «но».</z> <z><o></o>— Да какие тут «но», Сергей Васильевич? Если вы не шутите?</z> <z><o></o>— Шучу, шучу, этого нельзя...</z> <z><o></o>— Сергей Васильевич... — сказал я умоляющим тоном.</z> <z><o></o>— Послушайте, что я вам скажу. Знаете, что я ценю в вас? — начал он, остановившись передо мной. — Мы с вами почти ровесники, я старше года на два. Но я изжил и переиспытал столько, сколько вам придется изжить и переиспытать, вероятно, еще в десять лет. Я не чистый человек, злой и... развратный (он резко отчеканил это слово). Есть многие развратнее меня, но я считаю себя виновнее. Я ненавижу себя за то, что не могу быть таким чистым, каким бы я хотел быть... как вы, например.</z> <z><o></o>— О каком разврате и о какой чистоте говорите вы? — спросил я.</z> <z><o></o>— Я называю вещи их собственными именами. Я часто завидую вам, вашему спокойствию и чистой совести; я завидую тому, что у вас есть... Ну, да это все равно! Нельзя и нельзя! — перебил он сам себя злым голосом. — Не будем говорить об этом.</z> <z><o></o>— Если нельзя, то хоть объясните, что или кто у меня есть? — спросил я.</z> <z><o></o>— Ничего... Никого... Да, впрочем, я скажу: сестра ваша, Софья Михайловна. Ведь она сестра не очень близкая по родству?</z> <z><o></o>— Троюродная, — отвечал я.</z> <z><o></o>— Да, троюродная. Она ваша невеста, — сказал он утвердительным голосом.</z> <z><o></o>— Вы почему знаете? — воскликнул я.</z> <z><o></o>— Знаю. Догадывался сначала, а теперь знаю. Узнал от матери, недавно она мне писала, — а она там как-то... Разве в губернском городе не все известно всем? Ведь правда? Невеста?</z> <z><o></o>— Ну, положим.</z> <z><o></o>— И с детства? Родители решили?</z> <z><o></o>— Да, родители решили. Сначала для меня это было шуткой, а теперь я вижу, что так оно, кажется, и будет. Я не хотел, чтобы это сделалось известным кому-нибудь, но не особенно горюю, что это узнали вы.</z> <z><o></o>— Я завидую тому, что у вас есть невеста, — тихо сказал он, устремив глаза куда-то вдаль, и глубоко вздохнул.</z> <z><o></o>— Не ждал я от вас такой сентиментальности, Сергей Васильевич.</z> <z><o></o>— Да, я завидую тому, что у вас есть невеста, — продолжал он, не слушая меня. — Завидую чистоте вашей, вашим надеждам, вашему будущему счастью, нерастраченной нежности и любви, выросшей с детства.</z> <z><o></o>Он взял меня за руку, заставил сойти с дивана и подвел к зеркалу.</z> <z><o></o>— Посмотрите на меня и на себя, — сказал он. — Ведь что вы? <div id="pt1" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm><z><o></o><v><m></m>Гиперион перед сатиром козлоногим.</v><c></c></z></pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt1"));</script> Сатир козлоногий — это я. А ведь я крепче вас; кости шире, и здоровье крепче от природы. А сравните: видите вот это? (он слегка коснулся пальцами начинавших редеть на лбу волос). Да, батюшка, все это «жар души, растраченный в пустыне»! Да и какой там жар души! Просто свинство...</z> <z><o></o>— Сергей Васильевич, не вернемся ли мы к прежнему? Почему вы отказываетесь познакомить меня с моделью?</z> <z><o></o>— Да потому, что она в этой растрате участие принимала. Я сказал вам: не важная особа, и действительно не важная. На нижней ступеньке человеческой лестницы. Ниже — пропасть, куда она, может быть, скоро и свалится. Пропасть окончательной гибели. Да она и так окончательно погибла.</z> <z><o></o>— Я начинаю вас понимать, Сергей Васильевич.</z> <z><o></o>— То-то. Видите, какое у меня есть «но»?</z> <z><o></o>— Вы можете оставить это «но» при себе. Почему вы считаете долгом меня опекать и оберегать?</z> <z><o></o>— Я сказал, за что я вас люблю. За то, что вы чистый. Не вы один, вы оба. Вы представляете собой такое редкое явление: что-то веющее свежестью, благоухающее. Я завидую вам, но дорожу тем, что хоть со стороны могу посмотреть. И вы хотите, чтобы я все это испортил? Нет, не ждите.</z> <z><o></o>— Что же это такое, наконец, Сергей Васильевич? Мало вы надеетесь на мою вами открытую чистоту, если боитесь таких ужасных вещей от одного знакомства с этой женщиной.</z> <z><o></o>— Слушайте! Я могу вам дать или не дать ее. Я поступаю согласно своему желанию. Я не хочу вам дать ее. Я не даю. Dixi<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>.</z> <z><o></o>Теперь он сидел, а я в волнении ходил по ковру.</z> <z><o></o>— А вы думаете, что она подходит?</z> <z><o></o>— Очень. Впрочем, нет, не очень, — резко оборвал он, — совсем не подходит. Будет о ней.</z> <z><o></o>Я просил его, сердился, представлял всю нелепость взятой им на себя задачи охранять мою нравственность, и ничего не добился. Он решительно отказал мне и в заключение сказал:</z> <z><o></o>— Я никогда не говорил два раза «dixi».</z> <z><o></o>— С чем вас и поздравляю, — ответил я ему с досадой.</z> <z><o></o>Мы поговорили за чаем о каких-то пустяках и разошлись.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Я сказал <i>(лат.)</i>.<div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>IV</h2> <z><o></o>Я целых две недели ничего не делал. Ходил только в академию писать свою программу на ужаснейшую библейскую тему: обращение жены Лота в соляной столб. Все у меня уже было готово — и Лот и домочадцы его, но столба придумать я никак не мог. Сделать что-нибудь вроде могильного памятника или просто статую Лотовой супруги из каменной соли?</z> <z><o></o>Жизнь шла вяло. Получил два письма от Сони. Получил, прочел ее милую болтовню об институтских порядках, о том, что́ она читает потихоньку от аргусовских очей классных дам, и присоединил к пачке прежних писем, обвязанных розовой ленточкой. Я завел эту ленточку еще лет пятнадцати и до сих пор не мог решиться выбросить ее. Да и зачем было выбрасывать? Кому она мешала? Но что сказал бы Бессонов, увидя это доказательство моей сентиментальности? Умилился бы еще раз перед моей «чистотой» или начал бы издеваться?</z> <z><o></o>Однако он не на шутку огорчил меня. Что делать? Бросить картину или опять искать натуру?</z> <z><o></o>Неожиданный случай помог мне. Однажды, когда я лежал на диване с каким-то глупым переводным французским романом и долежался до головной боли и отупения от разных моргов, полицейских сыщиков и воскресений людей, которых смерти хватило бы на двадцать человек, отворилась дверь, и вошел Гельфрейх.</z> <z><o></o>Представьте себе тощие кривые ножки, огромное туловище, задавленное двумя горбами, длинные худые руки, высоко вздернутые плечи, как будто выражающие вечное сомнение, молодое бледное, слегка опухшее, но миловидное лицо на откинутой назад голове. Он был художник. Любители очень хорошо знают его картинки, писанные по большей части на один и тот же, слегка измененный сюжет. Его герои — кошки; были у него коты спящие, коты с птичками, коты, выгибающие спину; даже пьяного кота с веселыми глазами за бокалом вина изобразил однажды Гельфрейх. В котах он дошел до возможного совершенства, но больше ни за что не брался. Если в картинке, кроме кошек, были еще какие-нибудь аксессуары — зелень, откуда должны были выглядывать розовый носик и золотистые глазки с узкими зрачками, какая-нибудь драпировка, корзинка, в которой поместилось целое семейство котят с огромными прозрачными ушами, — то он обращался ко мне. Он и на этот раз вошел с чем-то завернутым в синюю бумажку. Протянув мне свою белую и костлявую руку, он положил сверток на стол и стал развязывать его.</z> <z><o></o>— Опять кот? — спросил я.</z> <z><o></o>— Опять... Нужно, видишь ли, тут коврик немножко... а на другом кусок дивана...</z> <z><o></o>Он развернул бумагу и показал мне две небольшие, в пол-аршина, картинки; фигурки кошек были совсем окончены, но были написаны на фоне из белого полотна.</z> <z><o></o>— Или не диван, так что-нибудь... Ты сочини уж. Надоело мне.</z> <z><o></o>— Скоро ты бросишь этих котов, Семен Иваныч?</z> <z><o></o>— Да нужно бы бросить, мешают мне они, очень мешают. Да что же ты поделаешь? Деньги! Ведь вот этакая дрянь — двести рублей.</z> <z><o></o>И он, расставив тонкие ноги, пожал своими и так уж вечно сжатыми плечами и развел руками, как будто хотел выразить изумление, как такая дрянь может находить себе покупателя.</z> <z><o></o>Своими кошками он в два года добился известности.</z> <z><o></o>Ни прежде, ни после (разве только на одной картинке покойного Гуна) я не видал такого мастерства в изображении котов всевозможных возрастов, мастей и положений. Но, обратив на них свое исключительное внимание, Гельфрейх забросил все остальное.</z> <z><o></o>— Деньги, деньги... — задумчиво повторял он. — И на что мне, горбатому черту, столько денег? А между тем я чувствую, что приняться за настоящую работу мне становится все труднее и труднее. Я завидую тебе, Андрей. Я два года, кроме этих тварей, ничего не пишу... Конечно, я очень люблю их, особенно живых. Но я чувствую, как меня засасывает все глубже и глубже... А ведь я талантливее тебя, Андрей, как ты думаешь? — спросил он меня добродушным и деликатным тоном.</z> <z><o></o>— Я не думаю, — ответил я, улыбнувшись, — а <i>уверен</i> в этом.</z> <z><o></o>— Что твоя Шарлотта?</z> <z><o></o>Я махнул рукой.</z> <z><o></o>— Плохо? — спросил он, — Покажи...</z> <z><o></o>И видя, что я, не сходя с места, сделал отрицательное движение головой, он сам пошел рыться в куче старых холстов, поставленных в углу. Потом надел на лампу рефлектор, поставил мою неоконченную картину на мольберт и осветил ее. Он долго молчал.</z> <z><o></o>— Я понимаю тебя, — сказал он. — Тут может выйти хорошее. Только все-таки это Анна Ивановна. Знаешь, зачем я пришел к тебе? Пойдем со мной.</z> <z><o></o>— Куда?</z> <z><o></o>— Куда-нибудь. На улицу. Тоска, Андрей. Боюсь, как бы опять не впасть в грех.</z> <z><o></o>— Ну вот еще, вздор!</z> <z><o></o>— Нет, не вздор. Чувствую, как что-то уже сосет здесь (он показал «под ложечку»). «Я б хотел забыться и заснуть», — неожиданно пропел он жиденьким тенорком. — Я и пришел к тебе, чтобы не быть одному, а то ведь начнешь — на две недели затянется. Потом болезнь. Да, наконец, и вредно это очень... при таком торсе.</z> <z><o></o>Он повернулся два раза на каблуках, чтобы показать мне оба свои горба.</z> <z><o></o>— Знаешь что? — предложил я. — Переезжай ко мне. Я удержу тебя.</z> <z><o></o>— Это бы хорошо было. Я подумаю. А теперь пойдем.</z> <z><o></o>Я оделся, и мы вышли.</z> <z><o></o>Мы долго блуждали по петербургской слякоти. Была осень. Дул сильный ветер с моря. Поднималась вода. Мы побывали на Дворцовой набережной. Разъяренная река пенилась и охлестывала волнами гранитные парапеты набережной. Из черной пропасти, в которой исчезал другой берег, иногда блестела молния, и спустя четверть минуты раздавался тяжелый удар: в крепости палили из пушек. Вода прибывала.</z> <z><o></o>— Я хотел бы, чтобы она еще поднялась. Я не видел наводнения, а это ведь интересно, — сказал Гельфрейх.</z> <z><o></o>Мы долго сидели на набережной, молча вглядываясь в бушующий мрак.</z> <z><o></o>— Она больше не прибудет, — сказал наконец Гольфрейх. — Ветер, кажется, стихает. Мне жаль! Я не видел наводнения... Пойдем.</z> <z><o></o>— Куда?</z> <z><o></o>— Куда глаза глядят... Пойдем со мной. Я сведу тебя в одно место. Меня пугает эта природа с ее чепухой. Бог с ней! Лучше посмотрим человеческую чепуху.</z> <z><o></o>— Где же это, Сенечка?</z> <z><o></o>— Да уж я знаю... Извозчик! — закричал он.</z> <z><o></o>Мы сели и поехали. На Фонтанке, против деревянных, изукрашенных резьбой и пестро расписанных масляной краской ворот Гельфрейх остановил извозчика.</z> <z><o></o>Мы прошли через грязный двор, между двумя длинными двухэтажными корпусами старинной постройки. Два сильных рефлектора кидали нам в лицо потоки яркого света; они были повешены по сторонам крыльца, старинного, но тоже обильно украшенного пестрою деревянною резьбою в так называемом русском вкусе. Впереди нас и сзади нас шли люди, направлявшиеся туда же, куда и мы, — мужчины в меховых пальто, женщины в длинных дипломатах и Пальмерстонах из претендующей на роскошь материи: шелковые цветы по плисовому полю, с боа на шеях и в белых шелковых платках на головах; все это входило в подъезд и, поднявшись на несколько ступенек лестницы, раздевалось, обнаруживая по большей части жалко-роскошные туалеты, где шелк заменяла наполовину бумага, золото — бронза, бриллианты — шлифованное стекло, а свежесть лица и блеск глаз — цинковые белила, кармин и тердесьен.</z> <z><o></o>Мы взяли в кассе билеты и вступили в целую анфиладу комнат, уставленных маленькими столиками. Душный воздух, пропитанный какими-то странными испарениями, охватил меня. Табачный дым, вместе с запахом пива и дешевой помады, носился в воздухе. Толпа шумела. Иные бесцельно бродили, иные сидели за бутылками у столиков; тут были мужчины и женщины, и странно было выражение их лиц. Все притворялись веселыми и говорили о чем-то: о чем — бог весть! Мы подсели к одному из столиков. Гельфрейх спросил чаю. Я мешал его ложечкой и слушал, как рядом со мною низенькая, полная брюнетка, с цыганским типом лица, медленно и с достоинством, с сильным немецким акцентом и с каким-то оттенком гордости в голосе, отвечала своему кавалеру на его вопрос, часто ли она здесь бывает.</z> <z><o></o>— Я бываю здесь один раз в неделю. Я не могу часто бывать, потому что нужно в другое место. Вот как: третий день я была в Немецком клубе, вчера в Орфеуме, сегодня здесь, завтра в Большой театр, послезавтра в Приказчичий, потом в оперетту, потом Шато-де-флер... Да, я каждый день где-нибудь бываю: так и проходит die ganze Woche<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>.</z> <z><o></o>И она гордо посмотрела на своего собеседника, который даже съежился, услышав столь пышную программу удовольствий. Это был белобрысый человек лет двадцати пяти, с узким лбом, с нависшею на него гривкою, с бронзовою цепочкой. Он вздохнул, робко глядя на свою великолепную даму. Увы, где ему, скромному апраксинскому приказчику, преследовать ее изо дня в день по клубам и кафе-шантанам?</z> <z><o></o>Мы встали и пошли бродить по комнатам. В конце анфилады их широкая дверь вела в зал, назначенный для танцев. Желтые шелковые занавески на окнах и расписанный потолок, ряды венских стульев по стенам, в углу залы большая белая ниша в форме раковины, где сидел оркестр из пятнадцати человек. Женщины, по большей части обнявшись, парами ходили по зале; мужчины сидели по стенам и наблюдали их. Музыканты настраивали инструменты. Лицо первой скрипки показалось мне немного знакомым.</z> <z><o></o>— Вы ли это, Федор Карлович? — спросил я, трогая его за плечо.</z> <z><o></o>Федор Карлович обернулся ко мне. Боже мой, как он обрюзг, опух и поседел!</z> <z><o></o>— Да, я — Федор Карлович, и что же вам угодно?</z> <z><o></o>— А помните, в гимназии?.. Вы приходили со скрипкой на уроки танцев.</z> <z><o></o>— А! Я и теперь сижу там, на табуреточке, в углу залы. Я помню вас... Вы вальсировали очень ловко...</z> <z><o></o>— Давно вы здесь?</z> <z><o></o>— Вот третий год.</z> <z><o></o>— Вы помните, как один раз вы пришли рано и в пустой зале сыграли элегию Эрнста? Я слышал.</z> <z><o></o>Музыкант блеснул своими заплывшими глазами.</z> <z><o></o>— Вы слышали? Вы слушали? Я думал, что меня никто не слышит. Да, я иногда играл... Теперь не могу... Теперь здесь; на масленой, на пасхе — день в балаганах, вечер здесь... (Он помолчал.) У меня четыре сына и одна дочь, — промолвил он тихо. — И один мальчик в этом году кончает Annen-Schule и поступает в университет... Я не могу играть элегии Эрнста.</z> <z><o></o>Капельмейстер взмахнул смычком несколько раз; оглушительно дернул тощий и громкий оркестр какую-то польку. Капельмейстер, помахав такта три-четыре, сам присоединил свою визгливую скрипку к общему хору. Пары завертелись, оркестр гремел.</z> <z><o></o>— Пойдем, Сеня, — сказал я. — Тоска... Поедем домой, напьемся чаю и поболтаем о хорошем.</z> <z><o></o>— О хорошем? — спросил он с улыбкою. — Ну ладно, поедем.</z> <z><o></o>Мы стали проталкиваться к выходу. Вдруг Гельфрейх остановился.</z> <z><o></o>— Смотри, — сказал он, — Бессонов...</z> <z><o></o>Я оглянулся и увидел Бессонова. Он сидел за мраморным столиком, на котором стояла бутылка вина, рюмки и еще что-то такое. Низко нагнувшись, с блестящими глазами, он оживленно шептал что-то сидевшей за тем же столом женщине в черном шелковом платье, лица которой нам не было видно. Я заметил только ее стройную фигуру, тонкие руки и шею и черные волосы, гладко зачесанные с затылка вверх.</z> <z><o></o>— Благодари судьбу, — сказал мне Гельфрейх. — Ты знаешь ли, кто эта особа? Радуйся, это она, твоя Шарлотта Корде.</z> <z><o></o>— Она? Здесь?</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Вся неделя <i>(нем.).</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>V</h2> <z><o></o>Бессонов, держа в руке рюмку с вином, поднял на меня свои оживившиеся и покрасневшие глаза, и на лице его ясно выразилось неудовольствие.</z> <z><o></o>Он встал с места и подошел к нам.</z> <z><o></o>— Вы здесь? Какими судьбами?</z> <z><o></o>— Приехали посмотреть на вас, — ответил я, улыбаясь. — И я не жалею, потому что...</z> <z><o></o>Он поймал мой взор, скользнувший по его подруге, и резко перебил меня:</z> <z><o></o>— Не надейтесь... Этот Гельфрейх уже сказал вам... Но из этого ничего не выйдет. Я не допущу. Я увезу ее...</z> <z><o></o>И быстро подойдя к ней, он громко сказал:</z> <z><o></o>— Надежда Николаевна, поедемте отсюда.</z> <z><o></o>Она повернула голову, и я увидел в первый раз ее удивленное лицо.</z> <z><o></o>Да, я увидел ее в первый раз в этом вертепе. Она сидела здесь с этим человеком, иногда спускавшимся из своей эгоистически деятельной и высокомерной жизни до разгула; она сидела за опорожненной бутылкой вина; глаза ее были немного красны, бледное лицо измято, костюм небрежен и резок. Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных девочек... Я видел, что она уже падает в ту бездну, о которой говорил мне Бессонов, если уже совсем не упала туда.</z> <z><o></o>— Поедем же, поедем, Надежда Николаевна! — торопил Бессонов.</z> <z><o></o>Она встала и, смотря на него с удивлением, спросила:</z> <z><o></o>— Зачем? Куда?</z> <z><o></o>— Я не хочу оставаться здесь...</z> <z><o></o>— И можете ехать... Это, кажется, ваш знакомый и Гельфрейх?</z> <z><o></o>— Послушай, Надя... — резко сказал Бессонов.</z> <z><o></o>Она нахмурила брови и бросила на него гневный взгляд.</z> <z><o></o>— Кто вам дал право так обращаться ко мне? Сенечка, милый мой, здравствуйте!</z> <z><o></o>Семен поймал ее руки и крепко жал их.</z> <z><o></o>— Послушай, Бессонов, — сказал он, — полно дурить. Поезжай домой, если хочешь, или оставайся, а Надежда Николаевна останется с нами. У нас есть к ней дело, и очень важное. Надежда Николаевна, позвольте вам представить: Лопатин, мой друг и его (он указал на нахмурившегося Бессонова) также друг, художник.</z> <z><o></o>— Как она картины любит, Андрей! — вдруг радостно сказал он мне. — В прошлом году я водил ее по выставке. И твои этюды видели. Помните?</z> <z><o></o>— Помню, — ответила она.</z> <z><o></o>— Надежда Николаевна! — еще раз сказал Бессонов.</z> <z><o></o>— Оставьте меня... Поезжайте куда вам угодно. Я остаюсь с Сеней и вот с... m-r Лопатиным. Я хочу душу отвести... от вас! — вдруг вскрикнула она, видя, что Бессонов хочет сказать еще что-то. — Вы опротивели мне. Оставьте, уезжайте...</z> <z><o></o>Он резко отвернулся и вышел, не простясь ни с кем.</z> <z><o></o>— Так лучше... без него... — сказала Надежда Николаевна и тяжело вздохнула.</z> <z><o></o>— Отчего вы вздыхаете, Надежда Николаевна? — спросил Сенечка.</z> <z><o></o>— Отчего? Оттого, что то, что позволено всем этим калекам (она движением головы показала на теснившуюся вокруг нас толпу), то не должен позволять себе он... Ну да все равно, тоска, надоело все это. Нет, не надоело, хуже. Слова не подберешь. Сенечка, давайте пить?</z> <z><o></o>Семен жалобно взглянул на меня.</z> <z><o></o>— Вот видите ли, Надежда Николаевна, и рад бы, да нельзя; вот он...</z> <z><o></o>— Что ж он? И он с нами выпьет.</z> <z><o></o>— Он не станет.</z> <z><o></o>— Ну, так вы.</z> <z><o></o>— Он не позволит.</z> <z><o></o>— Это скверно... Кто же вам может не позволить?</z> <z><o></o>— Я дал слово, что буду его слушаться.</z> <z><o></o>Надежда Николаевна внимательно посмотрела на меня.</z> <z><o></o>— Вот как! — сказала она. — Ну, вольному воля, спасенному рай. Если не хотите, не нужно. Я буду одна...</z> <z><o></o>— Надежда Николаевна, — начал я, — простите, что при первом знакомстве...</z> <z><o></o>Я почувствовал, что румянец заливает мне щеки. Она, улыбаясь, смотрела на меня.</z> <z><o></o>— Ну, что вам?</z> <z><o></o>— При первом же знакомстве я просил бы вас... не делать этого, не держать себя так... Я хотел просить вас еще об одном одолжении.</z> <z><o></o>Лицо ее подернулось грустью.</z> <z><o></o>— Не держать себя так? — сказала она. — Боюсь, что я уже не могу держать себя иначе: отвыкла. Ну, хорошо; чтобы сделать вам приятное, попробую. А одолжение?</z> <z><o></o>Я, заикаясь, путаясь в словах и конфузясь, рассказал ей, в чем дело. Она внимательно слушала, уставив свои серые глаза прямо на меня. Напряженное ли внимание, с каким она вникала в мои слова, или что-то другое придавало ее взору суровое и немного жестокое выражение.</z> <z><o></o>— Хорошо, — сказала она наконец. — Я понимаю, что вам нужно! Я и лицо себе такое сострою.</z> <z><o></o>— Можно без этого обойтись, Надежда Николаевна, лишь бы ваше лицо...</z> <z><o></o>— Хорошо, хорошо. Когда же мне быть у вас?</z> <z><o></o>— Завтра, в одиннадцать часов, если можно.</z> <z><o></o>— Так рано? Ну, так, значит, надо ехать спать ложиться. Сенечка, вы проводите меня?</z> <z><o></o>— Надежда Николаевна, — сказал я, — мы не условились еще об одной вещи: это ведь даром не делается.</z> <z><o></o>— Что ж, вы мне платить будете, что ли? — сказала она, и я почувствовал, что в ее голосе звенит что-то гордое и оскорбленное.</z> <z><o></o>— Да, платить; иначе я не хочу, — решительно сказал я.</z> <z><o></o>Она окинула меня высокомерным, даже дерзким взглядом, но почти тотчас же лицо ее приняло задумчивое выражение. Мы молчали. Мне было неловко. Слабая краска показалась на ее щеках, и глаза вспыхнули.</z> <z><o></o>— Хорошо, — сказала она, — платите. Сколько другим натурщицам, столько и мне. Сколько я получу за всю Шарлотту, Сенечка?</z> <z><o></o>— Рублей шестьдесят, я думаю, — ответил он.</z> <z><o></o>— А сколько времени вы будете ее писать?</z> <z><o></o>— Месяц.</z> <z><o></o>— Хорошо, очень хорошо! — оживленно сказала она. — Я попробую брать с вас деньги. Спасибо вам!</z> <z><o></o>Она протянула мне свою тонкую руку и крепко пожала мою.</z> <z><o></o>— Он у вас ночует? — спросила она, оборачиваясь ко мне.</z> <z><o></o>— У меня, у меня.</z> <z><o></o>— Я сейчас отпущу его. Только пусть довезет.</z> <z><o></o>Через полчаса я был дома, а через пять минут после меня вернулся Гельфрейх. Мы разделись, легли и потушили свечи. Я начинал уже засыпать.</z> <z><o></o>— Ты спишь, Лопатин? — вдруг раздался в темноте Сенечкин голос.</z> <z><o></o>— Нет, а что?</z> <z><o></o>— Вот что: я сейчас же дал бы отрубить себе левую руку, чтобы этой женщине было хорошо и чисто, — сказал он взволнованным голосом.</z> <z><o></o>— Отчего же не правую? — спросил я, засыпая.</z> <z><o></o>— Глупый! А писать-то чем я буду? — серьезно спросил Сенечка.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>VI</h2> <z><o></o>Когда я проснулся на другой день, в окно уже глядело серое утро.</z> <z><o></o>Посмотрев на слабо освещенное бледное миловидное лицо Гельфрейха, спавшего на диване, вспомнив вчерашний вечер и то, что у меня будет натурщица для картины, я повернулся на другой бок и снова заснул чутким утренним сном.</z> <z><o></o>— Лопатин! — раздался голос.</z> <z><o></o>Я слышал его во сне. Он совпал с моим сновидением, и я не просыпался, но кто-то трогал меня за плечо.</z> <z><o></o>— Лопатин, проснитесь, — говорил голос.</z> <z><o></o>Я вскочил на ноги и увидел Бессонова.</z> <z><o></o>— Это вы, Сергей Васильевич?</z> <z><o></o>— Я... Не ждали так рано? — тихо сказал он. — Говорите тише: я не хотел бы разбудить горбуна.</z> <z><o></o>— Что вам нужно?</z> <z><o></o>— Оденьтесь, умойтесь; я скажу. Пойдемте в другую комнату. Пусть он спит.</z> <z><o></o>Я забрал под мышку платье и сапоги и вышел одеваться в мастерскую. Бессонов был очень бледен.</z> <z><o></o>— Вы, кажется, не спали эту ночь? — спросил я.</z> <z><o></o>— Нет, спал. Встал очень рано и работал. Скажите, чтобы нам дали чаю, и поговорим. Кстати, покажите вашу картину.</z> <z><o></o>— Не стоит теперь, Сергей Васильевич. Вот погодите, скоро кончу ее в исправленном и настоящем виде. Может быть, вам неприятно, что я поступил против вашего желания, но вы не поверите, как я рад, что кончу, что это так случилось. Лучше Надежды Николаевны я и ожидать для себя ничего не мог.</z> <z><o></o>— Я не допущу того, чтобы вы писали с нее, — глухо сказал он.</z> <z><o></o>— Сергей Васильевич, вы, кажется, пришли ссориться со мной?</z> <z><o></o>— Я не допущу ее бывать у вас каждый день, проводить с вами целые часы... Я не позволю ей.</z> <z><o></o>— Есть ли у вас такая власть? Как вы можете не позволить ей? Как вы можете не позволить мне? — спрашивал я, чувствуя, что начинаю раздражаться.</z> <z><o></o>— Власть... Власть... Нескольких слов будет довольно. Я напомню ей, что такое она. Я скажу ей, что такое вы. Я скажу ей о вашей сестре, Софье Михайловне...</z> <z><o></o>— Я не позволю вам заикаться о моей сестре. Если есть у вас право на эту женщину, — пусть правда то, что вы мне говорили о ней, пусть она пала, пусть десятки людей имеют на нее такие же права, как вы, — у вас есть право на нее, но у вас нет прав на мою сестру. Я запрещаю вам говорить ей что-нибудь о сестре! Слышите?</z> <z><o></o>Я чувствовал, что голос мой зазвенел угрозой. Он начинал выводить меня из себя.</z> <z><o></o>— Так вот как! Вы показываете когти! Я не знал, что они у вас есть. Хорошо, вы правы: на Софью Михайловну я не имею никаких прав. Я не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта... эта...</z> <z><o></o>Он в волнении несколько раз прошелся из угла в угол комнаты. Я видел, что он взволнован серьезно. Я не понимал, что с ним делается. В прошлый наш разговор он и словами и тоном своим выразил такое нескрываемое презрение к этой женщине, а теперь... Неужели?..</z> <z><o></o>— Сергей Васильевич, — сказал я, — вы любите ее!</z> <z><o></o>Он остановился, взглянул на меня странным взглядом и отрывисто промолвил:</z> <z><o></o>— Нет.</z> <z><o></o>— Что же вас точит? Из-за чего вы подняли всю эту бурю? Не могу же я поверить, что вы печетесь о спасении моей души из когтей этого воображаемого дьявола.</z> <z><o></o>— Это мое дело, — сказал он. — Но помните, что каким бы то ни было путем, а я помешаю вам... Я не позволю! Слышите? — задорно крикнул он.</z> <z><o></o>Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову. В том углу, где я стоял в это время спиною к стене, был навален разный хлам: холсты, кисти, сломанный мольберт. Тут же стояла палка с острым железным наконечником, к которой во время летних работ привинчивается большой зонт. Случайно я взял в руки это копье, и когда Бессонов сказал мне свое «не позволю», я со всего размаха вонзил острие в пол. Четырехгранное железо ушло в доски на вершок.</z> <z><o></o>Я не сказал ни слова, но Бессонов взглянул на меня изумленными и даже, как мне показалось, испуганными глазами.</z> <z><o></o>— Прощайте, — сказал он. — Я ухожу. Вы чересчур раздражены.</z> <z><o></o>Я уже успел успокоиться.</z> <z><o></o>— Постойте, — сказал я. — Останьтесь.</z> <z><o></o>— Нет, мне нужно. До свидания!</z> <z><o></o>Он ушел. Я с усилием вытащил копье из пола и помню, что коснулся пальцем слегка нагревшегося блестящего железа. Мне в первый раз пришло в голову, что это — страшное оружие, которым легко положить человека на месте.</z> <z><o></o>Гельфрейх ушел в академию, я не без волнения ожидал свою натурщицу. Я поставил совсем новый холст и приготовил все нужное.</z> <z><o></o>Я не могу сказать, чтобы я думал тогда только о своей картине. Я вспоминал вчерашний вечер с его странной, еще не виданной мною обстановкой, неожиданную и счастливую для меня встречу, эту странную женщину, падшую женщину, которая сразу привлекла все мои симпатии, странное поведение Бессонова... Что ему нужно от меня? Не любит ли он ее в самом деле? Зачем тогда это презрительное отношение к ней? Разве не мог бы он спасти ее?</z> <z><o></o>Я думал обо всем этом, а рука с углем ходила по холсту; я делал наброски позы, в которой хотел представить Надежду Николаевну, и стирал их один за другим.</z> <z><o></o>Ровно в одиннадцать часов зазвенел колокольчик. Через минуту она в первый раз показалась на пороге моей комнаты. О, как я помню ее бледное лицо, когда она, волнуясь и стыдясь (да, стыд сменил ее вчерашнее выражение), молча стояла в дверях! Она точно не смела войти в эту комнату, где нашла потом свое счастье, единственную свою светлую полосу жизни и... гибель. Не ту гибель, о которой говорил Бессонов... Я не могу писать об этом. Я подожду и успокоюсь.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>VII</h2> <z><o></o>Соня не знает, что я пишу эти горькие страницы. По-прежнему каждый день она сидит у моей постели или кресла. Часто заходит ко мне и мой друг, мой бедный горбатый. Он очень похудел и осунулся и большею частью молчит. Соня говорит, что он упорно работает... Дай бог ему счастья и успеха!</z> <z><o></o>Она пришла, как обещала, ровно в одиннадцать часов. Она вошла робко, застенчиво ответив на мое приветствие, и молча села на кресло, стоявшее в углу мастерской.</z> <z><o></o>— Вы очень точны, Надежда Николаевна, — сказал я, накладывая краски на палитру.</z> <z><o></o>Она взглянула на меня и ничего не ответила.</z> <z><o></o>— Я не знаю, как благодарить вас за ваше согласие... — продолжал я, чувствуя, что краснею от смущения. Я хотел сказать ей что-то совсем другое. — Я так долго не мог найти натурщицы, что совсем было бросил картину.</z> <z><o></o>— Разве у вас при академии их нет? — спросила она.</z> <z><o></o>— Есть, но они мне не годились. Посмотрите вот это лицо.</z> <z><o></o>Я достал из лежавшей на столе кучи всякого хлама карточку Анны Ивановны и подал ей. Она взглянула и слабо улыбнулась.</z> <z><o></o>— Да, это вам не годится, — сказала она. — Это не Шарлотта Корде.</z> <z><o></o>— Вы знаете историю Шарлотты Корде? — спросил я.</z> <z><o></o>Она взглянула на меня с странным выражением удивления, смешанного с каким-то горьким чувством.</z> <z><o></o>— Почему же мне не знать? — спросила она. — Я кое-чему училась. Я забыла теперь многое, ведя эту жизнь, и все-таки кое-что помню. А <i>таких</i> вещей забыть нельзя...</z> <z><o></o>— Где вы учились, Надежда Николаевна?</z> <z><o></o>— Зачем вам знать это? Если можно, будем начинать.</z> <z><o></o>Тон ее вдруг изменился: она проговорила эти слова отрывисто и мрачно, как говорила вчера Бессонову.</z> <z><o></o>Я замолчал. Достав из шкафа давно уже сшитое мною синее платье, чепчик и все принадлежности костюма Шарлотты, я попросил ее выйти в другую комнату и переодеться. Я едва успел приготовить все, что мне было нужно для работы, как она уже вернулась.</z> <z><o></o>Передо мной стояла моя картина.</z> <z><o></o>— Ах, боже мой! Боже мой! — заговорил я с восторгом. — Как это хорошо, как это хорошо! Скажите, Надежда Николаевна, не виделись ли мы прежде? Иначе это невозможно объяснить. Я представлял себе свою картину именно такой, как вы теперь. Я думаю, что я вас видел где-нибудь. Ваше лицо, может быть, бессознательно запечатлелось в моей памяти... Скажите, где я видел вас?</z> <z><o></o>— Где вы могли видеть меня? — переспросила она. — Не знаю. Я не встречалась с вами до вчерашнего дня. Начинайте, пожалуйста. Поставьте меня, как нужно, и пишите.</z> <z><o></o>Я попросил ее стать на место, поправил складки платья, слегка коснулся ее рук, придав им то беспомощное положение, какое всегда представлял себе, и отошел к мольберту.</z> <z><o></o>Она стояла передо мною... Она стоит передо мною и теперь, вот тут, на этом холсте... Она, как живая, смотрит на меня. У нее то же печальное и задумчивое выражение, та же черта смерти на бледном лице, какие были в то утро.</z> <z><o></o>Я стер все начерченное углем на холсте и быстро набросал Надежду Николаевну. Потом я стал писать. Никогда — ни прежде, ни после — мне не удавалось работать так быстро и успешно. Время летело незаметно, и только через час я, взглянув на лицо своей модели, увидел, что она сейчас упадет от усталости.</z> <z><o></o>— Простите, простите меня... — сказал я, сводя ее с возвышения, на котором она стояла, и усаживая в кресло. — Я совсем измучил вас.</z> <z><o></o>— Ничего, — ответила она, бледная, но улыбающаяся. — Уж если зарабатывать себе хлеб, то нужно пострадать немножко. Я рада, что вы так увлеклись. Можно посмотреть? — сказала она, кивнув головой на картину, лица которой она не видела.</z> <z><o></o>— Конечно, конечно!</z> <z><o></o>— Ах, какая мазня! — вскрикнула она, — Я никогда еще не видела начала работы художника. И как это интересно!.. И знаете, уже в этой мазне я вижу то, что должно быть... Вы задумали хорошую картину, Андрей Николаевич... Я постараюсь сделать все, чтобы она вышла... насколько от меня это зависит.</z> <z><o></o>— Что же вы можете сделать?</z> <z><o></o>— Я говорила вчера... Я сделаю вам выражение. Вам будет легче работать...</z> <z><o></o>Она быстро стала на свое место, подняла голову, уронила белые руки, и на ее лице отразилось все, о чем мечтал я для своей картины. Тут были решимость и тоска, гордость и страх, любовь и ненависть...</z> <z><o></o>— Так? — спросила она. — Если так, то я буду стоять сколько угодно.</z> <z><o></o>— Лучше мне ничего не нужно, Надежда Николаевна, но ведь вам будет трудно сохранять подолгу такое выражение. Благодарю вас. Посмотрим. До этого еще далеко... Позвольте просить вас позавтракать со мною...</z> <z><o></o>Она долго отказывалась, но потом согласилась.</z> <z><o></o>Моя поилица и кормилица Агафья Алексеевна принесла завтрак; мы в первый раз сели за стол вместе. Сколько раз это случалось потом!.. Надежда Николаевна ела мало и молча; она, видимо, стеснялась. Я налил в ее стакан вина, которое она выпила почти сразу. Румянец заиграл на ее бледных щеках.</z> <z><o></o>— Скажите, — вдруг спросила она, — вы давно знаете Бессонова?</z> <z><o></o>Я не ожидал этого вопроса. Вспомнив все, что произошло между мною и Бессоновым из-за нее, я смутился.</z> <z><o></o>— Отчего вы краснеете? Впрочем, все равно; только ответьте мне на вопрос.</z> <z><o></o>— Давно. С детства.</z> <z><o></o>— Он хороший человек?</z> <z><o></o>— Да, по-моему, он хороший человек. Он честен, много работает. Он очень талантливый человек. Он хорошо относится к матери.</z> <z><o></o>— У него есть мать? Где она?</z> <z><o></o>— В***. Там у нее есть маленький домик. Он высылает ей деньги и сам иногда туда ездит. Я никогда не видал матери, более влюбленной в сына.</z> <z><o></o>— Зачем же он не возьмет ее сюда?</z> <z><o></o>— Кажется... она сама не хочет... Впрочем, не знаю... Дом у нее там, она привыкла.</z> <z><o></o>— Это неправда, — задумчиво сказала Надежда Николаевна. — Он не берет матери сюда потому, что думает, что она помешает ему. Я не знаю, я только думаю так... Она стеснит его. Это провинциалка, вдова какого-нибудь мелкого чиновника. Она будет <i>шокировать</i> его.</z> <z><o></o>Она произнесла слово «шокировать» едко и с расстановкой.</z> <z><o></o>— Я не люблю этого человека, Андрей Николаевич, — сказала она.</z> <z><o></o>— За что? Он все-таки хороший человек.</z> <z><o></o>— Я не люблю его... И боюсь его... Ну, будет; пойдем работать.</z> <z><o></o>Она стала на место. Короткий осенний день приходил к концу.</z> <z><o></o>Я работал до сумерек, давая иногда вздохнуть Надежде Николаевне, и только когда краски начали смешиваться в своих цветах и стоявшая передо мною на возвышении модель уже подернулась сумраком, я положил кисти... Надежда Николаевна переоделась и ушла.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>VIII</h2> <z><o></o>В тот же день вечером я перевез Семена Ивановича к себе. Он жил на Садовой, в огромном, снизу доверху набитом жильцами доме, занимавшем почти целый квартал между тремя улицами. Наиболее аристократическая часть дома, выходившая на Садовую, была занята меблированными комнатами отставного капитана Грум-Скжебицкого, отдававшего свои довольно грязные и довольно большие комнаты начинающим художникам, небедным студентам и музыкантам. Таков был преимущественный состав жильцов сурового капитана, строго наблюдавшего за благочинием своего, как он выражался, «отеля».</z> <z><o></o>Я поднялся по витой чугунной лестнице и вошел в коридор. Из-за первой двери слышались беглые пассажи скрипки, немного дальше завывала виолончель, а где-то в конце коридора гремел рояль. Я постучал в дверь Гельфрейха.</z> <z><o></o>— Войдите! — закричал он тоненьким голосом.</z> <z><o></o>Он сидел на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал вещи, не придерживаясь какой-нибудь системы: на дно была положена подушка, на нее — развинченная и завернутая в бумагу лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком сидел большой рыжий кот и смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у него на постоянной службе.</z> <z><o></o>— Я уже готов, Андрей, — сказал Гельфрейх. — Я очень рад, что ты меня к себе берешь. Ну, скажи, был сегодня сеанс? Пришла она?</z> <z><o></o>— Пришла, пришла, Сеня... — ответил я, торжествуя в душе. — Помнишь, ночью ты сказал одну фразу... что ты отдал бы свою левую руку?</z> <z><o></o>— Ну? — спросил он, сев на ящик и улыбаясь.</z> <z><o></o>— Я немного понимаю тебя, Сеня...</z> <z><o></o>— Вот видишь! Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее! Я не могу. Я глупый, горбатый черт. Ты сам очень хорошо знаешь, что я не протащу через всю жизнь, долгую жизнь, и тяжести одного себя без посторонней помощи, без твоей, например, а уж другого кого-нибудь поддерживать... куда мне! Мне самому нужно, чтобы меня спасали от пьянства, брали к себе, заставляли работать, держали у себя мои деньги, писали корзинки, диваны и всякую обстановку для моих котов. Ах, Андрей, что бы я без тебя делал?</z> <z><o></o>И во внезапном порыве нежности Сенечка вдруг соскочил со своего ящика, подбежал ко мне, обхватил меня руками и прижал голову к моей груди. Его мягкие шелковистые волосы касались моих губ. Затем так же быстро он оставил меня, побежал в угол комнаты (я имею сильное подозрение, что дорогой он стер слезинку) и уселся в кресло, стоявшее в углу, в тени.</z> <z><o></o>— Ну, видишь, куда же мне! Но ты... ты — другое дело. Вытащи ее, Андрей!</z> <z><o></o>Я молчал.</z> <z><o></o>— Был еще один человек, который бы мог, — продолжал Семен Иванович, — но он не захотел.</z> <z><o></o>— Бессонов? — спросил я.</z> <z><o></o>— Да, Бессонов.</z> <z><o></o>— Он давно с нею знаком, Сенечка?</z> <z><o></o>— Давно; раньше меня. У этого человека в голове всё ящики и отделеньица; выдвинет один, достанет билетик, прочтет, что там написано, да так и действует. Представился ему вот этот случай. Видит, падшая девушка. Ну, он сейчас себе в голову (а там у него все по алфавиту), достал, прочел: <i>они не возвращаются никогда.</i></z> <z><o></o>Семен Иванович не стал говорить дальше, Он облокотился подбородком на руку и задумчиво смотрел мне прямо в лицо.</z> <z><o></o>— Ты расскажи мне, как они познакомились. Что за странные отношения между ними?</z> <z><o></o>— После, Андрей; теперь не стану. Да, может быть, она и сама тебе расскажет. Напрасно я сказал: «может быть», наверное расскажет. Ты у меня ведь вот какой... — улыбнувшись, сказал Семен. — Поедем, нужно расплатиться с капитаном.</z> <z><o></o>— Деньги у тебя есть?</z> <z><o></o>— Есть, есть. Выручают коты.</z> <z><o></o>Он вышел в коридор, крикнул что-то прислуге, и через минуту явился сам капитан. Это был крепкий, коренастый старик, очень свежий, с гладко выбритым лицом. Войдя в комнату, он щегольски расшаркался и подал Гельфрейху руку, мне же сделал только безмолвный поклон.</z> <z><o></o>— Что пану требуется? — спросил он вежливо.</z> <z><o></o>— Я уезжаю от вас, капитан.</z> <z><o></o>— То есть воля пана, — ответил он, пожимая плечами. — Я был очень доволен вами, милостивый государь. Я рад, когда в моем о̀теле проживают прекрасные, образованные люди... Пан друг также художник? — спросил он, обращаясь ко мне с вторичным и весьма изящным поклоном. — Рекомендую себя: капитан Грум-Скжебицкий, старый солдат.</z> <z><o></o>Я протянул ему руку и назвал свое имя.</z> <z><o></o>— Пан Лопатин! — воскликнул капитан, выражая на своем лице почтительное удивление. — То есть известное имя. От всех учеников академии слышал. Очень счастлив знакомством. Желаю вам иметь славу Семирадского и Матейки... Куда же вы переезжаете? — спросил капитан Гельфрейха.</z> <z><o></o>— А вот к нему... — смущенно улыбаясь, ответил Гельфрейх.</z> <z><o></o>— Хотя вы и отнимаете у меня превосходного квартиранта, но я не огорчен. Дружба — это такое право... — сказал капитан, опять кланяясь. — Сейчас я принесу свою книгу...</z> <z><o></o>Он вышел, бодро подняв голову. В его походке было что-то воинственное.</z> <z><o></o>— Где он служил? — спросил я Сеню.</z> <z><o></o>— Не знаю; только он не русский капитан. Я узнал в паспорте; он просто дворянин Ксаверий Грум-Скжебицкий. По секрету он всем говорит, что был в повстанье. На стене у него и теперь висит «дупельтовка».</z> <z><o></o>Капитан принес свою книгу и счеты. Справившись с книгой и пощелкав минуты две на счетах, он объявил сумму, которую должен был ему Гельфрейх за квартиру до конца месяца и за обеды; Семен Иванович расплатился, и мы весьма дружелюбно расстались. Когда вынесли вещи, Семен Иванович взял под мышку рыжего кота, давно уже беспокойно тершегося у его ног, подняв хвост палочкой вверх и изредка коротко мяукая (вероятно, опустошенный вид комнаты привел его в тревожное настроение), и мы уехали.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>IX</h2> <z><o></o>Прошло еще три или четыре сеанса. Надежда Николаевна приходила ко мне в десять или одиннадцать часов и оставалась до сумерек. Не раз я просил ее остаться пообедать с нами, но она всегда, как только кончался сеанс, поспешно уходила в другую комнату, переодевалась из синего платья в свое черное и тотчас же прощалась.</z> <z><o></o>Ее лицо за эти несколько дней сильно изменилось. Какое-то мрачное и тоскливое выражение замечалось около ее губ и в впадинах ее серых глаз. Она редко говорила со мною и немного оживлялась только тогда, когда в мастерской сидел за своим мольбертом Гельфрейх, продолжавший, несмотря на мои уговаривания приняться за что-нибудь серьезное, писать одну кошку за другой. Кроме рыжего натурщика, в нашей квартире откуда-то появилось штук пять или шесть разнообразного возраста, пола и цвета кошек, которых Агафья Алексеевна беспрекословно кормила, хотя и вела с ними беспрерывную войну, выражавшуюся преимущественно в том, что она, забирая их по нескольку под мышку, выкидывала на черную лестницу. Но коты жалобно покрикивали у дверей, и мягкое сердце нашей домоправительницы не выдерживало: дверь отворялась, и натурщики снова овладевали квартирой.</z> <z><o></o>Как живо вспоминаются мне эти долгие, тихие сеансы! Картина подходила к концу, и тяжелое, неопределенное чувство закрадывалось постепенно в мою грудь. Я чувствовал, что, когда Надежда Николаевна перестанет быть нужна мне как натурщица, мы расстанемся. Я вспомнил наш разговор с Гельфрейхом в день его переезда; часто, когда я вглядывался в ее бледное, мрачное лицо, в ушах моих звенели слова: «Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее!»</z> <z><o></o>Вытащить ее! Я не знал о ней почти ничего. Я не знал даже, где она живет. Она переехала со старой квартиры, куда провожал ее Гельфрейх после вечера нашей встречи, на другую квартиру, и Сеня не мог добиться от нее — куда. Ни он, ни я не знали ее фамилии.</z> <z><o></o>Я помню, как однажды я спросил ее об этом на сеансе, когда Гельфрейха не было. В то утро он ушел в академию (я заставил его хоть изредка ходить в этюдный класс), и мы целый день провели одни. Надежда Николаевна была немного веселее обыкновенного, немного разговорчивее. Ободренный этим, я осмелился сказать:</z> <z><o></o>— Надежда Николаевна, я до сих пор не знаю, как ваша фамилия.</z> <z><o></o>Она как будто не заметила моего вопроса. Неуловимая тень пробежала по ее лицу, и, на мгновение сомкнув губы, как будто что-то поразило ее, она продолжала говорить. Она говорила тогда о Гельфрейхе, и я видел, что она подыскивает сказать что-нибудь, чтобы заговорить меня и замять мой вопрос. Наконец она замолчала.</z> <z><o></o>— Надежда Николаевна, — сказал я, — скажите, за что вы не доверяете мне? Показал ли я хоть чем-нибудь...</z> <z><o></o>— Оставьте это, — печально ответила она. — Я не доверяю вам? Полноте... Зачем мне вам не доверять? Что можете вы сделать мне дурного?</z> <z><o></o>— Отчего же вы...</z> <z><o></o>— Оттого, что не нужно. Пишите, пишите, скоро темно будет... — сказала она, стараясь говорить веселее. — И Семен Иванович скоро придет; что вы ему покажете? Вы сегодня ничего не сделали. У нас и так все время проходит в разговорах.</z> <z><o></o>— Успеем... я устал... Если угодно, сойдите с места. Отдохните немного.</z> <z><o></o>Она сошла с места и села на стул, стоявший в углу. Я сел на другом конце комнаты. Мне страстно хотелось разговориться с нею, расспросить ее, но я чувствовал, что с каждым сеансом это становится труднее и труднее. Я смотрел, как она сидела, сгорбившись, охватив колени сжатыми руками и опустив неподвижные глаза в какую-то точку пола. Один из Сенечкиных котов терся около ее платья и дружелюбно засматривал ей в лицо, напевая свою добродушную и тихую песенку. Она, казалось, оцепенела в этой позе... Что делалось в этой гордой и несчастной душе?</z> <z><o></o>Гордой! Да, не пустое слово сорвалось у меня с пера. И тогда я уже думал, что ее гибель произошла оттого, что она не гнулась. Быть может, сделав какую-нибудь уступку, она жила бы, как все, была бы интересной барышней «с загадочными глазами», потом вышла бы замуж, потом погрузилась бы в море бесцельного существования, бок о бок с супругом, занятым необычайно важными делами на какой-нибудь службе. Она наряжалась бы, устраивала у себя журфиксы, воспитывала бы детей («сын в гимназии, дочь в институте»), занималась бы слегка благотворительностью и, пройдя назначенный ей господом путь, дала бы своему супругу случай уведомить на другой день в «Новом времени» о своем «душевном прискорбии». Но она выбита из седла. Что же заставило ее сойти с проторенной колеи жизни «порядочной женщины»? Я не знал этого и мучительно старался прочесть что-нибудь на ее лице. Но оно оставалось неподвижно, все так же глаза ее были устремлены на одну точку.</z> <z><o></o>— Я отдохнула, Андрей Николаевич, — вдруг сказала она, подняв голову.</z> <z><o></o>Я встал, посмотрел на нее, потом на холст и ответил:</z> <z><o></o>— Я сегодня не могу больше работать, Надежда Николаевна.</z> <z><o></o>Она взглянула ла меня, хотела что-то сказать, но удержалась и молча вышла из комнаты, чтобы переодеться. Помню, что я бросился в кресло и закрыл лицо руками. Тоскливое, непонятное мне самому чувство влилось мне в грудь; смутное ожидание чего-то неизвестного и страшного, страстное желание сделать что-то, в чем я сам не мог дать отчета, и нежность к этому несчастному существу, вместе с каким-то боязливым ощущением, которое она поселяла во мне своим присутствием, — все слилось в одно давящее впечатление, и я не помню, сколько времени провел я, погруженный в полное забытье.</z> <z><o></o>Когда я очнулся, она стояла передо мной уже одетая в свое платье.</z> <z><o></o>— До свиданья!</z> <z><o></o>Я встал и подал ей руку.</z> <z><o></o>— Подождите немного... Мне хочется сказать вам кое-что.</z> <z><o></o>— Что такое? — спросила она озабоченно.</z> <z><o></o>— Много, много, Надежда Николаевна... Посидите вы хоть один раз, бога ради, не как натурщица.</z> <z><o></o>— Не как натурщица? Чем я могу быть для вас еще? Не дай бог быть мне для вас не натурщицей, а тем, чем я была... чем я есть, — быстро поправилась она. — Прощайте... Вы скоро кончите картину, Андрей Николаевич? — спросила она у дверей.</z> <z><o></o>— Не знаю... Я думаю, еще недели две или три я буду просить вас бывать у меня.</z> <z><o></o>Она молчала, как будто не решаясь сказать мне, что хотела.</z> <z><o></o>— Вам что-нибудь нужно, Надежда Николаевна?</z> <z><o></o>— Не нужно ли еще кому-нибудь... из ваших товарищей... — проговорила она, запинаясь.</z> <z><o></o>— Натурщицы?.. — перебил я. — Я постараюсь устроить это, непременно постараюсь, Надежда Николаевна.</z> <z><o></o>— Благодарю вас. Прощайте.</z> <z><o></o>Я не успел протянуть ей руку, как позвонили. Она побледнела и опустилась на стул. Вошел Бессонов.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>X</h2> <z><o></o>Он вошел с веселым и развязным видом. Мне показалось сперва, что он немного похудел за эти несколько дней, в которые мы не виделись; но через минуту я подумал, что ошибся. Он весело поздоровался со мной, поклонился Надежде Николаевне, которая продолжала сидеть на своем стуле, и заговорил очень оживленно:</z> <z><o></o>— Я зашел посмотреть. Меня очень интересует ваша работа. Мне хочется узнать, действительно ли вы можете сделать что-нибудь, даже и теперь, когда у вас есть модель, лучше которой, кажется, вам ничего не нужно.</z> <z><o></o>Он мельком взглянул на Надежду Николаевну. Она сидела по-прежнему. Я ожидал, что она уйдет, и мне хотелось этого, но она оставалась, как прикованная к своему стулу, молчала и не спускала глаз с Бессонова.</z> <z><o></o>— Это правда, — ответил я. — Лучше мне ничего не нужно. Я очень благодарен Надежде Николаевне за ее согласие.</z> <z><o></o>Говоря это, я откатил мольберт от стены и поставил его как следует.</z> <z><o></o>— Можете смотреть, — сказал я.</z> <z><o></o>Он впился в картину глазами. Я видел, что она поразила его, и мое авторское самолюбие было приятно задето.</z> <z><o></o>Надежда Николаевна вдруг встала.</z> <z><o></o>— До свиданья, — сказала она глухо.</z> <z><o></o>Бессонов порывисто обернулся и сделал несколько шагов по направлению к пен.</z> <z><o></o>— Куда же вы, Надежда Николаевна? Я так давно вас не видел, и когда встретился с вами здесь почти случайно, вы как будто бежите от меня. Подождите хоть немного, хоть пять минут: мы выйдем вместе, и я провожу вас. Я никак не мог вас найти. На вашей прежней квартире мне сказали, что вы уехали из города; я знал, что это неправда. Я справлялся в адресном столе, но там еще не было вашего адреса. Я хотел справиться еще раз завтра, надеясь, что ваш адрес там уже должен быть; но теперь, конечно, это не нужно: вы сами скажете, где вы живете; я провожу вас.</z> <z><o></o>Он говорил быстро и с новым, неизвестным еще для меня в его устах, оттенком нежности. Как не похож был его настоящий тон на тот, которым он говорил с Надеждой Николаевной в тот вечер, когда мы с Гельфрейхом столкнулись с ними обоими!</z> <z><o></o>— Не нужно, Сергей Васильевич, благодарю вас, — ответила Надежда Николаевна, — я дойду и одна. Провожатых мне не нужно, а... с вами, — тихо договорила она, — мне говорить не о чем.</z> <z><o></o>Он сделал движение рукой, хотел сказать что-то, но только один какой-то странный звук вылетел из его груди. Я видел, что он сдерживает себя... Он прошел несколько шагов по комнате и потом, обернувшись к ней, тихо сказал:</z> <z><o></o>— Ступайте... Если я вам не нужен, тем лучше для нас обоих... может быть, для всех троих...</z> <z><o></o>Она ушла, слабо пожав мою руку; мы остались одни. Скоро пришел Гельфрейх; я предложил Бессонову остаться с нами обедать. Он отвечал не сразу, занятый какою-то мыслью, но потом вдруг опомнился и сказал:</z> <z><o></o>— Обедать? Пожалуй... Я давно у вас не был. Я хотел бы сегодня разговориться.</z> <z><o></o>И он действительно разговорился. В начале обеда он большею частью молчал или давал отрывистые реплики Сенечке, без умолку говорившему о своих котах, которых он непременно бросит, и о том, что нужно же наконец приняться за настоящую работу; но потом, может быть под влиянием двух стаканов вина, оживление Гельфрейха сообщилось и ему, и я должен сказать, что никогда не видел его таким живым и красноречивым, как за этим обедом и в тот вечер. Под конец он вполне овладел разговором и читал нам целые лекции о внутренней и внешней политике; два года писанья передовых статей по всевозможным вопросам сделали его способным говорить весьма свободно обо всех этих вещах, о которых мы с Гельфрейхом, занятые своими этюдами, знали очень мало.</z> <z><o></o>— Семен Иванович, — сказал я, когда ушел Бессонов, — ведь Бессонову известна фамилия Надежды Николаевны.</z> <z><o></o>— Почем ты знаешь? — спросил Гельфрейх.</z> <z><o></o>Я рассказал ему сцену, происходившую до его прихода.</z> <z><o></o>— Что же ты не спросил его? Впрочем, я понимаю; я узнаю сам...</z> <z><o></o>Почему я в самом деле не спросил Бессонова? Я и теперь не могу ответить на этот вопрос. Тогда я еще ничего не понимал в отношениях его к Надежде Николаевне. Но смутное предчувствие чего-то необыкновенного и таинственного, что должно было случиться между этими людьми, уже и тогда наполняло меня. Я хотел остановить Бессонова в его горячей речи об оппортунизме, хотел прервать его изложение спора о том, развивается ли в России капитализм или не развивается, но всякий раз слово останавливалось у меня в горле.</z> <z><o></o>Я сказал это Гельфрейху. Я сказал ему это так:</z> <z><o></o>— Я сам не знаю, что мешает мне говорить о ней просто. Между ними что-то есть. Я не знаю, что...</z> <z><o></o>Сенечка, ходивший по комнате, помолчал, подошел к темному окну и, смотря куда-то в черное пространство, ответил:</z> <z><o></o>— А я знаю. Он презирал ее, а теперь начинает любить. Потому что видит... О, какое черствое, эгоистическое сердце и завистливое сердце у этого человека, Андрей! — воскликнул он, обратясь ко мне и потрясая обеими руками. — Берегись, Андрей!..</z> <z><o></o>Завистливое сердце? Завистливое... Чему оно может завидовать?</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XI</h2> <z><o></o><span style=" letter-spacing: 0.2em">Из дневника Бессонова</span>. Вчера Лопатин с Гельфрейхом встретили нас с Надей. Вопреки моему желанию, они познакомились. Сегодня утром я поехал к нему и хотел не допустить этого сближения, но не был в состоянии ничего сделать. Они будут видеться, будут каждый день просиживать по нескольку часов вместе, и я знаю, чем это кончится.</z> <z><o></o>Я тщетно стараюсь решить вопрос, почему я принял такое горячее участие во всем этом деле? Не все ли мне равно? Положим, я знаю Лопатина много лет и, кажется, искренне симпатизирую этому талантливому юноше. Я не хотел бы ему зла, а сближение с падшей женщиной, прошедшей огонь и воду, это — зло, особенно для такой нетронутой натуры, как он. Я знаю эту женщину сравнительно давно. Я узнал ее, когда она уже была тем, что есть. Я должен признаться перед самим собою, что было время, когда слабость овладела мной и я, увлеченный ее не совсем обыкновенной внешностью и, как мне казалось, недюжинным внутренним содержанием, думал о ней больше, чем бы следовало. Но скоро я победил себя. Зная уже давно, что легче «верблюду пройти в игольное ушко», чем женщине, вкусившей этого яда, вернуться к нормальной и честной жизни, и присматриваясь к ней самой, я убедился, что в ней нет никаких задатков для того, чтобы она могла составить исключение из общего правила, и с болью в душе я решил предоставить ее судьбе. Тем не менее я продолжал с нею видеться.</z> <z><o></o>Никогда не прощу себе ошибки, сделанной мною в тот вечер, когда Лопатин пришел жаловаться на свою неудачу. Я проговорился ему, сказав, что у меня есть на примете субъект, годный в натурщицы. Не понимаю, как Гельфрейх не сообщил ему об этом раньше: он знает ее так же давно, как и я, если еще не дольше.</z> <z><o></o>Моя неосторожность и запальчивость сегодня погубили все дело. Следовало быть мягче; я же вывел этого мягкосердечного человека из себя. Он схватил какое-то копье и воткнул его в пол, так что стекла задрожали, и я, видя, что он раздражен до последней степени, должен был уйти.</z> <z> </z> <z><o></o>Я несколько дней не видел Лопатина. Вчера встретил на улице Гельфрейха и осторожно навел разговор на его приятеля.</z> <z><o></o>Она бывает у него каждый день; картина подвигается быстро. Как она себя ведет? Скромно, с достоинством. Всегда молчит. Одета в черное, бедно. Берет за сеансы деньги. Ну, а Лопатин? Лопатин очень рад, что нашел себе такую натурщицу; сначала очень повеселел, а теперь немного задумывается.</z> <z><o></o>— Я не знаю, Бессонов, почему вы так интересуетесь всем этим, — сказал мне в заключение горбатый. — Вы никогда не принимали в этой женщине никакого участия. А было время, когда вы легко могли бы спасти ее... Теперь уже, конечно, поздно... то есть поздно для вас...</z> <z><o></o>Поздно для вас!.. Поздно для вас!.. Что он хотел сказать этим? Не то ли, что если поздно для меня, то не поздно для его друга? Глупцы!</z> <z><o></o>Как! И этот Гельфрейх, который считает себя его другом, который знает лучше, чем я, его отношения к сестре-невесте, — и он не понимает, какое зло творят они? Они не спасут эту женщину; Лопатин разобьет сердце любящей девушки и свое...</z> <z><o></o>Я чувствую, что я должен, обязан сделать что-нибудь. Я пойду завтра к Лопатину днем и постараюсь убедиться сам, как далеко зашло дело. А сегодня отправлюсь к ней.</z> <z> </z> <z><o></o>Я был у нее и не нашел: она переехала неизвестно куда. Мне сказали, что она распродала свои платья. Я попробовал искать ее, но, несмотря на адресный стол и услуги дворников, не мог найти ее следа. Завтра иду к Лопатину.</z> <z><o></o>Необходимо оставить свой прежний образ действий. Я ошибся в Лопатине: я думал, судя по его мягкости, что с ним можно говорить повелительным тоном; нужно сказать, что прежние наши отношения до некоторой степени оправдывали такое мнение. Необходимо, не трогая его, действовать на эту женщину. Было время, когда она, казалось мне, была несколько заинтересована мною. Я думаю, что, если я приложу хоть немного старания, я разлучу их. Быть может, я разбужу в ней старое чувство, и она пойдет за мною.</z> <z><o></o>Ухаживать за Надеждой Николаевной? Эта мысль дика для меня самого, но я останавливаюсь на ней. Я чувствую себя не вправе допустить падение Лопатина и разрушение всей его жизни.</z> <z> </z> <z><o></o>Эта женщина смеется надо мною! Я обратился к ней со всею нежностью, на которую я только способен; я даже, может быть, говорил с нею унизительным для себя тоном, и она ушла, сказав несколько обидных и презрительных слов.</z> <z><o></o>Она удивительно изменилась. Это бледное лицо приобрело какой-то отпечаток достоинства, совершенно не идущий к ее общественному положению. Она скромна и в то же время как будто бы горда. Чем ей гордиться? Пристально вглядываясь в лицо Лопатина, я думал прочесть на нем историю его отношений к ней. Ничего особенного: он несколько возбужден, но, по-видимому, только своей картиной. Это будет превосходная вещь. Она стоит в холсте, как живая.</z> <z><o></o>Я пересилил свой гнев и, не показав вида, что считаю себя оскорбленным, остался с Лопатиным и Гельфрейхом. Мы разговорились, и они внимательно слушали мои поучения, касавшиеся разных предметов, которыми я в настоящее время занят.</z> <z><o></o>Но что же делать? Оставить дело идти так, как оно идет? Однажды я дал Лопатину обещание не впутывать в это дело его сестры Софьи Михайловны. Я, конечно, должен сдержать свое обещание. Но не могу ли я написать своей матери? Она хотя редко, но видится с Софьей Михайловной и может рассказать ей. Я не изменю слову и в то же время...</z> <z><o></o>Да, предоставлять такое дело самому себе не следует; я не имею на это никакого права. А эту женщину я заставлю отказаться от ее добычи какими бы то ни было средствами... Нужно только узнать, где она живет. Тогда я поговорю с нею... А теперь оставлю все это и примусь за свою работу. В пустой и бесцельной толчее, которую мы все называем жизнью, есть только одно истинное, безотносительное счастье: удовлетворение работника, когда он, погруженный в свой труд, забывает все мелочи жизни и потом, окончив его, может сказать себе с гордостью: да, сегодня я создал благое.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XII</h2> <z><o></o><span style=" letter-spacing: 0.2em">Записки Лопатина</span>. Шесть дней прошло после свидания с Бессоновым, а Надежда Николаевна не приходила ко мне. Она прислала только записку, в которой просила извинения и ссылалась на какие-то дела.</z> <z><o></o>Я показал записку Гельфрейху, и мы оба решили, что она нездорова. Нужно было во что бы то ни стало найти ее. Если бы мы знали ее фамилию, можно было бы найти ее адрес в адресном столе; но ни он, ни я не знали ее фамилии. Спрашивать Бессонова было бесполезно. Я отчаивался, но Семен Иванович обещал мне сыскать ее «хоть на дне морском». Встав на другой день рано утром, он оделся с каким-то озабоченным и решительным видом, точно шел на опасную экспедицию, и исчез на целый день.</z> <z><o></o>Оставшись один, я попробовал работать; работа не шла. Я достал с полки книгу и начал читать. Слова и мысли проходили через мою голову, не оставляя следа. Я напрягал свое внимание всеми силами и все-таки не мог одолеть нескольких страниц.</z> <z><o></o>Я закрыл эту книгу — умную и хорошую книгу, которую несколько дней тому назад читал хотя с трудом, но с увлечением и радостью, какую всегда доставляет хорошее чтение, и пошел бродить по городу.</z> <z><o></o>Полусознанная смутная надежда встретить если не Надежду Николаевну, то хоть кого-нибудь, кто дал бы мне какое-нибудь указание, все время не покидала меня, и я все время внимательно всматривался в прохожих и не раз переходил на другую сторону улицы, завидя женщину, сколько-нибудь напоминавшую мне знакомый образ. Но я не встретил никого, кроме капитана Грум-Скжебицкого, в четвертом часу дня (был конец декабря, и уже темнело) прогуливавшегося по Невскому проспекту с важным и осанистым видом. Было очень тепло; капитан шел в довольно щегольском меховом пальто, расстегнутом и раскрытом около шеи; цветной атласный галстук с яркой булавкой выглядывал из меха; шляпа капитана блестела, как полированная, а рукой, обтянутой в модную желтую перчатку с толстыми черными швами, он опирался на трость с большим костяным набалдашником.</z> <z><o></o>Увидев меня, он приятно и снисходительно улыбнулся и, сделав приятное движение рукой, подошел ко мне,</z> <z><o></o>— Рад видеть мосье Лопатина, — сказал он. — Весьма приятная встреча.</z> <z><o></o>Он пожал мне руку и в ответ на мой вопрос о здоровье продолжал:</z> <z><o></o>— Благодарю вас. Фланируете или же спешите куда-нибудь? Если справедливо первое, то не пройдетесь ли со мною? Охотно повернул бы вместе с вами, но привычка, мосье Лопатин! Гуляю ежедневно и прохожу Невский два раза туда и назад. Это закон.</z> <z><o></o>Я хотел вернуться домой и поэтому пошел с капитаном. Он с достоинством поддерживал разговор.</z> <z><o></o>— Сегодня вторая приятная встреча, — сказал он. — Виделся я также на Невском с господином Бессоновым и узнал, что он также вам приятель.</z> <z><o></o>— Как, капитан, вы и Бессонова знаете?</z> <z><o></o>— Вы спросите у меня, кого я не знаю! — ответил капитан, пожимая плечами. — И господин Бессонов, будучи студентом, жил в моем о̀теле. Мы были хорошими друзьями, благородное слово. Кто только не жил у меня, мосье Лопатин! Многие знатные теперь инженеры, юристы и писатели знают капитана. Да, весьма многие известные люди помнят меня.</z> <z><o></o>И при этом капитан вежливо раскланялся с быстро проходившим мимо господином с озабоченным и умным лицом. Господин молча выразил на лице недоумение, но потом улыбнулся и дружелюбно кивнул капитану.</z> <z><o></o>— Не забывает старых друзей, а уже в высоких чинах, мосье Лопатин, этот господин. Известный инженер Петрищев. Тоже у меня жил студентом.</z> <z><o></o>— А Бессонов? — спросил я.</z> <z><o></o>— И Бессонов прекрасный господин. Несколько слабый относительно прекрасных глаз слабого пола... — прибавил капитан, нагибаясь к моему уху.</z> <z><o></o>Я почувствовал, что сердце у меня забилось сильнее. Мне показалось, что капитан должен знать что-нибудь и о Надежде Николаевне.</z> <z><o></o>Капитан опять раскланялся с каким-то знакомым и продолжал:</z> <z><o></o>— Да, если бы это не был такой прекрасный молодой человек, я бы с ним поссорился, пан Лопатин. Но я помню свою молодость, да, кроме того, старый солдат и теперь еще не равнодушен к глазам прекрасным...</z> <z><o></o>Он взглянул на меня искоса и подмигнул; прищуренные глазки его сделались немного маслеными.</z> <z><o></o>— Капитан, — начал я, — я очень рад, что вы знакомы с Бессоновым... Я, видите ли, не знал этого.</z> <z><o></o>— Да, он жил у меня весьма недолго.</z> <z><o></o>— Не был ли он знаком...</z> <z><o></o>Мне вдруг стало ужасно совестно. Что-то остановило мой язык, готовый произнести имя Надежды Николаевны. Я посмотрел на капитана, впившегося в меня своими внезапно изменившими выражение глазами. Теперь он был похож на ястреба.</z> <z><o></o>— Впрочем, вы, вероятно, не знаете. Извините, — смущенно докончил я.</z> <z><o></o>Он посмотрел на меня, придал лицу своему самое беспечное выражение и помахал тростью.</z> <z><o></o>— Да, старому солдату есть что вспомнить... — продолжал он, как будто бы я у него ничего не спрашивал. — Шестой десяток начинается, — прибавил он, печально покачав головой. — Завидую, признаться, вам, мосье Лопатин, но завидую только вашим юным годам.</z> <z><o></o>— Где вы служили, капитан? — спросил я, вспомнив слова Гельфрейха.</z> <z><o></o>Капитан внезапно еще раз совершенно изменился. Его лицо сделалось озабоченно-серьезным. Он посмотрел направо, посмотрел налево, обернулся назад и близко нагнулся к моему лицу, так что даже задел меня за ухо усом.</z> <z><o></o>— Между нами, как между благородными людьми! Вы видите, пан Лопатин, перед собою бойца Мехова и Опатова!</z> <z><o></o>И он, отступив на шаг, посмотрел на меня взором, который, как казалось, требовал изумления. Я сделал усилие, чтобы придать своему лицу приличное случаю выражение.</z> <z><o></o>— Это тайна, которую я доверяю только весьма близким друзьям... — опять прошептал капитан, нагнувшись, и, снова отпрянув от меня, устремил на меня торжествующий взор.</z> <z><o></o>Мне осталось только выразить ему благодарность за доверие и распрощаться с ним, так как мы подходили к Полицейскому мосту.</z> <z><o></o>Я был недоволен собою; я чуть не назвал имени Надежды Николаевны этому человеку, к которому не чувствовал ни малейшего доверия.</z> <z><o></o>Когда я вернулся домой, Алексеевна объявила мне, что «наш кошатник» еще не приходил. Она подала мне обедать и стала у дверей, выражая на лице своем горькое соболезнование по случаю моего малого аппетита.</z> <z><o></o>— Что ж ваша-то, Андрей Николаевич, не ходит? — спросила она.</z> <z><o></o>— Заболела, должно быть, Алексеевна.</z> <z><o></o>Она покачала головой и, тяжело вздохнув, вышла в кухню, чтобы принести мне чаю. Я давно уже не обедал иначе, как с Гельфрейхом, и мне было очень скучно.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XIII</h2> <z><o></o>После обеда принесли письмо от Сони.</z> <z><o></o>Я никогда ничего не скрывал от нее. Когда я умру, — а это случится скоро: смерть уже не подкрадывается ко мне, а подходит твердыми шагами, шум которых я ясно слышу в бессонные ночи, когда мне становится хуже и меня больше мучит и болезнь и воскресающее былое, — когда я умру и она прочтет эти записки, пусть знает, что никогда, никогда я не лгал перед нею. Я писал ей обо всем, что думал и чувствовал, и разве только то, чего я сам не подозревал в душе или в чем не сознавался перед самим собою, хотя смутно чувствовал, не попадало в мои длинные письма.</z> <z><o></o>Но она знала меня. Несмотря на свои девятнадцать лет, она чуткой, любящей душой поняла то, в чем я не смел себе сознаться, что ни разу не сказалось в моей голове определенными словами.</z> <z><o></o>«Ты любишь ее, Андрей. Дай бог тебе счастья...»</z> <z><o></o>Я не мог читать дальше. Какая-то большая волна нахлынула на меня, вошла в меня и почти лишила сознания. Я опустился на спинку кресла и, держа в руках письмо, долго сидел, закрыв глаза и неподвижный, чувствуя только, как эта волна шумела и бушевала в моей душе.</z> <z><o></o>Это была правда: я любил ее. Я не испытал еще до сих пор этого чувства. Я называл любовью свою привязанность к сестре; я готов был через несколько лет сделаться ее мужем и, может быть, был бы счастлив с нею, я не поверил бы, если б мне сказали, что я могу полюбить другую женщину. Мне казалось, что судьба моя решена: «Вот жена твоя, — сказал мне господь, — и у тебя не должно быть другой», — и в этом я утвердился, спокойный за будущее и уверенный в своем выборе. Любить другую женщину казалось мне ненужной и недостойной прихотью.</z> <z><o></o>И вот пришло это странное и несчастное создание с разбитой жизнью и страданьем в глазах; жалость сперва овладела мною; негодование против человека, выражавшего к ней презрение, сильнее заставило меня взять ее сторону, а потом... Потом я не знаю, как это случилось... Но Соня была права: я любил ее мучительною и страстною первою любовью человека, до двадцати пяти лет не знавшего любви. Я хотел бы вырвать ее из ужаса, в котором она терзалась, унести на своих руках куда-нибудь далеко, убаюкать ее на своей груди, чтобы она могла забыться, оживить это убитое лицо улыбкой счастья... И Соня сказала мне все это одной строчкой своего письма...</z> <z><o></o>«Обо мне не думай. Я не хочу сказать: забудь меня совсем, но только то, чтобы ты не думал о моем страдании. Я не стану жаловаться на свое разбитое сердце — и знаешь, почему? Потому, что оно вовсе не разбито. Я привыкла смотреть на тебя как на брата и как на жениха: первое было настоящее, а второе, кажется, люди выдумали и навязали нам. Я люблю тебя больше всех на свете; я могла бы и не писать этого, потому что ты это знаешь сам; но когда я прочла твое последнее письмо и сказала себе правду о тебе и Надежде Николаевне, — поверь мне, дорогой мой, что ни капли горечи не влилось в мое чувство. Я поняла, что я для тебя сестра, а не жена; поняла это из своей радости за твое счастье — радости, смешанной со страхом за тебя. Я не скрываю этого страха; но дай бог тебе спасти ее, и быть счастливым, и сделать ее счастливой».</z> <z><o></o>«Из того, что ты писал мне о Надежде Николаевне, я думаю, что она достойна твоей любви...»</z> <z><o></o>Я читал эти строки, и новое радостное чувство понемногу овладевало мною. Я не разделял страха Сони: чего было мне бояться? Как и когда это случилось — я не знаю, но я поверил в Надежду Николаевну. Вся ее прошлая жизнь, которой я не знал, и ее падение — единственное, что я знал из ее жизни, — казалось мне чем-то случайным, ненастоящим, какой-то ошибкой судьбы, в которой Надежда Николаевна не была виновата. Что-то налетело на нее, закружило ее, сбило с ног и повалило в грязь, и я подниму ее из этой грязи, прижму к сердцу и успокою около него эту исстрадавшуюся жизнь.</z> <z><o></o>Сильный, порывистый звонок заставил меня вздрогнуть. Не знаю сам почему, не дождавшись, пока Алексеевна, шлепая туфлями, прибредет, чтобы отворить дверь, я кинулся к ней и отодвинул засов. Дверь распахнулась, и Семен Иванович, схватив меня обеими руками, припрыгивал на месте и кричал радостным и визгливым голосом:</z> <z><o></o>— Андрей, привел, привел, привел!..</z> <z><o></o>За ним стояла темная фигура. Я кинулся к ней, схватил ее дрожащие руки и начал целовать их, не слушая, что она говорит мне взволнованным, сдерживающим рыдания голосом.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XIV</h2> <z><o></o>Мы долго просидели втроем в этот памятный для меня вечер. Мы говорили, шутили, смеялись; Надежда Николаевна была спокойна и даже как будто весела. Я не расспрашивал Гельфрейха, где и как он ее нашел, и он сам не заикнулся об этом ни одним словом. Между мною и ею не было сказано ничего, что намекало бы на то, что я передумал и перечувствовал перед ее приходом. Я не могу сказать, чтобы скромность или нерешительность заставляли меня сдерживаться: я просто считал это ненужным и лишним; я боялся растревожить ее израненную душу. Я был разговорчив и весел, как никогда; Гельфрейх изъявлял какой-то шумный восторг, сиял, болтал без умолку и иногда своими выходками заставлял улыбаться Надежду Николаевну. Алексеевна накрыла стол и принесла самовар. Устроив все как следует, она стала у притолоки и, подперши одну щеку рукою, несколько минут смотрела на всех нас и на то, как Надежда Николаевна заваривала чай и хозяйничала.</z> <z><o></o>— Вам нужно чтобы-нибудь, Алексеевна? — спросил я.</z> <z><o></o>— Ничего, милый, мне не нужно, так, посмотреть на вас только... Уж и обиделся! — сказала она. — Нельзя старухе и постоять! Вот смотрю, как у вас барышня заместо хозяйки. Так-то оно хорошо!</z> <z><o></o>Надежда Николаевна опустила голову.</z> <z><o></o>— Видишь ты, как славно. А то все мужчины да мужчины: и чай разливать, и все. Уж и мне-то без хозяйки скучно стало, Андрей Николаевич, правду тебе сказать, уж ты извини меня...</z> <z><o></o>Она повернулась и засеменила своими ногами по коридору. Наша веселость пропала. Надежда Николаевна встала и начала ходить по комнате.</z> <z><o></o>Моя картина стояла в углу. За эти несколько дней я не подходил к ней, и краски успели высохнуть. Надежда Николаевна долго смотрела на свое изображение и потом, обернувшись ко мне, сказала с улыбкой:</z> <z><o></o>— Ну, теперь мы скоро кончим. Я не стану делать вам таких перерывов. Она будет готова задолго до выставки.</z> <z><o></o>— Как вы похожи! — вставил Сенечка.</z> <z><o></o>Она вдруг остановилась, как будто внезапная мысль помешала ей говорить, и с нахмуренным лицом отошла от картины.</z> <z><o></o>— Надежда Николаевна, что с вами? Опять нахмурились! — сказал я.</z> <z><o></o>— Ничего особенного, Андрей Николаевич. Я действительно очень похожа на этой картине. Мне пришло в голову, что меня знают многие, слишком многие... Я представляю себе, как это будет...</z> <z><o></o>Она тяжело дышала, и слезы стояли у нее в глазах.</z> <z><o></o>— Я думаю, сколько придется вам услышать толков, вопросов! — продолжала она. — «Кто она? Откуда вы ее взяли?» И будут спрашивать люди, которые знают, кто я и откуда меня можно было взять...</z> <z><o></o>— Надежда Николаевна...</z> <z><o></o>— Вы не погнушались мною, Андрей Николаевич, вы и мой милый Сенечка; вы посмотрели на меня как на человека... В первый раз за три года это случилось. Я не верила себе... Знаете ли, отчего я ушла от вас? Я думала (простите меня за это!), я думала, что вы как и все. Я думала: вот и я, мое лицо, мое тело пригодилось к чему-нибудь нужному, и поэтому пришла к вам. Картина подходила к концу, вы были со мной вежливы и деликатны: я уже отвыкла от такого отношения и не верила себе. Я не хотела испытать одного удара, потому что от этого удара мне было бы очень больно, очень больно...</z> <z><o></o>Она села в глубокое кресло и приложила платок к глазам.</z> <z><o></o>— Простите меня, — продолжала она. — Я не верила вам, я с ужасом ждала той минуты, когда вы наконец посмотрите на меня тем взглядом, к которому я уже слишком привыкла за эти три года, потому что никто за эти три года не смотрел мне в лицо иначе...</z> <z><o></o>Она остановилась; лицо ее судорожно исказилось и губы задрожали. Она смотрела в дальний угол комнаты, как будто бы видела там что-то.</z> <z><o></o>— Был один, только один, который смотрел не так, как все... и не так, как вы. Но я...</z> <z><o></o>Мы с Гельфрейхом слушали ее, затаив дыхание.</z> <z><o></o>— Но я убила его... — едва слышно выговорила она.</z> <z><o></o>И страшный приступ отчаяния овладел ею: вопль вырвался из измученной груди, и жалкие, детские рыдания огласили комнату.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XV</h2> <z><o></o><span style=" letter-spacing: 0.2em">Из дневника Бессонова</span>. Я жду, что будет. Я был недавно там и видел их вместе. Всей силы воли, какая у меня есть, было недостаточно, чтобы продолжать носить на себе надетую мною маску равнодушия и вежливости: я почувствовал, что если пробуду еще четверть часа, то сброшу ее и покажу им самого себя.</z> <z><o></o>Этой женщины нельзя узнать. Я помню ее три года и привык видеть в ней то, чем она была в эти года. Теперь я вижу происшедшую в ней перемену, и не понимаю ее, и не знаю, истинна ли эта перемена и не составляет ли она только роли, искусно разыгрываемой привыкшим к обману себя и других презренным существом.</z> <z><o></o>Я ничего не понял в их отношениях. Я не знаю даже, сделалась ли она его любовницей. Думаю почему-то, что нет. И если это правда, то она искуснее, чем я думал. К чему она стремится? Сделаться его женой?</z> <z><o></o>Я перечитал эти несколько строк и вижу, что все написанное в них неправда, кроме того, что она изменилась. Я сам, три года тому назад, видел в ней что-то не совсем обыкновенное, редко встречающееся среди женщин в ее положении. Я сам чуть не принял на себя роль спасителя, которую теперь великодушно разыгрывает Лопатин. Но я был опытнее тогда, чем он теперь: я знал, что из этого ничего не выйдет, и отступил, даже не пробуя сделать что-нибудь. Ее натура представляла, кроме общих препятствий в этом отношении, одно специальное: это — какое-то страшное упорство и дерзость. Я увидел, что она махнула рукой на все и воспротивится при первой же моей попытке. Я не сделал этой попытки.</z> <z><o></o>Сделал ли ее Лопатин? Не знаю. Вижу только, что эту женщину нельзя узнать. Что она бросила свою прежнюю жизнь — я знаю наверное. Она переехала в какую-то каморку, куда не пускает ни Гельфрейха, ни этого спасителя, ходит на сеансы к нему и, кроме того, шьет. Она живет очень бедно. Она похожа теперь на пьяницу, давшего зарок не пить. Выдержит ли она его? Поможет ли ей в этом этот сентиментальный артист, не видевший жизни, ничего в ней не понимающий?</z> <z><o></o>Вчера я написал матери подробное письмо. Она, наверное, сделает все так, как я предполагаю, — женщины любят вмешиваться в подобные истории, — и передаст все Софье Михайловне. Может быть, хоть это спасет его.</z> <z><o></o>Спасти его! Отчего я забочусь об этом спасении? Первый раз в жизни я так глубоко задет чужими делами. Не все ли мне равно, сойдется ли Лопатин с этой женщиной или нет, вытащит ли ее из грязи или сам опустится до нее и в бесплодных попытках разобьет свою жизнь, зароет и забросит свой талант? Я не привык рефлектировать, копаться в своей душе; мне в первый раз в жизни приходится глубоко заглядывать в нее и подробно анализировать свои чувства. Я не могу понять, что происходит в моей душе теперь и что заставляет меня выходить из себя. Я думал (и теперь думаю), что только бескорыстное желание предотвратить крупное несчастье человека, к которому я расположен... Но внимательно вслушиваясь в свои мысли, я вижу, что тут что-то не так. Отчего я, желая спасти его, думаю больше о ней; отчего ее лицо, когда-то буйное и задорное, а теперь поникшее и кроткое, представляется моему воображению каждую минуту; отчего она, а не он наполняет мою душу странным чувством, в котором я никак не могу разобраться и в котором преобладают недобрые чувства? Да, быть может, это правда: я не столько хочу <i>ему</i> сделать добро, сколько ей...</z> <z><o></o>Чего? Зла? Нет, я не хочу сделать ей зла. И между тем я хотел бы оторвать ее от него, лишить ее этого покровительства, в котором, быть может, вся ее надежда... О, неужели я хотел бы стать на место Лопатина!</z> <z><o></o>Я должен видеть ее сегодня. Вся эта история не дает мне спокойно жить и спокойно трудиться. Моя работа идет вяло, и в эти две недели я не сделал и столько, сколько в прежнее время делал в два дня. Нужно как-нибудь покончить этот вопрос: объясниться, объяснить все самому себе... и что же потом?</z> <z><o></o>Отступить? Никогда! Вся моя гордость подымается при одном таком предположении. Я нашел ее. Я мог спасти и не захотел. Теперь я хочу.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XVI</h2> <z><o></o><span style=" letter-spacing: 0.2em">Записки Лопатина</span>. Гельфрейх побежал за доктором, жившим на одной с нами лестнице; я принес воды, и скоро истерический припадок прошел. Надежда Николаевна сидела в углу дивана, на который мы с Гельфрейхом перенесли ее, и только изредка тихонько всхлипывала. Я боялся потревожить ее и ушел в другую комнату.</z> <z><o></o>Не найдя доктора, Семен Иванович пришел назад и застал ее уже успокоившеюся.</z> <z><o></o>Она собралась идти домой, и он изъявил желание проводить ее. Она пожала мою руку, смотря мне прямо в глаза своими полными слез глазами, и я видел на ее лице какую-то боязливую благодарность.</z> <z><o></o>Прошла неделя, другая, месяц. Наши сеансы продолжались. Сказать по правде, я старался растянуть их; я не знаю, понимала ли она, что я делаю это с намерением, но только она часто торопила меня. Она стала спокойнее и иногда, правда редко, бывала весела.</z> <z><o></o>Она рассказала мне всю свою историю. Я долго думал над вопросом: занести ли мне и эту историю в свои записки или нет? Я решаюсь умолчать о ней. Кто знает, в чьи руки может попасть эта тетрадь? Если бы я наверное знал, что ее будут читать только Соня и Гельфрейх, то и тогда я не стал бы говорить здесь о прошлом Надежды Николаевны: они оба знают это прошлое хорошо. Я по-прежнему ничего не скрывал от сестры и в письмах тогда же передал ей весь долгий и горький рассказ Надежды Николаевны. Гельфрейх знал все от нее самой. Следовательно, им ее история в моих записках не нужна. Другие же... я не хочу, чтобы ее судили другие! Я узнал всю ее жизнь, я был ее судьею, и я простил ей все, что, по мнению людей, нуждается в прощении. Я слушал ее тяжелую исповедь и рассказ о своих бедствиях, самых страшных бедствиях, которые только может испытать женщина, и не обвинение шевелилось в моей душе, а стыд и унизительное чувство человека, считающего себя виновным в зле, о котором ему говорят. Последний эпизод ее истории наполнил меня ужасом и жалостью: слова ее в тот вечер, когда ее привел Гельфрейх и с нею сделался припадок, были не пустые слова. Она действительно убила человека, сама того не зная. Он хотел спасти ее, но не мог. Его слабые руки не в силах были удержать ее на краю пропасти, и, не удержав ее, он кинулся в пропасть сам. Он застрелился. Без слез, с какою-то застывшею решимостью, она рассказывала мне эту ужасную историю, и я долго думал над ней. Может ли воскреснуть ее разбитое сердце, заживут ли такие страшные раны?</z> <z><o></o>Но раны, казалось, заживали. Она становилась спокойнее и спокойнее, и улыбка уже не так редко появлялась на ее лице. Она приходила ко мне каждый день и оставалась у нас обедать. После обеда мы долго сидели втроем, и чего-чего только не было переговорено в эти тихие часы между мною и Гельфрейхом! Надежда Николаевна только изредка вставляла свое слово.</z> <z><o></o>Я хорошо помню один из этих разговоров. Гельфрейх, все еще не бросая своих котов, начал усердно заниматься писаньем этюдов. Однажды он признался, что работает так усердно только потому, что задумал картину, которую напишет, «может быть, через пять, а может быть, и через десять лет».</z> <z><o></o>— Отчего же так долго, Сенечка? — спросил я с невольной улыбкой при виде важности, с какою он излагал свое намерение.</z> <z><o></o>— Оттого, что это серьезная вещь. Это дело жизни, Андрей. Ты думаешь, что только люди высокого роста, с прямою спиною и прямою грудью могут задумывать серьезные вещи? О, вы, чванные дылды! Верь мне, — продолжал он с напускной важностью, — что между этими горбами могут жить великие чувства, а в этом длинном ящике (он стукнул себя по темени) рождаются великие мысли.</z> <z><o></o>— Эта великая мысль — секрет? — спросила Надежда Николаевна.</z> <z><o></o>Он посмотрел на нас обоих и, помолчав, сказал:</z> <z><o></o>— Нет, не секрет. Я расскажу вам. Мысль эта пришла мне в голову уже давно. Слушайте. Как-то раз Владимир Красное Солнышко рассердился за смелые слова на Илью Муромца; приказал он взять его, отвести в глубокие погреба и там запереть и землей засыпать. Отвели старого казака на смерть. Но, как это всегда бывает, княгиня Евпраксеюшка «в те поры догадлива была»: она нашла к Илье какой-то ход и посылала ему по просфоре в день, да воды, да свечей восковых, чтобы читать Евангелие. И Евангелие прислала.</z> <z><o></o>Сенечка замолчал и задумался, и молчал так долго, что я наконец сказал:</z> <z><o></o>— Ну, Семен Иваныч?</z> <z><o></o>— Ну, вот и все. Конечно, скоро старый казак понадобился князю: пришли татары, и некому было выручить Киев из беды. Пожалел тогда Владимир, горько пожалел. А Евпраксеюшка послала тотчас же людей, чтобы шли в подвалы глубокие и выводили Илью за белы руки. Зла Илья не помнил, сел на коня, ну и так далее. Переколотил татар — вот и все.</z> <z><o></o>— Где же тут картина, Семен Иванович?</z> <z><o></o>Семен посмотрел на меня с выражением преувеличенного изумления и всплеснул руками:</z> <z><o></o>— Художник! Художник! Да еще Лопатин, Андрей Лопатин! Да тут тридцать, триста, три тысячи картин, если хочешь, но я из них выбираю одну и напишу ее; умру, а напишу! Разве ты не видишь, как он сидит в погребе? Разве не представляется это тебе как живое? Ну, вот тебе: пещера, погреб, вообще нора какая-нибудь вроде киевских пещер. Узкие переходы, и в стене небольшая ниша. Пыль, плесень, что-то страшное, фантастическое, еще более фантастическое от света восковой свечи. И сидит Илья на приступке, перед ним аналой, и лежит на аналое большая старая святая книга с толстыми покоробившимися, пожелтевшими листами пергамента, и литеры в ней черные и красные. Сидит старый казак в одной рубахе и внимательно читает, переворачивая непослушные листы книги большими мужицкими, неловкими руками, привыкшими к поводу, и к копью, и к мечу, а то и просто к дубине. Много потрудились эти руки и от сильной работы, что всю жизнь они делали, дрожат, и ходенем ходят, и с трудом переворачивают листы святой книги...</z> <z><o></o>— Эх, брат, — вдруг перебил свою речь Гельфрейх, — одна беда: очков тогда не было. Если бы они были, непременно Евпраксеюшка ему бы очки послала, большие, круглые, в серебряной оправе. Ведь он дальнозорок должен был быть от жизни в степи? Как вы думаете?</z> <z><o></o>Мы оба расхохотались. Гельфрейх в недоумении посмотрел на нас, потом как будто понял, чему мы смеемся, и улыбнулся сам. Но торжественное настроение его рассказа опять взяло верх, и он продолжал:</z> <z><o></o>— Не стану вам говорить, какие у него глаза: это описывать всего труднее. И в глазах-то у меня все. В глазах и губах. Ну, так вот, он сидит и читает. И раскрыл он место о нагорной проповеди, и читает он о том, что, получивши удар, надо поставить себя под другой. И читает он это место и не понимает. Всю жизнь трудился Илья не покладая рук; печенегов, и татар, и разбойников извел великое множество; разных Тугаринов Змеевичей, и Идолищ Поганых, и полениц, и жидовинов побеждал; век прожил в подвигах и на заставах, не пропуская злого в крещеную Русь; и верил он во Христа, и молился ему, и думал, что исполняет Христовы заповеди. Не знал он, что написано в книге. И теперь он сидит и думает: «Если ударят в правую щеку, подставить левую? Как же это так, господи? Хорошо, если ударят меня, а если женщину обидят, или ребенка тронут, или наедет поганый да начнет грабить и убивать твоих, господи, слуг? Не трогать? Оставить, чтобы грабил и убивал? Нет, господи, не могу я послушаться тебя! Сяду я на коня, возьму копье в руки и поеду биться во имя твое, ибо не понимаю я твоей мудрости, а дал ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не тебя!..» И рука его дрожит, и дрожит в ней желтый лист книги с красными и черными литерами. Свеча горит тусклым пламенем; над нею тонкая черная струйка копоти вьется и уходит в темноту. И освещены этим светом только Илья да книга, только их двое...</z> <z><o></o>Семен Иваныч замолчал и задумался, откинувшись на спинку кресла и подняв глаза в потолок.</z> <z><o></o>— Да, — сказал я после долгого молчания, — это хорошая картина, Сенечка. Только это лучше рассказалось, чем напишется красками на полотне. Как ты выразишь все это?</z> <z><o></o>— Сделаю, непременно сделаю, все сделаю! — с жаром воскликнул Сенечка. — Сделаю! Поставлю этот вопросительный знак. Илья — и Евангелие! Что общего между ними? Для этой книги нет большего греха, как убийство, а Илья всю жизнь убивал. И ездит-то он на своем жеребчике, весь обвешанный орудиями казни — не убийства, а казни, ибо он казнит. А когда ему не хватает этого арсенала или его нет с ним, тогда он в шапку песку насыплет и им действует. А ведь он святой. Видел я его в Киеве... Лежит вместе со всеми. И справедливо...</z> <z><o></o>— Все это так, Сенечка, но я не то хотел тебе сказать. Не выразят этого краски.</z> <z><o></o>— Как не выразят? Вздор! Если и не выразят всего, так что ж за беда? Вопрос поставят... Постой, постой! — горячился Семен, видя, что я хочу его перебить. — Ты скажешь, что вопрос уже поставлен? Верно! Но этого мало. Нужно задавать его каждый день, каждый час, каждое мгновенье. Нужно, чтобы он не давал людям покоя. И если я думаю, что мне удастся хоть десятку людей задать этот вопрос картиной, я должен написать эту картину. Я давно думал об этом, да вот эти все сбивали.</z> <z><o></o>Он нагнулся, взял с пола сидевшего на ковре рыжего кота, который, казалось, внимательно слушал его речи, и посадил к себе на колонн.</z> <z><o></o>— Разве ты не делаешь того же самого? — продолжал Сенечка. — Разве твоя картина не тот же вопрос? Разве ты знаешь, хорошо ли поступила эта женщина? Ты заставишь думать людей, вот и все. И кроме эстетического чувства, которое возбуждает всякая картина и которое одно, само по себе, стоит не очень-то много, не в этом ли смысл того, над чем мы трудимся?</z> <z><o></o>— Семен Иванович, Сенечка, милый мой, — сказала вдруг Надежда Николаевна, — я никогда не видела вас таким. Я всегда знала, что у вас прекрасное сердце, но...</z> <z><o></o>— Но вы думали, что я глупенький горбунчик? Помните, раз вы так назвали меня?</z> <z><o></o>Он посмотрел на нее и, должно быть заметив тень на ее лице, прибавил:</z> <z><o></o>— Простите, что я вспоминаю. Эти годы нужно вычеркнуть из памяти. Все пойдет хорошо. Ведь правда, Андрей, все пойдет хорошо?</z> <z><o></o>Я кивнул ему головой. Я был тогда очень счастлив: я видел, что Надежда Николаевна понемногу успокаивается, и — кто знает — может быть, жизнь ее за последние три года сделается для нее только далеким воспоминанием, не пережитыми годами, а лишь смутным и тяжелым сновидением, после которого, открыв глаза и видя, что ночь тиха, что в комнате все по-прежнему, радуешься, что это был только сон.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XVII</h2> <z><o></o>Зима проходила. Солнце подымалось все выше и выше и все сильнее пригревало петербургские улицы и кровли: повсюду из труб шумела вода, и талый лед с громом выкатывался из них. Показались дрожки, гремевшие по кое-где обнаженной мостовой с новым, воскресшим для уха звуком.</z> <z><o></o>Я кончил картину. Еще несколько сеансов, и можно будет нести ее в академию на суд экспертов выставки. Гельфрейх заранее поздравлял меня с успехом. Надежда Николаевна радовалась, глядя на картину, и на ее лице я часто видел незнакомое мне до сих пор выражение спокойного удовольствия. Иногда она даже была весела и шутила, большею частью над Сенечкой; Сенечка же весь погрузился в чтение множества книг, которые ему нужно было прочесть, по его словам, для картины, в рассматривание альбомов со всякими древностями и изучение Евангелия. Его коты разбежались; остался только один непременный рыжий кот, да и тот жил на покое, почти не тревожимый своим хозяином для отправления должности натурщика. Со времени нашего разговора об Илье Муромце Семен Иванович написал только одну картинку и, продав ее за полтораста рублей, считал себя обеспеченным деньгами надолго, тем более что он, к моему великому удивлению, нисколько не стеснялся своим долговременным пребыванием в моем жилище, где жизнь ему ничего не стоила.</z> <z><o></o>Мы проводили втроем почти все свободное время. Гельфрейх достал где-то для Надежды Николаевны огромную рукопись, содержавшую в себе проект какого-то важного лица, — проект, по которому Россия должна была быть облагодетельствована в самом непродолжительном времени, и она переписывала ее щегольским крупным почерком. Так как облагодетельствование России требовало большой работы мысли, то проект исправлялся и дополнялся без конца и, кажется, и до сих пор не приведен к окончанию. Кто-то переписывает его теперь, после Надежды Николаевны?</z> <z><o></o>Как бы то ни было, она не бедствовала. Того, что она зарабатывала перепиской, и денег, получаемых от меня за сеансы, ей хватало. Она жила в той же самой маленькой комнате, куда переехала, скрывшись от нас. Это была узенькая низкая комната, с одним окном, выходившим куда-то в стену; кровать, комод, два стула и ломберный стол, служивший и для письма, и для чая, и для обеда, составляли все убранство. Когда приходили мы с Сенечкой, он отправлялся к хозяйке в кухню и выпрашивал себе табурет. Впрочем, эти посещения случались редко: неприветлива и мрачна была эта комната, с которой Надежда Николаевна ни за что не хотела расстаться. Большею частью мы собирались у нас с Семеном Ивановичем, где было и просторно и светло.</z> <z><o></o>Я ни разу не говорил с нею о том, что происходило в моей душе. Я был спокоен и счастлив настоящим; я понимал, что неосторожное прикосновение к ее, быть может, незакрывшимся душевным ранам больно отзовется на ней. Я мог потерять ее навсегда, если бы теперь же стал настаивать на приведении в исполнение своей заветной мысли, своего желания и надежды. Может быть, я не мог бы держать себя так спокойно и сдерживаться так долго, если бы эта надежда не была так сильна. Я твердо верил, что пройдет еще полгода, год, даже два (время не пугало меня), и она, успокоенная и выздоровевшая, увидит около себя твердую опору, на которую можно положиться, и сделается моею на всю жизнь. Я даже не надеялся, я прямо знал, что она будет моей женой.</z> <z><o></o>Не знаю, видел ли это Бессонов... Он иногда приходил к нам, нарушая наше спокойствие и внося неловкость в наши разговоры. По-видимому, он был спокоен и хладнокровно смотрел на Надежду Николаевну. Она не заговаривала с ним, хотя отвечала ему на его вопросы и слушала его длинные разговоры о самых разнообразных предметах. Он был очень начитан и говорил хорошо. Отчего-то мне казалось, что он сделался таким словоохотливым и поучительным, чтобы скрывать от нас что-то прятавшееся за его гладкой речью и не дававшее ему покоя. После я узнал, что это было так, что своим внешним спокойствием он скрывал смертельную язву, убивавшую его, как тот святой французский священник, слывший неуязвимым и в битвах носивший красный плащ, чтобы не видно было крови, лившейся из его ран. Но когда я узнал это, уже было поздно.</z> <z><o></o>Зачем-то он опять перебрался к капитану. Один раз я был у него. Новая комната его, как и прежняя, была вся завалена книгами, газетами и бумагами, но мне показалось, что все это лежало в большом беспорядке и покрытое пылью, как будто давно уже никто не притрогивался к работе в этой комнате. Дома он держал себя иначе, чем у нас, в присутствии Надежды Николаевны; говорил мало и мрачно шагал из угла в угол, покуривая папиросу. Я чувствовал, что я лишний, и решился больше не ходить к нему. Я спросил у него между прочим, не знает ли он чего-нибудь о капитане и правда ли, что капитан «боец Мехова и Опатова».</z> <z><o></o>— Сочиняет, — сказал Бессонов. — Он и поляк-то не настоящий. Он перешел в православие когда-то очень давно, и я думаю, что он просто хочет импонировать молодым людям, когда открывает им свою мнимую тайну.</z> <z><o></o>Я ушел от Бессонова. Скоро два случая открыли мне глаза на его поведение.</z> <z><o></o>Во-первых, Соня прислала мне письмо с описанием разговора, происшедшего между нею и матерью Бессонова. Старушка иногда заходила к ней в институт в приемные часы, помня участие, которое всегда принимала в ней и в ее сыне Сонина мать. По словам сестры, на этот раз она пришла с взволнованным и таинственным видом и после нескольких неловких предисловий обнаружила, зачем именно явилась. Сергей Васильевич написал ей подробно обо всем происходившем у нас. Ему не хватало черной краски, чтобы представить положение дела в таком мрачном виде, как ему хотелось. Он <i>не просил</i> мать передать содержание письма Соне, но сама старушка, из чувства благодарности, решила пойти и рассказать все, с целью предупредить ее, чтобы она действовала, пока еще можно спасти меня. Она была очень удивлена, узнав, что сестре все уже известно. Она волновалась. Ей, старой женщине, стыдно было говорить молодой девушке, да еще институтке, о подобных вещах; но что же делать? Нужно спасти несчастного Андрюшу во что бы то ни стало. На месте Сони она вышла бы из института и сейчас же поехала бы в Петербург, чтобы открыть мне глаза.</z> <z><o></o>«Сергей Васильевич, — писала Соня, — играет во всей этой истории какую-то странную роль. Я не верю, чтобы он написал все это матери, не зная, что она наверное передаст все мне, и, скажу больше, не желая, чтобы она передала.</z> <z><o></o>Я приеду к тебе в Петербург, но только после экзаменов. Если ты согласишься, мы проживем лето где-нибудь на даче, и я немного подготовлюсь, чтобы не было трудно на первых порах на курсах».</z> <z><o></o>Это письмо расстроило меня, но полученное вслед за ним второе, длинное анонимное послание, переполнило чашу.</z> <z><o></o>В высокопарных, кудреватых выражениях неизвестный автор предостерегал меня против печальной судьбы всех молодых людей, слепо предающихся своим страстям и не разбирающих достоинств и недостатков существа, с которым намеревается вступить в союз, «узы какового легки и незаметны вначале, но впоследствии превращаются в тяжкую цепь, подобную той, какую влачат несчастные каторжники». Так выражался неизвестный автор письма... «Верьте благородному слову опытного старца, господин Лопатин, что неравенство в браке есть вещь весьма ужасная. Вещь эта лишила мир многих великих талантов; прошу то помнить, господин Лопатин». Затем следовал целый обвинительный акт против «Надежды», душа которой называлась даже «добычею пекла» (тут я уже решительно узнал руку капитана). Она обвинялась в долгой развратной жизни, из которой могла бы выйти, если бы захотела, «ибо имеет родственников своей фамилии, хотя весьма удаленных, которые — я уверен в том — извлекли бы падшую из ее социального положения, но, по натуральной склонности сей особы к разврату, она предпочитала погрязать в болоте, из которого вы тщетно имеете намерение спасти ее, причем, без сомнения, погубите и жизнь свою и чудный ваш талант». Она обвинялась в убийстве человека, «и также весьма порядочного господина, не отличавшегося талантами, подобно вам, но прекрасного человека, получавшего на службе пятьдесят рублей в месяц и имевшего в виду увеличить свое содержание, которое было бы весьма достаточно для жизни их обоих, ибо на что же могло рассчитывать подобное существо, как эта презренная, которая, однако, по склонности своей, предпочла отказать этому молодому человеку, господину Никитину, в браке, лишь бы продолжать гнусную жизнь свою?..»</z> <z><o></o>Письмо было очень длинное; я не дочитал и бросил его в топившуюся печку. Участие Бессонова в этом деле для меня показалось несомненным. С какой стати капитану заботиться о спасении моей души? Вся кровь бросилась мне в голову, и первым моим движением было бежать к Бессонову. Я не знаю, что бы я с ним сделал. О капитане я не думал: этот ренегат, скрывающий свое ренегатство, был уговорен, подпоен, может быть чем-нибудь запуган. Я схватил шляпу и был уже у дверей, когда опомнился. Лучше было прежде успокоиться и потом уже решить, что делать.</z> <z><o></o>Я утвердился в этом решении и, в ожидании Надежды Николаевны, попробовал писать кое-какие аксессуары картины, думая успокоиться в работе; но кисть прыгала по холсту, и глаза не видели красок. Я оделся, чтобы выйти и освежиться на воздухе; отворив дверь, я увидел, что перед ней стоит Надежда Николаевна, бледная, задыхающаяся, с выражением ужаса в широко раскрытых глазах.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XVIII</h2> <z><o></o><span style=" letter-spacing: 0.2em">Из дневника Бессонова</span>. Тоска! Тоска эта преследует меня, где бы я ни был, что бы я ни делал, чтобы забыть, утолить ее чем-нибудь. Глаза мои наконец открылись; с тех пор как я ничего не записываю в этот дневник, прошел месяц, и в этот месяц решилось все. Куда девалось это хваленое философское спокойствие? Где мои бессонные ночи, проводимые за работой? Я, тот самый я, который гордился тем, что имею характер в наше бесхарактерное время, смят и уничтожен налетевшей бурей... Какой бурей? Разве это буря? Я презираю себя, презираю за свою прежнюю гордость, которая не помешала мне склониться перед пустой страстью; презираю за то, что позволил этому дьяволу в образе женщины овладеть своей душой. Да, если бы во мне жила вера в сверхъестественное, я не мог бы иначе объяснить случившееся, как наваждением.</z> <z><o></o>Перечитал написанные строчки... Что за унизительные, жалкие жалобы! О, где ты, моя гордость, где сила воли, дававшая мне возможность переламывать себя и жить не так, как живется, а как я хотел жить? Я унизился до мелочной интриги: написал письмо матери, и она, без сомнения, рассказала все, что я хотел, его сестре, и из этого ничего не вышло; в нетерпении я заставил старого дурака написать безграмотное письмо Лопатину — и из этого ничего не выйдет, я знаю это. Он бросит письмо в огонь, или, еще хуже, он покажет его ей, своей любовнице, и они вместе будут читать его, потешаться над безграмотными излияниями капитанской души и будут издеваться надо мной, потому что поймут, что некому было, кроме меня, толкнуть капитана на эту пошлость.</z> <z><o></o>Его любовнице! Так ли это? Слово сорвалось у меня с пера, но я до сих пор не знаю, правда ли это? А если это не так? Если для меня есть еще надежда? Что заставляет меня думать, что он полюбил ее, кроме смутных подозрений, возбужденных безумной ревностью?</z> <z><o></o>Три года тому назад все было возможно и легко. Я лгал в этом самом дневнике, когда писал, что отказался от нее, потому что увидел невозможность спасти. Если не лгал, то обманывал себя. Ее легко было спасти: нужно было только наклониться и поднять ее. Я не захотел наклониться. Я понял это только теперь, когда мое сердце болит любовью к ней. Любовью! Нет, это не любовь, это страсть безумная, это пожар, в котором я весь горю. Чем потушить его?</z> <z><o></o>Я пойду к ней и поговорю с нею. Я соберу все свои силы и буду говорить спокойно. Пусть она выбирает между мною и им. Я скажу только правду, скажу, что ей нельзя рассчитывать на этого впечатлительного человека, который сегодня думает о ней, а завтра его поглотит что-нибудь другое и она будет забыта. Иду! Так или иначе, а это нужно кончить. Я слишком измучен и больше не могу...</z> <z><o></o><i>В тот же день.</i></z> <z><o></o>Я был у нее. Сейчас иду к нему.</z> <z><o></o>Это последние строки, которые будут написаны в этом дневнике. Ничто не может удержать меня. Нет у меня власти над собою...</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/v-m-garshin/index.html">В. М. Гаршин</a>. <a href="/text/4440/index.html">Надежда Николаевна</a></div> <h2>XIX</h2> <z><o></o><span style=" letter-spacing: 0.2em">Записки Лопатина</span>. Зачем тянуть дальше? Не лучше ли кончить свои воспоминания на этих строках?</z> <z><o></o>Нет, я напишу до конца. Все равно: если я и брошу перо и эту тетрадь, этот ужасный день будет переживаться мною в тысячный раз; в тысячный раз я испытаю ужас, и мучения совести, и муки потери; в тысячный раз сцена, о которой я сейчас буду писать, пройдет перед моими глазами во всех своих подробностях, и каждая из этих подробностей ляжет на сердце новым страшным ударом. Буду продолжать и доведу до конца.</z> <z><o></o>Я привел Надежду Николаевну в комнату; она едва стояла на ногах и дрожала, как в лихорадке. Она смотрела на меня все тем же испуганным взглядом и в первую минуту не могла сказать слова. Я усадил ее и дал ей воды.</z> <z><o></o>— Андрей Николаевич, берегитесь. Заприте дверь... не впускайте никого. Он придет сейчас.</z> <z><o></o>— Кто, Бессонов?</z> <z><o></o>— Заприте дверь, — шептала она.</z> <z><o></o>Гнев овладел мною. Ему мало безыменных писем; он дошел до насилия.</z> <z><o></o>— Что он сделал с вами? Где вы его видели? Успокойтесь. Выпейте еще воды и расскажите. Где вы его видели?</z> <z><o></o>— Он был у меня...</z> <z><o></o>— В первый раз?</z> <z><o></o>— Нет, не в первый. Он был еще два раза. Я не хотела говорить вам, чтобы не рассердить вас. Я просила его перестать ходить ко мне; я сказала, что мне тяжело видеть его. Он молча ушел и не был недели три. Сегодня он пришел рано и ждал, пока я оденусь.</z> <z><o></o>Она замолчала: ей было трудно продолжать.</z> <z><o></o>— Что ж дальше?</z> <z><o></o>— Я никогда не видела его таким. Он говорил сначала спокойно. Он говорил о вас. Он не говорил о вас ничего дурного; сказал только, что вы человек впечатлительный и увлекающийся и что я не могу надеяться на вас. Он просто сказал, что вы меня бросите, потому что вам скоро надоест возиться со мной...</z> <z><o></o>Она замолчала и расплакалась. О, никогда такая любовь и жалость не овладевали мной! Я взял ее холодные руки и целовал их. Я был безумно счастлив; слова без удержу полились из уст моих. Я сказал, что я люблю ее на всю жизнь, что она должна быть моей женой, что она видит и знает, что Бессонов не прав. Я сказал ей тысячу нелепых слов, счастливых слов, по большей части не имевших никакого внешнего смысла, но она поняла их. Я видел ее милое лицо, озаренное счастьем, на моей груди, это было совсем новое, немного чужое лицо, не то лицо с тайным мученьем в чертах, которое я привык видеть.</z> <z><o></o>Она улыбалась, и плакала, и целовала мои руки, и прижималась ко мне. И в ту минуту во всем мире не было ничего, кроме нас двоих. Она говорила что-то о своем счастии и о том, что она полюбила меня с первых же дней нашего знакомства и убегала от меня, испугавшись этой любви; что она не стоит меня, что ей страшно связать мою судьбу со своей; и снова обнимала меня и снова плакала счастливыми слезами. Наконец она опомнилась.</z> <z><o></o>— А Бессонов? — вдруг сказала она.</z> <z><o></o>— Пусть приходит Бессонов, — ответил я. — Какое нам с вами дело до Бессонова.</z> <z><o></o>— Постойте, я кончу, что начала говорить о нем. Да, он говорил о вас. Потом о себе. Он сказал, что он гораздо более надежная опора, чем вы. Он напомнил мне, что три года тому назад я любила его и пошла бы за ним. И когда я сказала, что он обманывает сам себя, вся его гордость вспыхнула, и он до такой степени вышел из себя, что бросился на меня... Постойте, — сказала Надежда Николаевна, схватив меня за руку, когда увидела, что я вскочил на ноги, — он не тронул меня... Мне жалко его, Андрей Николаевич... он у меня в ногах валялся, этот самолюбивый человек! Если бы вы видели это!</z> <z><o></o>— Что же вы сказали ему?</z> <z><o></o>— Что же было говорить? Я молчала. Я сказала только, что не люблю его. И когда он спросил — не потому ли, что люблю вас, я сказала ему правду... Тогда с ним случилось что-то такое страшное, что я не могу понять. Он кинулся на меня, обнял меня, прошептал мне: «прощай, прощай!» — и пошел к двери. Никогда я не видела такого ужасного лица. Я упала на стул почти без сил. <i>У</i> двери он обернулся и странно так засмеялся и говорит: «Впрочем, я еще увижусь с тобой и с ним». И лицо его было так ужасно...</z> <z><o></o>Она вдруг перестала говорить и страшно побледнела, устремив глаза ко входу в мастерскую. Я обернулся. В дверях стоял Бессонов.</z> <z><o></o>— Не ждали? — сказал он, заикаясь. — Я не обеспокоил вас и прошел с черной лестницы.</z> <z><o></o>Я вскочил на ноги и стал против него. И мы стояли так долго, меряя друг друга глазами. Он был действительно способен навести ужас. Бледный, с красными, воспаленными глазами, с ненавистью устремленными на меня, он ничего не говорил; его тонкие губы только шептали что-то, дрожа. Мне вдруг стало жаль его.</z> <z><o></o>— Сергей Васильевич, зачем вы пришли? Если вы хотите говорить со мной, подите и успокойтесь.</z> <z><o></o>— Я спокоен, Лопатин... Я болен, но спокоен. Я уже решил все, и мне не от чего волноваться.</z> <z><o></o>— Зачем же вы пришли?</z> <z><o></o>— Затем, чтобы сказать вам несколько слов. Вы думаете быть счастливым с ней? — он указал рукою на Надежду Николаевну. — Вы не будете счастливы! Я не позволю вам этого.</z> <z><o></o>— Уйдите отсюда, — сказал я, делая страшные усилия, чтобы говорить спокойно. — Подите отдохните. Вы сами сказали, что больны.</z> <z><o></o>— Это мое дело. Вы слушайте, что я вам скажу. Я ошибся... Я виноват. Я люблю ее. Отдайте ее мне.</z> <z><o></o>«Он сошел с ума!» — мелькнуло у меня в голове.</z> <z><o></o>— Я не могу жить без нее, — продолжал он глухим и хриплым голосом. — Я не выпущу вас, пока вы не скажете мне «да!»</z> <z><o></o>— Сергей Васильевич!</z> <z><o></o>— И вы скажете мне это «да», или...</z> <z><o></o>Я взял его за плечи и повернул к двери, он шел послушно. Но, подойдя к двери, вместо того чтобы взяться за ручку, он повернул ключ, сильным движением оттолкнул меня и стал в угрожающую позу. Надежда Николаевна вскрикнула.</z> <z><o></o>Я увидел, как он переложил ключ в левую руку, а правую опустил в карман. Когда он вынул ее, в ней блестел предмет, которому я тогда не успел дать названия. Но вид этого предмета ужаснул меня. Не помня себя, я схватил стоявшее в углу копье, и когда он направил револьвер на Надежду Николаевну, я с диким воплем кинулся на него. Все покатилось куда-то с страшным грохотом.</z> <z> </z> <z><o></o>Тогда началась казнь.</z> <z><o></o>Я не знаю, сколько времени я лежал без сознания. Когда я очнулся, я не помнил ничего. То, что я лежал на полу, то, что я видел сквозь какой-то странный сизый туман потолок, то, что я чувствовал, что в груди у меня есть что-то, мешающее мне двинуться и сказать слово, — все это не удивило меня. Казалось, что все это так и нужно для какого-то дела, которое нужно сделать и которого я никак не мог вспомнить.</z> <z><o></o>Картина! Да. Шарлотта Корде и Илья Муромец... Он сидит и читает, а она переворачивает ему листы и дико смеется... Какие пустяки! Это не то; это не тот вопрос, о котором говорит Гельфрейх.</z> <z><o></o>Я делаю движение и чувствую, что мне очень больно. Конечно, это так нужно, иначе и нельзя.</z> <z><o></o>Тишина. Ожившая муха звенит в воздухе и потом бьется в стекло. Рамы еще не вынуты, но сквозь них доходит веселое дребезжание дрожек. Дымок расходится перед моими глазами, странный сизый дымок, и я ясно вижу на потолке грубую лепную розетку вокруг крюка. Я думаю, что это очень странный орнамент; я никогда не замечал его прежде. И кто-то касается моей руки; я повертываю голову и вижу чью-то руку, маленькую, нежную, белую, лежащую на полу. Я не могу достать ее, и мне очень это жаль, потому что это рука Надежды Николаевны, которую я люблю больше всего на свете...</z> <z><o></o>И вдруг яркий луч сознания озаряет меня, и я сразу припоминаю все, что случилось... Он убил ее.</z> <z><o></o>Не может быть! Не может быть! Она жива. Она только ранена. Помогите! Помогите! Я кричу, но звука не слышно. Только какое-то клокотание в груди душит и давит меня, и розовая пена клубится на моих губах. Он убил и меня.</z> <z><o></o>Собрав силы, я приподнялся и увидел ее лицо. Глаза ее были закрыты, и она была неподвижна. Я чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове. Я хотел бы лишиться сознания. Я упал к ней на грудь и покрывал поцелуями это лицо, полчаса тому назад полное жизни и счастья, доверчиво прижимавшееся к моей груди. Теперь оно было неподвижно и строго; маленькая ранка над глазом уже не сочилась кровью. Она была мертва.</z> <z> </z> <z><o></o>Когда выломали дверь и Семен Иванович бросился ко мне, я почувствовал, что меня оставляют последние силы. Меня подняли и положили на диван. Я видел, как взяли и вынесли ее, я хотел крикнуть, просить, умолять, чтобы этого не делали, чтобы оставили ее здесь, подле меня. Но я не мог крикнуть; я только беззвучно шептал, пока доктор осматривал мою простреленную навылет грудь.</z> <z><o></o>Вынесли и его. Он лежал с суровым и страшным лицом, залитым кровью, волной хлынувшей из смертельной раны на голове.</z> <z> </z> <z><o></o>Я кончаю. Что еще прибавлять?</z> <z><o></o>Соня приехала сейчас же, вызванная телеграммой Семена Ивановича. Меня лечили долго и упорно и продолжают лечить. Соня и Гельфрейх уверены, что я останусь жив. Они хотят везти меня за границу и надеются на это путешествие как на каменную гору.</z> <z><o></o>Но я чувствую, что мне осталось уже немного дней. Рана моя закрылась, но грудь разрушается другой болезнью: я знаю, что у меня чахотка. И третья, еще более страшная болезнь помогает ей. Я ни на минуту не забываю Надежду Николаевну и Бессонова; страшные подробности последнего дня вечно стоят перед моим душевным взором, и какой-то голос, не переставая, нашептывает мне на ухо о том, что я убил человека.</z> <z><o></o>Меня не судили. «Дело» прекращено: было признано, что я убил, защищаясь.</z> <z><o></o>Но для человеческой совести нет писаных законов, нет учения о невменяемости, и я несу за свое преступление казнь. Мне недолго уже нести ее. Скоро господь простит меня, и мы встретимся все трое там, где наши страсти и страдания покажутся нам ничтожными и потонут в свете вечной любви.</z> <cr>1885 г</cr>

4478

Не осталося Мне от батюшки Палат каменных, Слуг и золота; Он оставил мне Клад наследственный: Волю твердую, Удаль смелую. С ними молодцу Всюду весело! Без казны богат, Без почета горд. В горе, в черный день, Соловьем поешь; При нужде, в беде Смотришь соколом; Нараспашку грудь Против недруга, Под грозой, в бою Улыбаешься. И мила душе Доля всякая, И весь белый свет Раем кажется! Не осталося Мне от батюшки Палат каменных, Слуг и золота; Он оставил мне Клад наследственный: Волю твердую, Удаль смелую. С ними молодцу Всюду весело! Без казны богат, Без почета горд. В горе, в черный день, Соловьем поешь; При нужде, в беде Смотришь соколом; Нараспашку грудь Против недруга, Под грозой, в бою Улыбаешься. И мила душе Доля всякая, И весь белый свет Раем кажется!

И. С. Никитин

Наследство («Не осталося...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4478/index.html">Наследство («Не осталося...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Наследство</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не осталося</v><c></c> <v><m></m>Мне от батюшки</v><c></c> <v><m></m>Палат каменных,</v><c></c> <v><m></m>Слуг и золота;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Он оставил мне</v><c></c> <v><m></m>Клад наследственный:</v><c></c> <v><m></m>Волю твердую,</v><c></c> <v><m></m>Удаль смелую.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>С ними молодцу</v><c></c> <v><m></m>Всюду весело!</v><c></c> <v><m></m>Без казны богат,</v><c></c> <v><m></m>Без почета горд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В горе, в черный день,</v><c></c> <v><m></m>Соловьем поешь;</v><c></c> <v><m></m>При нужде, в беде</v><c></c> <v><m></m>Смотришь соколом;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Нараспашку грудь</v><c></c> <v><m></m>Против недруга,</v><c></c> <v><m></m>Под грозой, в бою</v><c></c> <v><m></m>Улыбаешься.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мила душе</v><c></c> <v><m></m>Доля всякая,</v><c></c> <v><m></m>И весь белый свет</v><c></c> <v><m></m>Раем кажется!</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4478/index.html">Наследство («Не осталося...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Наследство</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не осталося</v><c></c> <v><m></m>Мне от батюшки</v><c></c> <v><m></m>Палат каменных,</v><c></c> <v><m></m>Слуг и золота;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Он оставил мне</v><c></c> <v><m></m>Клад наследственный:</v><c></c> <v><m></m>Волю твердую,</v><c></c> <v><m></m>Удаль смелую.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>С ними молодцу</v><c></c> <v><m></m>Всюду весело!</v><c></c> <v><m></m>Без казны богат,</v><c></c> <v><m></m>Без почета горд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В горе, в черный день,</v><c></c> <v><m></m>Соловьем поешь;</v><c></c> <v><m></m>При нужде, в беде</v><c></c> <v><m></m>Смотришь соколом;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Нараспашку грудь</v><c></c> <v><m></m>Против недруга,</v><c></c> <v><m></m>Под грозой, в бою</v><c></c> <v><m></m>Улыбаешься.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мила душе</v><c></c> <v><m></m>Доля всякая,</v><c></c> <v><m></m>И весь белый свет</v><c></c> <v><m></m>Раем кажется!</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4492

Село замолчало; безлюдны дороги; Недвижно бор темный стоит; На светлые воды, на берег отлогий Задумчиво месяц глядит. Как яркие звезды, в тумане сверкают Вдоль луга огни косарей, И бледные тени их смутно мелькают Вокруг разведенных огней. И вторит отчетливо чуткое эхо Уснувших давно берегов Разгульные песни, и отзывы смеха, И говор веселых косцов. Вот песни умолкли; огни потухают; Пустынно и тихо вокруг; Лишь светлые звезды на небе сияют И смотрят на воды и луг. Как призраки, в зеркале вод отражаясь, Зеленые ивы стоят И, мерно от тихого ветра качаясь, Чуть слышно ветвями шумят, И в сумраке лунном, поднявшись высоко Над крепко уснувшим селом, Белеется церковь от изб недалеко, Село осеняя крестом. Спит люд деревенский, трудом утомленный, Лишь где-нибудь бедная мать Ребенка, при свете лучины зажженной, Сквозь сон продолжает качать; Да с жесткой постели поднятый нуждою, Бездетный и слабый старик Плетет себе обувь дрожащей рукою Из свежих размоченных лык. Село замолчало; безлюдны дороги; Недвижно бор темный стоит; На светлые воды, на берег отлогий Задумчиво месяц глядит. Как яркие звезды, в тумане сверкают Вдоль луга огни косарей, И бледные тени их смутно мелькают Вокруг разведенных огней. И вторит отчетливо чуткое эхо Уснувших давно берегов Разгульные песни, и отзывы смеха, И говор веселых косцов. Вот песни умолкли; огни потухают; Пустынно и тихо вокруг; Лишь светлые звезды на небе сияют И смотрят на воды и луг. Как призраки, в зеркале вод отражаясь, Зеленые ивы стоят И, мерно от тихого ветра качаясь, Чуть слышно ветвями шумят, И в сумраке лунном, поднявшись высоко Над крепко уснувшим селом, Белеется церковь от изб недалеко, Село осеняя крестом. Спит люд деревенский, трудом утомленный, Лишь где-нибудь бедная мать Ребенка, при свете лучины зажженной, Сквозь сон продолжает качать; Да с жесткой постели поднятый нуждою, Бездетный и слабый старик Плетет себе обувь дрожащей рукою Из свежих размоченных лык.

И. С. Никитин

«Село замолчало; безлюдны дороги...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4492/index.html">«Село замолчало; безлюдны дороги...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Село замолчало; безлюдны дороги;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Недвижно бор темный стоит;</v><c></c> <v><m></m>На светлые воды, на берег отлогий</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Задумчиво месяц глядит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как яркие звезды, в тумане сверкают</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Вдоль луга огни косарей,</v><c></c> <v><m></m>И бледные тени их смутно мелькают</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Вокруг разведенных огней.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вторит отчетливо чуткое эхо</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уснувших давно берегов</v><c></c> <v><m></m>Разгульные песни, и отзывы смеха,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И говор веселых косцов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот песни умолкли; огни потухают;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пустынно и тихо вокруг;</v><c></c> <v><m></m>Лишь светлые звезды на небе сияют</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И смотрят на воды и луг.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как призраки, в зеркале вод отражаясь,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Зеленые ивы стоят</v><c></c> <v><m></m>И, мерно от тихого ветра качаясь,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Чуть слышно ветвями шумят,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в сумраке лунном, поднявшись высоко</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Над крепко уснувшим селом,</v><c></c> <v><m></m>Белеется церковь от изб недалеко,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Село осеняя крестом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Спит люд деревенский, трудом утомленный,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Лишь где-нибудь бедная мать</v><c></c> <v><m></m>Ребенка, при свете лучины зажженной,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сквозь сон продолжает качать;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да с жесткой постели поднятый нуждою,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Бездетный и слабый старик</v><c></c> <v><m></m>Плетет себе обувь дрожащей рукою</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Из свежих размоченных лык.</v><c></c></z> <cr>27 марта 1854</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4492/index.html">«Село замолчало; безлюдны дороги...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Село замолчало; безлюдны дороги;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Недвижно бор темный стоит;</v><c></c> <v><m></m>На светлые воды, на берег отлогий</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Задумчиво месяц глядит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как яркие звезды, в тумане сверкают</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Вдоль луга огни косарей,</v><c></c> <v><m></m>И бледные тени их смутно мелькают</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Вокруг разведенных огней.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вторит отчетливо чуткое эхо</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уснувших давно берегов</v><c></c> <v><m></m>Разгульные песни, и отзывы смеха,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И говор веселых косцов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот песни умолкли; огни потухают;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пустынно и тихо вокруг;</v><c></c> <v><m></m>Лишь светлые звезды на небе сияют</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И смотрят на воды и луг.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как призраки, в зеркале вод отражаясь,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Зеленые ивы стоят</v><c></c> <v><m></m>И, мерно от тихого ветра качаясь,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Чуть слышно ветвями шумят,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в сумраке лунном, поднявшись высоко</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Над крепко уснувшим селом,</v><c></c> <v><m></m>Белеется церковь от изб недалеко,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Село осеняя крестом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Спит люд деревенский, трудом утомленный,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Лишь где-нибудь бедная мать</v><c></c> <v><m></m>Ребенка, при свете лучины зажженной,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сквозь сон продолжает качать;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да с жесткой постели поднятый нуждою,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Бездетный и слабый старик</v><c></c> <v><m></m>Плетет себе обувь дрожащей рукою</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Из свежих размоченных лык.</v><c></c></z> <cr>27 марта 1854</cr></pmm></pms></div>

4486

«Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей И опять за работу приняться! Промотал хомуты, промотал лошадей, — Верно, по миру хочешь таскаться? Ведь и так от соседей мне нету житья, Показаться на улицу стыдно; Словно в трубы трубят: что, родная моя, Твоего Пантелея не видно? А ты думаешь: где же опричь ему быть, Чай, опять загулял с бурлаками... И сердечко в груди закипит, закипит, И, вздохнувши, зальешься слезами». — «Не дурачь ты меня, — муж жене отвечал, — Я не первый денек тебя знаю, Да по чьей же я милости пьяницей стал И теперь ни за что пропадаю? Не вино с бурлаками — я кровь свою пью, Ею горе мое заливаю, Да за чаркой тебя проклинаю, змею, И тебя и себя проклинаю! Ах ты, время мое, золотая пора, Не видать уж тебя, верно, боле! Как, бывало, с зарей на телегах с двора Едешь рожь убирать в свое поле: Сбруя вся на заказ, кони — любо взглянуть, Словно звери, из упряжи рвутся; Не успеешь, бывало, вожжой шевельнуть — Уж голубчики вихрем несутся, Пашешь — песню поешь, косишь — устали нет; Придет праздник — помолишься богу, По деревне идешь — и почет, и привет: Старики уступают дорогу! А теперь... Одного я вот в толк не возьму: В закромах у нас чисто и пусто; Ину пору и нету соломы в дому, В кошеле и подавно не густо; На тебя ж поглядишь — что откуда идет: Что ни праздник — иная обновка; Оно, может, тебе и господь подает, Да не верится... что-то неловко!..» — «Не велишь ли ты мне в старых тряпках ходить? — Покрасневши, жена отвечала. — Кажись, было на что мне обновки купить, — Я ведь целую зимушку пряла. Вот тебе-то, неряхе, великая честь! Вишь, он речи какие заводит: Самому же лаптишек не хочется сплесть, А зипун-то онучи не стоит». — «Поистерся немного, не всем щеголять; Бедняку что бог дал, то и ладно. А ты любишь гостей-то по платью встречать, Сосед ходит недаром нарядно». — «Ах, родные мои, — закричала жена, — Уж и гостя приветить нет воли! Ну, хорош муженек, хороши времена: Не води с людьми хлеба и соли! Да вот на-ка тебе! Не по-твоему быть! Я не больно тебя испугалась! Таки будет сосед ко мне в гости ходить, Чтоб сердечко твое надрывалось!» — «Коли так, ну и так! — муж жене отвечал. — Мне тебя переучивать поздно; Уж и то я греха много на́ душу взял, А соседа попробовать можно... Перестанем кричать! Собери-ка поесть: Я и то другой день без обеда, Дай хоть хлеба ломоть да влей щей, коли есть, Молоко-то оставь для соседа». — «Да вот хлеба-то я не успела испечь! — Жена, с лавки вскочивши, сказала. — Коли хочешь поесть, почини прежде печь...» — И на печку она указала. Муж ни слова на это жене не сказал; Взял зипун свой и шапку с постели, Постоял у окна, головой покачал И пошел куда очи глядели. Только он из ворот, сосед вот он — идет, Шляпа набок, халат нараспашку, От коневьих сапог чистым дегтем несет, И застегнута лентой рубашка. «Будь здоров, Пантелей! Что повесил, брат, нос? Аль запала в головушку дума?» — «Видишь, бойкий какой! А ты что мне за спрос?» — Пантелей ему молвил угрюмо. «Что так больно сердит! знать, болит голова, Или просто некстати зазнался? ..» Пантелей второпях засучал рукава, Исподлобья кругом озирался. «Эх, была не была! Ну, держися, дружок!» — И мужик во всю мочь развернулся Да как хватит соседа с размаху в висок, И не охнул — бедняк протянулся. Ввечеру Пантелей уж сидел в кабаке И, слегка подгульнув с бурлаками, Крепко руку свою прислонивши к щеке, Песни пел, заливаясь слезами. «Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей И опять за работу приняться! Промотал хомуты, промотал лошадей, — Верно, по миру хочешь таскаться? Ведь и так от соседей мне нету житья, Показаться на улицу стыдно; Словно в трубы трубят: что, родная моя, Твоего Пантелея не видно? А ты думаешь: где же опричь ему быть, Чай, опять загулял с бурлаками... И сердечко в груди закипит, закипит, И, вздохнувши, зальешься слезами». — «Не дурачь ты меня, — муж жене отвечал, — Я не первый денек тебя знаю, Да по чьей же я милости пьяницей стал И теперь ни за что пропадаю? Не вино с бурлаками — я кровь свою пью, Ею горе мое заливаю, Да за чаркой тебя проклинаю, змею, И тебя и себя проклинаю! Ах ты, время мое, золотая пора, Не видать уж тебя, верно, боле! Как, бывало, с зарей на телегах с двора Едешь рожь убирать в свое поле: Сбруя вся на заказ, кони — любо взглянуть, Словно звери, из упряжи рвутся; Не успеешь, бывало, вожжой шевельнуть — Уж голубчики вихрем несутся, Пашешь — песню поешь, косишь — устали нет; Придет праздник — помолишься богу, По деревне идешь — и почет, и привет: Старики уступают дорогу! А теперь... Одного я вот в толк не возьму: В закромах у нас чисто и пусто; Ину пору и нету соломы в дому, В кошеле и подавно не густо; На тебя ж поглядишь — что откуда идет: Что ни праздник — иная обновка; Оно, может, тебе и господь подает, Да не верится... что-то неловко!..» — «Не велишь ли ты мне в старых тряпках ходить? — Покрасневши, жена отвечала. — Кажись, было на что мне обновки купить, — Я ведь целую зимушку пряла. Вот тебе-то, неряхе, великая честь! Вишь, он речи какие заводит: Самому же лаптишек не хочется сплесть, А зипун-то онучи не стоит». — «Поистерся немного, не всем щеголять; Бедняку что бог дал, то и ладно. А ты любишь гостей-то по платью встречать, Сосед ходит недаром нарядно». — «Ах, родные мои, — закричала жена, — Уж и гостя приветить нет воли! Ну, хорош муженек, хороши времена: Не води с людьми хлеба и соли! Да вот на-ка тебе! Не по-твоему быть! Я не больно тебя испугалась! Таки будет сосед ко мне в гости ходить, Чтоб сердечко твое надрывалось!» — «Коли так, ну и так! — муж жене отвечал. — Мне тебя переучивать поздно; Уж и то я греха много на́ душу взял, А соседа попробовать можно... Перестанем кричать! Собери-ка поесть: Я и то другой день без обеда, Дай хоть хлеба ломоть да влей щей, коли есть, Молоко-то оставь для соседа». — «Да вот хлеба-то я не успела испечь! — Жена, с лавки вскочивши, сказала. — Коли хочешь поесть, почини прежде печь...» — И на печку она указала. Муж ни слова на это жене не сказал; Взял зипун свой и шапку с постели, Постоял у окна, головой покачал И пошел куда очи глядели. Только он из ворот, сосед вот он — идет, Шляпа набок, халат нараспашку, От коневьих сапог чистым дегтем несет, И застегнута лентой рубашка. «Будь здоров, Пантелей! Что повесил, брат, нос? Аль запала в головушку дума?» — «Видишь, бойкий какой! А ты что мне за спрос?» — Пантелей ему молвил угрюмо. «Что так больно сердит! знать, болит голова, Или просто некстати зазнался? ..» Пантелей второпях засучал рукава, Исподлобья кругом озирался. «Эх, была не была! Ну, держися, дружок!» — И мужик во всю мочь развернулся Да как хватит соседа с размаху в висок, И не охнул — бедняк протянулся. Ввечеру Пантелей уж сидел в кабаке И, слегка подгульнув с бурлаками, Крепко руку свою прислонивши к щеке, Песни пел, заливаясь слезами.

И. С. Никитин

Ссора («„Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4486/index.html">Ссора («„Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Ссора</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>«Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И опять за работу приняться!</v><c></c> <v><m></m>Промотал хомуты, промотал лошадей, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Верно, по миру хочешь таскаться?</v><c></c> <v><m></m>Ведь и так от соседей мне нету житья,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Показаться на улицу стыдно;</v><c></c> <v><m></m>Словно в трубы трубят: что, родная моя,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Твоего Пантелея не видно?</v><c></c> <v><m></m>А ты думаешь: где же опричь ему быть,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Чай, опять загулял с бурлаками...</v><c></c> <v><m></m>И сердечко в груди закипит, закипит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И, вздохнувши, зальешься слезами».</v><c></c> <v><m></m>— «Не дурачь ты меня, — муж жене отвечал, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я не первый денек тебя знаю,</v><c></c> <v><m></m>Да по чьей же я милости пьяницей стал</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И теперь ни за что пропадаю?</v><c></c> <v><m></m>Не вино с бурлаками — я кровь свою пью,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ею горе мое заливаю,</v><c></c> <v><m></m>Да за чаркой тебя проклинаю, змею,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И тебя и себя проклинаю!</v><c></c> <v><m></m>Ах ты, время мое, золотая пора,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не видать уж тебя, верно, боле!</v><c></c> <v><m></m>Как, бывало, с зарей на телегах с двора</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Едешь рожь убирать в свое поле:</v><c></c> <v><m></m>Сбруя вся на заказ, кони — любо взглянуть,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Словно звери, из упряжи рвутся;</v><c></c> <v><m></m>Не успеешь, бывало, вожжой шевельнуть —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уж голубчики вихрем несутся,</v><c></c> <v><m></m>Пашешь — песню поешь, косишь — устали нет;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Придет праздник — помолишься богу,</v><c></c> <v><m></m>По деревне идешь — и почет, и привет:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Старики уступают дорогу!</v><c></c> <v><m></m>А теперь... Одного я вот в толк не возьму:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В закромах у нас чисто и пусто;</v><c></c> <v><m></m>Ину пору и нету соломы в дому,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В кошеле и подавно не густо;</v><c></c> <v><m></m>На тебя ж поглядишь — что откуда идет:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что ни праздник — иная обновка;</v><c></c> <v><m></m>Оно, может, тебе и господь подает,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да не верится... что-то неловко!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Не велишь ли ты мне в старых тряпках ходить? —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Покрасневши, жена отвечала. —</v><c></c> <v><m></m>Кажись, было на что мне обновки купить, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я ведь целую зимушку пряла.</v><c></c> <v><m></m>Вот тебе-то, неряхе, великая честь!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Вишь, он речи какие заводит:</v><c></c> <v><m></m>Самому же лаптишек не хочется сплесть,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А зипун-то онучи не стоит».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Поистерся немного, не всем щеголять;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Бедняку что бог дал, то и ладно.</v><c></c> <v><m></m>А ты любишь гостей-то по платью встречать,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сосед ходит недаром нарядно».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ах, родные мои, — закричала жена, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уж и гостя приветить нет воли!</v><c></c> <v><m></m>Ну, хорош муженек, хороши времена:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не води с людьми хлеба и соли!</v><c></c> <v><m></m>Да вот на-ка тебе! Не по-твоему быть!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я не больно тебя испугалась!</v><c></c> <v><m></m>Таки будет сосед ко мне в гости ходить,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Чтоб сердечко твое надрывалось!»</v><c></c> <v><m></m>— «Коли так, ну и так! — муж жене отвечал. —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Мне тебя переучивать поздно;</v><c></c> <v><m></m>Уж и то я греха много на́ душу взял,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А соседа попробовать можно...</v><c></c> <v><m></m>Перестанем кричать! Собери-ка поесть:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я и то другой день без обеда,</v><c></c> <v><m></m>Дай хоть хлеба ломоть да влей щей, коли есть,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Молоко-то оставь для соседа».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Да вот хлеба-то я не успела испечь! —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жена, с лавки вскочивши, сказала. —</v><c></c> <v><m></m>Коли хочешь поесть, почини прежде печь...» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И на печку она указала.</v><c></c> <v><m></m>Муж ни слова на это жене не сказал;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Взял зипун свой и шапку с постели,</v><c></c> <v><m></m>Постоял у окна, головой покачал</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И пошел куда очи глядели.</v><c></c> <v><m></m>Только он из ворот, сосед вот он — идет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Шляпа набок, халат нараспашку,</v><c></c> <v><m></m>От коневьих сапог чистым дегтем несет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И застегнута лентой рубашка.</v><c></c> <v><m></m>«Будь здоров, Пантелей! Что повесил, брат, нос?</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Аль запала в головушку дума?»</v><c></c> <v><m></m>— «Видишь, бойкий какой! А ты что мне за спрос?» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пантелей ему молвил угрюмо.</v><c></c> <v><m></m>«Что так больно сердит! знать, болит голова,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Или просто некстати зазнался? ..»</v><c></c> <v><m></m>Пантелей второпях засучал рукава,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Исподлобья кругом озирался.</v><c></c> <v><m></m>«Эх, была не была! Ну, держися, дружок!» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И мужик во всю мочь развернулся</v><c></c> <v><m></m>Да как хватит соседа с размаху в висок,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И не охнул — бедняк протянулся.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ввечеру Пантелей уж сидел в кабаке</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И, слегка подгульнув с бурлаками,</v><c></c> <v><m></m>Крепко руку свою прислонивши к щеке,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Песни пел, заливаясь слезами.</v><c></c></z> <cr>25 февраля 1854</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4486/index.html">Ссора («„Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Ссора</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>«Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И опять за работу приняться!</v><c></c> <v><m></m>Промотал хомуты, промотал лошадей, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Верно, по миру хочешь таскаться?</v><c></c> <v><m></m>Ведь и так от соседей мне нету житья,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Показаться на улицу стыдно;</v><c></c> <v><m></m>Словно в трубы трубят: что, родная моя,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Твоего Пантелея не видно?</v><c></c> <v><m></m>А ты думаешь: где же опричь ему быть,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Чай, опять загулял с бурлаками...</v><c></c> <v><m></m>И сердечко в груди закипит, закипит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И, вздохнувши, зальешься слезами».</v><c></c> <v><m></m>— «Не дурачь ты меня, — муж жене отвечал, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я не первый денек тебя знаю,</v><c></c> <v><m></m>Да по чьей же я милости пьяницей стал</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И теперь ни за что пропадаю?</v><c></c> <v><m></m>Не вино с бурлаками — я кровь свою пью,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ею горе мое заливаю,</v><c></c> <v><m></m>Да за чаркой тебя проклинаю, змею,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И тебя и себя проклинаю!</v><c></c> <v><m></m>Ах ты, время мое, золотая пора,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не видать уж тебя, верно, боле!</v><c></c> <v><m></m>Как, бывало, с зарей на телегах с двора</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Едешь рожь убирать в свое поле:</v><c></c> <v><m></m>Сбруя вся на заказ, кони — любо взглянуть,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Словно звери, из упряжи рвутся;</v><c></c> <v><m></m>Не успеешь, бывало, вожжой шевельнуть —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уж голубчики вихрем несутся,</v><c></c> <v><m></m>Пашешь — песню поешь, косишь — устали нет;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Придет праздник — помолишься богу,</v><c></c> <v><m></m>По деревне идешь — и почет, и привет:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Старики уступают дорогу!</v><c></c> <v><m></m>А теперь... Одного я вот в толк не возьму:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В закромах у нас чисто и пусто;</v><c></c> <v><m></m>Ину пору и нету соломы в дому,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В кошеле и подавно не густо;</v><c></c> <v><m></m>На тебя ж поглядишь — что откуда идет:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что ни праздник — иная обновка;</v><c></c> <v><m></m>Оно, может, тебе и господь подает,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да не верится... что-то неловко!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Не велишь ли ты мне в старых тряпках ходить? —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Покрасневши, жена отвечала. —</v><c></c> <v><m></m>Кажись, было на что мне обновки купить, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я ведь целую зимушку пряла.</v><c></c> <v><m></m>Вот тебе-то, неряхе, великая честь!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Вишь, он речи какие заводит:</v><c></c> <v><m></m>Самому же лаптишек не хочется сплесть,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А зипун-то онучи не стоит».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Поистерся немного, не всем щеголять;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Бедняку что бог дал, то и ладно.</v><c></c> <v><m></m>А ты любишь гостей-то по платью встречать,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сосед ходит недаром нарядно».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ах, родные мои, — закричала жена, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уж и гостя приветить нет воли!</v><c></c> <v><m></m>Ну, хорош муженек, хороши времена:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не води с людьми хлеба и соли!</v><c></c> <v><m></m>Да вот на-ка тебе! Не по-твоему быть!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я не больно тебя испугалась!</v><c></c> <v><m></m>Таки будет сосед ко мне в гости ходить,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Чтоб сердечко твое надрывалось!»</v><c></c> <v><m></m>— «Коли так, ну и так! — муж жене отвечал. —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Мне тебя переучивать поздно;</v><c></c> <v><m></m>Уж и то я греха много на́ душу взял,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А соседа попробовать можно...</v><c></c> <v><m></m>Перестанем кричать! Собери-ка поесть:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я и то другой день без обеда,</v><c></c> <v><m></m>Дай хоть хлеба ломоть да влей щей, коли есть,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Молоко-то оставь для соседа».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Да вот хлеба-то я не успела испечь! —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жена, с лавки вскочивши, сказала. —</v><c></c> <v><m></m>Коли хочешь поесть, почини прежде печь...» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И на печку она указала.</v><c></c> <v><m></m>Муж ни слова на это жене не сказал;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Взял зипун свой и шапку с постели,</v><c></c> <v><m></m>Постоял у окна, головой покачал</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И пошел куда очи глядели.</v><c></c> <v><m></m>Только он из ворот, сосед вот он — идет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Шляпа набок, халат нараспашку,</v><c></c> <v><m></m>От коневьих сапог чистым дегтем несет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И застегнута лентой рубашка.</v><c></c> <v><m></m>«Будь здоров, Пантелей! Что повесил, брат, нос?</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Аль запала в головушку дума?»</v><c></c> <v><m></m>— «Видишь, бойкий какой! А ты что мне за спрос?» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пантелей ему молвил угрюмо.</v><c></c> <v><m></m>«Что так больно сердит! знать, болит голова,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Или просто некстати зазнался? ..»</v><c></c> <v><m></m>Пантелей второпях засучал рукава,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Исподлобья кругом озирался.</v><c></c> <v><m></m>«Эх, была не была! Ну, держися, дружок!» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И мужик во всю мочь развернулся</v><c></c> <v><m></m>Да как хватит соседа с размаху в висок,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И не охнул — бедняк протянулся.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ввечеру Пантелей уж сидел в кабаке</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И, слегка подгульнув с бурлаками,</v><c></c> <v><m></m>Крепко руку свою прислонивши к щеке,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Песни пел, заливаясь слезами.</v><c></c></z> <cr>25 февраля 1854</cr></pmm></pms></div>

4493

Ах! признаюся, воля Ваша, Мне надоела эта «Чаша», И я б благую часть избрал, Когда б огню ее предал. Предмет, конечно, колоссальный, Религиозный и печальный. Но всех элегий грустный тон В наш век и жалок и смешон. Скажите, где здесь совершенство? К тому ж, что скажет духовенство? А здесь ведь очень важен глас Больших бород и длинных ряс. Не дай бог, если л⟨об⟩ их ме⟨дный⟩ Противоречье здесь найдет, — Ведь этой «Чаши» автор бедный Ни за копейку пропадет. Ах! признаюся, воля Ваша, Мне надоела эта «Чаша», И я б благую часть избрал, Когда б огню ее предал. Предмет, конечно, колоссальный, Религиозный и печальный. Но всех элегий грустный тон В наш век и жалок и смешон. Скажите, где здесь совершенство? К тому ж, что скажет духовенство? А здесь ведь очень важен глас Больших бород и длинных ряс. Не дай бог, если л⟨об⟩ их ме⟨дный⟩ Противоречье здесь найдет, — Ведь этой «Чаши» автор бедный Ни за копейку пропадет.

И. С. Никитин

«Ах! признаюся, воля Ваша...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4493/index.html">«Ах! признаюся, воля Ваша...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ах! признаюся, воля Ваша,</v><c></c> <v><m></m>Мне надоела эта «Чаша»,</v><c></c> <v><m></m>И я б благую часть избрал,</v><c></c> <v><m></m>Когда б огню ее предал.</v><c></c> <v><m></m>Предмет, конечно, колоссальный,</v><c></c> <v><m></m>Религиозный и печальный.</v><c></c> <v><m></m>Но всех элегий грустный тон</v><c></c> <v><m></m>В наш век и жалок и смешон.</v><c></c> <v><m></m>Скажите, где здесь совершенство?</v><c></c> <v><m></m>К тому ж, что скажет духовенство?</v><c></c> <v><m></m>А здесь ведь очень важен глас</v><c></c> <v><m></m>Больших бород и длинных ряс.</v><c></c> <v><m></m>Не дай бог, если л⟨об⟩ их ме⟨дный⟩</v><c></c> <v><m></m>Противоречье здесь найдет, —</v><c></c> <v><m></m>Ведь этой «Чаши» автор бедный</v><c></c> <v><m></m>Ни за копейку пропадет.</v><c></c></z> <cr>2 апреля 1854</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4493/index.html">«Ах! признаюся, воля Ваша...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ах! признаюся, воля Ваша,</v><c></c> <v><m></m>Мне надоела эта «Чаша»,</v><c></c> <v><m></m>И я б благую часть избрал,</v><c></c> <v><m></m>Когда б огню ее предал.</v><c></c> <v><m></m>Предмет, конечно, колоссальный,</v><c></c> <v><m></m>Религиозный и печальный.</v><c></c> <v><m></m>Но всех элегий грустный тон</v><c></c> <v><m></m>В наш век и жалок и смешон.</v><c></c> <v><m></m>Скажите, где здесь совершенство?</v><c></c> <v><m></m>К тому ж, что скажет духовенство?</v><c></c> <v><m></m>А здесь ведь очень важен глас</v><c></c> <v><m></m>Больших бород и длинных ряс.</v><c></c> <v><m></m>Не дай бог, если л⟨об⟩ их ме⟨дный⟩</v><c></c> <v><m></m>Противоречье здесь найдет, —</v><c></c> <v><m></m>Ведь этой «Чаши» автор бедный</v><c></c> <v><m></m>Ни за копейку пропадет.</v><c></c></z> <cr>2 апреля 1854</cr></pmm></pms></div>

4479

Не вини одинокую долю, О судьбе по ночам не гадай, Сберегай свою девичью волю, Словно клад золотой, сберегай: Уж недолго тебе оставаться В красном тереме с няней родной, На леса из окна любоваться, Расцветать ненаглядной зарей; Слушать песни подруг светлооких, И по бархату золотом шить, И беспечно в стенах одиноких Беззаботною пташкою жить. Отопрется твой терем дубовый, И простится с тобою отец, И, гордясь подвенечной обновой, Ты пойдешь с женихом под венец; Да не радость — желанную долю — Ты найдешь на пороге чужом: Грубый муж твою юную волю Похоронит за крепким замком. И ты будешь сносить терпеливо, Когда злая старуха свекровь Отвечать станет бранью ревнивой На покорность твою и любовь; Будешь глупой бояться золовки, Пересуды соседей терпеть, За работой сидеть без умолку И от тайного горя худеть, Слушать хмельного мужа укоры, До рассвета его поджидать; И забудешь ты песню, уборы, Станешь злую судьбу проклинать; И, здоровье в груди полумертвой От бесплодной тоски погубя, Преждевременной жалкою жертвой В гроб дощатый положишь себя. И никто со слезой и молитвой На могилу к тебе не придет, И дорогу к могиле забытой Густым снегом метель занесет. Не вини одинокую долю, О судьбе по ночам не гадай, Сберегай свою девичью волю, Словно клад золотой, сберегай: Уж недолго тебе оставаться В красном тереме с няней родной, На леса из окна любоваться, Расцветать ненаглядной зарей; Слушать песни подруг светлооких, И по бархату золотом шить, И беспечно в стенах одиноких Беззаботною пташкою жить. Отопрется твой терем дубовый, И простится с тобою отец, И, гордясь подвенечной обновой, Ты пойдешь с женихом под венец; Да не радость — желанную долю — Ты найдешь на пороге чужом: Грубый муж твою юную волю Похоронит за крепким замком. И ты будешь сносить терпеливо, Когда злая старуха свекровь Отвечать станет бранью ревнивой На покорность твою и любовь; Будешь глупой бояться золовки, Пересуды соседей терпеть, За работой сидеть без умолку И от тайного горя худеть, Слушать хмельного мужа укоры, До рассвета его поджидать; И забудешь ты песню, уборы, Станешь злую судьбу проклинать; И, здоровье в груди полумертвой От бесплодной тоски погубя, Преждевременной жалкою жертвой В гроб дощатый положишь себя. И никто со слезой и молитвой На могилу к тебе не придет, И дорогу к могиле забытой Густым снегом метель занесет.

И. С. Никитин

«Не вини одинокую долю...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4479/index.html">«Не вини одинокую долю...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не вини одинокую долю,</v><c></c> <v><m></m>О судьбе по ночам не гадай,</v><c></c> <v><m></m>Сберегай свою девичью волю,</v><c></c> <v><m></m>Словно клад золотой, сберегай:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж недолго тебе оставаться</v><c></c> <v><m></m>В красном тереме с няней родной,</v><c></c> <v><m></m>На леса из окна любоваться,</v><c></c> <v><m></m>Расцветать ненаглядной зарей;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слушать песни подруг светлооких,</v><c></c> <v><m></m>И по бархату золотом шить,</v><c></c> <v><m></m>И беспечно в стенах одиноких</v><c></c> <v><m></m>Беззаботною пташкою жить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Отопрется твой терем дубовый,</v><c></c> <v><m></m>И простится с тобою отец,</v><c></c> <v><m></m>И, гордясь подвенечной обновой,</v><c></c> <v><m></m>Ты пойдешь с женихом под венец;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да не радость — желанную долю —</v><c></c> <v><m></m>Ты найдешь на пороге чужом:</v><c></c> <v><m></m>Грубый муж твою юную волю</v><c></c> <v><m></m>Похоронит за крепким замком.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ты будешь сносить терпеливо,</v><c></c> <v><m></m>Когда злая старуха свекровь</v><c></c> <v><m></m>Отвечать станет бранью ревнивой</v><c></c> <v><m></m>На покорность твою и любовь;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Будешь глупой бояться золовки,</v><c></c> <v><m></m>Пересуды соседей терпеть,</v><c></c> <v><m></m>За работой сидеть без умолку</v><c></c> <v><m></m>И от тайного горя худеть,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слушать хмельного мужа укоры,</v><c></c> <v><m></m>До рассвета его поджидать;</v><c></c> <v><m></m>И забудешь ты песню, уборы,</v><c></c> <v><m></m>Станешь злую судьбу проклинать;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И, здоровье в груди полумертвой</v><c></c> <v><m></m>От бесплодной тоски погубя,</v><c></c> <v><m></m>Преждевременной жалкою жертвой</v><c></c> <v><m></m>В гроб дощатый положишь себя.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И никто со слезой и молитвой</v><c></c> <v><m></m>На могилу к тебе не придет,</v><c></c> <v><m></m>И дорогу к могиле забытой</v><c></c> <v><m></m>Густым снегом метель занесет.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4479/index.html">«Не вини одинокую долю...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не вини одинокую долю,</v><c></c> <v><m></m>О судьбе по ночам не гадай,</v><c></c> <v><m></m>Сберегай свою девичью волю,</v><c></c> <v><m></m>Словно клад золотой, сберегай:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж недолго тебе оставаться</v><c></c> <v><m></m>В красном тереме с няней родной,</v><c></c> <v><m></m>На леса из окна любоваться,</v><c></c> <v><m></m>Расцветать ненаглядной зарей;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слушать песни подруг светлооких,</v><c></c> <v><m></m>И по бархату золотом шить,</v><c></c> <v><m></m>И беспечно в стенах одиноких</v><c></c> <v><m></m>Беззаботною пташкою жить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Отопрется твой терем дубовый,</v><c></c> <v><m></m>И простится с тобою отец,</v><c></c> <v><m></m>И, гордясь подвенечной обновой,</v><c></c> <v><m></m>Ты пойдешь с женихом под венец;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да не радость — желанную долю —</v><c></c> <v><m></m>Ты найдешь на пороге чужом:</v><c></c> <v><m></m>Грубый муж твою юную волю</v><c></c> <v><m></m>Похоронит за крепким замком.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ты будешь сносить терпеливо,</v><c></c> <v><m></m>Когда злая старуха свекровь</v><c></c> <v><m></m>Отвечать станет бранью ревнивой</v><c></c> <v><m></m>На покорность твою и любовь;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Будешь глупой бояться золовки,</v><c></c> <v><m></m>Пересуды соседей терпеть,</v><c></c> <v><m></m>За работой сидеть без умолку</v><c></c> <v><m></m>И от тайного горя худеть,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слушать хмельного мужа укоры,</v><c></c> <v><m></m>До рассвета его поджидать;</v><c></c> <v><m></m>И забудешь ты песню, уборы,</v><c></c> <v><m></m>Станешь злую судьбу проклинать;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И, здоровье в груди полумертвой</v><c></c> <v><m></m>От бесплодной тоски погубя,</v><c></c> <v><m></m>Преждевременной жалкою жертвой</v><c></c> <v><m></m>В гроб дощатый положишь себя.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И никто со слезой и молитвой</v><c></c> <v><m></m>На могилу к тебе не придет,</v><c></c> <v><m></m>И дорогу к могиле забытой</v><c></c> <v><m></m>Густым снегом метель занесет.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4501

Словно безлюдный, спокоен весь город. Солнце чуть видно сквозь сеть облаков, Пусто на улице. Утренний холод Вывел узоры на стеклах домов. Крыши повсюду покрыты коврами Мягкого снега; из труб там и сям Дым подымается кверху столбами, Вьется, редеет, подобно клочкам Тучек прозрачных, — и вдаль улетает... Скучная улица! Верно, народ Здесь неохотно дворы покидает... Вот только баба, согнувшись, несет Гробик под мышкою... Вот и другая Встретилась с нею, поклон отдала, Кланяясь, молвила: «Здравствуй, родная!» Остановилась и речь повела: «Кому же этот гробик-то Ты, мать моя, взяла, Сыночек, что ли, кончился Иль дочка умерла?» — «Сынка, моя голубушка, Сбираюсь хоронить; Да вот насилу сбилася И гробик-то купить. А уж свечей и ладану Не знаю где и взять.... Есть старый самоваришко, Хочу в заклад отдать. Муж болен. Вот три месяца Лежит всё на печи, Просить на бедность — совестно, Хоть голосом кричи!» — «И, мать! и я стыдилася Просить в твои года... Глупа была, уж что таить, Глупа да и горда. Теперь привыкла, горя нет; Придешь в знакомый дом, Поплачешь да поклонишься, Расскажешь обо всем: Вдова, мол, я несчастная... Глядишь — присесть велят, Дадут какое платьишко И к чаю пригласят. Другое дело, мать моя, Под окнами ходить, — Вестимо, это совестно, Уж надо нищей быть. А примут тебя в комнате, — Какой же тут порок?.. Ты, кажется, кручинишься, Что помер твой сынок?» — «Ох, я ведь с ним заботушки Немало приняла!.. Кормить его, по немочи, Я грудью не могла. Поутру жидкой кашицы Вольешь ему в рожок, Сосет ее он, бедненький, Да тем и сыт денек. Тут, знаешь, у нас горенка Зимой-то что ледник, — Чуть сонный он размечется, Ну и подымет крик... И весь дрожит от холода... Начнешь ему дышать На красные ручонки-то, Ну и заснет опять». — «И плакать тебе нечего, Что бог его прибрал... Он, мать моя, я думаю, Недолго прохворал?» — «С неделю, друг мой, маялся И не́ брал в рот рожка; Бывало, только капельку Проглотит молока. Вчера, моя голубушка, Ласкаю я его, Глядь — слезки навернулися На глазках у него, Как будто жизнь безгрешную Он кинуть не хотел... А умер тихо, бедненький, Как свечка, догорел!» — «О чем же ты заплакала? Тут воля не твоя. И дети-то при бедности — Железы, мать моя! Вот у меня Аринушка И умница была, По бархату, душа моя, Шить золотом могла; Бывало, за работою До петухов сидит, А мне с поклоном по людям И выйти не велит: „Сама уж, дескать, маменька, Я пропитаю вас“. Работала, работала, — Да и лишилась глаз. Связала мои рученьки: Ведь чахнет от тоски; Слепа, а вяжет кое-как Носчишки да чулки. Чужого калача не съест, А если и возьмет Кусок какой от голода, Всё сердце надорвет: И ест, и плачет глупая; Журишь — ответа нет... Вот каково при бедности С детьми-то жить, мой свет!..» — «Ох, горько, моя милая! Растет дитя — печаль, Умрет оно — своя ведь кровь, Жаль, друг мой, крепко жаль!» — «Молися богу, мать моя, — Не надобно тужить. Прости же, я зайду к тебе Блинов-то закусить». Бабы расстались. На улице снова Пусто. Заборы и стены домов Смотрят печально и как-то сурово. Солнце за длинной грядой облаков Спряталось. Небо так бледно, бесцветно, Точно как мертвое... И облака Так безотрадно глядят, бесприветно, Что поневоле находит тоска... Словно безлюдный, спокоен весь город. Солнце чуть видно сквозь сеть облаков, Пусто на улице. Утренний холод Вывел узоры на стеклах домов. Крыши повсюду покрыты коврами Мягкого снега; из труб там и сям Дым подымается кверху столбами, Вьется, редеет, подобно клочкам Тучек прозрачных, — и вдаль улетает... Скучная улица! Верно, народ Здесь неохотно дворы покидает... Вот только баба, согнувшись, несет Гробик под мышкою... Вот и другая Встретилась с нею, поклон отдала, Кланяясь, молвила: «Здравствуй, родная!» Остановилась и речь повела: «Кому же этот гробик-то Ты, мать моя, взяла, Сыночек, что ли, кончился Иль дочка умерла?» — «Сынка, моя голубушка, Сбираюсь хоронить; Да вот насилу сбилася И гробик-то купить. А уж свечей и ладану Не знаю где и взять.... Есть старый самоваришко, Хочу в заклад отдать. Муж болен. Вот три месяца Лежит всё на печи, Просить на бедность — совестно, Хоть голосом кричи!» — «И, мать! и я стыдилася Просить в твои года... Глупа была, уж что таить, Глупа да и горда. Теперь привыкла, горя нет; Придешь в знакомый дом, Поплачешь да поклонишься, Расскажешь обо всем: Вдова, мол, я несчастная... Глядишь — присесть велят, Дадут какое платьишко И к чаю пригласят. Другое дело, мать моя, Под окнами ходить, — Вестимо, это совестно, Уж надо нищей быть. А примут тебя в комнате, — Какой же тут порок?.. Ты, кажется, кручинишься, Что помер твой сынок?» — «Ох, я ведь с ним заботушки Немало приняла!.. Кормить его, по немочи, Я грудью не могла. Поутру жидкой кашицы Вольешь ему в рожок, Сосет ее он, бедненький, Да тем и сыт денек. Тут, знаешь, у нас горенка Зимой-то что ледник, — Чуть сонный он размечется, Ну и подымет крик... И весь дрожит от холода... Начнешь ему дышать На красные ручонки-то, Ну и заснет опять». — «И плакать тебе нечего, Что бог его прибрал... Он, мать моя, я думаю, Недолго прохворал?» — «С неделю, друг мой, маялся И не́ брал в рот рожка; Бывало, только капельку Проглотит молока. Вчера, моя голубушка, Ласкаю я его, Глядь — слезки навернулися На глазках у него, Как будто жизнь безгрешную Он кинуть не хотел... А умер тихо, бедненький, Как свечка, догорел!» — «О чем же ты заплакала? Тут воля не твоя. И дети-то при бедности — Железы, мать моя! Вот у меня Аринушка И умница была, По бархату, душа моя, Шить золотом могла; Бывало, за работою До петухов сидит, А мне с поклоном по людям И выйти не велит: „Сама уж, дескать, маменька, Я пропитаю вас“. Работала, работала, — Да и лишилась глаз. Связала мои рученьки: Ведь чахнет от тоски; Слепа, а вяжет кое-как Носчишки да чулки. Чужого калача не съест, А если и возьмет Кусок какой от голода, Всё сердце надорвет: И ест, и плачет глупая; Журишь — ответа нет... Вот каково при бедности С детьми-то жить, мой свет!..» — «Ох, горько, моя милая! Растет дитя — печаль, Умрет оно — своя ведь кровь, Жаль, друг мой, крепко жаль!» — «Молися богу, мать моя, — Не надобно тужить. Прости же, я зайду к тебе Блинов-то закусить». Бабы расстались. На улице снова Пусто. Заборы и стены домов Смотрят печально и как-то сурово. Солнце за длинной грядой облаков Спряталось. Небо так бледно, бесцветно, Точно как мертвое... И облака Так безотрадно глядят, бесприветно, Что поневоле находит тоска...

И. С. Никитин

Уличная встреча («Словно безлюдный, спокоен весь город...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4501/index.html">Уличная встреча («Словно безлюдный, спокоен весь город...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Уличная встреча</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Словно безлюдный, спокоен весь город.</v><c></c> <v><m></m>Солнце чуть видно сквозь сеть облаков,</v><c></c> <v><m></m>Пусто на улице. Утренний холод</v><c></c> <v><m></m>Вывел узоры на стеклах домов.</v><c></c> <v><m></m>Крыши повсюду покрыты коврами</v><c></c> <v><m></m>Мягкого снега; из труб там и сям</v><c></c> <v><m></m>Дым подымается кверху столбами,</v><c></c> <v><m></m>Вьется, редеет, подобно клочкам</v><c></c> <v><m></m>Тучек прозрачных, — и вдаль улетает...</v><c></c> <v><m></m>Скучная улица! Верно, народ</v><c></c> <v><m></m>Здесь неохотно дворы покидает...</v><c></c> <v><m></m>Вот только баба, согнувшись, несет</v><c></c> <v><m></m>Гробик под мышкою... Вот и другая</v><c></c> <v><m></m>Встретилась с нею, поклон отдала,</v><c></c> <v><m></m>Кланяясь, молвила: «Здравствуй, родная!»</v><c></c> <v><m></m>Остановилась и речь повела:</v><c></c></z> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <z><o></o><v><m></m>«Кому же этот гробик-то</v><c></c> <v><m></m>Ты, мать моя, взяла,</v><c></c> <v><m></m>Сыночек, что ли, кончился</v><c></c> <v><m></m>Иль дочка умерла?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Сынка, моя голубушка,</v><c></c> <v><m></m>Сбираюсь хоронить;</v><c></c> <v><m></m>Да вот насилу сбилася</v><c></c> <v><m></m>И гробик-то купить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А уж свечей и ладану</v><c></c> <v><m></m>Не знаю где и взять....</v><c></c> <v><m></m>Есть старый самоваришко,</v><c></c> <v><m></m>Хочу в заклад отдать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Муж болен. Вот три месяца</v><c></c> <v><m></m>Лежит всё на печи,</v><c></c> <v><m></m>Просить на бедность — совестно,</v><c></c> <v><m></m>Хоть голосом кричи!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «И, мать! и я стыдилася</v><c></c> <v><m></m>Просить в твои года...</v><c></c> <v><m></m>Глупа была, уж что таить,</v><c></c> <v><m></m>Глупа да и горда.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Теперь привыкла, горя нет;</v><c></c> <v><m></m>Придешь в знакомый дом,</v><c></c> <v><m></m>Поплачешь да поклонишься,</v><c></c> <v><m></m>Расскажешь обо всем:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вдова, мол, я несчастная...</v><c></c> <v><m></m>Глядишь — присесть велят,</v><c></c> <v><m></m>Дадут какое платьишко</v><c></c> <v><m></m>И к чаю пригласят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Другое дело, мать моя,</v><c></c> <v><m></m>Под окнами ходить, —</v><c></c> <v><m></m>Вестимо, это совестно,</v><c></c> <v><m></m>Уж надо нищей быть.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А примут тебя в комнате, —</v><c></c> <v><m></m>Какой же тут порок?..</v><c></c> <v><m></m>Ты, кажется, кручинишься,</v><c></c> <v><m></m>Что помер твой сынок?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ох, я ведь с ним заботушки</v><c></c> <v><m></m>Немало приняла!..</v><c></c> <v><m></m>Кормить его, по немочи,</v><c></c> <v><m></m>Я грудью не могла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поутру жидкой кашицы</v><c></c> <v><m></m>Вольешь ему в рожок,</v><c></c> <v><m></m>Сосет ее он, бедненький,</v><c></c> <v><m></m>Да тем и сыт денек.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тут, знаешь, у нас горенка</v><c></c> <v><m></m>Зимой-то что ледник, —</v><c></c> <v><m></m>Чуть сонный он размечется,</v><c></c> <v><m></m>Ну и подымет крик...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И весь дрожит от холода...</v><c></c> <v><m></m>Начнешь ему дышать</v><c></c> <v><m></m>На красные ручонки-то,</v><c></c> <v><m></m>Ну и заснет опять».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «И плакать тебе нечего,</v><c></c> <v><m></m>Что бог его прибрал...</v><c></c> <v><m></m>Он, мать моя, я думаю,</v><c></c> <v><m></m>Недолго прохворал?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «С неделю, друг мой, маялся</v><c></c> <v><m></m>И не́ брал в рот рожка;</v><c></c> <v><m></m>Бывало, только капельку</v><c></c> <v><m></m>Проглотит молока.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вчера, моя голубушка,</v><c></c> <v><m></m>Ласкаю я его,</v><c></c> <v><m></m>Глядь — слезки навернулися</v><c></c> <v><m></m>На глазках у него,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как будто жизнь безгрешную</v><c></c> <v><m></m>Он кинуть не хотел...</v><c></c> <v><m></m>А умер тихо, бедненький,</v><c></c> <v><m></m>Как свечка, догорел!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «О чем же ты заплакала?</v><c></c> <v><m></m>Тут воля не твоя.</v><c></c> <v><m></m>И дети-то при бедности —</v><c></c> <v><m></m>Железы, мать моя!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот у меня Аринушка</v><c></c> <v><m></m>И умница была,</v><c></c> <v><m></m>По бархату, душа моя,</v><c></c> <v><m></m>Шить золотом могла;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Бывало, за работою</v><c></c> <v><m></m>До петухов сидит,</v><c></c> <v><m></m>А мне с поклоном по людям</v><c></c> <v><m></m>И выйти не велит:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>„Сама уж, дескать, маменька,</v><c></c> <v><m></m>Я пропитаю вас“.</v><c></c> <v><m></m>Работала, работала, —</v><c></c> <v><m></m>Да и лишилась глаз.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Связала мои рученьки:</v><c></c> <v><m></m>Ведь чахнет от тоски;</v><c></c> <v><m></m>Слепа, а вяжет кое-как</v><c></c> <v><m></m>Носчишки да чулки.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Чужого калача не съест,</v><c></c> <v><m></m>А если и возьмет</v><c></c> <v><m></m>Кусок какой от голода,</v><c></c> <v><m></m>Всё сердце надорвет:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ест, и плачет глупая;</v><c></c> <v><m></m>Журишь — ответа нет...</v><c></c> <v><m></m>Вот каково при бедности</v><c></c> <v><m></m>С детьми-то жить, мой свет!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ох, горько, моя милая!</v><c></c> <v><m></m>Растет дитя — печаль,</v><c></c> <v><m></m>Умрет оно — своя ведь кровь,</v><c></c> <v><m></m>Жаль, друг мой, крепко жаль!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Молися богу, мать моя, —</v><c></c> <v><m></m>Не надобно тужить.</v><c></c> <v><m></m>Прости же, я зайду к тебе</v><c></c> <v><m></m>Блинов-то закусить».</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <z><o></o><v><m></m>Бабы расстались. На улице снова</v><c></c> <v><m></m>Пусто. Заборы и стены домов</v><c></c> <v><m></m>Смотрят печально и как-то сурово.</v><c></c> <v><m></m>Солнце за длинной грядой облаков</v><c></c> <v><m></m>Спряталось. Небо так бледно, бесцветно,</v><c></c> <v><m></m>Точно как мертвое... И облака</v><c></c> <v><m></m>Так безотрадно глядят, бесприветно,</v><c></c> <v><m></m>Что поневоле находит тоска...</v><c></c></z> <cr>Январь 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4501/index.html">Уличная встреча («Словно безлюдный, спокоен весь город...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Уличная встреча</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Словно безлюдный, спокоен весь город.</v><c></c> <v><m></m>Солнце чуть видно сквозь сеть облаков,</v><c></c> <v><m></m>Пусто на улице. Утренний холод</v><c></c> <v><m></m>Вывел узоры на стеклах домов.</v><c></c> <v><m></m>Крыши повсюду покрыты коврами</v><c></c> <v><m></m>Мягкого снега; из труб там и сям</v><c></c> <v><m></m>Дым подымается кверху столбами,</v><c></c> <v><m></m>Вьется, редеет, подобно клочкам</v><c></c> <v><m></m>Тучек прозрачных, — и вдаль улетает...</v><c></c> <v><m></m>Скучная улица! Верно, народ</v><c></c> <v><m></m>Здесь неохотно дворы покидает...</v><c></c> <v><m></m>Вот только баба, согнувшись, несет</v><c></c> <v><m></m>Гробик под мышкою... Вот и другая</v><c></c> <v><m></m>Встретилась с нею, поклон отдала,</v><c></c> <v><m></m>Кланяясь, молвила: «Здравствуй, родная!»</v><c></c> <v><m></m>Остановилась и речь повела:</v><c></c></z> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <z><o></o><v><m></m>«Кому же этот гробик-то</v><c></c> <v><m></m>Ты, мать моя, взяла,</v><c></c> <v><m></m>Сыночек, что ли, кончился</v><c></c> <v><m></m>Иль дочка умерла?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Сынка, моя голубушка,</v><c></c> <v><m></m>Сбираюсь хоронить;</v><c></c> <v><m></m>Да вот насилу сбилася</v><c></c> <v><m></m>И гробик-то купить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А уж свечей и ладану</v><c></c> <v><m></m>Не знаю где и взять....</v><c></c> <v><m></m>Есть старый самоваришко,</v><c></c> <v><m></m>Хочу в заклад отдать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Муж болен. Вот три месяца</v><c></c> <v><m></m>Лежит всё на печи,</v><c></c> <v><m></m>Просить на бедность — совестно,</v><c></c> <v><m></m>Хоть голосом кричи!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «И, мать! и я стыдилася</v><c></c> <v><m></m>Просить в твои года...</v><c></c> <v><m></m>Глупа была, уж что таить,</v><c></c> <v><m></m>Глупа да и горда.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Теперь привыкла, горя нет;</v><c></c> <v><m></m>Придешь в знакомый дом,</v><c></c> <v><m></m>Поплачешь да поклонишься,</v><c></c> <v><m></m>Расскажешь обо всем:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вдова, мол, я несчастная...</v><c></c> <v><m></m>Глядишь — присесть велят,</v><c></c> <v><m></m>Дадут какое платьишко</v><c></c> <v><m></m>И к чаю пригласят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Другое дело, мать моя,</v><c></c> <v><m></m>Под окнами ходить, —</v><c></c> <v><m></m>Вестимо, это совестно,</v><c></c> <v><m></m>Уж надо нищей быть.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А примут тебя в комнате, —</v><c></c> <v><m></m>Какой же тут порок?..</v><c></c> <v><m></m>Ты, кажется, кручинишься,</v><c></c> <v><m></m>Что помер твой сынок?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ох, я ведь с ним заботушки</v><c></c> <v><m></m>Немало приняла!..</v><c></c> <v><m></m>Кормить его, по немочи,</v><c></c> <v><m></m>Я грудью не могла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поутру жидкой кашицы</v><c></c> <v><m></m>Вольешь ему в рожок,</v><c></c> <v><m></m>Сосет ее он, бедненький,</v><c></c> <v><m></m>Да тем и сыт денек.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тут, знаешь, у нас горенка</v><c></c> <v><m></m>Зимой-то что ледник, —</v><c></c> <v><m></m>Чуть сонный он размечется,</v><c></c> <v><m></m>Ну и подымет крик...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И весь дрожит от холода...</v><c></c> <v><m></m>Начнешь ему дышать</v><c></c> <v><m></m>На красные ручонки-то,</v><c></c> <v><m></m>Ну и заснет опять».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «И плакать тебе нечего,</v><c></c> <v><m></m>Что бог его прибрал...</v><c></c> <v><m></m>Он, мать моя, я думаю,</v><c></c> <v><m></m>Недолго прохворал?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «С неделю, друг мой, маялся</v><c></c> <v><m></m>И не́ брал в рот рожка;</v><c></c> <v><m></m>Бывало, только капельку</v><c></c> <v><m></m>Проглотит молока.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вчера, моя голубушка,</v><c></c> <v><m></m>Ласкаю я его,</v><c></c> <v><m></m>Глядь — слезки навернулися</v><c></c> <v><m></m>На глазках у него,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как будто жизнь безгрешную</v><c></c> <v><m></m>Он кинуть не хотел...</v><c></c> <v><m></m>А умер тихо, бедненький,</v><c></c> <v><m></m>Как свечка, догорел!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «О чем же ты заплакала?</v><c></c> <v><m></m>Тут воля не твоя.</v><c></c> <v><m></m>И дети-то при бедности —</v><c></c> <v><m></m>Железы, мать моя!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот у меня Аринушка</v><c></c> <v><m></m>И умница была,</v><c></c> <v><m></m>По бархату, душа моя,</v><c></c> <v><m></m>Шить золотом могла;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Бывало, за работою</v><c></c> <v><m></m>До петухов сидит,</v><c></c> <v><m></m>А мне с поклоном по людям</v><c></c> <v><m></m>И выйти не велит:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>„Сама уж, дескать, маменька,</v><c></c> <v><m></m>Я пропитаю вас“.</v><c></c> <v><m></m>Работала, работала, —</v><c></c> <v><m></m>Да и лишилась глаз.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Связала мои рученьки:</v><c></c> <v><m></m>Ведь чахнет от тоски;</v><c></c> <v><m></m>Слепа, а вяжет кое-как</v><c></c> <v><m></m>Носчишки да чулки.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Чужого калача не съест,</v><c></c> <v><m></m>А если и возьмет</v><c></c> <v><m></m>Кусок какой от голода,</v><c></c> <v><m></m>Всё сердце надорвет:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ест, и плачет глупая;</v><c></c> <v><m></m>Журишь — ответа нет...</v><c></c> <v><m></m>Вот каково при бедности</v><c></c> <v><m></m>С детьми-то жить, мой свет!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ох, горько, моя милая!</v><c></c> <v><m></m>Растет дитя — печаль,</v><c></c> <v><m></m>Умрет оно — своя ведь кровь,</v><c></c> <v><m></m>Жаль, друг мой, крепко жаль!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Молися богу, мать моя, —</v><c></c> <v><m></m>Не надобно тужить.</v><c></c> <v><m></m>Прости же, я зайду к тебе</v><c></c> <v><m></m>Блинов-то закусить».</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <z><o></o><v><m></m>Бабы расстались. На улице снова</v><c></c> <v><m></m>Пусто. Заборы и стены домов</v><c></c> <v><m></m>Смотрят печально и как-то сурово.</v><c></c> <v><m></m>Солнце за длинной грядой облаков</v><c></c> <v><m></m>Спряталось. Небо так бледно, бесцветно,</v><c></c> <v><m></m>Точно как мертвое... И облака</v><c></c> <v><m></m>Так безотрадно глядят, бесприветно,</v><c></c> <v><m></m>Что поневоле находит тоска...</v><c></c></z> <cr>Январь 1855</cr></pmm></pms></div>

4487

Ты взойди, взойди, Заря ясная, Из-за темных туч Взойди, выгляни; Подымись, туман, От сырой земли, Покажись ты мне, Путь-дороженька. Шел к подруге я Вчера вечером; Мужички в селе Спать ложилися. Вот взошел я к ней На широкий двор, Отворил избы Дверь знакомую. Глядь — огонь горит В чистой горенке, В углу стол накрыт Белой скатертью; У стола сидит Гость разряженный, Вплоть до плеч лежат Кудри черные. Подле, рядом с ним, Моя милая: Обвила его Рукой белою И, на грудь к нему Склонив голову, Речи тихие Шепчет ласково... Поднялись мои Дыбом волосы, Обдало меня Жаром-холодом. На столе лежал Белый хлеб и нож. Знать, кудрявый гость Зван был ужинать. Я схватил тот нож, К гостю бросился; Не успел он встать, Слова вымолвить — Облило его Кровью алою; Словно снег, лицо Забелелося. А она, вскочив, Громко ахнула И, как лист вздрогнув, Пала замертво. Стало страшно мне В светлой горенке: Распахнул я дверь, На двор выбежал... Ну, подумал я, Добрый молодец, Ты простись теперь С отцом, с матерью! И пришел мне в ум Дальний, темный лес, Жизнь разгульная Под дорогою... Я сказал себе: Больше некуда! И, махнув рукой, В путь отправился... Ты взойди, взойди, Заря ясная, Покажи мне путь К лесу темному! 10 марта 1854 Ты взойди, взойди, Заря ясная, Из-за темных туч Взойди, выгляни; Подымись, туман, От сырой земли, Покажись ты мне, Путь-дороженька. Шел к подруге я Вчера вечером; Мужички в селе Спать ложилися. Вот взошел я к ней На широкий двор, Отворил избы Дверь знакомую. Глядь — огонь горит В чистой горенке, В углу стол накрыт Белой скатертью; У стола сидит Гость разряженный, Вплоть до плеч лежат Кудри черные. Подле, рядом с ним, Моя милая: Обвила его Рукой белою И, на грудь к нему Склонив голову, Речи тихие Шепчет ласково... Поднялись мои Дыбом волосы, Обдало меня Жаром-холодом. На столе лежал Белый хлеб и нож. Знать, кудрявый гость Зван был ужинать. Я схватил тот нож, К гостю бросился; Не успел он встать, Слова вымолвить — Облило его Кровью алою; Словно снег, лицо Забелелося. А она, вскочив, Громко ахнула И, как лист вздрогнув, Пала замертво. Стало страшно мне В светлой горенке: Распахнул я дверь, На двор выбежал... Ну, подумал я, Добрый молодец, Ты простись теперь С отцом, с матерью! И пришел мне в ум Дальний, темный лес, Жизнь разгульная Под дорогою... Я сказал себе: Больше некуда! И, махнув рукой, В путь отправился... Ты взойди, взойди, Заря ясная, Покажи мне путь К лесу темному! 10 марта 1854

И. С. Никитин

Измена («Ты взойди, взойди...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4487/index.html">Измена («Ты взойди, взойди...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Измена</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ты взойди, взойди,</v><c></c> <v><m></m>Заря ясная,</v><c></c> <v><m></m>Из-за темных туч</v><c></c> <v><m></m>Взойди, выгляни;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подымись, туман,</v><c></c> <v><m></m>От сырой земли,</v><c></c> <v><m></m>Покажись ты мне,</v><c></c> <v><m></m>Путь-дороженька.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Шел к подруге я</v><c></c> <v><m></m>Вчера вечером;</v><c></c> <v><m></m>Мужички в селе</v><c></c> <v><m></m>Спать ложилися.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот взошел я к ней</v><c></c> <v><m></m>На широкий двор,</v><c></c> <v><m></m>Отворил избы</v><c></c> <v><m></m>Дверь знакомую.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Глядь — огонь горит</v><c></c> <v><m></m>В чистой горенке,</v><c></c> <v><m></m>В углу стол накрыт</v><c></c> <v><m></m>Белой скатертью;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>У стола сидит</v><c></c> <v><m></m>Гость разряженный,</v><c></c> <v><m></m>Вплоть до плеч лежат</v><c></c> <v><m></m>Кудри черные.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подле, рядом с ним,</v><c></c> <v><m></m>Моя милая:</v><c></c> <v><m></m>Обвила его</v><c></c> <v><m></m>Рукой белою</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И, на грудь к нему</v><c></c> <v><m></m>Склонив голову,</v><c></c> <v><m></m>Речи тихие</v><c></c> <v><m></m>Шепчет ласково...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поднялись мои</v><c></c> <v><m></m>Дыбом волосы,</v><c></c> <v><m></m>Обдало меня</v><c></c> <v><m></m>Жаром-холодом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На столе лежал</v><c></c> <v><m></m>Белый хлеб и нож.</v><c></c> <v><m></m>Знать, кудрявый гость</v><c></c> <v><m></m>Зван был ужинать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я схватил тот нож,</v><c></c> <v><m></m>К гостю бросился;</v><c></c> <v><m></m>Не успел он встать,</v><c></c> <v><m></m>Слова вымолвить — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Облило его</v><c></c> <v><m></m>Кровью алою;</v><c></c> <v><m></m>Словно снег, лицо</v><c></c> <v><m></m>Забелелося.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А она, вскочив,</v><c></c> <v><m></m>Громко ахнула</v><c></c> <v><m></m>И, как лист вздрогнув,</v><c></c> <v><m></m>Пала замертво.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стало страшно мне</v><c></c> <v><m></m>В светлой горенке:</v><c></c> <v><m></m>Распахнул я дверь,</v><c></c> <v><m></m>На двор выбежал...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, подумал я,</v><c></c> <v><m></m>Добрый молодец,</v><c></c> <v><m></m>Ты простись теперь</v><c></c> <v><m></m>С отцом, с матерью!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И пришел мне в ум</v><c></c> <v><m></m>Дальний, темный лес,</v><c></c> <v><m></m>Жизнь разгульная</v><c></c> <v><m></m>Под дорогою...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я сказал себе:</v><c></c> <v><m></m>Больше некуда!</v><c></c> <v><m></m>И, махнув рукой,</v><c></c> <v><m></m>В путь отправился...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты взойди, взойди,</v><c></c> <v><m></m>Заря ясная,</v><c></c> <v><m></m>Покажи мне путь</v><c></c> <v><m></m>К лесу темному!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><i><cr>10 марта 1854</cr></i></v><c></c></z></pmm></pms></div> <z> </z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4487/index.html">Измена («Ты взойди, взойди...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Измена</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ты взойди, взойди,</v><c></c> <v><m></m>Заря ясная,</v><c></c> <v><m></m>Из-за темных туч</v><c></c> <v><m></m>Взойди, выгляни;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подымись, туман,</v><c></c> <v><m></m>От сырой земли,</v><c></c> <v><m></m>Покажись ты мне,</v><c></c> <v><m></m>Путь-дороженька.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Шел к подруге я</v><c></c> <v><m></m>Вчера вечером;</v><c></c> <v><m></m>Мужички в селе</v><c></c> <v><m></m>Спать ложилися.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот взошел я к ней</v><c></c> <v><m></m>На широкий двор,</v><c></c> <v><m></m>Отворил избы</v><c></c> <v><m></m>Дверь знакомую.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Глядь — огонь горит</v><c></c> <v><m></m>В чистой горенке,</v><c></c> <v><m></m>В углу стол накрыт</v><c></c> <v><m></m>Белой скатертью;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>У стола сидит</v><c></c> <v><m></m>Гость разряженный,</v><c></c> <v><m></m>Вплоть до плеч лежат</v><c></c> <v><m></m>Кудри черные.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Подле, рядом с ним,</v><c></c> <v><m></m>Моя милая:</v><c></c> <v><m></m>Обвила его</v><c></c> <v><m></m>Рукой белою</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И, на грудь к нему</v><c></c> <v><m></m>Склонив голову,</v><c></c> <v><m></m>Речи тихие</v><c></c> <v><m></m>Шепчет ласково...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поднялись мои</v><c></c> <v><m></m>Дыбом волосы,</v><c></c> <v><m></m>Обдало меня</v><c></c> <v><m></m>Жаром-холодом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На столе лежал</v><c></c> <v><m></m>Белый хлеб и нож.</v><c></c> <v><m></m>Знать, кудрявый гость</v><c></c> <v><m></m>Зван был ужинать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я схватил тот нож,</v><c></c> <v><m></m>К гостю бросился;</v><c></c> <v><m></m>Не успел он встать,</v><c></c> <v><m></m>Слова вымолвить — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Облило его</v><c></c> <v><m></m>Кровью алою;</v><c></c> <v><m></m>Словно снег, лицо</v><c></c> <v><m></m>Забелелося.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А она, вскочив,</v><c></c> <v><m></m>Громко ахнула</v><c></c> <v><m></m>И, как лист вздрогнув,</v><c></c> <v><m></m>Пала замертво.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стало страшно мне</v><c></c> <v><m></m>В светлой горенке:</v><c></c> <v><m></m>Распахнул я дверь,</v><c></c> <v><m></m>На двор выбежал...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, подумал я,</v><c></c> <v><m></m>Добрый молодец,</v><c></c> <v><m></m>Ты простись теперь</v><c></c> <v><m></m>С отцом, с матерью!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И пришел мне в ум</v><c></c> <v><m></m>Дальний, темный лес,</v><c></c> <v><m></m>Жизнь разгульная</v><c></c> <v><m></m>Под дорогою...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я сказал себе:</v><c></c> <v><m></m>Больше некуда!</v><c></c> <v><m></m>И, махнув рукой,</v><c></c> <v><m></m>В путь отправился...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты взойди, взойди,</v><c></c> <v><m></m>Заря ясная,</v><c></c> <v><m></m>Покажи мне путь</v><c></c> <v><m></m>К лесу темному!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><i><cr>10 марта 1854</cr></i></v><c></c></z></pmm></pms></div> <z> </z>

4480

Наскучив роскошью блистательных забав, Забыв высокие стремленья И пресыщение до времени узнав, Стареет наше поколенье. Стал недоверчивей угрюмый человек; Святого чуждый назначенья, Оканчивает он однообразный век В глубокой мгле предубежденья. Ему не принесло прекрасного плода Порока и добра познанье, И на челе его осталось навсегда Бессильной гордости сознанье; Свое ничтожество не хочет он понять И юных, сил не развивает, Забытой старине, стыдится подражать И нового не создавает. Слабея медленно под бременем борьбы С действительностию суровой, Он смутно, прожил всю слепую нить судьбы, Влачит сомнения оковы, и в жалких хлопотах, в заботах мелочных, В тревоге жизни ежедневной Он тратит попусту избыток чувств святых, Минуты мысли вдохновенной. Не зная, где найти страданию исход Или вопросам объясненье, Печальных перемен он равнодушно ждет, Не требуя успокоенья; Во всех явлениях всегда одно и то ж Предузнавает он, унылый, И сон хладеющей души его похож На мир безжизненной могилы. Наскучив роскошью блистательных забав, Забыв высокие стремленья И пресыщение до времени узнав, Стареет наше поколенье. Стал недоверчивей угрюмый человек; Святого чуждый назначенья, Оканчивает он однообразный век В глубокой мгле предубежденья. Ему не принесло прекрасного плода Порока и добра познанье, И на челе его осталось навсегда Бессильной гордости сознанье; Свое ничтожество не хочет он понять И юных, сил не развивает, Забытой старине, стыдится подражать И нового не создавает. Слабея медленно под бременем борьбы С действительностию суровой, Он смутно, прожил всю слепую нить судьбы, Влачит сомнения оковы, и в жалких хлопотах, в заботах мелочных, В тревоге жизни ежедневной Он тратит попусту избыток чувств святых, Минуты мысли вдохновенной. Не зная, где найти страданию исход Или вопросам объясненье, Печальных перемен он равнодушно ждет, Не требуя успокоенья; Во всех явлениях всегда одно и то ж Предузнавает он, унылый, И сон хладеющей души его похож На мир безжизненной могилы.

И. С. Никитин

«Наскучив роскошью блистательных забав...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4480/index.html">«Наскучив роскошью блистательных забав...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Наскучив роскошью блистательных забав,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Забыв высокие стремленья</v><c></c> <v><m></m>И пресыщение до времени узнав,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Стареет наше поколенье.</v><c></c> <v><m></m>Стал недоверчивей угрюмый человек;</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Святого чуждый назначенья,</v><c></c> <v><m></m>Оканчивает он однообразный век</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>В глубокой мгле предубежденья.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ему не принесло прекрасного плода</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Порока и добра познанье,</v><c></c> <v><m></m>И на челе его осталось навсегда</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Бессильной гордости сознанье;</v><c></c> <v><m></m>Свое ничтожество не хочет он понять</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>И юных, сил не развивает,</v><c></c> <v><m></m>Забытой старине, стыдится подражать</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>И нового не создавает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слабея медленно под бременем борьбы</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>С действительностию суровой,</v><c></c> <v><m></m>Он смутно, прожил всю слепую нить судьбы,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Влачит сомнения оковы,</v><c></c> <v><m></m>и в жалких хлопотах, в заботах мелочных,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>В тревоге жизни ежедневной</v><c></c> <v><m></m>Он тратит попусту избыток чувств святых,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Минуты мысли вдохновенной.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не зная, где найти страданию исход</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Или вопросам объясненье,</v><c></c> <v><m></m>Печальных перемен он равнодушно ждет,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Не требуя успокоенья;</v><c></c> <v><m></m>Во всех явлениях всегда одно и то ж</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Предузнавает он, унылый,</v><c></c> <v><m></m>И сон хладеющей души его похож</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>На мир безжизненной могилы.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4480/index.html">«Наскучив роскошью блистательных забав...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Наскучив роскошью блистательных забав,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Забыв высокие стремленья</v><c></c> <v><m></m>И пресыщение до времени узнав,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Стареет наше поколенье.</v><c></c> <v><m></m>Стал недоверчивей угрюмый человек;</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Святого чуждый назначенья,</v><c></c> <v><m></m>Оканчивает он однообразный век</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>В глубокой мгле предубежденья.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ему не принесло прекрасного плода</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Порока и добра познанье,</v><c></c> <v><m></m>И на челе его осталось навсегда</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Бессильной гордости сознанье;</v><c></c> <v><m></m>Свое ничтожество не хочет он понять</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>И юных, сил не развивает,</v><c></c> <v><m></m>Забытой старине, стыдится подражать</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>И нового не создавает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слабея медленно под бременем борьбы</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>С действительностию суровой,</v><c></c> <v><m></m>Он смутно, прожил всю слепую нить судьбы,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Влачит сомнения оковы,</v><c></c> <v><m></m>и в жалких хлопотах, в заботах мелочных,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>В тревоге жизни ежедневной</v><c></c> <v><m></m>Он тратит попусту избыток чувств святых,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Минуты мысли вдохновенной.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не зная, где найти страданию исход</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Или вопросам объясненье,</v><c></c> <v><m></m>Печальных перемен он равнодушно ждет,</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Не требуя успокоенья;</v><c></c> <v><m></m>Во всех явлениях всегда одно и то ж</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Предузнавает он, унылый,</v><c></c> <v><m></m>И сон хладеющей души его похож</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>На мир безжизненной могилы.</v><c></c></z> <cr>Декабрь 1853</cr></pmm></pms></div>

4494

Не широк мой двор Разгороженный, Холодна изба Нетопленая. Не пошла мне впрок Казна батюшки, В один год ее Прожил молодец. Довелось бы мне С моей удалью К кабаку идти Или по миру, Да богат сосед Живет под боком, У него казна Непочатая; Как поедет он В город с вечера, Намахнешь свою Шубу на плечи — И идешь, поешь, Шапка на́ ухо, А соседка ждет, Песню слушает. Продавай, сосед, Муку в городе, — Молодой жене Деньги надобны. Не широк мой двор Разгороженный, Холодна изба Нетопленая. Не пошла мне впрок Казна батюшки, В один год ее Прожил молодец. Довелось бы мне С моей удалью К кабаку идти Или по миру, Да богат сосед Живет под боком, У него казна Непочатая; Как поедет он В город с вечера, Намахнешь свою Шубу на плечи — И идешь, поешь, Шапка на́ ухо, А соседка ждет, Песню слушает. Продавай, сосед, Муку в городе, — Молодой жене Деньги надобны.

И. С. Никитин

«Не широк мой двор...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4494/index.html">«Не широк мой двор...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не широк мой двор</v><c></c> <v><m></m>Разгороженный,</v><c></c> <v><m></m>Холодна изба</v><c></c> <v><m></m>Нетопленая.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не пошла мне впрок</v><c></c> <v><m></m>Казна батюшки,</v><c></c> <v><m></m>В один год ее</v><c></c> <v><m></m>Прожил молодец.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Довелось бы мне</v><c></c> <v><m></m>С моей удалью</v><c></c> <v><m></m>К кабаку идти</v><c></c> <v><m></m>Или по миру,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да богат сосед</v><c></c> <v><m></m>Живет под боком,</v><c></c> <v><m></m>У него казна</v><c></c> <v><m></m>Непочатая;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как поедет он</v><c></c> <v><m></m>В город с вечера,</v><c></c> <v><m></m>Намахнешь свою</v><c></c> <v><m></m>Шубу на плечи — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И идешь, поешь,</v><c></c> <v><m></m>Шапка на́ ухо,</v><c></c> <v><m></m>А соседка ждет,</v><c></c> <v><m></m>Песню слушает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Продавай, сосед,</v><c></c> <v><m></m>Муку в городе, —</v><c></c> <v><m></m>Молодой жене</v><c></c> <v><m></m>Деньги надобны.</v><c></c></z> <cr>16 апреля 1854</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4494/index.html">«Не широк мой двор...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не широк мой двор</v><c></c> <v><m></m>Разгороженный,</v><c></c> <v><m></m>Холодна изба</v><c></c> <v><m></m>Нетопленая.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не пошла мне впрок</v><c></c> <v><m></m>Казна батюшки,</v><c></c> <v><m></m>В один год ее</v><c></c> <v><m></m>Прожил молодец.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Довелось бы мне</v><c></c> <v><m></m>С моей удалью</v><c></c> <v><m></m>К кабаку идти</v><c></c> <v><m></m>Или по миру,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да богат сосед</v><c></c> <v><m></m>Живет под боком,</v><c></c> <v><m></m>У него казна</v><c></c> <v><m></m>Непочатая;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как поедет он</v><c></c> <v><m></m>В город с вечера,</v><c></c> <v><m></m>Намахнешь свою</v><c></c> <v><m></m>Шубу на плечи — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И идешь, поешь,</v><c></c> <v><m></m>Шапка на́ ухо,</v><c></c> <v><m></m>А соседка ждет,</v><c></c> <v><m></m>Песню слушает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Продавай, сосед,</v><c></c> <v><m></m>Муку в городе, —</v><c></c> <v><m></m>Молодой жене</v><c></c> <v><m></m>Деньги надобны.</v><c></c></z> <cr>16 апреля 1854</cr></pmm></pms></div>

4502

Погуляла вода По зеленым лугам, — Вдоволь бури понаслушалась; Поломала мостов, Подтопила дворов, — Вольной жизнью понатешилась. Миновала весна, Присмирела река, — По песку течет — не мутится; В ночь при месяце спит, Дунет ветер — молчит. Только хмурится да морщится. Погулял молодец По чужим сторонам, — Удальством своим похвастался; По пирам походил, Чужих жен поласкал, Их мужьям придал заботушки, А теперь при огне Сиди лапоть плети, — Всю вину на старость сваливай; Молодая жена Ею колет глаза, — Ну, рад не рад — а смалчивай. Погуляла вода По зеленым лугам, — Вдоволь бури понаслушалась; Поломала мостов, Подтопила дворов, — Вольной жизнью понатешилась. Миновала весна, Присмирела река, — По песку течет — не мутится; В ночь при месяце спит, Дунет ветер — молчит. Только хмурится да морщится. Погулял молодец По чужим сторонам, — Удальством своим похвастался; По пирам походил, Чужих жен поласкал, Их мужьям придал заботушки, А теперь при огне Сиди лапоть плети, — Всю вину на старость сваливай; Молодая жена Ею колет глаза, — Ну, рад не рад — а смалчивай.

И. С. Никитин

«Погуляла вода...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4502/index.html">«Погуляла вода...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Погуляла вода</v><c></c> <v><m></m>По зеленым лугам, —</v><c></c> <v><m></m>Вдоволь бури понаслушалась;</v><c></c> <v><m></m>Поломала мостов,</v><c></c> <v><m></m>Подтопила дворов, —</v><c></c> <v><m></m>Вольной жизнью понатешилась.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Миновала весна,</v><c></c> <v><m></m>Присмирела река, —</v><c></c> <v><m></m>По песку течет — не мутится;</v><c></c> <v><m></m>В ночь при месяце спит,</v><c></c> <v><m></m>Дунет ветер — молчит.</v><c></c> <v><m></m>Только хмурится да морщится.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Погулял молодец</v><c></c> <v><m></m>По чужим сторонам, —</v><c></c> <v><m></m>Удальством своим похвастался;</v><c></c> <v><m></m>По пирам походил,</v><c></c> <v><m></m>Чужих жен поласкал,</v><c></c> <v><m></m>Их мужьям придал заботушки,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А теперь при огне</v><c></c> <v><m></m>Сиди лапоть плети, —</v><c></c> <v><m></m>Всю вину на старость сваливай;</v><c></c> <v><m></m>Молодая жена</v><c></c> <v><m></m>Ею колет глаза, —</v><c></c> <v><m></m>Ну, рад не рад — а смалчивай.</v><c></c></z> <cr>Январь 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4502/index.html">«Погуляла вода...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Погуляла вода</v><c></c> <v><m></m>По зеленым лугам, —</v><c></c> <v><m></m>Вдоволь бури понаслушалась;</v><c></c> <v><m></m>Поломала мостов,</v><c></c> <v><m></m>Подтопила дворов, —</v><c></c> <v><m></m>Вольной жизнью понатешилась.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Миновала весна,</v><c></c> <v><m></m>Присмирела река, —</v><c></c> <v><m></m>По песку течет — не мутится;</v><c></c> <v><m></m>В ночь при месяце спит,</v><c></c> <v><m></m>Дунет ветер — молчит.</v><c></c> <v><m></m>Только хмурится да морщится.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Погулял молодец</v><c></c> <v><m></m>По чужим сторонам, —</v><c></c> <v><m></m>Удальством своим похвастался;</v><c></c> <v><m></m>По пирам походил,</v><c></c> <v><m></m>Чужих жен поласкал,</v><c></c> <v><m></m>Их мужьям придал заботушки,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А теперь при огне</v><c></c> <v><m></m>Сиди лапоть плети, —</v><c></c> <v><m></m>Всю вину на старость сваливай;</v><c></c> <v><m></m>Молодая жена</v><c></c> <v><m></m>Ею колет глаза, —</v><c></c> <v><m></m>Ну, рад не рад — а смалчивай.</v><c></c></z> <cr>Январь 1855</cr></pmm></pms></div>

4488

Жгуч мороз трескучий, На дворе темно; Серебристый иней Запушил окно. Тяжело и скучно, Тишина в избе; Только ветер воет Жалобно в трубе. И горит лучина, Издавая треск, На полати, стены Разливая блеск. Дремлет подле печки, Прислонясь к стене, Мальчуган курчавый В старом зипуне. Слабо освещает Бледный огонек Детскую головку И румянец щек. Тень его головки На стене лежит; На скамье, за прялкой, Мать его сидит. Ей недаром снился Страшный сон вчера: Вся душа изныла С раннего утра. Пятая неделя Вот к концу идет, Муж что в воду канул — Весточки не шлет. «Ну, господь помилуй, Если с мужиком Грех какой случился На пути глухом!.. Дело мое бабье, Целый век больна, Что я буду делать Одиной-одна! Сын еще ребенок, Скоро ль подрастет? Бедный!.. всё гостинца От отца он ждет!..» И глядит на сына Горемыка-мать. «Ты бы лег, касатик, Перестань дремать!» — «А зачем же, мама Ты сама не спишь, И вечор всё пряла, И теперь сидишь?» — «Ох, мой ненаглядный, Прясть-то нет уж сил: Что-то так мне грустно, Божий свет немил!» — «Полно плакать, мама!» — Мальчуган сказал И к плечу родимой Головой припал. «Я не стану плакать; Ляг, усни, дружок; Я тебе соломки Принесу снопок, Постелю постельку, А господь пошлет — Твой отец гостинец Скоро привезет; Новые салазки Сделает опять, Будет в них сыночка По двору катать...» И дитя забылось. Ночь длинна, длинна... Мерно раздается Звук веретена. Дымная лучина Чуть в светце горит, Только вьюга как-то Жалобней шумит. Мнится, будто стонет Кто-то у крыльца, Словно провожают С плачем мертвеца... И на память пряхе Молодость пришла, Вот и мать-старушка, Мнится, ожила. Села на лежанку И на дочь глядит: «Сохнешь ты, родная, Сохнешь, — говорит, — Где тебе, голубке, Замужем-то жить, Труд порой рабочей В поле выносить! И в кого родилась Ты с таким лицом? Старшие-то сестры Кровь ведь с молоком! И разгульны, правда, Нечего сказать, Да зато им — шутка Молотить и жать. А тебя за разум Хвалит вся семья, Да любить-то... любит Только мать твоя». Вот в сенях избушки Кто-то застучал. «Батюшка приехал!» — Мальчуган сказал. И вскочил с постели, Щечки ярче роз. «Батюшка приехал, Калачей привез!..» — «Вишь мороз как крепко Дверь-то прихватил!» — Грубо гость знакомый Вдруг заговорил... И мужик плечистый Сильно дверь рванул, На пороге с шапки Иней отряхнул, Осенил три раза Грудь свою крестом, Почесал затылок И сказал потом: «Здравствуешь, соседка! Как живешь, мой свет?.. Экая погодка, В поле следу нет! Ну, не с доброй вестью Я к тебе пришел: Я лошадок ваших Из Москвы привел». — «А мой муж?» — спросила Ямщика жена, И белее снега Сделалась она. «Да в Москву приехав, Вдруг он захворал, И господь бедняге По душу послал». Весть, как гром, упала... И, едва жива, Перевесть дыханья Не могла вдова. Опустив ручонки, Сын дрожал как лист... За стеной избушки Был и плач и свист... «Вишь какая притча! — Рассуждал мужик. — Верно, я не впору Развязал язык. А ведь жалко бабу. Что и говорить! Скоро ей придется По́ миру ходить...» «Полно горевать-то, — Он вдове сказал: — Стало, неча делать, Бог, знать, наказал! Ну, прощай покуда, Мне домой пора; Лошади-то ваши Тут вот, у двора. Да!.. ведь эка память, Всё стал забывать: Вот отец сынишке Крест велел отдать. Сам он через силу С шеи его снял, В грамотке мне отдал В руки и сказал: „Вот благословенье Сыну моему; Пусть не забывает Мать, скажи ему“. А тебя-то, видно, Крепко он любил: По смерть твое имя, Бедный, он твердил». Жгуч мороз трескучий, На дворе темно; Серебристый иней Запушил окно. Тяжело и скучно, Тишина в избе; Только ветер воет Жалобно в трубе. И горит лучина, Издавая треск, На полати, стены Разливая блеск. Дремлет подле печки, Прислонясь к стене, Мальчуган курчавый В старом зипуне. Слабо освещает Бледный огонек Детскую головку И румянец щек. Тень его головки На стене лежит; На скамье, за прялкой, Мать его сидит. Ей недаром снился Страшный сон вчера: Вся душа изныла С раннего утра. Пятая неделя Вот к концу идет, Муж что в воду канул — Весточки не шлет. «Ну, господь помилуй, Если с мужиком Грех какой случился На пути глухом!.. Дело мое бабье, Целый век больна, Что я буду делать Одиной-одна! Сын еще ребенок, Скоро ль подрастет? Бедный!.. всё гостинца От отца он ждет!..» И глядит на сына Горемыка-мать. «Ты бы лег, касатик, Перестань дремать!» — «А зачем же, мама Ты сама не спишь, И вечор всё пряла, И теперь сидишь?» — «Ох, мой ненаглядный, Прясть-то нет уж сил: Что-то так мне грустно, Божий свет немил!» — «Полно плакать, мама!» — Мальчуган сказал И к плечу родимой Головой припал. «Я не стану плакать; Ляг, усни, дружок; Я тебе соломки Принесу снопок, Постелю постельку, А господь пошлет — Твой отец гостинец Скоро привезет; Новые салазки Сделает опять, Будет в них сыночка По двору катать...» И дитя забылось. Ночь длинна, длинна... Мерно раздается Звук веретена. Дымная лучина Чуть в светце горит, Только вьюга как-то Жалобней шумит. Мнится, будто стонет Кто-то у крыльца, Словно провожают С плачем мертвеца... И на память пряхе Молодость пришла, Вот и мать-старушка, Мнится, ожила. Села на лежанку И на дочь глядит: «Сохнешь ты, родная, Сохнешь, — говорит, — Где тебе, голубке, Замужем-то жить, Труд порой рабочей В поле выносить! И в кого родилась Ты с таким лицом? Старшие-то сестры Кровь ведь с молоком! И разгульны, правда, Нечего сказать, Да зато им — шутка Молотить и жать. А тебя за разум Хвалит вся семья, Да любить-то... любит Только мать твоя». Вот в сенях избушки Кто-то застучал. «Батюшка приехал!» — Мальчуган сказал. И вскочил с постели, Щечки ярче роз. «Батюшка приехал, Калачей привез!..» — «Вишь мороз как крепко Дверь-то прихватил!» — Грубо гость знакомый Вдруг заговорил... И мужик плечистый Сильно дверь рванул, На пороге с шапки Иней отряхнул, Осенил три раза Грудь свою крестом, Почесал затылок И сказал потом: «Здравствуешь, соседка! Как живешь, мой свет?.. Экая погодка, В поле следу нет! Ну, не с доброй вестью Я к тебе пришел: Я лошадок ваших Из Москвы привел». — «А мой муж?» — спросила Ямщика жена, И белее снега Сделалась она. «Да в Москву приехав, Вдруг он захворал, И господь бедняге По душу послал». Весть, как гром, упала... И, едва жива, Перевесть дыханья Не могла вдова. Опустив ручонки, Сын дрожал как лист... За стеной избушки Был и плач и свист... «Вишь какая притча! — Рассуждал мужик. — Верно, я не впору Развязал язык. А ведь жалко бабу. Что и говорить! Скоро ей придется По́ миру ходить...» «Полно горевать-то, — Он вдове сказал: — Стало, неча делать, Бог, знать, наказал! Ну, прощай покуда, Мне домой пора; Лошади-то ваши Тут вот, у двора. Да!.. ведь эка память, Всё стал забывать: Вот отец сынишке Крест велел отдать. Сам он через силу С шеи его снял, В грамотке мне отдал В руки и сказал: „Вот благословенье Сыну моему; Пусть не забывает Мать, скажи ему“. А тебя-то, видно, Крепко он любил: По смерть твое имя, Бедный, он твердил».

И. С. Никитин

Жена ямщика («Жгуч мороз трескучий...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4488/index.html">Жена ямщика («Жгуч мороз трескучий...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Жена ямщика</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Жгуч мороз трескучий,</v><c></c> <v><m></m>На дворе темно;</v><c></c> <v><m></m>Серебристый иней</v><c></c> <v><m></m>Запушил окно.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тяжело и скучно,</v><c></c> <v><m></m>Тишина в избе;</v><c></c> <v><m></m>Только ветер воет</v><c></c> <v><m></m>Жалобно в трубе.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И горит лучина,</v><c></c> <v><m></m>Издавая треск,</v><c></c> <v><m></m>На полати, стены</v><c></c> <v><m></m>Разливая блеск.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дремлет подле печки,</v><c></c> <v><m></m>Прислонясь к стене,</v><c></c> <v><m></m>Мальчуган курчавый</v><c></c> <v><m></m>В старом зипуне.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слабо освещает</v><c></c> <v><m></m>Бледный огонек</v><c></c> <v><m></m>Детскую головку</v><c></c> <v><m></m>И румянец щек.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тень его головки</v><c></c> <v><m></m>На стене лежит;</v><c></c> <v><m></m>На скамье, за прялкой,</v><c></c> <v><m></m>Мать его сидит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ей недаром снился</v><c></c> <v><m></m>Страшный сон вчера:</v><c></c> <v><m></m>Вся душа изныла</v><c></c> <v><m></m>С раннего утра.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пятая неделя</v><c></c> <v><m></m>Вот к концу идет,</v><c></c> <v><m></m>Муж что в воду канул —</v><c></c> <v><m></m>Весточки не шлет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, господь помилуй,</v><c></c> <v><m></m>Если с мужиком</v><c></c> <v><m></m>Грех какой случился</v><c></c> <v><m></m>На пути глухом!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дело мое бабье,</v><c></c> <v><m></m>Целый век больна,</v><c></c> <v><m></m>Что я буду делать</v><c></c> <v><m></m>Одиной-одна!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сын еще ребенок,</v><c></c> <v><m></m>Скоро ль подрастет?</v><c></c> <v><m></m>Бедный!.. всё гостинца</v><c></c> <v><m></m>От отца он ждет!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И глядит на сына</v><c></c> <v><m></m>Горемыка-мать.</v><c></c> <v><m></m>«Ты бы лег, касатик,</v><c></c> <v><m></m>Перестань дремать!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «А зачем же, мама</v><c></c> <v><m></m>Ты сама не спишь,</v><c></c> <v><m></m>И вечор всё пряла,</v><c></c> <v><m></m>И теперь сидишь?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ох, мой ненаглядный,</v><c></c> <v><m></m>Прясть-то нет уж сил:</v><c></c> <v><m></m>Что-то так мне грустно,</v><c></c> <v><m></m>Божий свет немил!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Полно плакать, мама!»</v><c></c> <v><m></m>— Мальчуган сказал</v><c></c> <v><m></m>И к плечу родимой</v><c></c> <v><m></m>Головой припал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Я не стану плакать;</v><c></c> <v><m></m>Ляг, усни, дружок;</v><c></c> <v><m></m>Я тебе соломки</v><c></c> <v><m></m>Принесу снопок,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Постелю постельку,</v><c></c> <v><m></m>А господь пошлет —</v><c></c> <v><m></m>Твой отец гостинец</v><c></c> <v><m></m>Скоро привезет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Новые салазки</v><c></c> <v><m></m>Сделает опять,</v><c></c> <v><m></m>Будет в них сыночка</v><c></c> <v><m></m>По двору катать...»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И дитя забылось.</v><c></c> <v><m></m>Ночь длинна, длинна...</v><c></c> <v><m></m>Мерно раздается</v><c></c> <v><m></m>Звук веретена.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дымная лучина</v><c></c> <v><m></m>Чуть в светце горит,</v><c></c> <v><m></m>Только вьюга как-то</v><c></c> <v><m></m>Жалобней шумит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мнится, будто стонет</v><c></c> <v><m></m>Кто-то у крыльца,</v><c></c> <v><m></m>Словно провожают</v><c></c> <v><m></m>С плачем мертвеца...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И на память пряхе</v><c></c> <v><m></m>Молодость пришла,</v><c></c> <v><m></m>Вот и мать-старушка,</v><c></c> <v><m></m>Мнится, ожила.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Села на лежанку</v><c></c> <v><m></m>И на дочь глядит:</v><c></c> <v><m></m>«Сохнешь ты, родная,</v><c></c> <v><m></m>Сохнешь, — говорит, — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Где тебе, голубке,</v><c></c> <v><m></m>Замужем-то жить,</v><c></c> <v><m></m>Труд порой рабочей</v><c></c> <v><m></m>В поле выносить!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в кого родилась</v><c></c> <v><m></m>Ты с таким лицом?</v><c></c> <v><m></m>Старшие-то сестры</v><c></c> <v><m></m>Кровь ведь с молоком!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И разгульны, правда,</v><c></c> <v><m></m>Нечего сказать,</v><c></c> <v><m></m>Да зато им — шутка</v><c></c> <v><m></m>Молотить и жать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А тебя за разум</v><c></c> <v><m></m>Хвалит вся семья,</v><c></c> <v><m></m>Да любить-то... любит</v><c></c> <v><m></m>Только мать твоя».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот в сенях избушки</v><c></c> <v><m></m>Кто-то застучал.</v><c></c> <v><m></m>«Батюшка приехал!» —</v><c></c> <v><m></m>Мальчуган сказал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вскочил с постели,</v><c></c> <v><m></m>Щечки ярче роз.</v><c></c> <v><m></m>«Батюшка приехал,</v><c></c> <v><m></m>Калачей привез!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Вишь мороз как крепко</v><c></c> <v><m></m>Дверь-то прихватил!» —</v><c></c> <v><m></m>Грубо гость знакомый</v><c></c> <v><m></m>Вдруг заговорил...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мужик плечистый</v><c></c> <v><m></m>Сильно дверь рванул,</v><c></c> <v><m></m>На пороге с шапки</v><c></c> <v><m></m>Иней отряхнул,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Осенил три раза</v><c></c> <v><m></m>Грудь свою крестом,</v><c></c> <v><m></m>Почесал затылок</v><c></c> <v><m></m>И сказал потом:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Здравствуешь, соседка!</v><c></c> <v><m></m>Как живешь, мой свет?..</v><c></c> <v><m></m>Экая погодка,</v><c></c> <v><m></m>В поле следу нет!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, не с доброй вестью</v><c></c> <v><m></m>Я к тебе пришел:</v><c></c> <v><m></m>Я лошадок ваших</v><c></c> <v><m></m>Из Москвы привел».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «А мой муж?» — спросила</v><c></c> <v><m></m>Ямщика жена,</v><c></c> <v><m></m>И белее снега</v><c></c> <v><m></m>Сделалась она.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Да в Москву приехав,</v><c></c> <v><m></m>Вдруг он захворал,</v><c></c> <v><m></m>И господь бедняге</v><c></c> <v><m></m>По душу послал».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Весть, как гром, упала...</v><c></c> <v><m></m>И, едва жива,</v><c></c> <v><m></m>Перевесть дыханья</v><c></c> <v><m></m>Не могла вдова.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Опустив ручонки,</v><c></c> <v><m></m>Сын дрожал как лист...</v><c></c> <v><m></m>За стеной избушки</v><c></c> <v><m></m>Был и плач и свист...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Вишь какая притча! —</v><c></c> <v><m></m>Рассуждал мужик. —</v><c></c> <v><m></m>Верно, я не впору</v><c></c> <v><m></m>Развязал язык.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А ведь жалко бабу.</v><c></c> <v><m></m>Что и говорить!</v><c></c> <v><m></m>Скоро ей придется</v><c></c> <v><m></m>По́ миру ходить...»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Полно горевать-то, —</v><c></c> <v><m></m>Он вдове сказал: —</v><c></c> <v><m></m>Стало, неча делать,</v><c></c> <v><m></m>Бог, знать, наказал!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, прощай покуда,</v><c></c> <v><m></m>Мне домой пора;</v><c></c> <v><m></m>Лошади-то ваши</v><c></c> <v><m></m>Тут вот, у двора.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да!.. ведь эка память,</v><c></c> <v><m></m>Всё стал забывать:</v><c></c> <v><m></m>Вот отец сынишке</v><c></c> <v><m></m>Крест велел отдать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сам он через силу</v><c></c> <v><m></m>С шеи его снял,</v><c></c> <v><m></m>В грамотке мне отдал</v><c></c> <v><m></m>В руки и сказал:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>„Вот благословенье</v><c></c> <v><m></m>Сыну моему;</v><c></c> <v><m></m>Пусть не забывает</v><c></c> <v><m></m>Мать, скажи ему“.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А тебя-то, видно,</v><c></c> <v><m></m>Крепко он любил:</v><c></c> <v><m></m>По смерть твое имя,</v><c></c> <v><m></m>Бедный, он твердил».</v><c></c></z> <cr>15 марта — апрель 1854</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4488/index.html">Жена ямщика («Жгуч мороз трескучий...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Жена ямщика</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Жгуч мороз трескучий,</v><c></c> <v><m></m>На дворе темно;</v><c></c> <v><m></m>Серебристый иней</v><c></c> <v><m></m>Запушил окно.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тяжело и скучно,</v><c></c> <v><m></m>Тишина в избе;</v><c></c> <v><m></m>Только ветер воет</v><c></c> <v><m></m>Жалобно в трубе.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И горит лучина,</v><c></c> <v><m></m>Издавая треск,</v><c></c> <v><m></m>На полати, стены</v><c></c> <v><m></m>Разливая блеск.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дремлет подле печки,</v><c></c> <v><m></m>Прислонясь к стене,</v><c></c> <v><m></m>Мальчуган курчавый</v><c></c> <v><m></m>В старом зипуне.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слабо освещает</v><c></c> <v><m></m>Бледный огонек</v><c></c> <v><m></m>Детскую головку</v><c></c> <v><m></m>И румянец щек.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тень его головки</v><c></c> <v><m></m>На стене лежит;</v><c></c> <v><m></m>На скамье, за прялкой,</v><c></c> <v><m></m>Мать его сидит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ей недаром снился</v><c></c> <v><m></m>Страшный сон вчера:</v><c></c> <v><m></m>Вся душа изныла</v><c></c> <v><m></m>С раннего утра.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пятая неделя</v><c></c> <v><m></m>Вот к концу идет,</v><c></c> <v><m></m>Муж что в воду канул —</v><c></c> <v><m></m>Весточки не шлет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, господь помилуй,</v><c></c> <v><m></m>Если с мужиком</v><c></c> <v><m></m>Грех какой случился</v><c></c> <v><m></m>На пути глухом!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дело мое бабье,</v><c></c> <v><m></m>Целый век больна,</v><c></c> <v><m></m>Что я буду делать</v><c></c> <v><m></m>Одиной-одна!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сын еще ребенок,</v><c></c> <v><m></m>Скоро ль подрастет?</v><c></c> <v><m></m>Бедный!.. всё гостинца</v><c></c> <v><m></m>От отца он ждет!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И глядит на сына</v><c></c> <v><m></m>Горемыка-мать.</v><c></c> <v><m></m>«Ты бы лег, касатик,</v><c></c> <v><m></m>Перестань дремать!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «А зачем же, мама</v><c></c> <v><m></m>Ты сама не спишь,</v><c></c> <v><m></m>И вечор всё пряла,</v><c></c> <v><m></m>И теперь сидишь?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ох, мой ненаглядный,</v><c></c> <v><m></m>Прясть-то нет уж сил:</v><c></c> <v><m></m>Что-то так мне грустно,</v><c></c> <v><m></m>Божий свет немил!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Полно плакать, мама!»</v><c></c> <v><m></m>— Мальчуган сказал</v><c></c> <v><m></m>И к плечу родимой</v><c></c> <v><m></m>Головой припал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Я не стану плакать;</v><c></c> <v><m></m>Ляг, усни, дружок;</v><c></c> <v><m></m>Я тебе соломки</v><c></c> <v><m></m>Принесу снопок,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Постелю постельку,</v><c></c> <v><m></m>А господь пошлет —</v><c></c> <v><m></m>Твой отец гостинец</v><c></c> <v><m></m>Скоро привезет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Новые салазки</v><c></c> <v><m></m>Сделает опять,</v><c></c> <v><m></m>Будет в них сыночка</v><c></c> <v><m></m>По двору катать...»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И дитя забылось.</v><c></c> <v><m></m>Ночь длинна, длинна...</v><c></c> <v><m></m>Мерно раздается</v><c></c> <v><m></m>Звук веретена.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дымная лучина</v><c></c> <v><m></m>Чуть в светце горит,</v><c></c> <v><m></m>Только вьюга как-то</v><c></c> <v><m></m>Жалобней шумит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мнится, будто стонет</v><c></c> <v><m></m>Кто-то у крыльца,</v><c></c> <v><m></m>Словно провожают</v><c></c> <v><m></m>С плачем мертвеца...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И на память пряхе</v><c></c> <v><m></m>Молодость пришла,</v><c></c> <v><m></m>Вот и мать-старушка,</v><c></c> <v><m></m>Мнится, ожила.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Села на лежанку</v><c></c> <v><m></m>И на дочь глядит:</v><c></c> <v><m></m>«Сохнешь ты, родная,</v><c></c> <v><m></m>Сохнешь, — говорит, — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Где тебе, голубке,</v><c></c> <v><m></m>Замужем-то жить,</v><c></c> <v><m></m>Труд порой рабочей</v><c></c> <v><m></m>В поле выносить!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И в кого родилась</v><c></c> <v><m></m>Ты с таким лицом?</v><c></c> <v><m></m>Старшие-то сестры</v><c></c> <v><m></m>Кровь ведь с молоком!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И разгульны, правда,</v><c></c> <v><m></m>Нечего сказать,</v><c></c> <v><m></m>Да зато им — шутка</v><c></c> <v><m></m>Молотить и жать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А тебя за разум</v><c></c> <v><m></m>Хвалит вся семья,</v><c></c> <v><m></m>Да любить-то... любит</v><c></c> <v><m></m>Только мать твоя».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот в сенях избушки</v><c></c> <v><m></m>Кто-то застучал.</v><c></c> <v><m></m>«Батюшка приехал!» —</v><c></c> <v><m></m>Мальчуган сказал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И вскочил с постели,</v><c></c> <v><m></m>Щечки ярче роз.</v><c></c> <v><m></m>«Батюшка приехал,</v><c></c> <v><m></m>Калачей привез!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Вишь мороз как крепко</v><c></c> <v><m></m>Дверь-то прихватил!» —</v><c></c> <v><m></m>Грубо гость знакомый</v><c></c> <v><m></m>Вдруг заговорил...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мужик плечистый</v><c></c> <v><m></m>Сильно дверь рванул,</v><c></c> <v><m></m>На пороге с шапки</v><c></c> <v><m></m>Иней отряхнул,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Осенил три раза</v><c></c> <v><m></m>Грудь свою крестом,</v><c></c> <v><m></m>Почесал затылок</v><c></c> <v><m></m>И сказал потом:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Здравствуешь, соседка!</v><c></c> <v><m></m>Как живешь, мой свет?..</v><c></c> <v><m></m>Экая погодка,</v><c></c> <v><m></m>В поле следу нет!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, не с доброй вестью</v><c></c> <v><m></m>Я к тебе пришел:</v><c></c> <v><m></m>Я лошадок ваших</v><c></c> <v><m></m>Из Москвы привел».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «А мой муж?» — спросила</v><c></c> <v><m></m>Ямщика жена,</v><c></c> <v><m></m>И белее снега</v><c></c> <v><m></m>Сделалась она.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Да в Москву приехав,</v><c></c> <v><m></m>Вдруг он захворал,</v><c></c> <v><m></m>И господь бедняге</v><c></c> <v><m></m>По душу послал».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Весть, как гром, упала...</v><c></c> <v><m></m>И, едва жива,</v><c></c> <v><m></m>Перевесть дыханья</v><c></c> <v><m></m>Не могла вдова.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Опустив ручонки,</v><c></c> <v><m></m>Сын дрожал как лист...</v><c></c> <v><m></m>За стеной избушки</v><c></c> <v><m></m>Был и плач и свист...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Вишь какая притча! —</v><c></c> <v><m></m>Рассуждал мужик. —</v><c></c> <v><m></m>Верно, я не впору</v><c></c> <v><m></m>Развязал язык.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А ведь жалко бабу.</v><c></c> <v><m></m>Что и говорить!</v><c></c> <v><m></m>Скоро ей придется</v><c></c> <v><m></m>По́ миру ходить...»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Полно горевать-то, —</v><c></c> <v><m></m>Он вдове сказал: —</v><c></c> <v><m></m>Стало, неча делать,</v><c></c> <v><m></m>Бог, знать, наказал!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, прощай покуда,</v><c></c> <v><m></m>Мне домой пора;</v><c></c> <v><m></m>Лошади-то ваши</v><c></c> <v><m></m>Тут вот, у двора.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да!.. ведь эка память,</v><c></c> <v><m></m>Всё стал забывать:</v><c></c> <v><m></m>Вот отец сынишке</v><c></c> <v><m></m>Крест велел отдать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сам он через силу</v><c></c> <v><m></m>С шеи его снял,</v><c></c> <v><m></m>В грамотке мне отдал</v><c></c> <v><m></m>В руки и сказал:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>„Вот благословенье</v><c></c> <v><m></m>Сыну моему;</v><c></c> <v><m></m>Пусть не забывает</v><c></c> <v><m></m>Мать, скажи ему“.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А тебя-то, видно,</v><c></c> <v><m></m>Крепко он любил:</v><c></c> <v><m></m>По смерть твое имя,</v><c></c> <v><m></m>Бедный, он твердил».</v><c></c></z> <cr>15 марта — апрель 1854</cr></pmm></pms></div>

4495

Звезды меркнут и гаснут. В огне облака. Белый пар по лугам расстилается. По зеркальной воде, по кудрям лозняка От зари алый свет разливается. Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг. Чуть приметна тропинка росистая. Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг С листьев брызнет роса серебристая. Потянул ветерок, воду морщит-рябит. Пронеслись утки с шумом и скрылися. Далеко-далеко колокольчик звенит. Рыбаки в шалаше пробудилися, Сняли сети с шестов, весла к лодкам несут... А восток всё горит-разгорается. Птички солнышка ждут, птички песни поют, И стоит себе лес, улыбается. Вот и солнце встает, из-за пашен блестит, За морями ночлег свой покинуло, На поля, на луга, на макушки ракит Золотыми потоками хлынуло. Едет пахарь с сохой, едет — песню поет; По плечу молодцу всё тяжелое... Не боли ты, душа! отдохни от забот! Здравствуй, солнце да утро веселое! Звезды меркнут и гаснут. В огне облака. Белый пар по лугам расстилается. По зеркальной воде, по кудрям лозняка От зари алый свет разливается. Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг. Чуть приметна тропинка росистая. Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг С листьев брызнет роса серебристая. Потянул ветерок, воду морщит-рябит. Пронеслись утки с шумом и скрылися. Далеко-далеко колокольчик звенит. Рыбаки в шалаше пробудилися, Сняли сети с шестов, весла к лодкам несут... А восток всё горит-разгорается. Птички солнышка ждут, птички песни поют, И стоит себе лес, улыбается. Вот и солнце встает, из-за пашен блестит, За морями ночлег свой покинуло, На поля, на луга, на макушки ракит Золотыми потоками хлынуло. Едет пахарь с сохой, едет — песню поет; По плечу молодцу всё тяжелое... Не боли ты, душа! отдохни от забот! Здравствуй, солнце да утро веселое!

И. С. Никитин

Утро («Звезды меркнут и гаснут. В огне облака...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4495/index.html">Утро («Звезды меркнут и гаснут. В огне облака...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Утро</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Белый пар по лугам расстилается.</v><c></c> <v><m></m>По зеркальной воде, по кудрям лозняка</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>От зари алый свет разливается.</v><c></c> <v><m></m>Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Чуть приметна тропинка росистая.</v><c></c> <v><m></m>Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>С листьев брызнет роса серебристая.</v><c></c> <v><m></m>Потянул ветерок, воду морщит-рябит.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пронеслись утки с шумом и скрылися.</v><c></c> <v><m></m>Далеко-далеко колокольчик звенит.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Рыбаки в шалаше пробудилися,</v><c></c> <v><m></m>Сняли сети с шестов, весла к лодкам несут...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А восток всё горит-разгорается.</v><c></c> <v><m></m>Птички солнышка ждут, птички песни поют,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И стоит себе лес, улыбается.</v><c></c> <v><m></m>Вот и солнце встает, из-за пашен блестит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>За морями ночлег свой покинуло,</v><c></c> <v><m></m>На поля, на луга, на макушки ракит</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Золотыми потоками хлынуло.</v><c></c> <v><m></m>Едет пахарь с сохой, едет — песню поет;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>По плечу молодцу всё тяжелое...</v><c></c> <v><m></m>Не боли ты, душа! отдохни от забот!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Здравствуй, солнце да утро веселое!</v><c></c></z> <cr>16 ноября 1854, январь 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4495/index.html">Утро («Звезды меркнут и гаснут. В огне облака...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Утро</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Белый пар по лугам расстилается.</v><c></c> <v><m></m>По зеркальной воде, по кудрям лозняка</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>От зари алый свет разливается.</v><c></c> <v><m></m>Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Чуть приметна тропинка росистая.</v><c></c> <v><m></m>Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>С листьев брызнет роса серебристая.</v><c></c> <v><m></m>Потянул ветерок, воду морщит-рябит.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пронеслись утки с шумом и скрылися.</v><c></c> <v><m></m>Далеко-далеко колокольчик звенит.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Рыбаки в шалаше пробудилися,</v><c></c> <v><m></m>Сняли сети с шестов, весла к лодкам несут...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А восток всё горит-разгорается.</v><c></c> <v><m></m>Птички солнышка ждут, птички песни поют,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И стоит себе лес, улыбается.</v><c></c> <v><m></m>Вот и солнце встает, из-за пашен блестит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>За морями ночлег свой покинуло,</v><c></c> <v><m></m>На поля, на луга, на макушки ракит</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Золотыми потоками хлынуло.</v><c></c> <v><m></m>Едет пахарь с сохой, едет — песню поет;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>По плечу молодцу всё тяжелое...</v><c></c> <v><m></m>Не боли ты, душа! отдохни от забот!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Здравствуй, солнце да утро веселое!</v><c></c></z> <cr>16 ноября 1854, январь 1855</cr></pmm></pms></div>

4503

Над светлым озером пурпуровой зари Вечерний пламень потухает. На берегу огни разводят косари, И беззаботно собирает Рыбак близ камыша сеть мокрую в челнок. Уснули в сумраке равнины, И только изредка прохладный ветерок Пошевелит листы осины. Люблю я этот час, когда со всех сторон Ко мне идут густые тени, И веет свежестью, и воздух напоен Дыханьем дремлющих растений; Когда становится яснее каждый звук, Горит зарница надо мною. И месяц огненный, безмолвный ночи друг, Встает над ближнею горою. Что нужды? Этот день печально я прожил Под гнетом горьких впечатлений, Зато теперь кипит во мне избыток сил И новых чувств и размышлений. Я вновь теперь живу! и как отраден мне И сон полей в тиши безлюдной, И этих ярких звезд, горящих в вышине, Язык торжественный и чудный! Над светлым озером пурпуровой зари Вечерний пламень потухает. На берегу огни разводят косари, И беззаботно собирает Рыбак близ камыша сеть мокрую в челнок. Уснули в сумраке равнины, И только изредка прохладный ветерок Пошевелит листы осины. Люблю я этот час, когда со всех сторон Ко мне идут густые тени, И веет свежестью, и воздух напоен Дыханьем дремлющих растений; Когда становится яснее каждый звук, Горит зарница надо мною. И месяц огненный, безмолвный ночи друг, Встает над ближнею горою. Что нужды? Этот день печально я прожил Под гнетом горьких впечатлений, Зато теперь кипит во мне избыток сил И новых чувств и размышлений. Я вновь теперь живу! и как отраден мне И сон полей в тиши безлюдной, И этих ярких звезд, горящих в вышине, Язык торжественный и чудный!

И. С. Никитин

«Над светлым озером пурпуровой зари...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4503/index.html">«Над светлым озером пурпуровой зари...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Над светлым озером пурпуровой зари</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Вечерний пламень потухает.</v><c></c> <v><m></m>На берегу огни разводят косари,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И беззаботно собирает</v><c></c> <v><m></m>Рыбак близ камыша сеть мокрую в челнок.</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Уснули в сумраке равнины,</v><c></c> <v><m></m>И только изредка прохладный ветерок</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Пошевелит листы осины.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Люблю я этот час, когда со всех сторон</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Ко мне идут густые тени,</v><c></c> <v><m></m>И веет свежестью, и воздух напоен</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Дыханьем дремлющих растений;</v><c></c> <v><m></m>Когда становится яснее каждый звук,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Горит зарница надо мною.</v><c></c> <v><m></m>И месяц огненный, безмолвный ночи друг,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Встает над ближнею горою.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Что нужды? Этот день печально я прожил</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Под гнетом горьких впечатлений,</v><c></c> <v><m></m>Зато теперь кипит во мне избыток сил</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И новых чувств и размышлений.</v><c></c> <v><m></m>Я вновь теперь живу! и как отраден мне</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И сон полей в тиши безлюдной,</v><c></c> <v><m></m>И этих ярких звезд, горящих в вышине,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Язык торжественный и чудный!</v><c></c></z> <cr>Январь 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4503/index.html">«Над светлым озером пурпуровой зари...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Над светлым озером пурпуровой зари</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Вечерний пламень потухает.</v><c></c> <v><m></m>На берегу огни разводят косари,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И беззаботно собирает</v><c></c> <v><m></m>Рыбак близ камыша сеть мокрую в челнок.</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Уснули в сумраке равнины,</v><c></c> <v><m></m>И только изредка прохладный ветерок</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Пошевелит листы осины.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Люблю я этот час, когда со всех сторон</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Ко мне идут густые тени,</v><c></c> <v><m></m>И веет свежестью, и воздух напоен</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Дыханьем дремлющих растений;</v><c></c> <v><m></m>Когда становится яснее каждый звук,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Горит зарница надо мною.</v><c></c> <v><m></m>И месяц огненный, безмолвный ночи друг,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Встает над ближнею горою.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Что нужды? Этот день печально я прожил</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Под гнетом горьких впечатлений,</v><c></c> <v><m></m>Зато теперь кипит во мне избыток сил</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И новых чувств и размышлений.</v><c></c> <v><m></m>Я вновь теперь живу! и как отраден мне</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И сон полей в тиши безлюдной,</v><c></c> <v><m></m>И этих ярких звезд, горящих в вышине,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Язык торжественный и чудный!</v><c></c></z> <cr>Январь 1855</cr></pmm></pms></div>

4489

Ясно утро. Тихо веет Теплый ветерок; Луг, как бархат, зеленеет, В зареве восток. Окаймленное кустами Молодых ракит. Разноцветными огнями Озеро блестит. Тишине и солнцу радо, По равнине вод Лебедей ручное стадо Медленно плывет; Вот один взмахнул лениво Крыльями — и вдруг Влага брызнула игриво Жемчугом вокруг. Привязав к ракитам лодку, Мужички вдвоем, Близ осоки, втихомолку, Тянут сеть с трудом. По траве, в рубашках белых, Скачут босиком Два мальчишки загорелых На прутах верхом. Крупный пот с них градом льется, И лицо горит; Звучно смех их раздается, Голосок звенит. «Ну, катай наперегонки!» А на шалунов С тайной завистью девчонка Смотрит из кустов. «Тянут, тянут! — закричали Ребятишки вдруг. — Вдоволь, чай, теперь поймали И линей и щук». Вот на береге отлогом Показалась сеть. «Ну, вытряхивай-ка, с богом — Нечего глядеть!» — Так сказал старик высокий, Весь как лунь седой, С грудью выпукло-широкой, С длинной бородой. Сеть намокшую подняли Дружно рыбаки; На песке затрепетали Окуни, линьки. Дети весело шумели: «Будет на денек!» И на корточки присели Рыбу класть в мешок. «Ты, подкидыш, к нам откуда? Не зови — придет... Убирайся-ка отсюда! Не пойдешь — так вот!..» И подкидыша мальчишка Оттолкнул рукой. «Ну, за что ее ты, Мишка?» — Упрекнул другой. «Экий малый уродился, — Говорил старик, — Всё б дрался он да бранился, Экий озорник!» — «Ты бы внука-то маленько За вихор подрал: Он взял волю-то раненько!» — Свату сват сказал. «Эх!.. девчонка надоела... Сам я, знаешь, голь, Тут подкидыша, без дела, Одевать, изволь. Хлеб, смотри, вот вздорожает, — Ты чужих корми; А ведь мать небось гуляет, Прах ее возьми!» — «Потерпи, — чай, не забудет За добро господь! Ведь она работать будет, Бог даст, подрастет». — «Так-то так... вестимо, надо К делу приучить; Да теперь берет досада Без толку кормить. И девчонка-то больная, Сохнет, как трава, Да всё плачет... дрянь такая! А на грех жива!» Мужички потолковали И в село пошли; Вслед мальчишки побежали, Рыбу понесли; А девчонка провожала Грустным взглядом их, И слеза у ней дрожала В глазках голубых. Ясно утро. Тихо веет Теплый ветерок; Луг, как бархат, зеленеет, В зареве восток. Окаймленное кустами Молодых ракит. Разноцветными огнями Озеро блестит. Тишине и солнцу радо, По равнине вод Лебедей ручное стадо Медленно плывет; Вот один взмахнул лениво Крыльями — и вдруг Влага брызнула игриво Жемчугом вокруг. Привязав к ракитам лодку, Мужички вдвоем, Близ осоки, втихомолку, Тянут сеть с трудом. По траве, в рубашках белых, Скачут босиком Два мальчишки загорелых На прутах верхом. Крупный пот с них градом льется, И лицо горит; Звучно смех их раздается, Голосок звенит. «Ну, катай наперегонки!» А на шалунов С тайной завистью девчонка Смотрит из кустов. «Тянут, тянут! — закричали Ребятишки вдруг. — Вдоволь, чай, теперь поймали И линей и щук». Вот на береге отлогом Показалась сеть. «Ну, вытряхивай-ка, с богом — Нечего глядеть!» — Так сказал старик высокий, Весь как лунь седой, С грудью выпукло-широкой, С длинной бородой. Сеть намокшую подняли Дружно рыбаки; На песке затрепетали Окуни, линьки. Дети весело шумели: «Будет на денек!» И на корточки присели Рыбу класть в мешок. «Ты, подкидыш, к нам откуда? Не зови — придет... Убирайся-ка отсюда! Не пойдешь — так вот!..» И подкидыша мальчишка Оттолкнул рукой. «Ну, за что ее ты, Мишка?» — Упрекнул другой. «Экий малый уродился, — Говорил старик, — Всё б дрался он да бранился, Экий озорник!» — «Ты бы внука-то маленько За вихор подрал: Он взял волю-то раненько!» — Свату сват сказал. «Эх!.. девчонка надоела... Сам я, знаешь, голь, Тут подкидыша, без дела, Одевать, изволь. Хлеб, смотри, вот вздорожает, — Ты чужих корми; А ведь мать небось гуляет, Прах ее возьми!» — «Потерпи, — чай, не забудет За добро господь! Ведь она работать будет, Бог даст, подрастет». — «Так-то так... вестимо, надо К делу приучить; Да теперь берет досада Без толку кормить. И девчонка-то больная, Сохнет, как трава, Да всё плачет... дрянь такая! А на грех жива!» Мужички потолковали И в село пошли; Вслед мальчишки побежали, Рыбу понесли; А девчонка провожала Грустным взглядом их, И слеза у ней дрожала В глазках голубых.

И. С. Никитин

Утро на берегу озера («Ясно утро. Тихо веет...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4489/index.html">Утро на берегу озера («Ясно утро. Тихо веет...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Утро на берегу озера</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ясно утро. Тихо веет</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Теплый ветерок;</v><c></c> <v><m></m>Луг, как бархат, зеленеет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В зареве восток.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Окаймленное кустами</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Молодых ракит.</v><c></c> <v><m></m>Разноцветными огнями</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Озеро блестит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тишине и солнцу радо,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>По равнине вод</v><c></c> <v><m></m>Лебедей ручное стадо</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Медленно плывет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот один взмахнул лениво</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Крыльями — и вдруг</v><c></c> <v><m></m>Влага брызнула игриво</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жемчугом вокруг.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Привязав к ракитам лодку,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Мужички вдвоем,</v><c></c> <v><m></m>Близ осоки, втихомолку,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Тянут сеть с трудом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>По траве, в рубашках белых,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Скачут босиком</v><c></c> <v><m></m>Два мальчишки загорелых</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На прутах верхом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Крупный пот с них градом льется,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И лицо горит;</v><c></c> <v><m></m>Звучно смех их раздается,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Голосок звенит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, катай наперегонки!»</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А на шалунов</v><c></c> <v><m></m>С тайной завистью девчонка</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Смотрит из кустов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Тянут, тянут! — закричали</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ребятишки вдруг. —</v><c></c> <v><m></m>Вдоволь, чай, теперь поймали</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И линей и щук».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот на береге отлогом</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Показалась сеть.</v><c></c> <v><m></m>«Ну, вытряхивай-ка, с богом —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Нечего глядеть!» — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Так сказал старик высокий,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Весь как лунь седой,</v><c></c> <v><m></m>С грудью выпукло-широкой,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>С длинной бородой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сеть намокшую подняли</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Дружно рыбаки;</v><c></c> <v><m></m>На песке затрепетали</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Окуни, линьки.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дети весело шумели:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>«Будет на денек!»</v><c></c> <v><m></m>И на корточки присели</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Рыбу класть в мешок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ты, подкидыш, к нам откуда?</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не зови — придет...</v><c></c> <v><m></m>Убирайся-ка отсюда!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не пойдешь — так вот!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И подкидыша мальчишка</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Оттолкнул рукой.</v><c></c> <v><m></m>«Ну, за что ее ты, Мишка?» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Упрекнул другой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Экий малый уродился, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Говорил старик, —</v><c></c> <v><m></m>Всё б дрался он да бранился,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Экий озорник!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ты бы внука-то маленько</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>За вихор подрал:</v><c></c> <v><m></m>Он взял волю-то раненько!» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Свату сват сказал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Эх!.. девчонка надоела...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сам я, знаешь, голь,</v><c></c> <v><m></m>Тут подкидыша, без дела,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Одевать, изволь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Хлеб, смотри, вот вздорожает, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ты чужих корми;</v><c></c> <v><m></m>А ведь мать небось гуляет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Прах ее возьми!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Потерпи, — чай, не забудет</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>За добро господь!</v><c></c> <v><m></m>Ведь она работать будет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Бог даст, подрастет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Так-то так... вестимо, надо</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>К делу приучить;</v><c></c> <v><m></m>Да теперь берет досада</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Без толку кормить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И девчонка-то больная,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сохнет, как трава,</v><c></c> <v><m></m>Да всё плачет... дрянь такая!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А на грех жива!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мужички потолковали</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И в село пошли;</v><c></c> <v><m></m>Вслед мальчишки побежали,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Рыбу понесли;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А девчонка провожала</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Грустным взглядом их,</v><c></c> <v><m></m>И слеза у ней дрожала</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В глазках голубых.</v><c></c></z> <cr>17 марта, первая половина<br/>сентября 1854</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4489/index.html">Утро на берегу озера («Ясно утро. Тихо веет...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Утро на берегу озера</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ясно утро. Тихо веет</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Теплый ветерок;</v><c></c> <v><m></m>Луг, как бархат, зеленеет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В зареве восток.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Окаймленное кустами</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Молодых ракит.</v><c></c> <v><m></m>Разноцветными огнями</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Озеро блестит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тишине и солнцу радо,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>По равнине вод</v><c></c> <v><m></m>Лебедей ручное стадо</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Медленно плывет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот один взмахнул лениво</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Крыльями — и вдруг</v><c></c> <v><m></m>Влага брызнула игриво</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жемчугом вокруг.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Привязав к ракитам лодку,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Мужички вдвоем,</v><c></c> <v><m></m>Близ осоки, втихомолку,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Тянут сеть с трудом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>По траве, в рубашках белых,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Скачут босиком</v><c></c> <v><m></m>Два мальчишки загорелых</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На прутах верхом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Крупный пот с них градом льется,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И лицо горит;</v><c></c> <v><m></m>Звучно смех их раздается,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Голосок звенит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, катай наперегонки!»</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А на шалунов</v><c></c> <v><m></m>С тайной завистью девчонка</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Смотрит из кустов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Тянут, тянут! — закричали</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ребятишки вдруг. —</v><c></c> <v><m></m>Вдоволь, чай, теперь поймали</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И линей и щук».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот на береге отлогом</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Показалась сеть.</v><c></c> <v><m></m>«Ну, вытряхивай-ка, с богом —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Нечего глядеть!» — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Так сказал старик высокий,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Весь как лунь седой,</v><c></c> <v><m></m>С грудью выпукло-широкой,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>С длинной бородой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сеть намокшую подняли</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Дружно рыбаки;</v><c></c> <v><m></m>На песке затрепетали</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Окуни, линьки.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дети весело шумели:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>«Будет на денек!»</v><c></c> <v><m></m>И на корточки присели</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Рыбу класть в мешок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ты, подкидыш, к нам откуда?</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не зови — придет...</v><c></c> <v><m></m>Убирайся-ка отсюда!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не пойдешь — так вот!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И подкидыша мальчишка</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Оттолкнул рукой.</v><c></c> <v><m></m>«Ну, за что ее ты, Мишка?» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Упрекнул другой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Экий малый уродился, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Говорил старик, —</v><c></c> <v><m></m>Всё б дрался он да бранился,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Экий озорник!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ты бы внука-то маленько</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>За вихор подрал:</v><c></c> <v><m></m>Он взял волю-то раненько!» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Свату сват сказал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Эх!.. девчонка надоела...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сам я, знаешь, голь,</v><c></c> <v><m></m>Тут подкидыша, без дела,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Одевать, изволь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Хлеб, смотри, вот вздорожает, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ты чужих корми;</v><c></c> <v><m></m>А ведь мать небось гуляет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Прах ее возьми!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Потерпи, — чай, не забудет</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>За добро господь!</v><c></c> <v><m></m>Ведь она работать будет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Бог даст, подрастет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Так-то так... вестимо, надо</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>К делу приучить;</v><c></c> <v><m></m>Да теперь берет досада</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Без толку кормить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И девчонка-то больная,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сохнет, как трава,</v><c></c> <v><m></m>Да всё плачет... дрянь такая!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А на грех жива!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мужички потолковали</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И в село пошли;</v><c></c> <v><m></m>Вслед мальчишки побежали,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Рыбу понесли;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А девчонка провожала</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Грустным взглядом их,</v><c></c> <v><m></m>И слеза у ней дрожала</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В глазках голубых.</v><c></c></z> <cr>17 марта, первая половина<br/>сентября 1854</cr> </pmm></pms></div>

4511

Да, сударь мой, нередко вот бывает: Отец на стол, а детки за дележ, И брата брат за шиворот хватает... Из-за чего? И в толк-ат не возьмешь! У вас-то, бар, я чаю, нет разлада... А мужики, известно, вахлаки: У них за грош — остуда и досада, За гривенник какой-нибудь — пинки! Тут из-за баб, детишек выйдет злоба... Вот мы теперь: всего-то двое нас — Мой брат да я; женаты, сударь, оба, И хлеб всегда имели про запас; И жили бы себе, домком сбирались... Нет, погоди! Вишь, жены не в ладу: Вон у одной коты поистаскались... «Я, — говорит, — на речку не пойду; Пускай идет невестка, коли хочет, Ей муж успел обнову-то купить...» А та себе, как бешеная, вскочит, Начнет вот так руками разводить И ну кричать: «А ты что за дворянка? Котов-де нет, да села и сидит...» И тут пойдет такая перебранка, Что у тебя в ушах инда звенит. Брат за жену, глядишь, замолвит слово И дурою мою-то назовет, А у тебя на слово пять готово, — Вот, сударь мой, потеха и пойдет! Всё это так... И при отце бывало. Да старичок нас скоро разводил; Чуть крикнет: «Эй!» — бежишь куда попало, Не то — беда! Ох, крут покойник был! Как помер он, мой брат и позазнался: Срамит меня, срамит мою жену: Вы, дескать, что? Старшим-то я остался, Я, говорит, вас вот как поверну! И повернул.... Тут надо лык на лапти — Он бражничать возьмется да гулять; Ты цеп берешь — он ляжет на полати... Ну, одному не растянуться стать. Жена его всё, знаешь, поджигает: «Делись, дескать! Твой брат-то лежебок, Как куколку жену-то снаряжает, Исподтишка весь дом поразволок...» Сама-то, вишь, она скупенька больно, Готова век в отрепьях пропадать, Да любит жить хозяйкой самовольной, По-своему всё, знаешь, повершать. Ну, а моя бабенка не сварлива, А грех таить — от щегольства не прочь, Да и того... в работе-то ленива, Что есть, то есть, — тут ложью не помочь. Вот, сударь мой, и завязалось дело: Что день, то шум, под шумом и заснешь; И брату-то всё это надоело, И мне равно, — и начали дележ... Сперва-то мы по совести делились, Не сладили — взялись было за суд; Ну, кое-как в расправе помирились, Остался спор за старенький хомут... И я кричу, и брат не уступает: «Нет, — говорит, — хоть тресни, не отдам!» Я за шлею, — он, знаешь, вырывает Да норовит ударить по рукам. И смех и грех!.. Стоим за дрянь горою!.. Вдруг, сударь мой, моргнуть я не успел, Как крикнул брат: «Возьми, пусть за тобою!» — Да на меня хомут-то и надел. Я сгоряча в шлее позапутлялся; Народ орет: «Вот, обрядил коня!..» Уж так-то я в ту пору растерялся — Инда слеза прошибла у меня!.. Вам, сударь, смех... Нет, тут смешного мало: Ведь брат-то мой по-барски чаял жить; Взялся за гуж — ан силы недостало, Тужил, тужил — и начал с горя пить. И мне не мед... Ведь праздников не знаешь: Работаешь, спины не разогнешь, Чуть непогодь — всё стонешь да перхаешь... Вот, сударь мой, мужицкий-то дележ! Да, сударь мой, нередко вот бывает: Отец на стол, а детки за дележ, И брата брат за шиворот хватает... Из-за чего? И в толк-ат не возьмешь! У вас-то, бар, я чаю, нет разлада... А мужики, известно, вахлаки: У них за грош — остуда и досада, За гривенник какой-нибудь — пинки! Тут из-за баб, детишек выйдет злоба... Вот мы теперь: всего-то двое нас — Мой брат да я; женаты, сударь, оба, И хлеб всегда имели про запас; И жили бы себе, домком сбирались... Нет, погоди! Вишь, жены не в ладу: Вон у одной коты поистаскались... «Я, — говорит, — на речку не пойду; Пускай идет невестка, коли хочет, Ей муж успел обнову-то купить...» А та себе, как бешеная, вскочит, Начнет вот так руками разводить И ну кричать: «А ты что за дворянка? Котов-де нет, да села и сидит...» И тут пойдет такая перебранка, Что у тебя в ушах инда звенит. Брат за жену, глядишь, замолвит слово И дурою мою-то назовет, А у тебя на слово пять готово, — Вот, сударь мой, потеха и пойдет! Всё это так... И при отце бывало. Да старичок нас скоро разводил; Чуть крикнет: «Эй!» — бежишь куда попало, Не то — беда! Ох, крут покойник был! Как помер он, мой брат и позазнался: Срамит меня, срамит мою жену: Вы, дескать, что? Старшим-то я остался, Я, говорит, вас вот как поверну! И повернул.... Тут надо лык на лапти — Он бражничать возьмется да гулять; Ты цеп берешь — он ляжет на полати... Ну, одному не растянуться стать. Жена его всё, знаешь, поджигает: «Делись, дескать! Твой брат-то лежебок, Как куколку жену-то снаряжает, Исподтишка весь дом поразволок...» Сама-то, вишь, она скупенька больно, Готова век в отрепьях пропадать, Да любит жить хозяйкой самовольной, По-своему всё, знаешь, повершать. Ну, а моя бабенка не сварлива, А грех таить — от щегольства не прочь, Да и того... в работе-то ленива, Что есть, то есть, — тут ложью не помочь. Вот, сударь мой, и завязалось дело: Что день, то шум, под шумом и заснешь; И брату-то всё это надоело, И мне равно, — и начали дележ... Сперва-то мы по совести делились, Не сладили — взялись было за суд; Ну, кое-как в расправе помирились, Остался спор за старенький хомут... И я кричу, и брат не уступает: «Нет, — говорит, — хоть тресни, не отдам!» Я за шлею, — он, знаешь, вырывает Да норовит ударить по рукам. И смех и грех!.. Стоим за дрянь горою!.. Вдруг, сударь мой, моргнуть я не успел, Как крикнул брат: «Возьми, пусть за тобою!» — Да на меня хомут-то и надел. Я сгоряча в шлее позапутлялся; Народ орет: «Вот, обрядил коня!..» Уж так-то я в ту пору растерялся — Инда слеза прошибла у меня!.. Вам, сударь, смех... Нет, тут смешного мало: Ведь брат-то мой по-барски чаял жить; Взялся за гуж — ан силы недостало, Тужил, тужил — и начал с горя пить. И мне не мед... Ведь праздников не знаешь: Работаешь, спины не разогнешь, Чуть непогодь — всё стонешь да перхаешь... Вот, сударь мой, мужицкий-то дележ!

И. С. Никитин

Дележ («Да, сударь мой, нередко вот бывает...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4511/index.html">Дележ («Да, сударь мой, нередко вот бывает...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Дележ</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Да, сударь мой, нередко вот бывает:</v><c></c> <v><m></m>Отец на стол, а детки за дележ,</v><c></c> <v><m></m>И брата брат за шиворот хватает...</v><c></c> <v><m></m>Из-за чего? И в толк-ат не возьмешь!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>У вас-то, бар, я чаю, нет разлада...</v><c></c> <v><m></m>А мужики, известно, вахлаки:</v><c></c> <v><m></m>У них за грош — остуда и досада,</v><c></c> <v><m></m>За гривенник какой-нибудь — пинки!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тут из-за баб, детишек выйдет злоба...</v><c></c> <v><m></m>Вот мы теперь: всего-то двое нас —</v><c></c> <v><m></m>Мой брат да я; женаты, сударь, оба,</v><c></c> <v><m></m>И хлеб всегда имели про запас;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И жили бы себе, домком сбирались...</v><c></c> <v><m></m>Нет, погоди! Вишь, жены не в ладу:</v><c></c> <v><m></m>Вон у одной коты поистаскались...</v><c></c> <v><m></m>«Я, — говорит, — на речку не пойду;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пускай идет невестка, коли хочет,</v><c></c> <v><m></m>Ей муж успел обнову-то купить...»</v><c></c> <v><m></m>А та себе, как бешеная, вскочит,</v><c></c> <v><m></m>Начнет вот так руками разводить</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ну кричать: «А ты что за дворянка?</v><c></c> <v><m></m>Котов-де нет, да села и сидит...»</v><c></c> <v><m></m>И тут пойдет такая перебранка,</v><c></c> <v><m></m>Что у тебя в ушах инда звенит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Брат за жену, глядишь, замолвит слово</v><c></c> <v><m></m>И дурою мою-то назовет,</v><c></c> <v><m></m>А у тебя на слово пять готово, —</v><c></c> <v><m></m>Вот, сударь мой, потеха и пойдет!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё это так... И при отце бывало.</v><c></c> <v><m></m>Да старичок нас скоро разводил;</v><c></c> <v><m></m>Чуть крикнет: «Эй!» — бежишь куда попало,</v><c></c> <v><m></m>Не то — беда! Ох, крут покойник был!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как помер он, мой брат и позазнался:</v><c></c> <v><m></m>Срамит меня, срамит мою жену:</v><c></c> <v><m></m>Вы, дескать, что? Старшим-то я остался,</v><c></c> <v><m></m>Я, говорит, вас вот как поверну!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И повернул.... Тут надо лык на лапти —</v><c></c> <v><m></m>Он бражничать возьмется да гулять;</v><c></c> <v><m></m>Ты цеп берешь — он ляжет на полати...</v><c></c> <v><m></m>Ну, одному не растянуться стать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Жена его всё, знаешь, поджигает:</v><c></c> <v><m></m>«Делись, дескать! Твой брат-то лежебок,</v><c></c> <v><m></m>Как куколку жену-то снаряжает,</v><c></c> <v><m></m>Исподтишка весь дом поразволок...»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сама-то, вишь, она скупенька больно,</v><c></c> <v><m></m>Готова век в отрепьях пропадать,</v><c></c> <v><m></m>Да любит жить хозяйкой самовольной,</v><c></c> <v><m></m>По-своему всё, знаешь, повершать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, а моя бабенка не сварлива,</v><c></c> <v><m></m>А грех таить — от щегольства не прочь,</v><c></c> <v><m></m>Да и того... в работе-то ленива,</v><c></c> <v><m></m>Что есть, то есть, — тут ложью не помочь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот, сударь мой, и завязалось дело:</v><c></c> <v><m></m>Что день, то шум, под шумом и заснешь;</v><c></c> <v><m></m>И брату-то всё это надоело,</v><c></c> <v><m></m>И мне равно, — и начали дележ...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сперва-то мы по совести делились,</v><c></c> <v><m></m>Не сладили — взялись было за суд;</v><c></c> <v><m></m>Ну, кое-как в расправе помирились,</v><c></c> <v><m></m>Остался спор за старенький хомут...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И я кричу, и брат не уступает:</v><c></c> <v><m></m>«Нет, — говорит, — хоть тресни, не отдам!»</v><c></c> <v><m></m>Я за шлею, — он, знаешь, вырывает</v><c></c> <v><m></m>Да норовит ударить по рукам.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И смех и грех!.. Стоим за дрянь горою!..</v><c></c> <v><m></m>Вдруг, сударь мой, моргнуть я не успел,</v><c></c> <v><m></m>Как крикнул брат: «Возьми, пусть за тобою!» —</v><c></c> <v><m></m>Да на меня хомут-то и надел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я сгоряча в шлее позапутлялся;</v><c></c> <v><m></m>Народ орет: «Вот, обрядил коня!..»</v><c></c> <v><m></m>Уж так-то я в ту пору растерялся —</v><c></c> <v><m></m>Инда слеза прошибла у меня!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вам, сударь, смех... Нет, тут смешного мало:</v><c></c> <v><m></m>Ведь брат-то мой по-барски чаял жить;</v><c></c> <v><m></m>Взялся за гуж — ан силы недостало,</v><c></c> <v><m></m>Тужил, тужил — и начал с горя пить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мне не мед... Ведь праздников не знаешь:</v><c></c> <v><m></m>Работаешь, спины не разогнешь,</v><c></c> <v><m></m>Чуть непогодь — всё стонешь да перхаешь...</v><c></c> <v><m></m>Вот, сударь мой, мужицкий-то дележ!</v><c></c></z> <cr>26 октября 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4511/index.html">Дележ («Да, сударь мой, нередко вот бывает...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Дележ</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Да, сударь мой, нередко вот бывает:</v><c></c> <v><m></m>Отец на стол, а детки за дележ,</v><c></c> <v><m></m>И брата брат за шиворот хватает...</v><c></c> <v><m></m>Из-за чего? И в толк-ат не возьмешь!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>У вас-то, бар, я чаю, нет разлада...</v><c></c> <v><m></m>А мужики, известно, вахлаки:</v><c></c> <v><m></m>У них за грош — остуда и досада,</v><c></c> <v><m></m>За гривенник какой-нибудь — пинки!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тут из-за баб, детишек выйдет злоба...</v><c></c> <v><m></m>Вот мы теперь: всего-то двое нас —</v><c></c> <v><m></m>Мой брат да я; женаты, сударь, оба,</v><c></c> <v><m></m>И хлеб всегда имели про запас;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И жили бы себе, домком сбирались...</v><c></c> <v><m></m>Нет, погоди! Вишь, жены не в ладу:</v><c></c> <v><m></m>Вон у одной коты поистаскались...</v><c></c> <v><m></m>«Я, — говорит, — на речку не пойду;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пускай идет невестка, коли хочет,</v><c></c> <v><m></m>Ей муж успел обнову-то купить...»</v><c></c> <v><m></m>А та себе, как бешеная, вскочит,</v><c></c> <v><m></m>Начнет вот так руками разводить</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ну кричать: «А ты что за дворянка?</v><c></c> <v><m></m>Котов-де нет, да села и сидит...»</v><c></c> <v><m></m>И тут пойдет такая перебранка,</v><c></c> <v><m></m>Что у тебя в ушах инда звенит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Брат за жену, глядишь, замолвит слово</v><c></c> <v><m></m>И дурою мою-то назовет,</v><c></c> <v><m></m>А у тебя на слово пять готово, —</v><c></c> <v><m></m>Вот, сударь мой, потеха и пойдет!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё это так... И при отце бывало.</v><c></c> <v><m></m>Да старичок нас скоро разводил;</v><c></c> <v><m></m>Чуть крикнет: «Эй!» — бежишь куда попало,</v><c></c> <v><m></m>Не то — беда! Ох, крут покойник был!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как помер он, мой брат и позазнался:</v><c></c> <v><m></m>Срамит меня, срамит мою жену:</v><c></c> <v><m></m>Вы, дескать, что? Старшим-то я остался,</v><c></c> <v><m></m>Я, говорит, вас вот как поверну!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И повернул.... Тут надо лык на лапти —</v><c></c> <v><m></m>Он бражничать возьмется да гулять;</v><c></c> <v><m></m>Ты цеп берешь — он ляжет на полати...</v><c></c> <v><m></m>Ну, одному не растянуться стать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Жена его всё, знаешь, поджигает:</v><c></c> <v><m></m>«Делись, дескать! Твой брат-то лежебок,</v><c></c> <v><m></m>Как куколку жену-то снаряжает,</v><c></c> <v><m></m>Исподтишка весь дом поразволок...»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сама-то, вишь, она скупенька больно,</v><c></c> <v><m></m>Готова век в отрепьях пропадать,</v><c></c> <v><m></m>Да любит жить хозяйкой самовольной,</v><c></c> <v><m></m>По-своему всё, знаешь, повершать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, а моя бабенка не сварлива,</v><c></c> <v><m></m>А грех таить — от щегольства не прочь,</v><c></c> <v><m></m>Да и того... в работе-то ленива,</v><c></c> <v><m></m>Что есть, то есть, — тут ложью не помочь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот, сударь мой, и завязалось дело:</v><c></c> <v><m></m>Что день, то шум, под шумом и заснешь;</v><c></c> <v><m></m>И брату-то всё это надоело,</v><c></c> <v><m></m>И мне равно, — и начали дележ...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сперва-то мы по совести делились,</v><c></c> <v><m></m>Не сладили — взялись было за суд;</v><c></c> <v><m></m>Ну, кое-как в расправе помирились,</v><c></c> <v><m></m>Остался спор за старенький хомут...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И я кричу, и брат не уступает:</v><c></c> <v><m></m>«Нет, — говорит, — хоть тресни, не отдам!»</v><c></c> <v><m></m>Я за шлею, — он, знаешь, вырывает</v><c></c> <v><m></m>Да норовит ударить по рукам.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И смех и грех!.. Стоим за дрянь горою!..</v><c></c> <v><m></m>Вдруг, сударь мой, моргнуть я не успел,</v><c></c> <v><m></m>Как крикнул брат: «Возьми, пусть за тобою!» —</v><c></c> <v><m></m>Да на меня хомут-то и надел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я сгоряча в шлее позапутлялся;</v><c></c> <v><m></m>Народ орет: «Вот, обрядил коня!..»</v><c></c> <v><m></m>Уж так-то я в ту пору растерялся —</v><c></c> <v><m></m>Инда слеза прошибла у меня!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вам, сударь, смех... Нет, тут смешного мало:</v><c></c> <v><m></m>Ведь брат-то мой по-барски чаял жить;</v><c></c> <v><m></m>Взялся за гуж — ан силы недостало,</v><c></c> <v><m></m>Тужил, тужил — и начал с горя пить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мне не мед... Ведь праздников не знаешь:</v><c></c> <v><m></m>Работаешь, спины не разогнешь,</v><c></c> <v><m></m>Чуть непогодь — всё стонешь да перхаешь...</v><c></c> <v><m></m>Вот, сударь мой, мужицкий-то дележ!</v><c></c></z> <cr>26 октября 1855</cr></pmm></pms></div>

4496

Поутру вчера дождь В стекла окон стучал, Над землею туман Облаками вставал. Веял холод в лицо От угрюмых небес, И, бог знает о чем, Плакал сумрачный лес. В полдень дождь перестал, И, что белый пушок, На осеннюю грязь Начал падать снежок. Ночь прошла. Рассвело. Нет нигде облачка. Воздух легок и чист, И замерзла река. На дворах и домах Снег лежит полотном И от солнца блестит Разноцветным огнем. На безлюдный простор Побелевших полей Смотрит весело лес Из-под черных кудрей, Словно рад он чему, — И на ветках берез, Как алмазы, горят Капли сдержанных слез. Здравствуй, гостья-зима! Просим милости к нам Песни севера петь По лесам и степям. Есть раздолье у нас, — Где угодно гуляй; Строй мосты по рекам И ковры расстилай. Нам не стать привыкать, — Пусть мороз твой трещит: Наша русская кровь На морозе горит! Искони уж таков Православный народ: Летом, смотришь, жара — В полушубке идет; Жгучий холод пахнул — Всё равно для него: По колени в снегу, Говорит: «Ничего!» В чистом поле метель И крутит, и мутит, — Наш степной мужичок Едет в санках, кряхтит: «Ну, соколики, ну! Выносите, дружки!» Сам сидит и поет: «Не белы-то снежки!..» Да и нам ли подчас Смерть не встретить шутя, Если к бурям у нас Привыкает дитя? Когда мать в колыбель На ночь сына кладет, Под окном для него Песни вьюга поет. И разгул непогод С ранних лет ему люб; И растет богатырь, Что под бурями дуб. Рассыпай же, зима, До весны золотой Серебро по полям Нашей Руси святой! И случится ли, к нам Гость незваный придет И за наше добро С нами спор заведет — Уж прими ты его На сторонке чужой, Хмельный пир приготовь, Гостю песню пропой; Для постели ему Белый пух припаси И метелью засыпь Его след на Руси! 20 ноября 1854 Поутру вчера дождь В стекла окон стучал, Над землею туман Облаками вставал. Веял холод в лицо От угрюмых небес, И, бог знает о чем, Плакал сумрачный лес. В полдень дождь перестал, И, что белый пушок, На осеннюю грязь Начал падать снежок. Ночь прошла. Рассвело. Нет нигде облачка. Воздух легок и чист, И замерзла река. На дворах и домах Снег лежит полотном И от солнца блестит Разноцветным огнем. На безлюдный простор Побелевших полей Смотрит весело лес Из-под черных кудрей, Словно рад он чему, — И на ветках берез, Как алмазы, горят Капли сдержанных слез. Здравствуй, гостья-зима! Просим милости к нам Песни севера петь По лесам и степям. Есть раздолье у нас, — Где угодно гуляй; Строй мосты по рекам И ковры расстилай. Нам не стать привыкать, — Пусть мороз твой трещит: Наша русская кровь На морозе горит! Искони уж таков Православный народ: Летом, смотришь, жара — В полушубке идет; Жгучий холод пахнул — Всё равно для него: По колени в снегу, Говорит: «Ничего!» В чистом поле метель И крутит, и мутит, — Наш степной мужичок Едет в санках, кряхтит: «Ну, соколики, ну! Выносите, дружки!» Сам сидит и поет: «Не белы-то снежки!..» Да и нам ли подчас Смерть не встретить шутя, Если к бурям у нас Привыкает дитя? Когда мать в колыбель На ночь сына кладет, Под окном для него Песни вьюга поет. И разгул непогод С ранних лет ему люб; И растет богатырь, Что под бурями дуб. Рассыпай же, зима, До весны золотой Серебро по полям Нашей Руси святой! И случится ли, к нам Гость незваный придет И за наше добро С нами спор заведет — Уж прими ты его На сторонке чужой, Хмельный пир приготовь, Гостю песню пропой; Для постели ему Белый пух припаси И метелью засыпь Его след на Руси! 20 ноября 1854

И. С. Никитин

Встреча зимы («Поутру вчера дождь...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4496/index.html">Встреча зимы («Поутру вчера дождь...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Встреча зимы</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Поутру вчера дождь</v><c></c> <v><m></m>В стекла окон стучал,</v><c></c> <v><m></m>Над землею туман</v><c></c> <v><m></m>Облаками вставал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Веял холод в лицо</v><c></c> <v><m></m>От угрюмых небес,</v><c></c> <v><m></m>И, бог знает о чем,</v><c></c> <v><m></m>Плакал сумрачный лес.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В полдень дождь перестал,</v><c></c> <v><m></m>И, что белый пушок,</v><c></c> <v><m></m>На осеннюю грязь</v><c></c> <v><m></m>Начал падать снежок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ночь прошла. Рассвело.</v><c></c> <v><m></m>Нет нигде облачка.</v><c></c> <v><m></m>Воздух легок и чист,</v><c></c> <v><m></m>И замерзла река.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На дворах и домах</v><c></c> <v><m></m>Снег лежит полотном</v><c></c> <v><m></m>И от солнца блестит</v><c></c> <v><m></m>Разноцветным огнем.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На безлюдный простор</v><c></c> <v><m></m>Побелевших полей</v><c></c> <v><m></m>Смотрит весело лес</v><c></c> <v><m></m>Из-под черных кудрей,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Словно рад он чему, —</v><c></c> <v><m></m>И на ветках берез,</v><c></c> <v><m></m>Как алмазы, горят</v><c></c> <v><m></m>Капли сдержанных слез.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Здравствуй, гостья-зима!</v><c></c> <v><m></m>Просим милости к нам</v><c></c> <v><m></m>Песни севера петь</v><c></c> <v><m></m>По лесам и степям.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Есть раздолье у нас, —</v><c></c> <v><m></m>Где угодно гуляй;</v><c></c> <v><m></m>Строй мосты по рекам</v><c></c> <v><m></m>И ковры расстилай.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Нам не стать привыкать, —</v><c></c> <v><m></m>Пусть мороз твой трещит:</v><c></c> <v><m></m>Наша русская кровь</v><c></c> <v><m></m>На морозе горит!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Искони уж таков</v><c></c> <v><m></m>Православный народ:</v><c></c> <v><m></m>Летом, смотришь, жара —</v><c></c> <v><m></m>В полушубке идет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Жгучий холод пахнул —</v><c></c> <v><m></m>Всё равно для него:</v><c></c> <v><m></m>По колени в снегу,</v><c></c> <v><m></m>Говорит: «Ничего!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В чистом поле метель</v><c></c> <v><m></m>И крутит, и мутит, —</v><c></c> <v><m></m>Наш степной мужичок</v><c></c> <v><m></m>Едет в санках, кряхтит:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, соколики, ну!</v><c></c> <v><m></m>Выносите, дружки!»</v><c></c> <v><m></m>Сам сидит и поет:</v><c></c> <v><m></m>«Не белы-то снежки!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да и нам ли подчас</v><c></c> <v><m></m>Смерть не встретить шутя,</v><c></c> <v><m></m>Если к бурям у нас</v><c></c> <v><m></m>Привыкает дитя?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Когда мать в колыбель</v><c></c> <v><m></m>На ночь сына кладет,</v><c></c> <v><m></m>Под окном для него</v><c></c> <v><m></m>Песни вьюга поет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И разгул непогод</v><c></c> <v><m></m>С ранних лет ему люб;</v><c></c> <v><m></m>И растет богатырь,</v><c></c> <v><m></m>Что под бурями дуб.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Рассыпай же, зима,</v><c></c> <v><m></m>До весны золотой</v><c></c> <v><m></m>Серебро по полям</v><c></c> <v><m></m>Нашей Руси святой!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И случится ли, к нам</v><c></c> <v><m></m>Гость незваный придет</v><c></c> <v><m></m>И за наше добро</v><c></c> <v><m></m>С нами спор заведет — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж прими ты его</v><c></c> <v><m></m>На сторонке чужой,</v><c></c> <v><m></m>Хмельный пир приготовь,</v><c></c> <v><m></m>Гостю песню пропой;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Для постели ему</v><c></c> <v><m></m>Белый пух припаси</v><c></c> <v><m></m>И метелью засыпь</v><c></c> <v><m></m>Его след на Руси!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><i><cr>20 ноября 1854</cr></i></v><c></c></z></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4496/index.html">Встреча зимы («Поутру вчера дождь...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Встреча зимы</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Поутру вчера дождь</v><c></c> <v><m></m>В стекла окон стучал,</v><c></c> <v><m></m>Над землею туман</v><c></c> <v><m></m>Облаками вставал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Веял холод в лицо</v><c></c> <v><m></m>От угрюмых небес,</v><c></c> <v><m></m>И, бог знает о чем,</v><c></c> <v><m></m>Плакал сумрачный лес.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В полдень дождь перестал,</v><c></c> <v><m></m>И, что белый пушок,</v><c></c> <v><m></m>На осеннюю грязь</v><c></c> <v><m></m>Начал падать снежок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ночь прошла. Рассвело.</v><c></c> <v><m></m>Нет нигде облачка.</v><c></c> <v><m></m>Воздух легок и чист,</v><c></c> <v><m></m>И замерзла река.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На дворах и домах</v><c></c> <v><m></m>Снег лежит полотном</v><c></c> <v><m></m>И от солнца блестит</v><c></c> <v><m></m>Разноцветным огнем.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На безлюдный простор</v><c></c> <v><m></m>Побелевших полей</v><c></c> <v><m></m>Смотрит весело лес</v><c></c> <v><m></m>Из-под черных кудрей,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Словно рад он чему, —</v><c></c> <v><m></m>И на ветках берез,</v><c></c> <v><m></m>Как алмазы, горят</v><c></c> <v><m></m>Капли сдержанных слез.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Здравствуй, гостья-зима!</v><c></c> <v><m></m>Просим милости к нам</v><c></c> <v><m></m>Песни севера петь</v><c></c> <v><m></m>По лесам и степям.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Есть раздолье у нас, —</v><c></c> <v><m></m>Где угодно гуляй;</v><c></c> <v><m></m>Строй мосты по рекам</v><c></c> <v><m></m>И ковры расстилай.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Нам не стать привыкать, —</v><c></c> <v><m></m>Пусть мороз твой трещит:</v><c></c> <v><m></m>Наша русская кровь</v><c></c> <v><m></m>На морозе горит!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Искони уж таков</v><c></c> <v><m></m>Православный народ:</v><c></c> <v><m></m>Летом, смотришь, жара —</v><c></c> <v><m></m>В полушубке идет;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Жгучий холод пахнул —</v><c></c> <v><m></m>Всё равно для него:</v><c></c> <v><m></m>По колени в снегу,</v><c></c> <v><m></m>Говорит: «Ничего!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В чистом поле метель</v><c></c> <v><m></m>И крутит, и мутит, —</v><c></c> <v><m></m>Наш степной мужичок</v><c></c> <v><m></m>Едет в санках, кряхтит:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, соколики, ну!</v><c></c> <v><m></m>Выносите, дружки!»</v><c></c> <v><m></m>Сам сидит и поет:</v><c></c> <v><m></m>«Не белы-то снежки!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да и нам ли подчас</v><c></c> <v><m></m>Смерть не встретить шутя,</v><c></c> <v><m></m>Если к бурям у нас</v><c></c> <v><m></m>Привыкает дитя?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Когда мать в колыбель</v><c></c> <v><m></m>На ночь сына кладет,</v><c></c> <v><m></m>Под окном для него</v><c></c> <v><m></m>Песни вьюга поет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И разгул непогод</v><c></c> <v><m></m>С ранних лет ему люб;</v><c></c> <v><m></m>И растет богатырь,</v><c></c> <v><m></m>Что под бурями дуб.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Рассыпай же, зима,</v><c></c> <v><m></m>До весны золотой</v><c></c> <v><m></m>Серебро по полям</v><c></c> <v><m></m>Нашей Руси святой!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И случится ли, к нам</v><c></c> <v><m></m>Гость незваный придет</v><c></c> <v><m></m>И за наше добро</v><c></c> <v><m></m>С нами спор заведет — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж прими ты его</v><c></c> <v><m></m>На сторонке чужой,</v><c></c> <v><m></m>Хмельный пир приготовь,</v><c></c> <v><m></m>Гостю песню пропой;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Для постели ему</v><c></c> <v><m></m>Белый пух припаси</v><c></c> <v><m></m>И метелью засыпь</v><c></c> <v><m></m>Его след на Руси!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><i><cr>20 ноября 1854</cr></i></v><c></c></z></pmm></pms></div>

4504

Одиноко вырастала Елка стройная в лесу, Холод смолоду узнала, Часто видела грозу. Но, покинув лес родимый, Елка бедная нашла Уголок гостеприимный, Новой жизнью зацвела. Вся огнями осветилась, В серебро вся убралась, Словно вновь она родилась, В лучший мир перенеслась. Дети нужды и печали! Точно елку, вас, сирот, Матерински приласкали И укрыли от невзгод. Обогрели, приютили, Свят и светел ваш приют, Здесь вас рано научили Полюбить добро и труд. И добра живое семя Не на камень упадет: Даст господь, оно во время Плод сторичный принесет. Начат сев во имя бога. Подрастайте, в добрый час! Жизни тесная дорога Пораздвинется для вас. Но невзгода ль вас застанет На пути, или порок Сети хитрые расставит — Детства помните урок. Для борьбы дана вам сила; Не родное по крови, Вам свет истины открыло Сердце, полное любви. И о нем воспоминанье Да хранит вас в дни тревог, В пору счастья и страданья, Как добра святой залог. Одиноко вырастала Елка стройная в лесу, Холод смолоду узнала, Часто видела грозу. Но, покинув лес родимый, Елка бедная нашла Уголок гостеприимный, Новой жизнью зацвела. Вся огнями осветилась, В серебро вся убралась, Словно вновь она родилась, В лучший мир перенеслась. Дети нужды и печали! Точно елку, вас, сирот, Матерински приласкали И укрыли от невзгод. Обогрели, приютили, Свят и светел ваш приют, Здесь вас рано научили Полюбить добро и труд. И добра живое семя Не на камень упадет: Даст господь, оно во время Плод сторичный принесет. Начат сев во имя бога. Подрастайте, в добрый час! Жизни тесная дорога Пораздвинется для вас. Но невзгода ль вас застанет На пути, или порок Сети хитрые расставит — Детства помните урок. Для борьбы дана вам сила; Не родное по крови, Вам свет истины открыло Сердце, полное любви. И о нем воспоминанье Да хранит вас в дни тревог, В пору счастья и страданья, Как добра святой залог.

И. С. Никитин

Елка («Одиноко вырастала...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4504/index.html">Елка («Одиноко вырастала...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Елка</h1></div> <br clear="all"/><span class="dedication"><span style="display:block;float:right">Посвящено кн. Е. П. Долгорукой</span></span><br clear="all"/> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Одиноко вырастала</v><c></c> <v><m></m>Елка стройная в лесу,</v><c></c> <v><m></m>Холод смолоду узнала,</v><c></c> <v><m></m>Часто видела грозу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но, покинув лес родимый,</v><c></c> <v><m></m>Елка бедная нашла</v><c></c> <v><m></m>Уголок гостеприимный,</v><c></c> <v><m></m>Новой жизнью зацвела.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вся огнями осветилась,</v><c></c> <v><m></m>В серебро вся убралась,</v><c></c> <v><m></m>Словно вновь она родилась,</v><c></c> <v><m></m>В лучший мир перенеслась.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дети нужды и печали!</v><c></c> <v><m></m>Точно елку, вас, сирот,</v><c></c> <v><m></m>Матерински приласкали</v><c></c> <v><m></m>И укрыли от невзгод.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Обогрели, приютили,</v><c></c> <v><m></m>Свят и светел ваш приют,</v><c></c> <v><m></m>Здесь вас рано научили</v><c></c> <v><m></m>Полюбить добро и труд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И добра живое семя</v><c></c> <v><m></m>Не на камень упадет:</v><c></c> <v><m></m>Даст господь, оно во время</v><c></c> <v><m></m>Плод сторичный принесет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Начат сев во имя бога.</v><c></c> <v><m></m>Подрастайте, в добрый час!</v><c></c> <v><m></m>Жизни тесная дорога</v><c></c> <v><m></m>Пораздвинется для вас.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но невзгода ль вас застанет</v><c></c> <v><m></m>На пути, или порок</v><c></c> <v><m></m>Сети хитрые расставит —</v><c></c> <v><m></m>Детства помните урок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Для борьбы дана вам сила;</v><c></c> <v><m></m>Не родное по крови,</v><c></c> <v><m></m>Вам свет истины открыло</v><c></c> <v><m></m>Сердце, полное любви.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И о нем воспоминанье</v><c></c> <v><m></m>Да хранит вас в дни тревог,</v><c></c> <v><m></m>В пору счастья и страданья,</v><c></c> <v><m></m>Как добра святой залог.</v><c></c></z> <cr>Январь 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4504/index.html">Елка («Одиноко вырастала...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Елка</h1></div> <br clear="all"/><span class="dedication"><span style="display:block;float:right">Посвящено кн. Е. П. Долгорукой</span></span><br clear="all"/> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Одиноко вырастала</v><c></c> <v><m></m>Елка стройная в лесу,</v><c></c> <v><m></m>Холод смолоду узнала,</v><c></c> <v><m></m>Часто видела грозу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но, покинув лес родимый,</v><c></c> <v><m></m>Елка бедная нашла</v><c></c> <v><m></m>Уголок гостеприимный,</v><c></c> <v><m></m>Новой жизнью зацвела.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вся огнями осветилась,</v><c></c> <v><m></m>В серебро вся убралась,</v><c></c> <v><m></m>Словно вновь она родилась,</v><c></c> <v><m></m>В лучший мир перенеслась.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дети нужды и печали!</v><c></c> <v><m></m>Точно елку, вас, сирот,</v><c></c> <v><m></m>Матерински приласкали</v><c></c> <v><m></m>И укрыли от невзгод.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Обогрели, приютили,</v><c></c> <v><m></m>Свят и светел ваш приют,</v><c></c> <v><m></m>Здесь вас рано научили</v><c></c> <v><m></m>Полюбить добро и труд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И добра живое семя</v><c></c> <v><m></m>Не на камень упадет:</v><c></c> <v><m></m>Даст господь, оно во время</v><c></c> <v><m></m>Плод сторичный принесет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Начат сев во имя бога.</v><c></c> <v><m></m>Подрастайте, в добрый час!</v><c></c> <v><m></m>Жизни тесная дорога</v><c></c> <v><m></m>Пораздвинется для вас.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но невзгода ль вас застанет</v><c></c> <v><m></m>На пути, или порок</v><c></c> <v><m></m>Сети хитрые расставит —</v><c></c> <v><m></m>Детства помните урок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Для борьбы дана вам сила;</v><c></c> <v><m></m>Не родное по крови,</v><c></c> <v><m></m>Вам свет истины открыло</v><c></c> <v><m></m>Сердце, полное любви.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И о нем воспоминанье</v><c></c> <v><m></m>Да хранит вас в дни тревог,</v><c></c> <v><m></m>В пору счастья и страданья,</v><c></c> <v><m></m>Как добра святой залог.</v><c></c></z> <cr>Январь 1855</cr></pmm></pms></div>

4490

«Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему! Я сказал тебе: не послушаю! Молода еще, рано умничать! „Мой жених-де вот и буян и мот, Он в могилу свел жену первую...“ Ты скажи прямей: мне, мол, батюшка, Полюбился сын Кузьмы-мельника. Так сули ты мне горы золота — Не владеть тобой сыну знахаря. Он добро скопил, — пусть им хвалится, Наживи же он имя честное! Я с сумой пойду, умру с голода, Не отдам себя на посмешище, — Не хочу я быть родней знахаря! Колдунов у нас в роду не было. А ты этим-то мне, бесстыдница, За мою хлеб-соль платить вздумала, Женихов своих пересуживать! Да ты знаешь ли власть отцовскую? С пастухом, велю, под венец пойдешь! Не учи, скажу: так мне хочется!» Захватило дух в груди дочери, Полотна белей лицо сделалось, И, дрожа как лист, с мольбой горькою К старику она в ноги бросилась: «Пожалей меня, милый батюшка, Не сведи меня во гроб заживо! Аль в избе твоей я уж лишняя, У тебя в дому не работница?.. Ты, кормилец мой, сам говаривал, Что не выдашь дочь за немилого. Не губи же ты мою молодость: Лучше в девках я буду стариться. День и ночь сидеть за работою! Откажи, родной, свахе засланной». — «Хороша твоя речь, разумница; Только где ты ей научилася? Понимаю я, что ты думаешь: Мой отец, мол, стар, — ему белый гроб, Красной девице своя волюшка... Али, может быть, тебе не любо, Что отец в почет по селу пойдет, Что богатый зять тестю бедному При нужде порой будет помочью? Так ступай же ты с моего двора, Чтоб ноги твоей в доме не было!» — «Не гони меня, сжалься, батюшка, Ради горьких слез моей матушки! Ведь она тебя богом, при смерти, Умоляла быть мне защитою... Не гони, родной: я ведь кровь твоя!» — «Знаю я твои бабьи присказки! Что, по мертвому, что ль, расплакалась? Да хоть встань твоя мать-покойница, Я и ей скажу: „Быть по-моему!“ Прокляну, коли́ не послушаешь!..» Протекло семь дней: дело сладилось. Отец празднует свадьбу дочери. За столом шумят гости званые; Под хмельком старик пляшет с радости, Зятем, дочерью выхваляется. Зять сидит в углу, гладит бороду, На плечах его кафтан новенький, Сапоги с гвоздьми, с медной прошвою, 1 Подпоясан он красным поясом. Молодая с ним сидит об руку; Сарафан на ней с рядом пуговок, Кичка с бисерным подзатыльником, — Но лицо белей снега чистого: Верно, много слез красной девицей До венца в семь дней было пролито. Вот окончился деревенский пир. Проводил старик с двора детище. Только пыль пошла вдоль по улице, Когда зять, надев шляпу на ухо, Во весь дух пустил тройку дружную, И без умолку под дугой большой Залилися два колокольчика. Замолчало всё в селе к полночи, Не спалось только сыну мельника; Он сидел и пел на завалине: То души тоска в песне слышалась, То разгул, будто воля гордая На борьбу звала судьбу горькую. Стал один старик жить хозяином, Молодую взял в дом работницу... Выпал первый снег. Зиму-матушку Деревенский люд встретил весело; Мужички в извоз отправляются, На гумнах везде молотьба идет, А старик почти с утра до ночи В кабаке сидит пригорюнившись. «Что, старинушка, чай, богатый зять Хорошо живет с твоей дочерью?..» — Под хмельком ему иной вымолвит; Вмиг сожмет Пахом брови с проседью И, потупив взор, скажет нехотя: «У себя в дому за женой смотри, А в чужую клеть не заглядывай!» — «За женой-то мне глядеть нечего; Лучше ты своим зятем радуйся: Вон теперь в грязи он на улице». Минул свадьбе год. Настал праздничек, Разбудил село колокольный звон. Мужички идут в церковь весело; На крещеный люд смотрит солнышко. В церкви божией белый гроб стоит, По бокам его два подсвечника; В головах один, в зипуне худом, Сирота-Пахом думу думает И не сводит глаз с мертвой дочери... Вот окончилась служба долгая, Мужички снесли гроб на кладбище; Приняла земля дочь покорную. Обернулся зять к тестю бледному И сказал, заткнув руки за́ пояс: «Не пришлось пожить с твоей дочерью! И хлеб-соль была, кажись, вольная, А всё как-то ей нездоровилось...» А старик стоял над могилою, Опустив в тоске на грудь голову... И когда на гроб земля черная С шумом глыбами вдруг посыпалась — Пробежал мороз по костям его, И ручьем из глаз слезы брызнули... И не раз с тех пор в ночь бессонную Этот шум ему дома слышался. В некоторых селах Воронежской губернии задники крестьянских сапог прошиваются для щегольства медною проволокою. «Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему! Я сказал тебе: не послушаю! Молода еще, рано умничать! „Мой жених-де вот и буян и мот, Он в могилу свел жену первую...“ Ты скажи прямей: мне, мол, батюшка, Полюбился сын Кузьмы-мельника. Так сули ты мне горы золота — Не владеть тобой сыну знахаря. Он добро скопил, — пусть им хвалится, Наживи же он имя честное! Я с сумой пойду, умру с голода, Не отдам себя на посмешище, — Не хочу я быть родней знахаря! Колдунов у нас в роду не было. А ты этим-то мне, бесстыдница, За мою хлеб-соль платить вздумала, Женихов своих пересуживать! Да ты знаешь ли власть отцовскую? С пастухом, велю, под венец пойдешь! Не учи, скажу: так мне хочется!» Захватило дух в груди дочери, Полотна белей лицо сделалось, И, дрожа как лист, с мольбой горькою К старику она в ноги бросилась: «Пожалей меня, милый батюшка, Не сведи меня во гроб заживо! Аль в избе твоей я уж лишняя, У тебя в дому не работница?.. Ты, кормилец мой, сам говаривал, Что не выдашь дочь за немилого. Не губи же ты мою молодость: Лучше в девках я буду стариться. День и ночь сидеть за работою! Откажи, родной, свахе засланной». — «Хороша твоя речь, разумница; Только где ты ей научилася? Понимаю я, что ты думаешь: Мой отец, мол, стар, — ему белый гроб, Красной девице своя волюшка... Али, может быть, тебе не любо, Что отец в почет по селу пойдет, Что богатый зять тестю бедному При нужде порой будет помочью? Так ступай же ты с моего двора, Чтоб ноги твоей в доме не было!» — «Не гони меня, сжалься, батюшка, Ради горьких слез моей матушки! Ведь она тебя богом, при смерти, Умоляла быть мне защитою... Не гони, родной: я ведь кровь твоя!» — «Знаю я твои бабьи присказки! Что, по мертвому, что ль, расплакалась? Да хоть встань твоя мать-покойница, Я и ей скажу: „Быть по-моему!“ Прокляну, коли́ не послушаешь!..» Протекло семь дней: дело сладилось. Отец празднует свадьбу дочери. За столом шумят гости званые; Под хмельком старик пляшет с радости, Зятем, дочерью выхваляется. Зять сидит в углу, гладит бороду, На плечах его кафтан новенький, Сапоги с гвоздьми, с медной прошвою, 1 Подпоясан он красным поясом. Молодая с ним сидит об руку; Сарафан на ней с рядом пуговок, Кичка с бисерным подзатыльником, — Но лицо белей снега чистого: Верно, много слез красной девицей До венца в семь дней было пролито. Вот окончился деревенский пир. Проводил старик с двора детище. Только пыль пошла вдоль по улице, Когда зять, надев шляпу на ухо, Во весь дух пустил тройку дружную, И без умолку под дугой большой Залилися два колокольчика. Замолчало всё в селе к полночи, Не спалось только сыну мельника; Он сидел и пел на завалине: То души тоска в песне слышалась, То разгул, будто воля гордая На борьбу звала судьбу горькую. Стал один старик жить хозяином, Молодую взял в дом работницу... Выпал первый снег. Зиму-матушку Деревенский люд встретил весело; Мужички в извоз отправляются, На гумнах везде молотьба идет, А старик почти с утра до ночи В кабаке сидит пригорюнившись. «Что, старинушка, чай, богатый зять Хорошо живет с твоей дочерью?..» — Под хмельком ему иной вымолвит; Вмиг сожмет Пахом брови с проседью И, потупив взор, скажет нехотя: «У себя в дому за женой смотри, А в чужую клеть не заглядывай!» — «За женой-то мне глядеть нечего; Лучше ты своим зятем радуйся: Вон теперь в грязи он на улице». Минул свадьбе год. Настал праздничек, Разбудил село колокольный звон. Мужички идут в церковь весело; На крещеный люд смотрит солнышко. В церкви божией белый гроб стоит, По бокам его два подсвечника; В головах один, в зипуне худом, Сирота-Пахом думу думает И не сводит глаз с мертвой дочери... Вот окончилась служба долгая, Мужички снесли гроб на кладбище; Приняла земля дочь покорную. Обернулся зять к тестю бледному И сказал, заткнув руки за́ пояс: «Не пришлось пожить с твоей дочерью! И хлеб-соль была, кажись, вольная, А всё как-то ей нездоровилось...» А старик стоял над могилою, Опустив в тоске на грудь голову... И когда на гроб земля черная С шумом глыбами вдруг посыпалась — Пробежал мороз по костям его, И ручьем из глаз слезы брызнули... И не раз с тех пор в ночь бессонную Этот шум ему дома слышался. В некоторых селах Воронежской губернии задники крестьянских сапог прошиваются для щегольства медною проволокою.

И. С. Никитин

Упрямый отец («„Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему!..»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4490/index.html">Упрямый отец («„Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему!..»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Упрямый отец</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>«Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему!</v><c></c> <v><m></m>Я сказал тебе: не послушаю!</v><c></c> <v><m></m>Молода еще, рано умничать!</v><c></c> <v><m></m>„Мой жених-де вот и буян и мот,</v><c></c> <v><m></m>Он в могилу свел жену первую...“</v><c></c> <v><m></m>Ты скажи прямей: мне, мол, батюшка,</v><c></c> <v><m></m>Полюбился сын Кузьмы-мельника.</v><c></c> <v><m></m>Так сули ты мне горы золота —</v><c></c> <v><m></m>Не владеть тобой сыну знахаря.</v><c></c> <v><m></m>Он добро скопил, — пусть им хвалится,</v><c></c> <v><m></m>Наживи же он имя честное!</v><c></c> <v><m></m>Я с сумой пойду, умру с голода,</v><c></c> <v><m></m>Не отдам себя на посмешище, —</v><c></c> <v><m></m>Не хочу я быть родней знахаря!</v><c></c> <v><m></m>Колдунов у нас в роду не было.</v><c></c> <v><m></m>А ты этим-то мне, бесстыдница,</v><c></c> <v><m></m>За мою хлеб-соль платить вздумала,</v><c></c> <v><m></m>Женихов своих пересуживать!</v><c></c> <v><m></m>Да ты знаешь ли власть отцовскую?</v><c></c> <v><m></m>С пастухом, велю, под венец пойдешь!</v><c></c> <v><m></m>Не учи, скажу: так мне хочется!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Захватило дух в груди дочери,</v><c></c> <v><m></m>Полотна белей лицо сделалось,</v><c></c> <v><m></m>И, дрожа как лист, с мольбой горькою</v><c></c> <v><m></m>К старику она в ноги бросилась:</v><c></c> <v><m></m>«Пожалей меня, милый батюшка,</v><c></c> <v><m></m>Не сведи меня во гроб заживо!</v><c></c> <v><m></m>Аль в избе твоей я уж лишняя,</v><c></c> <v><m></m>У тебя в дому не работница?..</v><c></c> <v><m></m>Ты, кормилец мой, сам говаривал,</v><c></c> <v><m></m>Что не выдашь дочь за немилого.</v><c></c> <v><m></m>Не губи же ты мою молодость:</v><c></c> <v><m></m>Лучше в девках я буду стариться.</v><c></c> <v><m></m>День и ночь сидеть за работою!</v><c></c> <v><m></m>Откажи, родной, свахе засланной».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Хороша твоя речь, разумница;</v><c></c> <v><m></m>Только где ты ей научилася?</v><c></c> <v><m></m>Понимаю я, что ты думаешь:</v><c></c> <v><m></m>Мой отец, мол, стар, — ему белый гроб,</v><c></c> <v><m></m>Красной девице своя волюшка...</v><c></c> <v><m></m>Али, может быть, тебе не любо,</v><c></c> <v><m></m>Что отец в почет по селу пойдет,</v><c></c> <v><m></m>Что богатый зять тестю бедному</v><c></c> <v><m></m>При нужде порой будет помочью?</v><c></c> <v><m></m>Так ступай же ты с моего двора,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб ноги твоей в доме не было!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Не гони меня, сжалься, батюшка,</v><c></c> <v><m></m>Ради горьких слез моей матушки!</v><c></c> <v><m></m>Ведь она тебя богом, при смерти,</v><c></c> <v><m></m>Умоляла быть мне защитою...</v><c></c> <v><m></m>Не гони, родной: я ведь кровь твоя!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Знаю я твои бабьи присказки!</v><c></c> <v><m></m>Что, по мертвому, что ль, расплакалась?</v><c></c> <v><m></m>Да хоть встань твоя мать-покойница,</v><c></c> <v><m></m>Я и ей скажу: „Быть по-моему!“</v><c></c> <v><m></m>Прокляну, коли́ не послушаешь!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Протекло семь дней: дело сладилось.</v><c></c> <v><m></m>Отец празднует свадьбу дочери.</v><c></c> <v><m></m>За столом шумят гости званые;</v><c></c> <v><m></m>Под хмельком старик пляшет с радости,</v><c></c> <v><m></m>Зятем, дочерью выхваляется.</v><c></c> <v><m></m>Зять сидит в углу, гладит бороду,</v><c></c> <v><m></m>На плечах его кафтан новенький,</v><c></c> <v><m></m>Сапоги с гвоздьми, с медной прошвою,<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Подпоясан он красным поясом.</v><c></c> <v><m></m>Молодая с ним сидит об руку;</v><c></c> <v><m></m>Сарафан на ней с рядом пуговок,</v><c></c> <v><m></m>Кичка с бисерным подзатыльником, —</v><c></c> <v><m></m>Но лицо белей снега чистого:</v><c></c> <v><m></m>Верно, много слез красной девицей</v><c></c> <v><m></m>До венца в семь дней было пролито.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот окончился деревенский пир.</v><c></c> <v><m></m>Проводил старик с двора детище.</v><c></c> <v><m></m>Только пыль пошла вдоль по улице,</v><c></c> <v><m></m>Когда зять, надев шляпу на ухо,</v><c></c> <v><m></m>Во весь дух пустил тройку дружную,</v><c></c> <v><m></m>И без умолку под дугой большой</v><c></c> <v><m></m>Залилися два колокольчика.</v><c></c> <v><m></m>Замолчало всё в селе к полночи,</v><c></c> <v><m></m>Не спалось только сыну мельника;</v><c></c> <v><m></m>Он сидел и пел на завалине:</v><c></c> <v><m></m>То души тоска в песне слышалась,</v><c></c> <v><m></m>То разгул, будто воля гордая</v><c></c> <v><m></m>На борьбу звала судьбу горькую.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стал один старик жить хозяином,</v><c></c> <v><m></m>Молодую взял в дом работницу...</v><c></c> <v><m></m>Выпал первый снег. Зиму-матушку</v><c></c> <v><m></m>Деревенский люд встретил весело;</v><c></c> <v><m></m>Мужички в извоз отправляются,</v><c></c> <v><m></m>На гумнах везде молотьба идет,</v><c></c> <v><m></m>А старик почти с утра до ночи</v><c></c> <v><m></m>В кабаке сидит пригорюнившись.</v><c></c> <v><m></m>«Что, старинушка, чай, богатый зять</v><c></c> <v><m></m>Хорошо живет с твоей дочерью?..» —</v><c></c> <v><m></m>Под хмельком ему иной вымолвит;</v><c></c> <v><m></m>Вмиг сожмет Пахом брови с проседью</v><c></c> <v><m></m>И, потупив взор, скажет нехотя:</v><c></c> <v><m></m>«У себя в дому за женой смотри,</v><c></c> <v><m></m>А в чужую клеть не заглядывай!»</v><c></c> <v><m></m>— «За женой-то мне глядеть нечего;</v><c></c> <v><m></m>Лучше ты своим зятем радуйся:</v><c></c> <v><m></m>Вон теперь в грязи он на улице».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Минул свадьбе год. Настал праздничек,</v><c></c> <v><m></m>Разбудил село колокольный звон.</v><c></c> <v><m></m>Мужички идут в церковь весело;</v><c></c> <v><m></m>На крещеный люд смотрит солнышко.</v><c></c> <v><m></m>В церкви божией белый гроб стоит,</v><c></c> <v><m></m>По бокам его два подсвечника;</v><c></c> <v><m></m>В головах один, в зипуне худом,</v><c></c> <v><m></m>Сирота-Пахом думу думает</v><c></c> <v><m></m>И не сводит глаз с мертвой дочери...</v><c></c> <v><m></m>Вот окончилась служба долгая,</v><c></c> <v><m></m>Мужички снесли гроб на кладбище;</v><c></c> <v><m></m>Приняла земля дочь покорную.</v><c></c> <v><m></m>Обернулся зять к тестю бледному</v><c></c> <v><m></m>И сказал, заткнув руки за́ пояс:</v><c></c> <v><m></m>«Не пришлось пожить с твоей дочерью!</v><c></c> <v><m></m>И хлеб-соль была, кажись, вольная,</v><c></c> <v><m></m>А всё как-то ей нездоровилось...»</v><c></c> <v><m></m>А старик стоял над могилою,</v><c></c> <v><m></m>Опустив в тоске на грудь голову...</v><c></c> <v><m></m>И когда на гроб земля черная</v><c></c> <v><m></m>С шумом глыбами вдруг посыпалась —</v><c></c> <v><m></m>Пробежал мороз по костям его,</v><c></c> <v><m></m>И ручьем из глаз слезы брызнули...</v><c></c> <v><m></m>И не раз с тех пор в ночь бессонную</v><c></c> <v><m></m>Этот шум ему дома слышался.</v><c></c></z> <cr>18 марта — апрель 1854</cr> </pmm></pms></div> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>В некоторых селах Воронежской губернии задники крестьянских сапог прошиваются для щегольства медною проволокою.<div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4490/index.html">Упрямый отец («„Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему!..»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Упрямый отец</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>«Ты хоть плачь, хоть не плачь — быть по-моему!</v><c></c> <v><m></m>Я сказал тебе: не послушаю!</v><c></c> <v><m></m>Молода еще, рано умничать!</v><c></c> <v><m></m>„Мой жених-де вот и буян и мот,</v><c></c> <v><m></m>Он в могилу свел жену первую...“</v><c></c> <v><m></m>Ты скажи прямей: мне, мол, батюшка,</v><c></c> <v><m></m>Полюбился сын Кузьмы-мельника.</v><c></c> <v><m></m>Так сули ты мне горы золота —</v><c></c> <v><m></m>Не владеть тобой сыну знахаря.</v><c></c> <v><m></m>Он добро скопил, — пусть им хвалится,</v><c></c> <v><m></m>Наживи же он имя честное!</v><c></c> <v><m></m>Я с сумой пойду, умру с голода,</v><c></c> <v><m></m>Не отдам себя на посмешище, —</v><c></c> <v><m></m>Не хочу я быть родней знахаря!</v><c></c> <v><m></m>Колдунов у нас в роду не было.</v><c></c> <v><m></m>А ты этим-то мне, бесстыдница,</v><c></c> <v><m></m>За мою хлеб-соль платить вздумала,</v><c></c> <v><m></m>Женихов своих пересуживать!</v><c></c> <v><m></m>Да ты знаешь ли власть отцовскую?</v><c></c> <v><m></m>С пастухом, велю, под венец пойдешь!</v><c></c> <v><m></m>Не учи, скажу: так мне хочется!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Захватило дух в груди дочери,</v><c></c> <v><m></m>Полотна белей лицо сделалось,</v><c></c> <v><m></m>И, дрожа как лист, с мольбой горькою</v><c></c> <v><m></m>К старику она в ноги бросилась:</v><c></c> <v><m></m>«Пожалей меня, милый батюшка,</v><c></c> <v><m></m>Не сведи меня во гроб заживо!</v><c></c> <v><m></m>Аль в избе твоей я уж лишняя,</v><c></c> <v><m></m>У тебя в дому не работница?..</v><c></c> <v><m></m>Ты, кормилец мой, сам говаривал,</v><c></c> <v><m></m>Что не выдашь дочь за немилого.</v><c></c> <v><m></m>Не губи же ты мою молодость:</v><c></c> <v><m></m>Лучше в девках я буду стариться.</v><c></c> <v><m></m>День и ночь сидеть за работою!</v><c></c> <v><m></m>Откажи, родной, свахе засланной».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Хороша твоя речь, разумница;</v><c></c> <v><m></m>Только где ты ей научилася?</v><c></c> <v><m></m>Понимаю я, что ты думаешь:</v><c></c> <v><m></m>Мой отец, мол, стар, — ему белый гроб,</v><c></c> <v><m></m>Красной девице своя волюшка...</v><c></c> <v><m></m>Али, может быть, тебе не любо,</v><c></c> <v><m></m>Что отец в почет по селу пойдет,</v><c></c> <v><m></m>Что богатый зять тестю бедному</v><c></c> <v><m></m>При нужде порой будет помочью?</v><c></c> <v><m></m>Так ступай же ты с моего двора,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб ноги твоей в доме не было!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Не гони меня, сжалься, батюшка,</v><c></c> <v><m></m>Ради горьких слез моей матушки!</v><c></c> <v><m></m>Ведь она тебя богом, при смерти,</v><c></c> <v><m></m>Умоляла быть мне защитою...</v><c></c> <v><m></m>Не гони, родной: я ведь кровь твоя!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Знаю я твои бабьи присказки!</v><c></c> <v><m></m>Что, по мертвому, что ль, расплакалась?</v><c></c> <v><m></m>Да хоть встань твоя мать-покойница,</v><c></c> <v><m></m>Я и ей скажу: „Быть по-моему!“</v><c></c> <v><m></m>Прокляну, коли́ не послушаешь!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Протекло семь дней: дело сладилось.</v><c></c> <v><m></m>Отец празднует свадьбу дочери.</v><c></c> <v><m></m>За столом шумят гости званые;</v><c></c> <v><m></m>Под хмельком старик пляшет с радости,</v><c></c> <v><m></m>Зятем, дочерью выхваляется.</v><c></c> <v><m></m>Зять сидит в углу, гладит бороду,</v><c></c> <v><m></m>На плечах его кафтан новенький,</v><c></c> <v><m></m>Сапоги с гвоздьми, с медной прошвою,<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn></v><c></c> <v><m></m>Подпоясан он красным поясом.</v><c></c> <v><m></m>Молодая с ним сидит об руку;</v><c></c> <v><m></m>Сарафан на ней с рядом пуговок,</v><c></c> <v><m></m>Кичка с бисерным подзатыльником, —</v><c></c> <v><m></m>Но лицо белей снега чистого:</v><c></c> <v><m></m>Верно, много слез красной девицей</v><c></c> <v><m></m>До венца в семь дней было пролито.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот окончился деревенский пир.</v><c></c> <v><m></m>Проводил старик с двора детище.</v><c></c> <v><m></m>Только пыль пошла вдоль по улице,</v><c></c> <v><m></m>Когда зять, надев шляпу на ухо,</v><c></c> <v><m></m>Во весь дух пустил тройку дружную,</v><c></c> <v><m></m>И без умолку под дугой большой</v><c></c> <v><m></m>Залилися два колокольчика.</v><c></c> <v><m></m>Замолчало всё в селе к полночи,</v><c></c> <v><m></m>Не спалось только сыну мельника;</v><c></c> <v><m></m>Он сидел и пел на завалине:</v><c></c> <v><m></m>То души тоска в песне слышалась,</v><c></c> <v><m></m>То разгул, будто воля гордая</v><c></c> <v><m></m>На борьбу звала судьбу горькую.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стал один старик жить хозяином,</v><c></c> <v><m></m>Молодую взял в дом работницу...</v><c></c> <v><m></m>Выпал первый снег. Зиму-матушку</v><c></c> <v><m></m>Деревенский люд встретил весело;</v><c></c> <v><m></m>Мужички в извоз отправляются,</v><c></c> <v><m></m>На гумнах везде молотьба идет,</v><c></c> <v><m></m>А старик почти с утра до ночи</v><c></c> <v><m></m>В кабаке сидит пригорюнившись.</v><c></c> <v><m></m>«Что, старинушка, чай, богатый зять</v><c></c> <v><m></m>Хорошо живет с твоей дочерью?..» —</v><c></c> <v><m></m>Под хмельком ему иной вымолвит;</v><c></c> <v><m></m>Вмиг сожмет Пахом брови с проседью</v><c></c> <v><m></m>И, потупив взор, скажет нехотя:</v><c></c> <v><m></m>«У себя в дому за женой смотри,</v><c></c> <v><m></m>А в чужую клеть не заглядывай!»</v><c></c> <v><m></m>— «За женой-то мне глядеть нечего;</v><c></c> <v><m></m>Лучше ты своим зятем радуйся:</v><c></c> <v><m></m>Вон теперь в грязи он на улице».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Минул свадьбе год. Настал праздничек,</v><c></c> <v><m></m>Разбудил село колокольный звон.</v><c></c> <v><m></m>Мужички идут в церковь весело;</v><c></c> <v><m></m>На крещеный люд смотрит солнышко.</v><c></c> <v><m></m>В церкви божией белый гроб стоит,</v><c></c> <v><m></m>По бокам его два подсвечника;</v><c></c> <v><m></m>В головах один, в зипуне худом,</v><c></c> <v><m></m>Сирота-Пахом думу думает</v><c></c> <v><m></m>И не сводит глаз с мертвой дочери...</v><c></c> <v><m></m>Вот окончилась служба долгая,</v><c></c> <v><m></m>Мужички снесли гроб на кладбище;</v><c></c> <v><m></m>Приняла земля дочь покорную.</v><c></c> <v><m></m>Обернулся зять к тестю бледному</v><c></c> <v><m></m>И сказал, заткнув руки за́ пояс:</v><c></c> <v><m></m>«Не пришлось пожить с твоей дочерью!</v><c></c> <v><m></m>И хлеб-соль была, кажись, вольная,</v><c></c> <v><m></m>А всё как-то ей нездоровилось...»</v><c></c> <v><m></m>А старик стоял над могилою,</v><c></c> <v><m></m>Опустив в тоске на грудь голову...</v><c></c> <v><m></m>И когда на гроб земля черная</v><c></c> <v><m></m>С шумом глыбами вдруг посыпалась —</v><c></c> <v><m></m>Пробежал мороз по костям его,</v><c></c> <v><m></m>И ручьем из глаз слезы брызнули...</v><c></c> <v><m></m>И не раз с тех пор в ночь бессонную</v><c></c> <v><m></m>Этот шум ему дома слышался.</v><c></c></z> <cr>18 марта — апрель 1854</cr> </pmm></pms></div> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>В некоторых селах Воронежской губернии задники крестьянских сапог прошиваются для щегольства медною проволокою.<div style="font-size:0;"></div></z></div>

4497

Сибирь!.. Напишешь это слово — И вдруг свободная мечта Меня уносит в край суровый. Природы дикой красота Вдали встает передо мною. И, мнится, вижу я Байкал С его прозрачной глубиною, И цепи гор с громадой скал, И бесконечную равнину Вокруг белеющих снегов, И грозных, девственных лесов Необозримую вершину... Но вот проходит этот бред, И снова видишь пред собою: Диван с подушкою худою, Комод, старинный туалет, Семь стульев, стол на жалких ножках, Навоз какой-то на полу, Цветы в каких-то глупых плошках И, наконец, кота в углу. Да вот пришел старик сердитый, О похоронах говорит И, кажется, меня бранит, Что моей тетки гроб открытый До церкви я не проводил. Сибирь!.. Напишешь это слово — И вдруг свободная мечта Меня уносит в край суровый. Природы дикой красота Вдали встает передо мною. И, мнится, вижу я Байкал С его прозрачной глубиною, И цепи гор с громадой скал, И бесконечную равнину Вокруг белеющих снегов, И грозных, девственных лесов Необозримую вершину... Но вот проходит этот бред, И снова видишь пред собою: Диван с подушкою худою, Комод, старинный туалет, Семь стульев, стол на жалких ножках, Навоз какой-то на полу, Цветы в каких-то глупых плошках И, наконец, кота в углу. Да вот пришел старик сердитый, О похоронах говорит И, кажется, меня бранит, Что моей тетки гроб открытый До церкви я не проводил.

И. С. Никитин

«Сибирь!.. Напишешь это слово...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4497/index.html">«Сибирь!.. Напишешь это слово...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Сибирь!.. Напишешь это слово —</v><c></c> <v><m></m>И вдруг свободная мечта</v><c></c> <v><m></m>Меня уносит в край суровый.</v><c></c> <v><m></m>Природы дикой красота</v><c></c> <v><m></m>Вдали встает передо мною.</v><c></c> <v><m></m>И, мнится, вижу я Байкал</v><c></c> <v><m></m>С его прозрачной глубиною,</v><c></c> <v><m></m>И цепи гор с громадой скал,</v><c></c> <v><m></m>И бесконечную равнину</v><c></c> <v><m></m>Вокруг белеющих снегов,</v><c></c> <v><m></m>И грозных, девственных лесов</v><c></c> <v><m></m>Необозримую вершину...</v><c></c> <v><m></m>Но вот проходит этот бред,</v><c></c> <v><m></m>И снова видишь пред собою:</v><c></c> <v><m></m>Диван с подушкою худою,</v><c></c> <v><m></m>Комод, старинный туалет,</v><c></c> <v><m></m>Семь стульев, стол на жалких ножках,</v><c></c> <v><m></m>Навоз какой-то на полу,</v><c></c> <v><m></m>Цветы в каких-то глупых плошках</v><c></c> <v><m></m>И, наконец, кота в углу.</v><c></c> <v><m></m>Да вот пришел старик сердитый,</v><c></c> <v><m></m>О похоронах говорит</v><c></c> <v><m></m>И, кажется, меня бранит,</v><c></c> <v><m></m>Что моей тетки гроб открытый</v><c></c> <v><m></m>До церкви я не проводил.</v><c></c></z> <cr>2 января 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4497/index.html">«Сибирь!.. Напишешь это слово...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Сибирь!.. Напишешь это слово —</v><c></c> <v><m></m>И вдруг свободная мечта</v><c></c> <v><m></m>Меня уносит в край суровый.</v><c></c> <v><m></m>Природы дикой красота</v><c></c> <v><m></m>Вдали встает передо мною.</v><c></c> <v><m></m>И, мнится, вижу я Байкал</v><c></c> <v><m></m>С его прозрачной глубиною,</v><c></c> <v><m></m>И цепи гор с громадой скал,</v><c></c> <v><m></m>И бесконечную равнину</v><c></c> <v><m></m>Вокруг белеющих снегов,</v><c></c> <v><m></m>И грозных, девственных лесов</v><c></c> <v><m></m>Необозримую вершину...</v><c></c> <v><m></m>Но вот проходит этот бред,</v><c></c> <v><m></m>И снова видишь пред собою:</v><c></c> <v><m></m>Диван с подушкою худою,</v><c></c> <v><m></m>Комод, старинный туалет,</v><c></c> <v><m></m>Семь стульев, стол на жалких ножках,</v><c></c> <v><m></m>Навоз какой-то на полу,</v><c></c> <v><m></m>Цветы в каких-то глупых плошках</v><c></c> <v><m></m>И, наконец, кота в углу.</v><c></c> <v><m></m>Да вот пришел старик сердитый,</v><c></c> <v><m></m>О похоронах говорит</v><c></c> <v><m></m>И, кажется, меня бранит,</v><c></c> <v><m></m>Что моей тетки гроб открытый</v><c></c> <v><m></m>До церкви я не проводил.</v><c></c></z> <cr>2 января 1855</cr></pmm></pms></div>

4512

Над полями вечерняя зорька горит, Алой краскою рожь покрывает, Зарумянившись, лес над рекою стоит, Тихой музыкой день провожает. Задымились огни на крутом бережку, Вкруг огней косари собралися, Полилась у них песнь про любовь и тоску, Отголоски во мрак понеслися. Ну, зачем тут один я под ивой сижу И ловлю заунывные звуки, Вспоминаю, как жил, да насильно бужу В бедном сердце заснувшие муки? Эх ты, жизнь, моя жизнь! Ночь, бывало, не спишь, Выжидаешь минутку досуга; Чуть семья улеглась, — что на крыльях летишь В темный сад ненаглядного друга! Ключ в кармане давно от калитки готов, И к беседке знакома дорожка... Свистнешь раз соловьем в сонной чаще кустов, И раскроется настежь окошко. Стало, спят старики... И стоишь, к голове С шумом кровь у тебя приливает. Вот идет милый друг по росистой траве, «Это ты!» — и на грудь припадает. И не видишь, не знаешь, как время летит... Уж давно зорька ранняя светит, Сад густой золотистым румянцем покрыт, — Ничего-то твой взгляд не заметит. Эх, веселые ночки! что сон вы прошли... Волю девицы разом сковали: Старика жениха ей, бедняжке, нашли, Полумертвую с ним обвенчали... Безотрадной тоске не сломить меня вдруг: Много сил у меня и отваги! Каково-то тебе, ненаглядный мой друг, Под замком у ревнивого скряги! Над полями вечерняя зорька горит, Алой краскою рожь покрывает, Зарумянившись, лес над рекою стоит, Тихой музыкой день провожает. Задымились огни на крутом бережку, Вкруг огней косари собралися, Полилась у них песнь про любовь и тоску, Отголоски во мрак понеслися. Ну, зачем тут один я под ивой сижу И ловлю заунывные звуки, Вспоминаю, как жил, да насильно бужу В бедном сердце заснувшие муки? Эх ты, жизнь, моя жизнь! Ночь, бывало, не спишь, Выжидаешь минутку досуга; Чуть семья улеглась, — что на крыльях летишь В темный сад ненаглядного друга! Ключ в кармане давно от калитки готов, И к беседке знакома дорожка... Свистнешь раз соловьем в сонной чаще кустов, И раскроется настежь окошко. Стало, спят старики... И стоишь, к голове С шумом кровь у тебя приливает. Вот идет милый друг по росистой траве, «Это ты!» — и на грудь припадает. И не видишь, не знаешь, как время летит... Уж давно зорька ранняя светит, Сад густой золотистым румянцем покрыт, — Ничего-то твой взгляд не заметит. Эх, веселые ночки! что сон вы прошли... Волю девицы разом сковали: Старика жениха ей, бедняжке, нашли, Полумертвую с ним обвенчали... Безотрадной тоске не сломить меня вдруг: Много сил у меня и отваги! Каково-то тебе, ненаглядный мой друг, Под замком у ревнивого скряги!

И. С. Никитин

«Над полями вечерняя зорька горит...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4512/index.html">«Над полями вечерняя зорька горит...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Над полями вечерняя зорька горит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Алой краскою рожь покрывает,</v><c></c> <v><m></m>Зарумянившись, лес над рекою стоит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Тихой музыкой день провожает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Задымились огни на крутом бережку,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Вкруг огней косари собралися,</v><c></c> <v><m></m>Полилась у них песнь про любовь и тоску,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Отголоски во мрак понеслися.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, зачем тут один я под ивой сижу</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И ловлю заунывные звуки,</v><c></c> <v><m></m>Вспоминаю, как жил, да насильно бужу</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В бедном сердце заснувшие муки?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Эх ты, жизнь, моя жизнь! Ночь, бывало, не спишь,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Выжидаешь минутку досуга;</v><c></c> <v><m></m>Чуть семья улеглась, — что на крыльях летишь</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В темный сад ненаглядного друга!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ключ в кармане давно от калитки готов,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И к беседке знакома дорожка...</v><c></c> <v><m></m>Свистнешь раз соловьем в сонной чаще кустов,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И раскроется настежь окошко.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стало, спят старики... И стоишь, к голове</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>С шумом кровь у тебя приливает.</v><c></c> <v><m></m>Вот идет милый друг по росистой траве,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>«Это ты!» — и на грудь припадает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И не видишь, не знаешь, как время летит...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уж давно зорька ранняя светит,</v><c></c> <v><m></m>Сад густой золотистым румянцем покрыт, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ничего-то твой взгляд не заметит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Эх, веселые ночки! что сон вы прошли...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Волю девицы разом сковали:</v><c></c> <v><m></m>Старика жениха ей, бедняжке, нашли,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Полумертвую с ним обвенчали...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Безотрадной тоске не сломить меня вдруг:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Много сил у меня и отваги!</v><c></c> <v><m></m>Каково-то тебе, ненаглядный мой друг,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Под замком у ревнивого скряги!</v><c></c></z> <cr>27 октября 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4512/index.html">«Над полями вечерняя зорька горит...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Над полями вечерняя зорька горит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Алой краскою рожь покрывает,</v><c></c> <v><m></m>Зарумянившись, лес над рекою стоит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Тихой музыкой день провожает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Задымились огни на крутом бережку,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Вкруг огней косари собралися,</v><c></c> <v><m></m>Полилась у них песнь про любовь и тоску,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Отголоски во мрак понеслися.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, зачем тут один я под ивой сижу</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И ловлю заунывные звуки,</v><c></c> <v><m></m>Вспоминаю, как жил, да насильно бужу</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В бедном сердце заснувшие муки?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Эх ты, жизнь, моя жизнь! Ночь, бывало, не спишь,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Выжидаешь минутку досуга;</v><c></c> <v><m></m>Чуть семья улеглась, — что на крыльях летишь</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В темный сад ненаглядного друга!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ключ в кармане давно от калитки готов,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И к беседке знакома дорожка...</v><c></c> <v><m></m>Свистнешь раз соловьем в сонной чаще кустов,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И раскроется настежь окошко.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Стало, спят старики... И стоишь, к голове</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>С шумом кровь у тебя приливает.</v><c></c> <v><m></m>Вот идет милый друг по росистой траве,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>«Это ты!» — и на грудь припадает.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И не видишь, не знаешь, как время летит...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уж давно зорька ранняя светит,</v><c></c> <v><m></m>Сад густой золотистым румянцем покрыт, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ничего-то твой взгляд не заметит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Эх, веселые ночки! что сон вы прошли...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Волю девицы разом сковали:</v><c></c> <v><m></m>Старика жениха ей, бедняжке, нашли,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Полумертвую с ним обвенчали...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Безотрадной тоске не сломить меня вдруг:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Много сил у меня и отваги!</v><c></c> <v><m></m>Каково-то тебе, ненаглядный мой друг,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Под замком у ревнивого скряги!</v><c></c></z> <cr>27 октября 1855</cr></pmm></pms></div>

4505

Пусть снова дни мои мне горе принесут, Часы тяжелого томленья, Я знаю, выкупит восторг иных минут Другие чувства и явленья. Когда поверхность вод при месяце блестит, Когда закат огнем пылает, Иль по дороге вихрь густую пыль кружит, Иль в полночь молния блистает, Когда поля зимой под белым пухом спят, Иль гнется лес от вьюги грозной, Иль на небе столбы, как радуги, горят При свете солнца в день морозный, — За всем отрадно мне и весело следить, Всё так знакомо мне и ново, И всё я в памяти желал бы сохранить, Замкнуть в обдуманное слово!.. Природа, ты одна, наставник мой и друг, Мир, полный мысли, мне открыла, Счастливым сделала печальный мой досуг И с бедной долей примирила! От тайной ли тоски болит и ноет грудь, Иль мучит сердце нужд тревога, — В твои объятия спешу я отдохнуть, Как в храм невидимого бога. И мне ли не любить тебя от всей души, Мой друг, не знающий забвенья! Меня и мертвого ты приютишь в тиши, Теперь живого утешенье! Пусть снова дни мои мне горе принесут, Часы тяжелого томленья, Я знаю, выкупит восторг иных минут Другие чувства и явленья. Когда поверхность вод при месяце блестит, Когда закат огнем пылает, Иль по дороге вихрь густую пыль кружит, Иль в полночь молния блистает, Когда поля зимой под белым пухом спят, Иль гнется лес от вьюги грозной, Иль на небе столбы, как радуги, горят При свете солнца в день морозный, — За всем отрадно мне и весело следить, Всё так знакомо мне и ново, И всё я в памяти желал бы сохранить, Замкнуть в обдуманное слово!.. Природа, ты одна, наставник мой и друг, Мир, полный мысли, мне открыла, Счастливым сделала печальный мой досуг И с бедной долей примирила! От тайной ли тоски болит и ноет грудь, Иль мучит сердце нужд тревога, — В твои объятия спешу я отдохнуть, Как в храм невидимого бога. И мне ли не любить тебя от всей души, Мой друг, не знающий забвенья! Меня и мертвого ты приютишь в тиши, Теперь живого утешенье!

И. С. Никитин

Друг («Пусть снова дни мои мне горе принесут...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4505/index.html">Друг («Пусть снова дни мои мне горе принесут...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Друг</h1> <div class="subtitle">(Степь)</div></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Пусть снова дни мои мне горе принесут,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Часы тяжелого томленья,</v><c></c> <v><m></m>Я знаю, выкупит восторг иных минут</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Другие чувства и явленья.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Когда поверхность вод при месяце блестит,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Когда закат огнем пылает,</v><c></c> <v><m></m>Иль по дороге вихрь густую пыль кружит,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Иль в полночь молния блистает,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Когда поля зимой под белым пухом спят,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Иль гнется лес от вьюги грозной,</v><c></c> <v><m></m>Иль на небе столбы, как радуги, горят</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>При свете солнца в день морозный, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За всем отрадно мне и весело следить,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Всё так знакомо мне и ново,</v><c></c> <v><m></m>И всё я в памяти желал бы сохранить,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Замкнуть в обдуманное слово!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Природа, ты одна, наставник мой и друг,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Мир, полный мысли, мне открыла,</v><c></c> <v><m></m>Счастливым сделала печальный мой досуг</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И с бедной долей примирила!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>От тайной ли тоски болит и ноет грудь,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Иль мучит сердце нужд тревога, —</v><c></c> <v><m></m>В твои объятия спешу я отдохнуть,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Как в храм невидимого бога.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мне ли не любить тебя от всей души,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Мой друг, не знающий забвенья!</v><c></c> <v><m></m>Меня и мертвого ты приютишь в тиши,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Теперь живого утешенье!</v><c></c></z> <cr>Март 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4505/index.html">Друг («Пусть снова дни мои мне горе принесут...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Друг</h1> <div class="subtitle">(Степь)</div></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Пусть снова дни мои мне горе принесут,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Часы тяжелого томленья,</v><c></c> <v><m></m>Я знаю, выкупит восторг иных минут</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Другие чувства и явленья.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Когда поверхность вод при месяце блестит,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Когда закат огнем пылает,</v><c></c> <v><m></m>Иль по дороге вихрь густую пыль кружит,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Иль в полночь молния блистает,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Когда поля зимой под белым пухом спят,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Иль гнется лес от вьюги грозной,</v><c></c> <v><m></m>Иль на небе столбы, как радуги, горят</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>При свете солнца в день морозный, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За всем отрадно мне и весело следить,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Всё так знакомо мне и ново,</v><c></c> <v><m></m>И всё я в памяти желал бы сохранить,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Замкнуть в обдуманное слово!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Природа, ты одна, наставник мой и друг,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Мир, полный мысли, мне открыла,</v><c></c> <v><m></m>Счастливым сделала печальный мой досуг</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И с бедной долей примирила!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>От тайной ли тоски болит и ноет грудь,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Иль мучит сердце нужд тревога, —</v><c></c> <v><m></m>В твои объятия спешу я отдохнуть,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Как в храм невидимого бога.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И мне ли не любить тебя от всей души,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Мой друг, не знающий забвенья!</v><c></c> <v><m></m>Меня и мертвого ты приютишь в тиши,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Теперь живого утешенье!</v><c></c></z> <cr>Март 1855</cr></pmm></pms></div>

4513

Не смейся, родимый кормилец! Кори ты меня не кори — Куплю я хозяйке гостинец, Ну, право, куплю, посмотри. Ведь баба-то, слышь, молодая, Красавица, вот что, мой свет! А это беда небольшая, Что лыс я немножко да сед. Иной ведь и сокол по виду, Да что он? живет на авось! А я уж не дамся в обиду, Я всякого вижу насквозь! Соседи меня и поносят: Над ним-де смеется жена... Не верь им, напрасно обносят, Всё враки, всё зависть одна! Ну, ходит жена моя в гости, Да мне это нуждушки нет, Не стать мне ломать свои кости, За нею подсматривать вслед. Я крут! и жена это знает, Во всем мне отчет отдает... Случится ли, дом покидает, — Она мне винца принесет. Ну что ж тут? И пусть себе ходит! Она вот пошла и теперь... О-ох, поясницу-то сводит! А ты никому, свет, не верь. Не смейся, родимый кормилец! Кори ты меня не кори — Куплю я хозяйке гостинец, Ну, право, куплю, посмотри. Ведь баба-то, слышь, молодая, Красавица, вот что, мой свет! А это беда небольшая, Что лыс я немножко да сед. Иной ведь и сокол по виду, Да что он? живет на авось! А я уж не дамся в обиду, Я всякого вижу насквозь! Соседи меня и поносят: Над ним-де смеется жена... Не верь им, напрасно обносят, Всё враки, всё зависть одна! Ну, ходит жена моя в гости, Да мне это нуждушки нет, Не стать мне ломать свои кости, За нею подсматривать вслед. Я крут! и жена это знает, Во всем мне отчет отдает... Случится ли, дом покидает, — Она мне винца принесет. Ну что ж тут? И пусть себе ходит! Она вот пошла и теперь... О-ох, поясницу-то сводит! А ты никому, свет, не верь.

И. С. Никитин

«Не смейся, родимый кормилец!..»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4513/index.html">«Не смейся, родимый кормилец!..»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не смейся, родимый кормилец!</v><c></c> <v><m></m>Кори ты меня не кори —</v><c></c> <v><m></m>Куплю я хозяйке гостинец,</v><c></c> <v><m></m>Ну, право, куплю, посмотри.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ведь баба-то, слышь, молодая,</v><c></c> <v><m></m>Красавица, вот что, мой свет!</v><c></c> <v><m></m>А это беда небольшая,</v><c></c> <v><m></m>Что лыс я немножко да сед.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Иной ведь и сокол по виду,</v><c></c> <v><m></m>Да что он? живет на авось!</v><c></c> <v><m></m>А я уж не дамся в обиду,</v><c></c> <v><m></m>Я всякого вижу насквозь!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Соседи меня и поносят:</v><c></c> <v><m></m>Над ним-де смеется жена...</v><c></c> <v><m></m>Не верь им, напрасно обносят,</v><c></c> <v><m></m>Всё враки, всё зависть одна!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, ходит жена моя в гости,</v><c></c> <v><m></m>Да мне это нуждушки нет,</v><c></c> <v><m></m>Не стать мне ломать свои кости,</v><c></c> <v><m></m>За нею подсматривать вслед.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я крут! и жена это знает,</v><c></c> <v><m></m>Во всем мне отчет отдает...</v><c></c> <v><m></m>Случится ли, дом покидает, —</v><c></c> <v><m></m>Она мне винца принесет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну что ж тут? И пусть себе ходит!</v><c></c> <v><m></m>Она вот пошла и теперь...</v><c></c> <v><m></m>О-ох, поясницу-то сводит!</v><c></c> <v><m></m>А ты никому, свет, не верь.</v><c></c></z> <cr>29 октября 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4513/index.html">«Не смейся, родимый кормилец!..»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не смейся, родимый кормилец!</v><c></c> <v><m></m>Кори ты меня не кори —</v><c></c> <v><m></m>Куплю я хозяйке гостинец,</v><c></c> <v><m></m>Ну, право, куплю, посмотри.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ведь баба-то, слышь, молодая,</v><c></c> <v><m></m>Красавица, вот что, мой свет!</v><c></c> <v><m></m>А это беда небольшая,</v><c></c> <v><m></m>Что лыс я немножко да сед.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Иной ведь и сокол по виду,</v><c></c> <v><m></m>Да что он? живет на авось!</v><c></c> <v><m></m>А я уж не дамся в обиду,</v><c></c> <v><m></m>Я всякого вижу насквозь!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Соседи меня и поносят:</v><c></c> <v><m></m>Над ним-де смеется жена...</v><c></c> <v><m></m>Не верь им, напрасно обносят,</v><c></c> <v><m></m>Всё враки, всё зависть одна!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, ходит жена моя в гости,</v><c></c> <v><m></m>Да мне это нуждушки нет,</v><c></c> <v><m></m>Не стать мне ломать свои кости,</v><c></c> <v><m></m>За нею подсматривать вслед.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Я крут! и жена это знает,</v><c></c> <v><m></m>Во всем мне отчет отдает...</v><c></c> <v><m></m>Случится ли, дом покидает, —</v><c></c> <v><m></m>Она мне винца принесет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну что ж тут? И пусть себе ходит!</v><c></c> <v><m></m>Она вот пошла и теперь...</v><c></c> <v><m></m>О-ох, поясницу-то сводит!</v><c></c> <v><m></m>А ты никому, свет, не верь.</v><c></c></z> <cr>29 октября 1855</cr></pmm></pms></div>

4498

За какую ж вину и беду Я состарился рано без старости, И терплю с малолетства нужду, И не вижу отрады и радости? Только я, бедный, на ноги стал — Сиротою остался без матушки; И привета и ласки не знал Во всю жизнь от родимого батюшки. Помню, как он, бывало, возьмет С полки крашеной книгу измятую, Под хмельком мне приказ отдает — Прочитать ему заповедь пятую, И ударит об стол кулаком... Я стою, от испуга шатаюся, Что скажу — позабуду потом, Начинаю опять — заикаюся... Помню, как я не раз убегал По утрам в лес зеленый украдкою, — Что родной, меня он принимал, Утешал речью тихой и сладкою; И когда по нем буря порой С грозным шумом, бывало, расходится, Притаюся я в чаще глухой, И мне страшно и любо становится. И не раз я с любовью глядел, Когда солнце над ним поднималося, И на листьях румянец горел, И кругом меня всё просыпалося. Годы шли... Стал я ночи не спать, Думы думать про степи раздольные, Чудных звуков игру понимать, Втихомолку слагать песни вольные. Но иное судил мне господь... Где тут петь, когда жизнь уж наскучила, И не слезы из глаз — кровь течет, И всю душу кручина измучила! У людей хоть и бедность, да мир. У меня в доме крик, ссора шумная, При тяжелой нужде — хмельной пир, При печали — веселость безумная. Но как доля моя ни горька, И сквозь слезы петь песни мне хочется, Лежит на́ сердце камнем тоска — На уста звуки чудные просятся. И придет час — отрада души, Песню грустную сложишь украдкою, И забудется горе в тиши, И на миг жизнь покажется сладкою!.. За какую ж вину и беду Я состарился рано без старости, И терплю с малолетства нужду, И не вижу отрады и радости? Только я, бедный, на ноги стал — Сиротою остался без матушки; И привета и ласки не знал Во всю жизнь от родимого батюшки. Помню, как он, бывало, возьмет С полки крашеной книгу измятую, Под хмельком мне приказ отдает — Прочитать ему заповедь пятую, И ударит об стол кулаком... Я стою, от испуга шатаюся, Что скажу — позабуду потом, Начинаю опять — заикаюся... Помню, как я не раз убегал По утрам в лес зеленый украдкою, — Что родной, меня он принимал, Утешал речью тихой и сладкою; И когда по нем буря порой С грозным шумом, бывало, расходится, Притаюся я в чаще глухой, И мне страшно и любо становится. И не раз я с любовью глядел, Когда солнце над ним поднималося, И на листьях румянец горел, И кругом меня всё просыпалося. Годы шли... Стал я ночи не спать, Думы думать про степи раздольные, Чудных звуков игру понимать, Втихомолку слагать песни вольные. Но иное судил мне господь... Где тут петь, когда жизнь уж наскучила, И не слезы из глаз — кровь течет, И всю душу кручина измучила! У людей хоть и бедность, да мир. У меня в доме крик, ссора шумная, При тяжелой нужде — хмельной пир, При печали — веселость безумная. Но как доля моя ни горька, И сквозь слезы петь песни мне хочется, Лежит на́ сердце камнем тоска — На уста звуки чудные просятся. И придет час — отрада души, Песню грустную сложишь украдкою, И забудется горе в тиши, И на миг жизнь покажется сладкою!..

И. С. Никитин

«За какую ж вину и беду...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4498/index.html">«За какую ж вину и беду...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>За какую ж вину и беду</v><c></c> <v><m></m>Я состарился рано без старости,</v><c></c> <v><m></m>И терплю с малолетства нужду,</v><c></c> <v><m></m>И не вижу отрады и радости?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Только я, бедный, на ноги стал —</v><c></c> <v><m></m>Сиротою остался без матушки;</v><c></c> <v><m></m>И привета и ласки не знал</v><c></c> <v><m></m>Во всю жизнь от родимого батюшки. </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню, как он, бывало, возьмет</v><c></c> <v><m></m>С полки крашеной книгу измятую,</v><c></c> <v><m></m>Под хмельком мне приказ отдает —</v><c></c> <v><m></m>Прочитать ему заповедь пятую,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ударит об стол кулаком...</v><c></c> <v><m></m>Я стою, от испуга шатаюся,</v><c></c> <v><m></m>Что скажу — позабуду потом,</v><c></c> <v><m></m>Начинаю опять — заикаюся...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню, как я не раз убегал</v><c></c> <v><m></m>По утрам в лес зеленый украдкою, —</v><c></c> <v><m></m>Что родной, меня он принимал,</v><c></c> <v><m></m>Утешал речью тихой и сладкою;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И когда по нем буря порой</v><c></c> <v><m></m>С грозным шумом, бывало, расходится,</v><c></c> <v><m></m>Притаюся я в чаще глухой,</v><c></c> <v><m></m>И мне страшно и любо становится.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И не раз я с любовью глядел,</v><c></c> <v><m></m>Когда солнце над ним поднималося,</v><c></c> <v><m></m>И на листьях румянец горел,</v><c></c> <v><m></m>И кругом меня всё просыпалося.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Годы шли... Стал я ночи не спать,</v><c></c> <v><m></m>Думы думать про степи раздольные, </v><c></c> <v><m></m>Чудных звуков игру понимать,</v><c></c> <v><m></m>Втихомолку слагать песни вольные.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но иное судил мне господь...</v><c></c> <v><m></m>Где тут петь, когда жизнь уж наскучила,</v><c></c> <v><m></m>И не слезы из глаз — кровь течет,</v><c></c> <v><m></m>И всю душу кручина измучила!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>У людей хоть и бедность, да мир.</v><c></c> <v><m></m>У меня в доме крик, ссора шумная,</v><c></c> <v><m></m>При тяжелой нужде — хмельной пир,</v><c></c> <v><m></m>При печали — веселость безумная.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но как доля моя ни горька,</v><c></c> <v><m></m>И сквозь слезы петь песни мне хочется,</v><c></c> <v><m></m>Лежит на́ сердце камнем тоска —</v><c></c> <v><m></m>На уста звуки чудные просятся.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И придет час — отрада души,</v><c></c> <v><m></m>Песню грустную сложишь украдкою,</v><c></c> <v><m></m>И забудется горе в тиши,</v><c></c> <v><m></m>И на миг жизнь покажется сладкою!..</v><c></c></z> <cr>18 января 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4498/index.html">«За какую ж вину и беду...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>За какую ж вину и беду</v><c></c> <v><m></m>Я состарился рано без старости,</v><c></c> <v><m></m>И терплю с малолетства нужду,</v><c></c> <v><m></m>И не вижу отрады и радости?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Только я, бедный, на ноги стал —</v><c></c> <v><m></m>Сиротою остался без матушки;</v><c></c> <v><m></m>И привета и ласки не знал</v><c></c> <v><m></m>Во всю жизнь от родимого батюшки. </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню, как он, бывало, возьмет</v><c></c> <v><m></m>С полки крашеной книгу измятую,</v><c></c> <v><m></m>Под хмельком мне приказ отдает —</v><c></c> <v><m></m>Прочитать ему заповедь пятую,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ударит об стол кулаком...</v><c></c> <v><m></m>Я стою, от испуга шатаюся,</v><c></c> <v><m></m>Что скажу — позабуду потом,</v><c></c> <v><m></m>Начинаю опять — заикаюся...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Помню, как я не раз убегал</v><c></c> <v><m></m>По утрам в лес зеленый украдкою, —</v><c></c> <v><m></m>Что родной, меня он принимал,</v><c></c> <v><m></m>Утешал речью тихой и сладкою;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И когда по нем буря порой</v><c></c> <v><m></m>С грозным шумом, бывало, расходится,</v><c></c> <v><m></m>Притаюся я в чаще глухой,</v><c></c> <v><m></m>И мне страшно и любо становится.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И не раз я с любовью глядел,</v><c></c> <v><m></m>Когда солнце над ним поднималося,</v><c></c> <v><m></m>И на листьях румянец горел,</v><c></c> <v><m></m>И кругом меня всё просыпалося.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Годы шли... Стал я ночи не спать,</v><c></c> <v><m></m>Думы думать про степи раздольные, </v><c></c> <v><m></m>Чудных звуков игру понимать,</v><c></c> <v><m></m>Втихомолку слагать песни вольные.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но иное судил мне господь...</v><c></c> <v><m></m>Где тут петь, когда жизнь уж наскучила,</v><c></c> <v><m></m>И не слезы из глаз — кровь течет,</v><c></c> <v><m></m>И всю душу кручина измучила!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>У людей хоть и бедность, да мир.</v><c></c> <v><m></m>У меня в доме крик, ссора шумная,</v><c></c> <v><m></m>При тяжелой нужде — хмельной пир,</v><c></c> <v><m></m>При печали — веселость безумная.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но как доля моя ни горька,</v><c></c> <v><m></m>И сквозь слезы петь песни мне хочется,</v><c></c> <v><m></m>Лежит на́ сердце камнем тоска —</v><c></c> <v><m></m>На уста звуки чудные просятся.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И придет час — отрада души,</v><c></c> <v><m></m>Песню грустную сложишь украдкою,</v><c></c> <v><m></m>И забудется горе в тиши,</v><c></c> <v><m></m>И на миг жизнь покажется сладкою!..</v><c></c></z> <cr>18 января 1855</cr></pmm></pms></div>

4521

Как другу милому, единственному другу, Мой скромный труд тебе я посвятил. Ты первый взор участья обратил На музу робкую, мою подругу. Ты показал мне новый, лучший путь, На нем шаги мои направил, И примирил с людьми, и жизнь любить заставил. Развил мой ум, согрел мне грудь... Я помню всё! Что б ни было со мною, — В одном себе по гроб не изменю: В день радости, в день горя — под грозою, — В моей душе твой образ сохраню. Как другу милому, единственному другу, Мой скромный труд тебе я посвятил. Ты первый взор участья обратил На музу робкую, мою подругу. Ты показал мне новый, лучший путь, На нем шаги мои направил, И примирил с людьми, и жизнь любить заставил. Развил мой ум, согрел мне грудь... Я помню всё! Что б ни было со мною, — В одном себе по гроб не изменю: В день радости, в день горя — под грозою, — В моей душе твой образ сохраню.

И. С. Никитин

Николаю Ивановичу Второву («Как другу милому, единственному другу...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4521/index.html">Николаю Ивановичу Второву («Как другу милому, единственному другу...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Николаю Ивановичу Второву</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Как другу милому, единственному другу,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Мой скромный труд тебе я посвятил.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ты первый взор участья обратил</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На музу робкую, мою подругу.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ты показал мне новый, лучший путь,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>На нем шаги мои направил,</v><c></c> <v><m></m>И примирил с людьми, и жизнь любить заставил.</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Развил мой ум, согрел мне грудь...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я помню всё! Что б ни было со мною, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В одном себе по гроб не изменю:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В день радости, в день горя — под грозою, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В моей душе твой образ сохраню.</v><c></c></z> <cr>26 марта 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4521/index.html">Николаю Ивановичу Второву («Как другу милому, единственному другу...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Николаю Ивановичу Второву</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Как другу милому, единственному другу,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Мой скромный труд тебе я посвятил.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ты первый взор участья обратил</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На музу робкую, мою подругу.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ты показал мне новый, лучший путь,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>На нем шаги мои направил,</v><c></c> <v><m></m>И примирил с людьми, и жизнь любить заставил.</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Развил мой ум, согрел мне грудь...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я помню всё! Что б ни было со мною, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В одном себе по гроб не изменю:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В день радости, в день горя — под грозою, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В моей душе твой образ сохраню.</v><c></c></z> <cr>26 марта 1856</cr></pmm></pms></div>

4506

Давно уж не вижу я солнца и неба, Не знаю, как мир и живет и цветет, Как птица, не сею зернистого хлеба, Пою и ночую, где бог приведет. Но слух мой в замену отрадного зренья Неведомой силою чудно развит, — Когда и былинка стоит без движенья, Со мною незримая жизнь говорит: Листок ли на землю сырую ложится, Змея ли ползет где-нибудь в стороне, Камыш ли сквозь сон вдалеке шевелится, — Я всё различаю в ночной тишине; И голос веселья, и стон тайной муки В тревоге дневной я умею ловить; И в душу однажды запавшие звуки В согласные песни спешу перелить. Когда же порой, окруженный гостями, Под крышей чужою найду я приют, И гусли вздрогнут у меня под руками, И звуки волнами от струн потекут, — Откуда-то вдруг во мне сила возьмется, Забегают пальцы, и кровь закипит, Развернется дума, — и песня польется... И свет мои очи тогда озарит! Мне кажется, вижу я степи раздолье, Блеск солнца и краски душистых цветов, И светлые воды, и луга приволье, И темные сени родимых лесов, — Пою — и на мне подымается волос, И впалые щеки румянцем горят, И звучным становится слабый мой голос, И гости, заслушавшись, молча сидят. Умолкну — гусляра толпа окружает, Но я уж не слышу тут грома речей: Душа, словно ветер, по свету гуляет, И слезы ручьями бегут из очей! Давно уж не вижу я солнца и неба, Не знаю, как мир и живет и цветет, Как птица, не сею зернистого хлеба, Пою и ночую, где бог приведет. Но слух мой в замену отрадного зренья Неведомой силою чудно развит, — Когда и былинка стоит без движенья, Со мною незримая жизнь говорит: Листок ли на землю сырую ложится, Змея ли ползет где-нибудь в стороне, Камыш ли сквозь сон вдалеке шевелится, — Я всё различаю в ночной тишине; И голос веселья, и стон тайной муки В тревоге дневной я умею ловить; И в душу однажды запавшие звуки В согласные песни спешу перелить. Когда же порой, окруженный гостями, Под крышей чужою найду я приют, И гусли вздрогнут у меня под руками, И звуки волнами от струн потекут, — Откуда-то вдруг во мне сила возьмется, Забегают пальцы, и кровь закипит, Развернется дума, — и песня польется... И свет мои очи тогда озарит! Мне кажется, вижу я степи раздолье, Блеск солнца и краски душистых цветов, И светлые воды, и луга приволье, И темные сени родимых лесов, — Пою — и на мне подымается волос, И впалые щеки румянцем горят, И звучным становится слабый мой голос, И гости, заслушавшись, молча сидят. Умолкну — гусляра толпа окружает, Но я уж не слышу тут грома речей: Душа, словно ветер, по свету гуляет, И слезы ручьями бегут из очей!

И. С. Никитин

Слепой гусляр («Давно уж не вижу я солнца и неба...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4506/index.html">Слепой гусляр («Давно уж не вижу я солнца и неба...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Слепой гусляр</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Давно уж не вижу я солнца и неба,</v><c></c> <v><m></m>Не знаю, как мир и живет и цветет,</v><c></c> <v><m></m>Как птица, не сею зернистого хлеба,</v><c></c> <v><m></m>Пою и ночую, где бог приведет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но слух мой в замену отрадного зренья</v><c></c> <v><m></m>Неведомой силою чудно развит, —</v><c></c> <v><m></m>Когда и былинка стоит без движенья,</v><c></c> <v><m></m>Со мною незримая жизнь говорит:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Листок ли на землю сырую ложится,</v><c></c> <v><m></m>Змея ли ползет где-нибудь в стороне,</v><c></c> <v><m></m>Камыш ли сквозь сон вдалеке шевелится, —</v><c></c> <v><m></m>Я всё различаю в ночной тишине;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И голос веселья, и стон тайной муки</v><c></c> <v><m></m>В тревоге дневной я умею ловить;</v><c></c> <v><m></m>И в душу однажды запавшие звуки</v><c></c> <v><m></m>В согласные песни спешу перелить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Когда же порой, окруженный гостями,</v><c></c> <v><m></m>Под крышей чужою найду я приют,</v><c></c> <v><m></m>И гусли вздрогнут у меня под руками,</v><c></c> <v><m></m>И звуки волнами от струн потекут, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Откуда-то вдруг во мне сила возьмется,</v><c></c> <v><m></m>Забегают пальцы, и кровь закипит,</v><c></c> <v><m></m>Развернется дума, — и песня польется...</v><c></c> <v><m></m>И свет мои очи тогда озарит!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мне кажется, вижу я степи раздолье,</v><c></c> <v><m></m>Блеск солнца и краски душистых цветов,</v><c></c> <v><m></m>И светлые воды, и луга приволье,</v><c></c> <v><m></m>И темные сени родимых лесов, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пою — и на мне подымается волос,</v><c></c> <v><m></m>И впалые щеки румянцем горят,</v><c></c> <v><m></m>И звучным становится слабый мой голос,</v><c></c> <v><m></m>И гости, заслушавшись, молча сидят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Умолкну — гусляра толпа окружает,</v><c></c> <v><m></m>Но я уж не слышу тут грома речей:</v><c></c> <v><m></m>Душа, словно ветер, по свету гуляет,</v><c></c> <v><m></m>И слезы ручьями бегут из очей!</v><c></c></z> <cr>Март 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4506/index.html">Слепой гусляр («Давно уж не вижу я солнца и неба...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Слепой гусляр</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Давно уж не вижу я солнца и неба,</v><c></c> <v><m></m>Не знаю, как мир и живет и цветет,</v><c></c> <v><m></m>Как птица, не сею зернистого хлеба,</v><c></c> <v><m></m>Пою и ночую, где бог приведет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но слух мой в замену отрадного зренья</v><c></c> <v><m></m>Неведомой силою чудно развит, —</v><c></c> <v><m></m>Когда и былинка стоит без движенья,</v><c></c> <v><m></m>Со мною незримая жизнь говорит:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Листок ли на землю сырую ложится,</v><c></c> <v><m></m>Змея ли ползет где-нибудь в стороне,</v><c></c> <v><m></m>Камыш ли сквозь сон вдалеке шевелится, —</v><c></c> <v><m></m>Я всё различаю в ночной тишине;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И голос веселья, и стон тайной муки</v><c></c> <v><m></m>В тревоге дневной я умею ловить;</v><c></c> <v><m></m>И в душу однажды запавшие звуки</v><c></c> <v><m></m>В согласные песни спешу перелить.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Когда же порой, окруженный гостями,</v><c></c> <v><m></m>Под крышей чужою найду я приют,</v><c></c> <v><m></m>И гусли вздрогнут у меня под руками,</v><c></c> <v><m></m>И звуки волнами от струн потекут, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Откуда-то вдруг во мне сила возьмется,</v><c></c> <v><m></m>Забегают пальцы, и кровь закипит,</v><c></c> <v><m></m>Развернется дума, — и песня польется...</v><c></c> <v><m></m>И свет мои очи тогда озарит!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мне кажется, вижу я степи раздолье,</v><c></c> <v><m></m>Блеск солнца и краски душистых цветов,</v><c></c> <v><m></m>И светлые воды, и луга приволье,</v><c></c> <v><m></m>И темные сени родимых лесов, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пою — и на мне подымается волос,</v><c></c> <v><m></m>И впалые щеки румянцем горят,</v><c></c> <v><m></m>И звучным становится слабый мой голос,</v><c></c> <v><m></m>И гости, заслушавшись, молча сидят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Умолкну — гусляра толпа окружает,</v><c></c> <v><m></m>Но я уж не слышу тут грома речей:</v><c></c> <v><m></m>Душа, словно ветер, по свету гуляет,</v><c></c> <v><m></m>И слезы ручьями бегут из очей!</v><c></c></z> <cr>Март 1855</cr></pmm></pms></div>

4499

Пошутила я — и другу слово молвила: «Не ходи ты темной ночью в наш зеленый сад: Молодой сосед догадлив, он дознается, Быль и небыль станет всем про нас рассказывать». Милый друг мой, что ненастный день, нахмурился, Не подумал и ответил мне с усмешкою: «Не молвы людской боишься ты, изменница, Верно, видеться со мною тебе не́ любо». Вот неделя — моя радость не является, Засыпаю — мне во сне он, сокол, видится, Просыпаюсь — мне походка его чудится, Вспомню речь его — всё сердце разрывается. Для чего же меня, друг мой, ты обманывал, Называл душою, дорогою радостью? Покидая радость, ты слезы не выронил И с душой расстался, что с заботой скучною. Не виню я друга, на себя я плачуся: Уж зачем его я слушала, лелеяла? Полюбить умела лучше милой матери, Позабыть нет сил, разлюбить — нет разума. Пошутила я — и другу слово молвила: «Не ходи ты темной ночью в наш зеленый сад: Молодой сосед догадлив, он дознается, Быль и небыль станет всем про нас рассказывать». Милый друг мой, что ненастный день, нахмурился, Не подумал и ответил мне с усмешкою: «Не молвы людской боишься ты, изменница, Верно, видеться со мною тебе не́ любо». Вот неделя — моя радость не является, Засыпаю — мне во сне он, сокол, видится, Просыпаюсь — мне походка его чудится, Вспомню речь его — всё сердце разрывается. Для чего же меня, друг мой, ты обманывал, Называл душою, дорогою радостью? Покидая радость, ты слезы не выронил И с душой расстался, что с заботой скучною. Не виню я друга, на себя я плачуся: Уж зачем его я слушала, лелеяла? Полюбить умела лучше милой матери, Позабыть нет сил, разлюбить — нет разума.

И. С. Никитин

«Пошутила я — и другу слово молвила...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4499/index.html">«Пошутила я — и другу слово молвила...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Пошутила я — и другу слово молвила:</v><c></c> <v><m></m>«Не ходи ты темной ночью в наш зеленый сад:</v><c></c> <v><m></m>Молодой сосед догадлив, он дознается,</v><c></c> <v><m></m>Быль и небыль станет всем про нас рассказывать».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Милый друг мой, что ненастный день, нахмурился,</v><c></c> <v><m></m>Не подумал и ответил мне с усмешкою:</v><c></c> <v><m></m>«Не молвы людской боишься ты, изменница,</v><c></c> <v><m></m>Верно, видеться со мною тебе не́ любо».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот неделя — моя радость не является,</v><c></c> <v><m></m>Засыпаю — мне во сне он, сокол, видится,</v><c></c> <v><m></m>Просыпаюсь — мне походка его чудится,</v><c></c> <v><m></m>Вспомню речь его — всё сердце разрывается.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Для чего же меня, друг мой, ты обманывал,</v><c></c> <v><m></m>Называл душою, дорогою радостью?</v><c></c> <v><m></m>Покидая радость, ты слезы не выронил</v><c></c> <v><m></m>И с душой расстался, что с заботой скучною.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не виню я друга, на себя я плачуся:</v><c></c> <v><m></m>Уж зачем его я слушала, лелеяла?</v><c></c> <v><m></m>Полюбить умела лучше милой матери,</v><c></c> <v><m></m>Позабыть нет сил, разлюбить — нет разума.</v><c></c></z> <cr>19 января 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4499/index.html">«Пошутила я — и другу слово молвила...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Пошутила я — и другу слово молвила:</v><c></c> <v><m></m>«Не ходи ты темной ночью в наш зеленый сад:</v><c></c> <v><m></m>Молодой сосед догадлив, он дознается,</v><c></c> <v><m></m>Быль и небыль станет всем про нас рассказывать».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Милый друг мой, что ненастный день, нахмурился,</v><c></c> <v><m></m>Не подумал и ответил мне с усмешкою:</v><c></c> <v><m></m>«Не молвы людской боишься ты, изменница,</v><c></c> <v><m></m>Верно, видеться со мною тебе не́ любо».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот неделя — моя радость не является,</v><c></c> <v><m></m>Засыпаю — мне во сне он, сокол, видится,</v><c></c> <v><m></m>Просыпаюсь — мне походка его чудится,</v><c></c> <v><m></m>Вспомню речь его — всё сердце разрывается.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Для чего же меня, друг мой, ты обманывал,</v><c></c> <v><m></m>Называл душою, дорогою радостью?</v><c></c> <v><m></m>Покидая радость, ты слезы не выронил</v><c></c> <v><m></m>И с душой расстался, что с заботой скучною.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не виню я друга, на себя я плачуся:</v><c></c> <v><m></m>Уж зачем его я слушала, лелеяла?</v><c></c> <v><m></m>Полюбить умела лучше милой матери,</v><c></c> <v><m></m>Позабыть нет сил, разлюбить — нет разума.</v><c></c></z> <cr>19 января 1855</cr></pmm></pms></div>

4514

Ну, кажись, я готов: Вот мой кафтанишко, Рукавицы на мне, Новый кнут под мышкой... В голове-то шумит... Вот что мне досадно! Правда, хмель ведь не дурь, — Выспался — и ладно. Ты, жена, замолчи: Без тебя всё знаю, — Еду с барином... да! Эх, как погуляю! Да и барин!.. — поди — У родного сына Он невесту отбил, — Стало, молодчина! Схоронил две жены, Вот нашел и третью... А сердит... чуть не так — Заколотит плетью! Ну, ништо... говорят, Эта-то невеста И сама даст отпор, — Не отыщешь места. За богатство идет, Ветрогонка, значит; Сына пустит с сумой, Мужа одурачит... Сын, к примеру, не глуп, Да запуган, верно: Всё глядит сиротой, Смирен... вот что скверно! Ну, да пусть судит бог, Что черно и бело... Вот лошадок запречь — Это наше дело! Слышь, жена! погляди, Каковы уздечки! Вишь, вот медный набор, Вот мохры, колечки. А дуга-то, дуга, — В золоте сияет... Прр... шалишь, коренной! Знай песок копает! Ты, дружок, не блажи; Старость твою жалко!.. Так кнутом проучу — Станет небу жарко!.. Сидор вожжи возьмет — Черта не боится! Пролетит — на него Облачко дивится! Только крикнет: «Ну, ну! Эх ты, беззаботный!» Отстает позади Ветер перелетный! А седок-то мне — тьфу!.. Коли скажет: «Легче!» — Нет, мол, сел, так сиди Да держись покрепче. Уж у нас, коли лень, — День и ночь спим сряду; Коли пир — наповал, Труд — так до упаду; Коли ехать — катай! Головы не жалко! Нам без света светло, Без дороги — гладко! Ну, Матрена, прощай! Оставайся с богом; Жди обновки себе Да гляди за домом. Да, — кобыле больной Парь трухою ногу... Не забудь!.. А воды Не давай помногу. Ну-ка, в путь! Шевелись! Эх, как понеслися! Берегись ты, мужик, Глух, что ль?.. берегися!.. Ну, кажись, я готов: Вот мой кафтанишко, Рукавицы на мне, Новый кнут под мышкой... В голове-то шумит... Вот что мне досадно! Правда, хмель ведь не дурь, — Выспался — и ладно. Ты, жена, замолчи: Без тебя всё знаю, — Еду с барином... да! Эх, как погуляю! Да и барин!.. — поди — У родного сына Он невесту отбил, — Стало, молодчина! Схоронил две жены, Вот нашел и третью... А сердит... чуть не так — Заколотит плетью! Ну, ништо... говорят, Эта-то невеста И сама даст отпор, — Не отыщешь места. За богатство идет, Ветрогонка, значит; Сына пустит с сумой, Мужа одурачит... Сын, к примеру, не глуп, Да запуган, верно: Всё глядит сиротой, Смирен... вот что скверно! Ну, да пусть судит бог, Что черно и бело... Вот лошадок запречь — Это наше дело! Слышь, жена! погляди, Каковы уздечки! Вишь, вот медный набор, Вот мохры, колечки. А дуга-то, дуга, — В золоте сияет... Прр... шалишь, коренной! Знай песок копает! Ты, дружок, не блажи; Старость твою жалко!.. Так кнутом проучу — Станет небу жарко!.. Сидор вожжи возьмет — Черта не боится! Пролетит — на него Облачко дивится! Только крикнет: «Ну, ну! Эх ты, беззаботный!» Отстает позади Ветер перелетный! А седок-то мне — тьфу!.. Коли скажет: «Легче!» — Нет, мол, сел, так сиди Да держись покрепче. Уж у нас, коли лень, — День и ночь спим сряду; Коли пир — наповал, Труд — так до упаду; Коли ехать — катай! Головы не жалко! Нам без света светло, Без дороги — гладко! Ну, Матрена, прощай! Оставайся с богом; Жди обновки себе Да гляди за домом. Да, — кобыле больной Парь трухою ногу... Не забудь!.. А воды Не давай помногу. Ну-ка, в путь! Шевелись! Эх, как понеслися! Берегись ты, мужик, Глух, что ль?.. берегися!..

И. С. Никитин

Выезд троечника («Ну, кажись, я готов...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4514/index.html">Выезд троечника («Ну, кажись, я готов...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Выезд троечника</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ну, кажись, я готов:</v><c></c> <v><m></m>Вот мой кафтанишко,</v><c></c> <v><m></m>Рукавицы на мне,</v><c></c> <v><m></m>Новый кнут под мышкой...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В голове-то шумит...</v><c></c> <v><m></m>Вот что мне досадно!</v><c></c> <v><m></m>Правда, хмель ведь не дурь, —</v><c></c> <v><m></m>Выспался — и ладно.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты, жена, замолчи:</v><c></c> <v><m></m>Без тебя всё знаю, —</v><c></c> <v><m></m>Еду с барином... да!</v><c></c> <v><m></m>Эх, как погуляю!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да и барин!.. — поди —</v><c></c> <v><m></m>У родного сына</v><c></c> <v><m></m>Он невесту отбил, —</v><c></c> <v><m></m>Стало, молодчина!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Схоронил две жены,</v><c></c> <v><m></m>Вот нашел и третью...</v><c></c> <v><m></m>А сердит... чуть не так —</v><c></c> <v><m></m>Заколотит плетью!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, ништо... говорят,</v><c></c> <v><m></m>Эта-то невеста</v><c></c> <v><m></m>И сама даст отпор, —</v><c></c> <v><m></m>Не отыщешь места.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За богатство идет,</v><c></c> <v><m></m>Ветрогонка, значит;</v><c></c> <v><m></m>Сына пустит с сумой,</v><c></c> <v><m></m>Мужа одурачит...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сын, к примеру, не глуп,</v><c></c> <v><m></m>Да запуган, верно:</v><c></c> <v><m></m>Всё глядит сиротой,</v><c></c> <v><m></m>Смирен... вот что скверно!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, да пусть судит бог,</v><c></c> <v><m></m>Что черно и бело...</v><c></c> <v><m></m>Вот лошадок запречь —</v><c></c> <v><m></m>Это наше дело!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слышь, жена! погляди,</v><c></c> <v><m></m>Каковы уздечки!</v><c></c> <v><m></m>Вишь, вот медный набор,</v><c></c> <v><m></m>Вот мохры, колечки.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А дуга-то, дуга, —</v><c></c> <v><m></m>В золоте сияет...</v><c></c> <v><m></m>Прр... шалишь, коренной!</v><c></c> <v><m></m>Знай песок копает!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты, дружок, не блажи;</v><c></c> <v><m></m>Старость твою жалко!..</v><c></c> <v><m></m>Так кнутом проучу —</v><c></c> <v><m></m>Станет небу жарко!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сидор вожжи возьмет —</v><c></c> <v><m></m>Черта не боится!</v><c></c> <v><m></m>Пролетит — на него</v><c></c> <v><m></m>Облачко дивится!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Только крикнет:</v><c></c> <v><m></m>«Ну, ну! Эх ты, беззаботный!»</v><c></c> <v><m></m>Отстает позади</v><c></c> <v><m></m>Ветер перелетный!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А седок-то мне — тьфу!..</v><c></c> <v><m></m>Коли скажет: «Легче!» —</v><c></c> <v><m></m>Нет, мол, сел, так сиди</v><c></c> <v><m></m>Да держись покрепче.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж у нас, коли лень, —</v><c></c> <v><m></m>День и ночь спим сряду;</v><c></c> <v><m></m>Коли пир — наповал,</v><c></c> <v><m></m>Труд — так до упаду;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Коли ехать — катай!</v><c></c> <v><m></m>Головы не жалко!</v><c></c> <v><m></m>Нам без света светло,</v><c></c> <v><m></m>Без дороги — гладко!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, Матрена, прощай!</v><c></c> <v><m></m>Оставайся с богом;</v><c></c> <v><m></m>Жди обновки себе</v><c></c> <v><m></m>Да гляди за домом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да, — кобыле больной</v><c></c> <v><m></m>Парь трухою ногу...</v><c></c> <v><m></m>Не забудь!.. А воды</v><c></c> <v><m></m>Не давай помногу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну-ка, в путь! Шевелись!</v><c></c> <v><m></m>Эх, как понеслися!</v><c></c> <v><m></m>Берегись ты, мужик,</v><c></c> <v><m></m>Глух, что ль?.. берегися!..</v><c></c></z> <cr>Октябрь 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4514/index.html">Выезд троечника («Ну, кажись, я готов...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Выезд троечника</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ну, кажись, я готов:</v><c></c> <v><m></m>Вот мой кафтанишко,</v><c></c> <v><m></m>Рукавицы на мне,</v><c></c> <v><m></m>Новый кнут под мышкой...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В голове-то шумит...</v><c></c> <v><m></m>Вот что мне досадно!</v><c></c> <v><m></m>Правда, хмель ведь не дурь, —</v><c></c> <v><m></m>Выспался — и ладно.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты, жена, замолчи:</v><c></c> <v><m></m>Без тебя всё знаю, —</v><c></c> <v><m></m>Еду с барином... да!</v><c></c> <v><m></m>Эх, как погуляю!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да и барин!.. — поди —</v><c></c> <v><m></m>У родного сына</v><c></c> <v><m></m>Он невесту отбил, —</v><c></c> <v><m></m>Стало, молодчина!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Схоронил две жены,</v><c></c> <v><m></m>Вот нашел и третью...</v><c></c> <v><m></m>А сердит... чуть не так —</v><c></c> <v><m></m>Заколотит плетью!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, ништо... говорят,</v><c></c> <v><m></m>Эта-то невеста</v><c></c> <v><m></m>И сама даст отпор, —</v><c></c> <v><m></m>Не отыщешь места.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За богатство идет,</v><c></c> <v><m></m>Ветрогонка, значит;</v><c></c> <v><m></m>Сына пустит с сумой,</v><c></c> <v><m></m>Мужа одурачит...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сын, к примеру, не глуп,</v><c></c> <v><m></m>Да запуган, верно:</v><c></c> <v><m></m>Всё глядит сиротой,</v><c></c> <v><m></m>Смирен... вот что скверно!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, да пусть судит бог,</v><c></c> <v><m></m>Что черно и бело...</v><c></c> <v><m></m>Вот лошадок запречь —</v><c></c> <v><m></m>Это наше дело!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Слышь, жена! погляди,</v><c></c> <v><m></m>Каковы уздечки!</v><c></c> <v><m></m>Вишь, вот медный набор,</v><c></c> <v><m></m>Вот мохры, колечки.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А дуга-то, дуга, —</v><c></c> <v><m></m>В золоте сияет...</v><c></c> <v><m></m>Прр... шалишь, коренной!</v><c></c> <v><m></m>Знай песок копает!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты, дружок, не блажи;</v><c></c> <v><m></m>Старость твою жалко!..</v><c></c> <v><m></m>Так кнутом проучу —</v><c></c> <v><m></m>Станет небу жарко!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сидор вожжи возьмет —</v><c></c> <v><m></m>Черта не боится!</v><c></c> <v><m></m>Пролетит — на него</v><c></c> <v><m></m>Облачко дивится!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Только крикнет:</v><c></c> <v><m></m>«Ну, ну! Эх ты, беззаботный!»</v><c></c> <v><m></m>Отстает позади</v><c></c> <v><m></m>Ветер перелетный!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А седок-то мне — тьфу!..</v><c></c> <v><m></m>Коли скажет: «Легче!» —</v><c></c> <v><m></m>Нет, мол, сел, так сиди</v><c></c> <v><m></m>Да держись покрепче.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж у нас, коли лень, —</v><c></c> <v><m></m>День и ночь спим сряду;</v><c></c> <v><m></m>Коли пир — наповал,</v><c></c> <v><m></m>Труд — так до упаду;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Коли ехать — катай!</v><c></c> <v><m></m>Головы не жалко!</v><c></c> <v><m></m>Нам без света светло,</v><c></c> <v><m></m>Без дороги — гладко!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну, Матрена, прощай!</v><c></c> <v><m></m>Оставайся с богом;</v><c></c> <v><m></m>Жди обновки себе</v><c></c> <v><m></m>Да гляди за домом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да, — кобыле больной</v><c></c> <v><m></m>Парь трухою ногу...</v><c></c> <v><m></m>Не забудь!.. А воды</v><c></c> <v><m></m>Не давай помногу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ну-ка, в путь! Шевелись!</v><c></c> <v><m></m>Эх, как понеслися!</v><c></c> <v><m></m>Берегись ты, мужик,</v><c></c> <v><m></m>Глух, что ль?.. берегися!..</v><c></c></z> <cr>Октябрь 1855</cr></pmm></pms></div>

4507

Не спится мне. Окно отворено, Давно горят небесные светила, Сияет пруд, в густом саду темно, Ночь ясная безмолвна, как могила... Но там — в гробах — наверно, есть покой; Здесь жизни пир; во тьме кипят желанья, Во тьме порок идет своей тропой, Во тьме не спят ни страсти, ни страданья! И больно мне и страшно за людей, В ночной тиши мне чудятся их стоны, И вижу я, как в пламени страстей И мучатся и плачут миллионы... И плачу я... Мне думать тяжело, Что день и ночь, минута и мгновенье Родят на свет невидимое зло И новое, тяжелое мученье. Не спится мне. Окно отворено, Давно горят небесные светила, Сияет пруд, в густом саду темно, Ночь ясная безмолвна, как могила... Но там — в гробах — наверно, есть покой; Здесь жизни пир; во тьме кипят желанья, Во тьме порок идет своей тропой, Во тьме не спят ни страсти, ни страданья! И больно мне и страшно за людей, В ночной тиши мне чудятся их стоны, И вижу я, как в пламени страстей И мучатся и плачут миллионы... И плачу я... Мне думать тяжело, Что день и ночь, минута и мгновенье Родят на свет невидимое зло И новое, тяжелое мученье.

И. С. Никитин

⟨П. И. Савостьянову⟩ («Не спится мне. Окно отворено...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4507/index.html">⟨П. И. Савостьянову⟩ («Не спится мне. Окно отворено...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>⟨П. И. Савостьянову⟩</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не спится мне. Окно отворено,</v><c></c> <v><m></m>Давно горят небесные светила,</v><c></c> <v><m></m>Сияет пруд, в густом саду темно,</v><c></c> <v><m></m>Ночь ясная безмолвна, как могила...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но там — в гробах — наверно, есть покой;</v><c></c> <v><m></m>Здесь жизни пир; во тьме кипят желанья,</v><c></c> <v><m></m>Во тьме порок идет своей тропой,</v><c></c> <v><m></m>Во тьме не спят ни страсти, ни страданья!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И больно мне и страшно за людей,</v><c></c> <v><m></m>В ночной тиши мне чудятся их стоны,</v><c></c> <v><m></m>И вижу я, как в пламени страстей</v><c></c> <v><m></m>И мучатся и плачут миллионы...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И плачу я... Мне думать тяжело,</v><c></c> <v><m></m>Что день и ночь, минута и мгновенье</v><c></c> <v><m></m>Родят на свет невидимое зло</v><c></c> <v><m></m>И новое, тяжелое мученье.</v><c></c></z> <cr>24 июня 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4507/index.html">⟨П. И. Савостьянову⟩ («Не спится мне. Окно отворено...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>⟨П. И. Савостьянову⟩</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Не спится мне. Окно отворено,</v><c></c> <v><m></m>Давно горят небесные светила,</v><c></c> <v><m></m>Сияет пруд, в густом саду темно,</v><c></c> <v><m></m>Ночь ясная безмолвна, как могила...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но там — в гробах — наверно, есть покой;</v><c></c> <v><m></m>Здесь жизни пир; во тьме кипят желанья,</v><c></c> <v><m></m>Во тьме порок идет своей тропой,</v><c></c> <v><m></m>Во тьме не спят ни страсти, ни страданья!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И больно мне и страшно за людей,</v><c></c> <v><m></m>В ночной тиши мне чудятся их стоны,</v><c></c> <v><m></m>И вижу я, как в пламени страстей</v><c></c> <v><m></m>И мучатся и плачут миллионы...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И плачу я... Мне думать тяжело,</v><c></c> <v><m></m>Что день и ночь, минута и мгновенье</v><c></c> <v><m></m>Родят на свет невидимое зло</v><c></c> <v><m></m>И новое, тяжелое мученье.</v><c></c></z> <cr>24 июня 1855</cr></pmm></pms></div>

4522

Позвольте-ко... Сысой... Сысой... Не вспомню вот отечества... Ах, боже мой! И брат-то свой — Из нашего купечества... Ну, всё равно-с! Мужик — добряк И голова торговая, А смирен, сударь, то есть так, Что курица дворовая. Ни боже мой-с не пьет вина! Ребенок с ребятишками... Но слабость у него одна — И спит, то есть, за книжками... Оно — ничто. Тут нет вреда, Из книг, то есть, выведывать И что и как... да вот-с беда — Любил он проповедовать. В торговле-де у нас обман, Нам верить-де сомнительно, И то, и то... такой туман, Что слушать уморительно. Бранил и бил отец крутой Его за эти шалости, — Всё толку нет... Махнул рукой И перестал... из жалости! И вздумал он-с его женить. Сын плачет, убивается: «Постой, дескать! Зачем спешить?» — В ногах, то есть, валяется! Отец сказал, что это вздор, Одно непослушание. Сын так и сяк... и бросил спор, Исполнил приказание. Жена лицом что маков цвет, Дородная, работница, Метет, скребет, встает чуть свет, И мыть и шить охотница. Ну-с муж того... ей не мешал. Что думал — дело темное, И всё, то есть, сидел — читал, Всё разное-с, мудреное. Когда-то он, когда с женой Словечком перебросится! Лежит, то есть, что пень какой, Пойдет куда — не спросится... Жена со зла и ну рыдать: Что вот-де напущение — И день читать, и ночь читать, Жены милее чтение!.. Муж всё молчит. Картуз возьмет, На рынке пошатается... Нельзя-с, купец!.. Домой придет, Никак не начитается. Грустит жена: зачем она Жизнь девичью покинула? Она ль глупа? Она ль дурна?.. Да книжки в печь и кинула. Тот, знаете, тужил-тужил, Да с кислою улыбкою И молвил ей: «Себя сгубил, Связал тебя ошибкою...» Возьмет картуз, из дома вон. На рынке пошатается. Придет домой — опять трезвон! Жена не унимается: «Куда ходил? За чем пропал? Такой-сякой и грамотник! Жена плоха, иной искал... Не грамотник, ты лапотник!» А завтра то ж, и после то ж, Попреки да разладица, И нет, то есть, добра на грош. Такая беспорядица! Оказия-c!.. Жену винить? Любовь, то есть, ревнивая... И мужа, сударь, грех чернить: Природа молчаливая... Молчал он год, молчал он два, Читал что попадалося, Тайком, то есть... Но голова... Да-с! тут вот помешалося. Он жив теперь. Всё вниз глядит, Ничем не занимается, Глуп, знаете!.. И всё молчит Да горько улыбается. Позвольте-ко... Сысой... Сысой... Не вспомню вот отечества... Ах, боже мой! И брат-то свой — Из нашего купечества... Ну, всё равно-с! Мужик — добряк И голова торговая, А смирен, сударь, то есть так, Что курица дворовая. Ни боже мой-с не пьет вина! Ребенок с ребятишками... Но слабость у него одна — И спит, то есть, за книжками... Оно — ничто. Тут нет вреда, Из книг, то есть, выведывать И что и как... да вот-с беда — Любил он проповедовать. В торговле-де у нас обман, Нам верить-де сомнительно, И то, и то... такой туман, Что слушать уморительно. Бранил и бил отец крутой Его за эти шалости, — Всё толку нет... Махнул рукой И перестал... из жалости! И вздумал он-с его женить. Сын плачет, убивается: «Постой, дескать! Зачем спешить?» — В ногах, то есть, валяется! Отец сказал, что это вздор, Одно непослушание. Сын так и сяк... и бросил спор, Исполнил приказание. Жена лицом что маков цвет, Дородная, работница, Метет, скребет, встает чуть свет, И мыть и шить охотница. Ну-с муж того... ей не мешал. Что думал — дело темное, И всё, то есть, сидел — читал, Всё разное-с, мудреное. Когда-то он, когда с женой Словечком перебросится! Лежит, то есть, что пень какой, Пойдет куда — не спросится... Жена со зла и ну рыдать: Что вот-де напущение — И день читать, и ночь читать, Жены милее чтение!.. Муж всё молчит. Картуз возьмет, На рынке пошатается... Нельзя-с, купец!.. Домой придет, Никак не начитается. Грустит жена: зачем она Жизнь девичью покинула? Она ль глупа? Она ль дурна?.. Да книжки в печь и кинула. Тот, знаете, тужил-тужил, Да с кислою улыбкою И молвил ей: «Себя сгубил, Связал тебя ошибкою...» Возьмет картуз, из дома вон. На рынке пошатается. Придет домой — опять трезвон! Жена не унимается: «Куда ходил? За чем пропал? Такой-сякой и грамотник! Жена плоха, иной искал... Не грамотник, ты лапотник!» А завтра то ж, и после то ж, Попреки да разладица, И нет, то есть, добра на грош. Такая беспорядица! Оказия-c!.. Жену винить? Любовь, то есть, ревнивая... И мужа, сударь, грех чернить: Природа молчаливая... Молчал он год, молчал он два, Читал что попадалося, Тайком, то есть... Но голова... Да-с! тут вот помешалося. Он жив теперь. Всё вниз глядит, Ничем не занимается, Глуп, знаете!.. И всё молчит Да горько улыбается.

И. С. Никитин

Рассказ моего знакомого («Позвольте-ко... Сысой... Сысой...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4522/index.html">Рассказ моего знакомого («Позвольте-ко... Сысой... Сысой...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Рассказ моего знакомого</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Позвольте-ко... Сысой... Сысой...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не вспомню вот отечества...</v><c></c> <v><m></m>Ах, боже мой! И брат-то свой —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Из нашего купечества...</v><c></c> <v><m></m>Ну, всё равно-с! Мужик — добряк</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И голова торговая,</v><c></c> <v><m></m>А смирен, сударь, то есть так,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что курица дворовая.</v><c></c> <v><m></m>Ни боже мой-с не пьет вина!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ребенок с ребятишками...</v><c></c> <v><m></m>Но слабость у него одна —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И спит, то есть, за книжками...</v><c></c> <v><m></m>Оно — ничто. Тут нет вреда,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Из книг, то есть, выведывать</v><c></c> <v><m></m>И что и как... да вот-с беда —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Любил он проповедовать.</v><c></c> <v><m></m>В торговле-де у нас обман,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Нам верить-де сомнительно,</v><c></c> <v><m></m>И то, и то... такой туман,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что слушать уморительно.</v><c></c> <v><m></m>Бранил и бил отец крутой</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Его за эти шалости, —</v><c></c> <v><m></m>Всё толку нет... Махнул рукой</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И перестал... из жалости!</v><c></c> <v><m></m>И вздумал он-с его женить.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сын плачет, убивается:</v><c></c> <v><m></m>«Постой, дескать! Зачем спешить?» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В ногах, то есть, валяется!</v><c></c> <v><m></m>Отец сказал, что это вздор,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Одно непослушание.</v><c></c> <v><m></m>Сын так и сяк... и бросил спор,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Исполнил приказание.</v><c></c> <v><m></m>Жена лицом что маков цвет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Дородная, работница,</v><c></c> <v><m></m>Метет, скребет, встает чуть свет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И мыть и шить охотница.</v><c></c> <v><m></m>Ну-с муж того... ей не мешал.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что думал — дело темное,</v><c></c> <v><m></m>И всё, то есть, сидел — читал,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Всё разное-с, мудреное.</v><c></c> <v><m></m>Когда-то он, когда с женой</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Словечком перебросится!</v><c></c> <v><m></m>Лежит, то есть, что пень какой,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пойдет куда — не спросится...</v><c></c> <v><m></m>Жена со зла и ну рыдать:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что вот-де напущение —</v><c></c> <v><m></m>И день читать, и ночь читать,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жены милее чтение!..</v><c></c> <v><m></m>Муж всё молчит. Картуз возьмет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На рынке пошатается...</v><c></c> <v><m></m>Нельзя-с, купец!.. Домой придет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Никак не начитается.</v><c></c> <v><m></m>Грустит жена: зачем она</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жизнь девичью покинула?</v><c></c> <v><m></m>Она ль глупа? Она ль дурна?..</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да книжки в печь и кинула.</v><c></c> <v><m></m>Тот, знаете, тужил-тужил,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да с кислою улыбкою</v><c></c> <v><m></m>И молвил ей: «Себя сгубил,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Связал тебя ошибкою...»</v><c></c> <v><m></m>Возьмет картуз, из дома вон.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На рынке пошатается.</v><c></c> <v><m></m>Придет домой — опять трезвон!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жена не унимается:</v><c></c> <v><m></m>«Куда ходил? За чем пропал?</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Такой-сякой и грамотник!</v><c></c> <v><m></m>Жена плоха, иной искал...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не грамотник, ты лапотник!»</v><c></c> <v><m></m>А завтра то ж, и после то ж,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Попреки да разладица,</v><c></c> <v><m></m>И нет, то есть, добра на грош.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Такая беспорядица!</v><c></c> <v><m></m>Оказия-c!.. Жену винить?</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Любовь, то есть, ревнивая...</v><c></c> <v><m></m>И мужа, сударь, грех чернить:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Природа молчаливая...</v><c></c> <v><m></m>Молчал он год, молчал он два,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Читал что попадалося,</v><c></c> <v><m></m>Тайком, то есть... Но голова...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да-с! тут вот помешалося.</v><c></c> <v><m></m>Он жив теперь. Всё вниз глядит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ничем не занимается,</v><c></c> <v><m></m>Глуп, знаете!.. И всё молчит</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да горько улыбается.</v><c></c></z> <cr>Март 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4522/index.html">Рассказ моего знакомого («Позвольте-ко... Сысой... Сысой...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Рассказ моего знакомого</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Позвольте-ко... Сысой... Сысой...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не вспомню вот отечества...</v><c></c> <v><m></m>Ах, боже мой! И брат-то свой —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Из нашего купечества...</v><c></c> <v><m></m>Ну, всё равно-с! Мужик — добряк</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И голова торговая,</v><c></c> <v><m></m>А смирен, сударь, то есть так,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что курица дворовая.</v><c></c> <v><m></m>Ни боже мой-с не пьет вина!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ребенок с ребятишками...</v><c></c> <v><m></m>Но слабость у него одна —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И спит, то есть, за книжками...</v><c></c> <v><m></m>Оно — ничто. Тут нет вреда,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Из книг, то есть, выведывать</v><c></c> <v><m></m>И что и как... да вот-с беда —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Любил он проповедовать.</v><c></c> <v><m></m>В торговле-де у нас обман,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Нам верить-де сомнительно,</v><c></c> <v><m></m>И то, и то... такой туман,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что слушать уморительно.</v><c></c> <v><m></m>Бранил и бил отец крутой</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Его за эти шалости, —</v><c></c> <v><m></m>Всё толку нет... Махнул рукой</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И перестал... из жалости!</v><c></c> <v><m></m>И вздумал он-с его женить.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сын плачет, убивается:</v><c></c> <v><m></m>«Постой, дескать! Зачем спешить?» —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В ногах, то есть, валяется!</v><c></c> <v><m></m>Отец сказал, что это вздор,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Одно непослушание.</v><c></c> <v><m></m>Сын так и сяк... и бросил спор,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Исполнил приказание.</v><c></c> <v><m></m>Жена лицом что маков цвет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Дородная, работница,</v><c></c> <v><m></m>Метет, скребет, встает чуть свет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И мыть и шить охотница.</v><c></c> <v><m></m>Ну-с муж того... ей не мешал.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что думал — дело темное,</v><c></c> <v><m></m>И всё, то есть, сидел — читал,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Всё разное-с, мудреное.</v><c></c> <v><m></m>Когда-то он, когда с женой</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Словечком перебросится!</v><c></c> <v><m></m>Лежит, то есть, что пень какой,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пойдет куда — не спросится...</v><c></c> <v><m></m>Жена со зла и ну рыдать:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что вот-де напущение —</v><c></c> <v><m></m>И день читать, и ночь читать,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жены милее чтение!..</v><c></c> <v><m></m>Муж всё молчит. Картуз возьмет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На рынке пошатается...</v><c></c> <v><m></m>Нельзя-с, купец!.. Домой придет,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Никак не начитается.</v><c></c> <v><m></m>Грустит жена: зачем она</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жизнь девичью покинула?</v><c></c> <v><m></m>Она ль глупа? Она ль дурна?..</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да книжки в печь и кинула.</v><c></c> <v><m></m>Тот, знаете, тужил-тужил,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да с кислою улыбкою</v><c></c> <v><m></m>И молвил ей: «Себя сгубил,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Связал тебя ошибкою...»</v><c></c> <v><m></m>Возьмет картуз, из дома вон.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На рынке пошатается.</v><c></c> <v><m></m>Придет домой — опять трезвон!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Жена не унимается:</v><c></c> <v><m></m>«Куда ходил? За чем пропал?</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Такой-сякой и грамотник!</v><c></c> <v><m></m>Жена плоха, иной искал...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не грамотник, ты лапотник!»</v><c></c> <v><m></m>А завтра то ж, и после то ж,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Попреки да разладица,</v><c></c> <v><m></m>И нет, то есть, добра на грош.</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Такая беспорядица!</v><c></c> <v><m></m>Оказия-c!.. Жену винить?</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Любовь, то есть, ревнивая...</v><c></c> <v><m></m>И мужа, сударь, грех чернить:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Природа молчаливая...</v><c></c> <v><m></m>Молчал он год, молчал он два,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Читал что попадалося,</v><c></c> <v><m></m>Тайком, то есть... Но голова...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да-с! тут вот помешалося.</v><c></c> <v><m></m>Он жив теперь. Всё вниз глядит,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ничем не занимается,</v><c></c> <v><m></m>Глуп, знаете!.. И всё молчит</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да горько улыбается.</v><c></c></z> <cr>Март 1856</cr></pmm></pms></div>

4500

Взгляни: небесный свод безоблачен над нами, И безмятежно угасает день, И листья темных ив, нависших над водами, Объяли сон и сладостная лень. Не тронется трава, камыш не шевелится, Безлюдны берега, молчит полей простор, И солнце на покой торжественно садится, И в золоте горит недвижный бор. Повсюду тишина и мир невозмутимый... Лишь слышен мельницы однообразный шум Да резвой рыбы плеск... О друг неутомимый! Зачем же ты один и мрачен и угрюм? Вот оттого-то так мне тяжело и больно, Что всё покоится в глубокой тишине, Тогда как нет отрады только мне, Тогда как плачу я от горьких дум невольно. Взгляни: небесный свод безоблачен над нами, И безмятежно угасает день, И листья темных ив, нависших над водами, Объяли сон и сладостная лень. Не тронется трава, камыш не шевелится, Безлюдны берега, молчит полей простор, И солнце на покой торжественно садится, И в золоте горит недвижный бор. Повсюду тишина и мир невозмутимый... Лишь слышен мельницы однообразный шум Да резвой рыбы плеск... О друг неутомимый! Зачем же ты один и мрачен и угрюм? Вот оттого-то так мне тяжело и больно, Что всё покоится в глубокой тишине, Тогда как нет отрады только мне, Тогда как плачу я от горьких дум невольно.

И. С. Никитин

«Взгляни: небесный свод безоблачен над нами...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4500/index.html">«Взгляни: небесный свод безоблачен над нами...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Взгляни: небесный свод безоблачен над нами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И безмятежно угасает день,</v><c></c> <v><m></m>И листья темных ив, нависших над водами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Объяли сон и сладостная лень.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не тронется трава, камыш не шевелится,</v><c></c> <v><m></m>Безлюдны берега, молчит полей простор,</v><c></c> <v><m></m>И солнце на покой торжественно садится,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И в золоте горит недвижный бор.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Повсюду тишина и мир невозмутимый...</v><c></c> <v><m></m>Лишь слышен мельницы однообразный шум</v><c></c> <v><m></m>Да резвой рыбы плеск... О друг неутомимый!</v><c></c> <v><m></m>Зачем же ты один и мрачен и угрюм?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот оттого-то так мне тяжело и больно,</v><c></c> <v><m></m>Что всё покоится в глубокой тишине,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Тогда как нет отрады только мне,</v><c></c> <v><m></m>Тогда как плачу я от горьких дум невольно.</v><c></c></z> <cr>20 января 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4500/index.html">«Взгляни: небесный свод безоблачен над нами...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Взгляни: небесный свод безоблачен над нами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И безмятежно угасает день,</v><c></c> <v><m></m>И листья темных ив, нависших над водами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Объяли сон и сладостная лень.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не тронется трава, камыш не шевелится,</v><c></c> <v><m></m>Безлюдны берега, молчит полей простор,</v><c></c> <v><m></m>И солнце на покой торжественно садится,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И в золоте горит недвижный бор.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Повсюду тишина и мир невозмутимый...</v><c></c> <v><m></m>Лишь слышен мельницы однообразный шум</v><c></c> <v><m></m>Да резвой рыбы плеск... О друг неутомимый!</v><c></c> <v><m></m>Зачем же ты один и мрачен и угрюм?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот оттого-то так мне тяжело и больно,</v><c></c> <v><m></m>Что всё покоится в глубокой тишине,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Тогда как нет отрады только мне,</v><c></c> <v><m></m>Тогда как плачу я от горьких дум невольно.</v><c></c></z> <cr>20 января 1855</cr></pmm></pms></div>

4515

«Зачем это ты, матушка, Кручинишься всегда И отдыха и праздника Не знаешь никогда? Коли вот дома дедушка, Так ты сидишь себе, Как будто и здорова ты И весело тебе; А чуть одна останешься Иль дедушка заснет, Всё плачешь ты да молишься, Аж грусть меня возьмет». — «Ты не грусти, касаточка, Поди ко мне, присядь, Я буду сказку сказывать, Коли не хочешь спать. Сошью тебе и куколку; Ты никогда, смотри, Подружкам или дедушке, Дружок, не говори, Что плачу я... Ты умница, Всегда такою будь. Ну, сядь же, поцелуй меня, Приляг ко мне на грудь. Вот так. Что, хорошо тебе? Ну, спи тут у меня. Какая ты красавица, Касаточка моя». — «А я в обед с подружками Играла на гумне... Зачем это, родимая, Они смеются мне? А где, дескать, отец-ат твой И как его зовут, — И сами переглянутся Да со смеху помрут... Сказать им не придумаешь В ту пору ничего. И станет что-то стыдно мне... Не знаю отчего». — «Твои подружки дурочки, Не след к ним и ходить; А ты, моя касаточка, Ты станешь мать любить?» — «Ну, вот ты и заплакала! Нечаянно войдет, Глядишь, в избушку дедушка — Бранить тебя начнет». — «Не буду, ненаглядная, Послушаюсь тебя. Ну, вот уж мне и весело. Ну, обними ж меня!» Горит заря вечерняя, Листы дерев молчат, Во ржи густой без умолку Перепела кричат. Вдоль речки тени длинные Легли от берегов. Туман встает и стелется По бархату лугов. По роще шум от мельницы Во все концы идет, И шум тот роща слушает, Листом не шевельнет. Давно в избушке смерклося; Покрывшись зипуном, Малютка спит, не тронется, На лавке под окном. Мать сучит шерсть на варежки, Ночник едва горит, А серый кот на конике Мышонка сторожит. Но вот звенят бубенчики И слышен скрип ворот, Дверь настежь отворяется, Гость нежданный идет. Плечистый и приземистый, Лицо что маков цвет, Бородка светло-русая, На лбу морщинки нет. Халат суконный на плечи Накинут щегольски, Рубашка темно-синяя, Со скрипом сапоги. Вошел он бойкой поступью, Картуз проворно снял, Раскланялся с хозяйкою И весело сказал: «Настасья Агафоновна, Поклон тебе и честь! Я к вам по старой памяти, Прикажешь ли присесть?» Хозяйка зарумянилась И молвила в ответ: «В угоду ль будет батюшке? Его, вишь, дома нет». — «Э! что тут, всё уладится: Прикрикнет — помолчи. Вот ты о самоварчике Сперва похлопочи». И кучеру кудрявому Купчина молодец Велел достать под войлоком Дорожный погребец. На девушку с улыбкою Настасье указал И два медовых пряника Ей молча передал. Гуляют тучи по́ небу; Село покойно спит; На тайны мира здешнего Ночь черная глядит. Всё видит, где что деется, Всё знает издавна... И вот слезами крупными Заплакала она... Молчит Настасья бедная, Не сводит глаз с окна; Не смотрит ли кто с улицы — Всё думает она. И страшно ей и совестно, Беда, коли опять Пойдет молва недобрая; Куда тогда бежать?.. Купчине нет заботушки, — Сидит он за столом И называет кучера Набитым дураком. «Да скоро ли ты, увалень, Подашь мне самовар?» И кучер с горя чешется И раздувает жар: Поотдохнет, пощурится, Надсадит кашлем грудь И снова принимается В трубу со свистом дуть. «Ну, слава тебе господи! Насилу пар пошел...» — И самовар с досадою Поставил он на стол. Но только гость подвинулся Поближе к огоньку, Взял бережно из чайницы Щепоточку чайку И стал его заваривать — Беда как тут была: Хозяина нелегкая Как на́ смех принесла. Старик седой с сутулиной, Угрюмый и рябой, На нем лаптишки старые, В пыли чекмень худой. Неласково и пристально На гостя он взглянул, Взглянул на дочь с усмешкою И голову тряхнул. «Зачем это пожаловал, Коли велишь спросить? Да ты тут по-домашнему... Уж чай уселся пить». — «Нельзя-с... погреться надобно, В дороге-то продрог... Здоров ли, как смотаешься, Как милует вас бог?» — «Ништо... живем по-старому... А помнятся ль тебе Слова твои разумные Вот в этой же избе? Давненько, сам ты ведаешь, А я их не забыл. Ты, пес, мне в ноги кланялся И вот что говорил: „Прости меня... не гневайся... Вот образом клянусь — Тебя на волю выкуплю, На дочери женюсь“. Торгаш, торгаш бессовестный, Ты рад, что обманул... Уж лучше бы мне в ту пору Ты в сердце нож воткнул. Ведь я теперь посмешище У добрых-то людей. А дочь как щепка высохла; Всё от тебя, злодей. Вон девочка несчастная, Изволь-ка отвечать: Что, любо нам на улицу Бедняжку выпускать?» Смутился гость. Рукой со лба Отер холодный пот И думал: дело скверное, Не в духе старый черт! Пришлось кошель развязывать... «Эх, Агафон Петров! Ну, стоит ли нам ссориться, Шуметь из пустяков! Как быть! Не то случается На свете меж людьми, Да все концы хоронятся... Вот сто рублей... возьми!» Старик назад попятился, Немного покраснел И на Настасью бледную Пытливо поглядел. «Ну, дочка... вот ты плакалась: Нас нищими зовут, — Казна, вишь, с неба валится, Бери, коли дают». Дочь вспыхнула, что зарево, И к гостю подошла; В глазах у ней мутилося, Но речь тверда была: «Не надо нам казны твоей! Не смейся надо мной!» — И деньги на пол бросила Дрожащею рукой. «Вишь, — молвил гость, — знать, дешево Чужое-то добро». И гнулся в три погибели, Сбирая серебро. Седой старик не вытерпел И крикнул: «Осмотрись! Пощупай и в лоханке-то — Там звякнуло, кажись! Эх, Настя, Настя бедная! Сгубила ты свой век! Гляди, как тварь-то ползает; А!.. тоже человек!..» Дочь опустила голову И плакала навзрыд, Как будто разом выплакать Хотела гнев и стыд. «Ух, батюшки, измучился! Всю спину изломал!» — Насилу выпрямляяся, Купчина рассуждал. И, за́ дверь тихо выбравшись, Стал кучера ругать: «Впрягай коней-то, увалень! Покудова мне ждать?» «Эхма!» — в ответ послышалось, И, плюнув на ладонь, Дугу взял кучер нехотя И натянул супонь. И стал просить хозяина: «Ой, как болит живот! Чайку там не осталося? Равно он пропадет». — «Толкуй вот с деревенщиной! Смеется ведь, смотри. Пошел в избушку, увалень, Что нужно, собери». Гремят, звенят бубенчики... Купчина под дождем Свою досаду горькую Отмщает на другом: «Дороги-то, дороги-то! Поедешь, да не рад! За чем это бездельники Исправники глядят?» Молчит избушка тесная. Настасья в темноте Стоит и богу молится О дочке-сироте. Старик лежит и думает: «Еще прожит денек. А что-то завтра старосте Скажу я про оброк...» «Зачем это ты, матушка, Кручинишься всегда И отдыха и праздника Не знаешь никогда? Коли вот дома дедушка, Так ты сидишь себе, Как будто и здорова ты И весело тебе; А чуть одна останешься Иль дедушка заснет, Всё плачешь ты да молишься, Аж грусть меня возьмет». — «Ты не грусти, касаточка, Поди ко мне, присядь, Я буду сказку сказывать, Коли не хочешь спать. Сошью тебе и куколку; Ты никогда, смотри, Подружкам или дедушке, Дружок, не говори, Что плачу я... Ты умница, Всегда такою будь. Ну, сядь же, поцелуй меня, Приляг ко мне на грудь. Вот так. Что, хорошо тебе? Ну, спи тут у меня. Какая ты красавица, Касаточка моя». — «А я в обед с подружками Играла на гумне... Зачем это, родимая, Они смеются мне? А где, дескать, отец-ат твой И как его зовут, — И сами переглянутся Да со смеху помрут... Сказать им не придумаешь В ту пору ничего. И станет что-то стыдно мне... Не знаю отчего». — «Твои подружки дурочки, Не след к ним и ходить; А ты, моя касаточка, Ты станешь мать любить?» — «Ну, вот ты и заплакала! Нечаянно войдет, Глядишь, в избушку дедушка — Бранить тебя начнет». — «Не буду, ненаглядная, Послушаюсь тебя. Ну, вот уж мне и весело. Ну, обними ж меня!» Горит заря вечерняя, Листы дерев молчат, Во ржи густой без умолку Перепела кричат. Вдоль речки тени длинные Легли от берегов. Туман встает и стелется По бархату лугов. По роще шум от мельницы Во все концы идет, И шум тот роща слушает, Листом не шевельнет. Давно в избушке смерклося; Покрывшись зипуном, Малютка спит, не тронется, На лавке под окном. Мать сучит шерсть на варежки, Ночник едва горит, А серый кот на конике Мышонка сторожит. Но вот звенят бубенчики И слышен скрип ворот, Дверь настежь отворяется, Гость нежданный идет. Плечистый и приземистый, Лицо что маков цвет, Бородка светло-русая, На лбу морщинки нет. Халат суконный на плечи Накинут щегольски, Рубашка темно-синяя, Со скрипом сапоги. Вошел он бойкой поступью, Картуз проворно снял, Раскланялся с хозяйкою И весело сказал: «Настасья Агафоновна, Поклон тебе и честь! Я к вам по старой памяти, Прикажешь ли присесть?» Хозяйка зарумянилась И молвила в ответ: «В угоду ль будет батюшке? Его, вишь, дома нет». — «Э! что тут, всё уладится: Прикрикнет — помолчи. Вот ты о самоварчике Сперва похлопочи». И кучеру кудрявому Купчина молодец Велел достать под войлоком Дорожный погребец. На девушку с улыбкою Настасье указал И два медовых пряника Ей молча передал. Гуляют тучи по́ небу; Село покойно спит; На тайны мира здешнего Ночь черная глядит. Всё видит, где что деется, Всё знает издавна... И вот слезами крупными Заплакала она... Молчит Настасья бедная, Не сводит глаз с окна; Не смотрит ли кто с улицы — Всё думает она. И страшно ей и совестно, Беда, коли опять Пойдет молва недобрая; Куда тогда бежать?.. Купчине нет заботушки, — Сидит он за столом И называет кучера Набитым дураком. «Да скоро ли ты, увалень, Подашь мне самовар?» И кучер с горя чешется И раздувает жар: Поотдохнет, пощурится, Надсадит кашлем грудь И снова принимается В трубу со свистом дуть. «Ну, слава тебе господи! Насилу пар пошел...» — И самовар с досадою Поставил он на стол. Но только гость подвинулся Поближе к огоньку, Взял бережно из чайницы Щепоточку чайку И стал его заваривать — Беда как тут была: Хозяина нелегкая Как на́ смех принесла. Старик седой с сутулиной, Угрюмый и рябой, На нем лаптишки старые, В пыли чекмень худой. Неласково и пристально На гостя он взглянул, Взглянул на дочь с усмешкою И голову тряхнул. «Зачем это пожаловал, Коли велишь спросить? Да ты тут по-домашнему... Уж чай уселся пить». — «Нельзя-с... погреться надобно, В дороге-то продрог... Здоров ли, как смотаешься, Как милует вас бог?» — «Ништо... живем по-старому... А помнятся ль тебе Слова твои разумные Вот в этой же избе? Давненько, сам ты ведаешь, А я их не забыл. Ты, пес, мне в ноги кланялся И вот что говорил: „Прости меня... не гневайся... Вот образом клянусь — Тебя на волю выкуплю, На дочери женюсь“. Торгаш, торгаш бессовестный, Ты рад, что обманул... Уж лучше бы мне в ту пору Ты в сердце нож воткнул. Ведь я теперь посмешище У добрых-то людей. А дочь как щепка высохла; Всё от тебя, злодей. Вон девочка несчастная, Изволь-ка отвечать: Что, любо нам на улицу Бедняжку выпускать?» Смутился гость. Рукой со лба Отер холодный пот И думал: дело скверное, Не в духе старый черт! Пришлось кошель развязывать... «Эх, Агафон Петров! Ну, стоит ли нам ссориться, Шуметь из пустяков! Как быть! Не то случается На свете меж людьми, Да все концы хоронятся... Вот сто рублей... возьми!» Старик назад попятился, Немного покраснел И на Настасью бледную Пытливо поглядел. «Ну, дочка... вот ты плакалась: Нас нищими зовут, — Казна, вишь, с неба валится, Бери, коли дают». Дочь вспыхнула, что зарево, И к гостю подошла; В глазах у ней мутилося, Но речь тверда была: «Не надо нам казны твоей! Не смейся надо мной!» — И деньги на пол бросила Дрожащею рукой. «Вишь, — молвил гость, — знать, дешево Чужое-то добро». И гнулся в три погибели, Сбирая серебро. Седой старик не вытерпел И крикнул: «Осмотрись! Пощупай и в лоханке-то — Там звякнуло, кажись! Эх, Настя, Настя бедная! Сгубила ты свой век! Гляди, как тварь-то ползает; А!.. тоже человек!..» Дочь опустила голову И плакала навзрыд, Как будто разом выплакать Хотела гнев и стыд. «Ух, батюшки, измучился! Всю спину изломал!» — Насилу выпрямляяся, Купчина рассуждал. И, за́ дверь тихо выбравшись, Стал кучера ругать: «Впрягай коней-то, увалень! Покудова мне ждать?» «Эхма!» — в ответ послышалось, И, плюнув на ладонь, Дугу взял кучер нехотя И натянул супонь. И стал просить хозяина: «Ой, как болит живот! Чайку там не осталося? Равно он пропадет». — «Толкуй вот с деревенщиной! Смеется ведь, смотри. Пошел в избушку, увалень, Что нужно, собери». Гремят, звенят бубенчики... Купчина под дождем Свою досаду горькую Отмщает на другом: «Дороги-то, дороги-то! Поедешь, да не рад! За чем это бездельники Исправники глядят?» Молчит избушка тесная. Настасья в темноте Стоит и богу молится О дочке-сироте. Старик лежит и думает: «Еще прожит денек. А что-то завтра старосте Скажу я про оброк...»

И. С. Никитин

Последнее свиданье («„Зачем это ты, матушка...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4515/index.html">Последнее свиданье («„Зачем это ты, матушка...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Последнее свиданье</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>«Зачем это ты, матушка,</v><c></c> <v><m></m>Кручинишься всегда</v><c></c> <v><m></m>И отдыха и праздника</v><c></c> <v><m></m>Не знаешь никогда?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Коли вот дома дедушка,</v><c></c> <v><m></m>Так ты сидишь себе,</v><c></c> <v><m></m>Как будто и здорова ты</v><c></c> <v><m></m>И весело тебе;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А чуть одна останешься</v><c></c> <v><m></m>Иль дедушка заснет,</v><c></c> <v><m></m>Всё плачешь ты да молишься,</v><c></c> <v><m></m>Аж грусть меня возьмет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ты не грусти, касаточка,</v><c></c> <v><m></m>Поди ко мне, присядь,</v><c></c> <v><m></m>Я буду сказку сказывать,</v><c></c> <v><m></m>Коли не хочешь спать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сошью тебе и куколку;</v><c></c> <v><m></m>Ты никогда, смотри,</v><c></c> <v><m></m>Подружкам или дедушке,</v><c></c> <v><m></m>Дружок, не говори,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Что плачу я... Ты умница,</v><c></c> <v><m></m>Всегда такою будь.</v><c></c> <v><m></m>Ну, сядь же, поцелуй меня,</v><c></c> <v><m></m>Приляг ко мне на грудь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот так. Что, хорошо тебе?</v><c></c> <v><m></m>Ну, спи тут у меня.</v><c></c> <v><m></m>Какая ты красавица,</v><c></c> <v><m></m>Касаточка моя».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «А я в обед с подружками</v><c></c> <v><m></m>Играла на гумне...</v><c></c> <v><m></m>Зачем это, родимая,</v><c></c> <v><m></m>Они смеются мне?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А где, дескать, отец-ат твой</v><c></c> <v><m></m>И как его зовут, —</v><c></c> <v><m></m>И сами переглянутся</v><c></c> <v><m></m>Да со смеху помрут...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сказать им не придумаешь</v><c></c> <v><m></m>В ту пору ничего.</v><c></c> <v><m></m>И станет что-то стыдно мне...</v><c></c> <v><m></m>Не знаю отчего».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Твои подружки дурочки,</v><c></c> <v><m></m>Не след к ним и ходить;</v><c></c> <v><m></m>А ты, моя касаточка,</v><c></c> <v><m></m>Ты станешь мать любить?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ну, вот ты и заплакала!</v><c></c> <v><m></m>Нечаянно войдет,</v><c></c> <v><m></m>Глядишь, в избушку дедушка —</v><c></c> <v><m></m>Бранить тебя начнет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Не буду, ненаглядная,</v><c></c> <v><m></m>Послушаюсь тебя.</v><c></c> <v><m></m>Ну, вот уж мне и весело.</v><c></c> <v><m></m>Ну, обними ж меня!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Горит заря вечерняя,</v><c></c> <v><m></m>Листы дерев молчат,</v><c></c> <v><m></m>Во ржи густой без умолку</v><c></c> <v><m></m>Перепела кричат.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вдоль речки тени длинные</v><c></c> <v><m></m>Легли от берегов.</v><c></c> <v><m></m>Туман встает и стелется</v><c></c> <v><m></m>По бархату лугов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>По роще шум от мельницы</v><c></c> <v><m></m>Во все концы идет,</v><c></c> <v><m></m>И шум тот роща слушает,</v><c></c> <v><m></m>Листом не шевельнет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Давно в избушке смерклося;</v><c></c> <v><m></m>Покрывшись зипуном,</v><c></c> <v><m></m>Малютка спит, не тронется,</v><c></c> <v><m></m>На лавке под окном.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мать сучит шерсть на варежки,</v><c></c> <v><m></m>Ночник едва горит,</v><c></c> <v><m></m>А серый кот на конике</v><c></c> <v><m></m>Мышонка сторожит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но вот звенят бубенчики</v><c></c> <v><m></m>И слышен скрип ворот,</v><c></c> <v><m></m>Дверь настежь отворяется,</v><c></c> <v><m></m>Гость нежданный идет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Плечистый и приземистый,</v><c></c> <v><m></m>Лицо что маков цвет,</v><c></c> <v><m></m>Бородка светло-русая,</v><c></c> <v><m></m>На лбу морщинки нет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Халат суконный на плечи</v><c></c> <v><m></m>Накинут щегольски,</v><c></c> <v><m></m>Рубашка темно-синяя,</v><c></c> <v><m></m>Со скрипом сапоги.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вошел он бойкой поступью,</v><c></c> <v><m></m>Картуз проворно снял,</v><c></c> <v><m></m>Раскланялся с хозяйкою</v><c></c> <v><m></m>И весело сказал:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Настасья Агафоновна,</v><c></c> <v><m></m>Поклон тебе и честь!</v><c></c> <v><m></m>Я к вам по старой памяти,</v><c></c> <v><m></m>Прикажешь ли присесть?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Хозяйка зарумянилась</v><c></c> <v><m></m>И молвила в ответ:</v><c></c> <v><m></m>«В угоду ль будет батюшке?</v><c></c> <v><m></m>Его, вишь, дома нет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Э! что тут, всё уладится:</v><c></c> <v><m></m>Прикрикнет — помолчи.</v><c></c> <v><m></m>Вот ты о самоварчике</v><c></c> <v><m></m>Сперва похлопочи».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И кучеру кудрявому</v><c></c> <v><m></m>Купчина молодец</v><c></c> <v><m></m>Велел достать под войлоком</v><c></c> <v><m></m>Дорожный погребец.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На девушку с улыбкою</v><c></c> <v><m></m>Настасье указал</v><c></c> <v><m></m>И два медовых пряника</v><c></c> <v><m></m>Ей молча передал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Гуляют тучи по́ небу;</v><c></c> <v><m></m>Село покойно спит;</v><c></c> <v><m></m>На тайны мира здешнего</v><c></c> <v><m></m>Ночь черная глядит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё видит, где что деется,</v><c></c> <v><m></m>Всё знает издавна...</v><c></c> <v><m></m>И вот слезами крупными</v><c></c> <v><m></m>Заплакала она...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Молчит Настасья бедная,</v><c></c> <v><m></m>Не сводит глаз с окна;</v><c></c> <v><m></m>Не смотрит ли кто с улицы —</v><c></c> <v><m></m>Всё думает она.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И страшно ей и совестно,</v><c></c> <v><m></m>Беда, коли опять</v><c></c> <v><m></m>Пойдет молва недобрая;</v><c></c> <v><m></m>Куда тогда бежать?..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Купчине нет заботушки, —</v><c></c> <v><m></m>Сидит он за столом</v><c></c> <v><m></m>И называет кучера</v><c></c> <v><m></m>Набитым дураком.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Да скоро ли ты, увалень,</v><c></c> <v><m></m>Подашь мне самовар?»</v><c></c> <v><m></m>И кучер с горя чешется</v><c></c> <v><m></m>И раздувает жар:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поотдохнет, пощурится,</v><c></c> <v><m></m>Надсадит кашлем грудь</v><c></c> <v><m></m>И снова принимается</v><c></c> <v><m></m>В трубу со свистом дуть.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, слава тебе господи!</v><c></c> <v><m></m>Насилу пар пошел...» —</v><c></c> <v><m></m>И самовар с досадою</v><c></c> <v><m></m>Поставил он на стол.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но только гость подвинулся</v><c></c> <v><m></m>Поближе к огоньку,</v><c></c> <v><m></m>Взял бережно из чайницы</v><c></c> <v><m></m>Щепоточку чайку</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И стал его заваривать —</v><c></c> <v><m></m>Беда как тут была:</v><c></c> <v><m></m>Хозяина нелегкая</v><c></c> <v><m></m>Как на́ смех принесла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Старик седой с сутулиной,</v><c></c> <v><m></m>Угрюмый и рябой,</v><c></c> <v><m></m>На нем лаптишки старые,</v><c></c> <v><m></m>В пыли чекмень худой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Неласково и пристально</v><c></c> <v><m></m>На гостя он взглянул,</v><c></c> <v><m></m>Взглянул на дочь с усмешкою</v><c></c> <v><m></m>И голову тряхнул.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Зачем это пожаловал,</v><c></c> <v><m></m>Коли велишь спросить?</v><c></c> <v><m></m>Да ты тут по-домашнему...</v><c></c> <v><m></m>Уж чай уселся пить».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Нельзя-с... погреться надобно,</v><c></c> <v><m></m>В дороге-то продрог...</v><c></c> <v><m></m>Здоров ли, как смотаешься,</v><c></c> <v><m></m>Как милует вас бог?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ништо... живем по-старому...</v><c></c> <v><m></m>А помнятся ль тебе</v><c></c> <v><m></m>Слова твои разумные</v><c></c> <v><m></m>Вот в этой же избе?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Давненько, сам ты ведаешь,</v><c></c> <v><m></m>А я их не забыл.</v><c></c> <v><m></m>Ты, пес, мне в ноги кланялся</v><c></c> <v><m></m>И вот что говорил:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>„Прости меня... не гневайся...</v><c></c> <v><m></m>Вот образом клянусь —</v><c></c> <v><m></m>Тебя на волю выкуплю,</v><c></c> <v><m></m>На дочери женюсь“.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Торгаш, торгаш бессовестный,</v><c></c> <v><m></m>Ты рад, что обманул...</v><c></c> <v><m></m>Уж лучше бы мне в ту пору</v><c></c> <v><m></m>Ты в сердце нож воткнул.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ведь я теперь посмешище</v><c></c> <v><m></m>У добрых-то людей.</v><c></c> <v><m></m>А дочь как щепка высохла;</v><c></c> <v><m></m>Всё от тебя, злодей.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вон девочка несчастная,</v><c></c> <v><m></m>Изволь-ка отвечать:</v><c></c> <v><m></m>Что, любо нам на улицу</v><c></c> <v><m></m>Бедняжку выпускать?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Смутился гость. Рукой со лба</v><c></c> <v><m></m>Отер холодный пот</v><c></c> <v><m></m>И думал: дело скверное,</v><c></c> <v><m></m>Не в духе старый черт!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пришлось кошель развязывать...</v><c></c> <v><m></m>«Эх, Агафон Петров!</v><c></c> <v><m></m>Ну, стоит ли нам ссориться,</v><c></c> <v><m></m>Шуметь из пустяков!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как быть! Не то случается</v><c></c> <v><m></m>На свете меж людьми,</v><c></c> <v><m></m>Да все концы хоронятся...</v><c></c> <v><m></m>Вот сто рублей... возьми!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Старик назад попятился,</v><c></c> <v><m></m>Немного покраснел</v><c></c> <v><m></m>И на Настасью бледную</v><c></c> <v><m></m>Пытливо поглядел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, дочка... вот ты плакалась:</v><c></c> <v><m></m>Нас нищими зовут, —</v><c></c> <v><m></m>Казна, вишь, с неба валится,</v><c></c> <v><m></m>Бери, коли дают».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дочь вспыхнула, что зарево,</v><c></c> <v><m></m>И к гостю подошла;</v><c></c> <v><m></m>В глазах у ней мутилося,</v><c></c> <v><m></m>Но речь тверда была:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Не надо нам казны твоей!</v><c></c> <v><m></m>Не смейся надо мной!» —</v><c></c> <v><m></m>И деньги на пол бросила</v><c></c> <v><m></m>Дрожащею рукой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Вишь, — молвил гость, — знать, дешево</v><c></c> <v><m></m>Чужое-то добро».</v><c></c> <v><m></m>И гнулся в три погибели,</v><c></c> <v><m></m>Сбирая серебро.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Седой старик не вытерпел</v><c></c> <v><m></m>И крикнул: «Осмотрись!</v><c></c> <v><m></m>Пощупай и в лоханке-то —</v><c></c> <v><m></m>Там звякнуло, кажись!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Эх, Настя, Настя бедная!</v><c></c> <v><m></m>Сгубила ты свой век!</v><c></c> <v><m></m>Гляди, как тварь-то ползает;</v><c></c> <v><m></m>А!.. тоже человек!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дочь опустила голову</v><c></c> <v><m></m>И плакала навзрыд,</v><c></c> <v><m></m>Как будто разом выплакать</v><c></c> <v><m></m>Хотела гнев и стыд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ух, батюшки, измучился!</v><c></c> <v><m></m>Всю спину изломал!» —</v><c></c> <v><m></m>Насилу выпрямляяся,</v><c></c> <v><m></m>Купчина рассуждал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И, за́ дверь тихо выбравшись,</v><c></c> <v><m></m>Стал кучера ругать:</v><c></c> <v><m></m>«Впрягай коней-то, увалень!</v><c></c> <v><m></m>Покудова мне ждать?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Эхма!» — в ответ послышалось,</v><c></c> <v><m></m>И, плюнув на ладонь,</v><c></c> <v><m></m>Дугу взял кучер нехотя</v><c></c> <v><m></m>И натянул супонь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И стал просить хозяина:</v><c></c> <v><m></m>«Ой, как болит живот!</v><c></c> <v><m></m>Чайку там не осталося?</v><c></c> <v><m></m>Равно он пропадет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Толкуй вот с деревенщиной!</v><c></c> <v><m></m>Смеется ведь, смотри.</v><c></c> <v><m></m>Пошел в избушку, увалень,</v><c></c> <v><m></m>Что нужно, собери».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Гремят, звенят бубенчики...</v><c></c> <v><m></m>Купчина под дождем</v><c></c> <v><m></m>Свою досаду горькую</v><c></c> <v><m></m>Отмщает на другом:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Дороги-то, дороги-то!</v><c></c> <v><m></m>Поедешь, да не рад!</v><c></c> <v><m></m>За чем это бездельники</v><c></c> <v><m></m>Исправники глядят?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Молчит избушка тесная.</v><c></c> <v><m></m>Настасья в темноте</v><c></c> <v><m></m>Стоит и богу молится</v><c></c> <v><m></m>О дочке-сироте.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Старик лежит и думает:</v><c></c> <v><m></m>«Еще прожит денек.</v><c></c> <v><m></m>А что-то завтра старосте</v><c></c> <v><m></m>Скажу я про оброк...»</v><c></c></z> <cr>Октябрь 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4515/index.html">Последнее свиданье («„Зачем это ты, матушка...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Последнее свиданье</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>«Зачем это ты, матушка,</v><c></c> <v><m></m>Кручинишься всегда</v><c></c> <v><m></m>И отдыха и праздника</v><c></c> <v><m></m>Не знаешь никогда?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Коли вот дома дедушка,</v><c></c> <v><m></m>Так ты сидишь себе,</v><c></c> <v><m></m>Как будто и здорова ты</v><c></c> <v><m></m>И весело тебе;</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А чуть одна останешься</v><c></c> <v><m></m>Иль дедушка заснет,</v><c></c> <v><m></m>Всё плачешь ты да молишься,</v><c></c> <v><m></m>Аж грусть меня возьмет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ты не грусти, касаточка,</v><c></c> <v><m></m>Поди ко мне, присядь,</v><c></c> <v><m></m>Я буду сказку сказывать,</v><c></c> <v><m></m>Коли не хочешь спать.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сошью тебе и куколку;</v><c></c> <v><m></m>Ты никогда, смотри,</v><c></c> <v><m></m>Подружкам или дедушке,</v><c></c> <v><m></m>Дружок, не говори,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Что плачу я... Ты умница,</v><c></c> <v><m></m>Всегда такою будь.</v><c></c> <v><m></m>Ну, сядь же, поцелуй меня,</v><c></c> <v><m></m>Приляг ко мне на грудь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот так. Что, хорошо тебе?</v><c></c> <v><m></m>Ну, спи тут у меня.</v><c></c> <v><m></m>Какая ты красавица,</v><c></c> <v><m></m>Касаточка моя».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «А я в обед с подружками</v><c></c> <v><m></m>Играла на гумне...</v><c></c> <v><m></m>Зачем это, родимая,</v><c></c> <v><m></m>Они смеются мне?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А где, дескать, отец-ат твой</v><c></c> <v><m></m>И как его зовут, —</v><c></c> <v><m></m>И сами переглянутся</v><c></c> <v><m></m>Да со смеху помрут...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сказать им не придумаешь</v><c></c> <v><m></m>В ту пору ничего.</v><c></c> <v><m></m>И станет что-то стыдно мне...</v><c></c> <v><m></m>Не знаю отчего».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Твои подружки дурочки,</v><c></c> <v><m></m>Не след к ним и ходить;</v><c></c> <v><m></m>А ты, моя касаточка,</v><c></c> <v><m></m>Ты станешь мать любить?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ну, вот ты и заплакала!</v><c></c> <v><m></m>Нечаянно войдет,</v><c></c> <v><m></m>Глядишь, в избушку дедушка —</v><c></c> <v><m></m>Бранить тебя начнет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Не буду, ненаглядная,</v><c></c> <v><m></m>Послушаюсь тебя.</v><c></c> <v><m></m>Ну, вот уж мне и весело.</v><c></c> <v><m></m>Ну, обними ж меня!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Горит заря вечерняя,</v><c></c> <v><m></m>Листы дерев молчат,</v><c></c> <v><m></m>Во ржи густой без умолку</v><c></c> <v><m></m>Перепела кричат.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вдоль речки тени длинные</v><c></c> <v><m></m>Легли от берегов.</v><c></c> <v><m></m>Туман встает и стелется</v><c></c> <v><m></m>По бархату лугов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>По роще шум от мельницы</v><c></c> <v><m></m>Во все концы идет,</v><c></c> <v><m></m>И шум тот роща слушает,</v><c></c> <v><m></m>Листом не шевельнет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Давно в избушке смерклося;</v><c></c> <v><m></m>Покрывшись зипуном,</v><c></c> <v><m></m>Малютка спит, не тронется,</v><c></c> <v><m></m>На лавке под окном.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Мать сучит шерсть на варежки,</v><c></c> <v><m></m>Ночник едва горит,</v><c></c> <v><m></m>А серый кот на конике</v><c></c> <v><m></m>Мышонка сторожит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но вот звенят бубенчики</v><c></c> <v><m></m>И слышен скрип ворот,</v><c></c> <v><m></m>Дверь настежь отворяется,</v><c></c> <v><m></m>Гость нежданный идет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Плечистый и приземистый,</v><c></c> <v><m></m>Лицо что маков цвет,</v><c></c> <v><m></m>Бородка светло-русая,</v><c></c> <v><m></m>На лбу морщинки нет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Халат суконный на плечи</v><c></c> <v><m></m>Накинут щегольски,</v><c></c> <v><m></m>Рубашка темно-синяя,</v><c></c> <v><m></m>Со скрипом сапоги.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вошел он бойкой поступью,</v><c></c> <v><m></m>Картуз проворно снял,</v><c></c> <v><m></m>Раскланялся с хозяйкою</v><c></c> <v><m></m>И весело сказал:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Настасья Агафоновна,</v><c></c> <v><m></m>Поклон тебе и честь!</v><c></c> <v><m></m>Я к вам по старой памяти,</v><c></c> <v><m></m>Прикажешь ли присесть?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Хозяйка зарумянилась</v><c></c> <v><m></m>И молвила в ответ:</v><c></c> <v><m></m>«В угоду ль будет батюшке?</v><c></c> <v><m></m>Его, вишь, дома нет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Э! что тут, всё уладится:</v><c></c> <v><m></m>Прикрикнет — помолчи.</v><c></c> <v><m></m>Вот ты о самоварчике</v><c></c> <v><m></m>Сперва похлопочи».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И кучеру кудрявому</v><c></c> <v><m></m>Купчина молодец</v><c></c> <v><m></m>Велел достать под войлоком</v><c></c> <v><m></m>Дорожный погребец.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На девушку с улыбкою</v><c></c> <v><m></m>Настасье указал</v><c></c> <v><m></m>И два медовых пряника</v><c></c> <v><m></m>Ей молча передал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Гуляют тучи по́ небу;</v><c></c> <v><m></m>Село покойно спит;</v><c></c> <v><m></m>На тайны мира здешнего</v><c></c> <v><m></m>Ночь черная глядит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё видит, где что деется,</v><c></c> <v><m></m>Всё знает издавна...</v><c></c> <v><m></m>И вот слезами крупными</v><c></c> <v><m></m>Заплакала она...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Молчит Настасья бедная,</v><c></c> <v><m></m>Не сводит глаз с окна;</v><c></c> <v><m></m>Не смотрит ли кто с улицы —</v><c></c> <v><m></m>Всё думает она.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И страшно ей и совестно,</v><c></c> <v><m></m>Беда, коли опять</v><c></c> <v><m></m>Пойдет молва недобрая;</v><c></c> <v><m></m>Куда тогда бежать?..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Купчине нет заботушки, —</v><c></c> <v><m></m>Сидит он за столом</v><c></c> <v><m></m>И называет кучера</v><c></c> <v><m></m>Набитым дураком.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Да скоро ли ты, увалень,</v><c></c> <v><m></m>Подашь мне самовар?»</v><c></c> <v><m></m>И кучер с горя чешется</v><c></c> <v><m></m>И раздувает жар:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поотдохнет, пощурится,</v><c></c> <v><m></m>Надсадит кашлем грудь</v><c></c> <v><m></m>И снова принимается</v><c></c> <v><m></m>В трубу со свистом дуть.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, слава тебе господи!</v><c></c> <v><m></m>Насилу пар пошел...» —</v><c></c> <v><m></m>И самовар с досадою</v><c></c> <v><m></m>Поставил он на стол.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но только гость подвинулся</v><c></c> <v><m></m>Поближе к огоньку,</v><c></c> <v><m></m>Взял бережно из чайницы</v><c></c> <v><m></m>Щепоточку чайку</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И стал его заваривать —</v><c></c> <v><m></m>Беда как тут была:</v><c></c> <v><m></m>Хозяина нелегкая</v><c></c> <v><m></m>Как на́ смех принесла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Старик седой с сутулиной,</v><c></c> <v><m></m>Угрюмый и рябой,</v><c></c> <v><m></m>На нем лаптишки старые,</v><c></c> <v><m></m>В пыли чекмень худой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Неласково и пристально</v><c></c> <v><m></m>На гостя он взглянул,</v><c></c> <v><m></m>Взглянул на дочь с усмешкою</v><c></c> <v><m></m>И голову тряхнул.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Зачем это пожаловал,</v><c></c> <v><m></m>Коли велишь спросить?</v><c></c> <v><m></m>Да ты тут по-домашнему...</v><c></c> <v><m></m>Уж чай уселся пить».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Нельзя-с... погреться надобно,</v><c></c> <v><m></m>В дороге-то продрог...</v><c></c> <v><m></m>Здоров ли, как смотаешься,</v><c></c> <v><m></m>Как милует вас бог?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Ништо... живем по-старому...</v><c></c> <v><m></m>А помнятся ль тебе</v><c></c> <v><m></m>Слова твои разумные</v><c></c> <v><m></m>Вот в этой же избе?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Давненько, сам ты ведаешь,</v><c></c> <v><m></m>А я их не забыл.</v><c></c> <v><m></m>Ты, пес, мне в ноги кланялся</v><c></c> <v><m></m>И вот что говорил:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>„Прости меня... не гневайся...</v><c></c> <v><m></m>Вот образом клянусь —</v><c></c> <v><m></m>Тебя на волю выкуплю,</v><c></c> <v><m></m>На дочери женюсь“.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Торгаш, торгаш бессовестный,</v><c></c> <v><m></m>Ты рад, что обманул...</v><c></c> <v><m></m>Уж лучше бы мне в ту пору</v><c></c> <v><m></m>Ты в сердце нож воткнул.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ведь я теперь посмешище</v><c></c> <v><m></m>У добрых-то людей.</v><c></c> <v><m></m>А дочь как щепка высохла;</v><c></c> <v><m></m>Всё от тебя, злодей.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вон девочка несчастная,</v><c></c> <v><m></m>Изволь-ка отвечать:</v><c></c> <v><m></m>Что, любо нам на улицу</v><c></c> <v><m></m>Бедняжку выпускать?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Смутился гость. Рукой со лба</v><c></c> <v><m></m>Отер холодный пот</v><c></c> <v><m></m>И думал: дело скверное,</v><c></c> <v><m></m>Не в духе старый черт!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пришлось кошель развязывать...</v><c></c> <v><m></m>«Эх, Агафон Петров!</v><c></c> <v><m></m>Ну, стоит ли нам ссориться,</v><c></c> <v><m></m>Шуметь из пустяков!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как быть! Не то случается</v><c></c> <v><m></m>На свете меж людьми,</v><c></c> <v><m></m>Да все концы хоронятся...</v><c></c> <v><m></m>Вот сто рублей... возьми!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Старик назад попятился,</v><c></c> <v><m></m>Немного покраснел</v><c></c> <v><m></m>И на Настасью бледную</v><c></c> <v><m></m>Пытливо поглядел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ну, дочка... вот ты плакалась:</v><c></c> <v><m></m>Нас нищими зовут, —</v><c></c> <v><m></m>Казна, вишь, с неба валится,</v><c></c> <v><m></m>Бери, коли дают».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дочь вспыхнула, что зарево,</v><c></c> <v><m></m>И к гостю подошла;</v><c></c> <v><m></m>В глазах у ней мутилося,</v><c></c> <v><m></m>Но речь тверда была:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Не надо нам казны твоей!</v><c></c> <v><m></m>Не смейся надо мной!» —</v><c></c> <v><m></m>И деньги на пол бросила</v><c></c> <v><m></m>Дрожащею рукой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Вишь, — молвил гость, — знать, дешево</v><c></c> <v><m></m>Чужое-то добро».</v><c></c> <v><m></m>И гнулся в три погибели,</v><c></c> <v><m></m>Сбирая серебро.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Седой старик не вытерпел</v><c></c> <v><m></m>И крикнул: «Осмотрись!</v><c></c> <v><m></m>Пощупай и в лоханке-то —</v><c></c> <v><m></m>Там звякнуло, кажись!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Эх, Настя, Настя бедная!</v><c></c> <v><m></m>Сгубила ты свой век!</v><c></c> <v><m></m>Гляди, как тварь-то ползает;</v><c></c> <v><m></m>А!.. тоже человек!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Дочь опустила голову</v><c></c> <v><m></m>И плакала навзрыд,</v><c></c> <v><m></m>Как будто разом выплакать</v><c></c> <v><m></m>Хотела гнев и стыд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Ух, батюшки, измучился!</v><c></c> <v><m></m>Всю спину изломал!» —</v><c></c> <v><m></m>Насилу выпрямляяся,</v><c></c> <v><m></m>Купчина рассуждал.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И, за́ дверь тихо выбравшись,</v><c></c> <v><m></m>Стал кучера ругать:</v><c></c> <v><m></m>«Впрягай коней-то, увалень!</v><c></c> <v><m></m>Покудова мне ждать?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Эхма!» — в ответ послышалось,</v><c></c> <v><m></m>И, плюнув на ладонь,</v><c></c> <v><m></m>Дугу взял кучер нехотя</v><c></c> <v><m></m>И натянул супонь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И стал просить хозяина:</v><c></c> <v><m></m>«Ой, как болит живот!</v><c></c> <v><m></m>Чайку там не осталося?</v><c></c> <v><m></m>Равно он пропадет».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>— «Толкуй вот с деревенщиной!</v><c></c> <v><m></m>Смеется ведь, смотри.</v><c></c> <v><m></m>Пошел в избушку, увалень,</v><c></c> <v><m></m>Что нужно, собери».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Гремят, звенят бубенчики...</v><c></c> <v><m></m>Купчина под дождем</v><c></c> <v><m></m>Свою досаду горькую</v><c></c> <v><m></m>Отмщает на другом:</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«Дороги-то, дороги-то!</v><c></c> <v><m></m>Поедешь, да не рад!</v><c></c> <v><m></m>За чем это бездельники</v><c></c> <v><m></m>Исправники глядят?»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Молчит избушка тесная.</v><c></c> <v><m></m>Настасья в темноте</v><c></c> <v><m></m>Стоит и богу молится</v><c></c> <v><m></m>О дочке-сироте.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Старик лежит и думает:</v><c></c> <v><m></m>«Еще прожит денек.</v><c></c> <v><m></m>А что-то завтра старосте</v><c></c> <v><m></m>Скажу я про оброк...»</v><c></c></z> <cr>Октябрь 1855</cr></pmm></pms></div>

4523

У кого нет думы И забот-кручины, Да зато есть радость — Уголок родимый. Сядет он, усталый, С милою женою, Отдохнет в беседе Сердцем и душою. На дворе невзгода, Свечка нагорает... На полу малютка Весело играет. К дому он подходит — Путь неровный гладок; Ужинать присядет — Бедный ужин сладок. Не с кем поделиться Теплыми словами, — Поведешь беседу С мертвыми стенами! Облаку да ветру Горе порасскажешь И с подушкой думать С вечера приляжешь. У кого нет думы И забот-кручины, Да зато есть радость — Уголок родимый. Сядет он, усталый, С милою женою, Отдохнет в беседе Сердцем и душою. На дворе невзгода, Свечка нагорает... На полу малютка Весело играет. К дому он подходит — Путь неровный гладок; Ужинать присядет — Бедный ужин сладок. Не с кем поделиться Теплыми словами, — Поведешь беседу С мертвыми стенами! Облаку да ветру Горе порасскажешь И с подушкой думать С вечера приляжешь.

И. С. Никитин

«У кого нет думы...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4523/index.html">«У кого нет думы...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>У кого нет думы</v><c></c> <v><m></m>И забот-кручины,</v><c></c> <v><m></m>Да зато есть радость —</v><c></c> <v><m></m>Уголок родимый.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сядет он, усталый,</v><c></c> <v><m></m>С милою женою,</v><c></c> <v><m></m>Отдохнет в беседе</v><c></c> <v><m></m>Сердцем и душою.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На дворе невзгода,</v><c></c> <v><m></m>Свечка нагорает...</v><c></c> <v><m></m>На полу малютка</v><c></c> <v><m></m>Весело играет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>К дому он подходит —</v><c></c> <v><m></m>Путь неровный гладок;</v><c></c> <v><m></m>Ужинать присядет —</v><c></c> <v><m></m>Бедный ужин сладок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не с кем поделиться</v><c></c> <v><m></m>Теплыми словами, —</v><c></c> <v><m></m>Поведешь беседу</v><c></c> <v><m></m>С мертвыми стенами!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Облаку да ветру</v><c></c> <v><m></m>Горе порасскажешь</v><c></c> <v><m></m>И с подушкой думать</v><c></c> <v><m></m>С вечера приляжешь.</v><c></c></z> <cr>26 апреля 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4523/index.html">«У кого нет думы...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>У кого нет думы</v><c></c> <v><m></m>И забот-кручины,</v><c></c> <v><m></m>Да зато есть радость —</v><c></c> <v><m></m>Уголок родимый.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сядет он, усталый,</v><c></c> <v><m></m>С милою женою,</v><c></c> <v><m></m>Отдохнет в беседе</v><c></c> <v><m></m>Сердцем и душою.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На дворе невзгода,</v><c></c> <v><m></m>Свечка нагорает...</v><c></c> <v><m></m>На полу малютка</v><c></c> <v><m></m>Весело играет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>К дому он подходит —</v><c></c> <v><m></m>Путь неровный гладок;</v><c></c> <v><m></m>Ужинать присядет —</v><c></c> <v><m></m>Бедный ужин сладок.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не с кем поделиться</v><c></c> <v><m></m>Теплыми словами, —</v><c></c> <v><m></m>Поведешь беседу</v><c></c> <v><m></m>С мертвыми стенами!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Облаку да ветру</v><c></c> <v><m></m>Горе порасскажешь</v><c></c> <v><m></m>И с подушкой думать</v><c></c> <v><m></m>С вечера приляжешь.</v><c></c></z> <cr>26 апреля 1856</cr></pmm></pms></div>

4508

Привет тебе, знакомец мой кудрявый! Прими меня под сень твоих дубов, Раскинувших навес свой величавый Над гладью светлых вод и зеленью лугов. Как жаждал я, измученный тоскою, В недуге медленном сгорая, как в огне, Твоей прохладою упиться в тишине И на траву прилечь горячей головою! Как часто в тягостном безмолвии ночей, В часы томительного бденья, Я вспоминал твой мрак, и музыку речей, И птиц веселый свист и пенье, И дни давнишние, когда свой скучный дом Я покидал, ребенок нелюдимый, И молча в сумраке твоем Бродил, взволнованный мечтой невыразимой! О, как ты был хорош вечернею порой, Когда весь молнией мгновенно освещался И вдруг на голос тучи громовой Разгульным свистом откликался! И любо было мне!.. Как с существом родным, С тобой я всем делился откровенно: И горькою слезой, и радостью мгновенной, И песнью, сложенной под говором твоим. Тебя, могучего, не изменили годы!.. А я, твой гость, с летами возмужал, Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды, Тяжелой горечи я много испытал... Ужасен этот яд! Он вдруг не убивает, Не поражает, как небесный гром: Он сушит мозг, в суставы проникает, Жжет тело медленным огнем! Паду ль я этим ядом пораженный, Утратив крепость сил и песен скромный дар, Иль новых дум и чувств узнаю свет и жар, В горниле горя искушенный, — Бог весть, что впереди! Теперь, полубольной, Я вновь под сень твою, лес сумрачный, вступаю И слушаю приветный говор твой, Тебе мою печаль, как другу, поверяю!.. Привет тебе, знакомец мой кудрявый! Прими меня под сень твоих дубов, Раскинувших навес свой величавый Над гладью светлых вод и зеленью лугов. Как жаждал я, измученный тоскою, В недуге медленном сгорая, как в огне, Твоей прохладою упиться в тишине И на траву прилечь горячей головою! Как часто в тягостном безмолвии ночей, В часы томительного бденья, Я вспоминал твой мрак, и музыку речей, И птиц веселый свист и пенье, И дни давнишние, когда свой скучный дом Я покидал, ребенок нелюдимый, И молча в сумраке твоем Бродил, взволнованный мечтой невыразимой! О, как ты был хорош вечернею порой, Когда весь молнией мгновенно освещался И вдруг на голос тучи громовой Разгульным свистом откликался! И любо было мне!.. Как с существом родным, С тобой я всем делился откровенно: И горькою слезой, и радостью мгновенной, И песнью, сложенной под говором твоим. Тебя, могучего, не изменили годы!.. А я, твой гость, с летами возмужал, Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды, Тяжелой горечи я много испытал... Ужасен этот яд! Он вдруг не убивает, Не поражает, как небесный гром: Он сушит мозг, в суставы проникает, Жжет тело медленным огнем! Паду ль я этим ядом пораженный, Утратив крепость сил и песен скромный дар, Иль новых дум и чувств узнаю свет и жар, В горниле горя искушенный, — Бог весть, что впереди! Теперь, полубольной, Я вновь под сень твою, лес сумрачный, вступаю И слушаю приветный говор твой, Тебе мою печаль, как другу, поверяю!..

И. С. Никитин

В лесу («Привет тебе, знакомец мой кудрявый!..»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4508/index.html">В лесу («Привет тебе, знакомец мой кудрявый!..»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>В лесу</h1> <div class="subtitle">(После выздоровления)</div></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Привет тебе, знакомец мой кудрявый!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Прими меня под сень твоих дубов,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Раскинувших навес свой величавый</v><c></c> <v><m></m>Над гладью светлых вод и зеленью лугов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Как жаждал я, измученный тоскою,</v><c></c> <v><m></m>В недуге медленном сгорая, как в огне,</v><c></c> <v><m></m>Твоей прохладою упиться в тишине</v><c></c> <v><m></m>И на траву прилечь горячей головою!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как часто в тягостном безмолвии ночей,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>В часы томительного бденья,</v><c></c> <v><m></m>Я вспоминал твой мрак, и музыку речей,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И птиц веселый свист и пенье,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И дни давнишние, когда свой скучный дом</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я покидал, ребенок нелюдимый,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И молча в сумраке твоем</v><c></c> <v><m></m>Бродил, взволнованный мечтой невыразимой!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>О, как ты был хорош вечернею порой,</v><c></c> <v><m></m>Когда весь молнией мгновенно освещался</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И вдруг на голос тучи громовой</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Разгульным свистом откликался!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И любо было мне!.. Как с существом родным,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>С тобой я всем делился откровенно:</v><c></c> <v><m></m>И горькою слезой, и радостью мгновенной,</v><c></c> <v><m></m>И песнью, сложенной под говором твоим.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тебя, могучего, не изменили годы!..</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А я, твой гость, с летами возмужал,</v><c></c> <v><m></m>Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды,</v><c></c> <v><m></m>Тяжелой горечи я много испытал...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ужасен этот яд! Он вдруг не убивает,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не поражает, как небесный гром:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Он сушит мозг, в суставы проникает,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Жжет тело медленным огнем!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Паду ль я этим ядом пораженный,</v><c></c> <v><m></m>Утратив крепость сил и песен скромный дар,</v><c></c> <v><m></m>Иль новых дум и чувств узнаю свет и жар,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>В горниле горя искушенный, — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Бог весть, что впереди! Теперь, полубольной,</v><c></c> <v><m></m>Я вновь под сень твою, лес сумрачный, вступаю</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И слушаю приветный говор твой,</v><c></c> <v><m></m>Тебе мою печаль, как другу, поверяю!..</v><c></c></z> <cr>Август 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4508/index.html">В лесу («Привет тебе, знакомец мой кудрявый!..»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>В лесу</h1> <div class="subtitle">(После выздоровления)</div></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Привет тебе, знакомец мой кудрявый!</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Прими меня под сень твоих дубов,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Раскинувших навес свой величавый</v><c></c> <v><m></m>Над гладью светлых вод и зеленью лугов.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Как жаждал я, измученный тоскою,</v><c></c> <v><m></m>В недуге медленном сгорая, как в огне,</v><c></c> <v><m></m>Твоей прохладою упиться в тишине</v><c></c> <v><m></m>И на траву прилечь горячей головою!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как часто в тягостном безмолвии ночей,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>В часы томительного бденья,</v><c></c> <v><m></m>Я вспоминал твой мрак, и музыку речей,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И птиц веселый свист и пенье,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И дни давнишние, когда свой скучный дом</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я покидал, ребенок нелюдимый,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И молча в сумраке твоем</v><c></c> <v><m></m>Бродил, взволнованный мечтой невыразимой!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>О, как ты был хорош вечернею порой,</v><c></c> <v><m></m>Когда весь молнией мгновенно освещался</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И вдруг на голос тучи громовой</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Разгульным свистом откликался!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И любо было мне!.. Как с существом родным,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>С тобой я всем делился откровенно:</v><c></c> <v><m></m>И горькою слезой, и радостью мгновенной,</v><c></c> <v><m></m>И песнью, сложенной под говором твоим.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тебя, могучего, не изменили годы!..</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>А я, твой гость, с летами возмужал,</v><c></c> <v><m></m>Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды,</v><c></c> <v><m></m>Тяжелой горечи я много испытал...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ужасен этот яд! Он вдруг не убивает,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не поражает, как небесный гром:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Он сушит мозг, в суставы проникает,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Жжет тело медленным огнем!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Паду ль я этим ядом пораженный,</v><c></c> <v><m></m>Утратив крепость сил и песен скромный дар,</v><c></c> <v><m></m>Иль новых дум и чувств узнаю свет и жар,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>В горниле горя искушенный, — </v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Бог весть, что впереди! Теперь, полубольной,</v><c></c> <v><m></m>Я вновь под сень твою, лес сумрачный, вступаю</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И слушаю приветный говор твой,</v><c></c> <v><m></m>Тебе мою печаль, как другу, поверяю!..</v><c></c></z> <cr>Август 1855</cr></pmm></pms></div>

4516

Без конца поля Развернулися, Небеса в воде Опрокинулись. За крутой курган Солнце прячется, Облаков гряда Развернулася. Поднялись, растут Горы медные, На горах дворцы Золоченые. Между гор мосты Перекинуты, В серебро и сталь Позакованы. По траве, по ржи Тени крадутся, В лес густой бегут, Собираются. Лес стоит, покрыт Краской розовой, Провожает день Тихой музыкой. Разливайтеся, Звуки чудные! Сам не знаю я, Что мне весело... Всё мне кажется, Что давным-давно Где-то слышал я Эту музыку. Всё мне помнится Сумрак вечера, Тесной горенки Стены темные. Огонек горел Перед образом, Как теперь горит Эта звездочка. На груди моей Милой матушки Я дремал, и мне Песни слышались. Были песни те Звуки райские, Неземная жизнь От них веяла!.. И тогда сквозь сон Всё мне виделся Яркий блеск и свет В темной горенке. Не от этого ль Так мне весело Слушать в сумерки Леса музыку, Что при ней одной Детство помнится, Безотрадный день Забывается? Без конца поля Развернулися, Небеса в воде Опрокинулись. За крутой курган Солнце прячется, Облаков гряда Развернулася. Поднялись, растут Горы медные, На горах дворцы Золоченые. Между гор мосты Перекинуты, В серебро и сталь Позакованы. По траве, по ржи Тени крадутся, В лес густой бегут, Собираются. Лес стоит, покрыт Краской розовой, Провожает день Тихой музыкой. Разливайтеся, Звуки чудные! Сам не знаю я, Что мне весело... Всё мне кажется, Что давным-давно Где-то слышал я Эту музыку. Всё мне помнится Сумрак вечера, Тесной горенки Стены темные. Огонек горел Перед образом, Как теперь горит Эта звездочка. На груди моей Милой матушки Я дремал, и мне Песни слышались. Были песни те Звуки райские, Неземная жизнь От них веяла!.. И тогда сквозь сон Всё мне виделся Яркий блеск и свет В темной горенке. Не от этого ль Так мне весело Слушать в сумерки Леса музыку, Что при ней одной Детство помнится, Безотрадный день Забывается?

И. С. Никитин

Музыка леса («Без конца поля...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4516/index.html">Музыка леса («Без конца поля...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Музыка леса</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Без конца поля</v><c></c> <v><m></m>Развернулися,</v><c></c> <v><m></m>Небеса в воде</v><c></c> <v><m></m>Опрокинулись.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За крутой курган</v><c></c> <v><m></m>Солнце прячется,</v><c></c> <v><m></m>Облаков гряда</v><c></c> <v><m></m>Развернулася.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поднялись, растут</v><c></c> <v><m></m>Горы медные,</v><c></c> <v><m></m>На горах дворцы</v><c></c> <v><m></m>Золоченые.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Между гор мосты</v><c></c> <v><m></m>Перекинуты,</v><c></c> <v><m></m>В серебро и сталь</v><c></c> <v><m></m>Позакованы.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>По траве, по ржи</v><c></c> <v><m></m>Тени крадутся,</v><c></c> <v><m></m>В лес густой бегут,</v><c></c> <v><m></m>Собираются.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лес стоит, покрыт</v><c></c> <v><m></m>Краской розовой,</v><c></c> <v><m></m>Провожает день</v><c></c> <v><m></m>Тихой музыкой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Разливайтеся,</v><c></c> <v><m></m>Звуки чудные!</v><c></c> <v><m></m>Сам не знаю я,</v><c></c> <v><m></m>Что мне весело...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё мне кажется,</v><c></c> <v><m></m>Что давным-давно</v><c></c> <v><m></m>Где-то слышал я</v><c></c> <v><m></m>Эту музыку.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё мне помнится</v><c></c> <v><m></m>Сумрак вечера,</v><c></c> <v><m></m>Тесной горенки</v><c></c> <v><m></m>Стены темные.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Огонек горел</v><c></c> <v><m></m>Перед образом,</v><c></c> <v><m></m>Как теперь горит</v><c></c> <v><m></m>Эта звездочка.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На груди моей</v><c></c> <v><m></m>Милой матушки</v><c></c> <v><m></m>Я дремал, и мне</v><c></c> <v><m></m>Песни слышались.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Были песни те</v><c></c> <v><m></m>Звуки райские,</v><c></c> <v><m></m>Неземная жизнь</v><c></c> <v><m></m>От них веяла!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И тогда сквозь сон</v><c></c> <v><m></m>Всё мне виделся</v><c></c> <v><m></m>Яркий блеск и свет</v><c></c> <v><m></m>В темной горенке.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не от этого ль</v><c></c> <v><m></m>Так мне весело</v><c></c> <v><m></m>Слушать в сумерки</v><c></c> <v><m></m>Леса музыку,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Что при ней одной</v><c></c> <v><m></m>Детство помнится,</v><c></c> <v><m></m>Безотрадный день</v><c></c> <v><m></m>Забывается?</v><c></c></z> <cr>Начало ноября 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4516/index.html">Музыка леса («Без конца поля...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Музыка леса</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Без конца поля</v><c></c> <v><m></m>Развернулися,</v><c></c> <v><m></m>Небеса в воде</v><c></c> <v><m></m>Опрокинулись.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За крутой курган</v><c></c> <v><m></m>Солнце прячется,</v><c></c> <v><m></m>Облаков гряда</v><c></c> <v><m></m>Развернулася.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поднялись, растут</v><c></c> <v><m></m>Горы медные,</v><c></c> <v><m></m>На горах дворцы</v><c></c> <v><m></m>Золоченые.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Между гор мосты</v><c></c> <v><m></m>Перекинуты,</v><c></c> <v><m></m>В серебро и сталь</v><c></c> <v><m></m>Позакованы.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>По траве, по ржи</v><c></c> <v><m></m>Тени крадутся,</v><c></c> <v><m></m>В лес густой бегут,</v><c></c> <v><m></m>Собираются.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лес стоит, покрыт</v><c></c> <v><m></m>Краской розовой,</v><c></c> <v><m></m>Провожает день</v><c></c> <v><m></m>Тихой музыкой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Разливайтеся,</v><c></c> <v><m></m>Звуки чудные!</v><c></c> <v><m></m>Сам не знаю я,</v><c></c> <v><m></m>Что мне весело...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё мне кажется,</v><c></c> <v><m></m>Что давным-давно</v><c></c> <v><m></m>Где-то слышал я</v><c></c> <v><m></m>Эту музыку.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Всё мне помнится</v><c></c> <v><m></m>Сумрак вечера,</v><c></c> <v><m></m>Тесной горенки</v><c></c> <v><m></m>Стены темные.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Огонек горел</v><c></c> <v><m></m>Перед образом,</v><c></c> <v><m></m>Как теперь горит</v><c></c> <v><m></m>Эта звездочка.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На груди моей</v><c></c> <v><m></m>Милой матушки</v><c></c> <v><m></m>Я дремал, и мне</v><c></c> <v><m></m>Песни слышались.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Были песни те</v><c></c> <v><m></m>Звуки райские,</v><c></c> <v><m></m>Неземная жизнь</v><c></c> <v><m></m>От них веяла!..</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И тогда сквозь сон</v><c></c> <v><m></m>Всё мне виделся</v><c></c> <v><m></m>Яркий блеск и свет</v><c></c> <v><m></m>В темной горенке.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не от этого ль</v><c></c> <v><m></m>Так мне весело</v><c></c> <v><m></m>Слушать в сумерки</v><c></c> <v><m></m>Леса музыку,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Что при ней одной</v><c></c> <v><m></m>Детство помнится,</v><c></c> <v><m></m>Безотрадный день</v><c></c> <v><m></m>Забывается?</v><c></c></z> <cr>Начало ноября 1855</cr></pmm></pms></div>

4524

Помню я: бывало, няня, Долго сидя за чулком, Молвит: «Баловень ты, Ваня, Всё дурачишься с котом. Встань, подай мою шубейку: Что-то холодно, дрожу... Да присядь вот на скамейку. Сказку длинную скажу». И старушка с расстановкой До полночи говорит. С приподнятою головкой Я сижу. Свеча горит. Петухи давно пропели. Поздно. Тянется ко сну... Где-то дрожки прогремели... И под говор я засну. Сон покоен. Утром встанешь — Прямо в садик... Рай земной! Песни, говор... А как глянешь На росинки — сам не свой! Чуть сорока защекочет — Понимаешь, хоть молчишь, Упрекнуть она, мол, хочет: «Здравствуй, Ваня! Долго спишь!» А теперь ночной порою На груди гора лежит: День прожитый пред тобою Страшным призраком стоит. Видишь зла и грязи море, Племя жалкое невежд, Униженье, голод, горе. Клочья нищенских одежд. Пот на пашнях за сохами, Пот в лесу за топором, Пот на гумнах за цепами, На дворе и за двором. Видишь горькие потери, Слезы падшей красоты И затворенные двери Для убитой нищеты... И с тоскою ждешь рассвета, Давит голову свинец. О, когда же горечь эта Вся исчезнет наконец! Помню я: бывало, няня, Долго сидя за чулком, Молвит: «Баловень ты, Ваня, Всё дурачишься с котом. Встань, подай мою шубейку: Что-то холодно, дрожу... Да присядь вот на скамейку. Сказку длинную скажу». И старушка с расстановкой До полночи говорит. С приподнятою головкой Я сижу. Свеча горит. Петухи давно пропели. Поздно. Тянется ко сну... Где-то дрожки прогремели... И под говор я засну. Сон покоен. Утром встанешь — Прямо в садик... Рай земной! Песни, говор... А как глянешь На росинки — сам не свой! Чуть сорока защекочет — Понимаешь, хоть молчишь, Упрекнуть она, мол, хочет: «Здравствуй, Ваня! Долго спишь!» А теперь ночной порою На груди гора лежит: День прожитый пред тобою Страшным призраком стоит. Видишь зла и грязи море, Племя жалкое невежд, Униженье, голод, горе. Клочья нищенских одежд. Пот на пашнях за сохами, Пот в лесу за топором, Пот на гумнах за цепами, На дворе и за двором. Видишь горькие потери, Слезы падшей красоты И затворенные двери Для убитой нищеты... И с тоскою ждешь рассвета, Давит голову свинец. О, когда же горечь эта Вся исчезнет наконец!

И. С. Никитин

«Помню я: бывало, няня...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4524/index.html">«Помню я: бывало, няня...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Помню я: бывало, няня,</v><c></c> <v><m></m>Долго сидя за чулком,</v><c></c> <v><m></m>Молвит: «Баловень ты, Ваня,</v><c></c> <v><m></m>Всё дурачишься с котом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Встань, подай мою шубейку:</v><c></c> <v><m></m>Что-то холодно, дрожу...</v><c></c> <v><m></m>Да присядь вот на скамейку.</v><c></c> <v><m></m>Сказку длинную скажу».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И старушка с расстановкой</v><c></c> <v><m></m>До полночи говорит.</v><c></c> <v><m></m>С приподнятою головкой</v><c></c> <v><m></m>Я сижу. Свеча горит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Петухи давно пропели.</v><c></c> <v><m></m>Поздно. Тянется ко сну...</v><c></c> <v><m></m>Где-то дрожки прогремели...</v><c></c> <v><m></m>И под говор я засну.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сон покоен. Утром встанешь —</v><c></c> <v><m></m>Прямо в садик... Рай земной!</v><c></c> <v><m></m>Песни, говор... А как глянешь</v><c></c> <v><m></m>На росинки — сам не свой!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Чуть сорока защекочет —</v><c></c> <v><m></m>Понимаешь, хоть молчишь,</v><c></c> <v><m></m>Упрекнуть она, мол, хочет:</v><c></c> <v><m></m>«Здравствуй, Ваня! Долго спишь!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А теперь ночной порою</v><c></c> <v><m></m>На груди гора лежит:</v><c></c> <v><m></m>День прожитый пред тобою</v><c></c> <v><m></m>Страшным призраком стоит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Видишь зла и грязи море,</v><c></c> <v><m></m>Племя жалкое невежд,</v><c></c> <v><m></m>Униженье, голод, горе.</v><c></c> <v><m></m>Клочья нищенских одежд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пот на пашнях за сохами,</v><c></c> <v><m></m>Пот в лесу за топором,</v><c></c> <v><m></m>Пот на гумнах за цепами,</v><c></c> <v><m></m>На дворе и за двором.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Видишь горькие потери,</v><c></c> <v><m></m>Слезы падшей красоты</v><c></c> <v><m></m>И затворенные двери</v><c></c> <v><m></m>Для убитой нищеты...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И с тоскою ждешь рассвета,</v><c></c> <v><m></m>Давит голову свинец.</v><c></c> <v><m></m>О, когда же горечь эта</v><c></c> <v><m></m>Вся исчезнет наконец!</v><c></c></z> <cr>27 апреля 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4524/index.html">«Помню я: бывало, няня...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Помню я: бывало, няня,</v><c></c> <v><m></m>Долго сидя за чулком,</v><c></c> <v><m></m>Молвит: «Баловень ты, Ваня,</v><c></c> <v><m></m>Всё дурачишься с котом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Встань, подай мою шубейку:</v><c></c> <v><m></m>Что-то холодно, дрожу...</v><c></c> <v><m></m>Да присядь вот на скамейку.</v><c></c> <v><m></m>Сказку длинную скажу».</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И старушка с расстановкой</v><c></c> <v><m></m>До полночи говорит.</v><c></c> <v><m></m>С приподнятою головкой</v><c></c> <v><m></m>Я сижу. Свеча горит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Петухи давно пропели.</v><c></c> <v><m></m>Поздно. Тянется ко сну...</v><c></c> <v><m></m>Где-то дрожки прогремели...</v><c></c> <v><m></m>И под говор я засну.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сон покоен. Утром встанешь —</v><c></c> <v><m></m>Прямо в садик... Рай земной!</v><c></c> <v><m></m>Песни, говор... А как глянешь</v><c></c> <v><m></m>На росинки — сам не свой!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Чуть сорока защекочет —</v><c></c> <v><m></m>Понимаешь, хоть молчишь,</v><c></c> <v><m></m>Упрекнуть она, мол, хочет:</v><c></c> <v><m></m>«Здравствуй, Ваня! Долго спишь!»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А теперь ночной порою</v><c></c> <v><m></m>На груди гора лежит:</v><c></c> <v><m></m>День прожитый пред тобою</v><c></c> <v><m></m>Страшным призраком стоит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Видишь зла и грязи море,</v><c></c> <v><m></m>Племя жалкое невежд,</v><c></c> <v><m></m>Униженье, голод, горе.</v><c></c> <v><m></m>Клочья нищенских одежд.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Пот на пашнях за сохами,</v><c></c> <v><m></m>Пот в лесу за топором,</v><c></c> <v><m></m>Пот на гумнах за цепами,</v><c></c> <v><m></m>На дворе и за двором.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Видишь горькие потери,</v><c></c> <v><m></m>Слезы падшей красоты</v><c></c> <v><m></m>И затворенные двери</v><c></c> <v><m></m>Для убитой нищеты...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И с тоскою ждешь рассвета,</v><c></c> <v><m></m>Давит голову свинец.</v><c></c> <v><m></m>О, когда же горечь эта</v><c></c> <v><m></m>Вся исчезнет наконец!</v><c></c></z> <cr>27 апреля 1856</cr></pmm></pms></div>

4509

Отвяжися, тоска, Пылью поразвейся! Что за грусть, коли жив, — И сквозь слезы смейся! Не диковинка — пир При хорошей доле; Удаль с горя поет, Пляшет и в неволе. Уж ты как ни хвались Умной головою — Громовых облаков Не отвесть рукою. Грусть-забота не спит, Без беды крушится; Беззаботной душе И на камне спится. Коли солнышка нет — Ясный месяц светит; Изменила любовь, — Песня не изменит! Сердце просит не слез, А живет отрадой; Вот умрешь — ну, тогда Ничего не надо. Отвяжися, тоска, Пылью поразвейся! Что за грусть, коли жив, — И сквозь слезы смейся! Не диковинка — пир При хорошей доле; Удаль с горя поет, Пляшет и в неволе. Уж ты как ни хвались Умной головою — Громовых облаков Не отвесть рукою. Грусть-забота не спит, Без беды крушится; Беззаботной душе И на камне спится. Коли солнышка нет — Ясный месяц светит; Изменила любовь, — Песня не изменит! Сердце просит не слез, А живет отрадой; Вот умрешь — ну, тогда Ничего не надо.

И. С. Никитин

«Отвяжися, тоска...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4509/index.html">«Отвяжися, тоска...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Отвяжися, тоска,</v><c></c> <v><m></m>Пылью поразвейся!</v><c></c> <v><m></m>Что за грусть, коли жив, —</v><c></c> <v><m></m>И сквозь слезы смейся!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не диковинка — пир</v><c></c> <v><m></m>При хорошей доле;</v><c></c> <v><m></m>Удаль с горя поет,</v><c></c> <v><m></m>Пляшет и в неволе.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж ты как ни хвались</v><c></c> <v><m></m>Умной головою —</v><c></c> <v><m></m>Громовых облаков</v><c></c> <v><m></m>Не отвесть рукою.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Грусть-забота не спит,</v><c></c> <v><m></m>Без беды крушится;</v><c></c> <v><m></m>Беззаботной душе</v><c></c> <v><m></m>И на камне спится.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Коли солнышка нет —</v><c></c> <v><m></m>Ясный месяц светит;</v><c></c> <v><m></m>Изменила любовь, —</v><c></c> <v><m></m>Песня не изменит!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сердце просит не слез,</v><c></c> <v><m></m>А живет отрадой;</v><c></c> <v><m></m>Вот умрешь — ну, тогда</v><c></c> <v><m></m>Ничего не надо.</v><c></c></z> <cr>18 октября 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4509/index.html">«Отвяжися, тоска...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Отвяжися, тоска,</v><c></c> <v><m></m>Пылью поразвейся!</v><c></c> <v><m></m>Что за грусть, коли жив, —</v><c></c> <v><m></m>И сквозь слезы смейся!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не диковинка — пир</v><c></c> <v><m></m>При хорошей доле;</v><c></c> <v><m></m>Удаль с горя поет,</v><c></c> <v><m></m>Пляшет и в неволе.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж ты как ни хвались</v><c></c> <v><m></m>Умной головою —</v><c></c> <v><m></m>Громовых облаков</v><c></c> <v><m></m>Не отвесть рукою.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Грусть-забота не спит,</v><c></c> <v><m></m>Без беды крушится;</v><c></c> <v><m></m>Беззаботной душе</v><c></c> <v><m></m>И на камне спится.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Коли солнышка нет —</v><c></c> <v><m></m>Ясный месяц светит;</v><c></c> <v><m></m>Изменила любовь, —</v><c></c> <v><m></m>Песня не изменит!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Сердце просит не слез,</v><c></c> <v><m></m>А живет отрадой;</v><c></c> <v><m></m>Вот умрешь — ну, тогда</v><c></c> <v><m></m>Ничего не надо.</v><c></c></z> <cr>18 октября 1855</cr></pmm></pms></div>

4517

Затеплились звезды одна за другою Над темною далью лугов; Куда-то со скрипом, за сонной рекою, Проехал обоз чумаков. Задумав поужинать, подле залива Рыбак разложил огонек; И вдруг осветились: плакучая ива, Плечистый старик и челнок, Развесистый невод, подпертый шестами, Шалаш на крутом берегу, Кусты лозняка и, вдали за кустами, Стреноженный конь на лугу. Вот в сторону, верно, испуганный светом, Со свистом кулик пролетел... Всё тихо... лишь в поле, туманом одетом, Бог весть кто-то песню запел. А к полночи, кажется, дождь соберется, Уж на́волочь кой-где пошла; Теперь мужичок его ждет не дождется: Ведь рожь наливать начала! Ложись, горожанин, в постель пуховую И спи до утра без забот! Хлеб будет: крестьянин свечу восковую Сегодня ж с молитвой зажжет. Вот тучки находят; отрада народа, Господь даст, и дождик пойдет... Уж сколько же завтра душистого меда Пчела моя в поле найдет! Затеплились звезды одна за другою Над темною далью лугов; Куда-то со скрипом, за сонной рекою, Проехал обоз чумаков. Задумав поужинать, подле залива Рыбак разложил огонек; И вдруг осветились: плакучая ива, Плечистый старик и челнок, Развесистый невод, подпертый шестами, Шалаш на крутом берегу, Кусты лозняка и, вдали за кустами, Стреноженный конь на лугу. Вот в сторону, верно, испуганный светом, Со свистом кулик пролетел... Всё тихо... лишь в поле, туманом одетом, Бог весть кто-то песню запел. А к полночи, кажется, дождь соберется, Уж на́волочь кой-где пошла; Теперь мужичок его ждет не дождется: Ведь рожь наливать начала! Ложись, горожанин, в постель пуховую И спи до утра без забот! Хлеб будет: крестьянин свечу восковую Сегодня ж с молитвой зажжет. Вот тучки находят; отрада народа, Господь даст, и дождик пойдет... Уж сколько же завтра душистого меда Пчела моя в поле найдет!

И. С. Никитин

«Затеплились звезды одна за другою...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4517/index.html">«Затеплились звезды одна за другою...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Затеплились звезды одна за другою</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Над темною далью лугов;</v><c></c> <v><m></m>Куда-то со скрипом, за сонной рекою,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Проехал обоз чумаков.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Задумав поужинать, подле залива</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Рыбак разложил огонек;</v><c></c> <v><m></m>И вдруг осветились: плакучая ива,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Плечистый старик и челнок,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Развесистый невод, подпертый шестами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Шалаш на крутом берегу,</v><c></c> <v><m></m>Кусты лозняка и, вдали за кустами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Стреноженный конь на лугу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот в сторону, верно, испуганный светом,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Со свистом кулик пролетел...</v><c></c> <v><m></m>Всё тихо... лишь в поле, туманом одетом,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Бог весть кто-то песню запел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А к полночи, кажется, дождь соберется,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уж на́волочь кой-где пошла;</v><c></c> <v><m></m>Теперь мужичок его ждет не дождется:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ведь рожь наливать начала!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ложись, горожанин, в постель пуховую</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И спи до утра без забот!</v><c></c> <v><m></m>Хлеб будет: крестьянин свечу восковую</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сегодня ж с молитвой зажжет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот тучки находят; отрада народа,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Господь даст, и дождик пойдет...</v><c></c> <v><m></m>Уж сколько же завтра душистого меда</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пчела моя в поле найдет!</v><c></c></z> <cr>7 ноября 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4517/index.html">«Затеплились звезды одна за другою...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Затеплились звезды одна за другою</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Над темною далью лугов;</v><c></c> <v><m></m>Куда-то со скрипом, за сонной рекою,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Проехал обоз чумаков.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Задумав поужинать, подле залива</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Рыбак разложил огонек;</v><c></c> <v><m></m>И вдруг осветились: плакучая ива,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Плечистый старик и челнок,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Развесистый невод, подпертый шестами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Шалаш на крутом берегу,</v><c></c> <v><m></m>Кусты лозняка и, вдали за кустами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Стреноженный конь на лугу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот в сторону, верно, испуганный светом,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Со свистом кулик пролетел...</v><c></c> <v><m></m>Всё тихо... лишь в поле, туманом одетом,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Бог весть кто-то песню запел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А к полночи, кажется, дождь соберется,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Уж на́волочь кой-где пошла;</v><c></c> <v><m></m>Теперь мужичок его ждет не дождется:</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ведь рожь наливать начала!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ложись, горожанин, в постель пуховую</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И спи до утра без забот!</v><c></c> <v><m></m>Хлеб будет: крестьянин свечу восковую</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сегодня ж с молитвой зажжет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот тучки находят; отрада народа,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Господь даст, и дождик пойдет...</v><c></c> <v><m></m>Уж сколько же завтра душистого меда</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пчела моя в поле найдет!</v><c></c></z> <cr>7 ноября 1855</cr></pmm></pms></div>

4525

Прохладно. Все окна открыты В душистый и сумрачный сад. В пруде горят звезды. Ракиты Над гладью хрустальною спят. Певучие звуки рояли То стихнут, то вновь потекут; С утра соловьи не смолкали В саду — и теперь всё поют. Поник я в тоске головою, Под песни душа замерла... Затем, что под кровлей чужою Минутное счастье нашла... Прохладно. Все окна открыты В душистый и сумрачный сад. В пруде горят звезды. Ракиты Над гладью хрустальною спят. Певучие звуки рояли То стихнут, то вновь потекут; С утра соловьи не смолкали В саду — и теперь всё поют. Поник я в тоске головою, Под песни душа замерла... Затем, что под кровлей чужою Минутное счастье нашла...

И. С. Никитин

⟨В альбом Н. В. Плотниковой⟩ («Прохладно. Все окна открыты...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4525/index.html">⟨В альбом Н. В. Плотниковой⟩ («Прохладно. Все окна открыты...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>⟨В альбом Н. В. Плотниковой⟩</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Прохладно. Все окна открыты</v><c></c> <v><m></m>В душистый и сумрачный сад.</v><c></c> <v><m></m>В пруде горят звезды. Ракиты</v><c></c> <v><m></m>Над гладью хрустальною спят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Певучие звуки рояли</v><c></c> <v><m></m>То стихнут, то вновь потекут;</v><c></c> <v><m></m>С утра соловьи не смолкали</v><c></c> <v><m></m>В саду — и теперь всё поют.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поник я в тоске головою,</v><c></c> <v><m></m>Под песни душа замерла...</v><c></c> <v><m></m>Затем, что под кровлей чужою</v><c></c> <v><m></m>Минутное счастье нашла...</v><c></c></z> <cr>6 мая 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4525/index.html">⟨В альбом Н. В. Плотниковой⟩ («Прохладно. Все окна открыты...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>⟨В альбом Н. В. Плотниковой⟩</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Прохладно. Все окна открыты</v><c></c> <v><m></m>В душистый и сумрачный сад.</v><c></c> <v><m></m>В пруде горят звезды. Ракиты</v><c></c> <v><m></m>Над гладью хрустальною спят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Певучие звуки рояли</v><c></c> <v><m></m>То стихнут, то вновь потекут;</v><c></c> <v><m></m>С утра соловьи не смолкали</v><c></c> <v><m></m>В саду — и теперь всё поют.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поник я в тоске головою,</v><c></c> <v><m></m>Под песни душа замерла...</v><c></c> <v><m></m>Затем, что под кровлей чужою</v><c></c> <v><m></m>Минутное счастье нашла...</v><c></c></z> <cr>6 мая 1856</cr></pmm></pms></div>

4510

Что это за утро! Серебряный иней На зелени луга лежит; Камыш пожелтевший над речкою синей Сквозною оградой стоит. Над черною далью безлюдной равнины Клубится прозрачный туман, И длинные нити седой паутины Опутали серый бурьян. А небо так чисто, светло, безмятежно, Что вон — далеко в стороне — Я вижу — мелькнул рыболов белоснежный И тонет теперь в вышине. Веселый, прохладой лугов освеженный, Я красного солнышка жду, Любуюсь на пашни, на лес обнаженный И в сонную чащу вхожу. Листы шелестят у меня под ногами, Два дятела где-то стучат... А солнышко тихо встает над полями, Озера румянцем горят. Вот ярко блеснули лучи золотые И крадутся в чащу берез Всё дальше и дальше, — и ветки сырые Покрылися каплями слез. У осени поздней, порою печальной, Есть чудные краски свои, Как есть своя прелесть в улыбке прощальной, В последнем объятьи любви. Что это за утро! Серебряный иней На зелени луга лежит; Камыш пожелтевший над речкою синей Сквозною оградой стоит. Над черною далью безлюдной равнины Клубится прозрачный туман, И длинные нити седой паутины Опутали серый бурьян. А небо так чисто, светло, безмятежно, Что вон — далеко в стороне — Я вижу — мелькнул рыболов белоснежный И тонет теперь в вышине. Веселый, прохладой лугов освеженный, Я красного солнышка жду, Любуюсь на пашни, на лес обнаженный И в сонную чащу вхожу. Листы шелестят у меня под ногами, Два дятела где-то стучат... А солнышко тихо встает над полями, Озера румянцем горят. Вот ярко блеснули лучи золотые И крадутся в чащу берез Всё дальше и дальше, — и ветки сырые Покрылися каплями слез. У осени поздней, порою печальной, Есть чудные краски свои, Как есть своя прелесть в улыбке прощальной, В последнем объятьи любви.

И. С. Никитин

19 октября («Что это за утро! Серебряный иней...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4510/index.html">19 октября («Что это за утро! Серебряный иней...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>19 октября</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Что это за утро! Серебряный иней</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На зелени луга лежит;</v><c></c> <v><m></m>Камыш пожелтевший над речкою синей</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сквозною оградой стоит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Над черною далью безлюдной равнины</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Клубится прозрачный туман,</v><c></c> <v><m></m>И длинные нити седой паутины</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Опутали серый бурьян.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А небо так чисто, светло, безмятежно,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что вон — далеко в стороне —</v><c></c> <v><m></m>Я вижу — мелькнул рыболов белоснежный</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И тонет теперь в вышине.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Веселый, прохладой лугов освеженный,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я красного солнышка жду,</v><c></c> <v><m></m>Любуюсь на пашни, на лес обнаженный</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И в сонную чащу вхожу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Листы шелестят у меня под ногами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Два дятела где-то стучат...</v><c></c> <v><m></m>А солнышко тихо встает над полями,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Озера румянцем горят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот ярко блеснули лучи золотые</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И крадутся в чащу берез</v><c></c> <v><m></m>Всё дальше и дальше, — и ветки сырые</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Покрылися каплями слез.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>У осени поздней, порою печальной,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Есть чудные краски свои,</v><c></c> <v><m></m>Как есть своя прелесть в улыбке прощальной,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В последнем объятьи любви.</v><c></c></z> <cr>19 октября 1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4510/index.html">19 октября («Что это за утро! Серебряный иней...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>19 октября</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Что это за утро! Серебряный иней</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На зелени луга лежит;</v><c></c> <v><m></m>Камыш пожелтевший над речкою синей</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сквозною оградой стоит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Над черною далью безлюдной равнины</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Клубится прозрачный туман,</v><c></c> <v><m></m>И длинные нити седой паутины</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Опутали серый бурьян.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>А небо так чисто, светло, безмятежно,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Что вон — далеко в стороне —</v><c></c> <v><m></m>Я вижу — мелькнул рыболов белоснежный</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И тонет теперь в вышине.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Веселый, прохладой лугов освеженный,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Я красного солнышка жду,</v><c></c> <v><m></m>Любуюсь на пашни, на лес обнаженный</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И в сонную чащу вхожу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Листы шелестят у меня под ногами,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Два дятела где-то стучат...</v><c></c> <v><m></m>А солнышко тихо встает над полями,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Озера румянцем горят.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот ярко блеснули лучи золотые</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И крадутся в чащу берез</v><c></c> <v><m></m>Всё дальше и дальше, — и ветки сырые</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Покрылися каплями слез.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>У осени поздней, порою печальной,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Есть чудные краски свои,</v><c></c> <v><m></m>Как есть своя прелесть в улыбке прощальной,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В последнем объятьи любви.</v><c></c></z> <cr>19 октября 1855</cr></pmm></pms></div>

4518

Во храмы, братьи! на колени! Восстал наш бог, и грянул гром! На память поздних поколений Суд начат кровью и огнем... Таков удел твой, Русь святая, — Величье кровью покупать; На грудах пепла, вырастая, Не в первый раз тебе стоять. В борьбе с чужими племенами Ты возмужала, развилась И над мятежными волнами Скалой громадной поднялась. Опять борьба! Растут могилы... Опять стоишь ты под грозой! Но чую я, как крепнут наши силы, И вижу я, как дети рвутся в бой... За Русь! — гремит народный голос, За Русь! — по ратям клик идет, И дыбом подымается мой волос, — За Русь! — душа и тело вопиет. Всё во гневе проснулось и всё закипело; Великою мыслью всё царство живет; На страшные битвы за правое дело Народ оскорбленный, как буря, идет. Задвигались рати, как тучи с громами, Откликнулись степи, вздрогнули леса, Мелькают знамена с святыми крестами, И меркнут от пыли густой небеса. За падших героев отмщенье настало: По суше, по морю гул битвы пошел, — И знамя Ислама позорно упало, Над Карсом поднялся двуглавый орел. Да здравствует наша родная держава, Сынов-исполинов бессмертная мать! Да будет тебе вековечная слава, Облитая кровью, могучая рать! Пусть огнедышащих орудий Нам зевы медные грозят, — Мы не закроем нашей груди Гранитом стен и сталью лат. Любовь к отчизне закалила В неравных спорах наш народ, — Вот сверхъестественная сила И чудотворный наш оплот! Твердыня Руси — плоть живая, Несокрушимая стена, Надежда, слава вековая, И честь, и гордость — всё она! За нас господь! Он Русью правит, Он с неба жезл царю пошлет; Царь по волнам жезлом ударит — И рати двинутся вперед, И грянут новые удары... И вам, защитникам Луны, За грабежи и за пожары Отплатят Севера сыны. Во храмы, братьи! на колени! Восстал наш бог, и грянул гром! На память поздних поколений Суд начат кровью и огнем... Таков удел твой, Русь святая, — Величье кровью покупать; На грудах пепла, вырастая, Не в первый раз тебе стоять. В борьбе с чужими племенами Ты возмужала, развилась И над мятежными волнами Скалой громадной поднялась. Опять борьба! Растут могилы... Опять стоишь ты под грозой! Но чую я, как крепнут наши силы, И вижу я, как дети рвутся в бой... За Русь! — гремит народный голос, За Русь! — по ратям клик идет, И дыбом подымается мой волос, — За Русь! — душа и тело вопиет. Всё во гневе проснулось и всё закипело; Великою мыслью всё царство живет; На страшные битвы за правое дело Народ оскорбленный, как буря, идет. Задвигались рати, как тучи с громами, Откликнулись степи, вздрогнули леса, Мелькают знамена с святыми крестами, И меркнут от пыли густой небеса. За падших героев отмщенье настало: По суше, по морю гул битвы пошел, — И знамя Ислама позорно упало, Над Карсом поднялся двуглавый орел. Да здравствует наша родная держава, Сынов-исполинов бессмертная мать! Да будет тебе вековечная слава, Облитая кровью, могучая рать! Пусть огнедышащих орудий Нам зевы медные грозят, — Мы не закроем нашей груди Гранитом стен и сталью лат. Любовь к отчизне закалила В неравных спорах наш народ, — Вот сверхъестественная сила И чудотворный наш оплот! Твердыня Руси — плоть живая, Несокрушимая стена, Надежда, слава вековая, И честь, и гордость — всё она! За нас господь! Он Русью правит, Он с неба жезл царю пошлет; Царь по волнам жезлом ударит — И рати двинутся вперед, И грянут новые удары... И вам, защитникам Луны, За грабежи и за пожары Отплатят Севера сыны.

И. С. Никитин

На взятие Карса («Во храмы, братьи! на колени!..»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4518/index.html">На взятие Карса («Во храмы, братьи! на колени!..»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>На взятие Карса</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <z><o></o><v><m></m>Во храмы, братьи! на колени!</v><c></c> <v><m></m>Восстал наш бог, и грянул гром!</v><c></c> <v><m></m>На память поздних поколений</v><c></c> <v><m></m>Суд начат кровью и огнем...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Таков удел твой, Русь святая, —</v><c></c> <v><m></m>Величье кровью покупать;</v><c></c> <v><m></m>На грудах пепла, вырастая,</v><c></c> <v><m></m>Не в первый раз тебе стоять.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В борьбе с чужими племенами</v><c></c> <v><m></m>Ты возмужала, развилась</v><c></c> <v><m></m>И над мятежными волнами</v><c></c> <v><m></m>Скалой громадной поднялась.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Опять борьба! Растут могилы...</v><c></c> <v><m></m>Опять стоишь ты под грозой!</v><c></c> <v><m></m>Но чую я, как крепнут наши силы,</v><c></c> <v><m></m>И вижу я, как дети рвутся в бой...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За Русь! — гремит народный голос,</v><c></c> <v><m></m>За Русь! — по ратям клик идет,</v><c></c> <v><m></m>И дыбом подымается мой волос, —</v><c></c> <v><m></m>За Русь! — душа и тело вопиет.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <z><o></o><v><m></m>Всё во гневе проснулось и всё закипело;</v><c></c> <v><m></m>Великою мыслью всё царство живет;</v><c></c> <v><m></m>На страшные битвы за правое дело</v><c></c> <v><m></m>Народ оскорбленный, как буря, идет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Задвигались рати, как тучи с громами,</v><c></c> <v><m></m>Откликнулись степи, вздрогнули леса,</v><c></c> <v><m></m>Мелькают знамена с святыми крестами,</v><c></c> <v><m></m>И меркнут от пыли густой небеса.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За падших героев отмщенье настало:</v><c></c> <v><m></m>По суше, по морю гул битвы пошел, —</v><c></c> <v><m></m>И знамя Ислама позорно упало,</v><c></c> <v><m></m>Над Карсом поднялся двуглавый орел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да здравствует наша родная держава,</v><c></c> <v><m></m>Сынов-исполинов бессмертная мать!</v><c></c> <v><m></m>Да будет тебе вековечная слава,</v><c></c> <v><m></m>Облитая кровью, могучая рать!</v><c></c></z> <div id="pmt3"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt3"));</script> <z><o></o><v><m></m>Пусть огнедышащих орудий</v><c></c> <v><m></m>Нам зевы медные грозят, —</v><c></c> <v><m></m>Мы не закроем нашей груди</v><c></c> <v><m></m>Гранитом стен и сталью лат.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Любовь к отчизне закалила</v><c></c> <v><m></m>В неравных спорах наш народ, —</v><c></c> <v><m></m>Вот сверхъестественная сила</v><c></c> <v><m></m>И чудотворный наш оплот!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Твердыня Руси — плоть живая,</v><c></c> <v><m></m>Несокрушимая стена,</v><c></c> <v><m></m>Надежда, слава вековая,</v><c></c> <v><m></m>И честь, и гордость — всё она!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За нас господь! Он Русью правит,</v><c></c> <v><m></m>Он с неба жезл царю пошлет;</v><c></c> <v><m></m>Царь по волнам жезлом ударит —</v><c></c> <v><m></m>И рати двинутся вперед,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И грянут новые удары...</v><c></c> <v><m></m>И вам, защитникам Луны,</v><c></c> <v><m></m>За грабежи и за пожары</v><c></c> <v><m></m>Отплатят Севера сыны.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <cr>30 ноября 1855</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4518/index.html">На взятие Карса («Во храмы, братьи! на колени!..»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>На взятие Карса</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <z><o></o><v><m></m>Во храмы, братьи! на колени!</v><c></c> <v><m></m>Восстал наш бог, и грянул гром!</v><c></c> <v><m></m>На память поздних поколений</v><c></c> <v><m></m>Суд начат кровью и огнем...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Таков удел твой, Русь святая, —</v><c></c> <v><m></m>Величье кровью покупать;</v><c></c> <v><m></m>На грудах пепла, вырастая,</v><c></c> <v><m></m>Не в первый раз тебе стоять.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>В борьбе с чужими племенами</v><c></c> <v><m></m>Ты возмужала, развилась</v><c></c> <v><m></m>И над мятежными волнами</v><c></c> <v><m></m>Скалой громадной поднялась.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Опять борьба! Растут могилы...</v><c></c> <v><m></m>Опять стоишь ты под грозой!</v><c></c> <v><m></m>Но чую я, как крепнут наши силы,</v><c></c> <v><m></m>И вижу я, как дети рвутся в бой...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За Русь! — гремит народный голос,</v><c></c> <v><m></m>За Русь! — по ратям клик идет,</v><c></c> <v><m></m>И дыбом подымается мой волос, —</v><c></c> <v><m></m>За Русь! — душа и тело вопиет.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <z><o></o><v><m></m>Всё во гневе проснулось и всё закипело;</v><c></c> <v><m></m>Великою мыслью всё царство живет;</v><c></c> <v><m></m>На страшные битвы за правое дело</v><c></c> <v><m></m>Народ оскорбленный, как буря, идет.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Задвигались рати, как тучи с громами,</v><c></c> <v><m></m>Откликнулись степи, вздрогнули леса,</v><c></c> <v><m></m>Мелькают знамена с святыми крестами,</v><c></c> <v><m></m>И меркнут от пыли густой небеса.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За падших героев отмщенье настало:</v><c></c> <v><m></m>По суше, по морю гул битвы пошел, —</v><c></c> <v><m></m>И знамя Ислама позорно упало,</v><c></c> <v><m></m>Над Карсом поднялся двуглавый орел.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Да здравствует наша родная держава,</v><c></c> <v><m></m>Сынов-исполинов бессмертная мать!</v><c></c> <v><m></m>Да будет тебе вековечная слава,</v><c></c> <v><m></m>Облитая кровью, могучая рать!</v><c></c></z> <div id="pmt3"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt3"));</script> <z><o></o><v><m></m>Пусть огнедышащих орудий</v><c></c> <v><m></m>Нам зевы медные грозят, —</v><c></c> <v><m></m>Мы не закроем нашей груди</v><c></c> <v><m></m>Гранитом стен и сталью лат.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Любовь к отчизне закалила</v><c></c> <v><m></m>В неравных спорах наш народ, —</v><c></c> <v><m></m>Вот сверхъестественная сила</v><c></c> <v><m></m>И чудотворный наш оплот!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Твердыня Руси — плоть живая,</v><c></c> <v><m></m>Несокрушимая стена,</v><c></c> <v><m></m>Надежда, слава вековая,</v><c></c> <v><m></m>И честь, и гордость — всё она!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>За нас господь! Он Русью правит,</v><c></c> <v><m></m>Он с неба жезл царю пошлет;</v><c></c> <v><m></m>Царь по волнам жезлом ударит —</v><c></c> <v><m></m>И рати двинутся вперед,</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И грянут новые удары...</v><c></c> <v><m></m>И вам, защитникам Луны,</v><c></c> <v><m></m>За грабежи и за пожары</v><c></c> <v><m></m>Отплатят Севера сыны.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <cr>30 ноября 1855</cr> </pmm></pms></div>

4531

I Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно — он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо еще с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось: в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы провести время. Да и куда ему было торопиться? Его разбудило осторожное царапанье в дверь, — это просился Музгарко, небольшая пестрая вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять. — Я вот тебе задам, Музгарко!.. — заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой. — Ты у меня поцарапайся... Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла протяжно и жалобно. — Ах, штоб тебя волки съели!.. — обругался старик, поднимаясь с лавки. Он в темноте подошел к двери, отворил ее и все понял, — отчего у него болела спина и отчего завыла собака. Все, что можно было рассмотреть в приотворенную дверь, было покрыто снегом. Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. В избе было темно, а от снега все видно — и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и надувшуюся почерневшую реку, и каменистый мыс, выдававшийся в реку круглым уступом. Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина. — Ну, што же, значит, конец!.. — ответил ей старик на немой вопрос собачьих глаз. — Ничего, брат, не поделаешь... Шабаш!.. Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина. — Ну, шабаш, ну, што поделаешь, Музгарко!.. Прокатилось наше красное летечко, а теперь заляжем в берлоге... На эти слова последовал легкий прыжок, и Музгарко очутился в избушке раньше хозяина. — Не любишь зиму, а? — разговаривал старик с собакой, растопляя старую печь, сложенную из дикого камня. — Не нравится, а?.. Колебавшееся в челе печки пламя осветило лавочку, на которой спал старик, и целый угол избушки. Из темноты выступали закопченные бревна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, болтавшихся на деревянном крюку, а ближе всего сам старик — сгорбленный, седой, с ужасным лицом. Это лицо точно было сдвинуто на одну сторону, так что левый глаз вытек и закрылся припухшим веком. Впрочем, безобразие отчасти скрадывалось седой бородой. Для Музгарки старик не был ни красив, ни некрасив. Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжелых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырем, едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом. Но и собачьему терпению бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул. — Сейчас, не торопись, — ответил ему старик, придвигая к огню чугунный котелок с водой. — Успеешь... Музгарко лег и, положив остромордую голову в передние лапы, не спускал глаз с хозяина. Когда старик накинул на плечи дырявый пониток, собака радостно залаяла и бросилась в дверь. — То-то вот у меня поясница третий день болит, — объяснил старик собаке на ходу. — Оно и вышло, што к ненастью. Вона как снежок подваливает... За одну ночь все кругом совсем изменилось, — лес казался ближе, река точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землей и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю. Старик оглянулся назад, за свою избушку — за ней уходило ржавое болото, чуть тронутое кустиками и жесткой болотной травой. С небольшими перерывами это болото тянулось верст на пятьдесят и отделяло избушку от всего живого мира. А какая она маленькая показалась теперь старику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю... К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил в нее, оперся передними лапами на край и зорко посмотрел вверх реки, туда, где выдавался мыс, и слабо взвизгнул. — Чему обрадовался спозаранку? — окликнул его старик. — Погоди, может, и нет ничего... Собака знала, что есть, и опять взвизгнула: она видела затонувшие поплавки закинутой в омуте снасти. Лодка полетела вверх по реке у самого берега. Старик стоял на ногах и гнал лодку вперед, подпираясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть действительно огрузла самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу. — Есть, Музгарко... Снасть состояла из брошенной поперек реки бечевы с поводками из тонких шнуров и волосяной лесы. Каждый поводок заканчивался острым крючком. Подъехав к концу снасти, старик осторожно начал выбирать ее в лодку. Добыча была хорошая: два больших сига, несколько судаков, щука и целых пять штук стерлядей. Щука попалась большая, и с ней было много хлопот. Старик осторожно подвел ее к лодке и сначала оглушил своим шестом, а потом уже вытащил. Музгарко сидел в носу лодки и внимательно наблюдал за работой. — Любишь стерлядку? — дразнил его старик, показывая рыбу. — А ловить не умеешь... Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идет лучше на крюк... В омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку, а мы ее из омута и будем добывать: вся наша будет. Лучить ужо поедем... Ну, а теперь айда домой!.. Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим... Старик запасал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, другую сушил в избе, а остатки сваливал в глубокую яму вроде колодца; эта последняя служила кормом Музгарке. Свежая рыба не переводилась у него целый год, только не хватало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не всегда доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы. — Скоро обоз придет, — объяснил старик собаке. — Привезут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху... Вот только избушка наша совсем развалилась, Музгарко. Осенний день короток. Старик все время проходил около своей избушки, поправляя и то и другое, чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в другом — бревно подгнило, в третьем — угол совсем осел и, того гляди, отвалится. Давно бы уж новую избушку пора ставить, да одному все равно ничего не поделать. — Как-нибудь, может, перебьюсь зиму, — думал старик вслух, постукивая топором в стену. — А вот обоз придет, так тогда... Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем подумать. Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то — из-за мыса. К избе был приделан довольно большой низкий сруб, служивший летом амбаром, а зимой казармой для ночлега ямщиков. Чтобы защитить от зимней непогоды лошадей, старик с осени устраивал около казармы из молодых пушистых пихт большую загородку. Намаются лошади тяжелой дорогой, запотеют, а ветер дует холодный, особенно с солновосхода. Ах, какой бывает ветер! — даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в теплую сторону, откуда весной летит всякая птица. Кончив работу, старик сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. О чем думал старик? Первый снег всегда и радовал его и наводил тоску, напоминая старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студеная. Там у него были и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. Всех он пережил, и вот где привел бог кончать век: умрет — некому глаза закрыть. Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать! Одна отрада оставалась: собака. И любил же ее старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость. — А ведь стар ты стал, Музгарко, — говорил старик, гладя собаку по спине. — Вон и спина прямая стала, как у волка, и зубы притупились, и в глазах муть... Эх, старик, старик, съедят тебя зимой волки!.. Пора, видно, нам с тобой и помирать... Собака была согласна и помирать... Она только теснее прижималась всем телом к хозяину и жалобно моргала. А он сидел и все смотрел на почерневшую реку, на глухой лес, зеленой стеной уходивший на сотни верст туда, к студеному морю, на чуть брезжившие горы в верховьях Студёной, — смотрел, и не шевелился, охваченный своей тяжелой стариковской думой. Вот о чем думал старик. Родился и вырос он в глухой лесной деревушке Чалпан, засевшей на реке Колве. Место было глухое, лесистое, хлеб не родился, и мужики промышляли кто охотой, кто сплавом леса, кто рыбной ловлей. Деревня была бедная, как почти все деревни в Чердынском крае, и многие уходили на промысел куда-нибудь на сторону: на солеваренные промыслы в Усолье, на плотбища по реке Вишере, где строились лесопромышленниками громадные баржи, на железные заводы по реке Каме. Старик тогда был совсем молодым, и звали его по деревне Елеской Шишмарем, — вся семья была Шишмари. Отец промышлял охотой, и Елеска с ним еще мальчиком прошел всю Колву. Били они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя, — что попадет. Из дому уходили недели на две, на три. Потом Елеска вырос, женился и зажил своим домом в Чалпане, а сам по-прежнему промышлял охотой. Стала потихоньку у Елески подрастать своя семья — два мальчика да девочка; славные ребятки росли и были бы отцу подмогой на старости лет. Но богу было угодно другое: в холерный год семья Елески вымерла... Случилось это горе осенью, когда он ушел с артелью других охотников в горы за оленями. Ушел он семейным человеком, а вернулся бобылем. Тогда половина народу в Чалпане вымерла: холера прошла на Колву с Камы, куда уходили на сплавы чалпанские мужики. Они и занесли с собой страшную болезнь, которая косила людей, как траву. Долго горевал Елеска, но второй раз не женился: поздно было вторую семью заводить. Так он и остался бобылем и пуще прежнего занялся охотой. В лесу было весело, да и привык уж очень к такой жизни Елеска. Только и тут стряслась с ним великая беда. Обошел он медвежью берлогу, хорошего зверя подглядел и уже вперед рассчитал, что в Чердыни за медвежью шкуру получит все пять рублей. Не в первый раз выходил на зверя с рогатиной да с ножом; но на этот раз сплоховал: поскользнулась у Елески одна нога, и медведь насел на него. Рассвирепевший зверь обломал охотника насмерть, а лицо сдвинул ударом лапы на сторону. Едва приполз Елеска из лесу домой, и здесь свой знахарь лечил его целых полгода; остался жив, а только сделался уродом. Не мог далеко уходить в лес, как прежде, когда ганивал сохатого на лыжах верст по семидесяти, не мог промышлять наравне с другими охотниками, — одним словом, пришла беда неминучая. В своей деревне делать Елеске было нечего, кормиться мирским подаянием не хотел, и отправился он в город Чердынь, к знакомым купцам, которым раньше продавал свою охотничью добычу. Может, место какое-нибудь обыщут Елеске богатые купцы. И нашли. — Бывал на волоке с Колвы на Печору? — спрашивали его промышленники. — Там на реке Студеной зимовье, — так вот тебе быть там сторожем... Вся работа только зимой: встретить да проводить обозы, а там гуляй себе целый год. Харч мы тебе будем давать, и одежду, и припас всякий для охоты — поблизости от зимовья промышлять можешь. — Далеконько, ваше степенство... — замялся Елеска. — Во все стороны от зимовья верст на сто жилья нет, а летом туда и не пройдешь. — Уж это твое дело; выбирай из любых: дома голодать или на зимовье барином жить... Подумал Елеска и согласился, а купцы высылали ему и харч и одежду только один год. Потом Елеска должен был покупать все на свои деньги от своей охоты и рыбной ловли на зимовке. Так он и жил в лесу. Год шел за годом. Елеска состарился и боялся только одного, что придет смертный час и некому будет его похоронить. I Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно — он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо еще с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось: в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы провести время. Да и куда ему было торопиться? Его разбудило осторожное царапанье в дверь, — это просился Музгарко, небольшая пестрая вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять. — Я вот тебе задам, Музгарко!.. — заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой. — Ты у меня поцарапайся... Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла протяжно и жалобно. — Ах, штоб тебя волки съели!.. — обругался старик, поднимаясь с лавки. Он в темноте подошел к двери, отворил ее и все понял, — отчего у него болела спина и отчего завыла собака. Все, что можно было рассмотреть в приотворенную дверь, было покрыто снегом. Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. В избе было темно, а от снега все видно — и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и надувшуюся почерневшую реку, и каменистый мыс, выдававшийся в реку круглым уступом. Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина. — Ну, што же, значит, конец!.. — ответил ей старик на немой вопрос собачьих глаз. — Ничего, брат, не поделаешь... Шабаш!.. Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина. — Ну, шабаш, ну, што поделаешь, Музгарко!.. Прокатилось наше красное летечко, а теперь заляжем в берлоге... На эти слова последовал легкий прыжок, и Музгарко очутился в избушке раньше хозяина. — Не любишь зиму, а? — разговаривал старик с собакой, растопляя старую печь, сложенную из дикого камня. — Не нравится, а?.. Колебавшееся в челе печки пламя осветило лавочку, на которой спал старик, и целый угол избушки. Из темноты выступали закопченные бревна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, болтавшихся на деревянном крюку, а ближе всего сам старик — сгорбленный, седой, с ужасным лицом. Это лицо точно было сдвинуто на одну сторону, так что левый глаз вытек и закрылся припухшим веком. Впрочем, безобразие отчасти скрадывалось седой бородой. Для Музгарки старик не был ни красив, ни некрасив. Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжелых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырем, едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом. Но и собачьему терпению бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул. — Сейчас, не торопись, — ответил ему старик, придвигая к огню чугунный котелок с водой. — Успеешь... Музгарко лег и, положив остромордую голову в передние лапы, не спускал глаз с хозяина. Когда старик накинул на плечи дырявый пониток, собака радостно залаяла и бросилась в дверь. — То-то вот у меня поясница третий день болит, — объяснил старик собаке на ходу. — Оно и вышло, што к ненастью. Вона как снежок подваливает... За одну ночь все кругом совсем изменилось, — лес казался ближе, река точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землей и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю. Старик оглянулся назад, за свою избушку — за ней уходило ржавое болото, чуть тронутое кустиками и жесткой болотной травой. С небольшими перерывами это болото тянулось верст на пятьдесят и отделяло избушку от всего живого мира. А какая она маленькая показалась теперь старику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю... К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил в нее, оперся передними лапами на край и зорко посмотрел вверх реки, туда, где выдавался мыс, и слабо взвизгнул. — Чему обрадовался спозаранку? — окликнул его старик. — Погоди, может, и нет ничего... Собака знала, что есть, и опять взвизгнула: она видела затонувшие поплавки закинутой в омуте снасти. Лодка полетела вверх по реке у самого берега. Старик стоял на ногах и гнал лодку вперед, подпираясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть действительно огрузла самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу. — Есть, Музгарко... Снасть состояла из брошенной поперек реки бечевы с поводками из тонких шнуров и волосяной лесы. Каждый поводок заканчивался острым крючком. Подъехав к концу снасти, старик осторожно начал выбирать ее в лодку. Добыча была хорошая: два больших сига, несколько судаков, щука и целых пять штук стерлядей. Щука попалась большая, и с ней было много хлопот. Старик осторожно подвел ее к лодке и сначала оглушил своим шестом, а потом уже вытащил. Музгарко сидел в носу лодки и внимательно наблюдал за работой. — Любишь стерлядку? — дразнил его старик, показывая рыбу. — А ловить не умеешь... Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идет лучше на крюк... В омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку, а мы ее из омута и будем добывать: вся наша будет. Лучить ужо поедем... Ну, а теперь айда домой!.. Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим... Старик запасал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, другую сушил в избе, а остатки сваливал в глубокую яму вроде колодца; эта последняя служила кормом Музгарке. Свежая рыба не переводилась у него целый год, только не хватало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не всегда доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы. — Скоро обоз придет, — объяснил старик собаке. — Привезут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху... Вот только избушка наша совсем развалилась, Музгарко. Осенний день короток. Старик все время проходил около своей избушки, поправляя и то и другое, чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в другом — бревно подгнило, в третьем — угол совсем осел и, того гляди, отвалится. Давно бы уж новую избушку пора ставить, да одному все равно ничего не поделать. — Как-нибудь, может, перебьюсь зиму, — думал старик вслух, постукивая топором в стену. — А вот обоз придет, так тогда... Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем подумать. Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то — из-за мыса. К избе был приделан довольно большой низкий сруб, служивший летом амбаром, а зимой казармой для ночлега ямщиков. Чтобы защитить от зимней непогоды лошадей, старик с осени устраивал около казармы из молодых пушистых пихт большую загородку. Намаются лошади тяжелой дорогой, запотеют, а ветер дует холодный, особенно с солновосхода. Ах, какой бывает ветер! — даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в теплую сторону, откуда весной летит всякая птица. Кончив работу, старик сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. О чем думал старик? Первый снег всегда и радовал его и наводил тоску, напоминая старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студеная. Там у него были и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. Всех он пережил, и вот где привел бог кончать век: умрет — некому глаза закрыть. Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать! Одна отрада оставалась: собака. И любил же ее старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость. — А ведь стар ты стал, Музгарко, — говорил старик, гладя собаку по спине. — Вон и спина прямая стала, как у волка, и зубы притупились, и в глазах муть... Эх, старик, старик, съедят тебя зимой волки!.. Пора, видно, нам с тобой и помирать... Собака была согласна и помирать... Она только теснее прижималась всем телом к хозяину и жалобно моргала. А он сидел и все смотрел на почерневшую реку, на глухой лес, зеленой стеной уходивший на сотни верст туда, к студеному морю, на чуть брезжившие горы в верховьях Студёной, — смотрел, и не шевелился, охваченный своей тяжелой стариковской думой. Вот о чем думал старик. Родился и вырос он в глухой лесной деревушке Чалпан, засевшей на реке Колве. Место было глухое, лесистое, хлеб не родился, и мужики промышляли кто охотой, кто сплавом леса, кто рыбной ловлей. Деревня была бедная, как почти все деревни в Чердынском крае, и многие уходили на промысел куда-нибудь на сторону: на солеваренные промыслы в Усолье, на плотбища по реке Вишере, где строились лесопромышленниками громадные баржи, на железные заводы по реке Каме. Старик тогда был совсем молодым, и звали его по деревне Елеской Шишмарем, — вся семья была Шишмари. Отец промышлял охотой, и Елеска с ним еще мальчиком прошел всю Колву. Били они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя, — что попадет. Из дому уходили недели на две, на три. Потом Елеска вырос, женился и зажил своим домом в Чалпане, а сам по-прежнему промышлял охотой. Стала потихоньку у Елески подрастать своя семья — два мальчика да девочка; славные ребятки росли и были бы отцу подмогой на старости лет. Но богу было угодно другое: в холерный год семья Елески вымерла... Случилось это горе осенью, когда он ушел с артелью других охотников в горы за оленями. Ушел он семейным человеком, а вернулся бобылем. Тогда половина народу в Чалпане вымерла: холера прошла на Колву с Камы, куда уходили на сплавы чалпанские мужики. Они и занесли с собой страшную болезнь, которая косила людей, как траву. Долго горевал Елеска, но второй раз не женился: поздно было вторую семью заводить. Так он и остался бобылем и пуще прежнего занялся охотой. В лесу было весело, да и привык уж очень к такой жизни Елеска. Только и тут стряслась с ним великая беда. Обошел он медвежью берлогу, хорошего зверя подглядел и уже вперед рассчитал, что в Чердыни за медвежью шкуру получит все пять рублей. Не в первый раз выходил на зверя с рогатиной да с ножом; но на этот раз сплоховал: поскользнулась у Елески одна нога, и медведь насел на него. Рассвирепевший зверь обломал охотника насмерть, а лицо сдвинул ударом лапы на сторону. Едва приполз Елеска из лесу домой, и здесь свой знахарь лечил его целых полгода; остался жив, а только сделался уродом. Не мог далеко уходить в лес, как прежде, когда ганивал сохатого на лыжах верст по семидесяти, не мог промышлять наравне с другими охотниками, — одним словом, пришла беда неминучая. В своей деревне делать Елеске было нечего, кормиться мирским подаянием не хотел, и отправился он в город Чердынь, к знакомым купцам, которым раньше продавал свою охотничью добычу. Может, место какое-нибудь обыщут Елеске богатые купцы. И нашли. — Бывал на волоке с Колвы на Печору? — спрашивали его промышленники. — Там на реке Студеной зимовье, — так вот тебе быть там сторожем... Вся работа только зимой: встретить да проводить обозы, а там гуляй себе целый год. Харч мы тебе будем давать, и одежду, и припас всякий для охоты — поблизости от зимовья промышлять можешь. — Далеконько, ваше степенство... — замялся Елеска. — Во все стороны от зимовья верст на сто жилья нет, а летом туда и не пройдешь. — Уж это твое дело; выбирай из любых: дома голодать или на зимовье барином жить... Подумал Елеска и согласился, а купцы высылали ему и харч и одежду только один год. Потом Елеска должен был покупать все на свои деньги от своей охоты и рыбной ловли на зимовке. Так он и жил в лесу. Год шел за годом. Елеска состарился и боялся только одного, что придет смертный час и некому будет его похоронить. II До обоза, пока реки еще не стали, старик успел несколько раз сходить на охоту. Боровой рябчик поспел давно, но бить его не стоило, потому что все равно сгниет в тепле. Обозный приказчик всегда покупал у старика рябчиков с особым удовольствием, потому что из этих мест шел крепкий и белый рябчик, который долго не портился, а это всего важнее, потому что убитые на Студеной рябчики долетали до Парижа. Их скупали купцы в Чердыни, а потом отправляли в Москву, а из Москвы рябчиков везли громадными партиями за границу. Старик на двадцать верст от своей избушки знал каждое дерево и с лета замечал все рябиные выводки, где они высиживались, паслись и кормились. Когда выводки поспевали, он знал, сколько штук в каждом, но для себя не прочил ни одного, потому что это был самый дорогой товар и он получал за него самый дорогой припас — порох и дробь. Нынешняя охота посчастливилась необыкновенно, так что старик заготовил пар тридцать еще до прихода обоза и боялся только одного: как бы не ударила ростепель. Редко случалась такая ростепель на Студеной, но могла и быть. — Ну, теперь мы с тобой на припас добыли, — объяснял старик собаке, с которой всегда разговаривал, как с человеком. — А пока обоз ходит с хлебом на Печору, мы и харч себе обработаем... Главное — соли добыть побольше. Ежели бы у нас с тобой соль была, так богаче бы нас не было вплоть до самой Чердыни. О соли старик постоянно говорил: «Ах, кабы соль была — не житье, а рай». Теперь рыбу ловил только для себя, а остальную сушил, — какая цена такой сушеной рыбе? А будь соль, тогда бы он рыбу солил, как печорские промышленники, и получал бы за нее вдвое больше, чем теперь. Но соль стоила дорого, а запасать ее приходилось бы пудов по двадцати, — где же такую уйму деньжищ взять, когда с грехом пополам хватало на харч да на одежду? Особенно жалел старик, когда летним делом, в петровки, убивал оленя: свежее мясо портится скоро, — два дня поесть оленины, а потом бросай! Сушеная оленина — как дерево. Стала и Студеная. Горная холодная вода долго не замерзает, а потом лед везде проедается полыньями. Это ключи из земли бьют. Запасал теперь старик и свежую рыбу, которую можно было сейчас морозить, как рябчиков. Лиха беда в том, что времени было мало. Того и гляди, что подвалит обоз. — Скоро, Музгарко, харч нам придет... Собственно, хлеб у старика вышел еще до заморозков, и он подмешивал к остаткам ржаной муки толченую сухую рыбу. Есть одно мясо или одну рыбу было нельзя. Дня через три так отобьет, что потом в рот не возьмешь. Конечно, самоеды и вогулы питаются одной рыбой, так они к этому привычны, а русский человек — хлебный и не может по-ихнему. Обоз пришел совершенно неожиданно. Старик спал ночью, когда заскрипели возы и послышался крик: — Эй, дедушка, жив ли ты?.. Примай гостей... Давно не видались. Старика больше всего поразило то, что Музгарко прокараулил дорогих, жданных гостей. Обыкновенно он чуял их, когда обоз еще был версты за две, а нынче не слыхал. Он даже не выскочил на улицу, чтобы полаять на лошадей, а стыдливо спрятался под хозяйскую лавку и не подал голоса. — Музгарко, да ты в уме ли! — удивлялся старик. — Проспал обоз... ах, нехорошо!.. Собака выползла из-под лавки, лизнула его в руку и опять скрылась: она сама чувствовала себя виноватой. — Эх, стар стал: нюх потерял, — заметил с грустью старик. — И слышит плохо на левое ухо. Обоз состоял возов из пятидесяти... На Печору чердынские купцы отправляли по первопутку хлеб, соль, разные харчи и рыболовную снасть, а оттуда вывозили свежую рыбу. Дело было самое спешное, чтобы добыть печорскую рыбу раньше других, — шла дорогая печорская семга. Обоз должен сломать трудную путину в две недели, и ямщики спали только во время кормежек, пока лошади отдыхали. Особенно торопились назад, тогда уж и спать почти не приходилось. А дорога через волок была трудная, особенно горами. Дорога скверная, каменистая, сани некованые, а по речкам везде наледи да промоины. Много тут погублено хороших лошадей, а людям приходилось работать, как нигде: вывозить возы в гору на себе, добывать их из воды, вытаскивать из раскатов. Только одни колвинские ямщики и брались за такую проклятую работу, потому что гнала на Печору горькая нужда. В зимовье на Студеной обоз делал передышку: вместо двухчасовой кормежки лошади здесь отдыхали целых четыре. Казарму старик подтопил заранее, и ямщики, пустив лошадей к корму, завалились спать на деревянных нарах ямщичьим мертвым сном. Не спал только молодой приказчик, еще в первый раз ехавший на Печору. Он сидел у старика в избушке и разговаривал. — И не страшно тебе в лесу, дедушка? — А чего бояться, Христос с нами! Привычное наше дело. В лесу выросли. — Да как же не бояться: один в лесу... — А у меня песик есть... Вот вдвоем и коротаем время. По зимам вот волки одолевают, так он мне вперед сказывает, когда придут они в гости. Чует... И дошлая: сама поднимает волков. Они бросятся за ней, а я их из ружья... Умнеющая собака: только не скажет, как человек. Я с ней всегда разговариваю, а то, пожалуй, и говорить разучишься... — Откуда же ты такую добыл, дедушка? — А бог мне ее послал... Не ладно это про пса говорить, а только оно похоже. Давно это было, почитай, годов с десять. Вот по зиме, этак перед рождеством, выслеживал я в горах лосей... Была у меня собачка, еще с Колвы привел. Ну, ничего, правильный песик: и зверя брал, и птицу искал, и белку — все как следует. Только иду я с ним по лесу, и вдруг вот этот Музгарко прямо как выскочит на меня. Даже испугал... Не за обычай это у наших промысловых собак, штобы к незнакомому человеку ластиться, как к хозяину, а эта так прямо ко мне и бросилась. Вижу, што дело как будто неладно. А он этак смотрит на меня, умненько таково, а сам ведет все дальше... И што бы ты думал, братец ты мой, ведь привел! В логовине этак вижу шалашик из хвои, а из шалашика чуть пар... Подхожу. В шалашике вогул лежит, болен, значит, и от своей артели отстал... Пряменько сказать: помирал человек. На охоте его ухватила немочь, другим-то не ждать. Увидал меня, обрадовался, а сам едва уж языком ворочает. Больше все руками объяснял. Вот он меня и благословил этим песиком... При мне и помер, сердяга, а я его закопал в снегу, заволок хворостом да бревном придавил сверху, штобы волки не съели. А Музгарко, значит, мне достался... Это по речке я его и назвал, где вогул помирал: Музгаркой звать речку, ну, я и собаку так же назвал. И умный песик... По лесу идет, так после него хоть метлой подметай, — ничего не найдешь. Ты думаешь, он вот сейчас не понимает, што о нем говорят?.. Все понимает... — Зачем он под лавкой-то лежит? — А устыдился, потому обоз прокараулил. Стар стал... Два раза меня от медведя ухранял: медведь-то на меня, а он его и остановил. Прежде я с рогатиной ходил на медведя, когда еще в силе был, а как один меня починил, ну, я уж из ружья норовлю его свалить. Тоже его надо умеючи взять: смышлястый зверь. — Ну, а зимой-то, поди, скучно в избушке сидеть? — Привышное дело... Вот только праздники когда, так скушновато. Добрые люди в храме божьем, а у меня волки обедню завывают. Ну, я тогда свечку затеплю перед образом, и сам службу пою... Со слезами тоже молюсь. Славный этот приказчик, молодой такой, и все ему надо знать. Елеска обрадовался живому человеку и все рассказывал про свою одинокую жизнь в лесу. — У меня по весне праздник бывает, милый человек, когда с теплого моря птица прилетит. И сколько ее летит: туча... По Студеной-то точно ее насыпано... Всякого сословия птица: и утки, и гуси, и кулики, и чайки, и гагары... Выйдешь на заре, так стон стоит по Студеной. И нет лучше твари, как перелетная птица: самая божья тварь... Большие тыщи верст летит, тоже устанет, затощает и месту рада. Прилетела, вздохнула денек и сейчас гнездо налаживать... А я хожу и смотрю: мне бог гостей прислал. И как наговаривают... Слушаешь, слушаешь, инда слеза проймет. Любезная тварь — перелетная птица... Я ее не трогаю, потому трудница перед господом. А когда гнезда она строит, это ли не божецкое произволенье... Человеку так не состроить. А потом матки с выводками на Студеную выплывут... Красота, радость... Плавают, полощутся, гогочут... Неочерпаемо здесь перелетной птицы. Праздником все летечко прокатится, а к осени начнет птица грудиться стайками: пора опять в дорогу. И собираются, как люди... Лопочут по-своему, суетятся, молодых учат, а потом и поднялись... Ранним утром снимаются с места, вожак в голове летит. А есть и такие, которые остаются: здоровьем слаба выйдет, или позднышки выведутся... Жаль на них глядеть. Кричат, бедные, когда мимо них стая за стаей летит. На Студеной все околачиваются. Плавают-плавают, пока забереги настынут, потом в полыньях кружатся... Ну, этих уже я из жалости пришибу. Што ей маяться-то, все равно сгибнет... Лебеди у меня тут в болоте гнезда вьют. Всякой твари свое произволенье, свой предел... Одного только у меня не хватает, родной человек: который год прошу ямщиков, штобы петушка мне привезли... Зимой-то ночи долгие, конца нет, а петушок-то и сказал бы, который час на дворе. — В следующий раз я тебе привезу самого горластого, дедушка: как дьякон будет орать. — Ах, родной, то-то уважил бы старика... Втроем бы мы вот как зажили! Скучно, когда по зимам мертвая тишь встанет, а тут бы петушок, глядишь, и взвеселил. Тоже не простая тваринка, петушок-то; другой такой нет, чтобы часы сказывала. На потребу человеку петушок сотворен. Приказчика звали Флегонтом. Он оставил старому Елеске и муки, и соли, и новую рубаху, и пороху, а на обратном пути с Печоры привез подарок. — Я тебе часы привез, дедушка, — весело говорил он, подавая мешок с петухом. — Ах, кормилец, ах, родной... Да как я тебя благодарить буду? Ну, пошли тебе бог всего, чего сам желаешь. Поди, и невеста где-нибудь подгляжена, так любовь да совет... — Есть такой грех, дедушка, — весело ответил Флегонт, встряхивая русыми кудрями. — Есть в Чердыни два светлых глаза: посмотрели они на меня, да и заворожили... Ну, оставайся с богом. — Соболька припасу твоей невесте на будущую осень, как опять поедешь на Печору. Есть у меня один на примете. Ушел обоз в обратный путь, и остался старик с петушком. Радости-то сколько!.. Пестренький петушок, гребешок красненький — ходит по избушке, каждое перышко играет. А ночью как гаркнет... То-то радость и утешение! Каждое утро стал Елеска теперь разговаривать со своим петушком, и Музгарко их слушает. — Што, завидно тебе, старому? — дразнит Елеска собаку. — Только твоего и ремесла, што лаять... А вот ты по-петушиному спой!.. Заметил старик, как будто заскучал Музгарко. Понурый такой ходит... Неможется что-то собаке. Должно полагать, ямщики сглазили. — Музгарушко, да што это с тобой попритчилось? Где болит? Лежит Музгарко под лавкой, положил голову между лапами и только глазами моргает. Всполошился старик: накатилась беда неожиданная. А Музгарко все лежит, не ест, не пьет и голосу не подает. — Музгарушко, милый! Вильнул хвостом Музгарко, подполз к хозяину, лизнул руку и тихо взвыл. Ох, плохо дело!.. III Ходит ветер по Студеной, наметает саженные сугробы снега, завывает в лесу, точно голодный волк, избушка Елески совсем потонула в снегу. Торчит без малого одна труба, да вьется из нее синяя струйка дыма... Воет пурга уже две недели, две недели не выходит из своей избушки старик и все сидит над больной собакой. А Музгарко лежит и едва дышит: пришла Музгаркина смерть. — Кормилец ты мой... — плачет старик и целует верного друга. — Родной ты мой... ну, где болит?.. Ничего не отвечает Музгарко, как раньше. Он давно почуял свою смерть и молчит... Плачет, убивается старик, а помочь нечем: от смерти лекарства нет. Ах, горе какое лютое привалилось!.. С Музгаркой умерла последняя надежда старика, и ничего, ничего не оставалось для него, кроме смерти. Кто теперь будет искать белку, кто облает глухаря, кто выследит оленя? Смерть без Музгарки, ужасная голодная смерть. Хлебного припаса едва хватит до крещения, а там помирать... Воет пурга, а старик вспоминает, как жил он с Музгаркой, как ходил на охоту и промышлял себе добычу. Куда он без собаки? А тут еще волки... Учуяли беду, пришли к избушке и завыли. Целую ночь так-то выли, надрывая душу. Некому теперь пугнуть их, облаять, подманить на выстрел... Вспомнился старику случай, как одолевал его медведь-шатун. Шатунами называют медведей, которые вовремя не залегли с осени в берлогу и бродят по лесу. Такой шатун — самый опасный зверь... Вот и повадился медведь к избушке: учуял запасы у старика. Как ночь, так и придет. Два раза на крышу залезал и лапами разгребал снег. Потом выворотил дверь в казарме и утащил целый ворох запасенной стариком рыбы. Донял-таки шатун Елеску до самого нельзя. Озлобился на него старик за озорство, зарядил винтовку пулей и вышел с Музгаркой. Медведь так и прянул на старика и, наверно бы, его смял под себя, прежде чем тот успел бы в него выстрелить, но спас Музгарко. Ухватил он зверя сзади и посадил, а Елескина пуля не знала промаха... Да мало ли было случаев, когда собака спасала старика... Музгарко издох перед самым рождеством, когда мороз трещал в лесу. Дело было ночью. Елеска лежал на своей лавочке и дремал. Вдруг его точно что кольнуло. Вскочил он, вздул огня, зажег лучину, подошел к собаке, — Музгарко лежал мертвый. Елеска похолодел: это была его смерть. — Музгарко, Музгарко... — повторял несчастный старик, целуя мертвого друга. — Што я теперь делать буду без тебя? Не хотел Елеска, чтобы волки съели мертвого Музгарко, и закопал его в казарме. Три дня он долбил мерзлую землю, сделал могилку и со слезами похоронил в ней верного друга. Остался один петушок, который по-прежнему будил старика ночью. Проснется Елеска и сейчас вспомнит про Музгарко. И сделается ему горько и тошно до смерти. Поговорить не с кем. Конечно, петушок — птица занятная, а все-таки птица и ничего не понимает. — Эх, Музгарко! — повторял Елеска по нескольку раз в день, чувствуя, как все начинает у него валиться из рук. Бедным людям приходится забывать свое горе за работой. Так было и тут. Хлебные запасы приходили к концу, и пора было Елеске подумать о своей голове. А главное, тошно ему теперь показалось оставаться в своей избушке. — Эх, брошу все, уйду домой на Колву, а то в Чердынь проберусь! — решил старик. Поправил он лыжи, на которых еще молодым гонял оленей, снарядил котомку, взял запасу дней на пять, простился с Музгаркиной могилой и тронулся в путь. Жаль было петушка оставлять одного, и Елеска захватил его с собой: посадил в котомку и понес. Отошел старик до каменного мыса, оглянулся на свое жилье и заплакал: жаль стало насиженного, теплого угла. — Прощай, Музгарко... Трудная дорога вела с зимовья на Колву. Сначала пришлось идти на лыжах по Студеной. Это было легко, но потом начались горы, и старик скоро выбился из сил. Прежде-то, как олень, бегал по горам, а тут на двадцати верстах обессилел. Хоть ложись и помирай... Выкопал он в снегу ямку поглубже, устлал хвоей, развел огонька, поел, что было в котомке, и прилег отдохнуть. И петушка закрыл котомкой... С устали он скоро заснул. Сколько он спал, долго ли, коротко ли, только проснулся от петушиного крика. «Волки...» — мелькнуло у него в голове. Но хочет он подняться и не может, точно кто его связал веревками. Даже глаз не может открыть... Еще раз крикнул петух и затих: его вместе с котомкой утащил из ямы волк. Хочет подняться старик, делает страшное усилие и слышит вдруг знакомый лай: точно где-то под землей взлаял Музгарко. Да, это он... Ближе, ближе — это он по следу нижним чутьем идет. Вот уже совсем близко, у самой ямы... Открывает Елеска глаза и видит: действительно Музгарко, а с Музгаркой тот самый вогул, первый его хозяин, которого он в снегу схоронил. — Ты здесь, дедушка? — спрашивает вогул, а сам смеется. — Я за тобой пришел... Дунул холодный ветер, рванул комья снега с высоких елей и пихт, и посыпался он на мертвого Елеску; к утру от его ямки и следов не осталось.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Зимовье на Студеной

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4531/index.html">Зимовье на Студеной</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Зимовье на Студеной</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно — он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо еще с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось: в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы провести время. Да и куда ему было торопиться? Его разбудило осторожное царапанье в дверь, — это просился Музгарко, небольшая пестрая вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять.</z> <z><o></o>— Я вот тебе задам, Музгарко!.. — заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой. — Ты у меня поцарапайся...</z> <z><o></o>Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла протяжно и жалобно.</z> <z><o></o>— Ах, штоб тебя волки съели!.. — обругался старик, поднимаясь с лавки.</z> <z><o></o>Он в темноте подошел к двери, отворил ее и все понял, — отчего у него болела спина и отчего завыла собака. Все, что можно было рассмотреть в приотворенную дверь, было покрыто снегом. Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. В избе было темно, а от снега все видно — и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и надувшуюся почерневшую реку, и каменистый мыс, выдававшийся в реку круглым уступом. Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина.</z> <z><o></o>— Ну, што же, значит, конец!.. — ответил ей старик на немой вопрос собачьих глаз. — Ничего, брат, не поделаешь... Шабаш!..</z> <z><o></o>Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина.</z> <z><o></o>— Ну, шабаш, ну, што поделаешь, Музгарко!.. Прокатилось наше красное летечко, а теперь заляжем в берлоге...</z> <z><o></o>На эти слова последовал легкий прыжок, и Музгарко очутился в избушке раньше хозяина.</z> <z><o></o>— Не любишь зиму, а? — разговаривал старик с собакой, растопляя старую печь, сложенную из дикого камня. — Не нравится, а?..</z> <z><o></o>Колебавшееся в челе печки пламя осветило лавочку, на которой спал старик, и целый угол избушки. Из темноты выступали закопченные бревна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, болтавшихся на деревянном крюку, а ближе всего сам старик — сгорбленный, седой, с ужасным лицом. Это лицо точно было сдвинуто на одну сторону, так что левый глаз вытек и закрылся припухшим веком. Впрочем, безобразие отчасти скрадывалось седой бородой. Для Музгарки старик не был ни красив, ни некрасив.</z> <z><o></o>Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжелых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырем, едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом. Но и собачьему терпению бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул.</z> <z><o></o>— Сейчас, не торопись, — ответил ему старик, придвигая к огню чугунный котелок с водой. — Успеешь...</z> <z><o></o>Музгарко лег и, положив остромордую голову в передние лапы, не спускал глаз с хозяина. Когда старик накинул на плечи дырявый пониток, собака радостно залаяла и бросилась в дверь.</z> <z><o></o>— То-то вот у меня поясница третий день болит, — объяснил старик собаке на ходу. — Оно и вышло, што к ненастью. Вона как снежок подваливает...</z> <z><o></o>За одну ночь все кругом совсем изменилось, — лес казался ближе, река точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землей и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю. Старик оглянулся назад, за свою избушку — за ней уходило ржавое болото, чуть тронутое кустиками и жесткой болотной травой. С небольшими перерывами это болото тянулось верст на пятьдесят и отделяло избушку от всего живого мира. А какая она маленькая показалась теперь старику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю...</z> <z><o></o>К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил в нее, оперся передними лапами на край и зорко посмотрел вверх реки, туда, где выдавался мыс, и слабо взвизгнул.</z> <z><o></o>— Чему обрадовался спозаранку? — окликнул его старик. — Погоди, может, и нет ничего...</z> <z><o></o>Собака знала, что есть, и опять взвизгнула: она видела затонувшие поплавки закинутой в омуте снасти. Лодка полетела вверх по реке у самого берега. Старик стоял на ногах и гнал лодку вперед, подпираясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть действительно огрузла самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу.</z> <z><o></o>— Есть, Музгарко...</z> <z><o></o>Снасть состояла из брошенной поперек реки бечевы с поводками из тонких шнуров и волосяной лесы. Каждый поводок заканчивался острым крючком. Подъехав к концу снасти, старик осторожно начал выбирать ее в лодку. Добыча была хорошая: два больших сига, несколько судаков, щука и целых пять штук стерлядей. Щука попалась большая, и с ней было много хлопот. Старик осторожно подвел ее к лодке и сначала оглушил своим шестом, а потом уже вытащил. Музгарко сидел в носу лодки и внимательно наблюдал за работой.</z> <z><o></o>— Любишь стерлядку? — дразнил его старик, показывая рыбу. — А ловить не умеешь... Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идет лучше на крюк... В омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку, а мы ее из омута и будем добывать: вся наша будет. Лучить ужо поедем... Ну, а теперь айда домой!.. Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим...</z> <z><o></o>Старик запасал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, другую сушил в избе, а остатки сваливал в глубокую яму вроде колодца; эта последняя служила кормом Музгарке. Свежая рыба не переводилась у него целый год, только не хватало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не всегда доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы.</z> <z><o></o>— Скоро обоз придет, — объяснил старик собаке. — Привезут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху... Вот только избушка наша совсем развалилась, Музгарко.</z> <z><o></o>Осенний день короток. Старик все время проходил около своей избушки, поправляя и то и другое, чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в другом — бревно подгнило, в третьем — угол совсем осел и, того гляди, отвалится. Давно бы уж новую избушку пора ставить, да одному все равно ничего не поделать.</z> <z><o></o>— Как-нибудь, может, перебьюсь зиму, — думал старик вслух, постукивая топором в стену. — А вот обоз придет, так тогда...</z> <z><o></o>Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем подумать. Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то — из-за мыса.</z> <z><o></o>К избе был приделан довольно большой низкий сруб, служивший летом амбаром, а зимой казармой для ночлега ямщиков. Чтобы защитить от зимней непогоды лошадей, старик с осени устраивал около казармы из молодых пушистых пихт большую загородку. Намаются лошади тяжелой дорогой, запотеют, а ветер дует холодный, особенно с солновосхода. Ах, какой бывает ветер! — даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в теплую сторону, откуда весной летит всякая птица.</z> <z><o></o>Кончив работу, старик сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. О чем думал старик? Первый снег всегда и радовал его и наводил тоску, напоминая старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студеная. Там у него были и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. Всех он пережил, и вот где привел бог кончать век: умрет — некому глаза закрыть. Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать! Одна отрада оставалась: собака. И любил же ее старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость.</z> <z><o></o>— А ведь стар ты стал, Музгарко, — говорил старик, гладя собаку по спине. — Вон и спина прямая стала, как у волка, и зубы притупились, и в глазах муть... Эх, старик, старик, съедят тебя зимой волки!.. Пора, видно, нам с тобой и помирать...</z> <z><o></o>Собака была согласна и помирать... Она только теснее прижималась всем телом к хозяину и жалобно моргала. А он сидел и все смотрел на почерневшую реку, на глухой лес, зеленой стеной уходивший на сотни верст туда, к студеному морю, на чуть брезжившие горы в верховьях Студёной, — смотрел, и не шевелился, охваченный своей тяжелой стариковской думой.</z> <z><o></o>Вот о чем думал старик.</z> <z><o></o>Родился и вырос он в глухой лесной деревушке Чалпан, засевшей на реке Колве. Место было глухое, лесистое, хлеб не родился, и мужики промышляли кто охотой, кто сплавом леса, кто рыбной ловлей. Деревня была бедная, как почти все деревни в Чердынском крае, и многие уходили на промысел куда-нибудь на сторону: на солеваренные промыслы в Усолье, на плотбища по реке Вишере, где строились лесопромышленниками громадные баржи, на железные заводы по реке Каме.</z> <z><o></o>Старик тогда был совсем молодым, и звали его по деревне Елеской Шишмарем, — вся семья была Шишмари. Отец промышлял охотой, и Елеска с ним еще мальчиком прошел всю Колву. Били они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя, — что попадет. Из дому уходили недели на две, на три. Потом Елеска вырос, женился и зажил своим домом в Чалпане, а сам по-прежнему промышлял охотой. Стала потихоньку у Елески подрастать своя семья — два мальчика да девочка; славные ребятки росли и были бы отцу подмогой на старости лет. Но богу было угодно другое: в холерный год семья Елески вымерла... Случилось это горе осенью, когда он ушел с артелью других охотников в горы за оленями. Ушел он семейным человеком, а вернулся бобылем. Тогда половина народу в Чалпане вымерла: холера прошла на Колву с Камы, куда уходили на сплавы чалпанские мужики. Они и занесли с собой страшную болезнь, которая косила людей, как траву.</z> <z><o></o>Долго горевал Елеска, но второй раз не женился: поздно было вторую семью заводить. Так он и остался бобылем и пуще прежнего занялся охотой. В лесу было весело, да и привык уж очень к такой жизни Елеска. Только и тут стряслась с ним великая беда. Обошел он медвежью берлогу, хорошего зверя подглядел и уже вперед рассчитал, что в Чердыни за медвежью шкуру получит все пять рублей. Не в первый раз выходил на зверя с рогатиной да с ножом; но на этот раз сплоховал: поскользнулась у Елески одна нога, и медведь насел на него. Рассвирепевший зверь обломал охотника насмерть, а лицо сдвинул ударом лапы на сторону. Едва приполз Елеска из лесу домой, и здесь свой знахарь лечил его целых полгода; остался жив, а только сделался уродом. Не мог далеко уходить в лес, как прежде, когда ганивал сохатого на лыжах верст по семидесяти, не мог промышлять наравне с другими охотниками, — одним словом, пришла беда неминучая.</z> <z><o></o>В своей деревне делать Елеске было нечего, кормиться мирским подаянием не хотел, и отправился он в город Чердынь, к знакомым купцам, которым раньше продавал свою охотничью добычу. Может, место какое-нибудь обыщут Елеске богатые купцы. И нашли.</z> <z><o></o>— Бывал на волоке с Колвы на Печору? — спрашивали его промышленники. — Там на реке Студеной зимовье, — так вот тебе быть там сторожем... Вся работа только зимой: встретить да проводить обозы, а там гуляй себе целый год. Харч мы тебе будем давать, и одежду, и припас всякий для охоты — поблизости от зимовья промышлять можешь.</z> <z><o></o>— Далеконько, ваше степенство... — замялся Елеска. — Во все стороны от зимовья верст на сто жилья нет, а летом туда и не пройдешь.</z> <z><o></o>— Уж это твое дело; выбирай из любых: дома голодать или на зимовье барином жить...</z> <z><o></o>Подумал Елеска и согласился, а купцы высылали ему и харч и одежду только один год. Потом Елеска должен был покупать все на свои деньги от своей охоты и рыбной ловли на зимовке. Так он и жил в лесу. Год шел за годом. Елеска состарился и боялся только одного, что придет смертный час и некому будет его похоронить.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4531/index.html">Зимовье на Студеной</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Зимовье на Студеной</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Старик лежал на своей лавочке, у печи, закрывшись старой дохой из вылезших оленьих шкур. Было рано или поздно — он не знал, да и знать не мог, потому что светало поздно, а небо еще с вечера было затянуто низкими осенними тучами. Вставать ему не хотелось: в избушке было холодно, а у него уже несколько дней болели и спина и ноги. Спать он тоже не хотел, а лежал так, чтобы провести время. Да и куда ему было торопиться? Его разбудило осторожное царапанье в дверь, — это просился Музгарко, небольшая пестрая вогульская собака, жившая в этой избушке уже лет десять.</z> <z><o></o>— Я вот тебе задам, Музгарко!.. — заворчал старик, кутаясь в свою доху с головой. — Ты у меня поцарапайся...</z> <z><o></o>Собака на время перестала скоблить дверь своей лапой и потом вдруг взвыла протяжно и жалобно.</z> <z><o></o>— Ах, штоб тебя волки съели!.. — обругался старик, поднимаясь с лавки.</z> <z><o></o>Он в темноте подошел к двери, отворил ее и все понял, — отчего у него болела спина и отчего завыла собака. Все, что можно было рассмотреть в приотворенную дверь, было покрыто снегом. Да, он ясно теперь видел, как в воздухе кружилась живая сетка из мягких, пушистых снежинок. В избе было темно, а от снега все видно — и зубчатую стенку стоявшего за рекой леса, и надувшуюся почерневшую реку, и каменистый мыс, выдававшийся в реку круглым уступом. Умная собака сидела перед раскрытой дверью и такими умными, говорящими глазами смотрела на хозяина.</z> <z><o></o>— Ну, што же, значит, конец!.. — ответил ей старик на немой вопрос собачьих глаз. — Ничего, брат, не поделаешь... Шабаш!..</z> <z><o></o>Собака вильнула хвостом и тихо взвизгнула тем ласковым визгом, которым встречала одного хозяина.</z> <z><o></o>— Ну, шабаш, ну, што поделаешь, Музгарко!.. Прокатилось наше красное летечко, а теперь заляжем в берлоге...</z> <z><o></o>На эти слова последовал легкий прыжок, и Музгарко очутился в избушке раньше хозяина.</z> <z><o></o>— Не любишь зиму, а? — разговаривал старик с собакой, растопляя старую печь, сложенную из дикого камня. — Не нравится, а?..</z> <z><o></o>Колебавшееся в челе печки пламя осветило лавочку, на которой спал старик, и целый угол избушки. Из темноты выступали закопченные бревна, покрытые кое-где плесенью, развешанная в углу сеть, недоконченные новые лапти, несколько беличьих шкурок, болтавшихся на деревянном крюку, а ближе всего сам старик — сгорбленный, седой, с ужасным лицом. Это лицо точно было сдвинуто на одну сторону, так что левый глаз вытек и закрылся припухшим веком. Впрочем, безобразие отчасти скрадывалось седой бородой. Для Музгарки старик не был ни красив, ни некрасив.</z> <z><o></o>Пока старик растоплял печь, уже рассвело. Серое зимнее утро занялось с таким трудом, точно невидимому солнцу было больно светить. В избушке едва можно было рассмотреть дальнюю стену, у которой тянулись широкие нары, устроенные из тяжелых деревянных плах. Единственное окно, наполовину залепленное рыбьим пузырем, едва пропускало свет. Музгарко сидел у порога и терпеливо наблюдал за хозяином, изредка виляя хвостом. Но и собачьему терпению бывает конец, и Музгарко опять слабо взвизгнул.</z> <z><o></o>— Сейчас, не торопись, — ответил ему старик, придвигая к огню чугунный котелок с водой. — Успеешь...</z> <z><o></o>Музгарко лег и, положив остромордую голову в передние лапы, не спускал глаз с хозяина. Когда старик накинул на плечи дырявый пониток, собака радостно залаяла и бросилась в дверь.</z> <z><o></o>— То-то вот у меня поясница третий день болит, — объяснил старик собаке на ходу. — Оно и вышло, што к ненастью. Вона как снежок подваливает...</z> <z><o></o>За одну ночь все кругом совсем изменилось, — лес казался ближе, река точно сузилась, а низкие зимние облака ползли над самой землей и только не цеплялись за верхушки елей и пихт. Вообще вид был самый печальный, а пушинки снега продолжали кружиться в воздухе и беззвучно падали на помертвевшую землю. Старик оглянулся назад, за свою избушку — за ней уходило ржавое болото, чуть тронутое кустиками и жесткой болотной травой. С небольшими перерывами это болото тянулось верст на пятьдесят и отделяло избушку от всего живого мира. А какая она маленькая показалась теперь старику, эта избушка, точно за ночь вросла в землю...</z> <z><o></o>К берегу была причалена лодка-душегубка. Музгарко первый вскочил в нее, оперся передними лапами на край и зорко посмотрел вверх реки, туда, где выдавался мыс, и слабо взвизгнул.</z> <z><o></o>— Чему обрадовался спозаранку? — окликнул его старик. — Погоди, может, и нет ничего...</z> <z><o></o>Собака знала, что есть, и опять взвизгнула: она видела затонувшие поплавки закинутой в омуте снасти. Лодка полетела вверх по реке у самого берега. Старик стоял на ногах и гнал лодку вперед, подпираясь шестом. Он тоже знал по визгу собаки, что будет добыча. Снасть действительно огрузла самой серединой, и, когда лодка подошла, деревянные поплавки повело книзу.</z> <z><o></o>— Есть, Музгарко...</z> <z><o></o>Снасть состояла из брошенной поперек реки бечевы с поводками из тонких шнуров и волосяной лесы. Каждый поводок заканчивался острым крючком. Подъехав к концу снасти, старик осторожно начал выбирать ее в лодку. Добыча была хорошая: два больших сига, несколько судаков, щука и целых пять штук стерлядей. Щука попалась большая, и с ней было много хлопот. Старик осторожно подвел ее к лодке и сначала оглушил своим шестом, а потом уже вытащил. Музгарко сидел в носу лодки и внимательно наблюдал за работой.</z> <z><o></o>— Любишь стерлядку? — дразнил его старик, показывая рыбу. — А ловить не умеешь... Погоди, заварим сегодня уху. К ненастью рыба идет лучше на крюк... В омуте она теперь сбивается на зимнюю лежанку, а мы ее из омута и будем добывать: вся наша будет. Лучить ужо поедем... Ну, а теперь айда домой!.. Судаков-то подвесим, высушим, а потом купцам продадим...</z> <z><o></o>Старик запасал рыбу с самой весны: часть вялил на солнце, другую сушил в избе, а остатки сваливал в глубокую яму вроде колодца; эта последняя служила кормом Музгарке. Свежая рыба не переводилась у него целый год, только не хватало у него соли, чтобы ее солить, да и хлеба не всегда доставало, как было сейчас. Запас ему оставляли с зимы до зимы.</z> <z><o></o>— Скоро обоз придет, — объяснил старик собаке. — Привезут нам с тобой и хлеба, и соли, и пороху... Вот только избушка наша совсем развалилась, Музгарко.</z> <z><o></o>Осенний день короток. Старик все время проходил около своей избушки, поправляя и то и другое, чтобы лучше ухорониться на зиму. В одном месте мох вылез из пазов, в другом — бревно подгнило, в третьем — угол совсем осел и, того гляди, отвалится. Давно бы уж новую избушку пора ставить, да одному все равно ничего не поделать.</z> <z><o></o>— Как-нибудь, может, перебьюсь зиму, — думал старик вслух, постукивая топором в стену. — А вот обоз придет, так тогда...</z> <z><o></o>Выпавший снег все мысли старика сводил на обоз, который приходил по первопутку, когда вставали реки. Людей он только и видел один раз в году. Было о чем подумать. Музгарко отлично понимал каждое слово хозяина и при одном слове «обоз» смотрел вверх реки и радостно взвизгивал, точно хотел ответить, что вон, мол, откуда придет обоз-то — из-за мыса.</z> <z><o></o>К избе был приделан довольно большой низкий сруб, служивший летом амбаром, а зимой казармой для ночлега ямщиков. Чтобы защитить от зимней непогоды лошадей, старик с осени устраивал около казармы из молодых пушистых пихт большую загородку. Намаются лошади тяжелой дорогой, запотеют, а ветер дует холодный, особенно с солновосхода. Ах, какой бывает ветер! — даже дерево не выносит и поворачивает свои ветви в теплую сторону, откуда весной летит всякая птица.</z> <z><o></o>Кончив работу, старик сел на обрубок дерева под окном избушки и задумался. Собака села у его ног и положила свою умную голову к нему на колени. О чем думал старик? Первый снег всегда и радовал его и наводил тоску, напоминая старое, что осталось вон за теми горами, из которых выбегала река Студеная. Там у него были и свой дом, и семья, и родные были, а теперь никого не осталось. Всех он пережил, и вот где привел бог кончать век: умрет — некому глаза закрыть. Ох, тяжело старое одиночество, а тут лес кругом, вечная тишина, и не с кем слова сказать! Одна отрада оставалась: собака. И любил же ее старик гораздо больше, чем любят люди друг друга. Ведь она для него была все и тоже любила его. Не один раз случалось так, что на охоте Музгарко жертвовал своей собачьей жизнью за хозяина, и уже два раза медведь помял его за отчаянную храбрость.</z> <z><o></o>— А ведь стар ты стал, Музгарко, — говорил старик, гладя собаку по спине. — Вон и спина прямая стала, как у волка, и зубы притупились, и в глазах муть... Эх, старик, старик, съедят тебя зимой волки!.. Пора, видно, нам с тобой и помирать...</z> <z><o></o>Собака была согласна и помирать... Она только теснее прижималась всем телом к хозяину и жалобно моргала. А он сидел и все смотрел на почерневшую реку, на глухой лес, зеленой стеной уходивший на сотни верст туда, к студеному морю, на чуть брезжившие горы в верховьях Студёной, — смотрел, и не шевелился, охваченный своей тяжелой стариковской думой.</z> <z><o></o>Вот о чем думал старик.</z> <z><o></o>Родился и вырос он в глухой лесной деревушке Чалпан, засевшей на реке Колве. Место было глухое, лесистое, хлеб не родился, и мужики промышляли кто охотой, кто сплавом леса, кто рыбной ловлей. Деревня была бедная, как почти все деревни в Чердынском крае, и многие уходили на промысел куда-нибудь на сторону: на солеваренные промыслы в Усолье, на плотбища по реке Вишере, где строились лесопромышленниками громадные баржи, на железные заводы по реке Каме.</z> <z><o></o>Старик тогда был совсем молодым, и звали его по деревне Елеской Шишмарем, — вся семья была Шишмари. Отец промышлял охотой, и Елеска с ним еще мальчиком прошел всю Колву. Били они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя, — что попадет. Из дому уходили недели на две, на три. Потом Елеска вырос, женился и зажил своим домом в Чалпане, а сам по-прежнему промышлял охотой. Стала потихоньку у Елески подрастать своя семья — два мальчика да девочка; славные ребятки росли и были бы отцу подмогой на старости лет. Но богу было угодно другое: в холерный год семья Елески вымерла... Случилось это горе осенью, когда он ушел с артелью других охотников в горы за оленями. Ушел он семейным человеком, а вернулся бобылем. Тогда половина народу в Чалпане вымерла: холера прошла на Колву с Камы, куда уходили на сплавы чалпанские мужики. Они и занесли с собой страшную болезнь, которая косила людей, как траву.</z> <z><o></o>Долго горевал Елеска, но второй раз не женился: поздно было вторую семью заводить. Так он и остался бобылем и пуще прежнего занялся охотой. В лесу было весело, да и привык уж очень к такой жизни Елеска. Только и тут стряслась с ним великая беда. Обошел он медвежью берлогу, хорошего зверя подглядел и уже вперед рассчитал, что в Чердыни за медвежью шкуру получит все пять рублей. Не в первый раз выходил на зверя с рогатиной да с ножом; но на этот раз сплоховал: поскользнулась у Елески одна нога, и медведь насел на него. Рассвирепевший зверь обломал охотника насмерть, а лицо сдвинул ударом лапы на сторону. Едва приполз Елеска из лесу домой, и здесь свой знахарь лечил его целых полгода; остался жив, а только сделался уродом. Не мог далеко уходить в лес, как прежде, когда ганивал сохатого на лыжах верст по семидесяти, не мог промышлять наравне с другими охотниками, — одним словом, пришла беда неминучая.</z> <z><o></o>В своей деревне делать Елеске было нечего, кормиться мирским подаянием не хотел, и отправился он в город Чердынь, к знакомым купцам, которым раньше продавал свою охотничью добычу. Может, место какое-нибудь обыщут Елеске богатые купцы. И нашли.</z> <z><o></o>— Бывал на волоке с Колвы на Печору? — спрашивали его промышленники. — Там на реке Студеной зимовье, — так вот тебе быть там сторожем... Вся работа только зимой: встретить да проводить обозы, а там гуляй себе целый год. Харч мы тебе будем давать, и одежду, и припас всякий для охоты — поблизости от зимовья промышлять можешь.</z> <z><o></o>— Далеконько, ваше степенство... — замялся Елеска. — Во все стороны от зимовья верст на сто жилья нет, а летом туда и не пройдешь.</z> <z><o></o>— Уж это твое дело; выбирай из любых: дома голодать или на зимовье барином жить...</z> <z><o></o>Подумал Елеска и согласился, а купцы высылали ему и харч и одежду только один год. Потом Елеска должен был покупать все на свои деньги от своей охоты и рыбной ловли на зимовке. Так он и жил в лесу. Год шел за годом. Елеска состарился и боялся только одного, что придет смертный час и некому будет его похоронить.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4531/index.html">Зимовье на Студеной</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>До обоза, пока реки еще не стали, старик успел несколько раз сходить на охоту. Боровой рябчик поспел давно, но бить его не стоило, потому что все равно сгниет в тепле. Обозный приказчик всегда покупал у старика рябчиков с особым удовольствием, потому что из этих мест шел крепкий и белый рябчик, который долго не портился, а это всего важнее, потому что убитые на Студеной рябчики долетали до Парижа. Их скупали купцы в Чердыни, а потом отправляли в Москву, а из Москвы рябчиков везли громадными партиями за границу. Старик на двадцать верст от своей избушки знал каждое дерево и с лета замечал все рябиные выводки, где они высиживались, паслись и кормились. Когда выводки поспевали, он знал, сколько штук в каждом, но для себя не прочил ни одного, потому что это был самый дорогой товар и он получал за него самый дорогой припас — порох и дробь.</z> <z><o></o>Нынешняя охота посчастливилась необыкновенно, так что старик заготовил пар тридцать еще до прихода обоза и боялся только одного: как бы не ударила ростепель. Редко случалась такая ростепель на Студеной, но могла и быть.</z> <z><o></o>— Ну, теперь мы с тобой на припас добыли, — объяснял старик собаке, с которой всегда разговаривал, как с человеком. — А пока обоз ходит с хлебом на Печору, мы и харч себе обработаем... Главное — соли добыть побольше. Ежели бы у нас с тобой соль была, так богаче бы нас не было вплоть до самой Чердыни.</z> <z><o></o>О соли старик постоянно говорил: «Ах, кабы соль была — не житье, а рай». Теперь рыбу ловил только для себя, а остальную сушил, — какая цена такой сушеной рыбе? А будь соль, тогда бы он рыбу солил, как печорские промышленники, и получал бы за нее вдвое больше, чем теперь. Но соль стоила дорого, а запасать ее приходилось бы пудов по двадцати, — где же такую уйму деньжищ взять, когда с грехом пополам хватало на харч да на одежду? Особенно жалел старик, когда летним делом, в петровки, убивал оленя: свежее мясо портится скоро, — два дня поесть оленины, а потом бросай! Сушеная оленина — как дерево.</z> <z><o></o>Стала и Студеная. Горная холодная вода долго не замерзает, а потом лед везде проедается полыньями. Это ключи из земли бьют. Запасал теперь старик и свежую рыбу, которую можно было сейчас морозить, как рябчиков. Лиха беда в том, что времени было мало. Того и гляди, что подвалит обоз.</z> <z><o></o>— Скоро, Музгарко, харч нам придет...</z> <z><o></o>Собственно, хлеб у старика вышел еще до заморозков, и он подмешивал к остаткам ржаной муки толченую сухую рыбу. Есть одно мясо или одну рыбу было нельзя. Дня через три так отобьет, что потом в рот не возьмешь. Конечно, самоеды и вогулы питаются одной рыбой, так они к этому привычны, а русский человек — хлебный и не может по-ихнему.</z> <z><o></o>Обоз пришел совершенно неожиданно. Старик спал ночью, когда заскрипели возы и послышался крик:</z> <z><o></o>— Эй, дедушка, жив ли ты?.. Примай гостей... Давно не видались.</z> <z><o></o>Старика больше всего поразило то, что Музгарко прокараулил дорогих, жданных гостей. Обыкновенно он чуял их, когда обоз еще был версты за две, а нынче не слыхал. Он даже не выскочил на улицу, чтобы полаять на лошадей, а стыдливо спрятался под хозяйскую лавку и не подал голоса.</z> <z><o></o>— Музгарко, да ты в уме ли! — удивлялся старик. — Проспал обоз... ах, нехорошо!..</z> <z><o></o>Собака выползла из-под лавки, лизнула его в руку и опять скрылась: она сама чувствовала себя виноватой.</z> <z><o></o>— Эх, стар стал: нюх потерял, — заметил с грустью старик. — И слышит плохо на левое ухо.</z> <z><o></o>Обоз состоял возов из пятидесяти... На Печору чердынские купцы отправляли по первопутку хлеб, соль, разные харчи и рыболовную снасть, а оттуда вывозили свежую рыбу. Дело было самое спешное, чтобы добыть печорскую рыбу раньше других, — шла дорогая печорская семга. Обоз должен сломать трудную путину в две недели, и ямщики спали только во время кормежек, пока лошади отдыхали. Особенно торопились назад, тогда уж и спать почти не приходилось. А дорога через волок была трудная, особенно горами. Дорога скверная, каменистая, сани некованые, а по речкам везде наледи да промоины. Много тут погублено хороших лошадей, а людям приходилось работать, как нигде: вывозить возы в гору на себе, добывать их из воды, вытаскивать из раскатов. Только одни колвинские ямщики и брались за такую проклятую работу, потому что гнала на Печору горькая нужда.</z> <z><o></o>В зимовье на Студеной обоз делал передышку: вместо двухчасовой кормежки лошади здесь отдыхали целых четыре. Казарму старик подтопил заранее, и ямщики, пустив лошадей к корму, завалились спать на деревянных нарах ямщичьим мертвым сном. Не спал только молодой приказчик, еще в первый раз ехавший на Печору. Он сидел у старика в избушке и разговаривал.</z> <z><o></o>— И не страшно тебе в лесу, дедушка?</z> <z><o></o>— А чего бояться, Христос с нами! Привычное наше дело. В лесу выросли.</z> <z><o></o>— Да как же не бояться: один в лесу...</z> <z><o></o>— А у меня песик есть... Вот вдвоем и коротаем время. По зимам вот волки одолевают, так он мне вперед сказывает, когда придут они в гости. Чует... И дошлая: сама поднимает волков. Они бросятся за ней, а я их из ружья... Умнеющая собака: только не скажет, как человек. Я с ней всегда разговариваю, а то, пожалуй, и говорить разучишься...</z> <z><o></o>— Откуда же ты такую добыл, дедушка?</z> <z><o></o>— А бог мне ее послал... Не ладно это про пса говорить, а только оно похоже. Давно это было, почитай, годов с десять. Вот по зиме, этак перед рождеством, выслеживал я в горах лосей... Была у меня собачка, еще с Колвы привел. Ну, ничего, правильный песик: и зверя брал, и птицу искал, и белку — все как следует. Только иду я с ним по лесу, и вдруг вот этот Музгарко прямо как выскочит на меня. Даже испугал... Не за обычай это у наших промысловых собак, штобы к незнакомому человеку ластиться, как к хозяину, а эта так прямо ко мне и бросилась. Вижу, што дело как будто неладно. А он этак смотрит на меня, умненько таково, а сам ведет все дальше... И што бы ты думал, братец ты мой, ведь привел! В логовине этак вижу шалашик из хвои, а из шалашика чуть пар... Подхожу. В шалашике вогул лежит, болен, значит, и от своей артели отстал... Пряменько сказать: помирал человек. На охоте его ухватила немочь, другим-то не ждать. Увидал меня, обрадовался, а сам едва уж языком ворочает. Больше все руками объяснял. Вот он меня и благословил этим песиком... При мне и помер, сердяга, а я его закопал в снегу, заволок хворостом да бревном придавил сверху, штобы волки не съели. А Музгарко, значит, мне достался... Это по речке я его и назвал, где вогул помирал: Музгаркой звать речку, ну, я и собаку так же назвал. И умный песик... По лесу идет, так после него хоть метлой подметай, — ничего не найдешь. Ты думаешь, он вот сейчас не понимает, што о нем говорят?.. Все понимает...</z> <z><o></o>— Зачем он под лавкой-то лежит?</z> <z><o></o>— А устыдился, потому обоз прокараулил. Стар стал... Два раза меня от медведя ухранял: медведь-то на меня, а он его и остановил. Прежде я с рогатиной ходил на медведя, когда еще в силе был, а как один меня починил, ну, я уж из ружья норовлю его свалить. Тоже его надо умеючи взять: смышлястый зверь.</z> <z><o></o>— Ну, а зимой-то, поди, скучно в избушке сидеть?</z> <z><o></o>— Привышное дело... Вот только праздники когда, так скушновато. Добрые люди в храме божьем, а у меня волки обедню завывают. Ну, я тогда свечку затеплю перед образом, и сам службу пою... Со слезами тоже молюсь.</z> <z><o></o>Славный этот приказчик, молодой такой, и все ему надо знать. Елеска обрадовался живому человеку и все рассказывал про свою одинокую жизнь в лесу.</z> <z><o></o>— У меня по весне праздник бывает, милый человек, когда с теплого моря птица прилетит. И сколько ее летит: туча... По Студеной-то точно ее насыпано... Всякого сословия птица: и утки, и гуси, и кулики, и чайки, и гагары... Выйдешь на заре, так стон стоит по Студеной. И нет лучше твари, как перелетная птица: самая божья тварь... Большие тыщи верст летит, тоже устанет, затощает и месту рада. Прилетела, вздохнула денек и сейчас гнездо налаживать... А я хожу и смотрю: мне бог гостей прислал. И как наговаривают... Слушаешь, слушаешь, инда слеза проймет. Любезная тварь — перелетная птица... Я ее не трогаю, потому трудница перед господом. А когда гнезда она строит, это ли не божецкое произволенье... Человеку так не состроить. А потом матки с выводками на Студеную выплывут... Красота, радость... Плавают, полощутся, гогочут... Неочерпаемо здесь перелетной птицы. Праздником все летечко прокатится, а к осени начнет птица грудиться стайками: пора опять в дорогу. И собираются, как люди... Лопочут по-своему, суетятся, молодых учат, а потом и поднялись... Ранним утром снимаются с места, вожак в голове летит. А есть и такие, которые остаются: здоровьем слаба выйдет, или позднышки выведутся... Жаль на них глядеть. Кричат, бедные, когда мимо них стая за стаей летит. На Студеной все околачиваются. Плавают-плавают, пока забереги настынут, потом в полыньях кружатся... Ну, этих уже я из жалости пришибу. Што ей маяться-то, все равно сгибнет... Лебеди у меня тут в болоте гнезда вьют. Всякой твари свое произволенье, свой предел... Одного только у меня не хватает, родной человек: который год прошу ямщиков, штобы петушка мне привезли... Зимой-то ночи долгие, конца нет, а петушок-то и сказал бы, который час на дворе.</z> <z><o></o>— В следующий раз я тебе привезу самого горластого, дедушка: как дьякон будет орать.</z> <z><o></o> — Ах, родной, то-то уважил бы старика... Втроем бы мы вот как зажили! Скучно, когда по зимам мертвая тишь встанет, а тут бы петушок, глядишь, и взвеселил. Тоже не простая тваринка, петушок-то; другой такой нет, чтобы часы сказывала. На потребу человеку петушок сотворен.</z> <z><o></o>Приказчика звали Флегонтом. Он оставил старому Елеске и муки, и соли, и новую рубаху, и пороху, а на обратном пути с Печоры привез подарок.</z> <z><o></o>— Я тебе часы привез, дедушка, — весело говорил он, подавая мешок с петухом.</z> <z><o></o>— Ах, кормилец, ах, родной... Да как я тебя благодарить буду? Ну, пошли тебе бог всего, чего сам желаешь. Поди, и невеста где-нибудь подгляжена, так любовь да совет...</z> <z><o></o>— Есть такой грех, дедушка, — весело ответил Флегонт, встряхивая русыми кудрями. — Есть в Чердыни два светлых глаза: посмотрели они на меня, да и заворожили... Ну, оставайся с богом.</z> <z><o></o>— Соболька припасу твоей невесте на будущую осень, как опять поедешь на Печору. Есть у меня один на примете.</z> <z><o></o>Ушел обоз в обратный путь, и остался старик с петушком. Радости-то сколько!.. Пестренький петушок, гребешок красненький — ходит по избушке, каждое перышко играет. А ночью как гаркнет... То-то радость и утешение! Каждое утро стал Елеска теперь разговаривать со своим петушком, и Музгарко их слушает.</z> <z><o></o>— Што, завидно тебе, старому? — дразнит Елеска собаку. — Только твоего и ремесла, што лаять... А вот ты по-петушиному спой!..</z> <z><o></o>Заметил старик, как будто заскучал Музгарко. Понурый такой ходит... Неможется что-то собаке. Должно полагать, ямщики сглазили.</z> <z><o></o>— Музгарушко, да што это с тобой попритчилось? Где болит?</z> <z><o></o>Лежит Музгарко под лавкой, положил голову между лапами и только глазами моргает.</z> <z><o></o>Всполошился старик: накатилась беда неожиданная. А Музгарко все лежит, не ест, не пьет и голосу не подает.</z> <z><o></o>— Музгарушко, милый!</z> <z><o></o>Вильнул хвостом Музгарко, подполз к хозяину, лизнул руку и тихо взвыл. Ох, плохо дело!..</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4531/index.html">Зимовье на Студеной</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Ходит ветер по Студеной, наметает саженные сугробы снега, завывает в лесу, точно голодный волк, избушка Елески совсем потонула в снегу. Торчит без малого одна труба, да вьется из нее синяя струйка дыма...</z> <z><o></o>Воет пурга уже две недели, две недели не выходит из своей избушки старик и все сидит над больной собакой. А Музгарко лежит и едва дышит: пришла Музгаркина смерть.</z> <z><o></o>— Кормилец ты мой... — плачет старик и целует верного друга. — Родной ты мой... ну, где болит?..</z> <z><o></o>Ничего не отвечает Музгарко, как раньше. Он давно почуял свою смерть и молчит... Плачет, убивается старик, а помочь нечем: от смерти лекарства нет. Ах, горе какое лютое привалилось!.. С Музгаркой умерла последняя надежда старика, и ничего, ничего не оставалось для него, кроме смерти. Кто теперь будет искать белку, кто облает глухаря, кто выследит оленя? Смерть без Музгарки, ужасная голодная смерть. Хлебного припаса едва хватит до крещения, а там помирать...</z> <z><o></o>Воет пурга, а старик вспоминает, как жил он с Музгаркой, как ходил на охоту и промышлял себе добычу. Куда он без собаки?</z> <z><o></o>А тут еще волки... Учуяли беду, пришли к избушке и завыли. Целую ночь так-то выли, надрывая душу. Некому теперь пугнуть их, облаять, подманить на выстрел... Вспомнился старику случай, как одолевал его медведь-шатун. Шатунами называют медведей, которые вовремя не залегли с осени в берлогу и бродят по лесу. Такой шатун — самый опасный зверь... Вот и повадился медведь к избушке: учуял запасы у старика. Как ночь, так и придет. Два раза на крышу залезал и лапами разгребал снег. Потом выворотил дверь в казарме и утащил целый ворох запасенной стариком рыбы. Донял-таки шатун Елеску до самого нельзя. Озлобился на него старик за озорство, зарядил винтовку пулей и вышел с Музгаркой. Медведь так и прянул на старика и, наверно бы, его смял под себя, прежде чем тот успел бы в него выстрелить, но спас Музгарко. Ухватил он зверя сзади и посадил, а Елескина пуля не знала промаха... Да мало ли было случаев, когда собака спасала старика...</z> <z><o></o>Музгарко издох перед самым рождеством, когда мороз трещал в лесу. Дело было ночью. Елеска лежал на своей лавочке и дремал. Вдруг его точно что кольнуло. Вскочил он, вздул огня, зажег лучину, подошел к собаке, — Музгарко лежал мертвый. Елеска похолодел: это была его смерть.</z> <z><o></o>— Музгарко, Музгарко... — повторял несчастный старик, целуя мертвого друга. — Што я теперь делать буду без тебя?</z> <z><o></o>Не хотел Елеска, чтобы волки съели мертвого Музгарко, и закопал его в казарме. Три дня он долбил мерзлую землю, сделал могилку и со слезами похоронил в ней верного друга.</z> <z><o></o>Остался один петушок, который по-прежнему будил старика ночью. Проснется Елеска и сейчас вспомнит про Музгарко. И сделается ему горько и тошно до смерти. Поговорить не с кем. Конечно, петушок — птица занятная, а все-таки птица и ничего не понимает.</z> <z><o></o>— Эх, Музгарко! — повторял Елеска по нескольку раз в день, чувствуя, как все начинает у него валиться из рук.</z> <z><o></o>Бедным людям приходится забывать свое горе за работой. Так было и тут. Хлебные запасы приходили к концу, и пора было Елеске подумать о своей голове. А главное, тошно ему теперь показалось оставаться в своей избушке.</z> <z><o></o>— Эх, брошу все, уйду домой на Колву, а то в Чердынь проберусь! — решил старик.</z> <z><o></o>Поправил он лыжи, на которых еще молодым гонял оленей, снарядил котомку, взял запасу дней на пять, простился с Музгаркиной могилой и тронулся в путь. Жаль было петушка оставлять одного, и Елеска захватил его с собой: посадил в котомку и понес. Отошел старик до каменного мыса, оглянулся на свое жилье и заплакал: жаль стало насиженного, теплого угла.</z> <z><o></o>— Прощай, Музгарко...</z> <z><o></o>Трудная дорога вела с зимовья на Колву. Сначала пришлось идти на лыжах по Студеной. Это было легко, но потом начались горы, и старик скоро выбился из сил. Прежде-то, как олень, бегал по горам, а тут на двадцати верстах обессилел. Хоть ложись и помирай... Выкопал он в снегу ямку поглубже, устлал хвоей, развел огонька, поел, что было в котомке, и прилег отдохнуть. И петушка закрыл котомкой... С устали он скоро заснул. Сколько он спал, долго ли, коротко ли, только проснулся от петушиного крика.</z> <z><o></o>«Волки...» — мелькнуло у него в голове.</z> <z><o></o>Но хочет он подняться и не может, точно кто его связал веревками. Даже глаз не может открыть... Еще раз крикнул петух и затих: его вместе с котомкой утащил из ямы волк. Хочет подняться старик, делает страшное усилие и слышит вдруг знакомый лай: точно где-то под землей взлаял Музгарко. Да, это он... Ближе, ближе — это он по следу нижним чутьем идет. Вот уже совсем близко, у самой ямы... Открывает Елеска глаза и видит: действительно Музгарко, а с Музгаркой тот самый вогул, первый его хозяин, которого он в снегу схоронил.</z> <z><o></o>— Ты здесь, дедушка? — спрашивает вогул, а сам смеется. — Я за тобой пришел...</z> <z><o></o>Дунул холодный ветер, рванул комья снега с высоких елей и пихт, и посыпался он на мертвого Елеску; к утру от его ямки и следов не осталось.</z>

4526

И дик и невесел наш север холодный, Но ты сохранила вполне Горячее сердце и разум свободный В суровой, чужой стороне. С тяжелой тоскою по родине дальней, Скромна, благородно-горда, Ты шла одиноко дорогой печальной Под гнетом забот и труда. Ты злому невежде и плуту не мстила; Как голубь, нежна и кротка, Ты черные сплетни презреньем казнила, Прощала всегда дурака. Ты грусти своей показать не хотела Пред бедной и жалкой толпой И смело на пошлые лица глядела, Сквозь слезы смеялась порой. Но рано иль поздно минует невзгода — Недаром ты крепла в борьбе, — Как дочери милой, родная природа Откроет объятья тебе. И ты отдохнешь... Но под кровлей родною Не помни минувшего зла; Поверь: на Руси не одною душою Ты крепко любима была. И дик и невесел наш север холодный, Но ты сохранила вполне Горячее сердце и разум свободный В суровой, чужой стороне. С тяжелой тоскою по родине дальней, Скромна, благородно-горда, Ты шла одиноко дорогой печальной Под гнетом забот и труда. Ты злому невежде и плуту не мстила; Как голубь, нежна и кротка, Ты черные сплетни презреньем казнила, Прощала всегда дурака. Ты грусти своей показать не хотела Пред бедной и жалкой толпой И смело на пошлые лица глядела, Сквозь слезы смеялась порой. Но рано иль поздно минует невзгода — Недаром ты крепла в борьбе, — Как дочери милой, родная природа Откроет объятья тебе. И ты отдохнешь... Но под кровлей родною Не помни минувшего зла; Поверь: на Руси не одною душою Ты крепко любима была.

И. С. Никитин

⟨В альбом М. И. Жюно⟩ («И дик и невесел наш север холодный...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4526/index.html">⟨В альбом М. И. Жюно⟩ («И дик и невесел наш север холодный...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>⟨В альбом М. И. Жюно⟩</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>И дик и невесел наш север холодный,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Но ты сохранила вполне</v><c></c> <v><m></m>Горячее сердце и разум свободный</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В суровой, чужой стороне.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>С тяжелой тоскою по родине дальней,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Скромна, благородно-горда,</v><c></c> <v><m></m>Ты шла одиноко дорогой печальной</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Под гнетом забот и труда.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты злому невежде и плуту не мстила;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Как голубь, нежна и кротка,</v><c></c> <v><m></m>Ты черные сплетни презреньем казнила,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Прощала всегда дурака.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты грусти своей показать не хотела</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пред бедной и жалкой толпой</v><c></c> <v><m></m>И смело на пошлые лица глядела,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сквозь слезы смеялась порой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но рано иль поздно минует невзгода —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Недаром ты крепла в борьбе, —</v><c></c> <v><m></m>Как дочери милой, родная природа</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Откроет объятья тебе.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ты отдохнешь... Но под кровлей родною</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не помни минувшего зла;</v><c></c> <v><m></m>Поверь: на Руси не одною душою</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ты крепко любима была.</v><c></c></z> <cr>Май 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4526/index.html">⟨В альбом М. И. Жюно⟩ («И дик и невесел наш север холодный...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>⟨В альбом М. И. Жюно⟩</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>И дик и невесел наш север холодный,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Но ты сохранила вполне</v><c></c> <v><m></m>Горячее сердце и разум свободный</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В суровой, чужой стороне.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>С тяжелой тоскою по родине дальней,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Скромна, благородно-горда,</v><c></c> <v><m></m>Ты шла одиноко дорогой печальной</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Под гнетом забот и труда.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты злому невежде и плуту не мстила;</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Как голубь, нежна и кротка,</v><c></c> <v><m></m>Ты черные сплетни презреньем казнила,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Прощала всегда дурака.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ты грусти своей показать не хотела</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Пред бедной и жалкой толпой</v><c></c> <v><m></m>И смело на пошлые лица глядела,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Сквозь слезы смеялась порой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но рано иль поздно минует невзгода —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Недаром ты крепла в борьбе, —</v><c></c> <v><m></m>Как дочери милой, родная природа</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Откроет объятья тебе.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И ты отдохнешь... Но под кровлей родною</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Не помни минувшего зла;</v><c></c> <v><m></m>Поверь: на Руси не одною душою</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Ты крепко любима была.</v><c></c></z> <cr>Май 1856</cr></pmm></pms></div>

4519

Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная, Росла ты под бурями, от зноя повысохла, Идет зима с вьюгами, а всё ты шатаешься; Прошла почти молодость, — отрады нет молодцу. Жил дома — кручинился, покинул дом на́ горе; Работал без устали — остался без прибыли; Служил людям правдою — добра я не выслужил; Нашел друга по́ сердцу — сгубил свою голову! О милой вся думушка, и грусть, и заботушка, Жду, вот с нею встречуся, а встречусь — раскаюся: Скажу ей что ласково — молчит и не слушает; Я мукою мучуся — она улыбается... Легко красной девице чужой тоской тешиться, С ума сводить молодца, шутить злой изменою; Полюбит нена́долго — забудет по прихоти, Без друга соскучится — нарядом утешится... Уж полно печалиться! — твердят мне товарищи. Чужое безвременье нетрудно обсуживать! Узнаешь бессонницу, повесишь головушку, Прощаяся на́веки с последнею радостью... Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная, Росла ты под бурями, от зноя повысохла... Когда же мы, бедные, с тобой красовалися? Зачем с тобой, горькие, на свет показалися? Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная, Росла ты под бурями, от зноя повысохла, Идет зима с вьюгами, а всё ты шатаешься; Прошла почти молодость, — отрады нет молодцу. Жил дома — кручинился, покинул дом на́ горе; Работал без устали — остался без прибыли; Служил людям правдою — добра я не выслужил; Нашел друга по́ сердцу — сгубил свою голову! О милой вся думушка, и грусть, и заботушка, Жду, вот с нею встречуся, а встречусь — раскаюся: Скажу ей что ласково — молчит и не слушает; Я мукою мучуся — она улыбается... Легко красной девице чужой тоской тешиться, С ума сводить молодца, шутить злой изменою; Полюбит нена́долго — забудет по прихоти, Без друга соскучится — нарядом утешится... Уж полно печалиться! — твердят мне товарищи. Чужое безвременье нетрудно обсуживать! Узнаешь бессонницу, повесишь головушку, Прощаяся на́веки с последнею радостью... Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная, Росла ты под бурями, от зноя повысохла... Когда же мы, бедные, с тобой красовалися? Зачем с тобой, горькие, на свет показалися?

И. С. Никитин

Песня («Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4519/index.html">Песня («Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Песня</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная,</v><c></c> <v><m></m>Росла ты под бурями, от зноя повысохла,</v><c></c> <v><m></m>Идет зима с вьюгами, а всё ты шатаешься;</v><c></c> <v><m></m>Прошла почти молодость, — отрады нет молодцу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Жил дома — кручинился, покинул дом на́ горе;</v><c></c> <v><m></m>Работал без устали — остался без прибыли;</v><c></c> <v><m></m>Служил людям правдою — добра я не выслужил;</v><c></c> <v><m></m>Нашел друга по́ сердцу — сгубил свою голову!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>О милой вся думушка, и грусть, и заботушка,</v><c></c> <v><m></m>Жду, вот с нею встречуся, а встречусь — раскаюся:</v><c></c> <v><m></m>Скажу ей что ласково — молчит и не слушает;</v><c></c> <v><m></m>Я мукою мучуся — она улыбается...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Легко красной девице чужой тоской тешиться,</v><c></c> <v><m></m>С ума сводить молодца, шутить злой изменою;</v><c></c> <v><m></m>Полюбит нена́долго — забудет по прихоти,</v><c></c> <v><m></m>Без друга соскучится — нарядом утешится...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж полно печалиться! — твердят мне товарищи.</v><c></c> <v><m></m>Чужое безвременье нетрудно обсуживать!</v><c></c> <v><m></m>Узнаешь бессонницу, повесишь головушку,</v><c></c> <v><m></m>Прощаяся на́веки с последнею радостью...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная,</v><c></c> <v><m></m>Росла ты под бурями, от зноя повысохла...</v><c></c> <v><m></m>Когда же мы, бедные, с тобой красовалися?</v><c></c> <v><m></m>Зачем с тобой, горькие, на свет показалися?</v><c></c></z> <cr>1855</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4519/index.html">Песня («Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Песня</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная,</v><c></c> <v><m></m>Росла ты под бурями, от зноя повысохла,</v><c></c> <v><m></m>Идет зима с вьюгами, а всё ты шатаешься;</v><c></c> <v><m></m>Прошла почти молодость, — отрады нет молодцу.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Жил дома — кручинился, покинул дом на́ горе;</v><c></c> <v><m></m>Работал без устали — остался без прибыли;</v><c></c> <v><m></m>Служил людям правдою — добра я не выслужил;</v><c></c> <v><m></m>Нашел друга по́ сердцу — сгубил свою голову!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>О милой вся думушка, и грусть, и заботушка,</v><c></c> <v><m></m>Жду, вот с нею встречуся, а встречусь — раскаюся:</v><c></c> <v><m></m>Скажу ей что ласково — молчит и не слушает;</v><c></c> <v><m></m>Я мукою мучуся — она улыбается...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Легко красной девице чужой тоской тешиться,</v><c></c> <v><m></m>С ума сводить молодца, шутить злой изменою;</v><c></c> <v><m></m>Полюбит нена́долго — забудет по прихоти,</v><c></c> <v><m></m>Без друга соскучится — нарядом утешится...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж полно печалиться! — твердят мне товарищи.</v><c></c> <v><m></m>Чужое безвременье нетрудно обсуживать!</v><c></c> <v><m></m>Узнаешь бессонницу, повесишь головушку,</v><c></c> <v><m></m>Прощаяся на́веки с последнею радостью...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ковыль, моя травушка, ковыль бесприютная,</v><c></c> <v><m></m>Росла ты под бурями, от зноя повысохла...</v><c></c> <v><m></m>Когда же мы, бедные, с тобой красовалися?</v><c></c> <v><m></m>Зачем с тобой, горькие, на свет показалися?</v><c></c></z> <cr>1855</cr></pmm></pms></div>

4541

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья И в оный час явлений и чудес Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес. Тогда густеет ночь, как хаос на водах, Беспамятство, как Атлас, давит сушу... Лишь музы девственную душу В пророческих тревожат боги снах! Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья И в оный час явлений и чудес Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес. Тогда густеет ночь, как хаос на водах, Беспамятство, как Атлас, давит сушу... Лишь музы девственную душу В пророческих тревожат боги снах!

Ф. И. Тютчев

Видение («Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4541/index.html">Видение («Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...»)</a></div> <div class="title"><h1>Видение</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И в оный час явлений и чудес</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Живая колесница мирозданья</v><c></c> <v><m></m>Открыто катится в святилище небес.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тогда густеет ночь, как хаос на водах,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Беспамятство, как Атлас, давит сушу...</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Лишь музы девственную душу</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В пророческих тревожат боги снах!</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4541/index.html">Видение («Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...»)</a></div> <div class="title"><h1>Видение</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И в оный час явлений и чудес</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Живая колесница мирозданья</v><c></c> <v><m></m>Открыто катится в святилище небес.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Тогда густеет ночь, как хаос на водах,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Беспамятство, как Атлас, давит сушу...</v><c></c> <v><m></m><s16></s16>Лишь музы девственную душу</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>В пророческих тревожат боги снах!</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩</cr> </pmm></pms></div>

4527

Чуть сошлись мы — друг друга узнали. Ваши речи мне в душу запали, Но, увы! не услышать мне их. Не услышать мне звуков родных. Не помочь, видно, горю словами! На мгновенье я встретился с вами, Расстаюсь навсегда, навсегда: Унесетесь вы бог весть куда! Вот как жизнь иногда бестолкова! Вот как доля глупа и сурова! Уж как ляжет она на плечах — Белый свет помутится в глазах! Чуть сошлись мы — друг друга узнали. Ваши речи мне в душу запали, Но, увы! не услышать мне их. Не услышать мне звуков родных. Не помочь, видно, горю словами! На мгновенье я встретился с вами, Расстаюсь навсегда, навсегда: Унесетесь вы бог весть куда! Вот как жизнь иногда бестолкова! Вот как доля глупа и сурова! Уж как ляжет она на плечах — Белый свет помутится в глазах!

И. С. Никитин

«Чуть сошлись мы — друг друга узнали...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4527/index.html">«Чуть сошлись мы — друг друга узнали...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Чуть сошлись мы — друг друга узнали.</v><c></c> <v><m></m>Ваши речи мне в душу запали,</v><c></c> <v><m></m>Но, увы! не услышать мне их.</v><c></c> <v><m></m>Не услышать мне звуков родных.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не помочь, видно, горю словами!</v><c></c> <v><m></m>На мгновенье я встретился с вами,</v><c></c> <v><m></m>Расстаюсь навсегда, навсегда:</v><c></c> <v><m></m>Унесетесь вы бог весть куда!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот как жизнь иногда бестолкова!</v><c></c> <v><m></m>Вот как доля глупа и сурова!</v><c></c> <v><m></m>Уж как ляжет она на плечах —</v><c></c> <v><m></m>Белый свет помутится в глазах!</v><c></c></z> <cr>Май (?) 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4527/index.html">«Чуть сошлись мы — друг друга узнали...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Чуть сошлись мы — друг друга узнали.</v><c></c> <v><m></m>Ваши речи мне в душу запали,</v><c></c> <v><m></m>Но, увы! не услышать мне их.</v><c></c> <v><m></m>Не услышать мне звуков родных.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не помочь, видно, горю словами!</v><c></c> <v><m></m>На мгновенье я встретился с вами,</v><c></c> <v><m></m>Расстаюсь навсегда, навсегда:</v><c></c> <v><m></m>Унесетесь вы бог весть куда!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Вот как жизнь иногда бестолкова!</v><c></c> <v><m></m>Вот как доля глупа и сурова!</v><c></c> <v><m></m>Уж как ляжет она на плечах —</v><c></c> <v><m></m>Белый свет помутится в глазах!</v><c></c></z> <cr>Май (?) 1856</cr></pmm></pms></div>

4532

I Едва только дворник отворил калитку, как Постойко с необыкновенной ловкостью проскользнул мимо него на улицу. Это случилось утром. Постойке необходимо было подраться с пойнтером из соседнего дома, — его выпускали погулять в это время. — А, ты опять здесь, мужлан? — проворчал пойнтер, скаля свои белые длинные зубы и вытягивая хвост палкой. — Я тебе задам... Постойко задрал еще сильнее свой пушистый хвост, свернутый кольцом, ощетинился и смело пошел на врага. Они встречались каждый день в это время и каждый раз дрались до остервенения. Охотничий пес не мог видеть равнодушно кудластого дворового пса, а тот в свою очередь сгорал от нетерпения запустить свои белые зубы в выхоленную кожу важничавшего барина. Пойнтера звали Аргусом, и он даже был раз на собачьей выставке, в самом отборном обществе других породистых и таких же выхоленных собак. Враги медленно подходили друг к другу, поднимали шерсть, скалили зубы, и только хотели вцепиться, как вдруг в воздухе свистнула длинная веревка и змеей обвила Аргуса. Он жалобно взвизгнул от боли, присел и даже закрыл глаза. А Постойко летел вдоль улицы стремглав, спасаясь от бежавших за ним людей с веревками. Он хотел улизнуть куда-нибудь в ворота, но везде все было еще заперто. Впереди выбежали дворники и загородили Постойке дорогу. Опять свистнула веревка, и Постойко очутился с арканом на шее. — А, попался, голубчик! — говорил какой-то верзила, подтаскивая несчастную собаку к большому фургону. Постойко сначала отчаянно сопротивлялся, но проклятая веревка ужасно давила шею, так что у него в глазах помутилось. Он даже не помнил, как его втолкнули в фургон. Там уже было до десятка разных собак, скромно жавшихся по углам: два мопса, болонка, сеттер, водолаз и несколько бездомных уличных собачонок, таких тощих и жалких, а в их числе и Аргус, забившийся со страху в самый дальний угол. — Могли бы и повежливее обращаться с нами, — пропищала болонка, сторонясь от уличных собак. — Моя генеральша узнает, так задаст... Эта противная собачонка ужасно важничала, и Постойко с удовольствием потрепал бы ее, но сейчас было не до нее. Пойманные собаки чувствовали себя сконфуженными и на время позабыли все свои собачьи расчеты. Спокойнее всех держал себя водолаз. Он не обращал ни на кого внимания, улегся по самой середине и зажмурился с такой важностью, точно какая важная особа. — Господин водолаз, как вы полагаете? — обратилась к нему болонка, виляя пушистым белым хвостом. — Здесь так грязно, а я не привыкла... Наконец, какое общество... фи!.. Конечно, меня схватили по ошибке и сейчас же выпустят, но все-таки неприятно. Пахнет здесь отвратительно... Водолаз полуоткрыл один глаз, презрительно посмотрел на болонку и еще важнее задремал. — Вы совершенно правы, сударыня, — ответил за него один из мопсов, приятно оскалясь. — Случилось простое недоразумение... Мы все попали сюда по ошибке. — Я предполагаю, что нас отправят на выставку, — откликнулся Аргус из своего угла: он немного оправился от страха. — Я уже раз был на выставке и могу сказать, что там совсем недурно. Главное, хорошо кормят... Одна из уличных собачонок горько засмеялась. Нечего сказать, на хорошую выставку привезут: она уже бывала в фургоне и только по счастливой случайности вырвалась. — Нас всех привезут в собачий приют и там повесят, — сообщила она приятную новость всей собачьей компании. — Я даже видела, как это делают. Длинный такой сарай, а в нем висят веревки... — Ах, замолчите, мне дурно... — запищала болонка. — Ах, дурно!.. — Повесят? — удивился водолаз, открывая глаза. — Желал бы я знать, кто смеет подойти ко мне?.. Бедный Постойко весь задрожал, когда услыхал роковое слово. Он даже почувствовал, как будто его шею уже что-то давит. За что же повесят? Неужели за то, что он хотел подраться с Аргусом?.. И Постойко и Аргус старались не смотреть теперь друг на друга, точно никогда и не встречались. Отчасти им было совестно, а отчасти и не до того, чтобы продолжать старую вражду. «Пусть уж лучше Аргуса повесят, — думал Постойко, — только меня бы выпустили...» Конечно, так нехорошо было думать, но в скверных обстоятельствах каждый заботится больше всего только о себе одном. Фургон покатился дальше, и дверь с железной решеткой отворялась только для того, чтобы принять новые жертвы. Сегодняшняя охота на бродячих собак была особенно удачна, и верзила, заправлявший всем делом, решил, что на сегодня достаточно. — Ступай домой, — сказал он кучеру. Нечего сказать, приятное путешествие «домой»!.. Все собаки чувствовали себя очень скверно, а один маленький мопсик даже взвыл. Помилуйте, что же это такое!.. А фургон все катился медленно и тяжело, точно на край света. Собак было много, и они поневоле толкали друг друга, когда фургон раскачивался на ухабах; а таких ухабов чем дальше, тем было больше. Таким образом, в этой толкотне Постойко и не заметил, как очутился рядом с Аргусом, даже ткнул его своей мордой в бок. — Извините, вы меня тычете своей мордой... — заметил Аргус с ядовитой любезностью хорошо воспитанной собаки; но, узнав приятеля, прибавил шепотом: — А ведь скверная история, Постойко!.. Я по крайней мере не имею никакого желания болтаться на веревке... Впрочем, меня хозяин выкупит. Постойко удрученно молчал. У него не было хозяина, а жил он как-то так, без хозяев. В город его привезли из деревни всего месяц назад. I Едва только дворник отворил калитку, как Постойко с необыкновенной ловкостью проскользнул мимо него на улицу. Это случилось утром. Постойке необходимо было подраться с пойнтером из соседнего дома, — его выпускали погулять в это время. — А, ты опять здесь, мужлан? — проворчал пойнтер, скаля свои белые длинные зубы и вытягивая хвост палкой. — Я тебе задам... Постойко задрал еще сильнее свой пушистый хвост, свернутый кольцом, ощетинился и смело пошел на врага. Они встречались каждый день в это время и каждый раз дрались до остервенения. Охотничий пес не мог видеть равнодушно кудластого дворового пса, а тот в свою очередь сгорал от нетерпения запустить свои белые зубы в выхоленную кожу важничавшего барина. Пойнтера звали Аргусом, и он даже был раз на собачьей выставке, в самом отборном обществе других породистых и таких же выхоленных собак. Враги медленно подходили друг к другу, поднимали шерсть, скалили зубы, и только хотели вцепиться, как вдруг в воздухе свистнула длинная веревка и змеей обвила Аргуса. Он жалобно взвизгнул от боли, присел и даже закрыл глаза. А Постойко летел вдоль улицы стремглав, спасаясь от бежавших за ним людей с веревками. Он хотел улизнуть куда-нибудь в ворота, но везде все было еще заперто. Впереди выбежали дворники и загородили Постойке дорогу. Опять свистнула веревка, и Постойко очутился с арканом на шее. — А, попался, голубчик! — говорил какой-то верзила, подтаскивая несчастную собаку к большому фургону. Постойко сначала отчаянно сопротивлялся, но проклятая веревка ужасно давила шею, так что у него в глазах помутилось. Он даже не помнил, как его втолкнули в фургон. Там уже было до десятка разных собак, скромно жавшихся по углам: два мопса, болонка, сеттер, водолаз и несколько бездомных уличных собачонок, таких тощих и жалких, а в их числе и Аргус, забившийся со страху в самый дальний угол. — Могли бы и повежливее обращаться с нами, — пропищала болонка, сторонясь от уличных собак. — Моя генеральша узнает, так задаст... Эта противная собачонка ужасно важничала, и Постойко с удовольствием потрепал бы ее, но сейчас было не до нее. Пойманные собаки чувствовали себя сконфуженными и на время позабыли все свои собачьи расчеты. Спокойнее всех держал себя водолаз. Он не обращал ни на кого внимания, улегся по самой середине и зажмурился с такой важностью, точно какая важная особа. — Господин водолаз, как вы полагаете? — обратилась к нему болонка, виляя пушистым белым хвостом. — Здесь так грязно, а я не привыкла... Наконец, какое общество... фи!.. Конечно, меня схватили по ошибке и сейчас же выпустят, но все-таки неприятно. Пахнет здесь отвратительно... Водолаз полуоткрыл один глаз, презрительно посмотрел на болонку и еще важнее задремал. — Вы совершенно правы, сударыня, — ответил за него один из мопсов, приятно оскалясь. — Случилось простое недоразумение... Мы все попали сюда по ошибке. — Я предполагаю, что нас отправят на выставку, — откликнулся Аргус из своего угла: он немного оправился от страха. — Я уже раз был на выставке и могу сказать, что там совсем недурно. Главное, хорошо кормят... Одна из уличных собачонок горько засмеялась. Нечего сказать, на хорошую выставку привезут: она уже бывала в фургоне и только по счастливой случайности вырвалась. — Нас всех привезут в собачий приют и там повесят, — сообщила она приятную новость всей собачьей компании. — Я даже видела, как это делают. Длинный такой сарай, а в нем висят веревки... — Ах, замолчите, мне дурно... — запищала болонка. — Ах, дурно!.. — Повесят? — удивился водолаз, открывая глаза. — Желал бы я знать, кто смеет подойти ко мне?.. Бедный Постойко весь задрожал, когда услыхал роковое слово. Он даже почувствовал, как будто его шею уже что-то давит. За что же повесят? Неужели за то, что он хотел подраться с Аргусом?.. И Постойко и Аргус старались не смотреть теперь друг на друга, точно никогда и не встречались. Отчасти им было совестно, а отчасти и не до того, чтобы продолжать старую вражду. «Пусть уж лучше Аргуса повесят, — думал Постойко, — только меня бы выпустили...» Конечно, так нехорошо было думать, но в скверных обстоятельствах каждый заботится больше всего только о себе одном. Фургон покатился дальше, и дверь с железной решеткой отворялась только для того, чтобы принять новые жертвы. Сегодняшняя охота на бродячих собак была особенно удачна, и верзила, заправлявший всем делом, решил, что на сегодня достаточно. — Ступай домой, — сказал он кучеру. Нечего сказать, приятное путешествие «домой»!.. Все собаки чувствовали себя очень скверно, а один маленький мопсик даже взвыл. Помилуйте, что же это такое!.. А фургон все катился медленно и тяжело, точно на край света. Собак было много, и они поневоле толкали друг друга, когда фургон раскачивался на ухабах; а таких ухабов чем дальше, тем было больше. Таким образом, в этой толкотне Постойко и не заметил, как очутился рядом с Аргусом, даже ткнул его своей мордой в бок. — Извините, вы меня тычете своей мордой... — заметил Аргус с ядовитой любезностью хорошо воспитанной собаки; но, узнав приятеля, прибавил шепотом: — А ведь скверная история, Постойко!.. Я по крайней мере не имею никакого желания болтаться на веревке... Впрочем, меня хозяин выкупит. Постойко удрученно молчал. У него не было хозяина, а жил он как-то так, без хозяев. В город его привезли из деревни всего месяц назад. II Приют для бродячих собак помещался на краю города, где уже не было ни мостовых, ни фонарей, а маленькие избушки вросли совсем в землю, точно гнилые зубы. Помещение приюта состояло из двух старых сараев: в одном держали собак, а в другом их вешали. Когда фургон въехал во двор, из первого сарая послышался такой жалобный вой и лай, что у Постойки сердце сжалось. Пришел, видно, ему конец... — Сегодня полон фургон, — хвастался верзила, когда вышел, смотритель с коротенькой трубочкой в зубах. — Рассортируйте их по породам... — приказал смотритель, равнодушно заглядывая в фургон. — Господин смотритель! — пищала болонка. — Выпустите меня, пожалуйста: мне уж надоело сидеть в вашем дурацком фургоне. Смотритель даже не взглянул на нее. — Вот невежа!.. — ворчала болонка. Когда отворили дверь сарая, где содержались собаки, там поднялся такой лай, визг и вой, что сжалось бы самое жестокое сердце. Верзила вытаскивал за шиворот из фургона одну собаку за другой и сносил в сарай. Появление новичка на время утишало бурю. Последним был выведен водолаз и помещен в особом отделении. С какой радостью встречали новичков сидевшие в заключении собаки, — точно дорогих гостей. Они их обнюхивали, лизали и ласкали, как родных. Постойко попал в отделение бездомных уличных-собак, которые отнеслись к нему с большим сочувствием. — Как это тебя угораздило... а? — спрашивал лохматый Барбос. — Да, уж так... Только хотел подраться с одним франтом, нас обоих и забрали. Я было задал тягу вдоль по улице, но тут дворники загородили дорогу. Одним словом, скверная история... Одно, что меня утешает, так это то, что и франт тоже попался. Он к охотничьим собакам посажен... Такой голенастый и хвост палкой. — С ошейником? — Да... Эти франты всегда в ошейниках щеголяют. — Ну, так его хозяин выкупит. В течение нескольких минут Постойко узнал все порядки этого собачьего приюта. Пойманных собак рассаживали по клеткам и держали пять дней. Если хозяин не приходил выкупать собаку, ее уводили в другой сарай и вздергивали на веревку. Постойко был ужасно огорчен: оставалось жить, может быть, всего пять дней... Это ужасно... И все из-за того только, что выскочил подраться с проклятым франтом. Впрочем, их и повесят вместе, потому что срок одинаковый. Плохое утешение, но все-таки утешение. — Вот этой желтенькой собачонке осталось жить всего один день, — сообщал Барбос. — А вот той, пестрой, — сегодня... — А тебе? — Ну, мне еще долго: целых три дня. С часу на час жду, когда придут за мной. Порядочно-таки надоело здесь сидеть. Кстати, не хочешь ли закусить? Вот в корыте болтушка... Кушанье прескверное, но приходится жрать всякую дрянь... Огорченный Постойко не мог даже подумать о пище. До еды ли, когда, того гляди, повесят! Он с ужасом смотрел на пеструю маленькую собачку, которая была уже на очереди. Бедная вздрагивала и жмурилась, когда слышались шаги и отворялась входная дверь. Может быть, это идут за ней. — А ты все-таки закуси, — советовал Барбос. — Очень уж скучно здесь сидеть... Вон те франты, охотничьи собаки, не едят дня по три с горя, ну а мы — простые дворняги, и нам не до церемоний. Голод не тетка... Ты из деревни? Постойко рассказал свою историю. Родился и вырос он далеко от этого проклятого города, в деревне, где нет ни дворников, ни больших каменных дворов, ни собачьих приютов, ни фургонов, а все так просто: за деревней река, за рекой поля, за полями лес. Нынешним летом в деревню приехали господа на дачу. Вот он, на свою беду, познакомился с ними, вернее сказать, они сами познакомились с ним. Был у них такой кудрявый мальчик Боря, — увидал деревенскую собачку и засмеялся. Какая смешная собака: шерсть торчит клочьями, хвост крючком, а цвет шерсти такой грязный, точно она сейчас из лужи. Да и кличка тоже смешная: Постойко!.. «Эй, Постойко, иди сюда!» Сначала Постойко отнесся к городскому мальчику очень недоверчиво, а потом соблазнился телячьей косточкой. Именно эта косточка и погубила его... Стал он сам приходить на дачу к господам и выжидал подачек. Боря любил с ним играть, и они вместе пропадали по целым дням в лесу, на полях, на реке. Ах, какое хорошее было время и как быстро оно промелькнуло! Постойко настолько познакомился, что смело приходил в комнаты, валялся по коврам и вообще чувствовал себя как дома. Главное, отличная была еда у господ: до того наешься, что даже дышать трудно. Но наступила осень, и господа начали собираться в город. Маленький Боря непременно захотел взять Постойко с собой, как его ни уговаривали оставить эту затею. Таким образом Постойко и попал в большой город, где Боря скоро совсем забыл его. Приютился Постойко на дворе и жил кое-как со дня на день. Помнила о нем только одна кухарка Андреевна, которая и кормила его и ласкала, — они были из одной деревни. Впрочем, Постойко очень скоро привык к бойкой городской жизни и любил показать свою деревенскую удаль на городских изнеженных собаках. — Что же, можно и в городе жить, — согласился Барбос. — Только я одного не понимаю: за что такая честь этим моськам и болонкам? Даже обидно делается, когда на них смотришь... Ну, для чего они? Вот охотничьи собаки или водолазы — те другое дело. Положим, они важничают, но все-таки — настоящие собаки. А то какая-нибудь моська!.. тьфу!.. Даже и здесь им честь: их и вешают не в очередь, а ждут лишнюю неделю — не возьмет ли кто-нибудь. И находятся дураки — берут... Это просто несправедливо!.. Только бы мне выбраться отсюда, я бы задал моськам. Не успел Барбос излить своего негодования, как появился смотритель в сопровождении горничной. — Ваша собака сегодня пропала? — спрашивал смотритель. — Да... Такая маленькая, беленькая... зовут «Боби», — объяснила горничная. — Я здесь, — запищала жалобно болонка. — Ну, слава богу, — обрадовалась горничная. — А то генеральша пообещала отказать мне от места, если не разыщу собаки. Она уплатила деньги, взяла болонку, на руки и ушла, — Вот видишь, — заметил сердито Барбос. — Всегда так: настоящую собаку не ценят, а дрянь берегут и холят. III Как ужасно долго тянулись дни для заключенных... Даже ночь не приносила покоя. Собаки бредили во сне, лаяли и взвизгивали. Тревога начиналась вместе с дневным светом, который заглядывал в щели сарая золотистыми лучами и колебавшимися жирными пятнами света. Просыпались раньше других маленькие собачонки и начинали беспокойно прислушиваться к малейшему шуму извне. К ним присоединялись охотничьи. Густой лай водолаза слышался последним, точно кто колотил пудовой гирей по дну пустой бочки. Часто поднималась ложная тревога. — Идут, идут!.. Вой и визг усиливались, превращаясь в дикий концерт, а потом все смолкало разом, когда никто не приходил. Но вот слышались шаги... Все настораживалось. Собачий чуткий слух старался узнать знакомую походку. Начинались взвизгивания. Когда дверь растворялась и в нее врывался яркий дневной свет, все мгновенно стихало. У деревянных решеток виднелись собачьи головы, жадными глазами искавшие хозяев. Вот идет смотритель со своей неизменной трубочкой, за ним вышагивает верзила, ловивший собак арканом, — он же и вешал их. За ними являлись посетители, разыскивавшие своих собак. Чей-то хозяин пришел!.. Кого выпустят на волю?.. Водолаз чуть не разломал решетку, когда увидел своего хозяина. Как запрыгала эта тяжелая машина, оглушая лаем весь сарай!.. — Ну, что, брат, не понравилось? — шутил хозяин. — То-то, вперед будь умней... Комнатные собачонки с визгом лезли к решетке, отталкивая друг друга. Некоторые становились на задние лапки. Но приходившие брали только своих собак и уходили. Смотритель обходил все отделения и коротко говорил: — Повесьте очередных... Верзила готов был, кажется, перевешать всех собак на свете, — с таким удовольствием он выбирал своих жертв. Из отделения, в котором сидел Постойко, уведена была пестрая собачка. Она так истомилась ожиданием, что совершенно покорно шла за своим мучителем; лучше смерть, чем это ужасное томление и неизвестность. Потом увели желтенькую собачку и старого охотничьего сеттера. Так прошли три длинных, бесконечных дня. Подходила очередь Барбоса, который заметно притих. — Если сегодня за мной не придут... — говорил он утром. — Нет, этого не может быть!.. За что же меня вешать?.. Кажется, служил верой и правдой?.. — Придут, — успокаивал его Постойко, — Нельзя же оставлять хорошую собаку в таком положении... Жалко было смотреть на этого Барбоса, когда отворялась дверь и когда он не находил своего хозяина среди входивших. «Мне всего осталось жить несколько часов, — говорили с отчаянием эти добрые собачьи глаза. — Всего несколько часов...» Как быстро летело время! А тут всего несколько часов... — Вот он!.. — крикнул однажды Барбос, опрометью бросаясь к решетке. Но это была жестокая ошибка: пришли не за ним. Приведенный в отчаяние Барбос забился в угол и жалобно завыл. Это было такое горе, о каком знали только здесь, в этих ужасных стенах. — Возьмите его, — сказал смотритель, указывая на Барбоса. Барбоса увели, и Постойко почувствовал, как у него мороз пошел по коже: еще два дня, и его уведут точно так же. Ведь у него нет настоящего хозяина, как у охотничьих собак или этих противных мосек и болонок. Да, оставалось всего два дня, коротких два дня... Время здесь было и ужасно длинно и ужасно коротко. Он и ночью не мог спать. Грезилась деревня, поля, леса... Ах, зачем он тогда попался на глаза этому кудрявому Боре, который так скоро забыл его. Постойко сильно похудел и мрачно забился в угол. Э, будь что будет, а от своей судьбы не уйдешь. Да... Прошел четвертый день. Наступил пятый. Постойко лежал на соломе и не поднимал даже головы, когда дверь отворялась; он столько раз ошибался, что теперь был не в силах ошибиться еще раз. Да, ему слышались и знакомые шаги и знакомый голос, и все это оказывалось ошибкой. Может ли быть что-нибудь ужаснее!.. Холодное отчаяние овладело Постойкой, и он ждал своей участи. Ах, только бы скорее... И в минуту такого отчаяния он вдруг слышит: — Не у вас ли наша собака? — А какой она породы? — Да никакой породы, батюшка... Наша деревенская собака. — Ну, назовите масть? — Да масти нет никакой... так, — хвост закорючкой, а сама лохматая. Вы только мне покажите, — уж я узнаю... — Ее Постойком зовут, — прибавил детский голос,. Постойко не поверил сначала собственным ушам... Столько раз он напрасно слышал эти голоса... — Да вот он сидит, Постойко-то наш!.. — заговорила Андреевна, указывая на него. — Ах ты, милаш... Да как же ты похудел!.. Бедный... Постойко был выпущен и, как сумасшедший, вертелся около Андреевны и Бори. — Если бы вы сегодня не пришли, конец вашему Постойке, — говорил смотритель. — Вон у нас сколько собак сидит... И жаль другую, а приходится убивать. Андреевна и Боря обошли все отделения и долго ласкали визжавших собак, просившихся на волю. Добрая Андреевна даже прослезилась: если бы она была богата, откупила бы на волю всех. Постойко в это время разыскал Аргуса. — Прощай, братец, — проговорил он, виляя хвостом. — Может быть, и за тобой придут... — Нет, меня позабыли... — уныло ответил Аргус, провожая счастливца своими умными глазами. С какой бешеной радостью вырвался Постойко на волю, как он прыгал, как визжал; а там, в сарае, раздавались такие жалобные вопли, стоны и отчаянный лай. — Кабы мы с тобой не земляки были, так висеть бы тебе на веревочке! — наставительно говорила Андреевна прыгавшему около нее Постойке. — Смотри у меня, пострел.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Постойко

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4532/index.html">Постойко</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Постойко</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Едва только дворник отворил калитку, как Постойко с необыкновенной ловкостью проскользнул мимо него на улицу. Это случилось утром. Постойке необходимо было подраться с пойнтером из соседнего дома, — его выпускали погулять в это время.</z> <z><o></o>— А, ты опять здесь, мужлан? — проворчал пойнтер, скаля свои белые длинные зубы и вытягивая хвост палкой. — Я тебе задам...</z> <z><o></o>Постойко задрал еще сильнее свой пушистый хвост, свернутый кольцом, ощетинился и смело пошел на врага. Они встречались каждый день в это время и каждый раз дрались до остервенения. Охотничий пес не мог видеть равнодушно кудластого дворового пса, а тот в свою очередь сгорал от нетерпения запустить свои белые зубы в выхоленную кожу важничавшего барина. Пойнтера звали Аргусом, и он даже был раз на собачьей выставке, в самом отборном обществе других породистых и таких же выхоленных собак. Враги медленно подходили друг к другу, поднимали шерсть, скалили зубы, и только хотели вцепиться, как вдруг в воздухе свистнула длинная веревка и змеей обвила Аргуса. Он жалобно взвизгнул от боли, присел и даже закрыл глаза. А Постойко летел вдоль улицы стремглав, спасаясь от бежавших за ним людей с веревками. Он хотел улизнуть куда-нибудь в ворота, но везде все было еще заперто. Впереди выбежали дворники и загородили Постойке дорогу. Опять свистнула веревка, и Постойко очутился с арканом на шее.</z> <z><o></o>— А, попался, голубчик! — говорил какой-то верзила, подтаскивая несчастную собаку к большому фургону.</z> <z><o></o>Постойко сначала отчаянно сопротивлялся, но проклятая веревка ужасно давила шею, так что у него в глазах помутилось. Он даже не помнил, как его втолкнули в фургон. Там уже было до десятка разных собак, скромно жавшихся по углам: два мопса, болонка, сеттер, водолаз и несколько бездомных уличных собачонок, таких тощих и жалких, а в их числе и Аргус, забившийся со страху в самый дальний угол.</z> <z><o></o>— Могли бы и повежливее обращаться с нами, — пропищала болонка, сторонясь от уличных собак. — Моя генеральша узнает, так задаст...</z> <z><o></o>Эта противная собачонка ужасно важничала, и Постойко с удовольствием потрепал бы ее, но сейчас было не до нее. Пойманные собаки чувствовали себя сконфуженными и на время позабыли все свои собачьи расчеты. Спокойнее всех держал себя водолаз. Он не обращал ни на кого внимания, улегся по самой середине и зажмурился с такой важностью, точно какая важная особа.</z> <z><o></o>— Господин водолаз, как вы полагаете? — обратилась к нему болонка, виляя пушистым белым хвостом. — Здесь так грязно, а я не привыкла... Наконец, какое общество... фи!.. Конечно, меня схватили по ошибке и сейчас же выпустят, но все-таки неприятно. Пахнет здесь отвратительно...</z> <z><o></o>Водолаз полуоткрыл один глаз, презрительно посмотрел на болонку и еще важнее задремал.</z> <z><o></o>— Вы совершенно правы, сударыня, — ответил за него один из мопсов, приятно оскалясь. — Случилось простое недоразумение... Мы все попали сюда по ошибке.</z> <z><o></o>— Я предполагаю, что нас отправят на выставку, — откликнулся Аргус из своего угла: он немного оправился от страха. — Я уже раз был на выставке и могу сказать, что там совсем недурно. Главное, хорошо кормят...</z> <z><o></o>Одна из уличных собачонок горько засмеялась. Нечего сказать, на хорошую выставку привезут: она уже бывала в фургоне и только по счастливой случайности вырвалась.</z> <z><o></o>— Нас всех привезут в собачий приют и там повесят, — сообщила она приятную новость всей собачьей компании. — Я даже видела, как это делают. Длинный такой сарай, а в нем висят веревки...</z> <z><o></o>— Ах, замолчите, мне дурно... — запищала болонка. — Ах, дурно!..</z> <z><o></o>— Повесят? — удивился водолаз, открывая глаза. — Желал бы я знать, кто смеет подойти ко мне?..</z> <z><o></o>Бедный Постойко весь задрожал, когда услыхал роковое слово. Он даже почувствовал, как будто его шею уже что-то давит. За что же повесят? Неужели за то, что он хотел подраться с Аргусом?.. И Постойко и Аргус старались не смотреть теперь друг на друга, точно никогда и не встречались. Отчасти им было совестно, а отчасти и не до того, чтобы продолжать старую вражду.</z> <z><o></o>«Пусть уж лучше Аргуса повесят, — думал Постойко, — только меня бы выпустили...»</z> <z><o></o>Конечно, так нехорошо было думать, но в скверных обстоятельствах каждый заботится больше всего только о себе одном. Фургон покатился дальше, и дверь с железной решеткой отворялась только для того, чтобы принять новые жертвы. Сегодняшняя охота на бродячих собак была особенно удачна, и верзила, заправлявший всем делом, решил, что на сегодня достаточно.</z> <z><o></o>— Ступай домой, — сказал он кучеру.</z> <z><o></o>Нечего сказать, приятное путешествие «домой»!.. Все собаки чувствовали себя очень скверно, а один маленький мопсик даже взвыл. Помилуйте, что же это такое!.. А фургон все катился медленно и тяжело, точно на край света. Собак было много, и они поневоле толкали друг друга, когда фургон раскачивался на ухабах; а таких ухабов чем дальше, тем было больше. Таким образом, в этой толкотне Постойко и не заметил, как очутился рядом с Аргусом, даже ткнул его своей мордой в бок.</z> <z><o></o>— Извините, вы меня тычете своей мордой... — заметил Аргус с ядовитой любезностью хорошо воспитанной собаки; но, узнав приятеля, прибавил шепотом: — А ведь скверная история, Постойко!.. Я по крайней мере не имею никакого желания болтаться на веревке... Впрочем, меня хозяин выкупит.</z> <z><o></o>Постойко удрученно молчал. У него не было хозяина, а жил он как-то так, без хозяев. В город его привезли из деревни всего месяц назад.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4532/index.html">Постойко</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Постойко</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Едва только дворник отворил калитку, как Постойко с необыкновенной ловкостью проскользнул мимо него на улицу. Это случилось утром. Постойке необходимо было подраться с пойнтером из соседнего дома, — его выпускали погулять в это время.</z> <z><o></o>— А, ты опять здесь, мужлан? — проворчал пойнтер, скаля свои белые длинные зубы и вытягивая хвост палкой. — Я тебе задам...</z> <z><o></o>Постойко задрал еще сильнее свой пушистый хвост, свернутый кольцом, ощетинился и смело пошел на врага. Они встречались каждый день в это время и каждый раз дрались до остервенения. Охотничий пес не мог видеть равнодушно кудластого дворового пса, а тот в свою очередь сгорал от нетерпения запустить свои белые зубы в выхоленную кожу важничавшего барина. Пойнтера звали Аргусом, и он даже был раз на собачьей выставке, в самом отборном обществе других породистых и таких же выхоленных собак. Враги медленно подходили друг к другу, поднимали шерсть, скалили зубы, и только хотели вцепиться, как вдруг в воздухе свистнула длинная веревка и змеей обвила Аргуса. Он жалобно взвизгнул от боли, присел и даже закрыл глаза. А Постойко летел вдоль улицы стремглав, спасаясь от бежавших за ним людей с веревками. Он хотел улизнуть куда-нибудь в ворота, но везде все было еще заперто. Впереди выбежали дворники и загородили Постойке дорогу. Опять свистнула веревка, и Постойко очутился с арканом на шее.</z> <z><o></o>— А, попался, голубчик! — говорил какой-то верзила, подтаскивая несчастную собаку к большому фургону.</z> <z><o></o>Постойко сначала отчаянно сопротивлялся, но проклятая веревка ужасно давила шею, так что у него в глазах помутилось. Он даже не помнил, как его втолкнули в фургон. Там уже было до десятка разных собак, скромно жавшихся по углам: два мопса, болонка, сеттер, водолаз и несколько бездомных уличных собачонок, таких тощих и жалких, а в их числе и Аргус, забившийся со страху в самый дальний угол.</z> <z><o></o>— Могли бы и повежливее обращаться с нами, — пропищала болонка, сторонясь от уличных собак. — Моя генеральша узнает, так задаст...</z> <z><o></o>Эта противная собачонка ужасно важничала, и Постойко с удовольствием потрепал бы ее, но сейчас было не до нее. Пойманные собаки чувствовали себя сконфуженными и на время позабыли все свои собачьи расчеты. Спокойнее всех держал себя водолаз. Он не обращал ни на кого внимания, улегся по самой середине и зажмурился с такой важностью, точно какая важная особа.</z> <z><o></o>— Господин водолаз, как вы полагаете? — обратилась к нему болонка, виляя пушистым белым хвостом. — Здесь так грязно, а я не привыкла... Наконец, какое общество... фи!.. Конечно, меня схватили по ошибке и сейчас же выпустят, но все-таки неприятно. Пахнет здесь отвратительно...</z> <z><o></o>Водолаз полуоткрыл один глаз, презрительно посмотрел на болонку и еще важнее задремал.</z> <z><o></o>— Вы совершенно правы, сударыня, — ответил за него один из мопсов, приятно оскалясь. — Случилось простое недоразумение... Мы все попали сюда по ошибке.</z> <z><o></o>— Я предполагаю, что нас отправят на выставку, — откликнулся Аргус из своего угла: он немного оправился от страха. — Я уже раз был на выставке и могу сказать, что там совсем недурно. Главное, хорошо кормят...</z> <z><o></o>Одна из уличных собачонок горько засмеялась. Нечего сказать, на хорошую выставку привезут: она уже бывала в фургоне и только по счастливой случайности вырвалась.</z> <z><o></o>— Нас всех привезут в собачий приют и там повесят, — сообщила она приятную новость всей собачьей компании. — Я даже видела, как это делают. Длинный такой сарай, а в нем висят веревки...</z> <z><o></o>— Ах, замолчите, мне дурно... — запищала болонка. — Ах, дурно!..</z> <z><o></o>— Повесят? — удивился водолаз, открывая глаза. — Желал бы я знать, кто смеет подойти ко мне?..</z> <z><o></o>Бедный Постойко весь задрожал, когда услыхал роковое слово. Он даже почувствовал, как будто его шею уже что-то давит. За что же повесят? Неужели за то, что он хотел подраться с Аргусом?.. И Постойко и Аргус старались не смотреть теперь друг на друга, точно никогда и не встречались. Отчасти им было совестно, а отчасти и не до того, чтобы продолжать старую вражду.</z> <z><o></o>«Пусть уж лучше Аргуса повесят, — думал Постойко, — только меня бы выпустили...»</z> <z><o></o>Конечно, так нехорошо было думать, но в скверных обстоятельствах каждый заботится больше всего только о себе одном. Фургон покатился дальше, и дверь с железной решеткой отворялась только для того, чтобы принять новые жертвы. Сегодняшняя охота на бродячих собак была особенно удачна, и верзила, заправлявший всем делом, решил, что на сегодня достаточно.</z> <z><o></o>— Ступай домой, — сказал он кучеру.</z> <z><o></o>Нечего сказать, приятное путешествие «домой»!.. Все собаки чувствовали себя очень скверно, а один маленький мопсик даже взвыл. Помилуйте, что же это такое!.. А фургон все катился медленно и тяжело, точно на край света. Собак было много, и они поневоле толкали друг друга, когда фургон раскачивался на ухабах; а таких ухабов чем дальше, тем было больше. Таким образом, в этой толкотне Постойко и не заметил, как очутился рядом с Аргусом, даже ткнул его своей мордой в бок.</z> <z><o></o>— Извините, вы меня тычете своей мордой... — заметил Аргус с ядовитой любезностью хорошо воспитанной собаки; но, узнав приятеля, прибавил шепотом: — А ведь скверная история, Постойко!.. Я по крайней мере не имею никакого желания болтаться на веревке... Впрочем, меня хозяин выкупит.</z> <z><o></o>Постойко удрученно молчал. У него не было хозяина, а жил он как-то так, без хозяев. В город его привезли из деревни всего месяц назад.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4532/index.html">Постойко</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Приют для бродячих собак помещался на краю города, где уже не было ни мостовых, ни фонарей, а маленькие избушки вросли совсем в землю, точно гнилые зубы. Помещение приюта состояло из двух старых сараев: в одном держали собак, а в другом их вешали. Когда фургон въехал во двор, из первого сарая послышался такой жалобный вой и лай, что у Постойки сердце сжалось. Пришел, видно, ему конец...</z> <z><o></o>— Сегодня полон фургон, — хвастался верзила, когда вышел, смотритель с коротенькой трубочкой в зубах.</z> <z><o></o>— Рассортируйте их по породам... — приказал смотритель, равнодушно заглядывая в фургон.</z> <z><o></o>— Господин смотритель! — пищала болонка. — Выпустите меня, пожалуйста: мне уж надоело сидеть в вашем дурацком фургоне.</z> <z><o></o>Смотритель даже не взглянул на нее.</z> <z><o></o>— Вот невежа!.. — ворчала болонка.</z> <z><o></o>Когда отворили дверь сарая, где содержались собаки, там поднялся такой лай, визг и вой, что сжалось бы самое жестокое сердце. Верзила вытаскивал за шиворот из фургона одну собаку за другой и сносил в сарай. Появление новичка на время утишало бурю. Последним был выведен водолаз и помещен в особом отделении. С какой радостью встречали новичков сидевшие в заключении собаки, — точно дорогих гостей. Они их обнюхивали, лизали и ласкали, как родных. Постойко попал в отделение бездомных уличных-собак, которые отнеслись к нему с большим сочувствием.</z> <z><o></o>— Как это тебя угораздило... а? — спрашивал лохматый Барбос.</z> <z><o></o>— Да, уж так... Только хотел подраться с одним франтом, нас обоих и забрали. Я было задал тягу вдоль по улице, но тут дворники загородили дорогу. Одним словом, скверная история... Одно, что меня утешает, так это то, что и франт тоже попался. Он к охотничьим собакам посажен... Такой голенастый и хвост палкой.</z> <z><o></o>— С ошейником?</z> <z><o></o>— Да... Эти франты всегда в ошейниках щеголяют.</z> <z><o></o>— Ну, так его хозяин выкупит.</z> <z><o></o>В течение нескольких минут Постойко узнал все порядки этого собачьего приюта. Пойманных собак рассаживали по клеткам и держали пять дней. Если хозяин не приходил выкупать собаку, ее уводили в другой сарай и вздергивали на веревку. Постойко был ужасно огорчен: оставалось жить, может быть, всего пять дней... Это ужасно... И все из-за того только, что выскочил подраться с проклятым франтом. Впрочем, их и повесят вместе, потому что срок одинаковый. Плохое утешение, но все-таки утешение.</z> <z><o></o>— Вот этой желтенькой собачонке осталось жить всего один день, — сообщал Барбос. — А вот той, пестрой, — сегодня...</z> <z><o></o>— А тебе?</z> <z><o></o>— Ну, мне еще долго: целых три дня. С часу на час жду, когда придут за мной. Порядочно-таки надоело здесь сидеть. Кстати, не хочешь ли закусить? Вот в корыте болтушка... Кушанье прескверное, но приходится жрать всякую дрянь...</z> <z><o></o>Огорченный Постойко не мог даже подумать о пище. До еды ли, когда, того гляди, повесят! Он с ужасом смотрел на пеструю маленькую собачку, которая была уже на очереди. Бедная вздрагивала и жмурилась, когда слышались шаги и отворялась входная дверь. Может быть, это идут за ней.</z> <z><o></o>— А ты все-таки закуси, — советовал Барбос. — Очень уж скучно здесь сидеть... Вон те франты, охотничьи собаки, не едят дня по три с горя, ну а мы — простые дворняги, и нам не до церемоний. Голод не тетка... Ты из деревни?</z> <z><o></o>Постойко рассказал свою историю. Родился и вырос он далеко от этого проклятого города, в деревне, где нет ни дворников, ни больших каменных дворов, ни собачьих приютов, ни фургонов, а все так просто: за деревней река, за рекой поля, за полями лес. Нынешним летом в деревню приехали господа на дачу. Вот он, на свою беду, познакомился с ними, вернее сказать, они сами познакомились с ним. Был у них такой кудрявый мальчик Боря, — увидал деревенскую собачку и засмеялся. Какая смешная собака: шерсть торчит клочьями, хвост крючком, а цвет шерсти такой грязный, точно она сейчас из лужи. Да и кличка тоже смешная: Постойко!.. «Эй, Постойко, иди сюда!» Сначала Постойко отнесся к городскому мальчику очень недоверчиво, а потом соблазнился телячьей косточкой. Именно эта косточка и погубила его... Стал он сам приходить на дачу к господам и выжидал подачек. Боря любил с ним играть, и они вместе пропадали по целым дням в лесу, на полях, на реке. Ах, какое хорошее было время и как быстро оно промелькнуло! Постойко настолько познакомился, что смело приходил в комнаты, валялся по коврам и вообще чувствовал себя как дома. Главное, отличная была еда у господ: до того наешься, что даже дышать трудно. Но наступила осень, и господа начали собираться в город. Маленький Боря непременно захотел взять Постойко с собой, как его ни уговаривали оставить эту затею. Таким образом Постойко и попал в большой город, где Боря скоро совсем забыл его. Приютился Постойко на дворе и жил кое-как со дня на день. Помнила о нем только одна кухарка Андреевна, которая и кормила его и ласкала, — они были из одной деревни. Впрочем, Постойко очень скоро привык к бойкой городской жизни и любил показать свою деревенскую удаль на городских изнеженных собаках.</z> <z><o></o>— Что же, можно и в городе жить, — согласился Барбос. — Только я одного не понимаю: за что такая честь этим моськам и болонкам? Даже обидно делается, когда на них смотришь... Ну, для чего они? Вот охотничьи собаки или водолазы — те другое дело. Положим, они важничают, но все-таки — настоящие собаки. А то какая-нибудь моська!.. тьфу!.. Даже и здесь им честь: их и вешают не в очередь, а ждут лишнюю неделю — не возьмет ли кто-нибудь. И находятся дураки — берут... Это просто несправедливо!.. Только бы мне выбраться отсюда, я бы задал моськам.</z> <z><o></o>Не успел Барбос излить своего негодования, как появился смотритель в сопровождении горничной.</z> <z><o></o>— Ваша собака сегодня пропала? — спрашивал смотритель.</z> <z><o></o>— Да... Такая маленькая, беленькая... зовут «Боби», — объяснила горничная.</z> <z><o></o>— Я здесь, — запищала жалобно болонка.</z> <z><o></o>— Ну, слава богу, — обрадовалась горничная. — А то генеральша пообещала отказать мне от места, если не разыщу собаки.</z> <z><o></o>Она уплатила деньги, взяла болонку, на руки и ушла,</z> <z><o></o>— Вот видишь, — заметил сердито Барбос. — Всегда так: настоящую собаку не ценят, а дрянь берегут и холят.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4532/index.html">Постойко</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Как ужасно долго тянулись дни для заключенных... Даже ночь не приносила покоя. Собаки бредили во сне, лаяли и взвизгивали. Тревога начиналась вместе с дневным светом, который заглядывал в щели сарая золотистыми лучами и колебавшимися жирными пятнами света. Просыпались раньше других маленькие собачонки и начинали беспокойно прислушиваться к малейшему шуму извне. К ним присоединялись охотничьи. Густой лай водолаза слышался последним, точно кто колотил пудовой гирей по дну пустой бочки. Часто поднималась ложная тревога.</z> <z><o></o>— Идут, идут!..</z> <z><o></o>Вой и визг усиливались, превращаясь в дикий концерт, а потом все смолкало разом, когда никто не приходил.</z> <z><o></o>Но вот слышались шаги... Все настораживалось. Собачий чуткий слух старался узнать знакомую походку. Начинались взвизгивания. Когда дверь растворялась и в нее врывался яркий дневной свет, все мгновенно стихало. У деревянных решеток виднелись собачьи головы, жадными глазами искавшие хозяев. Вот идет смотритель со своей неизменной трубочкой, за ним вышагивает верзила, ловивший собак арканом, — он же и вешал их. За ними являлись посетители, разыскивавшие своих собак. Чей-то хозяин пришел!.. Кого выпустят на волю?.. Водолаз чуть не разломал решетку, когда увидел своего хозяина. Как запрыгала эта тяжелая машина, оглушая лаем весь сарай!..</z> <z><o></o>— Ну, что, брат, не понравилось? — шутил хозяин. — То-то, вперед будь умней...</z> <z><o></o>Комнатные собачонки с визгом лезли к решетке, отталкивая друг друга. Некоторые становились на задние лапки. Но приходившие брали только своих собак и уходили. Смотритель обходил все отделения и коротко говорил:</z> <z><o></o>— Повесьте очередных...</z> <z><o></o>Верзила готов был, кажется, перевешать всех собак на свете, — с таким удовольствием он выбирал своих жертв. Из отделения, в котором сидел Постойко, уведена была пестрая собачка. Она так истомилась ожиданием, что совершенно покорно шла за своим мучителем; лучше смерть, чем это ужасное томление и неизвестность. Потом увели желтенькую собачку и старого охотничьего сеттера.</z> <z><o></o>Так прошли три длинных, бесконечных дня. Подходила очередь Барбоса, который заметно притих.</z> <z><o></o>— Если сегодня за мной не придут... — говорил он утром. — Нет, этого не может быть!.. За что же меня вешать?.. Кажется, служил верой и правдой?..</z> <z><o></o>— Придут, — успокаивал его Постойко, — Нельзя же оставлять хорошую собаку в таком положении...</z> <z><o></o>Жалко было смотреть на этого Барбоса, когда отворялась дверь и когда он не находил своего хозяина среди входивших. «Мне всего осталось жить несколько часов, — говорили с отчаянием эти добрые собачьи глаза. — Всего несколько часов...» Как быстро летело время! А тут всего несколько часов...</z> <z><o></o>— Вот он!.. — крикнул однажды Барбос, опрометью бросаясь к решетке.</z> <z><o></o>Но это была жестокая ошибка: пришли не за ним. Приведенный в отчаяние Барбос забился в угол и жалобно завыл. Это было такое горе, о каком знали только здесь, в этих ужасных стенах.</z> <z><o></o>— Возьмите его, — сказал смотритель, указывая на Барбоса. Барбоса увели, и Постойко почувствовал, как у него мороз пошел по коже: еще два дня, и его уведут точно так же. Ведь у него нет настоящего хозяина, как у охотничьих собак или этих противных мосек и болонок. Да, оставалось всего два дня, коротких два дня... Время здесь было и ужасно длинно и ужасно коротко. Он и ночью не мог спать. Грезилась деревня, поля, леса... Ах, зачем он тогда попался на глаза этому кудрявому Боре, который так скоро забыл его.</z> <z><o></o>Постойко сильно похудел и мрачно забился в угол. Э, будь что будет, а от своей судьбы не уйдешь. Да...</z> <z><o></o>Прошел четвертый день.</z> <z><o></o>Наступил пятый. Постойко лежал на соломе и не поднимал даже головы, когда дверь отворялась; он столько раз ошибался, что теперь был не в силах ошибиться еще раз. Да, ему слышались и знакомые шаги и знакомый голос, и все это оказывалось ошибкой. Может ли быть что-нибудь ужаснее!.. Холодное отчаяние овладело Постойкой, и он ждал своей участи. Ах, только бы скорее... И в минуту такого отчаяния он вдруг слышит:</z> <z><o></o>— Не у вас ли наша собака?</z> <z><o></o>— А какой она породы?</z> <z><o></o>— Да никакой породы, батюшка... Наша деревенская собака.</z> <z><o></o>— Ну, назовите масть?</z> <z><o></o>— Да масти нет никакой... так, — хвост закорючкой, а сама лохматая. Вы только мне покажите, — уж я узнаю...</z> <z><o></o>— Ее Постойком зовут, — прибавил детский голос,.</z> <z><o></o>Постойко не поверил сначала собственным ушам... Столько раз он напрасно слышал эти голоса...</z> <z><o></o>— Да вот он сидит, Постойко-то наш!.. — заговорила Андреевна, указывая на него. — Ах ты, милаш... Да как же ты похудел!.. Бедный...</z> <z><o></o>Постойко был выпущен и, как сумасшедший, вертелся около Андреевны и Бори.</z> <z><o></o>— Если бы вы сегодня не пришли, конец вашему Постойке, — говорил смотритель. — Вон у нас сколько собак сидит... И жаль другую, а приходится убивать.</z> <z><o></o>Андреевна и Боря обошли все отделения и долго ласкали визжавших собак, просившихся на волю. Добрая Андреевна даже прослезилась: если бы она была богата, откупила бы на волю всех. Постойко в это время разыскал Аргуса.</z> <z><o></o>— Прощай, братец, — проговорил он, виляя хвостом. — Может быть, и за тобой придут...</z> <z><o></o>— Нет, меня позабыли... — уныло ответил Аргус, провожая счастливца своими умными глазами.</z> <z><o></o>С какой бешеной радостью вырвался Постойко на волю, как он прыгал, как визжал; а там, в сарае, раздавались такие жалобные вопли, стоны и отчаянный лай.</z> <z><o></o>— Кабы мы с тобой не земляки были, так висеть бы тебе на веревочке! — наставительно говорила Андреевна прыгавшему около нее Постойке. — Смотри у меня, пострел.</z>

4520

Давно ль повеселел мой уголок печальный, Давно ль я меж друзей сидел, И слушал их, и радовался тайно?.. И вот опять осиротел! Кругом глубокое молчанье... Одним я позабыт, другой умчался в даль... Да и кому нужна моя печаль? У всякого свое страданье! Последний друг безвременно зарыт... Угас, замученный борьбою С суровой долею, с бесчувственной семьею, Тоскою медленной убит! Погибли молодые силы! Безжалостной судьбы не мог он победить... Мой бедный друг! И гроб твой до могилы Не удалось мне проводить! Всё чудится — я слышу милый голос, Всё жду, что друг отворит дверь... Один остался я теперь, — На сжатой ниве позабытый колос! Безоблачны покуда небеса, Но сердце у меня недаром замирает, И этот стих недаром вызывает Слезу на грустные глаза... Так иногда, перед грозою, Над зе́ркальной поверхностью реки, Тревожно делая круги, Щебечет ласточка порою... Давно ль повеселел мой уголок печальный, Давно ль я меж друзей сидел, И слушал их, и радовался тайно?.. И вот опять осиротел! Кругом глубокое молчанье... Одним я позабыт, другой умчался в даль... Да и кому нужна моя печаль? У всякого свое страданье! Последний друг безвременно зарыт... Угас, замученный борьбою С суровой долею, с бесчувственной семьею, Тоскою медленной убит! Погибли молодые силы! Безжалостной судьбы не мог он победить... Мой бедный друг! И гроб твой до могилы Не удалось мне проводить! Всё чудится — я слышу милый голос, Всё жду, что друг отворит дверь... Один остался я теперь, — На сжатой ниве позабытый колос! Безоблачны покуда небеса, Но сердце у меня недаром замирает, И этот стих недаром вызывает Слезу на грустные глаза... Так иногда, перед грозою, Над зе́ркальной поверхностью реки, Тревожно делая круги, Щебечет ласточка порою...

И. С. Никитин

Новая утрата («Давно ль повеселел мой уголок печальный...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4520/index.html">Новая утрата («Давно ль повеселел мой уголок печальный...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Новая утрата</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Давно ль повеселел мой уголок печальный,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Давно ль я меж друзей сидел,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И слушал их, и радовался тайно?..</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И вот опять осиротел!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s14></s14>Кругом глубокое молчанье...</v><c></c> <v><m></m>Одним я позабыт, другой умчался в даль...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да и кому нужна моя печаль?</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>У всякого свое страданье!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Последний друг безвременно зарыт...</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Угас, замученный борьбою</v><c></c> <v><m></m>С суровой долею, с бесчувственной семьею,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Тоскою медленной убит!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s14></s14>Погибли молодые силы!</v><c></c> <v><m></m>Безжалостной судьбы не мог он победить...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Мой бедный друг! И гроб твой до могилы</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Не удалось мне проводить!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Всё чудится — я слышу милый голос,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Всё жду, что друг отворит дверь...</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Один остался я теперь, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На сжатой ниве позабытый колос!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Безоблачны покуда небеса,</v><c></c> <v><m></m>Но сердце у меня недаром замирает,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И этот стих недаром вызывает</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Слезу на грустные глаза...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s14></s14>Так иногда, перед грозою,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Над зе́ркальной поверхностью реки,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Тревожно делая круги,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Щебечет ласточка порою...</v><c></c></z> <cr>Между 13 марта и 10 апреля 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4520/index.html">Новая утрата («Давно ль повеселел мой уголок печальный...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Новая утрата</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Давно ль повеселел мой уголок печальный,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Давно ль я меж друзей сидел,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И слушал их, и радовался тайно?..</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>И вот опять осиротел!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s14></s14>Кругом глубокое молчанье...</v><c></c> <v><m></m>Одним я позабыт, другой умчался в даль...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Да и кому нужна моя печаль?</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>У всякого свое страданье!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Последний друг безвременно зарыт...</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Угас, замученный борьбою</v><c></c> <v><m></m>С суровой долею, с бесчувственной семьею,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Тоскою медленной убит!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s14></s14>Погибли молодые силы!</v><c></c> <v><m></m>Безжалостной судьбы не мог он победить...</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Мой бедный друг! И гроб твой до могилы</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Не удалось мне проводить!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Всё чудится — я слышу милый голос,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Всё жду, что друг отворит дверь...</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Один остался я теперь, —</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>На сжатой ниве позабытый колос!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s8></s8>Безоблачны покуда небеса,</v><c></c> <v><m></m>Но сердце у меня недаром замирает,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>И этот стих недаром вызывает</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Слезу на грустные глаза...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s14></s14>Так иногда, перед грозою,</v><c></c> <v><m></m><s8></s8>Над зе́ркальной поверхностью реки,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Тревожно делая круги,</v><c></c> <v><m></m><s14></s14>Щебечет ласточка порою...</v><c></c></z> <cr>Между 13 марта и 10 апреля 1856</cr></pmm></pms></div>

4542

Чародейкою Зимою Околдован, лес стоит — И под снежной бахромою, Неподвижною, немою, Чудной жизнью он блестит. И стоит он, околдован, — Не мертвец и не живой — Сном волшебным очарован, Весь опутан, весь окован Легкой цепью пуховой... Солнце зимнее ли мещет На него свой луч косой — В нем ничто не затрепещет, Он весь вспыхнет и заблещет Ослепительной красой. Чародейкою Зимою Околдован, лес стоит — И под снежной бахромою, Неподвижною, немою, Чудной жизнью он блестит. И стоит он, околдован, — Не мертвец и не живой — Сном волшебным очарован, Весь опутан, весь окован Легкой цепью пуховой... Солнце зимнее ли мещет На него свой луч косой — В нем ничто не затрепещет, Он весь вспыхнет и заблещет Ослепительной красой.

Ф. И. Тютчев

«Чародейкою Зимою...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4542/index.html">«Чародейкою Зимою...»</a></div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Чародейкою Зимою</v><c></c> <v><m></m>Околдован, лес стоит —</v><c></c> <v><m></m>И под снежной бахромою,</v><c></c> <v><m></m>Неподвижною, немою,</v><c></c> <v><m></m>Чудной жизнью он блестит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И стоит он, околдован, —</v><c></c> <v><m></m>Не мертвец и не живой —</v><c></c> <v><m></m>Сном волшебным очарован,</v><c></c> <v><m></m>Весь опутан, весь окован</v><c></c> <v><m></m>Легкой цепью пуховой...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Солнце зимнее ли мещет</v><c></c> <v><m></m>На него свой луч косой —</v><c></c> <v><m></m>В нем ничто не затрепещет,</v><c></c> <v><m></m>Он весь вспыхнет и заблещет</v><c></c> <v><m></m>Ослепительной красой.</v><c></c></z> <cr>31 декабря 1852</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4542/index.html">«Чародейкою Зимою...»</a></div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Чародейкою Зимою</v><c></c> <v><m></m>Околдован, лес стоит —</v><c></c> <v><m></m>И под снежной бахромою,</v><c></c> <v><m></m>Неподвижною, немою,</v><c></c> <v><m></m>Чудной жизнью он блестит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И стоит он, околдован, —</v><c></c> <v><m></m>Не мертвец и не живой —</v><c></c> <v><m></m>Сном волшебным очарован,</v><c></c> <v><m></m>Весь опутан, весь окован</v><c></c> <v><m></m>Легкой цепью пуховой...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Солнце зимнее ли мещет</v><c></c> <v><m></m>На него свой луч косой —</v><c></c> <v><m></m>В нем ничто не затрепещет,</v><c></c> <v><m></m>Он весь вспыхнет и заблещет</v><c></c> <v><m></m>Ослепительной красой.</v><c></c></z> <cr>31 декабря 1852</cr> </pmm></pms></div>

4528

День и ночь с тобой жду встречи, Встречусь — голову теряю; Речь веду, но эти речи Всей душой я проклинаю. Рвется чувство на свободу, На любовь хочу ответа, — Говорю я про погоду, Говорю, как ты одета. Не сердись, не слушай боле: Этой лжи я сам не верю. Я не рад своей неволе, Я не рад, что лицемерю. Такова моя отрада, Так свой век я коротаю: Тяжело ль — молчать мне надо, Полюблю ль — любовь скрываю. День и ночь с тобой жду встречи, Встречусь — голову теряю; Речь веду, но эти речи Всей душой я проклинаю. Рвется чувство на свободу, На любовь хочу ответа, — Говорю я про погоду, Говорю, как ты одета. Не сердись, не слушай боле: Этой лжи я сам не верю. Я не рад своей неволе, Я не рад, что лицемерю. Такова моя отрада, Так свой век я коротаю: Тяжело ль — молчать мне надо, Полюблю ль — любовь скрываю.

И. С. Никитин

«День и ночь с тобой жду встречи...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4528/index.html">«День и ночь с тобой жду встречи...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>День и ночь с тобой жду встречи,</v><c></c> <v><m></m>Встречусь — голову теряю;</v><c></c> <v><m></m>Речь веду, но эти речи</v><c></c> <v><m></m>Всей душой я проклинаю.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Рвется чувство на свободу,</v><c></c> <v><m></m>На любовь хочу ответа, —</v><c></c> <v><m></m>Говорю я про погоду,</v><c></c> <v><m></m>Говорю, как ты одета.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не сердись, не слушай боле:</v><c></c> <v><m></m>Этой лжи я сам не верю.</v><c></c> <v><m></m>Я не рад своей неволе,</v><c></c> <v><m></m>Я не рад, что лицемерю.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Такова моя отрада,</v><c></c> <v><m></m>Так свой век я коротаю:</v><c></c> <v><m></m>Тяжело ль — молчать мне надо,</v><c></c> <v><m></m>Полюблю ль — любовь скрываю.</v><c></c></z> <cr>Май или июнь (?) 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4528/index.html">«День и ночь с тобой жду встречи...»</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>День и ночь с тобой жду встречи,</v><c></c> <v><m></m>Встречусь — голову теряю;</v><c></c> <v><m></m>Речь веду, но эти речи</v><c></c> <v><m></m>Всей душой я проклинаю.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Рвется чувство на свободу,</v><c></c> <v><m></m>На любовь хочу ответа, —</v><c></c> <v><m></m>Говорю я про погоду,</v><c></c> <v><m></m>Говорю, как ты одета.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не сердись, не слушай боле:</v><c></c> <v><m></m>Этой лжи я сам не верю.</v><c></c> <v><m></m>Я не рад своей неволе,</v><c></c> <v><m></m>Я не рад, что лицемерю.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Такова моя отрада,</v><c></c> <v><m></m>Так свой век я коротаю:</v><c></c> <v><m></m>Тяжело ль — молчать мне надо,</v><c></c> <v><m></m>Полюблю ль — любовь скрываю.</v><c></c></z> <cr>Май или июнь (?) 1856</cr></pmm></pms></div>

4533

I Дождливый летний день. Я люблю в такую погоду бродить по лесу, особенно когда впереди есть теплый уголок, где можно обсушиться и обогреться. Да к тому же летний дождь — теплый. В городе в такую погоду — грязь, а в лесу земля жадно впитывает влагу, и вы идете по чуть отсыревшему ковру из прошлогоднего палого листа и осыпавшихся игл сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются на вас при каждом движении. А когда выглянет солнце после такого дождя, лес так ярко зеленеет и весь горит алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем. Именно в такой дождливый день я подходил к Светлому озеру, к знакомому сторожу на рыбачьей сайме Тарасу. Дождь уже редел. На одной стороне неба показались просветы, еще немножко — и покажется горячее летнее солнце. Лесная тропинка сделала крутой поворот, и я вышел на отлогий мыс, вдававшийся широким языком в озеро. Собственно, здесь было не самое озеро, а широкий проток между двумя озерами, и сайма приткнулась в излучине на низком берегу, где в заливчике ютились рыбачьи лодки. Проток между озерами образовался благодаря большому лесистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротив саймы. Мое появление на мысу вызвало сторожевой оклик собаки Тараса, — на незнакомых людей она всегда лаяла особенным образом, отрывисто и резко, точно сердито спрашивала: «Кто идет?» Я люблю таких простых собачонок за их необыкновенный ум и верную службу... Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверх дном большой лодкой, — это горбилась старая деревянная крыша, проросшая веселой зеленой травой. Кругом избушки поднималась густая поросль из иван-чая, шалфея и «медвежьих дудок», так что у подходившего к избушке человека виднелась одна голова. Такая густая трава росла только по берегам озера, потому что здесь достаточно было влаги и почва была жирная. Когда я подходил уже совсем к избушке, из травы кубарем вылетела на меня пестрая собачонка и залилась отчаянным лаем. — Соболько, перестань... Не узнал? Соболько остановился в раздумье, но, видимо, еще не верил в старое знакомство. Он осторожно подошел, обнюхал мои охотничьи сапоги и только после этой церемонии виновато завилял хвостом. Дескать, виноват, ошибся, — а все-таки я должен стеречь избушку. Избушка оказалась пустой. Хозяина не было, то есть он, вероятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругом избушки все говорило о присутствии живого человека: слабо курившийся огонек, охапка только что нарубленных дров, сушившаяся на кольях сеть, топор, воткнутый в обрубок дерева. В приотворенную дверь саймы виднелось все хозяйство Тараса; ружье на стене, несколько горшков на припечке, сундучок под лавкой, развешанные снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбного лова в ней помещалась целая артель рабочих. Летом старик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каждый день жарко натапливал русскую печь и спал на полатях. Эта любовь к теплу объяснялась почтенным возрастом Тараса: ему было около девяноста лет. Я говорю «около», потому что сам Тарас забыл, когда он родился. «Еще до француза», как объяснял он, то есть до нашествия французов в Россию в 1812 году. Сняв намокшую куртку и развесив охотничьи доспехи по стенке, я принялся разводить огонь. Соболько вертелся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорелся огонек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошел. По небу неслись разорванные облака, роняя редкие капли. Кое-где синели просветы неба. А потом показалось и солнце, горячее июльское солнце, под лучами которого мокрая трава точно задымилась. Вода в озере стояла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло свежей травой, шалфеем, смолистым ароматом недалеко стоявшего сосняка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глухом лесном уголке. Направо, где кончался проток, синела гладь Светлого озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголок! И недаром старый Тарас прожил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не прожил бы и половины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воздуха, а главное — этого спокойствия, которое охватывало здесь. Хорошо на сайме!.. Весело горит яркий огонек; начинает припекать горячее солнце, глазам больно смотреть на сверкающую даль чудного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не расстался бы с чудным лесным привольем. Мысль о городе мелькает в голове, как дурной сон. В ожидании старика я прикрепил на длинной палке медный походный чайник с водой и повесил его над огнем. Вода уже начинала кипеть, а старика все не было. — Куда бы ему деться? — раздумывал я вслух. — Снасти осматривают утром, а теперь полдень... Может быть, поехал посмотреть, не ловит ли кто рыбу без спроса... Соболько, куда девался твой хозяин? Умная собака только виляла пушистым хвостом, облизывалась и нетерпеливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежал к типу так называемых «промысловых» собак. Небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами и загнутым вверх хвостом, он, пожалуй, напоминал обыкновенную дворнягу, с той разницей, что дворняга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы «облаять» глухаря, выследить оленя, — одним словом, настоящая промысловая собака, лучший друг человека. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в полной мере оценить все ее достоинства. Когда этот «лучший друг человека» радостно взвизгнул, я понял, что он завидел хозяина. Действительно, в протоке черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая остров. Это и был Тарас... Он плыл, стоя на ногах, и ловко работал одним веслом — настоящие рыбаки все так плавают на своих лодках-однодеревках, называемых не без основания «душегубками». Когда он подплыл ближе, я заметил, к удивлению, плывшего перед лодкой лебедя. — Ступай домой, гуляка! — ворчал старик, подгоняя красиво плывшую птицу. — Ступай, ступай... Вот я тебе дам — уплывать бог знает куда... Ступай домой, гуляка! Лебедь красиво подплыл к сайме, вышел на берег, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своих кривых черных ногах, направился к избушке. Саймой на Урале называют рыбацкие стоянки. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) I Дождливый летний день. Я люблю в такую погоду бродить по лесу, особенно когда впереди есть теплый уголок, где можно обсушиться и обогреться. Да к тому же летний дождь — теплый. В городе в такую погоду — грязь, а в лесу земля жадно впитывает влагу, и вы идете по чуть отсыревшему ковру из прошлогоднего палого листа и осыпавшихся игл сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются на вас при каждом движении. А когда выглянет солнце после такого дождя, лес так ярко зеленеет и весь горит алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем. Именно в такой дождливый день я подходил к Светлому озеру, к знакомому сторожу на рыбачьей сайме Тарасу. Дождь уже редел. На одной стороне неба показались просветы, еще немножко — и покажется горячее летнее солнце. Лесная тропинка сделала крутой поворот, и я вышел на отлогий мыс, вдававшийся широким языком в озеро. Собственно, здесь было не самое озеро, а широкий проток между двумя озерами, и сайма приткнулась в излучине на низком берегу, где в заливчике ютились рыбачьи лодки. Проток между озерами образовался благодаря большому лесистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротив саймы. Мое появление на мысу вызвало сторожевой оклик собаки Тараса, — на незнакомых людей она всегда лаяла особенным образом, отрывисто и резко, точно сердито спрашивала: «Кто идет?» Я люблю таких простых собачонок за их необыкновенный ум и верную службу... Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверх дном большой лодкой, — это горбилась старая деревянная крыша, проросшая веселой зеленой травой. Кругом избушки поднималась густая поросль из иван-чая, шалфея и «медвежьих дудок», так что у подходившего к избушке человека виднелась одна голова. Такая густая трава росла только по берегам озера, потому что здесь достаточно было влаги и почва была жирная. Когда я подходил уже совсем к избушке, из травы кубарем вылетела на меня пестрая собачонка и залилась отчаянным лаем. — Соболько, перестань... Не узнал? Соболько остановился в раздумье, но, видимо, еще не верил в старое знакомство. Он осторожно подошел, обнюхал мои охотничьи сапоги и только после этой церемонии виновато завилял хвостом. Дескать, виноват, ошибся, — а все-таки я должен стеречь избушку. Избушка оказалась пустой. Хозяина не было, то есть он, вероятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругом избушки все говорило о присутствии живого человека: слабо курившийся огонек, охапка только что нарубленных дров, сушившаяся на кольях сеть, топор, воткнутый в обрубок дерева. В приотворенную дверь саймы виднелось все хозяйство Тараса; ружье на стене, несколько горшков на припечке, сундучок под лавкой, развешанные снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбного лова в ней помещалась целая артель рабочих. Летом старик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каждый день жарко натапливал русскую печь и спал на полатях. Эта любовь к теплу объяснялась почтенным возрастом Тараса: ему было около девяноста лет. Я говорю «около», потому что сам Тарас забыл, когда он родился. «Еще до француза», как объяснял он, то есть до нашествия французов в Россию в 1812 году. Сняв намокшую куртку и развесив охотничьи доспехи по стенке, я принялся разводить огонь. Соболько вертелся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорелся огонек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошел. По небу неслись разорванные облака, роняя редкие капли. Кое-где синели просветы неба. А потом показалось и солнце, горячее июльское солнце, под лучами которого мокрая трава точно задымилась. Вода в озере стояла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло свежей травой, шалфеем, смолистым ароматом недалеко стоявшего сосняка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глухом лесном уголке. Направо, где кончался проток, синела гладь Светлого озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголок! И недаром старый Тарас прожил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не прожил бы и половины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воздуха, а главное — этого спокойствия, которое охватывало здесь. Хорошо на сайме!.. Весело горит яркий огонек; начинает припекать горячее солнце, глазам больно смотреть на сверкающую даль чудного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не расстался бы с чудным лесным привольем. Мысль о городе мелькает в голове, как дурной сон. В ожидании старика я прикрепил на длинной палке медный походный чайник с водой и повесил его над огнем. Вода уже начинала кипеть, а старика все не было. — Куда бы ему деться? — раздумывал я вслух. — Снасти осматривают утром, а теперь полдень... Может быть, поехал посмотреть, не ловит ли кто рыбу без спроса... Соболько, куда девался твой хозяин? Умная собака только виляла пушистым хвостом, облизывалась и нетерпеливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежал к типу так называемых «промысловых» собак. Небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами и загнутым вверх хвостом, он, пожалуй, напоминал обыкновенную дворнягу, с той разницей, что дворняга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы «облаять» глухаря, выследить оленя, — одним словом, настоящая промысловая собака, лучший друг человека. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в полной мере оценить все ее достоинства. Когда этот «лучший друг человека» радостно взвизгнул, я понял, что он завидел хозяина. Действительно, в протоке черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая остров. Это и был Тарас... Он плыл, стоя на ногах, и ловко работал одним веслом — настоящие рыбаки все так плавают на своих лодках-однодеревках, называемых не без основания «душегубками». Когда он подплыл ближе, я заметил, к удивлению, плывшего перед лодкой лебедя. — Ступай домой, гуляка! — ворчал старик, подгоняя красиво плывшую птицу. — Ступай, ступай... Вот я тебе дам — уплывать бог знает куда... Ступай домой, гуляка! Лебедь красиво подплыл к сайме, вышел на берег, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своих кривых черных ногах, направился к избушке. Саймой на Урале называют рыбацкие стоянки. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) II Старик Тарас был высокого роста, с окладистой седой бородой и строгими большими серыми глазами. Он все лето ходил босой и без шляпы. Замечательно, что у него все зубы были целы и волосы на голове сохранились. Загорелое широкое лицо было изборождено глубокими морщинами. В жаркое время он ходил в одной рубахе из крестьянского синего холста. — Здравствуй, Тарас! — Здравствуй, барин! — Откуда бог несет? — А вот за Приемышем плавал, за лебедем... Все тут вертелся, в протоке, а потом вдруг и пропал... Ну, я сейчас за ним. Выехал в озеро — нет; по заводям проплыл — нет; а он за островом плавает. — Откуда достал-то его, лебедя? — А бог послал, да!.. Тут охотники из господ наезжали; ну, лебедя с лебедушкой и пристрелили, а вот этот остался. Забился в камыши и сидит. Лететь-то не умеет, вот и спрятался, ребячьим делом. Я, конечно, ставил сети подле камышей, ну, и поймал его. Пропадет один-то, ястреба заедят, потому как смыслу в ем еще настоящего нет. Сиротой остался. Вот я его привез и держу. И он тоже привык... Теперь вот скоро месяц будет, как живем вместе. Утром на заре поднимется, поплавает в протоке, покормится, потом и домой. Знает, когда я встаю, и ждет, чтобы покормили. Умная птица, одним словом, и свой порядок знает. Старик говорил необыкновенно любовно, как о близком человеке. Лебедь приковылял к самой избушке и, очевидно, выжидал какой-нибудь подачки. — Улетит он у тебя, дедушка... — заметил я. — Зачем ему лететь? И здесь хорошо: сыт, кругом вода... — А зимой? — Перезимует вместе со мной в избушке. Места хватит, а нам с Собольком веселей. Как-то один охотник забрел ко мне на сайму, увидал лебедя и говорит вот так же: «Улетит, ежели крылья не подрежешь». А как же можно увечить божью птицу? Пусть живет, как ей от господа указано... Человеку указано одно, а птице — другое... Не возьму я в толк, зачем господа лебедей застрелили. Ведь и есть не станут, а так, для озорства... Лебедь точно понимал слова старика и посматривал на него своими умными глазами. — А как он с Собольком? — спросил я. — Сперва-то боялся, а потом привык. Теперь лебедь-то в другой раз у Соболька и кусок отнимает. Пес заворчит на него, а лебедь его — крылом. Смешно на них со стороны смотреть. А то гулять вместе отправятся: лебедь по воде, а Соболько — по берегу. Пробовал пес плавать за ним, ну, да ремесло-то не то: чуть не потонул. А как лебедь уплывет, Соболько ищет его. Сядет на бережку и воет... Дескать, скучно мне, псу, без тебя, друг сердешный. Так вот и живем втроем. Я очень любил старика. Рассказывал уж он очень хорошо и знал много. Бывают такие хорошие, умные старики. Много летних ночей приходилось коротать на сайме, и каждый раз узнаешь что-нибудь новое. Прежде Тарас был охотником и знал места кругом верст на пятьдесят, знал всякий обычай лесной птицы и лесного зверя; а теперь не мог уходить далеко и знал одну свою рыбу. На лодке плавать легче, чем ходить с ружьем по лесу, а особенно по горам. Теперь ружье оставалось у Тараса только по старой памяти да на всякий случай, если бы забежал волк. По зимам волки заглядывали на сайму и давно уже точили зубы на Соболька. Только Соболько был хитер и не давался волкам. Я остался на сайме на целый день. Вечером ездили удить рыбу и ставили сети на ночь. Хорошо Светлое озеро, и недаром оно названо Светлым, — вода в нем совершенно прозрачная, так что плывешь на лодке и видишь все дно на глубине нескольких сажен. Видны и пестрые камешки, и желтый речной песок, и водоросли, видно, как и рыба ходит «руном», то есть стадом. Таких горных озер на Урале сотни, и все они отличаются необыкновенной красотой. От других Светлое озеро отличалось тем, что прилегало к горам только одной стороной, а другой выходило «в степь», где начиналась благословенная Башкирия. Кругом Светлого озера разлеглись самые привольные места, а из него выходила бойкая горная река, разливавшаяся по степи на целую тысячу верст. Длиной озеро было до двадцати верст, да в ширину около девяти. Глубина достигала в некоторых местах сажен пятнадцати... Особенную красоту придавала ему группа лесистых островов. Один такой островок отдалился на самую середину озера и назывался Голодаем, потому что, попав на него в дурную погоду, рыбаки не раз голодали по нескольку дней. Тарас жил на Светлом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобылем. Дети перемерли, жена тоже умерла, и Тарас безвыходно оставался на Светлом по целым годам. — Не скучно тебе, дедушка? — спросил я, когда мы возвращались с рыбной ловли. — Жутко одинокому-то в лесу... — Одному? Тоже и скажет барин... Я тут князь князем живу. Все у меня есть... И птица всякая, и рыба, и трава. Конечно, говорить они не умеют, да я-то понимаю все. Сердце радуется в другой раз посмотреть на божью тварь... У всякой свой порядок и свой ум. Ты думаешь, зря рыбка плавает в воде или птица по лесу летает? Нет, у них заботы не меньше нашего... Эвон, погляди, лебедь-то дожидается нас с Собольком. Ах, прокурат!.. Старик ужасно был доволен своим Приемышем, и все разговоры в конце концов сводились на него. — Гордая, настоящая царская птица, — объяснил он. — Помани его кормом, да не дай, в другой раз и не пойдет. Свой карахтер тоже имеет, даром что птица... С Собольком тоже себя очень гордо держит. Чуть что, сейчас крылом, а то и носом долбанет. Известно, пес в другой раз созорничать захочет, зубами норовит за хвост поймать, а лебедь его по морде... Это тоже не игрушка, чтобы за хвост хватать. Я переночевал и утром на другой день собрался уходить. — Ужо по осени приходи, — говорил старик на прощание. — Тогда рыбу лучить будем с острогой... Ну, и рябчиков постреляем. Осенний рябчик жирный. — Хорошо, дедушка, приеду как-нибудь. Когда я отходил, старик меня вернул: — Посмотри-ка, барин, как лебедь-то разыгрался с Собольком... Действительно, стоило полюбоваться оригинальной картиной. Лебедь стоял, раскрыв крылья, а Соболько с визгом и лаем нападал на него. Умная птица вытягивала шею и шипела на собаку, как это делают гуси. Старый Тарас от души смеялся над этой сценой, как ребенок. III В следующий раз я попал на Светлое озеро уже поздней осенью, когда выпал первый снег. Лес и теперь был хорош. Кое-где на березах еще оставался желтый лист. Ели и сосны казались зеленее, чем летом. Сухая осенняя трава выглядывала из-под снега желтой щеткой. Мертвая тишина царила кругом, точно природа, утомленная летней кипучей работой, теперь отдыхала. Светлое озеро казалось больше, потому что не стало прибрежной зелени. Прозрачная вода потемнела, и в берег с шумом била тяжелая осенняя волна... Избушка Тараса стояла на том же месте, но казалась выше, потому что не стало окружавшей ее высокой травы. Навстречу мне выскочил тот же Соболько. Теперь он узнал меня и ласково завилял хвостом еще издали. Тарас был дома. Он чинил невод для зимнего лова. — Здравствуй, старина!.. — Здравствуй, барин! — Ну, как поживаешь? — Да ничего... По осени-то, к первому снегу, прихворнул малость. Ноги болели... К непогоде у меня завсегда так бывает. Старик действительно имел утомленный вид. Он казался теперь таким дряхлым и жалким. Впрочем, это происходило, как оказалось, совсем не от болезни. За чаем мы разговорились, и старик рассказал свое горе. — Помнишь, барин, лебедя-то? — Приемыша? — Он самый... Ах, хороша была птица... а вот мы опять с Собольком остались одни... Да, не стало Приемыша. — Убили охотники? — Нет, сам ушел... Вот как мне обидно это, барин!.. Уж я ли, кажется, не ухаживал за ним, я ли не водился!.. Из рук кормил... Он ко мне и на голос шел. Плавает он по озеру, — я его кликну, он и подплывает. Ученая птица. И ведь совсем привыкла... да! Уж в заморозки грех вышел. На перелете стадо лебедей спустилось на Светлое озеро. Ну, отдыхают, кормятся, плавают, а я любуюсь. Пусть божья птица с силой соберется: не близкое место лететь... Ну, а тут и вышел грех. Мой-то Приемыш сначала сторонился от других лебедей: подплывет к ним, и назад. Те гогочут по-своему, зовут его, а он домой... Дескать, у меня свой дом есть. Так дня три это у них было. Все, значит, переговариваются по-своему, по-птичьему. Ну, а потом, вижу, мой Приемыш затосковал... Вот, все равно как человек тоскует. Выйдет это на берег, встанет на одну ногу и начнет кричать. Да ведь как жалобно кричит... На меня тоску нагонит, а Соболько, дурак, волком воет. Известно, вольная птица, кровь-то сказалась... Старик замолчал и тяжело вздохнул. — Ну, и что же, дедушка? — Ах, и не спрашивай... Запер я его в избушку на целый день, так он и тут донял. Станет на одну ногу у самой двери и стоит, пока не сгонишь его с места. Только вот не скажет человечьим языком: «Пусти, дедушка, к товарищам. Они-то в теплую сторону полетят, а что я с вами тут буду зимой делать?» Ах, ты, думаю, задача! Пустить — улетит за стадом и пропадет... — Почему пропадет? — А как же?.. Те-то на вольной воле выросли. Их, молодые которые, отец с матерью летать выучили. Ведь ты думаешь, как у них? Подрастут лебедята, — отец с матерью выведут их сперва на воду, а потому начнут учить летать. Исподволь учат: всё дальше да дальше. Своими глазами я видел, как молодых обучают к перелету. Сначала особняком учат, потом небольшими стаями, а потом уже сгрудятся в одно большое стадо. Похоже на то, как солдат муштруют... Ну, а мой-то Приемыш один вырос и, почитай, никуда не летал. Поплавает по озеру — только и всего ремесла. Где же ему перелететь? Выбьется из сил, отстанет от стада и пропадет... Непривычен к дальнему лёту. Старик опять замолчал. — А пришлось выпустить, — с грустью заговорил он. — Все равно, думаю, ежели удержу его на зиму, затоскует и схиреет. Уж птица такая особенная. Ну, и выпустил. Пристал мой Приемыш к стаду, поплавал с ним день, а к вечеру опять домой. Так два дня приплывал. Тоже, хоть и птица, а тяжело с своим домом расставаться. Это он прощаться плавал, барин... В последний-то раз отплыл от берега этак сажен на двадцать, остановился и как, братец ты мой, крикнет по-своему. Дескать: «Спасибо за хлеб, за соль!..» Только я его и видел. Остались мы опять с Собольком одни. Первое-то время сильно мы оба тосковали. Спрошу его: «Соболько, а где наш Приемыш?» А Соболько сейчас выть... Значит, жалеет. И сейчас на берег, и сейчас искать друга милого... Мне по ночам все грезилось, что Приемыш-то тут вот полощется у берега и крылышками хлопает. Выйду — никого нет... Вот какое дело вышло, барин.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Приемыш

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4533/index.html">Приемыш</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк </div> <div class="title"><h1>Приемыш</h1> <div class="subsubtitle">Из рассказов старого охотника</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Дождливый летний день. Я люблю в такую погоду бродить по лесу, особенно когда впереди есть теплый уголок, где можно обсушиться и обогреться. Да к тому же летний дождь — теплый. В городе в такую погоду — грязь, а в лесу земля жадно впитывает влагу, и вы идете по чуть отсыревшему ковру из прошлогоднего палого листа и осыпавшихся игл сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются на вас при каждом движении. А когда выглянет солнце после такого дождя, лес так ярко зеленеет и весь горит алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем.</z> <z><o></o>Именно в такой дождливый день я подходил к Светлому озеру, к знакомому сторожу на рыбачьей сайме<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn> Тарасу. Дождь уже редел. На одной стороне неба показались просветы, еще немножко — и покажется горячее летнее солнце. Лесная тропинка сделала крутой поворот, и я вышел на отлогий мыс, вдававшийся широким языком в озеро. Собственно, здесь было не самое озеро, а широкий проток между двумя озерами, и сайма приткнулась в излучине на низком берегу, где в заливчике ютились рыбачьи лодки. Проток между озерами образовался благодаря большому лесистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротив саймы.</z> <z><o></o>Мое появление на мысу вызвало сторожевой оклик собаки Тараса, — на незнакомых людей она всегда лаяла особенным образом, отрывисто и резко, точно сердито спрашивала: «Кто идет?» Я люблю таких простых собачонок за их необыкновенный ум и верную службу...</z> <z><o></o>Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверх дном большой лодкой, — это горбилась старая деревянная крыша, проросшая веселой зеленой травой. Кругом избушки поднималась густая поросль из иван-чая, шалфея и «медвежьих дудок», так что у подходившего к избушке человека виднелась одна голова. Такая густая трава росла только по берегам озера, потому что здесь достаточно было влаги и почва была жирная.</z> <z><o></o>Когда я подходил уже совсем к избушке, из травы кубарем вылетела на меня пестрая собачонка и залилась отчаянным лаем.</z> <z><o></o>— Соболько, перестань... Не узнал?</z> <z><o></o>Соболько остановился в раздумье, но, видимо, еще не верил в старое знакомство. Он осторожно подошел, обнюхал мои охотничьи сапоги и только после этой церемонии виновато завилял хвостом. Дескать, виноват, ошибся, — а все-таки я должен стеречь избушку.</z> <z><o></o>Избушка оказалась пустой. Хозяина не было, то есть он, вероятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругом избушки все говорило о присутствии живого человека: слабо курившийся огонек, охапка только что нарубленных дров, сушившаяся на кольях сеть, топор, воткнутый в обрубок дерева. В приотворенную дверь саймы виднелось все хозяйство Тараса; ружье на стене, несколько горшков на припечке, сундучок под лавкой, развешанные снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбного лова в ней помещалась целая артель рабочих. Летом старик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каждый день жарко натапливал русскую печь и спал на полатях. Эта любовь к теплу объяснялась почтенным возрастом Тараса: ему было около девяноста лет. Я говорю «около», потому что сам Тарас забыл, когда он родился. «Еще до француза», как объяснял он, то есть до нашествия французов в Россию в 1812 году.</z> <z><o></o>Сняв намокшую куртку и развесив охотничьи доспехи по стенке, я принялся разводить огонь. Соболько вертелся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорелся огонек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошел. По небу неслись разорванные облака, роняя редкие капли. Кое-где синели просветы неба. А потом показалось и солнце, горячее июльское солнце, под лучами которого мокрая трава точно задымилась. Вода в озере стояла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло свежей травой, шалфеем, смолистым ароматом недалеко стоявшего сосняка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глухом лесном уголке. Направо, где кончался проток, синела гладь Светлого озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголок! И недаром старый Тарас прожил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не прожил бы и половины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воздуха, а главное — этого спокойствия, которое охватывало здесь. Хорошо на сайме!.. Весело горит яркий огонек; начинает припекать горячее солнце, глазам больно смотреть на сверкающую даль чудного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не расстался бы с чудным лесным привольем. Мысль о городе мелькает в голове, как дурной сон.</z> <z><o></o>В ожидании старика я прикрепил на длинной палке медный походный чайник с водой и повесил его над огнем. Вода уже начинала кипеть, а старика все не было.</z> <z><o></o>— Куда бы ему деться? — раздумывал я вслух. — Снасти осматривают утром, а теперь полдень... Может быть, поехал посмотреть, не ловит ли кто рыбу без спроса... Соболько, куда девался твой хозяин?</z> <z><o></o>Умная собака только виляла пушистым хвостом, облизывалась и нетерпеливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежал к типу так называемых «промысловых» собак. Небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами и загнутым вверх хвостом, он, пожалуй, напоминал обыкновенную дворнягу, с той разницей, что дворняга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы «облаять» глухаря, выследить оленя, — одним словом, настоящая промысловая собака, лучший друг человека. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в полной мере оценить все ее достоинства.</z> <z><o></o>Когда этот «лучший друг человека» радостно взвизгнул, я понял, что он завидел хозяина. Действительно, в протоке черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая остров. Это и был Тарас... Он плыл, стоя на ногах, и ловко работал одним веслом — настоящие рыбаки все так плавают на своих лодках-однодеревках, называемых не без основания «душегубками». Когда он подплыл ближе, я заметил, к удивлению, плывшего перед лодкой лебедя.</z> <z><o></o>— Ступай домой, гуляка! — ворчал старик, подгоняя красиво плывшую птицу. — Ступай, ступай... Вот я тебе дам — уплывать бог знает куда... Ступай домой, гуляка!</z> <z><o></o>Лебедь красиво подплыл к сайме, вышел на берег, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своих кривых черных ногах, направился к избушке.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Саймой на Урале называют рыбацкие стоянки. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4533/index.html">Приемыш</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк </div> <div class="title"><h1>Приемыш</h1> <div class="subsubtitle">Из рассказов старого охотника</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Дождливый летний день. Я люблю в такую погоду бродить по лесу, особенно когда впереди есть теплый уголок, где можно обсушиться и обогреться. Да к тому же летний дождь — теплый. В городе в такую погоду — грязь, а в лесу земля жадно впитывает влагу, и вы идете по чуть отсыревшему ковру из прошлогоднего палого листа и осыпавшихся игл сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются на вас при каждом движении. А когда выглянет солнце после такого дождя, лес так ярко зеленеет и весь горит алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем.</z> <z><o></o>Именно в такой дождливый день я подходил к Светлому озеру, к знакомому сторожу на рыбачьей сайме<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn> Тарасу. Дождь уже редел. На одной стороне неба показались просветы, еще немножко — и покажется горячее летнее солнце. Лесная тропинка сделала крутой поворот, и я вышел на отлогий мыс, вдававшийся широким языком в озеро. Собственно, здесь было не самое озеро, а широкий проток между двумя озерами, и сайма приткнулась в излучине на низком берегу, где в заливчике ютились рыбачьи лодки. Проток между озерами образовался благодаря большому лесистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротив саймы.</z> <z><o></o>Мое появление на мысу вызвало сторожевой оклик собаки Тараса, — на незнакомых людей она всегда лаяла особенным образом, отрывисто и резко, точно сердито спрашивала: «Кто идет?» Я люблю таких простых собачонок за их необыкновенный ум и верную службу...</z> <z><o></o>Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверх дном большой лодкой, — это горбилась старая деревянная крыша, проросшая веселой зеленой травой. Кругом избушки поднималась густая поросль из иван-чая, шалфея и «медвежьих дудок», так что у подходившего к избушке человека виднелась одна голова. Такая густая трава росла только по берегам озера, потому что здесь достаточно было влаги и почва была жирная.</z> <z><o></o>Когда я подходил уже совсем к избушке, из травы кубарем вылетела на меня пестрая собачонка и залилась отчаянным лаем.</z> <z><o></o>— Соболько, перестань... Не узнал?</z> <z><o></o>Соболько остановился в раздумье, но, видимо, еще не верил в старое знакомство. Он осторожно подошел, обнюхал мои охотничьи сапоги и только после этой церемонии виновато завилял хвостом. Дескать, виноват, ошибся, — а все-таки я должен стеречь избушку.</z> <z><o></o>Избушка оказалась пустой. Хозяина не было, то есть он, вероятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругом избушки все говорило о присутствии живого человека: слабо курившийся огонек, охапка только что нарубленных дров, сушившаяся на кольях сеть, топор, воткнутый в обрубок дерева. В приотворенную дверь саймы виднелось все хозяйство Тараса; ружье на стене, несколько горшков на припечке, сундучок под лавкой, развешанные снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбного лова в ней помещалась целая артель рабочих. Летом старик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каждый день жарко натапливал русскую печь и спал на полатях. Эта любовь к теплу объяснялась почтенным возрастом Тараса: ему было около девяноста лет. Я говорю «около», потому что сам Тарас забыл, когда он родился. «Еще до француза», как объяснял он, то есть до нашествия французов в Россию в 1812 году.</z> <z><o></o>Сняв намокшую куртку и развесив охотничьи доспехи по стенке, я принялся разводить огонь. Соболько вертелся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорелся огонек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошел. По небу неслись разорванные облака, роняя редкие капли. Кое-где синели просветы неба. А потом показалось и солнце, горячее июльское солнце, под лучами которого мокрая трава точно задымилась. Вода в озере стояла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло свежей травой, шалфеем, смолистым ароматом недалеко стоявшего сосняка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глухом лесном уголке. Направо, где кончался проток, синела гладь Светлого озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголок! И недаром старый Тарас прожил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не прожил бы и половины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воздуха, а главное — этого спокойствия, которое охватывало здесь. Хорошо на сайме!.. Весело горит яркий огонек; начинает припекать горячее солнце, глазам больно смотреть на сверкающую даль чудного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не расстался бы с чудным лесным привольем. Мысль о городе мелькает в голове, как дурной сон.</z> <z><o></o>В ожидании старика я прикрепил на длинной палке медный походный чайник с водой и повесил его над огнем. Вода уже начинала кипеть, а старика все не было.</z> <z><o></o>— Куда бы ему деться? — раздумывал я вслух. — Снасти осматривают утром, а теперь полдень... Может быть, поехал посмотреть, не ловит ли кто рыбу без спроса... Соболько, куда девался твой хозяин?</z> <z><o></o>Умная собака только виляла пушистым хвостом, облизывалась и нетерпеливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежал к типу так называемых «промысловых» собак. Небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами и загнутым вверх хвостом, он, пожалуй, напоминал обыкновенную дворнягу, с той разницей, что дворняга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы «облаять» глухаря, выследить оленя, — одним словом, настоящая промысловая собака, лучший друг человека. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в полной мере оценить все ее достоинства.</z> <z><o></o>Когда этот «лучший друг человека» радостно взвизгнул, я понял, что он завидел хозяина. Действительно, в протоке черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая остров. Это и был Тарас... Он плыл, стоя на ногах, и ловко работал одним веслом — настоящие рыбаки все так плавают на своих лодках-однодеревках, называемых не без основания «душегубками». Когда он подплыл ближе, я заметил, к удивлению, плывшего перед лодкой лебедя.</z> <z><o></o>— Ступай домой, гуляка! — ворчал старик, подгоняя красиво плывшую птицу. — Ступай, ступай... Вот я тебе дам — уплывать бог знает куда... Ступай домой, гуляка!</z> <z><o></o>Лебедь красиво подплыл к сайме, вышел на берег, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своих кривых черных ногах, направился к избушке.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Саймой на Урале называют рыбацкие стоянки. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4533/index.html">Приемыш</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Старик Тарас был высокого роста, с окладистой седой бородой и строгими большими серыми глазами. Он все лето ходил босой и без шляпы. Замечательно, что у него все зубы были целы и волосы на голове сохранились. Загорелое широкое лицо было изборождено глубокими морщинами. В жаркое время он ходил в одной рубахе из крестьянского синего холста.</z> <z><o></o>— Здравствуй, Тарас!</z> <z><o></o>— Здравствуй, барин!</z> <z><o></o>— Откуда бог несет?</z> <z><o></o>— А вот за <i>Приемышем</i> плавал, за лебедем... Все тут вертелся, в протоке, а потом вдруг и пропал... Ну, я сейчас за ним. Выехал в озеро — нет; по заводям проплыл — нет; а он за островом плавает.</z> <z><o></o>— Откуда достал-то его, лебедя?</z> <z><o></o>— А бог послал, да!.. Тут охотники из господ наезжали; ну, лебедя с лебедушкой и пристрелили, а вот этот остался. Забился в камыши и сидит. Лететь-то не умеет, вот и спрятался, ребячьим делом. Я, конечно, ставил сети подле камышей, ну, и поймал его. Пропадет один-то, ястреба заедят, потому как смыслу в ем еще настоящего нет. Сиротой остался. Вот я его привез и держу. И он тоже привык... Теперь вот скоро месяц будет, как живем вместе. Утром на заре поднимется, поплавает в протоке, покормится, потом и домой. Знает, когда я встаю, и ждет, чтобы покормили. Умная птица, одним словом, и свой порядок знает.</z> <z><o></o>Старик говорил необыкновенно любовно, как о близком человеке. Лебедь приковылял к самой избушке и, очевидно, выжидал какой-нибудь подачки.</z> <z><o></o>— Улетит он у тебя, дедушка... — заметил я.</z> <z><o></o>— Зачем ему лететь? И здесь хорошо: сыт, кругом вода...</z> <z><o></o>— А зимой?</z> <z><o></o>— Перезимует вместе со мной в избушке. Места хватит, а нам с Собольком веселей. Как-то один охотник забрел ко мне на сайму, увидал лебедя и говорит вот так же: «Улетит, ежели крылья не подрежешь». А как же можно увечить божью птицу? Пусть живет, как ей от господа указано... Человеку указано одно, а птице — другое... Не возьму я в толк, зачем господа лебедей застрелили. Ведь и есть не станут, а так, для озорства...</z> <z><o></o>Лебедь точно понимал слова старика и посматривал на него своими умными глазами.</z> <z><o></o>— А как он с Собольком? — спросил я.</z> <z><o></o>— Сперва-то боялся, а потом привык. Теперь лебедь-то в другой раз у Соболька и кусок отнимает. Пес заворчит на него, а лебедь его — крылом. Смешно на них со стороны смотреть. А то гулять вместе отправятся: лебедь по воде, а Соболько — по берегу. Пробовал пес плавать за ним, ну, да ремесло-то не то: чуть не потонул. А как лебедь уплывет, Соболько ищет его. Сядет на бережку и воет... Дескать, скучно мне, псу, без тебя, друг сердешный. Так вот и живем втроем.</z> <z><o></o>Я очень любил старика. Рассказывал уж он очень хорошо и знал много. Бывают такие хорошие, умные старики. Много летних ночей приходилось коротать на сайме, и каждый раз узнаешь что-нибудь новое. Прежде Тарас был охотником и знал места кругом верст на пятьдесят, знал всякий обычай лесной птицы и лесного зверя; а теперь не мог уходить далеко и знал одну свою рыбу. На лодке плавать легче, чем ходить с ружьем по лесу, а особенно по горам. Теперь ружье оставалось у Тараса только по старой памяти да на всякий случай, если бы забежал волк. По зимам волки заглядывали на сайму и давно уже точили зубы на Соболька. Только Соболько был хитер и не давался волкам.</z> <z><o></o>Я остался на сайме на целый день. Вечером ездили удить рыбу и ставили сети на ночь. Хорошо Светлое озеро, и недаром оно названо Светлым, — вода в нем совершенно прозрачная, так что плывешь на лодке и видишь все дно на глубине нескольких сажен. Видны и пестрые камешки, и желтый речной песок, и водоросли, видно, как и рыба ходит «руном», то есть стадом. Таких горных озер на Урале сотни, и все они отличаются необыкновенной красотой. От других Светлое озеро отличалось тем, что прилегало к горам только одной стороной, а другой выходило «в степь», где начиналась благословенная Башкирия. Кругом Светлого озера разлеглись самые привольные места, а из него выходила бойкая горная река, разливавшаяся по степи на целую тысячу верст. Длиной озеро было до двадцати верст, да в ширину около девяти. Глубина достигала в некоторых местах сажен пятнадцати... Особенную красоту придавала ему группа лесистых островов. Один такой островок отдалился на самую середину озера и назывался Голодаем, потому что, попав на него в дурную погоду, рыбаки не раз голодали по нескольку дней.</z> <z><o></o>Тарас жил на Светлом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобылем. Дети перемерли, жена тоже умерла, и Тарас безвыходно оставался на Светлом по целым годам.</z> <z><o></o>— Не скучно тебе, дедушка? — спросил я, когда мы возвращались с рыбной ловли. — Жутко одинокому-то в лесу...</z> <z><o></o>— Одному? Тоже и скажет барин... Я тут князь князем живу. Все у меня есть... И птица всякая, и рыба, и трава. Конечно, говорить они не умеют, да я-то понимаю все. Сердце радуется в другой раз посмотреть на божью тварь... У всякой свой порядок и свой ум. Ты думаешь, зря рыбка плавает в воде или птица по лесу летает? Нет, у них заботы не меньше нашего... Эвон, погляди, лебедь-то дожидается нас с Собольком. Ах, прокурат!..</z> <z><o></o>Старик ужасно был доволен своим Приемышем, и все разговоры в конце концов сводились на него.</z> <z><o></o>— Гордая, настоящая царская птица, — объяснил он. — Помани его кормом, да не дай, в другой раз и не пойдет. Свой карахтер тоже имеет, даром что птица... С Собольком тоже себя очень гордо держит. Чуть что, сейчас крылом, а то и носом долбанет. Известно, пес в другой раз созорничать захочет, зубами норовит за хвост поймать, а лебедь его по морде... Это тоже не игрушка, чтобы за хвост хватать.</z> <z><o></o>Я переночевал и утром на другой день собрался уходить.</z> <z><o></o>— Ужо по осени приходи, — говорил старик на прощание. — Тогда рыбу лучить будем с острогой... Ну, и рябчиков постреляем. Осенний рябчик жирный.</z> <z><o></o>— Хорошо, дедушка, приеду как-нибудь.</z> <z><o></o>Когда я отходил, старик меня вернул:</z> <z><o></o>— Посмотри-ка, барин, как лебедь-то разыгрался с Собольком...</z> <z><o></o>Действительно, стоило полюбоваться оригинальной картиной. Лебедь стоял, раскрыв крылья, а Соболько с визгом и лаем нападал на него. Умная птица вытягивала шею и шипела на собаку, как это делают гуси. Старый Тарас от души смеялся над этой сценой, как ребенок.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4533/index.html">Приемыш</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>В следующий раз я попал на Светлое озеро уже поздней осенью, когда выпал первый снег. Лес и теперь был хорош. Кое-где на березах еще оставался желтый лист. Ели и сосны казались зеленее, чем летом. Сухая осенняя трава выглядывала из-под снега желтой щеткой. Мертвая тишина царила кругом, точно природа, утомленная летней кипучей работой, теперь отдыхала. Светлое озеро казалось больше, потому что не стало прибрежной зелени. Прозрачная вода потемнела, и в берег с шумом била тяжелая осенняя волна...</z> <z><o></o>Избушка Тараса стояла на том же месте, но казалась выше, потому что не стало окружавшей ее высокой травы. Навстречу мне выскочил тот же Соболько. Теперь он узнал меня и ласково завилял хвостом еще издали. Тарас был дома. Он чинил невод для зимнего лова.</z> <z><o></o>— Здравствуй, старина!..</z> <z><o></o>— Здравствуй, барин!</z> <z><o></o>— Ну, как поживаешь?</z> <z><o></o>— Да ничего... По осени-то, к первому снегу, прихворнул малость. Ноги болели... К непогоде у меня завсегда так бывает.</z> <z><o></o>Старик действительно имел утомленный вид. Он казался теперь таким дряхлым и жалким. Впрочем, это происходило, как оказалось, совсем не от болезни. За чаем мы разговорились, и старик рассказал свое горе.</z> <z><o></o>— Помнишь, барин, лебедя-то?</z> <z><o></o>— Приемыша?</z> <z><o></o>— Он самый... Ах, хороша была птица... а вот мы опять с Собольком остались одни... Да, не стало Приемыша.</z> <z><o></o>— Убили охотники?</z> <z><o></o>— Нет, сам ушел... Вот как мне обидно это, барин!.. Уж я ли, кажется, не ухаживал за ним, я ли не водился!.. Из рук кормил... Он ко мне и на голос шел. Плавает он по озеру, — я его кликну, он и подплывает. Ученая птица. И ведь совсем привыкла... да! Уж в заморозки грех вышел. На перелете стадо лебедей спустилось на Светлое озеро. Ну, отдыхают, кормятся, плавают, а я любуюсь. Пусть божья птица с силой соберется: не близкое место лететь... Ну, а тут и вышел грех. Мой-то Приемыш сначала сторонился от других лебедей: подплывет к ним, и назад. Те гогочут по-своему, зовут его, а он домой... Дескать, у меня свой дом есть. Так дня три это у них было. Все, значит, переговариваются по-своему, по-птичьему. Ну, а потом, вижу, мой Приемыш затосковал... Вот, все равно как человек тоскует. Выйдет это на берег, встанет на одну ногу и начнет кричать. Да ведь как жалобно кричит... На меня тоску нагонит, а Соболько, дурак, волком воет. Известно, вольная птица, кровь-то сказалась...</z> <z><o></o>Старик замолчал и тяжело вздохнул.</z> <z><o></o>— Ну, и что же, дедушка?</z> <z><o></o>— Ах, и не спрашивай... Запер я его в избушку на целый день, так он и тут донял. Станет на одну ногу у самой двери и стоит, пока не сгонишь его с места. Только вот не скажет человечьим языком: «Пусти, дедушка, к товарищам. Они-то в теплую сторону полетят, а что я с вами тут буду зимой делать?» Ах, ты, думаю, задача! Пустить — улетит за стадом и пропадет...</z> <z><o></o>— Почему пропадет?</z> <z><o></o>— А как же?.. Те-то на вольной воле выросли. Их, молодые которые, отец с матерью летать выучили. Ведь ты думаешь, как у них? Подрастут лебедята, — отец с матерью выведут их сперва на воду, а потому начнут учить летать. Исподволь учат: всё дальше да дальше. Своими глазами я видел, как молодых обучают к перелету. Сначала особняком учат, потом небольшими стаями, а потом уже сгрудятся в одно большое стадо. Похоже на то, как солдат муштруют... Ну, а мой-то Приемыш один вырос и, почитай, никуда не летал. Поплавает по озеру — только и всего ремесла. Где же ему перелететь? Выбьется из сил, отстанет от стада и пропадет... Непривычен к дальнему лёту.</z> <z><o></o>Старик опять замолчал.</z> <z><o></o>— А пришлось выпустить, — с грустью заговорил он. — Все равно, думаю, ежели удержу его на зиму, затоскует и схиреет. Уж птица такая особенная. Ну, и выпустил. Пристал мой Приемыш к стаду, поплавал с ним день, а к вечеру опять домой. Так два дня приплывал. Тоже, хоть и птица, а тяжело с своим домом расставаться. Это он прощаться плавал, барин... В последний-то раз отплыл от берега этак сажен на двадцать, остановился и как, братец ты мой, крикнет по-своему. Дескать: «Спасибо за хлеб, за соль!..» Только я его и видел. Остались мы опять с Собольком одни. Первое-то время сильно мы оба тосковали. Спрошу его: «Соболько, а где наш Приемыш?» А Соболько сейчас выть... Значит, жалеет. И сейчас на берег, и сейчас искать друга милого... Мне по ночам все грезилось, что Приемыш-то тут вот полощется у берега и крылышками хлопает. Выйду — никого нет...</z> <z><o></o>Вот какое дело вышло, барин.</z>

4529

Солнце за день нагулялося, За кудрявый лес спускается; Лес стоит под шапкой темною, В золотом огне купается. На бугре трава зеленая Спит, вся искрами обрызгана, Пылью розовой осыпана Да каменьями унизана. Не слыхать-то в поле голоса, Молча ворон на меже сидит, Только слышен голос пахаря, — За сохой он на коня кричит. С ранней зорьки пашня черная Бороздами подымается, Конь идет — понурил голову, Мужичок идет — шатается... Уж когда же ты, кормилец наш, Возьмешь верх над долей горькою? Из земли ты роешь золото, Сам-то сыт сухою коркою! Зреет рожь — тебе заботушка: Как бы градом не побилася, Без дождей в жары не высохла, От дождей не положилася. Хлеб поспел — тебе кручинушка: Убирать ты не управишься, На корню-то он осыплется, Без куска-то ты останешься. Урожай — купцы спесивятся; Год плохой — в семье все мучатся, Всё твой двор не поправляется, Детки грамоте не учатся. Где же клад твой заколдованный, Где талан твой, пахарь, спрятался? На труды твои да на́ горе Вдоволь вчуже я наплакался! Солнце за день нагулялося, За кудрявый лес спускается; Лес стоит под шапкой темною, В золотом огне купается. На бугре трава зеленая Спит, вся искрами обрызгана, Пылью розовой осыпана Да каменьями унизана. Не слыхать-то в поле голоса, Молча ворон на меже сидит, Только слышен голос пахаря, — За сохой он на коня кричит. С ранней зорьки пашня черная Бороздами подымается, Конь идет — понурил голову, Мужичок идет — шатается... Уж когда же ты, кормилец наш, Возьмешь верх над долей горькою? Из земли ты роешь золото, Сам-то сыт сухою коркою! Зреет рожь — тебе заботушка: Как бы градом не побилася, Без дождей в жары не высохла, От дождей не положилася. Хлеб поспел — тебе кручинушка: Убирать ты не управишься, На корню-то он осыплется, Без куска-то ты останешься. Урожай — купцы спесивятся; Год плохой — в семье все мучатся, Всё твой двор не поправляется, Детки грамоте не учатся. Где же клад твой заколдованный, Где талан твой, пахарь, спрятался? На труды твои да на́ горе Вдоволь вчуже я наплакался!

И. С. Никитин

Пахарь («Солнце за день нагулялося...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4529/index.html">Пахарь («Солнце за день нагулялося...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Пахарь</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Солнце за день нагулялося,</v><c></c> <v><m></m>За кудрявый лес спускается;</v><c></c> <v><m></m>Лес стоит под шапкой темною,</v><c></c> <v><m></m>В золотом огне купается.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На бугре трава зеленая</v><c></c> <v><m></m>Спит, вся искрами обрызгана,</v><c></c> <v><m></m>Пылью розовой осыпана</v><c></c> <v><m></m>Да каменьями унизана.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не слыхать-то в поле голоса,</v><c></c> <v><m></m>Молча ворон на меже сидит,</v><c></c> <v><m></m>Только слышен голос пахаря, —</v><c></c> <v><m></m>За сохой он на коня кричит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>С ранней зорьки пашня черная</v><c></c> <v><m></m>Бороздами подымается,</v><c></c> <v><m></m>Конь идет — понурил голову,</v><c></c> <v><m></m>Мужичок идет — шатается...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж когда же ты, кормилец наш,</v><c></c> <v><m></m>Возьмешь верх над долей горькою?</v><c></c> <v><m></m>Из земли ты роешь золото,</v><c></c> <v><m></m>Сам-то сыт сухою коркою!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Зреет рожь — тебе заботушка:</v><c></c> <v><m></m>Как бы градом не побилася,</v><c></c> <v><m></m>Без дождей в жары не высохла,</v><c></c> <v><m></m>От дождей не положилася.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Хлеб поспел — тебе кручинушка:</v><c></c> <v><m></m>Убирать ты не управишься,</v><c></c> <v><m></m>На корню-то он осыплется,</v><c></c> <v><m></m>Без куска-то ты останешься.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Урожай — купцы спесивятся;</v><c></c> <v><m></m>Год плохой — в семье все мучатся,</v><c></c> <v><m></m>Всё твой двор не поправляется,</v><c></c> <v><m></m>Детки грамоте не учатся.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Где же клад твой заколдованный,</v><c></c> <v><m></m>Где талан твой, пахарь, спрятался?</v><c></c> <v><m></m>На труды твои да на́ горе</v><c></c> <v><m></m>Вдоволь вчуже я наплакался!</v><c></c></z> <cr>Лето 1856</cr></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/i-s-nikitin/index.html">И. С. Никитин</a>. <a href="/text/4529/index.html">Пахарь («Солнце за день нагулялося...»)</a></div> <div class="author">Иван Никитин</div> <div class="title"><h1>Пахарь</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Солнце за день нагулялося,</v><c></c> <v><m></m>За кудрявый лес спускается;</v><c></c> <v><m></m>Лес стоит под шапкой темною,</v><c></c> <v><m></m>В золотом огне купается.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>На бугре трава зеленая</v><c></c> <v><m></m>Спит, вся искрами обрызгана,</v><c></c> <v><m></m>Пылью розовой осыпана</v><c></c> <v><m></m>Да каменьями унизана.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не слыхать-то в поле голоса,</v><c></c> <v><m></m>Молча ворон на меже сидит,</v><c></c> <v><m></m>Только слышен голос пахаря, —</v><c></c> <v><m></m>За сохой он на коня кричит.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>С ранней зорьки пашня черная</v><c></c> <v><m></m>Бороздами подымается,</v><c></c> <v><m></m>Конь идет — понурил голову,</v><c></c> <v><m></m>Мужичок идет — шатается...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Уж когда же ты, кормилец наш,</v><c></c> <v><m></m>Возьмешь верх над долей горькою?</v><c></c> <v><m></m>Из земли ты роешь золото,</v><c></c> <v><m></m>Сам-то сыт сухою коркою!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Зреет рожь — тебе заботушка:</v><c></c> <v><m></m>Как бы градом не побилася,</v><c></c> <v><m></m>Без дождей в жары не высохла,</v><c></c> <v><m></m>От дождей не положилася.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Хлеб поспел — тебе кручинушка:</v><c></c> <v><m></m>Убирать ты не управишься,</v><c></c> <v><m></m>На корню-то он осыплется,</v><c></c> <v><m></m>Без куска-то ты останешься.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Урожай — купцы спесивятся;</v><c></c> <v><m></m>Год плохой — в семье все мучатся,</v><c></c> <v><m></m>Всё твой двор не поправляется,</v><c></c> <v><m></m>Детки грамоте не учатся.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Где же клад твой заколдованный,</v><c></c> <v><m></m>Где талан твой, пахарь, спрятался?</v><c></c> <v><m></m>На труды твои да на́ горе</v><c></c> <v><m></m>Вдоволь вчуже я наплакался!</v><c></c></z> <cr>Лето 1856</cr></pmm></pms></div>

4543

Вот арфа ее в обычайном углу, Гвоздики и розы стоят у окна, Полуденный луч задремал на полу: Условное время! Но где же она? О, кто мне поможет шалунью сыскать, Где, где приютилась сильфида моя? Волшебную близость, как благодать, Разлитую в воздухе, чувствую я. Гвоздики недаром лукаво глядят, Недаром, о розы, на ваших листах Жарчее румянец, свежей аромат: Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах! Не арфы ль твоей мне послышался звон? В струнах ли мечтаешь укрыться златых? Металл содрогнулся, тобой оживлен, И сладостный трепет еще не затих. Как пляшут пылинки в полдневных лучах, Как искры живые в родимом огне! Видал я сей пламень в знакомых очах, Его упоенье известно и мне. Влетел мотылек, и с цветка на другой, Притворно-беспечный, он начал порхать. О, полно кружиться, мой гость дорогой! Могу ли, воздушный, тебя не узнать? Вот арфа ее в обычайном углу, Гвоздики и розы стоят у окна, Полуденный луч задремал на полу: Условное время! Но где же она? О, кто мне поможет шалунью сыскать, Где, где приютилась сильфида моя? Волшебную близость, как благодать, Разлитую в воздухе, чувствую я. Гвоздики недаром лукаво глядят, Недаром, о розы, на ваших листах Жарчее румянец, свежей аромат: Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах! Не арфы ль твоей мне послышался звон? В струнах ли мечтаешь укрыться златых? Металл содрогнулся, тобой оживлен, И сладостный трепет еще не затих. Как пляшут пылинки в полдневных лучах, Как искры живые в родимом огне! Видал я сей пламень в знакомых очах, Его упоенье известно и мне. Влетел мотылек, и с цветка на другой, Притворно-беспечный, он начал порхать. О, полно кружиться, мой гость дорогой! Могу ли, воздушный, тебя не узнать?

Ф. И. Тютчев

Cache-cache («Вот арфа ее в обычайном углу...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4543/index.html">Cache-cache («Вот арфа ее в обычайном углу...»)</a></div> <div class="title"><h1>Cache-cache<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn></h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Вот арфа ее в обычайном углу,</v><c></c> <v><m></m>Гвоздики и розы стоят у окна,</v><c></c> <v><m></m>Полуденный луч задремал на полу:</v><c></c> <v><m></m>Условное время! Но где же она?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>О, кто мне поможет шалунью сыскать,</v><c></c> <v><m></m>Где, где приютилась сильфида моя?</v><c></c> <v><m></m>Волшебную близость, как благодать,</v><c></c> <v><m></m>Разлитую в воздухе, чувствую я.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Гвоздики недаром лукаво глядят,</v><c></c> <v><m></m>Недаром, о розы, на ваших листах</v><c></c> <v><m></m>Жарчее румянец, свежей аромат:</v><c></c> <v><m></m>Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не арфы ль твоей мне послышался звон?</v><c></c> <v><m></m>В струнах ли мечтаешь укрыться златых?</v><c></c> <v><m></m>Металл содрогнулся, тобой оживлен,</v><c></c> <v><m></m>И сладостный трепет еще не затих.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как пляшут пылинки в полдневных лучах,</v><c></c> <v><m></m>Как искры живые в родимом огне!</v><c></c> <v><m></m>Видал я сей пламень в знакомых очах,</v><c></c> <v><m></m>Его упоенье известно и мне.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Влетел мотылек, и с цветка на другой,</v><c></c> <v><m></m>Притворно-беспечный, он начал порхать.</v><c></c> <v><m></m>О, полно кружиться, мой гость дорогой!</v><c></c> <v><m></m>Могу ли, воздушный, тебя не узнать?</v><c></c></z> <cr>⟨1828⟩</cr> </pmm></pms></div> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb>Игра в прятки (фр.). — <i>Ред.</i></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4543/index.html">Cache-cache («Вот арфа ее в обычайном углу...»)</a></div> <div class="title"><h1>Cache-cache<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn></h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Вот арфа ее в обычайном углу,</v><c></c> <v><m></m>Гвоздики и розы стоят у окна,</v><c></c> <v><m></m>Полуденный луч задремал на полу:</v><c></c> <v><m></m>Условное время! Но где же она?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>О, кто мне поможет шалунью сыскать,</v><c></c> <v><m></m>Где, где приютилась сильфида моя?</v><c></c> <v><m></m>Волшебную близость, как благодать,</v><c></c> <v><m></m>Разлитую в воздухе, чувствую я.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Гвоздики недаром лукаво глядят,</v><c></c> <v><m></m>Недаром, о розы, на ваших листах</v><c></c> <v><m></m>Жарчее румянец, свежей аромат:</v><c></c> <v><m></m>Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Не арфы ль твоей мне послышался звон?</v><c></c> <v><m></m>В струнах ли мечтаешь укрыться златых?</v><c></c> <v><m></m>Металл содрогнулся, тобой оживлен,</v><c></c> <v><m></m>И сладостный трепет еще не затих.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Как пляшут пылинки в полдневных лучах,</v><c></c> <v><m></m>Как искры живые в родимом огне!</v><c></c> <v><m></m>Видал я сей пламень в знакомых очах,</v><c></c> <v><m></m>Его упоенье известно и мне.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Влетел мотылек, и с цветка на другой,</v><c></c> <v><m></m>Притворно-беспечный, он начал порхать.</v><c></c> <v><m></m>О, полно кружиться, мой гость дорогой!</v><c></c> <v><m></m>Могу ли, воздушный, тебя не узнать?</v><c></c></z> <cr>⟨1828⟩</cr> </pmm></pms></div> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb>Игра в прятки (фр.). — <i>Ред.</i></div>

4544

1 «Аллах! пролей на нас твой свет! Краса и сила правоверных! Гроза гяуров лицемерных! Пророк твой — Магомет!..» «О наша крепость и оплот! Великий бог! веди нас ныне, Как некогда ты вёл в пустыне Свой избранный народ!..» Глухая полночь! Всё молчит! Вдруг... из-за туч луна блеснула — И над воротами Стамбула Олегов озарила щит. 1 «Аллах! пролей на нас твой свет! Краса и сила правоверных! Гроза гяуров лицемерных! Пророк твой — Магомет!..» «О наша крепость и оплот! Великий бог! веди нас ныне, Как некогда ты вёл в пустыне Свой избранный народ!..» Глухая полночь! Всё молчит! Вдруг... из-за туч луна блеснула — И над воротами Стамбула Олегов озарила щит.

Ф. И. Тютчев

Олегов щит («„Аллах! пролей на нас твой свет!..»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4544/index.html">Олегов щит («„Аллах! пролей на нас твой свет!..»)</a></div> <div class="title"><h1>Олегов щит</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <h5>1</h5> <z><o></o><v><m></m>«Аллах! пролей на нас твой свет!</v><c></c> <v><m></m>Краса и сила правоверных!</v><c></c> <v><m></m>Гроза гяуров лицемерных!</v><c></c> <v><m></m><s11></s11>Пророк твой — Магомет!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«О наша крепость и оплот!</v><c></c> <v><m></m>Великий бог! веди нас ныне,</v><c></c> <v><m></m>Как некогда ты вёл в пустыне</v><c></c> <v><m></m><s7></s7>Свой избранный народ!..»</v><c></c></z> <div class="divider_line_short_0"><span class="divider_line_short"></span></div> <z><o></o><v><m></m>Глухая полночь! Всё молчит!</v><c></c> <v><m></m>Вдруг... из-за туч луна блеснула —</v><c></c> <v><m></m>И над воротами Стамбула</v><c></c> <v><m></m>Олегов озарила щит.</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩, начало 1850-х годов</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4544/index.html">Олегов щит («„Аллах! пролей на нас твой свет!..»)</a></div> <div class="title"><h1>Олегов щит</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <h5>1</h5> <z><o></o><v><m></m>«Аллах! пролей на нас твой свет!</v><c></c> <v><m></m>Краса и сила правоверных!</v><c></c> <v><m></m>Гроза гяуров лицемерных!</v><c></c> <v><m></m><s11></s11>Пророк твой — Магомет!..»</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>«О наша крепость и оплот!</v><c></c> <v><m></m>Великий бог! веди нас ныне,</v><c></c> <v><m></m>Как некогда ты вёл в пустыне</v><c></c> <v><m></m><s7></s7>Свой избранный народ!..»</v><c></c></z> <div class="divider_line_short_0"><span class="divider_line_short"></span></div> <z><o></o><v><m></m>Глухая полночь! Всё молчит!</v><c></c> <v><m></m>Вдруг... из-за туч луна блеснула —</v><c></c> <v><m></m>И над воротами Стамбула</v><c></c> <v><m></m>Олегов озарила щит.</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩, начало 1850-х годов</cr> </pmm></pms></div>

4530

I Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается вечнозеленый хвойный лес. Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе других стоит к Тычкам горбатая Ручьева гора, с седой мохнатой вершиной, которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой. Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы стоят над самой речкой, одна — на крутом склоне горы, а остальные разбрелись по берегу, как овцы. В Тычках даже нет улицы, а между избами колесит избитая тропа. Да тычковским мужикам совсем и улицы, пожалуй, не нужно, потому что и ездить по ней не на чем: в Тычках нет ни у кого ни одной телеги. Летом эта деревушка бывает окружена непроходимыми болотами, топями и лесными трущобами, так что в нее едва можно пройти пешком только по узким лесным тропам, да и то не всегда. В ненастье сильно играют горные речки, и часто случается тычковским охотникам дня по три ждать, когда вода спадет с них. Все тычковские мужики — записные охотники. Летом и зимой они почти не выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц; осенью — белку; весной — диких коз; летом — всякую птицу. Одним словом, круглый год стоит тяжелая и часто опасная работа. В той избушке, которая стоит у самого леса, живет старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая — ничего не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотесанных бревен воет по ночам голодный Лыско — одна из самых лучших охотничьих собак в Тычках. Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше искал дичь и выслеживал всякого зверя. — Дедко... а дедко!.. — с трудом спрашивал маленький Гришутка однажды вечером. — Теперь олени с телятами ходят? — С телятами, Гришук, — ответил Емеля, доплетая новые лапти. — Вот бы, дедко, теленочка добыть... А? — Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаше прятаться будут от оводов, тут я тебе и теленочка добуду, Гришук! Мальчик ничего не ответил, а только тяжело вздохнул. Гришутке всего было лет шесть, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке под теплой оленьей шкурой. Мальчик простудился еще весной, когда таял снег, и все не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело и вытянулось, глаза сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням, а по часам, но не знал, чем помочь горю. Поил какой-то травой, два раза носил в баню, — больному не делалось лучше. Мальчик почти ничего не ел. Пожует корочку черного хлеба и только. Оставалась от весны соленая козлятина; но Гришук и смотреть на нее не мог. «Ишь чего захотел: теленочка... — думал старый Емеля, доковыривая свой лапоть. — Ужо надо добыть...» Емеле было лет семьдесят: седой, сгорбленный, худой, с длинными руками. Пальцы на руках у Емели едва разгибались, точно это были деревянные сучья. Но ходил он еще бодро и кое-что добывал охотой. Только вот глаза сильно начали изменять старику, особенно зимой, когда снег искрится и блестит кругом алмазной пылью. Из-за Емелиных глаз и труба развалилась, и крыша прогнила, и сам он сидит частенько в своей избушке, когда другие в лесу. Пора старику и на покой, на теплую печку, да замениться некем, а тут вот еще Гришутка на руках очутился, о нем нужно позаботиться... Отец Гришутки умер три года назад от горячки, мать заели волки, когда она с маленьким Гришуткой зимним вечером возвращалась из деревни в свою избушку. Ребенок спасся каким-то чудом. Мать, пока волки грызли ей ноги, закрыла ребенка своим телом, и Гришутка остался жив. Старому деду пришлось выращивать внучка, а тут еще болезнь приключилась. Беда не приходит одна... I Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается вечнозеленый хвойный лес. Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе других стоит к Тычкам горбатая Ручьева гора, с седой мохнатой вершиной, которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой. Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы стоят над самой речкой, одна — на крутом склоне горы, а остальные разбрелись по берегу, как овцы. В Тычках даже нет улицы, а между избами колесит избитая тропа. Да тычковским мужикам совсем и улицы, пожалуй, не нужно, потому что и ездить по ней не на чем: в Тычках нет ни у кого ни одной телеги. Летом эта деревушка бывает окружена непроходимыми болотами, топями и лесными трущобами, так что в нее едва можно пройти пешком только по узким лесным тропам, да и то не всегда. В ненастье сильно играют горные речки, и часто случается тычковским охотникам дня по три ждать, когда вода спадет с них. Все тычковские мужики — записные охотники. Летом и зимой они почти не выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц; осенью — белку; весной — диких коз; летом — всякую птицу. Одним словом, круглый год стоит тяжелая и часто опасная работа. В той избушке, которая стоит у самого леса, живет старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая — ничего не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотесанных бревен воет по ночам голодный Лыско — одна из самых лучших охотничьих собак в Тычках. Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше искал дичь и выслеживал всякого зверя. — Дедко... а дедко!.. — с трудом спрашивал маленький Гришутка однажды вечером. — Теперь олени с телятами ходят? — С телятами, Гришук, — ответил Емеля, доплетая новые лапти. — Вот бы, дедко, теленочка добыть... А? — Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаше прятаться будут от оводов, тут я тебе и теленочка добуду, Гришук! Мальчик ничего не ответил, а только тяжело вздохнул. Гришутке всего было лет шесть, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке под теплой оленьей шкурой. Мальчик простудился еще весной, когда таял снег, и все не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело и вытянулось, глаза сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням, а по часам, но не знал, чем помочь горю. Поил какой-то травой, два раза носил в баню, — больному не делалось лучше. Мальчик почти ничего не ел. Пожует корочку черного хлеба и только. Оставалась от весны соленая козлятина; но Гришук и смотреть на нее не мог. «Ишь чего захотел: теленочка... — думал старый Емеля, доковыривая свой лапоть. — Ужо надо добыть...» Емеле было лет семьдесят: седой, сгорбленный, худой, с длинными руками. Пальцы на руках у Емели едва разгибались, точно это были деревянные сучья. Но ходил он еще бодро и кое-что добывал охотой. Только вот глаза сильно начали изменять старику, особенно зимой, когда снег искрится и блестит кругом алмазной пылью. Из-за Емелиных глаз и труба развалилась, и крыша прогнила, и сам он сидит частенько в своей избушке, когда другие в лесу. Пора старику и на покой, на теплую печку, да замениться некем, а тут вот еще Гришутка на руках очутился, о нем нужно позаботиться... Отец Гришутки умер три года назад от горячки, мать заели волки, когда она с маленьким Гришуткой зимним вечером возвращалась из деревни в свою избушку. Ребенок спасся каким-то чудом. Мать, пока волки грызли ей ноги, закрыла ребенка своим телом, и Гришутка остался жив. Старому деду пришлось выращивать внучка, а тут еще болезнь приключилась. Беда не приходит одна... II Стояли последние дни июня месяца, самое жаркое время в Тычках. Дома оставались только старые да малые. Охотники давно разбрелись по лесу за оленями. В избушке Емели бедный Лыско уже третий день завывал от голода, как волк зимой. — Видно, Емеля на охоту собрался, — говорили в деревне бабы. Это была правда. Действительно, Емеля скоро вышел из своей избушки с кремневой винтовкой в руке, отвязал Лыска и направился к лесу. На нем были новые лапти, котомка с хлебом за плечами, рваный кафтан и теплая оленья шапка на голове. Старик давно уже не носил шляпы, а зиму и лето ходил в своей оленьей шапке, которая отлично защищала его лысую голову от зимнего холода и от летнего зноя. — Ну, Гришук, поправляйся без меня... — говорил Емеля внуку на прощание. — За тобой приглядит старуха Маланья, пока я за теленком схожу. — А принесешь теленка-то, дедко? — Принесу, сказал. — Желтенького? — Желтенького... — Ну, я буду тебя ждать... Смотри, не промахнись, когда стрелять будешь... Емеля давно собирался за оленями, да все жалел бросить внука одного, а теперь ему было как будто лучше, и старик решился попытать счастья. Да и старая Маланья поглядит за мальчонком, — все же лучше, чем лежать одному в избушке. В лесу Емеля был как дома. Да и как ему не знать этого леса, когда он целую жизнь бродил по нем с ружьем да с собакой. Все тропы, все приметы — все знал старик на сто верст кругом. А теперь, в конце июня, в лесу было особенно хорошо: трава красиво пестрела распустившимися цветами, в воздухе стоял чудный аромат душистых трав, а с неба глядело ласковое летнее солнышко, обливавшее ярким светом и лес, и траву, и журчавшую в осоке речку, и далекие горы. Да, чудно и хорошо было кругом, и Емеля не раз останавливался, чтобы перевести дух и оглянуться назад. Тропинка, по которой он шел, змейкой взбиралась на гору, минуя большие камни и крутые уступы. Крупный лес был вырублен, а около дороги ютились молодые березки, кусты жимолости, и зеленым шатром раскидывалась рябина. Там и сям попадались густые перелески из молодого ельника, который зеленой щеткой вставал по сторонам дороги и весело топорщился лапистыми и мохнатыми ветвями. В одном месте, с половины горы, открывался широкий вид на далекие горы и на Тычки. Деревушка совсем спряталась на дне глубокой горной котловины, и крестьянские избы казались отсюда черными точками. Емеля, заслонив глаза от солнца, долго глядел на свою избушку и думал о внучке. — Ну, Лыско, ищи... — говорил Емеля, когда они спустились с горы и повернули с тропы в сплошной дремучий ельник. Лыску не нужно было повторять приказание. Он отлично знал свое дело и, уткнув свою острую морду в землю, исчез в густой зеленой чаще. Только на время мелькнула его спина с желтыми пятнами. Охота началась. Громадные ели поднимались высоко к небу своими острыми вершинами. Мохнатые ветви переплетались между собой, образуя над головой охотника непроницаемый темный свод, сквозь который только кое-где весело глянет солнечный луч и золотым пятном обожжет желтоватый мох или широкий лист папоротника. Трава в таком лесу не растет, и Емеля шел по мягкому желтоватому мху, как по ковру. Несколько часов брел охотник по этому лесу. Лыско точно в воду канул. Только изредка хрустнет ветка под ногой или перелетит пестрый дятел. Емеля внимательно осматривал все кругом: нет ли где какого-нибудь следа, не сломал ли олень рогами ветки, не отпечаталось ли на мху раздвоенное копыто, не объедена ли трава на кочках. Начало темнеть. Старик почувствовал усталость. Нужно было думать о ночлеге. «Вероятно, оленей распугали другие охотники», — думал Емеля. Но вот послышался слабый визг Лыска, и впереди затрещали ветви. Емеля прислонился к стволу ели и ждал. Это был олень. Настоящий десятирогий красавец олень, самое благородное из лесных животных. Вон он приложил свои ветвистые рога к самой спине и внимательно слушает, обнюхивая воздух, чтобы в следующую минуту молнией пропасть в зеленой чаще. Старый Емеля завидел оленя, но он слишком далеко от него: не достать его пулей. Лыско лежит в чаще и не смеет дохнуть в ожидании выстрела; он слышит оленя, чувствует его запах... Вот грянул выстрел, и олень, как стрела, понесся вперед. Емеля промахнулся, а Лыско взвыл от забиравшего его голода. Бедная собака уже чувствовала запах жареной оленины, видела аппетитную кость, которую ей бросит хозяин, а вместо этого приходится ложиться спать с голодным брюхом. Очень скверная история... — Ну, пусть его погуляет, — рассуждал вслух Емеля, когда вечером сидел у огонька под густой столетней елью. — Нам надо теленочка добывать, Лыско... Слышишь? Собака только жалобно виляла хвостом, положив острую морду между передними лапами. На ее долю сегодня едва выпала одна сухая корочка, которую Емеля бросил ей. III Три дня бродил Емеля по лесу с Лыском и все напрасно: оленя с теленком не попадалось. Старик чувствовал, что выбивается из сил, но вернуться домой с пустыми руками не решался. Лыско тоже приуныл и совсем отощал, хотя и успел перехватить пару молодых зайчат. Приходилось заночевать в лесу у огонька третью ночь. Но и во сне старый Емеля все видел желтенького теленка, о котором его просил Гришук; старик долго выслеживал свою добычу, прицеливался, но олень каждый раз убегал от него из-под носа. Лыско тоже, вероятно, бредил оленями, потому что несколько раз во сне взвизгивал и принимался глухо лаять. Только на четвертый день, когда и охотник и собака совсем выбились из сил, они совершенно случайно напали на след оленя с теленком. Это было в густой еловой заросли на скате горы. Прежде всего Лыско отыскал место, где ночевал олень, а потом разнюхал и запутанный след в траве. «Матка с теленком, — думал Емеля, разглядывая на траве следы больших и маленьких копыт. — Сегодня утром был здесь... Лыско, ищи, голубчик!..» День был знойный. Солнце палило нещадно. Собака обнюхивала кусты и траву с высунутым языком; Емеля едва таскал ноги. Но вот знакомый треск и шорох... Лыско упал на траву и не шевелился. В ушах Емели стоят слова внучка: «Дедко, добудь теленка... И непременно, чтобы был желтенький». Вон и матка... Это был великолепный олень-самка. Он стоял на опушке леса и пугливо смотрел прямо на Емелю. Кучка жужжавших насекомых кружилась над оленем и заставляла его вздрагивать. «Нет, ты меня не обманешь...» — думал Емеля, выползая из своей засады. Олень давно почуял охотника, но смело следил за его движениями. «Это матка меня от теленка отводит», — думал Емеля, подползая все ближе и ближе. Когда старик хотел прицелиться в оленя, он осторожно перебежал несколько сажен далее и опять остановился. Емеля снова подполз со своей винтовкой. Опять медленное подкрадывание, и опять олень скрылся, как только Емеля хотел стрелять. — Не уйдешь от теленка, — шептал Емеля, терпеливо выслеживая зверя в течение нескольких часов. Эта борьба человека с животным продолжалась до самого вечера. Благородное животное десять раз рисковало жизнью, стараясь отвести охотника от спрятавшегося олененка; старый Емеля и сердился и удивлялся смелости своей жертвы. Ведь все равно она не уйдет от него... Сколько раз приходилось ему убивать таким образом жертвовавшую собою мать. Лыско, как тень, ползал за хозяином, и когда тот совсем потерял оленя из виду, осторожно ткнул его своим горячим носом. Старик оглянулся и присел. В десяти саженях от него, под кустом жимолости, стоял тот самый желтенький теленок, за которым он бродил целых три дня. Это был прехорошенький олененок, всего нескольких недель, с желтым пушком и тоненькими ножками; красивая головка была откинута назад, и он вытягивал тонкую шею вперед, когда старался захватить веточку повыше. Охотник с замирающим сердцем взвел курок винтовки и прицелился в голову маленькому, беззащитному животному... Еще одно мгновение, и маленький олененок покатился бы по траве с жалобным предсмертным криком; но именно в это мгновение старый охотник припомнил, с каким геройством защищала теленка его мать, припомнил, как мать его Гришутки спасла сына от волков своей жизнью. Точно что оборвалось в груди у старого Емели, и он опустил ружье. Олененок по-прежнему ходил около куста, общипывая листочки и прислушиваясь к малейшему шороху. Емеля быстро поднялся и свистнул, — маленькое животное скрылось в кустах с быстротой молнии. — Ишь какой бегун... — говорил старик, задумчиво улыбаясь. — Только его и видел: как стрела... Ведь убежал, Лыско, наш олененок-то! Ну, ему, бегуну, еще надо подрасти... Ах ты, какой шустрый!.. Старик долго стоял на одном месте и все улыбался, припоминая бегуна. На другой день Емеля подходил к своей избушке. — А... дедко, принес теленка? — встретил его Гриша, ждавший все время старика с нетерпением. — Нет, Гришук... видел его... — Желтенький? — Желтенький сам, а мордочка черная. Стоит под кустиком и листочки пощипывает... Я прицелился... — И промахнулся? — Нет, Гришук: пожалел малого зверя... матку пожалел... Как свистну, а он, теленок-то, как стреканет в чащу, — только его и видел. Убежал, пострел этакий... Старик долго рассказывал мальчику, как он искал теленка по лесу три дня и как тот убежал от него. Мальчик слушал и весело смеялся вместе с старым дедом. — А я тебе глухаря принес, Гришук, — прибавил Емеля, кончив рассказ. — Этого все равно волки бы съели. Глухарь был ощипан, а потом попал в горшок. Больной мальчик с удовольствием поел глухариной похлебки и, засыпая, несколько раз спрашивал старика: — Так он убежал, олененок-то? — Убежал, Гришук... — Желтенький? — Весь желтенький, только мордочка черная да копытца. Мальчик так и уснул и всю ночь видел маленького желтенького олененка, который весело гулял по лесу со своей матерью; а старик спал на печке и тоже улыбался во сне.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Емеля-охотник

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4530/index.html">Емеля-охотник</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Емеля-охотник</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается вечнозеленый хвойный лес. Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе других стоит к Тычкам горбатая Ручьева гора, с седой мохнатой вершиной, которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой.</z> <z><o></o>Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы стоят над самой речкой, одна — на крутом склоне горы, а остальные разбрелись по берегу, как овцы. В Тычках даже нет улицы, а между избами колесит избитая тропа. Да тычковским мужикам совсем и улицы, пожалуй, не нужно, потому что и ездить по ней не на чем: в Тычках нет ни у кого ни одной телеги. Летом эта деревушка бывает окружена непроходимыми болотами, топями и лесными трущобами, так что в нее едва можно пройти пешком только по узким лесным тропам, да и то не всегда. В ненастье сильно играют горные речки, и часто случается тычковским охотникам дня по три ждать, когда вода спадет с них.</z> <z><o></o>Все тычковские мужики — записные охотники. Летом и зимой они почти не выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц; осенью — белку; весной — диких коз; летом — всякую птицу. Одним словом, круглый год стоит тяжелая и часто опасная работа.</z> <z><o></o>В той избушке, которая стоит у самого леса, живет старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая — ничего не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотесанных бревен воет по ночам голодный Лыско — одна из самых лучших охотничьих собак в Тычках. Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше искал дичь и выслеживал всякого зверя.</z> <z><o></o>— Дедко... а дедко!.. — с трудом спрашивал маленький Гришутка однажды вечером. — Теперь олени с телятами ходят?</z> <z><o></o>— С телятами, Гришук, — ответил Емеля, доплетая новые лапти.</z> <z><o></o>— Вот бы, дедко, теленочка добыть... А?</z> <z><o></o>— Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаше прятаться будут от оводов, тут я тебе и теленочка добуду, Гришук!</z> <z><o></o>Мальчик ничего не ответил, а только тяжело вздохнул. Гришутке всего было лет шесть, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке под теплой оленьей шкурой. Мальчик простудился еще весной, когда таял снег, и все не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело и вытянулось, глаза сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням, а по часам, но не знал, чем помочь горю. Поил какой-то травой, два раза носил в баню, — больному не делалось лучше. Мальчик почти ничего не ел. Пожует корочку черного хлеба и только. Оставалась от весны соленая козлятина; но Гришук и смотреть на нее не мог.</z> <z><o></o>«Ишь чего захотел: теленочка... — думал старый Емеля, доковыривая свой лапоть. — Ужо надо добыть...»</z> <z><o></o>Емеле было лет семьдесят: седой, сгорбленный, худой, с длинными руками. Пальцы на руках у Емели едва разгибались, точно это были деревянные сучья. Но ходил он еще бодро и кое-что добывал охотой. Только вот глаза сильно начали изменять старику, особенно зимой, когда снег искрится и блестит кругом алмазной пылью. Из-за Емелиных глаз и труба развалилась, и крыша прогнила, и сам он сидит частенько в своей избушке, когда другие в лесу.</z> <z><o></o>Пора старику и на покой, на теплую печку, да замениться некем, а тут вот еще Гришутка на руках очутился, о нем нужно позаботиться... Отец Гришутки умер три года назад от горячки, мать заели волки, когда она с маленьким Гришуткой зимним вечером возвращалась из деревни в свою избушку. Ребенок спасся каким-то чудом. Мать, пока волки грызли ей ноги, закрыла ребенка своим телом, и Гришутка остался жив.</z> <z><o></o>Старому деду пришлось выращивать внучка, а тут еще болезнь приключилась. Беда не приходит одна...</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4530/index.html">Емеля-охотник</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Емеля-охотник</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается вечнозеленый хвойный лес. Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе других стоит к Тычкам горбатая Ручьева гора, с седой мохнатой вершиной, которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой.</z> <z><o></o>Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы стоят над самой речкой, одна — на крутом склоне горы, а остальные разбрелись по берегу, как овцы. В Тычках даже нет улицы, а между избами колесит избитая тропа. Да тычковским мужикам совсем и улицы, пожалуй, не нужно, потому что и ездить по ней не на чем: в Тычках нет ни у кого ни одной телеги. Летом эта деревушка бывает окружена непроходимыми болотами, топями и лесными трущобами, так что в нее едва можно пройти пешком только по узким лесным тропам, да и то не всегда. В ненастье сильно играют горные речки, и часто случается тычковским охотникам дня по три ждать, когда вода спадет с них.</z> <z><o></o>Все тычковские мужики — записные охотники. Летом и зимой они почти не выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц; осенью — белку; весной — диких коз; летом — всякую птицу. Одним словом, круглый год стоит тяжелая и часто опасная работа.</z> <z><o></o>В той избушке, которая стоит у самого леса, живет старый охотник Емеля с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая — ничего не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотесанных бревен воет по ночам голодный Лыско — одна из самых лучших охотничьих собак в Тычках. Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше искал дичь и выслеживал всякого зверя.</z> <z><o></o>— Дедко... а дедко!.. — с трудом спрашивал маленький Гришутка однажды вечером. — Теперь олени с телятами ходят?</z> <z><o></o>— С телятами, Гришук, — ответил Емеля, доплетая новые лапти.</z> <z><o></o>— Вот бы, дедко, теленочка добыть... А?</z> <z><o></o>— Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаше прятаться будут от оводов, тут я тебе и теленочка добуду, Гришук!</z> <z><o></o>Мальчик ничего не ответил, а только тяжело вздохнул. Гришутке всего было лет шесть, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке под теплой оленьей шкурой. Мальчик простудился еще весной, когда таял снег, и все не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело и вытянулось, глаза сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням, а по часам, но не знал, чем помочь горю. Поил какой-то травой, два раза носил в баню, — больному не делалось лучше. Мальчик почти ничего не ел. Пожует корочку черного хлеба и только. Оставалась от весны соленая козлятина; но Гришук и смотреть на нее не мог.</z> <z><o></o>«Ишь чего захотел: теленочка... — думал старый Емеля, доковыривая свой лапоть. — Ужо надо добыть...»</z> <z><o></o>Емеле было лет семьдесят: седой, сгорбленный, худой, с длинными руками. Пальцы на руках у Емели едва разгибались, точно это были деревянные сучья. Но ходил он еще бодро и кое-что добывал охотой. Только вот глаза сильно начали изменять старику, особенно зимой, когда снег искрится и блестит кругом алмазной пылью. Из-за Емелиных глаз и труба развалилась, и крыша прогнила, и сам он сидит частенько в своей избушке, когда другие в лесу.</z> <z><o></o>Пора старику и на покой, на теплую печку, да замениться некем, а тут вот еще Гришутка на руках очутился, о нем нужно позаботиться... Отец Гришутки умер три года назад от горячки, мать заели волки, когда она с маленьким Гришуткой зимним вечером возвращалась из деревни в свою избушку. Ребенок спасся каким-то чудом. Мать, пока волки грызли ей ноги, закрыла ребенка своим телом, и Гришутка остался жив.</z> <z><o></o>Старому деду пришлось выращивать внучка, а тут еще болезнь приключилась. Беда не приходит одна...</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4530/index.html">Емеля-охотник</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Стояли последние дни июня месяца, самое жаркое время в Тычках. Дома оставались только старые да малые. Охотники давно разбрелись по лесу за оленями. В избушке Емели бедный Лыско уже третий день завывал от голода, как волк зимой.</z> <z><o></o>— Видно, Емеля на охоту собрался, — говорили в деревне бабы.</z> <z><o></o>Это была правда. Действительно, Емеля скоро вышел из своей избушки с кремневой винтовкой в руке, отвязал Лыска и направился к лесу. На нем были новые лапти, котомка с хлебом за плечами, рваный кафтан и теплая оленья шапка на голове. Старик давно уже не носил шляпы, а зиму и лето ходил в своей оленьей шапке, которая отлично защищала его лысую голову от зимнего холода и от летнего зноя.</z> <z><o></o>— Ну, Гришук, поправляйся без меня... — говорил Емеля внуку на прощание. — За тобой приглядит старуха Маланья, пока я за теленком схожу.</z> <z><o></o>— А принесешь теленка-то, дедко?</z> <z><o></o>— Принесу, сказал.</z> <z><o></o>— Желтенького?</z> <z><o></o>— Желтенького...</z> <z><o></o>— Ну, я буду тебя ждать... Смотри, не промахнись, когда стрелять будешь...</z> <z><o></o>Емеля давно собирался за оленями, да все жалел бросить внука одного, а теперь ему было как будто лучше, и старик решился попытать счастья. Да и старая Маланья поглядит за мальчонком, — все же лучше, чем лежать одному в избушке.</z> <z><o></o>В лесу Емеля был как дома. Да и как ему не знать этого леса, когда он целую жизнь бродил по нем с ружьем да с собакой. Все тропы, все приметы — все знал старик на сто верст кругом. А теперь, в конце июня, в лесу было особенно хорошо: трава красиво пестрела распустившимися цветами, в воздухе стоял чудный аромат душистых трав, а с неба глядело ласковое летнее солнышко, обливавшее ярким светом и лес, и траву, и журчавшую в осоке речку, и далекие горы. Да, чудно и хорошо было кругом, и Емеля не раз останавливался, чтобы перевести дух и оглянуться назад. Тропинка, по которой он шел, змейкой взбиралась на гору, минуя большие камни и крутые уступы. Крупный лес был вырублен, а около дороги ютились молодые березки, кусты жимолости, и зеленым шатром раскидывалась рябина. Там и сям попадались густые перелески из молодого ельника, который зеленой щеткой вставал по сторонам дороги и весело топорщился лапистыми и мохнатыми ветвями. В одном месте, с половины горы, открывался широкий вид на далекие горы и на Тычки. Деревушка совсем спряталась на дне глубокой горной котловины, и крестьянские избы казались отсюда черными точками. Емеля, заслонив глаза от солнца, долго глядел на свою избушку и думал о внучке.</z> <z><o></o>— Ну, Лыско, ищи... — говорил Емеля, когда они спустились с горы и повернули с тропы в сплошной дремучий ельник.</z> <z><o></o>Лыску не нужно было повторять приказание. Он отлично знал свое дело и, уткнув свою острую морду в землю, исчез в густой зеленой чаще. Только на время мелькнула его спина с желтыми пятнами.</z> <z><o></o>Охота началась.</z> <z><o></o>Громадные ели поднимались высоко к небу своими острыми вершинами. Мохнатые ветви переплетались между собой, образуя над головой охотника непроницаемый темный свод, сквозь который только кое-где весело глянет солнечный луч и золотым пятном обожжет желтоватый мох или широкий лист папоротника. Трава в таком лесу не растет, и Емеля шел по мягкому желтоватому мху, как по ковру.</z> <z><o></o>Несколько часов брел охотник по этому лесу. Лыско точно в воду канул. Только изредка хрустнет ветка под ногой или перелетит пестрый дятел. Емеля внимательно осматривал все кругом: нет ли где какого-нибудь следа, не сломал ли олень рогами ветки, не отпечаталось ли на мху раздвоенное копыто, не объедена ли трава на кочках. Начало темнеть. Старик почувствовал усталость. Нужно было думать о ночлеге. «Вероятно, оленей распугали другие охотники», — думал Емеля. Но вот послышался слабый визг Лыска, и впереди затрещали ветви. Емеля прислонился к стволу ели и ждал.</z> <z><o></o>Это был олень. Настоящий десятирогий красавец олень, самое благородное из лесных животных. Вон он приложил свои ветвистые рога к самой спине и внимательно слушает, обнюхивая воздух, чтобы в следующую минуту молнией пропасть в зеленой чаще. Старый Емеля завидел оленя, но он слишком далеко от него: не достать его пулей. Лыско лежит в чаще и не смеет дохнуть в ожидании выстрела; он слышит оленя, чувствует его запах... Вот грянул выстрел, и олень, как стрела, понесся вперед. Емеля промахнулся, а Лыско взвыл от забиравшего его голода. Бедная собака уже чувствовала запах жареной оленины, видела аппетитную кость, которую ей бросит хозяин, а вместо этого приходится ложиться спать с голодным брюхом. Очень скверная история...</z> <z><o></o>— Ну, пусть его погуляет, — рассуждал вслух Емеля, когда вечером сидел у огонька под густой столетней елью. — Нам надо теленочка добывать, Лыско... Слышишь?</z> <z><o></o>Собака только жалобно виляла хвостом, положив острую морду между передними лапами. На ее долю сегодня едва выпала одна сухая корочка, которую Емеля бросил ей.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4530/index.html">Емеля-охотник</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Три дня бродил Емеля по лесу с Лыском и все напрасно: оленя с теленком не попадалось. Старик чувствовал, что выбивается из сил, но вернуться домой с пустыми руками не решался. Лыско тоже приуныл и совсем отощал, хотя и успел перехватить пару молодых зайчат.</z> <z><o></o>Приходилось заночевать в лесу у огонька третью ночь. Но и во сне старый Емеля все видел желтенького теленка, о котором его просил Гришук; старик долго выслеживал свою добычу, прицеливался, но олень каждый раз убегал от него из-под носа. Лыско тоже, вероятно, бредил оленями, потому что несколько раз во сне взвизгивал и принимался глухо лаять.</z> <z><o></o>Только на четвертый день, когда и охотник и собака совсем выбились из сил, они совершенно случайно напали на след оленя с теленком. Это было в густой еловой заросли на скате горы. Прежде всего Лыско отыскал место, где ночевал олень, а потом разнюхал и запутанный след в траве.</z> <z><o></o>«Матка с теленком, — думал Емеля, разглядывая на траве следы больших и маленьких копыт. — Сегодня утром был здесь... Лыско, ищи, голубчик!..»</z> <z><o></o>День был знойный. Солнце палило нещадно. Собака обнюхивала кусты и траву с высунутым языком; Емеля едва таскал ноги. Но вот знакомый треск и шорох... Лыско упал на траву и не шевелился. В ушах Емели стоят слова внучка: «Дедко, добудь теленка... И непременно, чтобы был желтенький». Вон и матка... Это был великолепный олень-самка. Он стоял на опушке леса и пугливо смотрел прямо на Емелю. Кучка жужжавших насекомых кружилась над оленем и заставляла его вздрагивать.</z> <z><o></o>«Нет, ты меня не обманешь...» — думал Емеля, выползая из своей засады.</z> <z><o></o>Олень давно почуял охотника, но смело следил за его движениями.</z> <z><o></o>«Это матка меня от теленка отводит», — думал Емеля, подползая все ближе и ближе.</z> <z><o></o>Когда старик хотел прицелиться в оленя, он осторожно перебежал несколько сажен далее и опять остановился. Емеля снова подполз со своей винтовкой. Опять медленное подкрадывание, и опять олень скрылся, как только Емеля хотел стрелять.</z> <z><o></o>— Не уйдешь от теленка, — шептал Емеля, терпеливо выслеживая зверя в течение нескольких часов.</z> <z><o></o>Эта борьба человека с животным продолжалась до самого вечера. Благородное животное десять раз рисковало жизнью, стараясь отвести охотника от спрятавшегося олененка; старый Емеля и сердился и удивлялся смелости своей жертвы. Ведь все равно она не уйдет от него... Сколько раз приходилось ему убивать таким образом жертвовавшую собою мать. Лыско, как тень, ползал за хозяином, и когда тот совсем потерял оленя из виду, осторожно ткнул его своим горячим носом. Старик оглянулся и присел. В десяти саженях от него, под кустом жимолости, стоял тот самый желтенький теленок, за которым он бродил целых три дня. Это был прехорошенький олененок, всего нескольких недель, с желтым пушком и тоненькими ножками; красивая головка была откинута назад, и он вытягивал тонкую шею вперед, когда старался захватить веточку повыше. Охотник с замирающим сердцем взвел курок винтовки и прицелился в голову маленькому, беззащитному животному...</z> <z><o></o>Еще одно мгновение, и маленький олененок покатился бы по траве с жалобным предсмертным криком; но именно в это мгновение старый охотник припомнил, с каким геройством защищала теленка его мать, припомнил, как мать его Гришутки спасла сына от волков своей жизнью. Точно что оборвалось в груди у старого Емели, и он опустил ружье. Олененок по-прежнему ходил около куста, общипывая листочки и прислушиваясь к малейшему шороху. Емеля быстро поднялся и свистнул, — маленькое животное скрылось в кустах с быстротой молнии.</z> <z><o></o>— Ишь какой бегун... — говорил старик, задумчиво улыбаясь. — Только его и видел: как стрела... Ведь убежал, Лыско, наш олененок-то! Ну, ему, бегуну, еще надо подрасти... Ах ты, какой шустрый!..</z> <z><o></o>Старик долго стоял на одном месте и все улыбался, припоминая бегуна.</z> <z><o></o>На другой день Емеля подходил к своей избушке.</z> <z><o></o>— А... дедко, принес теленка? — встретил его Гриша, ждавший все время старика с нетерпением.</z> <z><o></o>— Нет, Гришук... видел его...</z> <z><o></o>— Желтенький?</z> <z><o></o>— Желтенький сам, а мордочка черная. Стоит под кустиком и листочки пощипывает... Я прицелился...</z> <z><o></o>— И промахнулся?</z> <z><o></o>— Нет, Гришук: пожалел малого зверя... матку пожалел... Как свистну, а он, теленок-то, как стреканет в чащу, — только его и видел. Убежал, пострел этакий...</z> <z><o></o>Старик долго рассказывал мальчику, как он искал теленка по лесу три дня и как тот убежал от него. Мальчик слушал и весело смеялся вместе с старым дедом.</z> <z><o></o>— А я тебе глухаря принес, Гришук, — прибавил Емеля, кончив рассказ. — Этого все равно волки бы съели.</z> <z><o></o>Глухарь был ощипан, а потом попал в горшок. Больной мальчик с удовольствием поел глухариной похлебки и, засыпая, несколько раз спрашивал старика:</z> <z><o></o>— Так он убежал, олененок-то?</z> <z><o></o>— Убежал, Гришук...</z> <z><o></o>— Желтенький?</z> <z><o></o>— Весь желтенький, только мордочка черная да копытца.</z> <z><o></o>Мальчик так и уснул и всю ночь видел маленького желтенького олененка, который весело гулял по лесу со своей матерью; а старик спал на печке и тоже улыбался во сне. </z>

4534

I Первый осенний холод, от которого пожелтела трава, привел всех птиц в большую тревогу. Все начали готовиться в далекий путь, и все имели такой серьезный, озабоченный вид. Да, нелегко перелететь пространство в несколько тысяч верст... Сколько бедных птиц дорогой выбьются из сил, сколько погибнут от разных случайностей, — вообще было о чем серьезно подумать. Серьезная большая птица, как лебеди, гуси и утки, собиралась в дорогу с важным видом, сознавая всю трудность предстоящего подвига; а более всех шумели, суетились и хлопотали маленькие птички, как кулички-песочники, кулички-плавунчики, чернозобики, черныши, зуйки. Они давно уж собирались стайками и переносились с одного берега на другой по отмелям и болотам с такой быстротой, точно кто бросил горсть гороху. У маленьких птичек была такая большая работа... Лес стоял темный и молчаливый, потому что главные певцы улетели, не дожидаясь холода. — И куда эта мелочь торопится! — ворчал старый Селезень, не любивший себя беспокоить. — В свое время все улетим... Не понимаю, о чем тут беспокоиться. — Ты всегда был лентяем, поэтому тебе и неприятно смотреть на чужие хлопоты, — объяснила его жена, старая Утка. — Я был лентяем? Ты просто несправедлива ко мне, и больше ничего. Может быть, я побольше всех забочусь, а только не показываю вида. Толку от этого немного, если буду бегать с утра до ночи по берегу, кричать, мешать другим, надоедать всем. Утка вообще была не совсем довольна своим супругом, а теперь окончательно рассердилась. — Ты посмотри на других-то, лентяй! Вон наши соседи, гуси или лебеди, — любо на них посмотреть. Живут душа в душу... Небось, лебедь или гусь не бросит своего гнезда и всегда впереди выводка. Да, да... А тебе до детей и дела нет. Только и думаешь о себе, чтобы набить зоб. Лентяй, одним словом... Смотреть-то на тебя даже противно! — Не ворчи, старуха!.. Ведь я ничего не говорю, что у тебя такой неприятный характер. У всякого есть свои недостатки... Я не виноват, что гусь — глупая птица и поэтому нянчится со своим выводком. Вообще мое правило — не вмешиваться в чужие дела. Зачем? Пусть всякий живет по-своему. Селезень любил серьезные рассуждения, причем оказывалось как-то так, что именно он, Селезень, всегда прав, всегда умен и всегда лучше всех. Утка давно к этому привыкла, а сейчас волновалась по совершенно особенному случаю. — Какой ты отец? — накинулась она на мужа. — Отцы заботятся о детях, а тебе — хоть трава не расти!.. — Ты это о Серой Шейке говоришь? Что же я могу поделать, если она не может летать? Я не виноват... Серой Шейкой они называли свою калеку дочь, у которой было переломлено крыло еще весной, когда подкралась к выводку Лиса и схватила утенка. Старая Утка смело бросилась на врага и отбила утенка; но одно крылышко оказалось сломанным. — Даже и подумать страшно, как мы покинем здесь Серую Шейку одну, — повторяла Утка со слезами. — Все улетят, а она останется одна-одинешенька. Да, совсем одна... Мы улетим на юг, в тепло, а она, бедняжка, здесь будет мерзнуть... Ведь она наша дочь, и как я ее люблю, мою Серую Шейку! Знаешь, старик, останусь-ка я с ней зимовать здесь вместе... — А другие дети? — Те здоровы, обойдутся и без меня. Селезень всегда старался замять разговор, когда речь заходила о Серой Шейке. Конечно, он тоже любил ее, но зачем же напрасно тревожить себя? Ну, останется, ну, замерзнет, — жаль, конечно, а все-таки ничего не поделаешь. Наконец, нужно подумать и о других детях. Жена вечно волнуется, а нужно смотреть на вещи серьезно. Селезень про себя жалел жену, но не понимал в полной мере ее материнского горя. Уж лучше было бы, если бы тогда Лиса совсем съела Серую Шейку, — ведь все равно она должна погибнуть зимою. I Первый осенний холод, от которого пожелтела трава, привел всех птиц в большую тревогу. Все начали готовиться в далекий путь, и все имели такой серьезный, озабоченный вид. Да, нелегко перелететь пространство в несколько тысяч верст... Сколько бедных птиц дорогой выбьются из сил, сколько погибнут от разных случайностей, — вообще было о чем серьезно подумать. Серьезная большая птица, как лебеди, гуси и утки, собиралась в дорогу с важным видом, сознавая всю трудность предстоящего подвига; а более всех шумели, суетились и хлопотали маленькие птички, как кулички-песочники, кулички-плавунчики, чернозобики, черныши, зуйки. Они давно уж собирались стайками и переносились с одного берега на другой по отмелям и болотам с такой быстротой, точно кто бросил горсть гороху. У маленьких птичек была такая большая работа... Лес стоял темный и молчаливый, потому что главные певцы улетели, не дожидаясь холода. — И куда эта мелочь торопится! — ворчал старый Селезень, не любивший себя беспокоить. — В свое время все улетим... Не понимаю, о чем тут беспокоиться. — Ты всегда был лентяем, поэтому тебе и неприятно смотреть на чужие хлопоты, — объяснила его жена, старая Утка. — Я был лентяем? Ты просто несправедлива ко мне, и больше ничего. Может быть, я побольше всех забочусь, а только не показываю вида. Толку от этого немного, если буду бегать с утра до ночи по берегу, кричать, мешать другим, надоедать всем. Утка вообще была не совсем довольна своим супругом, а теперь окончательно рассердилась. — Ты посмотри на других-то, лентяй! Вон наши соседи, гуси или лебеди, — любо на них посмотреть. Живут душа в душу... Небось, лебедь или гусь не бросит своего гнезда и всегда впереди выводка. Да, да... А тебе до детей и дела нет. Только и думаешь о себе, чтобы набить зоб. Лентяй, одним словом... Смотреть-то на тебя даже противно! — Не ворчи, старуха!.. Ведь я ничего не говорю, что у тебя такой неприятный характер. У всякого есть свои недостатки... Я не виноват, что гусь — глупая птица и поэтому нянчится со своим выводком. Вообще мое правило — не вмешиваться в чужие дела. Зачем? Пусть всякий живет по-своему. Селезень любил серьезные рассуждения, причем оказывалось как-то так, что именно он, Селезень, всегда прав, всегда умен и всегда лучше всех. Утка давно к этому привыкла, а сейчас волновалась по совершенно особенному случаю. — Какой ты отец? — накинулась она на мужа. — Отцы заботятся о детях, а тебе — хоть трава не расти!.. — Ты это о Серой Шейке говоришь? Что же я могу поделать, если она не может летать? Я не виноват... Серой Шейкой они называли свою калеку дочь, у которой было переломлено крыло еще весной, когда подкралась к выводку Лиса и схватила утенка. Старая Утка смело бросилась на врага и отбила утенка; но одно крылышко оказалось сломанным. — Даже и подумать страшно, как мы покинем здесь Серую Шейку одну, — повторяла Утка со слезами. — Все улетят, а она останется одна-одинешенька. Да, совсем одна... Мы улетим на юг, в тепло, а она, бедняжка, здесь будет мерзнуть... Ведь она наша дочь, и как я ее люблю, мою Серую Шейку! Знаешь, старик, останусь-ка я с ней зимовать здесь вместе... — А другие дети? — Те здоровы, обойдутся и без меня. Селезень всегда старался замять разговор, когда речь заходила о Серой Шейке. Конечно, он тоже любил ее, но зачем же напрасно тревожить себя? Ну, останется, ну, замерзнет, — жаль, конечно, а все-таки ничего не поделаешь. Наконец, нужно подумать и о других детях. Жена вечно волнуется, а нужно смотреть на вещи серьезно. Селезень про себя жалел жену, но не понимал в полной мере ее материнского горя. Уж лучше было бы, если бы тогда Лиса совсем съела Серую Шейку, — ведь все равно она должна погибнуть зимою. II Старая Утка ввиду близившейся разлуки относилась к дочери-калеке с удвоенной нежностью. Бедняжка еще не знала, что такое разлука и одиночество, и смотрела на сборы других в дорогу с любопытством новичка. Правда, ей иногда делалось завидно, что ее братья и сестры так весело собираются к отлету, что они будут опять где-то там, далеко-далеко, где не бывает зимы. — Ведь вы весной вернетесь? — спрашивала Серая Шейка у матери. — Да, да, вернемся, моя дорогая... И опять будем жить все вместе. Для утешения начинавшей задумываться Серой Шейки мать рассказала ей несколько таких же случаев, когда утки оставались на зиму. Она была лично знакома с двумя такими парами. — Как-нибудь, милая, пробьешься, — успокаивала старая Утка. — Сначала поскучаешь, а потом привыкнешь. Если бы можно было тебя перенести на теплый ключ, что и зимой не замерзает, — совсем было бы хорошо. Это недалеко отсюда... Впрочем, что же и говорить-то попусту, все равно нам не перенести тебя туда! — Я буду все время думать о вас... — повторяла бедная Серая Шейка. — Все буду думать: где вы, что вы делаете, весело ли вам? Все равно и будет, точно и я с вами вместе. Старой Утке нужно было собрать все силы, чтобы не выдать своего отчаяния. Она старалась казаться веселой и плакала потихоньку ото всех. Ах, как ей было жаль милой, бедненькой Серой Шейки... Других детей она теперь почти не замечала и не обращала на них внимания, и ей казалось, что она даже совсем их не любит. А как быстро летело время... Был уже целый ряд холодных утренников, а от инея пожелтели березки и покраснели осины. Вода в реке потемнела, и сама река казалась больше, потому что берега оголели, — береговая поросль быстро теряла листву. Холодный осенний ветер обрывал засыхавшие листья и уносил их. Небо часто покрывалось тяжелыми осенними облаками, ронявшими мелкий осенний дождь. Вообще хорошего было мало, и который день уже неслись мимо стаи перелетной птицы... Первыми тронулись болотные птицы, потому что болота уже начинали замерзать. Дольше всех оставались водоплавающие. Серую Шейку больше всего огорчал перелет журавлей, потому что они так жалобно курлыкали, точно звали ее с собой. У нее еще в первый раз сжалось сердце от какого-то тайного предчувствия, и она долго провожала глазами уносившуюся в небе журавлиную стаю. «Как им, должно быть, хорошо», — думала Серая Шейка. Лебеди, гуси и утки тоже начинали готовиться к отлету. Отдельные гнезда соединялись в большие стаи. Старые и бывалые птицы учили молодых. Каждое утро эта молодежь с веселым криком делала большие прогулки, чтобы укрепить крылья для далекого перелета. Умные вожаки сначала обучали отдельные партии, а потом всех вместе. Сколько было крика, молодого веселья и радости... Одна Серая Шейка не могла принимать участия в этих прогулках и любовалась ими только издали. Что делать, приходилось мириться со своей судьбой. Зато как она плавала, как ныряла! Вода для нее составляла все. — Нужно отправляться... пора! — говорили старики вожаки. — Что нам здесь ждать? А время летело, быстро летело... Наступил и роковой день. Вся стая сбилась в одну живую кучу на реке. Это было ранним осенним утром, когда вода еще была покрыта густым туманом. Утиный косяк сбился из трехсот штук. Слышно было только кряканье главных вожаков. Старая Утка не спала всю ночь, — это была последняя ночь, которую она проводила вместе с Серой Шейкой. — Ты держись вон около того берега, где в реку сбегает ключик, — советовала она. — Там вода не замерзнет целую зиму... Серая Шейка держалась в стороне от косяка, как чужая... Да, все были так заняты общим отлетом, что на нее никто не обращал внимания. У старой Утки изболелось все сердце, глядя на бедную Серую Шейку. Несколько раз она решала про себя, что останется; но как останешься, когда есть другие дети и нужно лететь вместе с косяком?.. — Ну, трогай! — громко скомандовал главный вожак, и стая поднялась разом вверх. Серая Шейка осталась на реке одна и долго провожала глазами улетавший косяк. Сначала все летели одной живой кучей, а потом вытянулись в правильный треугольник и скрылись. «Неужели я совсем одна? — думала Серая Шейка, заливаясь слезами. — Лучше бы было, если бы тогда Лиса меня съела...» III Река, на которой осталась Серая Шейка, весело катилась в горах, покрытых густым лесом. Место было глухое, и никакого жилья кругом. По утрам вода у берегов начинала замерзать, а днем тонкий, как стекло, лед таял. «Неужели вся река замерзнет?» — думала Серая Шейка с ужасом. Скучно ей было одной, и она все думала про своих улетевших братьев и сестер. Где-то они сейчас? Благополучно ли долетели? Вспоминают ли про нее? Времени было достаточно, чтобы подумать обо всем. Узнала она и одиночество. Река была пуста, и жизнь сохранялась только в лесу, где посвистывали рябчики, прыгали белки и зайцы. Раз со скуки Серая Шейка забралась в лес и страшно перепугалась, когда из-под куста кубарем вылетел Заяц. — Ах, как ты меня напугала, глупая! — проговорил Заяц, немного успокоившись. — Душа в пятки ушла... И зачем ты толчешься здесь? Ведь все утки давно улетели... — Я не могу летать: Лиса мне крылышко перекусила, когда я еще была совсем маленькой... — Уж эта мне Лиса!.. Нет хуже зверя. Она и до меня давно добирается... Ты берегись ее, особенно когда, река покроется льдом. Как раз сцапает... Они познакомились. Заяц был такой же беззащитный, как и Серая Шейка, и спасал свою жизнь постоянным бегством. — Если бы мне крылья, как птице, так я бы, кажется, никого на свете не боялся!.. У тебя вот хоть и крыльев нет, так зато ты плавать умеешь, а не то возьмешь и нырнешь в воду, — говорил он. — А я постоянно дрожу со страху... У меня — кругом враги. Летом еще можно спрятаться куда-нибудь, а зимой все видно. Скоро выпал и первый снег, а река все еще не поддавалась холоду. Все, что замерзало по ночам, вода разбивала. Борьба шла не на живот, а на смерть. Всего опаснее были ясные, звездные ночи, когда все затихало и на реке не было волн. Река точно засыпала, и холод старался сковать ее льдом сонную. Так и случилось. Была тихая-тихая звездная ночь. Тихо стоял темный лес на берегу, точно стража из великанов. Горы казались выше, как это бывает ночью. Высокий месяц обливал все своим трепетным искрившимся светом. Бурлившая днем горная река присмирела, и к ней тихо-тихо подкрался холод, крепко-крепко обнял гордую, непокорную красавицу и точно прикрыл ее зеркальным стеклом. Серая Шейка была в отчаянии, потому что не замерзла только самая середина реки, где образовалась широкая полынья. Свободного места, где можно было плавать, оставалось не больше пятнадцати сажен. Огорчение Серой Шейки дошло до последней степени, когда на берегу показалась Лиса, — это была та самая Лиса, которая переломила ей крыло. — А, старая знакомая, здравствуй! — ласково проговорила Лиса, останавливаясь на берегу. — Давненько не видались... Поздравляю с зимой. — Уходи, пожалуйста; я совсем не хочу с тобой разговаривать, — ответила Серая Шейка. — Это за мою-то ласку! Хороша же ты, нечего сказать!.. А впрочем, про меня много лишнего говорят. Сами наделают что-нибудь, а потом на меня и свалят... Пока — до свиданья! Когда Лиса убралась, приковылял Заяц и сказал: — Берегись, Серая Шейка: она опять придет. И Серая Шейка тоже начала бояться, как боялся Заяц. Бедная даже не могла любоваться творившимися кругом нее чудесами. Наступила уже настоящая зима. Земля была покрыта белоснежным ковром. Не оставалось ни одного темного пятнышка. Даже голые березы, ольхи, ивы и рябины убрались инеем, точно серебристым пухом. А ели сделались еще важнее. Они стояли засыпанные снегом, как будто надели дорогую теплую шубу. Да, чудно, хорошо было кругом; а бедная Серая Шейка знала только одно, что эта красота не для нее, и трепетала при одной мысли, что ее полынья вот-вот замерзнет и ей некуда будет деться. Лиса действительно пришла через несколько дней, села на берегу и опять заговорила: — Соскучилась я по тебе, уточка... Выходи сюда; а не хочешь, так я сама к тебе приду. Я не спесива... И Лиса принялась ползти осторожно по льду к самой полынье. У Серой Шейки замерло сердце. Но Лиса не могла подобраться к самой воде, потому что там лед был еще очень тонок. Она положила голову на передние лапки, облизнулась и проговорила: — Какая ты глупая, уточка... Вылезай на лед! А впрочем, до свиданья! Я тороплюсь по своим делам... Лиса начала приходить каждый день — проведать, не застыла ли полынья. Наступившие морозы делали свое дело. От большой полыньи оставалось всего одно окно в сажень величиной. Лед был крепкий, и Лиса садилась на самом краю. Бедная Серая Шейка со страху ныряла в воду, а Лиса сидела и зло подсмеивалась над ней: — Ничего, ныряй, а я тебя все равно съем... Выходи лучше сама. Заяц видел с берега, что проделывала Лиса, и возмущался всем своим заячьим сердцем: — Ах, какая бессовестная эта Лиса!.. Какая несчастная эта Серая Шейка! Съест ее Лиса... IV По всей вероятности, Лиса и съела бы Серую Шейку, когда полынья замерзла бы совсем, но случилось иначе. Заяц все видел своими собственными косыми глазами. Дело было утром. Заяц выскочил из своего логовища покормиться и поиграть с другими зайцами. Мороз был здоровый, и зайцы грелись, поколачивая лапку о лапку. Хотя и холодно, а все-таки весело. — Братцы, берегитесь! — крикнул кто-то. Действительно, опасность была на носу. На опушке леса стоял сгорбленный старичок-охотник, который подкрался на лыжах совершенно неслышно, и высматривал, которого бы зайца застрелить. «Эх, теплая старухе шуба будет», — соображал он, выбирая самого крупного зайца. Он даже прицелился из ружья, но зайцы его заметили и кинулись в лес, как сумасшедшие. — Ах, лукавцы! — рассердился старичок. — Вот ужо я вас... Того не понимают, глупые, что нельзя старухе без шубы. Не мерзнуть же ей... А вы Акинтича не обманете, сколько ни бегайте. Акинтич-то похитрее будет... А старуха Акинтичу вон как наказывала: «Ты смотри, старик, без шубы не приходи!» А вы сигать... Старичок пустился разыскивать зайцев по следам, но зайцы рассыпались по лесу, как горох. Старичок порядком измучился, обругал лукавых зайцев и присел на берегу реки отдохнуть. — Эх, старуха, старуха, убежала наша шуба! — думал он вслух. — Ну, вот отдохну и пойду искать другую... Сидит старичок, горюет, а тут, глядь, Лиса по реке ползет, — так и ползет, точно кошка. — Ге, ге, вот так штука! — обрадовался старичок. — К старухиной-то шубе воротник сам ползет... Видно, пить захотела, а то, может, и рыбки вздумала половить. Лиса действительно подползла к самой полынье, в которой плавала Серая Шейка, и улеглась на льду. Стариковские глаза видели плохо и из-за Лисы не замечали утки. «Надо так ее застрелить, чтобы воротника не испортить, — соображал старик, прицеливаясь в Лису. — А то вот как старуха будет браниться, если воротник-то в дырьях окажется... Тоже своя сноровка везде надобна, а без снасти и клопа не убьешь». Старичок долго прицеливался, выбирая место в будущем воротнике. Наконец, грянул выстрел. Сквозь дым от выстрела охотник видел, как что-то метнулось на льду, — и со всех ног кинулся к полынье; по дороге он два раза упал, а когда добежал до полыньи, то только развел руками, — воротника как не бывало, а в полынье плавала одна перепуганная Серая Шейка. — Вот так штука! — ахнул старичок, разводя руками. — В первый раз вижу, как Лиса в утку обратилась. Ну, и хитер зверь. — Дедушка, Лиса убежала, — объяснила Серая Шейка. — Убежала? Вот тебе, старуха, и воротник к шубе... Что же я теперь буду делать, а? Ну и грех вышел... А ты, глупая, зачем тут плаваешь? — А я, дедушка, не могла улететь вместе с другими. У меня одно крылышко попорчено... — Ах, глупая, глупая... Да ведь ты замерзнешь тут или Лиса тебя съест! Да... Старичок подумал-подумал, покачал головой и решил: — А мы вот что с тобой сделаем: я тебя внучкам унесу. Вот-то обрадуются... А весной ты старухе яичек нанесешь да утяток выведешь. Так я говорю? Вот то-то, глупая... Старичок добыл Серую Шейку из полыньи и положил за пазуху. «А старухе я ничего не скажу, — соображал он, направляясь домой. — Пусть ее шуба с воротником вместе еще погуляет в лесу. Главное: внучки вот как обрадуются...» Зайцы все это видели и весело смеялись. Ничего, старуха и без шубы на печке не замерзнет.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Серая шейка

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4534/index.html">Серая шейка</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Серая шейка</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Первый осенний холод, от которого пожелтела трава, привел всех птиц в большую тревогу. Все начали готовиться в далекий путь, и все имели такой серьезный, озабоченный вид. Да, нелегко перелететь пространство в несколько тысяч верст... Сколько бедных птиц дорогой выбьются из сил, сколько погибнут от разных случайностей, — вообще было о чем серьезно подумать.</z> <z><o></o>Серьезная большая птица, как лебеди, гуси и утки, собиралась в дорогу с важным видом, сознавая всю трудность предстоящего подвига; а более всех шумели, суетились и хлопотали маленькие птички, как кулички-песочники, кулички-плавунчики, чернозобики, черныши, зуйки. Они давно уж собирались стайками и переносились с одного берега на другой по отмелям и болотам с такой быстротой, точно кто бросил горсть гороху. У маленьких птичек была такая большая работа...</z> <z><o></o>Лес стоял темный и молчаливый, потому что главные певцы улетели, не дожидаясь холода.</z> <z><o></o>— И куда эта мелочь торопится! — ворчал старый Селезень, не любивший себя беспокоить. — В свое время все улетим... Не понимаю, о чем тут беспокоиться.</z> <z><o></o>— Ты всегда был лентяем, поэтому тебе и неприятно смотреть на чужие хлопоты, — объяснила его жена, старая Утка.</z> <z><o></o>— Я был лентяем? Ты просто несправедлива ко мне, и больше ничего. Может быть, я побольше всех забочусь, а только не показываю вида. Толку от этого немного, если буду бегать с утра до ночи по берегу, кричать, мешать другим, надоедать всем.</z> <z><o></o>Утка вообще была не совсем довольна своим супругом, а теперь окончательно рассердилась.</z> <z><o></o>— Ты посмотри на других-то, лентяй! Вон наши соседи, гуси или лебеди, — любо на них посмотреть. Живут душа в душу... Небось, лебедь или гусь не бросит своего гнезда и всегда впереди выводка. Да, да... А тебе до детей и дела нет. Только и думаешь о себе, чтобы набить зоб. Лентяй, одним словом... Смотреть-то на тебя даже противно!</z> <z><o></o>— Не ворчи, старуха!.. Ведь я ничего не говорю, что у тебя такой неприятный характер. У всякого есть свои недостатки... Я не виноват, что гусь — глупая птица и поэтому нянчится со своим выводком. Вообще мое правило — не вмешиваться в чужие дела. Зачем? Пусть всякий живет по-своему.</z> <z><o></o>Селезень любил серьезные рассуждения, причем оказывалось как-то так, что именно он, Селезень, всегда прав, всегда умен и всегда лучше всех. Утка давно к этому привыкла, а сейчас волновалась по совершенно особенному случаю.</z> <z><o></o>— Какой ты отец? — накинулась она на мужа. — Отцы заботятся о детях, а тебе — хоть трава не расти!..</z> <z><o></o>— Ты это о Серой Шейке говоришь? Что же я могу поделать, если она не может летать? Я не виноват...</z> <z><o></o>Серой Шейкой они называли свою калеку дочь, у которой было переломлено крыло еще весной, когда подкралась к выводку Лиса и схватила утенка. Старая Утка смело бросилась на врага и отбила утенка; но одно крылышко оказалось сломанным.</z> <z><o></o>— Даже и подумать страшно, как мы покинем здесь Серую Шейку одну, — повторяла Утка со слезами. — Все улетят, а она останется одна-одинешенька. Да, совсем одна... Мы улетим на юг, в тепло, а она, бедняжка, здесь будет мерзнуть... Ведь она наша дочь, и как я ее люблю, мою Серую Шейку! Знаешь, старик, останусь-ка я с ней зимовать здесь вместе...</z> <z><o></o>— А другие дети?</z> <z><o></o>— Те здоровы, обойдутся и без меня.</z> <z><o></o>Селезень всегда старался замять разговор, когда речь заходила о Серой Шейке. Конечно, он тоже любил ее, но зачем же напрасно тревожить себя? Ну, останется, ну, замерзнет, — жаль, конечно, а все-таки ничего не поделаешь. Наконец, нужно подумать и о других детях. Жена вечно волнуется, а нужно смотреть на вещи серьезно. Селезень про себя жалел жену, но не понимал в полной мере ее материнского горя. Уж лучше было бы, если бы тогда Лиса совсем съела Серую Шейку, — ведь все равно она должна погибнуть зимою.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4534/index.html">Серая шейка</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Серая шейка</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Первый осенний холод, от которого пожелтела трава, привел всех птиц в большую тревогу. Все начали готовиться в далекий путь, и все имели такой серьезный, озабоченный вид. Да, нелегко перелететь пространство в несколько тысяч верст... Сколько бедных птиц дорогой выбьются из сил, сколько погибнут от разных случайностей, — вообще было о чем серьезно подумать.</z> <z><o></o>Серьезная большая птица, как лебеди, гуси и утки, собиралась в дорогу с важным видом, сознавая всю трудность предстоящего подвига; а более всех шумели, суетились и хлопотали маленькие птички, как кулички-песочники, кулички-плавунчики, чернозобики, черныши, зуйки. Они давно уж собирались стайками и переносились с одного берега на другой по отмелям и болотам с такой быстротой, точно кто бросил горсть гороху. У маленьких птичек была такая большая работа...</z> <z><o></o>Лес стоял темный и молчаливый, потому что главные певцы улетели, не дожидаясь холода.</z> <z><o></o>— И куда эта мелочь торопится! — ворчал старый Селезень, не любивший себя беспокоить. — В свое время все улетим... Не понимаю, о чем тут беспокоиться.</z> <z><o></o>— Ты всегда был лентяем, поэтому тебе и неприятно смотреть на чужие хлопоты, — объяснила его жена, старая Утка.</z> <z><o></o>— Я был лентяем? Ты просто несправедлива ко мне, и больше ничего. Может быть, я побольше всех забочусь, а только не показываю вида. Толку от этого немного, если буду бегать с утра до ночи по берегу, кричать, мешать другим, надоедать всем.</z> <z><o></o>Утка вообще была не совсем довольна своим супругом, а теперь окончательно рассердилась.</z> <z><o></o>— Ты посмотри на других-то, лентяй! Вон наши соседи, гуси или лебеди, — любо на них посмотреть. Живут душа в душу... Небось, лебедь или гусь не бросит своего гнезда и всегда впереди выводка. Да, да... А тебе до детей и дела нет. Только и думаешь о себе, чтобы набить зоб. Лентяй, одним словом... Смотреть-то на тебя даже противно!</z> <z><o></o>— Не ворчи, старуха!.. Ведь я ничего не говорю, что у тебя такой неприятный характер. У всякого есть свои недостатки... Я не виноват, что гусь — глупая птица и поэтому нянчится со своим выводком. Вообще мое правило — не вмешиваться в чужие дела. Зачем? Пусть всякий живет по-своему.</z> <z><o></o>Селезень любил серьезные рассуждения, причем оказывалось как-то так, что именно он, Селезень, всегда прав, всегда умен и всегда лучше всех. Утка давно к этому привыкла, а сейчас волновалась по совершенно особенному случаю.</z> <z><o></o>— Какой ты отец? — накинулась она на мужа. — Отцы заботятся о детях, а тебе — хоть трава не расти!..</z> <z><o></o>— Ты это о Серой Шейке говоришь? Что же я могу поделать, если она не может летать? Я не виноват...</z> <z><o></o>Серой Шейкой они называли свою калеку дочь, у которой было переломлено крыло еще весной, когда подкралась к выводку Лиса и схватила утенка. Старая Утка смело бросилась на врага и отбила утенка; но одно крылышко оказалось сломанным.</z> <z><o></o>— Даже и подумать страшно, как мы покинем здесь Серую Шейку одну, — повторяла Утка со слезами. — Все улетят, а она останется одна-одинешенька. Да, совсем одна... Мы улетим на юг, в тепло, а она, бедняжка, здесь будет мерзнуть... Ведь она наша дочь, и как я ее люблю, мою Серую Шейку! Знаешь, старик, останусь-ка я с ней зимовать здесь вместе...</z> <z><o></o>— А другие дети?</z> <z><o></o>— Те здоровы, обойдутся и без меня.</z> <z><o></o>Селезень всегда старался замять разговор, когда речь заходила о Серой Шейке. Конечно, он тоже любил ее, но зачем же напрасно тревожить себя? Ну, останется, ну, замерзнет, — жаль, конечно, а все-таки ничего не поделаешь. Наконец, нужно подумать и о других детях. Жена вечно волнуется, а нужно смотреть на вещи серьезно. Селезень про себя жалел жену, но не понимал в полной мере ее материнского горя. Уж лучше было бы, если бы тогда Лиса совсем съела Серую Шейку, — ведь все равно она должна погибнуть зимою.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4534/index.html">Серая шейка</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Старая Утка ввиду близившейся разлуки относилась к дочери-калеке с удвоенной нежностью. Бедняжка еще не знала, что такое разлука и одиночество, и смотрела на сборы других в дорогу с любопытством новичка. Правда, ей иногда делалось завидно, что ее братья и сестры так весело собираются к отлету, что они будут опять где-то там, далеко-далеко, где не бывает зимы.</z> <z><o></o>— Ведь вы весной вернетесь? — спрашивала Серая Шейка у матери.</z> <z><o></o>— Да, да, вернемся, моя дорогая... И опять будем жить все вместе.</z> <z><o></o>Для утешения начинавшей задумываться Серой Шейки мать рассказала ей несколько таких же случаев, когда утки оставались на зиму. Она была лично знакома с двумя такими парами.</z> <z><o></o>— Как-нибудь, милая, пробьешься, — успокаивала старая Утка. — Сначала поскучаешь, а потом привыкнешь. Если бы можно было тебя перенести на теплый ключ, что и зимой не замерзает, — совсем было бы хорошо. Это недалеко отсюда... Впрочем, что же и говорить-то попусту, все равно нам не перенести тебя туда!</z> <z><o></o>— Я буду все время думать о вас... — повторяла бедная Серая Шейка. — Все буду думать: где вы, что вы делаете, весело ли вам? Все равно и будет, точно и я с вами вместе.</z> <z><o></o>Старой Утке нужно было собрать все силы, чтобы не выдать своего отчаяния. Она старалась казаться веселой и плакала потихоньку ото всех. Ах, как ей было жаль милой, бедненькой Серой Шейки... Других детей она теперь почти не замечала и не обращала на них внимания, и ей казалось, что она даже совсем их не любит.</z> <z><o></o>А как быстро летело время... Был уже целый ряд холодных утренников, а от инея пожелтели березки и покраснели осины. Вода в реке потемнела, и сама река казалась больше, потому что берега оголели, — береговая поросль быстро теряла листву. Холодный осенний ветер обрывал засыхавшие листья и уносил их. Небо часто покрывалось тяжелыми осенними облаками, ронявшими мелкий осенний дождь. Вообще хорошего было мало, и который день уже неслись мимо стаи перелетной птицы... Первыми тронулись болотные птицы, потому что болота уже начинали замерзать. Дольше всех оставались водоплавающие. Серую Шейку больше всего огорчал перелет журавлей, потому что они так жалобно курлыкали, точно звали ее с собой. У нее еще в первый раз сжалось сердце от какого-то тайного предчувствия, и она долго провожала глазами уносившуюся в небе журавлиную стаю.</z> <z><o></o>«Как им, должно быть, хорошо», — думала Серая Шейка.</z> <z><o></o>Лебеди, гуси и утки тоже начинали готовиться к отлету. Отдельные гнезда соединялись в большие стаи. Старые и бывалые птицы учили молодых. Каждое утро эта молодежь с веселым криком делала большие прогулки, чтобы укрепить крылья для далекого перелета. Умные вожаки сначала обучали отдельные партии, а потом всех вместе. Сколько было крика, молодого веселья и радости... Одна Серая Шейка не могла принимать участия в этих прогулках и любовалась ими только издали. Что делать, приходилось мириться со своей судьбой. Зато как она плавала, как ныряла! Вода для нее составляла все.</z> <z><o></o>— Нужно отправляться... пора! — говорили старики вожаки. — Что нам здесь ждать?</z> <z><o></o>А время летело, быстро летело... Наступил и роковой день. Вся стая сбилась в одну живую кучу на реке. Это было ранним осенним утром, когда вода еще была покрыта густым туманом. Утиный косяк сбился из трехсот штук. Слышно было только кряканье главных вожаков. Старая Утка не спала всю ночь, — это была последняя ночь, которую она проводила вместе с Серой Шейкой.</z> <z><o></o>— Ты держись вон около того берега, где в реку сбегает ключик, — советовала она. — Там вода не замерзнет целую зиму...</z> <z><o></o>Серая Шейка держалась в стороне от косяка, как чужая... Да, все были так заняты общим отлетом, что на нее никто не обращал внимания. У старой Утки изболелось все сердце, глядя на бедную Серую Шейку. Несколько раз она решала про себя, что останется; но как останешься, когда есть другие дети и нужно лететь вместе с косяком?..</z> <z><o></o>— Ну, трогай! — громко скомандовал главный вожак, и стая поднялась разом вверх.</z> <z><o></o>Серая Шейка осталась на реке одна и долго провожала глазами улетавший косяк. Сначала все летели одной живой кучей, а потом вытянулись в правильный треугольник и скрылись.</z> <z><o></o>«Неужели я совсем одна? — думала Серая Шейка, заливаясь слезами. — Лучше бы было, если бы тогда Лиса меня съела...»</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4534/index.html">Серая шейка</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Река, на которой осталась Серая Шейка, весело катилась в горах, покрытых густым лесом. Место было глухое, и никакого жилья кругом. По утрам вода у берегов начинала замерзать, а днем тонкий, как стекло, лед таял.</z> <z><o></o>«Неужели вся река замерзнет?» — думала Серая Шейка с ужасом.</z> <z><o></o>Скучно ей было одной, и она все думала про своих улетевших братьев и сестер. Где-то они сейчас? Благополучно ли долетели? Вспоминают ли про нее? Времени было достаточно, чтобы подумать обо всем. Узнала она и одиночество. Река была пуста, и жизнь сохранялась только в лесу, где посвистывали рябчики, прыгали белки и зайцы. Раз со скуки Серая Шейка забралась в лес и страшно перепугалась, когда из-под куста кубарем вылетел Заяц.</z> <z><o></o>— Ах, как ты меня напугала, глупая! — проговорил Заяц, немного успокоившись. — Душа в пятки ушла... И зачем ты толчешься здесь? Ведь все утки давно улетели...</z> <z><o></o>— Я не могу летать: Лиса мне крылышко перекусила, когда я еще была совсем маленькой...</z> <z><o></o>— Уж эта мне Лиса!.. Нет хуже зверя. Она и до меня давно добирается... Ты берегись ее, особенно когда, река покроется льдом. Как раз сцапает...</z> <z><o></o>Они познакомились. Заяц был такой же беззащитный, как и Серая Шейка, и спасал свою жизнь постоянным бегством.</z> <z><o></o>— Если бы мне крылья, как птице, так я бы, кажется, никого на свете не боялся!.. У тебя вот хоть и крыльев нет, так зато ты плавать умеешь, а не то возьмешь и нырнешь в воду, — говорил он. — А я постоянно дрожу со страху... У меня — кругом враги. Летом еще можно спрятаться куда-нибудь, а зимой все видно.</z> <z><o></o>Скоро выпал и первый снег, а река все еще не поддавалась холоду. Все, что замерзало по ночам, вода разбивала. Борьба шла не на живот, а на смерть. Всего опаснее были ясные, звездные ночи, когда все затихало и на реке не было волн. Река точно засыпала, и холод старался сковать ее льдом сонную. Так и случилось. Была тихая-тихая звездная ночь. Тихо стоял темный лес на берегу, точно стража из великанов. Горы казались выше, как это бывает ночью. Высокий месяц обливал все своим трепетным искрившимся светом. Бурлившая днем горная река присмирела, и к ней тихо-тихо подкрался холод, крепко-крепко обнял гордую, непокорную красавицу и точно прикрыл ее зеркальным стеклом. Серая Шейка была в отчаянии, потому что не замерзла только самая середина реки, где образовалась широкая полынья. Свободного места, где можно было плавать, оставалось не больше пятнадцати сажен. Огорчение Серой Шейки дошло до последней степени, когда на берегу показалась Лиса, — это была та самая Лиса, которая переломила ей крыло.</z> <z><o></o>— А, старая знакомая, здравствуй! — ласково проговорила Лиса, останавливаясь на берегу. — Давненько не видались... Поздравляю с зимой.</z> <z><o></o>— Уходи, пожалуйста; я совсем не хочу с тобой разговаривать, — ответила Серая Шейка.</z> <z><o></o>— Это за мою-то ласку! Хороша же ты, нечего сказать!.. А впрочем, про меня много лишнего говорят. Сами наделают что-нибудь, а потом на меня и свалят... Пока — до свиданья!</z> <z><o></o>Когда Лиса убралась, приковылял Заяц и сказал:</z> <z><o></o>— Берегись, Серая Шейка: она опять придет.</z> <z><o></o>И Серая Шейка тоже начала бояться, как боялся Заяц. Бедная даже не могла любоваться творившимися кругом нее чудесами. Наступила уже настоящая зима. Земля была покрыта белоснежным ковром. Не оставалось ни одного темного пятнышка. Даже голые березы, ольхи, ивы и рябины убрались инеем, точно серебристым пухом. А ели сделались еще важнее. Они стояли засыпанные снегом, как будто надели дорогую теплую шубу. Да, чудно, хорошо было кругом; а бедная Серая Шейка знала только одно, что эта красота не для нее, и трепетала при одной мысли, что ее полынья вот-вот замерзнет и ей некуда будет деться. Лиса действительно пришла через несколько дней, села на берегу и опять заговорила:</z> <z><o></o>— Соскучилась я по тебе, уточка... Выходи сюда; а не хочешь, так я сама к тебе приду. Я не спесива...</z> <z><o></o>И Лиса принялась ползти осторожно по льду к самой полынье. У Серой Шейки замерло сердце. Но Лиса не могла подобраться к самой воде, потому что там лед был еще очень тонок. Она положила голову на передние лапки, облизнулась и проговорила:</z> <z><o></o>— Какая ты глупая, уточка... Вылезай на лед! А впрочем, до свиданья! Я тороплюсь по своим делам...</z> <z><o></o>Лиса начала приходить каждый день — проведать, не застыла ли полынья. Наступившие морозы делали свое дело. От большой полыньи оставалось всего одно окно в сажень величиной. Лед был крепкий, и Лиса садилась на самом краю. Бедная Серая Шейка со страху ныряла в воду, а Лиса сидела и зло подсмеивалась над ней:</z> <z><o></o>— Ничего, ныряй, а я тебя все равно съем... Выходи лучше сама.</z> <z><o></o>Заяц видел с берега, что проделывала Лиса, и возмущался всем своим заячьим сердцем:</z> <z><o></o>— Ах, какая бессовестная эта Лиса!.. Какая несчастная эта Серая Шейка! Съест ее Лиса...</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4534/index.html">Серая шейка</a></div> <h2>IV</h2> <z><o></o>По всей вероятности, Лиса и съела бы Серую Шейку, когда полынья замерзла бы совсем, но случилось иначе. Заяц все видел своими собственными косыми глазами.</z> <z><o></o>Дело было утром. Заяц выскочил из своего логовища покормиться и поиграть с другими зайцами. Мороз был здоровый, и зайцы грелись, поколачивая лапку о лапку. Хотя и холодно, а все-таки весело.</z> <z><o></o>— Братцы, берегитесь! — крикнул кто-то.</z> <z><o></o>Действительно, опасность была на носу. На опушке леса стоял сгорбленный старичок-охотник, который подкрался на лыжах совершенно неслышно, и высматривал, которого бы зайца застрелить.</z> <z><o></o>«Эх, теплая старухе шуба будет», — соображал он, выбирая самого крупного зайца.</z> <z><o></o>Он даже прицелился из ружья, но зайцы его заметили и кинулись в лес, как сумасшедшие.</z> <z><o></o>— Ах, лукавцы! — рассердился старичок. — Вот ужо я вас... Того не понимают, глупые, что нельзя старухе без шубы. Не мерзнуть же ей... А вы Акинтича не обманете, сколько ни бегайте. Акинтич-то похитрее будет... А старуха Акинтичу вон как наказывала: «Ты смотри, старик, без шубы не приходи!» А вы сигать...</z> <z><o></o>Старичок пустился разыскивать зайцев по следам, но зайцы рассыпались по лесу, как горох. Старичок порядком измучился, обругал лукавых зайцев и присел на берегу реки отдохнуть.</z> <z><o></o>— Эх, старуха, старуха, убежала наша шуба! — думал он вслух. — Ну, вот отдохну и пойду искать другую...</z> <z><o></o>Сидит старичок, горюет, а тут, глядь, Лиса по реке ползет, — так и ползет, точно кошка.</z> <z><o></o>— Ге, ге, вот так штука! — обрадовался старичок. — К старухиной-то шубе воротник сам ползет... Видно, пить захотела, а то, может, и рыбки вздумала половить.</z> <z><o></o>Лиса действительно подползла к самой полынье, в которой плавала Серая Шейка, и улеглась на льду. Стариковские глаза видели плохо и из-за Лисы не замечали утки.</z> <z><o></o>«Надо так ее застрелить, чтобы воротника не испортить, — соображал старик, прицеливаясь в Лису. — А то вот как старуха будет браниться, если воротник-то в дырьях окажется... Тоже своя сноровка везде надобна, а без снасти и клопа не убьешь».</z> <z><o></o>Старичок долго прицеливался, выбирая место в будущем воротнике. Наконец, грянул выстрел. Сквозь дым от выстрела охотник видел, как что-то метнулось на льду, — и со всех ног кинулся к полынье; по дороге он два раза упал, а когда добежал до полыньи, то только развел руками, — воротника как не бывало, а в полынье плавала одна перепуганная Серая Шейка.</z> <z><o></o>— Вот так штука! — ахнул старичок, разводя руками. — В первый раз вижу, как Лиса в утку обратилась. Ну, и хитер зверь.</z> <z><o></o>— Дедушка, Лиса убежала, — объяснила Серая Шейка.</z> <z><o></o>— Убежала? Вот тебе, старуха, и воротник к шубе... Что же я теперь буду делать, а? Ну и грех вышел... А ты, глупая, зачем тут плаваешь?</z> <z><o></o>— А я, дедушка, не могла улететь вместе с другими. У меня одно крылышко попорчено...</z> <z><o></o>— Ах, глупая, глупая... Да ведь ты замерзнешь тут или Лиса тебя съест! Да...</z> <z><o></o>Старичок подумал-подумал, покачал головой и решил:</z> <z><o></o>— А мы вот что с тобой сделаем: я тебя внучкам унесу. Вот-то обрадуются... А весной ты старухе яичек нанесешь да утяток выведешь. Так я говорю? Вот то-то, глупая...</z> <z><o></o>Старичок добыл Серую Шейку из полыньи и положил за пазуху. «А старухе я ничего не скажу, — соображал он, направляясь домой. — Пусть ее шуба с воротником вместе еще погуляет в лесу. Главное: внучки вот как обрадуются...»</z> <z><o></o>Зайцы все это видели и весело смеялись. Ничего, старуха и без шубы на печке не замерзнет. </z>

4545

Уже полдневная пора Палит отвесными лучами, — И задымилася гора С своими черными лесами. Внизу, как зеркало стальное, Синеют озера струи И с камней, блещущих на зное, В родную глубь спешат ручьи... И между тем как полусонный Наш дольний мир, лишенный сил, Проникнут негой благовонной, Во мгле полуденной почил, — Горе́, как божества родные, Над издыхающей землей, Играют выси ледяные С лазурью неба огневой. Уже полдневная пора Палит отвесными лучами, — И задымилася гора С своими черными лесами. Внизу, как зеркало стальное, Синеют озера струи И с камней, блещущих на зное, В родную глубь спешат ручьи... И между тем как полусонный Наш дольний мир, лишенный сил, Проникнут негой благовонной, Во мгле полуденной почил, — Горе́, как божества родные, Над издыхающей землей, Играют выси ледяные С лазурью неба огневой.

Ф. И. Тютчев

Снежные горы («Уже полдневная пора...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4545/index.html">Снежные горы («Уже полдневная пора...»)</a></div> <div class="title"><h1>Снежные горы</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Уже полдневная пора</v><c></c> <v><m></m>Палит отвесными лучами, —</v><c></c> <v><m></m>И задымилася гора</v><c></c> <v><m></m>С своими черными лесами.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Внизу, как зеркало стальное,</v><c></c> <v><m></m>Синеют озера струи</v><c></c> <v><m></m>И с камней, блещущих на зное,</v><c></c> <v><m></m>В родную глубь спешат ручьи...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И между тем как полусонный</v><c></c> <v><m></m>Наш дольний мир, лишенный сил,</v><c></c> <v><m></m>Проникнут негой благовонной,</v><c></c> <v><m></m>Во мгле полуденной почил, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Горе́, как божества родные,</v><c></c> <v><m></m>Над издыхающей землей,</v><c></c> <v><m></m>Играют выси ледяные</v><c></c> <v><m></m>С лазурью неба огневой.</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4545/index.html">Снежные горы («Уже полдневная пора...»)</a></div> <div class="title"><h1>Снежные горы</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Уже полдневная пора</v><c></c> <v><m></m>Палит отвесными лучами, —</v><c></c> <v><m></m>И задымилася гора</v><c></c> <v><m></m>С своими черными лесами.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Внизу, как зеркало стальное,</v><c></c> <v><m></m>Синеют озера струи</v><c></c> <v><m></m>И с камней, блещущих на зное,</v><c></c> <v><m></m>В родную глубь спешат ручьи...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И между тем как полусонный</v><c></c> <v><m></m>Наш дольний мир, лишенный сил,</v><c></c> <v><m></m>Проникнут негой благовонной,</v><c></c> <v><m></m>Во мгле полуденной почил, —</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Горе́, как божества родные,</v><c></c> <v><m></m>Над издыхающей землей,</v><c></c> <v><m></m>Играют выси ледяные</v><c></c> <v><m></m>С лазурью неба огневой.</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩</cr> </pmm></pms></div>

4546

Лазурь небесная смеется, Ночной омытая грозой, И между гор росисто вьется Долина светлой полосой. Лишь высших гор до половины Туманы покрывают скат, Как бы воздушные руины Волшебством созданных палат. Лазурь небесная смеется, Ночной омытая грозой, И между гор росисто вьется Долина светлой полосой. Лишь высших гор до половины Туманы покрывают скат, Как бы воздушные руины Волшебством созданных палат.

Ф. И. Тютчев

Утро в горах («Лазурь небесная смеется...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4546/index.html">Утро в горах («Лазурь небесная смеется...»)</a></div> <div class="title"><h1>Утро в горах</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Лазурь небесная смеется,</v><c></c> <v><m></m>Ночной омытая грозой,</v><c></c> <v><m></m>И между гор росисто вьется</v><c></c> <v><m></m>Долина светлой полосой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лишь высших гор до половины</v><c></c> <v><m></m>Туманы покрывают скат,</v><c></c> <v><m></m>Как бы воздушные руины</v><c></c> <v><m></m>Волшебством созданных палат.</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4546/index.html">Утро в горах («Лазурь небесная смеется...»)</a></div> <div class="title"><h1>Утро в горах</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Лазурь небесная смеется,</v><c></c> <v><m></m>Ночной омытая грозой,</v><c></c> <v><m></m>И между гор росисто вьется</v><c></c> <v><m></m>Долина светлой полосой.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лишь высших гор до половины</v><c></c> <v><m></m>Туманы покрывают скат,</v><c></c> <v><m></m>Как бы воздушные руины</v><c></c> <v><m></m>Волшебством созданных палат.</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩</cr> </pmm></pms></div>

4547

Часов однообразный бой, Томительная ночи повесть! Язык для всех равно чужой И внятный каждому, как совесть! Кто без тоски внимал из нас, Среди всемирного молчанья, Глухие времени стенанья, Пророчески-прощальный глас? Нам мнится: мир осиротелый Неотразимый Рок настиг — И мы, в борьбе, природой целой Покинуты на нас самих. И наша жизнь стоит пред нами, Как призрак на краю земли, И с нашим веком и друзьями Бледнеет в сумрачной дали... И новое, младое племя Меж тем на солнце расцвело, А нас, друзья, и наше время Давно забвеньем занесло! Лишь изредка, обряд печальный Свершая в полуночный час, Металла голос погребальный Порой оплакивает нас! Часов однообразный бой, Томительная ночи повесть! Язык для всех равно чужой И внятный каждому, как совесть! Кто без тоски внимал из нас, Среди всемирного молчанья, Глухие времени стенанья, Пророчески-прощальный глас? Нам мнится: мир осиротелый Неотразимый Рок настиг — И мы, в борьбе, природой целой Покинуты на нас самих. И наша жизнь стоит пред нами, Как призрак на краю земли, И с нашим веком и друзьями Бледнеет в сумрачной дали... И новое, младое племя Меж тем на солнце расцвело, А нас, друзья, и наше время Давно забвеньем занесло! Лишь изредка, обряд печальный Свершая в полуночный час, Металла голос погребальный Порой оплакивает нас!

Ф. И. Тютчев

Бессонница («Часов однообразный бой...»)

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4547/index.html">Бессонница («Часов однообразный бой...»)</a></div> <div class="title"><h1>Бессонница</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Часов однообразный бой,</v><c></c> <v><m></m>Томительная ночи повесть!</v><c></c> <v><m></m>Язык для всех равно чужой</v><c></c> <v><m></m>И внятный каждому, как совесть!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Кто без тоски внимал из нас,</v><c></c> <v><m></m>Среди всемирного молчанья,</v><c></c> <v><m></m>Глухие времени стенанья,</v><c></c> <v><m></m>Пророчески-прощальный глас?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Нам мнится: мир осиротелый</v><c></c> <v><m></m>Неотразимый Рок настиг —</v><c></c> <v><m></m>И мы, в борьбе, природой целой</v><c></c> <v><m></m>Покинуты на нас самих.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И наша жизнь стоит пред нами,</v><c></c> <v><m></m>Как призрак на краю земли,</v><c></c> <v><m></m>И с нашим веком и друзьями</v><c></c> <v><m></m>Бледнеет в сумрачной дали...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И новое, младое племя</v><c></c> <v><m></m>Меж тем на солнце расцвело,</v><c></c> <v><m></m>А нас, друзья, и наше время</v><c></c> <v><m></m>Давно забвеньем занесло!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лишь изредка, обряд печальный</v><c></c> <v><m></m>Свершая в полуночный час,</v><c></c> <v><m></m>Металла голос погребальный</v><c></c> <v><m></m>Порой оплакивает нас!</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4547/index.html">Бессонница («Часов однообразный бой...»)</a></div> <div class="title"><h1>Бессонница</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Часов однообразный бой,</v><c></c> <v><m></m>Томительная ночи повесть!</v><c></c> <v><m></m>Язык для всех равно чужой</v><c></c> <v><m></m>И внятный каждому, как совесть!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Кто без тоски внимал из нас,</v><c></c> <v><m></m>Среди всемирного молчанья,</v><c></c> <v><m></m>Глухие времени стенанья,</v><c></c> <v><m></m>Пророчески-прощальный глас?</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Нам мнится: мир осиротелый</v><c></c> <v><m></m>Неотразимый Рок настиг —</v><c></c> <v><m></m>И мы, в борьбе, природой целой</v><c></c> <v><m></m>Покинуты на нас самих.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И наша жизнь стоит пред нами,</v><c></c> <v><m></m>Как призрак на краю земли,</v><c></c> <v><m></m>И с нашим веком и друзьями</v><c></c> <v><m></m>Бледнеет в сумрачной дали...</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>И новое, младое племя</v><c></c> <v><m></m>Меж тем на солнце расцвело,</v><c></c> <v><m></m>А нас, друзья, и наше время</v><c></c> <v><m></m>Давно забвеньем занесло!</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Лишь изредка, обряд печальный</v><c></c> <v><m></m>Свершая в полуночный час,</v><c></c> <v><m></m>Металла голос погребальный</v><c></c> <v><m></m>Порой оплакивает нас!</v><c></c></z> <cr>⟨1829⟩</cr> </pmm></pms></div>

4535

I Бухарбай был молод и глуп, а когда человек глуп, то его только ленивый не обижает. Так было и с Бухарбаем. Когда умер отец, у него всего осталось достаточно — и новая кибитка, и целый косяк лошадей, и много баранов. Молодой Бухарбай думал, что ему век не прожить отцовского добра, и стал веселиться с товарищами. Другие работают, а Бухарбай веселится и говорит: «Зачем мне работать, когда у меня все есть? Пусть работают бедняки». — Ой, Бухарбай, ты нехорошо себя ведешь! — повторяла мать и качала головой. Но Бухарбай был молод и думал про себя, что женщины ничего не понимают, потому что целый век сидят по своим кибиткам и только умеют доить кобылиц. А молодое сердце так и играло... Веселится Бухарбай, и все ему мало. У богатых много друзей, и у Бухарбая тоже. Один лучше другого. Веселятся вместе с ним, едят его баранину, пьют его кумыс и хвалят хозяина. Но для веселья нужны еще деньги. Начал Бухарбай понемногу пропивать отцовское добро, и все потихоньку от старой матери. Состарится, тогда сам накопит. Потом не стало и денег. Подумал Бухарбай продавать скот, да устыдился матери: будет плакать старуха и всем жаловаться. Тогда Бухарбай начал потихоньку занимать у соседей по аулу. Ему давали охотно, как дают богатым людям. Соседи дают, а Бухарбай берет. Сначала все считал, потом и считать перестал. Все равно — кто дает, то не забудет. — Когда же ты отдашь нам долг? — сказал года через два один сосед. — Отдам, когда у самого деньги будут, а теперь у самого ничего нет... Достаточно было одному попросить долг, как и все другие начали приставать: «Отдай да отдай»; а чего отдать, когда у самого ничего нет. Задумался Бухарбай, только немножко поздно. Нечего делать, пришлось признаться во всем матери. Горько заплакала старуха и только сказала: — Ведь я тебе говорила, Бухарбай... Ах, Бухарбай, Бухарбай как ты жить будешь? Я-то уж стара, прожила жизнь, а у тебя все впереди. Обратился Бухарбай к старым товарищам за помощью, а у тех у самих ничего нет. Если и было у кого что, так скрывали для себя. А уж как они все жалели Бухарбая... «Ведь вот какие нехорошие соседи, пристают с долгами. Могли бы, кажется, и подождать». Одним словом, хороших слов сколько угодно, а денег ни гроша. Плохо пришлось Бухарбаю, совсем плохо, особенно когда соседи пожаловались на него бию и представили свои счеты. Вызвал бий молодого Бухарбая на суд и спрашивает: — Признаешь ты свой долг? — Признаю... — А если признаешь, так нужно платить. — У меня ничего нет... Седобородые казы (судьи) посоветовались между собой и решили продать все имущество Бухарбая. Конечно, жаль молодого человека, а делать нечего. Бий тоже жалел и тоже ничего не мог поделать: глупости трудно поправлять. Пришли казы к Бухарбаю и начали продавать отцовское добро. Главными покупателями явились те же заимодавцы, как богатые люди. Долго наживал отец Бухарбая свое богатство, а разлетелось оно дымом в один день. Один взял баранов, другой кибитку, третий и четвертый поделили между собой косяк лошадей. Как при всех распродажах, имущество шло за бесценок. Заимодавцы так и рвали дешевый товар и даже перессорились между собой. Каждому хотелось захватить побольше. — Что же у меня останется? — спрашивал Бухарбай судей. — У тебя есть две здоровых руки. Раньше ты был молод и глуп, а теперь будешь умен поневоле... Пророк недаром сказал: «Эль факру факри» . Повесил голову молодой Бухарбай. Жаль отцовского добра... Но он не спорил: и бий и казы были справедливы. Но только когда дело дошло до последнего жеребенка белой масти, он вступился. Это был редкой породы жеребенок, старинной крови, и отец больше всего им дорожил. Заимодавцы тоже знали толк в лошади и так и вцепились в жеребенка, — каждый хотел его взять себе. — Нет, жеребенка я вам не отдам! — заявил Бухарбай. — Вы все взяли, и я молчал, а жеребенка не отдам. Пошли все на суд к бию. Он внимательно выслушал всех и сказал: — Заимодавцы, вы получили больше, чем давали, и хотите отнять у человека последнее. Какой же киргиз без лошади? Нужно иметь совесть... Бухарбай стоял и плакал. Ему было совестно за свою собственную глупость, которая довела его до такого позора. Бию сделалось жаль, и он решил, что белый жеребенок останется у него. — Помни, что он рожден от кости Исэк-Кырган (вечерняя зарница), — наставительно говорил бий молодому человеку, — той знаменитой Исэк-Кырган, которой не могла обойти на скачках ни одна лошадь в степи. Береги жеребенка, как зеницу ока: он стоит всего твоего имущества... Поблагодарил Бухарбай милостивого бия и еще раз заплакал, но уже от радости. У него оставалась еще надежда... Заимодавцы готовы были отнять у него и степь и небо, если б только это зависело от них. «Бедность — моя гордость». (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) I Бухарбай был молод и глуп, а когда человек глуп, то его только ленивый не обижает. Так было и с Бухарбаем. Когда умер отец, у него всего осталось достаточно — и новая кибитка, и целый косяк лошадей, и много баранов. Молодой Бухарбай думал, что ему век не прожить отцовского добра, и стал веселиться с товарищами. Другие работают, а Бухарбай веселится и говорит: «Зачем мне работать, когда у меня все есть? Пусть работают бедняки». — Ой, Бухарбай, ты нехорошо себя ведешь! — повторяла мать и качала головой. Но Бухарбай был молод и думал про себя, что женщины ничего не понимают, потому что целый век сидят по своим кибиткам и только умеют доить кобылиц. А молодое сердце так и играло... Веселится Бухарбай, и все ему мало. У богатых много друзей, и у Бухарбая тоже. Один лучше другого. Веселятся вместе с ним, едят его баранину, пьют его кумыс и хвалят хозяина. Но для веселья нужны еще деньги. Начал Бухарбай понемногу пропивать отцовское добро, и все потихоньку от старой матери. Состарится, тогда сам накопит. Потом не стало и денег. Подумал Бухарбай продавать скот, да устыдился матери: будет плакать старуха и всем жаловаться. Тогда Бухарбай начал потихоньку занимать у соседей по аулу. Ему давали охотно, как дают богатым людям. Соседи дают, а Бухарбай берет. Сначала все считал, потом и считать перестал. Все равно — кто дает, то не забудет. — Когда же ты отдашь нам долг? — сказал года через два один сосед. — Отдам, когда у самого деньги будут, а теперь у самого ничего нет... Достаточно было одному попросить долг, как и все другие начали приставать: «Отдай да отдай»; а чего отдать, когда у самого ничего нет. Задумался Бухарбай, только немножко поздно. Нечего делать, пришлось признаться во всем матери. Горько заплакала старуха и только сказала: — Ведь я тебе говорила, Бухарбай... Ах, Бухарбай, Бухарбай как ты жить будешь? Я-то уж стара, прожила жизнь, а у тебя все впереди. Обратился Бухарбай к старым товарищам за помощью, а у тех у самих ничего нет. Если и было у кого что, так скрывали для себя. А уж как они все жалели Бухарбая... «Ведь вот какие нехорошие соседи, пристают с долгами. Могли бы, кажется, и подождать». Одним словом, хороших слов сколько угодно, а денег ни гроша. Плохо пришлось Бухарбаю, совсем плохо, особенно когда соседи пожаловались на него бию и представили свои счеты. Вызвал бий молодого Бухарбая на суд и спрашивает: — Признаешь ты свой долг? — Признаю... — А если признаешь, так нужно платить. — У меня ничего нет... Седобородые казы (судьи) посоветовались между собой и решили продать все имущество Бухарбая. Конечно, жаль молодого человека, а делать нечего. Бий тоже жалел и тоже ничего не мог поделать: глупости трудно поправлять. Пришли казы к Бухарбаю и начали продавать отцовское добро. Главными покупателями явились те же заимодавцы, как богатые люди. Долго наживал отец Бухарбая свое богатство, а разлетелось оно дымом в один день. Один взял баранов, другой кибитку, третий и четвертый поделили между собой косяк лошадей. Как при всех распродажах, имущество шло за бесценок. Заимодавцы так и рвали дешевый товар и даже перессорились между собой. Каждому хотелось захватить побольше. — Что же у меня останется? — спрашивал Бухарбай судей. — У тебя есть две здоровых руки. Раньше ты был молод и глуп, а теперь будешь умен поневоле... Пророк недаром сказал: «Эль факру факри» . Повесил голову молодой Бухарбай. Жаль отцовского добра... Но он не спорил: и бий и казы были справедливы. Но только когда дело дошло до последнего жеребенка белой масти, он вступился. Это был редкой породы жеребенок, старинной крови, и отец больше всего им дорожил. Заимодавцы тоже знали толк в лошади и так и вцепились в жеребенка, — каждый хотел его взять себе. — Нет, жеребенка я вам не отдам! — заявил Бухарбай. — Вы все взяли, и я молчал, а жеребенка не отдам. Пошли все на суд к бию. Он внимательно выслушал всех и сказал: — Заимодавцы, вы получили больше, чем давали, и хотите отнять у человека последнее. Какой же киргиз без лошади? Нужно иметь совесть... Бухарбай стоял и плакал. Ему было совестно за свою собственную глупость, которая довела его до такого позора. Бию сделалось жаль, и он решил, что белый жеребенок останется у него. — Помни, что он рожден от кости Исэк-Кырган (вечерняя зарница), — наставительно говорил бий молодому человеку, — той знаменитой Исэк-Кырган, которой не могла обойти на скачках ни одна лошадь в степи. Береги жеребенка, как зеницу ока: он стоит всего твоего имущества... Поблагодарил Бухарбай милостивого бия и еще раз заплакал, но уже от радости. У него оставалась еще надежда... Заимодавцы готовы были отнять у него и степь и небо, если б только это зависело от них. «Бедность — моя гордость». (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) II Ничего не осталось у Бухарбая, кроме молодого стыда да старой матери. Старуха плакала потихоньку, чтобы напрасно не огорчать и без того несчастного сына, и только сказала: — Аллах дает и богатство и бедность. Не нужно отчаиваться... Ты еще молод и можешь исправиться... Мой последний совет тебе: уходи из нашего аула как можно дальше. Нехорошо оставаться байгушом (нищим) там, где все знали тебя богатым. Вот тебе мой последний совет, Бухарбай. А я уйду опять к твоей сестре. Зять хороший человек и не прогонит старуху... Еще раз сделалось совестно Бухарбаю, что он не может прокормить даже родную мать. Приходилось дорого платиться за молодую глупость... — Еще тебе совет, Бухарбай, — говорила мать на прощание, — никто не знает, чего стоит твой жеребенок. Он редкой крови... Береги его и не бери за него ничего, что бы тебе ни предлагали. Это будет не лошадь, а степной ветер, стрела, пущенная из лука. Отец назвал его Ак-Бозат . Молча поклонился в ноги Бухарбай матери. Из всех людей только она одна желала ему добра. Из своего аула он ушел темной ночью, чтобы никто не видал его последнего позора и последних слез. Он шел пешком и вел за собой в поводу белого жеребенка. Это была маленькая кобылка из благородной породы «белорожденных». От всех остальных родичей своей крови она отличалась тем, что имела на лбу черную звезду, почему отец и назвал ее звездой. Синим шаром опрокинулось над головой Бухарбая глубокое небо, расшитое золотым узором звезд; без конца стелется перед ним степь, точно ковер, и думает Бухарбай, неужели он нигде не найдет себе уголка, чтобы жить. Идет Бухарбай неделю, идет другую, идет третью. Прошел много аулов. Здесь уже никто не знал его, и сделалось Бухарбаю легче. Молодость скоро проживает свое горе. Нанялся Бухарбай в простые пастухи к богатому киргизу Цацгаю и выговорил себе только одно, — чтобы его жеребенок пасся вместе с другими лошадьми. — Пусть пасется, — согласился Цацгай. — Степь велика, всем места хватит... Только жеребенок-то дрянной: ноги у него очень тонкие... А Бухарбай молчит. Цацгай не знал толку в лошадях. Ак-Бозат заморилась длинной дорогой и действительно имела такой жалкий вид. А Цацгай сообразил про себя, что когда кобылка подрастет, то молодой пастух будет ездить на своей лошади. Всякий свою выгоду соблюдает. Аул был большой; у Цацгая ходило в степи три косяка лошадей, и Бухарбай был рад, когда его отправили пастухом. Это был первый хлеб, заработанный собственными руками. Целые дни теперь Бухарбай проводил верхом на лошади, сберегая косяк, и хорошо узнал, как дорого достается свой хлеб. Цацгай был скуп и давал своим пастухам столько, сколько было нужно, чтобы не умереть с голоду. Пастухи за глаза постоянно ругали скупого хозяина, а в глаза старались выслужиться, — так делают почти все бедные люди, которые от нищеты потеряли даже чувство собственного достоинства. Работа пастушья нетрудная, да только тем нехороша, что нет ни днем, ни ночью покоя. Пастухи спали одним глазом. Бухарбай скоро освоился с своим новым положением и ничем не выделялся среди других пастухов, кончая белой войлочной шляпой и рваным бешметом. Он не роптал на судьбу и утешался тем, что у него была Ак-Бозат. У других и этого не было. Пастухи смеялись, как Бухарбай ухаживал за своей белой кобылкой, а Цацгай мог только удивляться. Бухарбай часто ее купал, расчесывал и заплетал гриву и потихоньку начинал приучать ее к бегу. Ак-Бозат ходила за хозяином, как собака, и слушалась его голоса. Бухарбай даже разговаривал с ней, как с человеком. — Никто нас не знает здесь, Ак-Бозат... Это хорошо. Много глупостей наделал твой хозяин... Ну, да ничего, — поправимся... Только напрасно думал Бухарбай, что никто его не замечает. У Цацгая была дочь-невеста, красавица Мэчит. Девушки любят примечать иногда и то, что им не следует. Так и Мэчит, — как погонят лошадей, так и смотрит на нового пастуха. Ей показалось, что он и ездит совсем не так, как другие. Киргизские девушки смелые и ходят без покрывала. Раз она встретила Бухарбая и сказала: — Пастух, покажи свои руки... Бухарбай смутился, но не смел ослушаться. Девушка внимательно посмотрела на его руки, лукаво заглянула в глаза и проговорила: — Ты не простой пастух, Бухарбай... У тебя еще недавно руки были нежные, как у женщины. И когда ездишь на коне, тоже заметно... — Да, не простой, — уже смело ответил Бухарбай. — Мне принадлежат и вся степь и все небо... По степи я езжу, а на небо смотрю целые ночи, и никто мне не мешает. — Нечего сказать, богатство громадное, — засмеялась Мэчит. — Только с кем ты его будешь делить?.. — У меня никого нет... — А девушка, которая тебя любит? — Бедных пастухов девушки не любят... Впрочем, я люблю свою Ак-Бозат. — Лошадь? Ха-ха... Какой ты скрытный. Ну, увидим... Начал замечать Бухарбай, что Мэчит каждый раз так внимательно смотрит на него. Посмотрит — и засмеется. Это его даже начинало сердить. Чему она смеется?.. Стал и сам Бухарбай посматривать на хозяйскую дочь и чем больше смотрел, тем больше она ему нравилась. Молодое сердце льнуло к молодому сердцу без слов. — Будь умным, Бухарбай, — читал он самому себе наставление. — Довольно глупостей... Цацгай одного калыму потребует за дочь не меньше ста рублей да еще в придачу баранов триста. Не будь смешным, Бухарбай... Не тебе, несчастному байгушу, думать о хорошеньких девушках. Когда по вечерам становилось грустно, Бухарбай присаживался к огоньку и пел песню, которую складывал тут же: У девушки смех на уме, А молодцу горе... Скоро вихрем он в степь улетит на коне, А она заплачет в неволе. Ак-Бозат — звезда. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) III Так прошли три года, длинных три года. Три раза степь покрывалась весенними цветами, три раза выгорала степная трава от летнего зноя, три раза степная зима засыпала все снегом. Трудно приходилось пастухам в течение зимы, особенно когда поднимался буран. Несколько раз Бухарбай чуть не замерз, но он терпеливо переносил все, потому что бедные люди не должны роптать на свою судьбу. Загрубели у него руки, как у настоящего пастуха, заветрело лицо, и Мэчит не обращала уже на него внимания. Но он был счастлив, он, Бухарбай, потому что выросла его Ак-Бозат. Совсем большая лошадь, и какая умная! С каким терпением учил он ее, выдерживая ход. Другие пастухи опять смеялись над чудаком, который ухаживает за лошадью, как за невестой. А лошадь была чудная — длинная, на таких высоких ногах, с маленькой головой и длинной гривой. Когда Бухарбай в первый раз поехал на ней верхом, у него сердце дрогнуло от радости: это была не лошадь, а ветер. «Пусть еще годик подрастет Ак-Бозат, — думал Бухарбай, — а там я поступлю проводником к купеческим караванам... И работа легкая, и жизнь привольная, и все будет хорошо. Терпи, Бухарбай, недолго осталось ждать». Мысль об отъезде давно засела в голове Бухарбая, и он ее вынашивал потихоньку от всех. Только одно удерживало его: он уедет, а Мэчит останется. Да, она забыла его, но он не забыл эти горячие темные глаза, этот девичий смех, это гордое лицо степной красавицы. Он дрожал при одной мысли, что это лицо засмеется другому и другой уведет ее в свою кибитку. Много было женихов у Мэчит. Далеко из степи приезжали они, но старый Цацгай дорожился и сам не знал, какой калым просить за красавицу-дочь. Но время подходило такое, что приходилось расставаться: девичий век короткий. Думал, думал Цацгай, которого жениха выбрать, и опять не мог решиться. Все хороши, и всем жаль отдать красавицу Мэчит. Тогда старик придумал устроить байгу для женихов: кто придет первым, тому аллах и судил Мэчит взять женой. И женихи были довольны таким решением, потому что каждый надеялся на свою лошадь. А лошади у всех были отличные. Чтобы подзадорить женихов, Цацгай объявил открыто: — Мне все равно, кто ни обгонит... Простой пастух — его и Мэчит. Как хочет аллах, так и будет... Слух об этой байге облетел всю степь, и о ней говорили. Много батырей в степи, и каждый думал отбить красавицу Мэчит у ее женихов. Наконец, объявлен был и день. В аул Цацгая съехались со всех сторон. Вся степь покрылась народом. Брели старый и малый, чтобы посмотреть невиданное зрелище. Кто-то выиграет красавицу Мэчит? Кому аллах пошлет редкое счастье? В поле была раскинута зеленая бухарская палатка, в которой собрались киргизские старшины из разных аулов, казы, и даже приехал сам бий. Простой народ усыпал все поле. Выехали скоро на чудных конях женихи Мэчит и много простых джигитов, а последним выехал Бухарбай на своей Ак-Бозат. — Кто это на белой лошади? — спрашивали все. — Это мой пастух, — неохотно отвечал Цацгай, обиженный тем, что простой пастух хочет спорить с женихами. — Только лошадь напрасно заморит... Все наездники выровнялись перед палаткой в одну линию, и бий подал знак. Джигиты понеслись, а позади всех поехал Бухарбай. Он долго не решался принять участие в байге, потому что Ак-Бозат была еще молода. Благоразумие говорило, что не нужно этого делать, но молодая гордость перевесила. Недалеко от главной палатки стояла другая, в которой собрались женщины, и Бухарбай видел среди них красавицу Мэчит. Она весело позванивала золотыми монетами, которыми была у нее покрыта вся грудь, и еще веселее улыбнулась, когда увидела Бухарбая на его белой лошади. Чем больше женихов, тем сильнее поднималась гордость красавицы. Байга шла на двадцать пять верст — вперед одна половина, а другая половина обратно. Хороши были кони у женихов, и далеко они унеслись вперед. На первой половине уже простые джигиты начали отставать. Бухарбай сдерживал горячившуюся Ак-Бозат и чувствовал, что в ней еще много силы. Только на обратном конце он постепенно начал давать волю благородному животному, и Ак-Бозат понеслась, все усиливая скорость. О, как она оставляла одного соперника за другим!.. Простые джигиты уже были все позади, а впереди летели только трое женихов. Особенно далеко ушел один на золотистом текинском скакуне. Ак-Бозат все прибавляла ходу и оставила двух женихов; остался впереди один. Бухарбай чувствовал, как под ним точно летела земля, а вдали уже пестрела толпа народа и зелеными точками выделялись палатки. Началась борьба между текинским скакуном и Ак-Бозат. Вот уже Ак-Бозат совсем настигает, и Бухарбай слышит, как тяжело дышит жениховский скакун. Вот они уже скачут голова в голову... Замерло сердце у Бухарбая: оставалось всего две версты. Трудно бороться с текинским скакуном, но он потрепал Ак-Бозат по шее, припал к луке седла, чтобы не связывать движений лошади, и дико гикнул. Как стрела, пущенная из лука могучей рукой, понеслась Ак-Бозат, как степной вихрь, и Бухарбай уже слышал, как неистово кричит тысячная толпа, торжествующая его победу. Первым пришел Бухарбай, далеко оставив всех женихов. Все бросились к Ак-Бозат и не знали, как ее приласкать. Женщины целовали ее. Такого скакуна еще не видали в степи. — Ты выиграл, Бухарбай, — сказал бий. — Да, он выиграл, — согласился спокойно Цацгай. — Мэчит его, если он достанет калым... Хоть сейчас пусть берет ее. Я от своего слова не отказываюсь. Ведь все женихи обещали заплатить мне калым... Никогда еще Бухарбай не чувствовал себя настолько несчастным, как в этот день своего торжества. Ему все завидовали, а он проклинал себя... Да, проклятую бедность не объедешь ни на каком скакуне. Даже гордая Мэчит подошла к Ак-Бозат и обняла за шею благородное животное. — Прощай, Мэчит! — сказал Бухарбай. Девушка ничего не ответила, а только опустила свои гордые глаза. Байга — скачки. (Прим. Д. И. Мамина-Сибиряка.) IV Байга сделала Бухарбая несчастным. Он потерял свой покой, нажитый тяжелым трудом. Тяжела показалась ему теперь жизнь простого пастуха. Да и все другие ему завидовали. А он все думал о Мэчит, о красавице Мэчит с чудными глазами. — Вот тебе год, — сказал Цацгай. — Я свое слово держу, а ты добывай калым. Если в течение года не добудешь, я выдам Мэчит за другого... Если бы Бухарбая кто ударил ножом, ему, кажется, было бы легче, чем услышать такие слова. А тут еще Мэчит смотрит на него и опять улыбается. Она полюбила Ак-Бозат и часто приходила кормить ее из своих рук. Теперь ей нечего было стесняться: Бухарбай был ее жених, как это было всем известно. — Бухарбай, ты очень любишь меня? — лукаво спрашивала красавица. — Да... — Даже больше, чем Ак-Бозат? Этот вопрос смущал Бухарбая, и он не знал, что ответить; а Мэчит звонко смеялась и убегала. Старый Цацгай тоже думал об Ак-Бозат. Все у него было — пятьсот лошадей, три тысячи баранов, красавица-дочь, а такого скакуна не было. Далеко разлетелась слава про Ак-Бозат по всей степи, и джигиты приезжали посмотреть на чудную лошадь. Эта слава не давала спать старому Цацгаю. Он только и думал об Ак-Бозат, как бы добыть ее от Бухарбая. Несколько раз скупой старик заводил такой разговор: — Бухарбай, продай мне лошадь! Я тебе дам за нее двадцать лошадей — выбирай любых из всего табуна, да еще столько же баранов. — Нет, — упрямо повторял Бухарбай. — Дам тебе в придачу лучшую кибитку... — Нет... — Дам тебе серебряных денег, сколько можешь взять обеими руками. — Нет... — Дам тебе шелковый бешмет и два шелковых халата. — Нет... — Дам ружье, кинжал, саблю... — Нет. — Чего же тебе нужно? — Мне ничего не нужно, Цацгай... Впрочем, раз Бухарбай сам сказал: — Давай все, что обещаешь, и Мэчит в придачу. — Ого, ты не дурак... Только этого никогда не будет. — Как знаешь. А мне и так хорошо... Начал Цацгай сердиться на упрямого пастуха. Уж очень он зазнался со своей лошадью... Мало ли в степи хороших скакунов? Но как Цацгай ни успокаивал себя, но чудная лошадь не выходила у него из головы. Что ему, в самом деле, теперь нужно: все у него есть. Даже новую жену не нужно... А если бы была у него Ак-Бозат, он стал бы ездить по степи и на каждой байге всех бы обгонял. Нет другой такой лошади... Старик даже похудел, потерял сон и так заскучал, что не знал, куда ему деваться. И собственное богатство сделалось немило... Кончилось тем, что Цацгай серьезно разнемогся. Лежит у себя в кибитке и стонет. Ни есть, ни пить не может. Наконец, он сказал Мэчит: — Иди и позови сюда этого упрямого осла... Я хочу с ним говорить. Когда в кибитку вошел Бухарбай, старик сказал: — Я захворал из-за твоего упрямства... Ты глуп, как четыре осла! Да... Если бы я был молод, я украл бы твою Ак-Бозат! А теперь... Слушай, упрямый человек, что я тебе скажу: бери, что хочешь, и... Мэчит в придачу. Поклонился Бухарбай и отвечал: — Ты много даешь, Цацгай, а хочешь взять у меня все... Ак-Бозат — благородной крови Исэк-Кырган. Когда я уходил из своего аула нищим, мать мне сказала, чтобы я не отдавал Ак-Бозат ни за что. Но я подумаю... — Убирайся, худой человек, и думай! — стонал старик. Когда Бухарбай выходил из кибитки, он встретил Мэчит; она стояла у входа, слышала весь разговор и теперь горько плакала. — Ты меня не любишь, Бухарбай... — шептали девичьи губы, еще так недавно смеявшиеся над ним. Не тронули Бухарбая просьбы и обещания старого Цацгая, а тронули девичьи слезы. Он вернулся в свою кибитку, как пьяный. Все у него кружилось в голове, и он не знал, что ему делать. Лежит у себя в пастушьей дырявой и грязной кибитке Бухарбай, лежит и думает, а перед ним заплаканное девичье лицо, и девичий сладкий голос, и своя собственная жалость. Слышит он, как ходит недалеко от кибитки его сокровище Ак-Бозат, и опять не знает, что ему делать. Другие пастухи спят, а он мучится, как преступник. Молодое сердце так и бьет тревогу... Наконец, оно взяло перевес, и Бухарбай решился уступить Ак-Бозат старому Цацгаю. Но только он это подумал, как слышит, что Ак-Бозат заржала. Не успел он выскочить из кибитки, как послышался громкий топот. О, как знал Бухарбай этот топот... Вор подкрался ночью и теперь летел, как ветер. Бросился Бухарбай в табун, выбрал лучшую лошадь и полетел в погоню. Гонит он час, гонит другой, и опять он слышит знакомый топот. Дрогнуло сердце в груди Бухарбая, и погнал он лошадь еще сильнее. Начинало светать, когда он завидел вдали Ак-Бозат. Неужели это его Ак-Бозат, и неужели он ее догонит на простой табунной лошади? Еще никто не обгонял Ак-Бозат. Еще час гонится Бухарбай, — вор уж совсем близко. Облилось кровью сердце Бухарбая, когда он настигал его. Не утерпел джигит и крикнул: — Эй ты, шайтан, не умеешь ездить... Потрепли лошадь по шее!.. Вор так и сделал. Ак-Бозат полетела, как стрела. Скоро пропала совсем из виду. Бухарбай загнал насмерть свою лошадь, упал на землю и горько заплакал. Это аллах его наказал за то, что он хотел уступить благородную Ак-Бозат старому Цацгаю. Любовь его ослепила... V В свой аул Бухарбай вернулся только через три дня. Его сначала даже не узнали, так он похудел, а глаза были совсем дикие. — Если бы ты отдал мне Ак-Бозат, я сумел бы ее сберечь, — карал его старый Цацгай. — Ты упрямый осел, Бухарбай... Ты глуп, Бухарбай, как четыре барана. — Меня наказал аллах... — ответил Бухарбай. — Отпусти меня, Цацгай. — Куда же ты пойдешь, несчастный байгуш? — Пойду искать Ак-Бозат... Я не могу без нее жить. Не так думала Мэчит. Очень она полюбила джигита, а девичье сердце не ищет богатства. Она сама пришла к Бухарбаю и сказала: — Бухарбай, куда ты, — туда и я... Я тебя люблю. Заплакал Бухарбай, а Мэчит положила его голову к себе на колени и утешала ласковыми девичьими словами. Тут она узнала, как Бухарбай сделался байгушом, и еще больше его жалела. Из-за нее аллах его наказал. Пошла смелая девушка к отцу и сказала, что ни за кого больше не пойдет замуж, как только за джигита Бухарбая; он не простой пастух, а настоящий джигит. — Не надо мне богатства, — говорила смелая девушка. — Лучше я буду женой простого пастуха. Рассердился Цацгай, прогнал от себя дочь; но она пришла в другой раз и повторила то же самое. Разве что-нибудь поделаешь с упрямыми женскими словами? Еще сильнее рассердился Цацгай и сказал: — Хорошо, упрямая коза... Бери своего Бухарбая, только я ничего не знаю. И тебя не знаю... А этот упрямый осел пусть не показывается мне на глаза, если хочет быть цел. Много страшных слов наговорил старый Цацгай, как говорят и другие отцы, когда сердятся на непослушных дочерей, а потом смилостивилось отцовское сердце. «Дам я кибитку Мэчит, — решил Цацгай. — Не жить же ей, на самом деле, вместе с пастухами... Упрямая девчонка не стоит этого, ну да уж так и быть...» После кибитки дал Цацгай лошадей, потом баранов, потом уж надавал всего. Он дает, а Бухарбаю все равно. Ничего не нужно джигиту. Сыграли свадьбу, а Бухарбай все тоскует. Ласки молодой красавицы-жены не утешали горя. По ночам Бухарбай часто просыпался и вскакивал, как сумасшедший. Ему все слышался топот Ак-Бозат... Вот-вот она уже совсем близко. Это она летит по степи, как ветер... Выскакивал Бухарбай из кибитки, брал лучшую лошадь и летел в погоню, а потом возвращался домой грустный-грустный. Не мило было Бухарбаю и богатство, не милы ласки красавицы-жены, ее молодой смех и песни. А тут еще новая беда: в аул пришел слепой байгуш с бандурой и запел песню про Ак-Бозат. В степи уже складывали ей песни. С ветром спорила Ак-Бозат, А крылья взяла у птицы... Белая красавица, ты летала, Как стрела, оперенная лебединым крылом. — Слышишь, Мэчит? — стонал Бухарбай. — Это про нее поют; значит, она жива... О, я несчастный!.. И я не умел сберечь это сокровище... А слепой байгуш сидит и поет: Нет цены хорошей лошади, Она все для джигита: И дом, и богатство, и честь. Без лошади нет и джигита! Пришел Бухарбай к старому Цацгаю и сказал: — Я ухожу, старик... — Куда? — Не знаю. Не могу больше терпеть... — А жена? — Жена подождет... Ничего мне не нужно. Отправился Бухарбай странствовать по степи, из аула в аул, от одного колодца к другому. Где завидит в табуне белую лошадь, так у него сердце и упадет. Подъедет, посмотрит, — нет, не Ак-Бозат. И опять дальше, точно кто его гонит. Когда вечером Бухарбай ложился спать, ему каждый раз слышался топот Ак-Бозат. Да, он слышал, как она делала широкий круг, а близко не подходила. О, это была она, Ак-Бозат... Бухарбай весь трепетал и молился аллаху. С каждым днем Ак-Бозат делала круги все меньше и меньше. Бухарбай перестал есть и похудел, как скелет. — Скоро уж... — говорил он самому себе. А в степи между тем разнеслась весть, что бродит сумасшедший джигит и все ищет какую-то белую лошадь. Матери начали пугать им своих детей, а большие побаивались ночной встречи. Его видали разом в нескольких местах. Собрались степные джигиты вместе и пробовали ловить Бухарбая; но он каждый раз уходил от них. Наконец, совсем обессилел Бухарбай и целых три дня лежит у степного колодца. У него не было сил подняться на лошадь. А как наступала ночь, опять являлась Ак-Бозат и начинала делать свои круги. Теперь она была уже совсем близко, и Бухарбай только не мог открыть глаз, чтобы посмотреть на лошадь. Однажды, — это была четвертая ночь у колодца, — он лежал, как мертвый. Вдруг топот уже совсем близко, тут... Бухарбай открывает глаза, а над ним стоит Ак-Бозат. Он хотел крикнуть, но только застонал... Степные джигиты нашли Бухарбая мертвым у колодца. Он прижимал окоченевшими руками к груди свою белую войлочную шляпу.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Ак-Бозат

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4535/index.html">Ак-Бозат</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Ак-Бозат</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Бухарбай был молод и глуп, а когда человек глуп, то его только ленивый не обижает. Так было и с Бухарбаем. Когда умер отец, у него всего осталось достаточно — и новая кибитка, и целый косяк лошадей, и много баранов. Молодой Бухарбай думал, что ему век не прожить отцовского добра, и стал веселиться с товарищами. Другие работают, а Бухарбай веселится и говорит: «Зачем мне работать, когда у меня все есть? Пусть работают бедняки».</z> <z><o></o>— Ой, Бухарбай, ты нехорошо себя ведешь! — повторяла мать и качала головой.</z> <z><o></o>Но Бухарбай был молод и думал про себя, что женщины ничего не понимают, потому что целый век сидят по своим кибиткам и только умеют доить кобылиц. А молодое сердце так и играло... Веселится Бухарбай, и все ему мало. У богатых много друзей, и у Бухарбая тоже. Один лучше другого. Веселятся вместе с ним, едят его баранину, пьют его кумыс и хвалят хозяина. Но для веселья нужны еще деньги. Начал Бухарбай понемногу пропивать отцовское добро, и все потихоньку от старой матери. Состарится, тогда сам накопит. Потом не стало и денег. Подумал Бухарбай продавать скот, да устыдился матери: будет плакать старуха и всем жаловаться. Тогда Бухарбай начал потихоньку занимать у соседей по аулу. Ему давали охотно, как дают богатым людям. Соседи дают, а Бухарбай берет. Сначала все считал, потом и считать перестал. Все равно — кто дает, то не забудет.</z> <z><o></o>— Когда же ты отдашь нам долг? — сказал года через два один сосед.</z> <z><o></o>— Отдам, когда у самого деньги будут, а теперь у самого ничего нет...</z> <z><o></o>Достаточно было одному попросить долг, как и все другие начали приставать: «Отдай да отдай»; а чего отдать, когда у самого ничего нет. Задумался Бухарбай, только немножко поздно. Нечего делать, пришлось признаться во всем матери. Горько заплакала старуха и только сказала:</z> <z><o></o>— Ведь я тебе говорила, Бухарбай... Ах, Бухарбай, Бухарбай как ты жить будешь? Я-то уж стара, прожила жизнь, а у тебя все впереди.</z> <z><o></o>Обратился Бухарбай к старым товарищам за помощью, а у тех у самих ничего нет. Если и было у кого что, так скрывали для себя.</z> <z><o></o>А уж как они все жалели Бухарбая... «Ведь вот какие нехорошие соседи, пристают с долгами. Могли бы, кажется, и подождать». Одним словом, хороших слов сколько угодно, а денег ни гроша. Плохо пришлось Бухарбаю, совсем плохо, особенно когда соседи пожаловались на него бию и представили свои счеты. Вызвал бий молодого Бухарбая на суд и спрашивает:</z> <z><o></o>— Признаешь ты свой долг?</z> <z><o></o>— Признаю...</z> <z><o></o>— А если признаешь, так нужно платить.</z> <z><o></o>— У меня ничего нет...</z> <z><o></o>Седобородые казы (судьи) посоветовались между собой и решили продать все имущество Бухарбая. Конечно, жаль молодого человека, а делать нечего. Бий тоже жалел и тоже ничего не мог поделать: глупости трудно поправлять.</z> <z><o></o>Пришли казы к Бухарбаю и начали продавать отцовское добро. Главными покупателями явились те же заимодавцы, как богатые люди. Долго наживал отец Бухарбая свое богатство, а разлетелось оно дымом в один день. Один взял баранов, другой кибитку, третий и четвертый поделили между собой косяк лошадей. Как при всех распродажах, имущество шло за бесценок. Заимодавцы так и рвали дешевый товар и даже перессорились между собой. Каждому хотелось захватить побольше.</z> <z><o></o>— Что же у меня останется? — спрашивал Бухарбай судей.</z> <z><o></o>— У тебя есть две здоровых руки. Раньше ты был молод и глуп, а теперь будешь умен поневоле... Пророк недаром сказал: «Эль факру факри»<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>.</z> <z><o></o>Повесил голову молодой Бухарбай. Жаль отцовского добра... Но он не спорил: и бий и казы были справедливы. Но только когда дело дошло до последнего жеребенка белой масти, он вступился. Это был редкой породы жеребенок, старинной крови, и отец больше всего им дорожил. Заимодавцы тоже знали толк в лошади и так и вцепились в жеребенка, — каждый хотел его взять себе.</z> <z><o></o>— Нет, жеребенка я вам не отдам! — заявил Бухарбай. — Вы все взяли, и я молчал, а жеребенка не отдам.</z> <z><o></o>Пошли все на суд к бию. Он внимательно выслушал всех и сказал:</z> <z><o></o>— Заимодавцы, вы получили больше, чем давали, и хотите отнять у человека последнее. Какой же киргиз без лошади? Нужно иметь совесть...</z> <z><o></o>Бухарбай стоял и плакал. Ему было совестно за свою собственную глупость, которая довела его до такого позора. Бию сделалось жаль, и он решил, что белый жеребенок останется у него.</z> <z><o></o>— Помни, что он рожден от кости Исэк-Кырган (вечерняя зарница), — наставительно говорил бий молодому человеку, — той знаменитой Исэк-Кырган, которой не могла обойти на скачках ни одна лошадь в степи. Береги жеребенка, как зеницу ока: он стоит всего твоего имущества...</z> <z><o></o>Поблагодарил Бухарбай милостивого бия и еще раз заплакал, но уже от радости. У него оставалась еще надежда... Заимодавцы готовы были отнять у него и степь и небо, если б только это зависело от них.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>«Бедность — моя гордость». <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4535/index.html">Ак-Бозат</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Ак-Бозат</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Бухарбай был молод и глуп, а когда человек глуп, то его только ленивый не обижает. Так было и с Бухарбаем. Когда умер отец, у него всего осталось достаточно — и новая кибитка, и целый косяк лошадей, и много баранов. Молодой Бухарбай думал, что ему век не прожить отцовского добра, и стал веселиться с товарищами. Другие работают, а Бухарбай веселится и говорит: «Зачем мне работать, когда у меня все есть? Пусть работают бедняки».</z> <z><o></o>— Ой, Бухарбай, ты нехорошо себя ведешь! — повторяла мать и качала головой.</z> <z><o></o>Но Бухарбай был молод и думал про себя, что женщины ничего не понимают, потому что целый век сидят по своим кибиткам и только умеют доить кобылиц. А молодое сердце так и играло... Веселится Бухарбай, и все ему мало. У богатых много друзей, и у Бухарбая тоже. Один лучше другого. Веселятся вместе с ним, едят его баранину, пьют его кумыс и хвалят хозяина. Но для веселья нужны еще деньги. Начал Бухарбай понемногу пропивать отцовское добро, и все потихоньку от старой матери. Состарится, тогда сам накопит. Потом не стало и денег. Подумал Бухарбай продавать скот, да устыдился матери: будет плакать старуха и всем жаловаться. Тогда Бухарбай начал потихоньку занимать у соседей по аулу. Ему давали охотно, как дают богатым людям. Соседи дают, а Бухарбай берет. Сначала все считал, потом и считать перестал. Все равно — кто дает, то не забудет.</z> <z><o></o>— Когда же ты отдашь нам долг? — сказал года через два один сосед.</z> <z><o></o>— Отдам, когда у самого деньги будут, а теперь у самого ничего нет...</z> <z><o></o>Достаточно было одному попросить долг, как и все другие начали приставать: «Отдай да отдай»; а чего отдать, когда у самого ничего нет. Задумался Бухарбай, только немножко поздно. Нечего делать, пришлось признаться во всем матери. Горько заплакала старуха и только сказала:</z> <z><o></o>— Ведь я тебе говорила, Бухарбай... Ах, Бухарбай, Бухарбай как ты жить будешь? Я-то уж стара, прожила жизнь, а у тебя все впереди.</z> <z><o></o>Обратился Бухарбай к старым товарищам за помощью, а у тех у самих ничего нет. Если и было у кого что, так скрывали для себя.</z> <z><o></o>А уж как они все жалели Бухарбая... «Ведь вот какие нехорошие соседи, пристают с долгами. Могли бы, кажется, и подождать». Одним словом, хороших слов сколько угодно, а денег ни гроша. Плохо пришлось Бухарбаю, совсем плохо, особенно когда соседи пожаловались на него бию и представили свои счеты. Вызвал бий молодого Бухарбая на суд и спрашивает:</z> <z><o></o>— Признаешь ты свой долг?</z> <z><o></o>— Признаю...</z> <z><o></o>— А если признаешь, так нужно платить.</z> <z><o></o>— У меня ничего нет...</z> <z><o></o>Седобородые казы (судьи) посоветовались между собой и решили продать все имущество Бухарбая. Конечно, жаль молодого человека, а делать нечего. Бий тоже жалел и тоже ничего не мог поделать: глупости трудно поправлять.</z> <z><o></o>Пришли казы к Бухарбаю и начали продавать отцовское добро. Главными покупателями явились те же заимодавцы, как богатые люди. Долго наживал отец Бухарбая свое богатство, а разлетелось оно дымом в один день. Один взял баранов, другой кибитку, третий и четвертый поделили между собой косяк лошадей. Как при всех распродажах, имущество шло за бесценок. Заимодавцы так и рвали дешевый товар и даже перессорились между собой. Каждому хотелось захватить побольше.</z> <z><o></o>— Что же у меня останется? — спрашивал Бухарбай судей.</z> <z><o></o>— У тебя есть две здоровых руки. Раньше ты был молод и глуп, а теперь будешь умен поневоле... Пророк недаром сказал: «Эль факру факри»<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>.</z> <z><o></o>Повесил голову молодой Бухарбай. Жаль отцовского добра... Но он не спорил: и бий и казы были справедливы. Но только когда дело дошло до последнего жеребенка белой масти, он вступился. Это был редкой породы жеребенок, старинной крови, и отец больше всего им дорожил. Заимодавцы тоже знали толк в лошади и так и вцепились в жеребенка, — каждый хотел его взять себе.</z> <z><o></o>— Нет, жеребенка я вам не отдам! — заявил Бухарбай. — Вы все взяли, и я молчал, а жеребенка не отдам.</z> <z><o></o>Пошли все на суд к бию. Он внимательно выслушал всех и сказал:</z> <z><o></o>— Заимодавцы, вы получили больше, чем давали, и хотите отнять у человека последнее. Какой же киргиз без лошади? Нужно иметь совесть...</z> <z><o></o>Бухарбай стоял и плакал. Ему было совестно за свою собственную глупость, которая довела его до такого позора. Бию сделалось жаль, и он решил, что белый жеребенок останется у него.</z> <z><o></o>— Помни, что он рожден от кости Исэк-Кырган (вечерняя зарница), — наставительно говорил бий молодому человеку, — той знаменитой Исэк-Кырган, которой не могла обойти на скачках ни одна лошадь в степи. Береги жеребенка, как зеницу ока: он стоит всего твоего имущества...</z> <z><o></o>Поблагодарил Бухарбай милостивого бия и еще раз заплакал, но уже от радости. У него оставалась еще надежда... Заимодавцы готовы были отнять у него и степь и небо, если б только это зависело от них.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>«Бедность — моя гордость». <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4535/index.html">Ак-Бозат</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Ничего не осталось у Бухарбая, кроме молодого стыда да старой матери. Старуха плакала потихоньку, чтобы напрасно не огорчать и без того несчастного сына, и только сказала:</z> <z><o></o>— Аллах дает и богатство и бедность. Не нужно отчаиваться... Ты еще молод и можешь исправиться... Мой последний совет тебе: уходи из нашего аула как можно дальше. Нехорошо оставаться байгушом (нищим) там, где все знали тебя богатым. Вот тебе мой последний совет, Бухарбай. А я уйду опять к твоей сестре. Зять хороший человек и не прогонит старуху...</z> <z><o></o>Еще раз сделалось совестно Бухарбаю, что он не может прокормить даже родную мать. Приходилось дорого платиться за молодую глупость...</z> <z><o></o>— Еще тебе совет, Бухарбай, — говорила мать на прощание, — никто не знает, чего стоит твой жеребенок. Он редкой крови... Береги его и не бери за него ничего, что бы тебе ни предлагали. Это будет не лошадь, а степной ветер, стрела, пущенная из лука. Отец назвал его Ак-Бозат<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>.</z> <z><o></o>Молча поклонился в ноги Бухарбай матери. Из всех людей только она одна желала ему добра.</z> <z><o></o>Из своего аула он ушел темной ночью, чтобы никто не видал его последнего позора и последних слез. Он шел пешком и вел за собой в поводу белого жеребенка. Это была маленькая кобылка из благородной породы «белорожденных». От всех остальных родичей своей крови она отличалась тем, что имела на лбу черную звезду, почему отец и назвал ее звездой. Синим шаром опрокинулось над головой Бухарбая глубокое небо, расшитое золотым узором звезд; без конца стелется перед ним степь, точно ковер, и думает Бухарбай, неужели он нигде не найдет себе уголка, чтобы жить.</z> <z><o></o>Идет Бухарбай неделю, идет другую, идет третью. Прошел много аулов. Здесь уже никто не знал его, и сделалось Бухарбаю легче. Молодость скоро проживает свое горе. Нанялся Бухарбай в простые пастухи к богатому киргизу Цацгаю и выговорил себе только одно, — чтобы его жеребенок пасся вместе с другими лошадьми.</z> <z><o></o>— Пусть пасется, — согласился Цацгай. — Степь велика, всем места хватит... Только жеребенок-то дрянной: ноги у него очень тонкие...</z> <z><o></o>А Бухарбай молчит. Цацгай не знал толку в лошадях. Ак-Бозат заморилась длинной дорогой и действительно имела такой жалкий вид. А Цацгай сообразил про себя, что когда кобылка подрастет, то молодой пастух будет ездить на своей лошади. Всякий свою выгоду соблюдает.</z> <z><o></o>Аул был большой; у Цацгая ходило в степи три косяка лошадей, и Бухарбай был рад, когда его отправили пастухом. Это был первый хлеб, заработанный собственными руками. Целые дни теперь Бухарбай проводил верхом на лошади, сберегая косяк, и хорошо узнал, как дорого достается свой хлеб. Цацгай был скуп и давал своим пастухам столько, сколько было нужно, чтобы не умереть с голоду. Пастухи за глаза постоянно ругали скупого хозяина, а в глаза старались выслужиться, — так делают почти все бедные люди, которые от нищеты потеряли даже чувство собственного достоинства.</z> <z> </z> <z><o></o>Работа пастушья нетрудная, да только тем нехороша, что нет ни днем, ни ночью покоя. Пастухи спали одним глазом. Бухарбай скоро освоился с своим новым положением и ничем не выделялся среди других пастухов, кончая белой войлочной шляпой и рваным бешметом.</z> <z><o></o>Он не роптал на судьбу и утешался тем, что у него была Ак-Бозат. У других и этого не было. Пастухи смеялись, как Бухарбай ухаживал за своей белой кобылкой, а Цацгай мог только удивляться. Бухарбай часто ее купал, расчесывал и заплетал гриву и потихоньку начинал приучать ее к бегу. Ак-Бозат ходила за хозяином, как собака, и слушалась его голоса. Бухарбай даже разговаривал с ней, как с человеком.</z> <z><o></o>— Никто нас не знает здесь, Ак-Бозат... Это хорошо. Много глупостей наделал твой хозяин... Ну, да ничего, — поправимся...</z> <z><o></o>Только напрасно думал Бухарбай, что никто его не замечает. У Цацгая была дочь-невеста, красавица Мэчит. Девушки любят примечать иногда и то, что им не следует. Так и Мэчит, — как погонят лошадей, так и смотрит на нового пастуха. Ей показалось, что он и ездит совсем не так, как другие. Киргизские девушки смелые и ходят без покрывала. Раз она встретила Бухарбая и сказала:</z> <z><o></o>— Пастух, покажи свои руки...</z> <z><o></o>Бухарбай смутился, но не смел ослушаться. Девушка внимательно посмотрела на его руки, лукаво заглянула в глаза и проговорила:</z> <z><o></o>— Ты не простой пастух, Бухарбай... У тебя еще недавно руки были нежные, как у женщины. И когда ездишь на коне, тоже заметно...</z> <z><o></o>— Да, не простой, — уже смело ответил Бухарбай. — Мне принадлежат и вся степь и все небо... По степи я езжу, а на небо смотрю целые ночи, и никто мне не мешает.</z> <z><o></o>— Нечего сказать, богатство громадное, — засмеялась Мэчит. — Только с кем ты его будешь делить?..</z> <z><o></o>— У меня никого нет...</z> <z><o></o>— А девушка, которая тебя любит?</z> <z><o></o>— Бедных пастухов девушки не любят... Впрочем, я люблю свою Ак-Бозат.</z> <z><o></o>— Лошадь? Ха-ха... Какой ты скрытный. Ну, увидим...</z> <z><o></o>Начал замечать Бухарбай, что Мэчит каждый раз так внимательно смотрит на него. Посмотрит — и засмеется. Это его даже начинало сердить. Чему она смеется?.. Стал и сам Бухарбай посматривать на хозяйскую дочь и чем больше смотрел, тем больше она ему нравилась. Молодое сердце льнуло к молодому сердцу без слов.</z> <z><o></o>— Будь умным, Бухарбай, — читал он самому себе наставление. — Довольно глупостей... Цацгай одного калыму потребует за дочь не меньше ста рублей да еще в придачу баранов триста. Не будь смешным, Бухарбай... Не тебе, несчастному байгушу, думать о хорошеньких девушках.</z> <z><o></o>Когда по вечерам становилось грустно, Бухарбай присаживался к огоньку и пел песню, которую складывал тут же:</z> <div id="pt1" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm><z><o></o><v><m></m>У девушки смех на уме,</v><c></c> <v><m></m>А молодцу горе...</v><c></c> <v><m></m>Скоро вихрем он в степь улетит на коне,</v><c></c> <v><m></m>А она заплачет в неволе.</v><c></c></z></pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt1"));</script> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Ак-Бозат — звезда. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4535/index.html">Ак-Бозат</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Так прошли три года, длинных три года. Три раза степь покрывалась весенними цветами, три раза выгорала степная трава от летнего зноя, три раза степная зима засыпала все снегом. Трудно приходилось пастухам в течение зимы, особенно когда поднимался буран. Несколько раз Бухарбай чуть не замерз, но он терпеливо переносил все, потому что бедные люди не должны роптать на свою судьбу. Загрубели у него руки, как у настоящего пастуха, заветрело лицо, и Мэчит не обращала уже на него внимания. Но он был счастлив, он, Бухарбай, потому что выросла его Ак-Бозат. Совсем большая лошадь, и какая умная! С каким терпением учил он ее, выдерживая ход. Другие пастухи опять смеялись над чудаком, который ухаживает за лошадью, как за невестой. А лошадь была чудная — длинная, на таких высоких ногах, с маленькой головой и длинной гривой. Когда Бухарбай в первый раз поехал на ней верхом, у него сердце дрогнуло от радости: это была не лошадь, а ветер.</z> <z><o></o>«Пусть еще годик подрастет Ак-Бозат, — думал Бухарбай, — а там я поступлю проводником к купеческим караванам... И работа легкая, и жизнь привольная, и все будет хорошо. Терпи, Бухарбай, недолго осталось ждать».</z> <z><o></o>Мысль об отъезде давно засела в голове Бухарбая, и он ее вынашивал потихоньку от всех. Только одно удерживало его: он уедет, а Мэчит останется. Да, она забыла его, но он не забыл эти горячие темные глаза, этот девичий смех, это гордое лицо степной красавицы. Он дрожал при одной мысли, что это лицо засмеется другому и другой уведет ее в свою кибитку.</z> <z><o></o>Много было женихов у Мэчит. Далеко из степи приезжали они, но старый Цацгай дорожился и сам не знал, какой калым просить за красавицу-дочь. Но время подходило такое, что приходилось расставаться: девичий век короткий. Думал, думал Цацгай, которого жениха выбрать, и опять не мог решиться. Все хороши, и всем жаль отдать красавицу Мэчит. Тогда старик придумал устроить байгу<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn> для женихов: кто придет первым, тому аллах и судил Мэчит взять женой. И женихи были довольны таким решением, потому что каждый надеялся на свою лошадь. А лошади у всех были отличные. Чтобы подзадорить женихов, Цацгай объявил открыто:</z> <z><o></o>— Мне все равно, кто ни обгонит... Простой пастух — его и Мэчит. Как хочет аллах, так и будет...</z> <z><o></o>Слух об этой байге облетел всю степь, и о ней говорили. Много батырей в степи, и каждый думал отбить красавицу Мэчит у ее женихов.</z> <z><o></o>Наконец, объявлен был и день. В аул Цацгая съехались со всех сторон. Вся степь покрылась народом. Брели старый и малый, чтобы посмотреть невиданное зрелище. Кто-то выиграет красавицу Мэчит? Кому аллах пошлет редкое счастье?</z> <z><o></o>В поле была раскинута зеленая бухарская палатка, в которой собрались киргизские старшины из разных аулов, казы, и даже приехал сам бий. Простой народ усыпал все поле. Выехали скоро на чудных конях женихи Мэчит и много простых джигитов, а последним выехал Бухарбай на своей Ак-Бозат.</z> <z><o></o>— Кто это на белой лошади? — спрашивали все.</z> <z><o></o>— Это мой пастух, — неохотно отвечал Цацгай, обиженный тем, что простой пастух хочет спорить с женихами. — Только лошадь напрасно заморит...</z> <z><o></o>Все наездники выровнялись перед палаткой в одну линию, и бий подал знак. Джигиты понеслись, а позади всех поехал Бухарбай. Он долго не решался принять участие в байге, потому что Ак-Бозат была еще молода. Благоразумие говорило, что не нужно этого делать, но молодая гордость перевесила. Недалеко от главной палатки стояла другая, в которой собрались женщины, и Бухарбай видел среди них красавицу Мэчит. Она весело позванивала золотыми монетами, которыми была у нее покрыта вся грудь, и еще веселее улыбнулась, когда увидела Бухарбая на его белой лошади. Чем больше женихов, тем сильнее поднималась гордость красавицы.</z> <z><o></o>Байга шла на двадцать пять верст — вперед одна половина, а другая половина обратно. Хороши были кони у женихов, и далеко они унеслись вперед. На первой половине уже простые джигиты начали отставать. Бухарбай сдерживал горячившуюся Ак-Бозат и чувствовал, что в ней еще много силы. Только на обратном конце он постепенно начал давать волю благородному животному, и Ак-Бозат понеслась, все усиливая скорость. О, как она оставляла одного соперника за другим!.. Простые джигиты уже были все позади, а впереди летели только трое женихов. Особенно далеко ушел один на золотистом текинском скакуне. Ак-Бозат все прибавляла ходу и оставила двух женихов; остался впереди один. Бухарбай чувствовал, как под ним точно летела земля, а вдали уже пестрела толпа народа и зелеными точками выделялись палатки. Началась борьба между текинским скакуном и Ак-Бозат. Вот уже Ак-Бозат совсем настигает, и Бухарбай слышит, как тяжело дышит жениховский скакун. Вот они уже скачут голова в голову... Замерло сердце у Бухарбая: оставалось всего две версты. Трудно бороться с текинским скакуном, но он потрепал Ак-Бозат по шее, припал к луке седла, чтобы не связывать движений лошади, и дико гикнул. Как стрела, пущенная из лука могучей рукой, понеслась Ак-Бозат, как степной вихрь, и Бухарбай уже слышал, как неистово кричит тысячная толпа, торжествующая его победу.</z> <z><o></o>Первым пришел Бухарбай, далеко оставив всех женихов. Все бросились к Ак-Бозат и не знали, как ее приласкать. Женщины целовали ее. Такого скакуна еще не видали в степи.</z> <z><o></o>— Ты выиграл, Бухарбай, — сказал бий.</z> <z><o></o>— Да, он выиграл, — согласился спокойно Цацгай. — Мэчит его, если он достанет калым... Хоть сейчас пусть берет ее. Я от своего слова не отказываюсь. Ведь все женихи обещали заплатить мне калым...</z> <z><o></o>Никогда еще Бухарбай не чувствовал себя настолько несчастным, как в этот день своего торжества. Ему все завидовали, а он проклинал себя... Да, проклятую бедность не объедешь ни на каком скакуне. Даже гордая Мэчит подошла к Ак-Бозат и обняла за шею благородное животное.</z> <z><o></o>— Прощай, Мэчит! — сказал Бухарбай.</z> <z><o></o>Девушка ничего не ответила, а только опустила свои гордые глаза.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Байга — скачки. <i>(Прим. Д. И. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4535/index.html">Ак-Бозат</a></div> <h2>IV</h2> <z><o></o>Байга сделала Бухарбая несчастным. Он потерял свой покой, нажитый тяжелым трудом. Тяжела показалась ему теперь жизнь простого пастуха. Да и все другие ему завидовали. А он все думал о Мэчит, о красавице Мэчит с чудными глазами.</z> <z><o></o>— Вот тебе год, — сказал Цацгай. — Я свое слово держу, а ты добывай калым. Если в течение года не добудешь, я выдам Мэчит за другого...</z> <z><o></o>Если бы Бухарбая кто ударил ножом, ему, кажется, было бы легче, чем услышать такие слова. А тут еще Мэчит смотрит на него и опять улыбается. Она полюбила Ак-Бозат и часто приходила кормить ее из своих рук. Теперь ей нечего было стесняться: Бухарбай был ее жених, как это было всем известно.</z> <z><o></o>— Бухарбай, ты очень любишь меня? — лукаво спрашивала красавица.</z> <z><o></o>— Да...</z> <z><o></o>— Даже больше, чем Ак-Бозат?</z> <z><o></o>Этот вопрос смущал Бухарбая, и он не знал, что ответить; а Мэчит звонко смеялась и убегала.</z> <z><o></o>Старый Цацгай тоже думал об Ак-Бозат. Все у него было — пятьсот лошадей, три тысячи баранов, красавица-дочь, а такого скакуна не было. Далеко разлетелась слава про Ак-Бозат по всей степи, и джигиты приезжали посмотреть на чудную лошадь. Эта слава не давала спать старому Цацгаю. Он только и думал об Ак-Бозат, как бы добыть ее от Бухарбая. Несколько раз скупой старик заводил такой разговор:</z> <z><o></o>— Бухарбай, продай мне лошадь! Я тебе дам за нее двадцать лошадей — выбирай любых из всего табуна, да еще столько же баранов.</z> <z><o></o>— Нет, — упрямо повторял Бухарбай.</z> <z><o></o>— Дам тебе в придачу лучшую кибитку...</z> <z><o></o>— Нет...</z> <z><o></o>— Дам тебе серебряных денег, сколько можешь взять обеими руками.</z> <z><o></o>— Нет...</z> <z><o></o>— Дам тебе шелковый бешмет и два шелковых халата.</z> <z><o></o>— Нет...</z> <z><o></o>— Дам ружье, кинжал, саблю...</z> <z><o></o>— Нет.</z> <z><o></o>— Чего же тебе нужно?</z> <z><o></o>— Мне ничего не нужно, Цацгай...</z> <z><o></o>Впрочем, раз Бухарбай сам сказал:</z> <z><o></o>— Давай все, что обещаешь, и Мэчит в придачу.</z> <z><o></o>— Ого, ты не дурак... Только этого никогда не будет.</z> <z><o></o>— Как знаешь. А мне и так хорошо...</z> <z><o></o>Начал Цацгай сердиться на упрямого пастуха. Уж очень он зазнался со своей лошадью... Мало ли в степи хороших скакунов? Но как Цацгай ни успокаивал себя, но чудная лошадь не выходила у него из головы. Что ему, в самом деле, теперь нужно: все у него есть. Даже новую жену не нужно... А если бы была у него Ак-Бозат, он стал бы ездить по степи и на каждой байге всех бы обгонял. Нет другой такой лошади... Старик даже похудел, потерял сон и так заскучал, что не знал, куда ему деваться. И собственное богатство сделалось немило...</z> <z><o></o>Кончилось тем, что Цацгай серьезно разнемогся. Лежит у себя в кибитке и стонет. Ни есть, ни пить не может. Наконец, он сказал Мэчит:</z> <z><o></o>— Иди и позови сюда этого упрямого осла... Я хочу с ним говорить.</z> <z><o></o>Когда в кибитку вошел Бухарбай, старик сказал:</z> <z><o></o>— Я захворал из-за твоего упрямства... Ты глуп, как четыре осла! Да... Если бы я был молод, я украл бы твою Ак-Бозат! А теперь... Слушай, упрямый человек, что я тебе скажу: бери, что хочешь, и... Мэчит в придачу.</z> <z><o></o>Поклонился Бухарбай и отвечал:</z> <z><o></o>— Ты много даешь, Цацгай, а хочешь взять у меня все... Ак-Бозат — благородной крови Исэк-Кырган. Когда я уходил из своего аула нищим, мать мне сказала, чтобы я не отдавал Ак-Бозат ни за что. Но я подумаю...</z> <z><o></o>— Убирайся, худой человек, и думай! — стонал старик.</z> <z><o></o>Когда Бухарбай выходил из кибитки, он встретил Мэчит; она стояла у входа, слышала весь разговор и теперь горько плакала.</z> <z><o></o>— Ты меня не любишь, Бухарбай... — шептали девичьи губы, еще так недавно смеявшиеся над ним.</z> <z><o></o>Не тронули Бухарбая просьбы и обещания старого Цацгая, а тронули девичьи слезы. Он вернулся в свою кибитку, как пьяный. Все у него кружилось в голове, и он не знал, что ему делать.</z> <z><o></o>Лежит у себя в пастушьей дырявой и грязной кибитке Бухарбай, лежит и думает, а перед ним заплаканное девичье лицо, и девичий сладкий голос, и своя собственная жалость. Слышит он, как ходит недалеко от кибитки его сокровище Ак-Бозат, и опять не знает, что ему делать. Другие пастухи спят, а он мучится, как преступник. Молодое сердце так и бьет тревогу... Наконец, оно взяло перевес, и Бухарбай решился уступить Ак-Бозат старому Цацгаю.</z> <z><o></o>Но только он это подумал, как слышит, что Ак-Бозат заржала. Не успел он выскочить из кибитки, как послышался громкий топот. О, как знал Бухарбай этот топот... Вор подкрался ночью и теперь летел, как ветер. Бросился Бухарбай в табун, выбрал лучшую лошадь и полетел в погоню. Гонит он час, гонит другой, и опять он слышит знакомый топот. Дрогнуло сердце в груди Бухарбая, и погнал он лошадь еще сильнее. Начинало светать, когда он завидел вдали Ак-Бозат. Неужели это его Ак-Бозат, и неужели он ее догонит на простой табунной лошади? Еще никто не обгонял Ак-Бозат. Еще час гонится Бухарбай, — вор уж совсем близко. Облилось кровью сердце Бухарбая, когда он настигал его. Не утерпел джигит и крикнул:</z> <z><o></o>— Эй ты, шайтан, не умеешь ездить... Потрепли лошадь по шее!..</z> <z><o></o>Вор так и сделал. Ак-Бозат полетела, как стрела. Скоро пропала совсем из виду. Бухарбай загнал насмерть свою лошадь, упал на землю и горько заплакал. Это аллах его наказал за то, что он хотел уступить благородную Ак-Бозат старому Цацгаю. Любовь его ослепила...</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4535/index.html">Ак-Бозат</a></div> <h2>V</h2> <z><o></o>В свой аул Бухарбай вернулся только через три дня. Его сначала даже не узнали, так он похудел, а глаза были совсем дикие.</z> <z><o></o>— Если бы ты отдал мне Ак-Бозат, я сумел бы ее сберечь, — карал его старый Цацгай. — Ты упрямый осел, Бухарбай... Ты глуп, Бухарбай, как четыре барана.</z> <z><o></o>— Меня наказал аллах... — ответил Бухарбай. — Отпусти меня, Цацгай.</z> <z><o></o>— Куда же ты пойдешь, несчастный байгуш?</z> <z><o></o>— Пойду искать Ак-Бозат... Я не могу без нее жить.</z> <z><o></o>Не так думала Мэчит. Очень она полюбила джигита, а девичье сердце не ищет богатства. Она сама пришла к Бухарбаю и сказала:</z> <z><o></o>— Бухарбай, куда ты, — туда и я... Я тебя люблю.</z> <z><o></o>Заплакал Бухарбай, а Мэчит положила его голову к себе на колени и утешала ласковыми девичьими словами. Тут она узнала, как Бухарбай сделался байгушом, и еще больше его жалела. Из-за нее аллах его наказал. Пошла смелая девушка к отцу и сказала, что ни за кого больше не пойдет замуж, как только за джигита Бухарбая; он не простой пастух, а настоящий джигит.</z> <z><o></o>— Не надо мне богатства, — говорила смелая девушка. — Лучше я буду женой простого пастуха.</z> <z><o></o>Рассердился Цацгай, прогнал от себя дочь; но она пришла в другой раз и повторила то же самое. Разве что-нибудь поделаешь с упрямыми женскими словами? Еще сильнее рассердился Цацгай и сказал:</z> <z><o></o>— Хорошо, упрямая коза... Бери своего Бухарбая, только я ничего не знаю. И тебя не знаю... А этот упрямый осел пусть не показывается мне на глаза, если хочет быть цел.</z> <z><o></o>Много страшных слов наговорил старый Цацгай, как говорят и другие отцы, когда сердятся на непослушных дочерей, а потом смилостивилось отцовское сердце.</z> <z><o></o>«Дам я кибитку Мэчит, — решил Цацгай. — Не жить же ей, на самом деле, вместе с пастухами... Упрямая девчонка не стоит этого, ну да уж так и быть...»</z> <z><o></o>После кибитки дал Цацгай лошадей, потом баранов, потом уж надавал всего. Он дает, а Бухарбаю все равно. Ничего не нужно джигиту.</z> <z><o></o>Сыграли свадьбу, а Бухарбай все тоскует. Ласки молодой красавицы-жены не утешали горя. По ночам Бухарбай часто просыпался и вскакивал, как сумасшедший. Ему все слышался топот Ак-Бозат... Вот-вот она уже совсем близко. Это она летит по степи, как ветер... Выскакивал Бухарбай из кибитки, брал лучшую лошадь и летел в погоню, а потом возвращался домой грустный-грустный.</z> <z><o></o>Не мило было Бухарбаю и богатство, не милы ласки красавицы-жены, ее молодой смех и песни. А тут еще новая беда: в аул пришел слепой байгуш с бандурой и запел песню про Ак-Бозат. В степи уже складывали ей песни.</z> <div id="pt1" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm><z><o></o><v><m></m>С ветром спорила Ак-Бозат,</v><c></c> <v><m></m>А крылья взяла у птицы...</v><c></c> <v><m></m>Белая красавица, ты летала,</v><c></c> <v><m></m>Как стрела, оперенная лебединым крылом.</v><c></c></z></pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt1"));</script> <z><o></o>— Слышишь, Мэчит? — стонал Бухарбай. — Это про нее поют; значит, она жива... О, я несчастный!.. И я не умел сберечь это сокровище...</z> <z><o></o>А слепой байгуш сидит и поет:</z> <div id="pt2" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm><z><o></o><v><m></m>Нет цены хорошей лошади,</v><c></c> <v><m></m>Она все для джигита:</v><c></c> <v><m></m>И дом, и богатство, и честь.</v><c></c> <v><m></m>Без лошади нет и джигита!</v><c></c></z></pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt2"));</script> <z><o></o>Пришел Бухарбай к старому Цацгаю и сказал:</z> <z><o></o>— Я ухожу, старик...</z> <z><o></o>— Куда?</z> <z><o></o>— Не знаю. Не могу больше терпеть...</z> <z><o></o>— А жена?</z> <z><o></o>— Жена подождет... Ничего мне не нужно.</z> <z><o></o>Отправился Бухарбай странствовать по степи, из аула в аул, от одного колодца к другому. Где завидит в табуне белую лошадь, так у него сердце и упадет. Подъедет, посмотрит, — нет, не Ак-Бозат. И опять дальше, точно кто его гонит.</z> <z><o></o>Когда вечером Бухарбай ложился спать, ему каждый раз слышался топот Ак-Бозат. Да, он слышал, как она делала широкий круг, а близко не подходила. О, это была она, Ак-Бозат... Бухарбай весь трепетал и молился аллаху. С каждым днем Ак-Бозат делала круги все меньше и меньше. Бухарбай перестал есть и похудел, как скелет.</z> <z><o></o>— Скоро уж... — говорил он самому себе.</z> <z><o></o>А в степи между тем разнеслась весть, что бродит сумасшедший джигит и все ищет какую-то белую лошадь. Матери начали пугать им своих детей, а большие побаивались ночной встречи. Его видали разом в нескольких местах.</z> <z><o></o>Собрались степные джигиты вместе и пробовали ловить Бухарбая; но он каждый раз уходил от них.</z> <z><o></o>Наконец, совсем обессилел Бухарбай и целых три дня лежит у степного колодца. У него не было сил подняться на лошадь. А как наступала ночь, опять являлась Ак-Бозат и начинала делать свои круги. Теперь она была уже совсем близко, и Бухарбай только не мог открыть глаз, чтобы посмотреть на лошадь. Однажды, — это была четвертая ночь у колодца, — он лежал, как мертвый. Вдруг топот уже совсем близко, тут... Бухарбай открывает глаза, а над ним стоит Ак-Бозат. Он хотел крикнуть, но только застонал...</z> <z> </z> <z><o></o>Степные джигиты нашли Бухарбая мертвым у колодца. Он прижимал окоченевшими руками к груди свою белую войлочную шляпу.</z>

4536

I Деревня Шалайка засела в страшной лесной глуши, на высоком берегу реки Чусовой. Колесная дорога кончалась в Шалайке, а дальше уже некуда было и ехать. Да никто и не приезжал в Шалайку, за исключением одного священника, жившего в Боровском заводе, до которого считали тридцать верст. Когда он приезжал, то постоянно удивлялся, что у всей деревни одна фамилия Шалаевы. Собственно, даже и фамилии не было, а только прозвище по деревне. — Как же я вас буду по книге записывать? — говорил священник. — Вот в нынешнем году три Ивана Шалаевых умерли и три Ивана Шалаевых родились, а в прошлом году было то же самое с Матренами, — две Матрены умерли, и две Матрены родились! Всех перепутаешь как раз. — Уж так с испокон веку, — объяснял староста, — все Шалаевы, и делу конец! Значит, прадед-то наш прозывался Шалаем, вот и вышли все Шалаевы, по прадеду, значит. От начальства тоже прижимки бывают... Как-то лет с пять назад возил я сдавать в солдаты наших парней, и, как на грех, подвернулись три Сидора и все Иванычи. Воинский начальник даже обиделся... — Надо бы все-таки фамилии придумывать, — советовал священник. — Оно для вас же удобнее. — А для чего нам, батюшка, фамилии? Живем в лесу с испокон веку и друг дружку знаем... А покойников на том свете господь-батюшка разберет и без нас, кто чего стоит. Издали Шалайка была очень красива, особенно если смотреть с реки, — избы стояли на самом солнцепеке, как крепкие зубы, и какие были избы: одна другой лучше, благо, лес был под рукой и обошел деревушку зеленой зубчатой стеной. Пашен было совсем мало, потому что шалаевцы промышляли главным образом лесом, да и в горах лета стоят холодные и земля плохо родила. Вот сено было нужно, и его косили по лесным еланям или по мысам на реке Чусовой и заливным побережьям. Всех дворов в Шалайке насчитывали двадцать семь, и все шалаевцы составляли одну громадную семью, связанную родственными отношениями. Изба Пимки стояла на самом юру, то есть почти на обрыве. Летом из окошек можно было видеть разлив реки Чусовой верст на пять, потому что она делала здесь довольно тихое плесо. Сейчас за рекой шел нескончаемый лес, и никто в Шалайке не знал, где он кончался, точно деревня стояла на краю света. Пимке шел уже десятый год, и он нигде не бывал и ничего не видал, кроме своей деревни. Нужно сказать, что шалаевцы ужасно любили свою деревню и даже гордились ею. Когда молодых парней сдавали в солдаты, они расставались с родным гнездом с такими слезами, каких, вероятно, не проливают рекруты из Москвы или Петербурга. Можно было подумать, что только и можно было жить на белом свете, как в Шалайке. Пимка помнил, как провожали в солдаты его старшего брата Ефима и других парней, и тоже ревел вместе со всеми. — Перестаньте вы, глупые! — уговаривал дядя Акинтич, отставной солдат. — О чем вы плачете? Не с волками будет жить, а с добрыми людьми; по крайней мере всего посмотрит, как другие живут, ну, и поучится на людях. В Шалайке-то всю бы жизнь в лесу прожил... Невелика радость!.. Солдату Акинтичу никто не верил. Хорошо было говорить, когда сам отслужил свою службу. Если бы уж было так сладко на чужой стороне, так зачем солдат вернулся опять к себе в Шалайку? Акинтич жил у отца Пимки, потому что своя семья как-то разошлась: старики примерли, сестры повыходили замуж, а с женатыми братьями солдат не ладил. Пимка ужасно любил солдата Акинтича, который так хорошо рассказывал и знал решительно все, рассказывал даже лучше баушки Акулины, которая знала только сказки да «про старину». Когда брат Ефим ушел в солдаты, Акинтич занял его место. Семья была хоть и большая, но настоящих работников оставалось всего двое: отец — Егор да второй брат — Андрей. Был еще дедушка Тит, только он уже не мог идти за работника, потому что жил больше в лесу и домой редко выходил. Бабы в счет не шли. Мать, Авдотья, управлялась по дому, а старшая сестра, Домна, была «не совсем» умом. С этой Домной вышел такой случай. Летом бабы пошли за малиной на старый Матюгин курень, и Домна с ними. Она была еще подростком и как-то отбилась от партии. Искали-искали ее бабы и не могли найти. Потом целых три дня искали по лесу всей деревней и тоже не нашли. Так и решили, что Домну задрал медведь. Разыскал ее уж на пятый день дедушка Тит. Забилась Домна на сосну, уцепилась и голосу не подает. Едва старик отцепил ее от дерева и привел домой еле живую. С тех пор Домна и стала «не совсем» умом. Все молчит, что ей ни говорят. Работать работала, когда мать заставляла, а так — все равно, что дитя малое. Деревенские ребятишки любили ее дразнить. Обступят гурьбой и кричат: — Домна, покажи, как лешак хохочет?.. Стоило ей сказать это, как Домна принималась дико хохотать, выкатывала глаза и делалась такой страшной. Все говорили, что она видела «лешака» и что он напугал ее своим хохотом. Кроме Домны, были еще ребятишки, но те — совсем малыши и ни в какой счет не шли. Вся Шалайка промышляла лесной работой, и семья Пимки — тоже. Еще дед Тит работал в курене, и отец Егор принял его работу. Другие рубили дрова, вывозили лес на Чусовую, где вязались плоты и сплавляли бревна на нижние пристани. Работа была нелегкая, но все привыкли к ней и ничего лучшего не желали. Да и чего же можно желать, когда человек сыт, одет и в тепле? Пимка тоже знал, что будет работать в курене, и часто говорил отцу: — Тятя, а когда ты возьмешь меня в курень? — Погоди, твое время еще впереди, Пимка... Успеешь и в курене наработаться, дай срок. И Пимка ждал. Ему казалось, что как только он уедет в курень, так сейчас же и сделается большим. До куреня считали верст тридцать, и проехать туда можно было только зимними дорогами. Дедушка Тит оставался там иногда и на лето. Пимку беспокоило немного только одно, — в лесу «блазнит», как поблазнило Домне. Того и гляди, что лешак глаза отведет и в лесу запутает. Впрочем, лешак и около самой Шалайки пошаливал, особенно за Чусовой. Баушка Акулина не раз слыхала, как он ухает по ночам, а одну бабу на покосе лешак совсем было задушил. Еще страшнее была лешачиха, которая жила прямо в воде, на Чусовой. Ее и большие мужики боялись; когда по ночам лешачиха шлепалась в воде, по всей реке гул шел. Лешачиха любила подкарауливать в жаркие летние дни маленьких ребятишек, когда они выходили купаться на Чусовой, и утаскивала их к себе в омут. Все знали, что она жила в омуте, всего с версту от Шалайки, где стояла высокая скала, а под ней в реке и дна не было. Дед Тит своими глазами видел лешачиху, только не любил об этом рассказывать: вся черная, обросла мокрой шерстью, а глаза, как у волка. Только один солдат Акинтич не боялся ни лешака, ни лешачихи и даже ездил по ночам ловить рыбу в омуте. — Пустые слова это старухи болтают, Пимка, — коротко объяснял он. — А ты, главное, ничего не бойся... ни-ни! И никогда тебе страшно не будет... Понимаешь ты это самое дело? — А ежели лешачиха за ногу сцапает? — спрашивал Пимка. — Не сцапает... А ежели что, — ты ее в морду. И лешак тоже пустое дело. Он ухнет, а ты еще пуще ухни. Он ребенком заплачет, а ты опять ухни... Хорошо ему баб пугать. Говорю: ничего не бойся, Пимка, и не будет страшно. Мы уже сказали, что в Шалайку никто не приезжал, да и ехать дальше было некуда. Из «чужестранных» людей изредка появлялись только куренные подрядчики да охотники, промышлявшие поздней осенью рябчиков и белку. Солдат Акинтич тоже «ясачил» в свободное время и водил дружбу со всеми охотниками. Они и останавливались в избе Егора. Пимка, лежа на полатях, любил послушать охотничьи рассказы, особенно когда заходила речь о проказах косолапого Мишки. Дедушка Тит убил не один десяток медведей, но не любил об этом говорить. Он бросил совсем охоту, когда последний медведь так помял ему ногу, что дедушка остался хромым на всю жизнь. Акинтич, выпивши, любил похвастать своей удалью и рассказывал охотникам небывалые вещи про свои подвиги, пока брат Егор не останавливал его: — Будет тебе врать, Акинтич... Как раз подавишься. Самое веселое время в Шалайке было весной, когда по Чусовой проходил сверху караван. Вешняя полая вода подымалась в реке сажени на две, и по ней быстро летели сотни барок. Вся деревня высыпала на берег посмотреть. Пимка тоже смотрел и думал о том, куда плывут барки и какие люди на них плывут. Акинтич один из всей деревни плавал на барке и рассказывал разные страсти о том, как неистово играет в камнях река, как бьются о скалы барки, как тонет народ. Акинтич знал решительно все на свете и называл какие-то мудреные места, куда сгоняют все барки. — Там, брат, народ богатый живет, — объяснял он Пимке. — И все покупают, что ни привези... И лес, и железо, и медь, и белку, и рябчика — только подавай! Дома там каменные, а по реке бегут пароходы. Широкие поляны в лесу. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) На Урале вместо «бабушка» говорят «баушка», вместо «девушка» — «деушка». (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) I Деревня Шалайка засела в страшной лесной глуши, на высоком берегу реки Чусовой. Колесная дорога кончалась в Шалайке, а дальше уже некуда было и ехать. Да никто и не приезжал в Шалайку, за исключением одного священника, жившего в Боровском заводе, до которого считали тридцать верст. Когда он приезжал, то постоянно удивлялся, что у всей деревни одна фамилия Шалаевы. Собственно, даже и фамилии не было, а только прозвище по деревне. — Как же я вас буду по книге записывать? — говорил священник. — Вот в нынешнем году три Ивана Шалаевых умерли и три Ивана Шалаевых родились, а в прошлом году было то же самое с Матренами, — две Матрены умерли, и две Матрены родились! Всех перепутаешь как раз. — Уж так с испокон веку, — объяснял староста, — все Шалаевы, и делу конец! Значит, прадед-то наш прозывался Шалаем, вот и вышли все Шалаевы, по прадеду, значит. От начальства тоже прижимки бывают... Как-то лет с пять назад возил я сдавать в солдаты наших парней, и, как на грех, подвернулись три Сидора и все Иванычи. Воинский начальник даже обиделся... — Надо бы все-таки фамилии придумывать, — советовал священник. — Оно для вас же удобнее. — А для чего нам, батюшка, фамилии? Живем в лесу с испокон веку и друг дружку знаем... А покойников на том свете господь-батюшка разберет и без нас, кто чего стоит. Издали Шалайка была очень красива, особенно если смотреть с реки, — избы стояли на самом солнцепеке, как крепкие зубы, и какие были избы: одна другой лучше, благо, лес был под рукой и обошел деревушку зеленой зубчатой стеной. Пашен было совсем мало, потому что шалаевцы промышляли главным образом лесом, да и в горах лета стоят холодные и земля плохо родила. Вот сено было нужно, и его косили по лесным еланям или по мысам на реке Чусовой и заливным побережьям. Всех дворов в Шалайке насчитывали двадцать семь, и все шалаевцы составляли одну громадную семью, связанную родственными отношениями. Изба Пимки стояла на самом юру, то есть почти на обрыве. Летом из окошек можно было видеть разлив реки Чусовой верст на пять, потому что она делала здесь довольно тихое плесо. Сейчас за рекой шел нескончаемый лес, и никто в Шалайке не знал, где он кончался, точно деревня стояла на краю света. Пимке шел уже десятый год, и он нигде не бывал и ничего не видал, кроме своей деревни. Нужно сказать, что шалаевцы ужасно любили свою деревню и даже гордились ею. Когда молодых парней сдавали в солдаты, они расставались с родным гнездом с такими слезами, каких, вероятно, не проливают рекруты из Москвы или Петербурга. Можно было подумать, что только и можно было жить на белом свете, как в Шалайке. Пимка помнил, как провожали в солдаты его старшего брата Ефима и других парней, и тоже ревел вместе со всеми. — Перестаньте вы, глупые! — уговаривал дядя Акинтич, отставной солдат. — О чем вы плачете? Не с волками будет жить, а с добрыми людьми; по крайней мере всего посмотрит, как другие живут, ну, и поучится на людях. В Шалайке-то всю бы жизнь в лесу прожил... Невелика радость!.. Солдату Акинтичу никто не верил. Хорошо было говорить, когда сам отслужил свою службу. Если бы уж было так сладко на чужой стороне, так зачем солдат вернулся опять к себе в Шалайку? Акинтич жил у отца Пимки, потому что своя семья как-то разошлась: старики примерли, сестры повыходили замуж, а с женатыми братьями солдат не ладил. Пимка ужасно любил солдата Акинтича, который так хорошо рассказывал и знал решительно все, рассказывал даже лучше баушки Акулины, которая знала только сказки да «про старину». Когда брат Ефим ушел в солдаты, Акинтич занял его место. Семья была хоть и большая, но настоящих работников оставалось всего двое: отец — Егор да второй брат — Андрей. Был еще дедушка Тит, только он уже не мог идти за работника, потому что жил больше в лесу и домой редко выходил. Бабы в счет не шли. Мать, Авдотья, управлялась по дому, а старшая сестра, Домна, была «не совсем» умом. С этой Домной вышел такой случай. Летом бабы пошли за малиной на старый Матюгин курень, и Домна с ними. Она была еще подростком и как-то отбилась от партии. Искали-искали ее бабы и не могли найти. Потом целых три дня искали по лесу всей деревней и тоже не нашли. Так и решили, что Домну задрал медведь. Разыскал ее уж на пятый день дедушка Тит. Забилась Домна на сосну, уцепилась и голосу не подает. Едва старик отцепил ее от дерева и привел домой еле живую. С тех пор Домна и стала «не совсем» умом. Все молчит, что ей ни говорят. Работать работала, когда мать заставляла, а так — все равно, что дитя малое. Деревенские ребятишки любили ее дразнить. Обступят гурьбой и кричат: — Домна, покажи, как лешак хохочет?.. Стоило ей сказать это, как Домна принималась дико хохотать, выкатывала глаза и делалась такой страшной. Все говорили, что она видела «лешака» и что он напугал ее своим хохотом. Кроме Домны, были еще ребятишки, но те — совсем малыши и ни в какой счет не шли. Вся Шалайка промышляла лесной работой, и семья Пимки — тоже. Еще дед Тит работал в курене, и отец Егор принял его работу. Другие рубили дрова, вывозили лес на Чусовую, где вязались плоты и сплавляли бревна на нижние пристани. Работа была нелегкая, но все привыкли к ней и ничего лучшего не желали. Да и чего же можно желать, когда человек сыт, одет и в тепле? Пимка тоже знал, что будет работать в курене, и часто говорил отцу: — Тятя, а когда ты возьмешь меня в курень? — Погоди, твое время еще впереди, Пимка... Успеешь и в курене наработаться, дай срок. И Пимка ждал. Ему казалось, что как только он уедет в курень, так сейчас же и сделается большим. До куреня считали верст тридцать, и проехать туда можно было только зимними дорогами. Дедушка Тит оставался там иногда и на лето. Пимку беспокоило немного только одно, — в лесу «блазнит», как поблазнило Домне. Того и гляди, что лешак глаза отведет и в лесу запутает. Впрочем, лешак и около самой Шалайки пошаливал, особенно за Чусовой. Баушка Акулина не раз слыхала, как он ухает по ночам, а одну бабу на покосе лешак совсем было задушил. Еще страшнее была лешачиха, которая жила прямо в воде, на Чусовой. Ее и большие мужики боялись; когда по ночам лешачиха шлепалась в воде, по всей реке гул шел. Лешачиха любила подкарауливать в жаркие летние дни маленьких ребятишек, когда они выходили купаться на Чусовой, и утаскивала их к себе в омут. Все знали, что она жила в омуте, всего с версту от Шалайки, где стояла высокая скала, а под ней в реке и дна не было. Дед Тит своими глазами видел лешачиху, только не любил об этом рассказывать: вся черная, обросла мокрой шерстью, а глаза, как у волка. Только один солдат Акинтич не боялся ни лешака, ни лешачихи и даже ездил по ночам ловить рыбу в омуте. — Пустые слова это старухи болтают, Пимка, — коротко объяснял он. — А ты, главное, ничего не бойся... ни-ни! И никогда тебе страшно не будет... Понимаешь ты это самое дело? — А ежели лешачиха за ногу сцапает? — спрашивал Пимка. — Не сцапает... А ежели что, — ты ее в морду. И лешак тоже пустое дело. Он ухнет, а ты еще пуще ухни. Он ребенком заплачет, а ты опять ухни... Хорошо ему баб пугать. Говорю: ничего не бойся, Пимка, и не будет страшно. Мы уже сказали, что в Шалайку никто не приезжал, да и ехать дальше было некуда. Из «чужестранных» людей изредка появлялись только куренные подрядчики да охотники, промышлявшие поздней осенью рябчиков и белку. Солдат Акинтич тоже «ясачил» в свободное время и водил дружбу со всеми охотниками. Они и останавливались в избе Егора. Пимка, лежа на полатях, любил послушать охотничьи рассказы, особенно когда заходила речь о проказах косолапого Мишки. Дедушка Тит убил не один десяток медведей, но не любил об этом говорить. Он бросил совсем охоту, когда последний медведь так помял ему ногу, что дедушка остался хромым на всю жизнь. Акинтич, выпивши, любил похвастать своей удалью и рассказывал охотникам небывалые вещи про свои подвиги, пока брат Егор не останавливал его: — Будет тебе врать, Акинтич... Как раз подавишься. Самое веселое время в Шалайке было весной, когда по Чусовой проходил сверху караван. Вешняя полая вода подымалась в реке сажени на две, и по ней быстро летели сотни барок. Вся деревня высыпала на берег посмотреть. Пимка тоже смотрел и думал о том, куда плывут барки и какие люди на них плывут. Акинтич один из всей деревни плавал на барке и рассказывал разные страсти о том, как неистово играет в камнях река, как бьются о скалы барки, как тонет народ. Акинтич знал решительно все на свете и называл какие-то мудреные места, куда сгоняют все барки. — Там, брат, народ богатый живет, — объяснял он Пимке. — И все покупают, что ни привези... И лес, и железо, и медь, и белку, и рябчика — только подавай! Дома там каменные, а по реке бегут пароходы. Широкие поляны в лесу. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) На Урале вместо «бабушка» говорят «баушка», вместо «девушка» — «деушка». (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) II Пимке шел одиннадцатый год, когда отец сказал: — Ну, Пимка, собирайся в курень... Пора, брат, и тебе мужиком быть. Это было в начале зимы, когда встала зимняя дорога. Пимка был и рад и вместе побаивался. В курене, конечно, лешачихи не было, а зато были медведи. Он никому не сказал про свой страх, потому что настоящие мужики ничего не боятся. Мать еще с лета заготовила будущему мужику всю необходимую одежду: коротенький полушубок из домашней овчины, собачьего меха «ягу» , «пимы» , собачьи «шубенки» , такой же треух-шапку — все, как следует настоящему мужику. По зимам стояли страшные морозы, когда птица замерзала на лету, недели по две, и спасал только теплый собачий мех. Особенно доставалось углевозам, которые возили уголь с куреня в Боровской завод. Редкий не отмораживал себе щек и носа. Мать почему-то жалела Пимку и на проводинах всплакнула. — Ты, смотри, Пимка, не застудись... В балагане будешь жить, а там вот какая стужа. — Ничего, мамка, — весело отвечал Пимка. — Я с Акинтичем буду жить, а он все знает... Мы еще медведя с ним залобуем . — Ладно... Вот уши себе не отморозь. — Мы его в кашевары поставим, — объяснял отец. — Чего ему дома-то зря болтаться, а там дело будет делать. Тоже кошку не заставишь кашу варить... Так, Пимка? Дед тебе обрадуется... Старый да малый, — и будете жить в балагане. — Я, тятя, ничего не боюсь. — А чего бояться? С людьми будешь жить. Пимке ужасно понравилась дорога в курень, которая шла все время лесом. Снег только что выпал, и болота еще не успели замерзнуть по-настоящему. Ехали в большом угольном коробе, сплетенном дедушкой Титом из черемуховых прутьев. Старик целое лето оставался в курене, гнул березовые полозья для саней, дуги и плел коробья. Он все умел делать, что было нужно для куренной работы и для домашности. Мужикам — топорище, бабам — корыта и вальки, — все нужное. Лес только еще был запушен первым снегом. Дремучие ельники стояли стена стеной, точно войско. На месте старых куреней росли осинники и березняки. Зимой они имели такой голый вид. Отец правил лошадью и время от времени говорил Пимке: — Смотри, вон заячий след... Видишь, какие петли наделал по снежку. Ах, прокурат!.. Такие узоры поведет, что и не распутаешь. А вон лиса прошла... Эта, как барыня, идет и след хвостом заметает. В одном месте Егор остановил лошадь, долго рассматривал след и объяснял: — Волчья стая прошла... Они, брат, как солдаты, шаг в шаг ступают. Прошла стая, а след точно от одного... Наш лесной волк не страшен, потому как везде ему по лесу пища: зайца поймает, рябчиком закусит, а то и целого глухаря раздобудет. Смышлястый зверь... В другом месте Егор показал Пимке большой след. На молодом снегу отпечатались точно коровьи копыта. — Это зверь сохатый прошел... Вон как отмахивал. В самый бы раз нашему солдату его залобовать... Весь бы курень был сыт, а кожу продал бы в заводе. Надо будет ему сказать... Пусть по следу его ищет. В курень приехали уже ночью. Было совсем темно, и Пимка задремал, свернувшись калачиком на дне короба. Место куреня можно было заметить издали по зареву, которое поднималось над горевшими «кучонками», то есть кучами из длинных дров-долготья, обложенными сверху дерном. Немного в стороне стояли четыре балагана. Егор подъехал к тому, в котором жил дедушка Тит. Еще издали гостей встретила лаем пестрая собака Лыско, которая очень сконфузилась, когда узнала свою лошадь. На лай изо всех балаганов показались мужики. — Это ты, Егор? — Верно, я... Вот я вам какого зверя привез. Пимка, вылезай!.. Выскочил из балагана Акинтич и вытащил Пимку, который никак не мог проснуться. Когда Акинтич его встряхнул, Пимке показалось очень холодно. В балагане сидел дедушка Тит и наблюдал за кипевшим на очаге из камней железным котелком, в котором варилась просяная каша на ужин. Увидав внука, старик обрадовался. — Ну, ну, садись, гость будешь, — говорил он. — Что, озяб?.. Погоди, вот поешь каши и согреешься. Балаган представлял собой большую низкую избу без окон и без трубы. Заднюю половину занимали сплошные полати на старых еловых пнях. Налево от низенькой двери, в углу, был устроен из больших камней очаг. Вместо трубы в крыше чернела дыра, и дым расстилался по всему балагану, так что стоять было невозможно, и Пимка сейчас же закашлялся, наглотавшись дыму. Потолок и стены были покрыты сажей. — Что, не понравилось наше угощение? — шутил Акинтич. — А ты пока садись на пол, Пимка, вот к дедушке... Старый Тит ужасно был рад внучку и посадил его рядом с собой на обрубок бревна. Старику было под восемьдесят, и его седая борода превратилась в желтую, но он еще держался крепко, а в работе, пожалуй, не уступал и молодым мужикам. Только, к несчастью, у дедушки Тита начинала болеть спина и «тосковали» застуженные ноги. — Вот тебе, дедушка, и помощник, — галдели набравшиеся в балаган мужики. — Он, брат, этот самый Пимка, ежели до каши, так первый работник... Все дроворубы и углежоги благодаря жизни в курных балаганах походили на трубочистов. Все равно, мойся — не мойся, а от дыма и сажи не убережешься. Теперь все были рады новому человеку и шутили над малышом, кто как мог придумать. Пимка был совершенно счастлив. Мужики были все свои, шалайские, и он всех знал в лицо. Отец Пимки привез из деревни всякой всячины и теперь делил — кому хлеба, кому шубу, кому новый топор, кому приварок ко щам, кому новую рубаху. Пимка наелся горячей каши с таким удовольствием, как никогда не едал, и тут же заснул, сидя на обрубке около деда. — Ну, надо малыша на перину укладывать, — шутил Акинтич, устраивая на нарах для Пимки постель из сена. — Вот мы тут зеленого пуху настелем, — спи только. Сонного Пимку Акинтич перенес на руках, уложил на нарах и прикрыл своей ягой. — Ишь ты, как малыша сон-то забрал! — удивлялись мужики. — Это он намерзся дорогой-то, да прямо в тепло и попал, ну и разомлел... Один по одному мужики разошлись из балагана деда Тита. Утром всем надо было рано вставать. Утром на другой день Пимка проснулся рано, проснулся от страшного холода. В балагане было тепло, пока горел огонь на очаге; а только огонь гас, — все тепло уходило частью кверху в дымовую дыру, частью — в плохо сколоченную дверь. Плохо было то, что приходилось выжидать, пока огонь прогорит дотла и выйдет дым; потом уже дедушка Тит поднимался на крышу и прикрывал дымовую дыру еловой корой, а сверху заваливал хвоей. В балагане было или страшно жарко, или страшно холодно. Работа на курене уже кипела, когда Пимка вышел из балагана. Дедушка Тит у самого балагана налаживал новые дровни. Где-то в лесу трещали топоры, рубившие застывшее дерево, а на свежей поруби сильно дымили до десятка кучонков. Это были кучи больше сажени в высоту и шириной сажен до трех. Внутри уложены были дрова стоймя и горели медленным огнем, вернее — не горели, а медленно тлели. Весь секрет состоял в том, чтобы дерево не истлело совсем, а получился крепкий уголь. Такой кучонок горел недели две, пока не превращались в уголь все дрова. У каждого кучонка был свой «жигаль», который должен был следить за всем. Вся работа пропадала, если огонь где-нибудь пробивался сквозь дерн, и тогда весь уголь сгорал. «Жигали» не отходили от своих кучонков ни днем, ни ночью. Эта была самая трудная и ответственная работа. Дроворуб ничем не рисковал, и углевоз тоже, а «жигаль» отвечал за все. В «жигали» поступали самые опытные рабочие. Издали эти кучонки походили на громадные муравейники, с той разницей, что последние не дымятся, а от кучонков валил день и ночь густой дым. Выгоревший кучонок должен был еще долго отдыхать, пока окончательно не остынет весь уголь. Дедушка Тит «ходил в жигалях» лет сорок, а теперь его заменил сын Егор. Куренные мужики на этом основании сразу прозвали Пимку «жигаленком». В первый же день Пимка освоился со всеми порядками куренной жизни. Вставали до свету, закусывали, чем бог послал, а потом шли на работу до обеда. После обеда немного отдыхали и потом работали, пока было светло. Работа была тяжелая у всех, и ее выносили только привычные люди. Дроворубы возвращались в балаган, как пьяные, — до того они выматывали себе руки и спину. Углевозы маялись дорогой, особенно в морозы, когда холодом жгло лицо. А всего хуже было жить в курных, всегда темных балаганах, да и еда была самая плохая: черный хлеб да что-нибудь горячее на придачу, большею частью — каша. Где же мужикам стряпню разводить! — Уж и жизнь только, — ворчал солдат Акинтич, отвыкший за время своей солдатчины от тяжелой куренной работы. — Брошу все и уйду куда глаза глядят. Главная причина, что нет бани... Весь точно из трубы сейчас вылез!.. Все куренные мечтали о бане и завидовали каждому, кто отправлялся в деревню, — поехал, значит, и в бане побывает. Ездили по очереди, а в целую зиму другому придется побывать всего два раза. Пимка прожил всего несколько дней в курене, и его страшно потянуло домой. Очень уж тяжело было жить в лесу, и мальчик совершенно был согласен с дядей Акинтичем, что надо отсюда уходить куда глаза глядят. Пимка даже всплакнул потихоньку ото всех. Шуба шерстью наружу. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) Валенки. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) Рукавицы. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) Залобовать — убить. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.) III Самое тяжелое время были праздники. Конечно, можно было съездить в Шалайку «на обыденку», но все жалели маять напрасно лошадей. Взад и вперед нужно было сделать верст шестьдесят, да еще плохой лесной дорогой. В праздник работать грешно, и все убивали время как-нибудь. Сидеть днем по темным балаганам было тошно, и все собирались «на улице». Разведут громадный костер, рассядутся кругом и балагурят. Первым человеком на этих беседах, конечно, был Акинтич, которого солдатом гоняли до Москвы. Все остальные дальше Боровского завода не бывали. Акинтич и сам любил рассказать разную побывальщинку. — Ты только, пожалуйста, не ври, солдат, — упрашивали куренные мужики. — Чего мне врать-то? Вы ничего не видали, вот вам и кажется, что все удивительно... Возьмите теперь хоть пароход — во какая махинища! Народу на нем едет человек с тыщу, а он еще за собой не одну барку волокет. Всю Шалайку свезет зараз... А то теперь чугунка. Ну, эта еще помудренее: как свистнет — и полетела. Тоже волокет народу видимо-невидимо и кладь всякую. Сидишь себе, как в избе, и в окошечко поглядываешь, тоже как в избе. Не успел оглянуться, а она уж опять свистнула, — значит, приехали. Теперь вот ежели бы до Боровского завода наладить чугунку, — в один бы час с куреня махнули туда, а теперь вы с углем ползете все шесть часов, да сколько дорогой намаетесь. — Ах, солдат, врешь!.. — Ну, как же я с вами разговаривать буду, ежели вы ничего не понимаете? И Пимке тоже казалось, что солдат врет, особенно когда рассказывает, как живут в разных городах. Пимке казалось, что все люди должны рубить дрова и делать уголь, а тут вдруг каменные дома, каменные церкви, пароходы, чугунки и прочие чудеса. Куренные мужики иногда для шутки начинали высмеивать солдата: — Может, ты, солдат, и по небу летал? Чего тебе стоит соврать-то? Акинтич свирепел и начинал ругаться. Он ужасно смешно сердился, и все хохотали. — Уйду я от вас, вот и конец тому делу! Надоело мне с вами в темноте жить... Уйду в город и поступлю дворником к купцу. Работа самая легкая: подмел двор, принес дров, почистил лошадь — вот и все. В баню хоть каждый день ходи... Одежа на тебе вся чистая, а еда до отвалу. Щи подадут — жиру не продуешь; кашу подадут — ложка стоит, точно гвоздь в стену заколотил. А главное дело — чай... Уж так я, братцы, этот самый чай люблю, и не выговоришь. — Да он с чем варится, чай-то? — Трава такая... китайская... — Может, крупы там или говядины прибавляют? — Ах ты, боже мой!.. И что я только буду с вами делать? Ну, как есть ничего не понимает народ... Одним словом., с сахаром чай пьют! Поняли теперь? Да нет, куда вам... Тоже вот, взять лампу, — вы и не видывали, а вещь первая. В Шалайке-то с лучиной сидим, а добрые люди с лампой. Значит, ну, по-вашему, плошка такая стеклянная, в ей масло такое налито, керазим называется, ну, фитилек спущен, по-вашему — светильня; ну, сейчас спичкой, — и огонь! А главная причина, можно свет-то прибавлять и убавлять, не то что в свече сальной... Поняли теперь? — Грешно это все... — говорил дедушка Тит. — Напьюсь это я твоего чаю, наемся штей да каши, поеду на чугунке али на пароходе, а кто же работать-то будет? Я побегу от черной работы, ты побежишь, за нами ударится Пимка и вся Шалайка, ну, а кто уголья жечь будет? — И угольев ваших никому не нужно, дедушка, — говорил солдат. — Есть каменный уголь. Из земли прямо добывают. — Кто его для тебя наклал в землю-то? Ах, солдат, солдат. Тоже и придумает. Дедушка Тит недолюбливал Акинтича за легкомыслие, а главным образом за то, что избаловался он на службе и очень уж любил про легкую жизнь рассказывать. Совсем отбился человек от настоящей мужицкой работы. Старик часто ссорился с Акинтичем из-за его солдатской трубочки и который раз выгонял его из балагана. В Шалайке никто не курил табаку. Куренные мужики пользовались этим и наговаривали деду на солдата. — Дедушка, солдат сказывает, што в городу все трубки курят, да еще и нос табаком набьют. — Тьфу!.. Врет он все... — не верил дед. — Грешно и слушать-то. Работать не хотят, вот главная причина, а того не знают, что бог-то труды любит. Какой же я есть человек, ежели не стану работать? Всякая тварь работает по-своему, потому и гнездо надо устроить и своих детенышей прокормить. — И в городах трудятся по-своему, дедушка, — объяснял солдат. — Только там работа чище вашей... Не меньше нас работают, а может, и побольше. Не всем уголья жечь, а надо и всякое ремесло производить. Кто ситца, кто сукна, кто сапоги, кто замок мастерит. — И все это пустое! — сказал дед. — Раньше без ситцев жили, а сукна бабы дома ткали. Все это пустое. Главный же мастер все-таки мужичок, который хлебушко сеет. Вот без хлеба не проживешь, а остальное все пустое. Баловство... Пимка постоянно думал о том, как живут другие люди на белом свете. Хоть бы одним глазком посмотреть... Может быть, солдат-то и не врет. Вон он рассказывает, что есть места, где и зимы не бывает, и что своими глазами видел самого большого зверя — слона, который ростом с хорошую баню будет. Это детское любопытство разрешилось небывалым случаем. Раз весь курень спал мертвым сном. Стоял страшный мороз, и даже собаки забились в балаганы. Вдруг среди ночи Лыско сердито заворчал. У него было свое ворчание на зверя и свое — на человека; теперь он ворчал на человека. Скоро послышались громкие голоса: это была партия железнодорожных инженеров, делавшая изыскание нового пути для новой линии железной дороги. Всех было человек десять: два инженера, их помощники, просто мужики и вожак. Последний сбился с дороги и вывел партию вместо Шалайки на курень. Солдат Акинтич выскочил горошком и пригласил на́большого в свой балаган. — Ваше высокоблагородие, милости просим. В лучшем виде все оборудуем для вас. Сейчас огонек разведем, в котелке воды согреем. Вы уж извините нас, ваше высокоблагородие. Пимка в первый раз еще видел чужестранных людей и рассматривал их с удивлением маленького дикаря, точно все они пришли чуть ли не с того света. Потом его поразила та угодливость, с какой Акинтич ухаживал за гостями и на каждом шагу извинялся. Набольший барин все-таки сердился, сердился на все: и на то, что все в балагане было покрыто сажей, и на дымившийся очаг, и на заблудившегося вожака, и даже на трещавший в лесу мороз. — Действительно, ваше высокоблагородие, оно того, значит, дым, — наговаривал Акинтич, — и опять, того, страшенный мороз... Вы уж извините, потому как живем в лесу и ничего не знаем, ваше высокоблагородие. — Ты из солдат? — спрашивал набольший. — Точно так-с, ваше высокоблагородие... В Москве бывал. Да... А здесь, уж извините, одним словом, лес и никакого понятия. Пимка увидел, как и чай пьют господа, и как закусывают по-своему, и как папиросы курят. Он даже попробовал сам чаю, то есть съел несколько листочков, и убедился, что солдат все врал. Ничего сладкого, а так, трава как трава, только черная. Рано утром партия отправилась дальше. Теперь ее уже повел Акинтич, не знавший, чем угодить господам. — Ишь, точно змей извивается... — ворчал дедушка Тит, качая головой. — Ах, солдат, солдат, всех он нас продаст! А набольший все утро ворчал: и в балагане холодно, и вода в котелке чем-то воняет, и собаки ночью лаяли, — всем недоволен. Пимка стоял с разинутым ртом и все боялся, как бы набольший не треснул его чем. Однако все прошло благополучно. Когда гости уехали, на курене вдруг точно пусто сделалось. Тихо-тихо так. Все куренные сбились в одну кучу и долго переговаривались относительно уехавших. — Ах, все это солдат наворожил, — говорил отец Пимки, почесывая в затылке. — Чугунка, чугунка, а она сама и приехала к нам. Мужики долго соображали, хорошо это будет или худо, когда через их лес наладят чугунку. — И для чего она нам, эта чугунка? — ворчал дедушка Тит. — Так, баловство одно, а может, и грешно... Ох, помирать, видно, пора! — Подведет нас всех солдат! Не надо его было пущать с набольшим-то, а то мастер наш солдат зубы заговаривать... Ровно через три года немного пониже Шалайки через Чусовую железным кружевом перекинулся железнодорожный мост, а солдат Акинтич определился к нему сторожем. У него теперь были и своя будка, и самовар, и новая трубка. Акинтич был счастлив. Вся Шалайка сбежалась смотреть, когда ждали первого поезда новой чугунки. Приплелся и старый дед Тит. Старик больше не ездил в курень, потому что прихварывал. Он долго смотрел на Акинтича, который расхаживал около своей будки с зеленым флагом в руках и, наконец, сказал: — Самое это тебе настоящее место, Акинтич. Работы никакой, а жалованье будешь огребать. Пимка весь замер, когда вдали послышался гул первого поезда. Скоро из-за горы он выполз железной змеей, и раздался первый свисток, навсегда нарушивший покой этой лесной глуши. Акинтич по-солдатски вытянулся в струнку и, поднимая свой флаг, крикнул первому поезду: — Здрравия желаем!!!

Д. Н. Мамин-Сибиряк

В глуши

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4536/index.html">В глуши</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>В глуши</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Деревня Шалайка засела в страшной лесной глуши, на высоком берегу реки Чусовой. Колесная дорога кончалась в Шалайке, а дальше уже некуда было и ехать. Да никто и не приезжал в Шалайку, за исключением одного священника, жившего в Боровском заводе, до которого считали тридцать верст. Когда он приезжал, то постоянно удивлялся, что у всей деревни одна фамилия Шалаевы. Собственно, даже и фамилии не было, а только прозвище по деревне.</z> <z><o></o>— Как же я вас буду по книге записывать? — говорил священник. — Вот в нынешнем году три Ивана Шалаевых умерли и три Ивана Шалаевых родились, а в прошлом году было то же самое с Матренами, — две Матрены умерли, и две Матрены родились! Всех перепутаешь как раз.</z> <z><o></o>— Уж так с испокон веку, — объяснял староста, — все Шалаевы, и делу конец! Значит, прадед-то наш прозывался Шалаем, вот и вышли все Шалаевы, по прадеду, значит. От начальства тоже прижимки бывают... Как-то лет с пять назад возил я сдавать в солдаты наших парней, и, как на грех, подвернулись три Сидора и все Иванычи. Воинский начальник даже обиделся...</z> <z><o></o>— Надо бы все-таки фамилии придумывать, — советовал священник. — Оно для вас же удобнее.</z> <z><o></o>— А для чего нам, батюшка, фамилии? Живем в лесу с испокон веку и друг дружку знаем... А покойников на том свете господь-батюшка разберет и без нас, кто чего стоит.</z> <z><o></o>Издали Шалайка была очень красива, особенно если смотреть с реки, — избы стояли на самом солнцепеке, как крепкие зубы, и какие были избы: одна другой лучше, благо, лес был под рукой и обошел деревушку зеленой зубчатой стеной. Пашен было совсем мало, потому что шалаевцы промышляли главным образом лесом, да и в горах лета стоят холодные и земля плохо родила. Вот сено было нужно, и его косили по лесным еланям<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn> или по мысам на реке Чусовой и заливным побережьям. Всех дворов в Шалайке насчитывали двадцать семь, и все шалаевцы составляли одну громадную семью, связанную родственными отношениями.</z> <z><o></o>Изба Пимки стояла на самом юру, то есть почти на обрыве. Летом из окошек можно было видеть разлив реки Чусовой верст на пять, потому что она делала здесь довольно тихое плесо. Сейчас за рекой шел нескончаемый лес, и никто в Шалайке не знал, где он кончался, точно деревня стояла на краю света. Пимке шел уже десятый год, и он нигде не бывал и ничего не видал, кроме своей деревни. Нужно сказать, что шалаевцы ужасно любили свою деревню и даже гордились ею. Когда молодых парней сдавали в солдаты, они расставались с родным гнездом с такими слезами, каких, вероятно, не проливают рекруты из Москвы или Петербурга. Можно было подумать, что только и можно было жить на белом свете, как в Шалайке. Пимка помнил, как провожали в солдаты его старшего брата Ефима и других парней, и тоже ревел вместе со всеми.</z> <z><o></o>— Перестаньте вы, глупые! — уговаривал дядя Акинтич, отставной солдат. — О чем вы плачете? Не с волками будет жить, а с добрыми людьми; по крайней мере всего посмотрит, как другие живут, ну, и поучится на людях. В Шалайке-то всю бы жизнь в лесу прожил... Невелика радость!..</z> <z><o></o>Солдату Акинтичу никто не верил. Хорошо было говорить, когда сам отслужил свою службу. Если бы уж было так сладко на чужой стороне, так зачем солдат вернулся опять к себе в Шалайку? Акинтич жил у отца Пимки, потому что своя семья как-то разошлась: старики примерли, сестры повыходили замуж, а с женатыми братьями солдат не ладил. Пимка ужасно любил солдата Акинтича, который так хорошо рассказывал и знал решительно все, рассказывал даже лучше баушки<fn>^{<a href="#fn2" name="fns2">2</a>}</fn> Акулины, которая знала только сказки да «про старину». Когда брат Ефим ушел в солдаты, Акинтич занял его место. Семья была хоть и большая, но настоящих работников оставалось всего двое: отец — Егор да второй брат — Андрей. Был еще дедушка Тит, только он уже не мог идти за работника, потому что жил больше в лесу и домой редко выходил. Бабы в счет не шли. Мать, Авдотья, управлялась по дому, а старшая сестра, Домна, была «не совсем» умом. С этой Домной вышел такой случай. Летом бабы пошли за малиной на старый Матюгин курень, и Домна с ними. Она была еще подростком и как-то отбилась от партии. Искали-искали ее бабы и не могли найти. Потом целых три дня искали по лесу всей деревней и тоже не нашли. Так и решили, что Домну задрал медведь. Разыскал ее уж на пятый день дедушка Тит. Забилась Домна на сосну, уцепилась и голосу не подает. Едва старик отцепил ее от дерева и привел домой еле живую. С тех пор Домна и стала «не совсем» умом. Все молчит, что ей ни говорят. Работать работала, когда мать заставляла, а так — все равно, что дитя малое. Деревенские ребятишки любили ее дразнить. Обступят гурьбой и кричат:</z> <z><o></o>— Домна, покажи, как лешак хохочет?..</z> <z><o></o>Стоило ей сказать это, как Домна принималась дико хохотать, выкатывала глаза и делалась такой страшной. Все говорили, что она видела «лешака» и что он напугал ее своим хохотом. Кроме Домны, были еще ребятишки, но те — совсем малыши и ни в какой счет не шли.</z> <z><o></o>Вся Шалайка промышляла лесной работой, и семья Пимки — тоже. Еще дед Тит работал в курене, и отец Егор принял его работу. Другие рубили дрова, вывозили лес на Чусовую, где вязались плоты и сплавляли бревна на нижние пристани. Работа была нелегкая, но все привыкли к ней и ничего лучшего не желали. Да и чего же можно желать, когда человек сыт, одет и в тепле? Пимка тоже знал, что будет работать в курене, и часто говорил отцу:</z> <z><o></o>— Тятя, а когда ты возьмешь меня в курень?</z> <z><o></o>— Погоди, твое время еще впереди, Пимка... Успеешь и в курене наработаться, дай срок.</z> <z><o></o>И Пимка ждал. Ему казалось, что как только он уедет в курень, так сейчас же и сделается большим. До куреня считали верст тридцать, и проехать туда можно было только зимними дорогами. Дедушка Тит оставался там иногда и на лето. Пимку беспокоило немного только одно, — в лесу «блазнит», как поблазнило Домне. Того и гляди, что лешак глаза отведет и в лесу запутает. Впрочем, лешак и около самой Шалайки пошаливал, особенно за Чусовой. Баушка Акулина не раз слыхала, как он ухает по ночам, а одну бабу на покосе лешак совсем было задушил. Еще страшнее была лешачиха, которая жила прямо в воде, на Чусовой. Ее и большие мужики боялись; когда по ночам лешачиха шлепалась в воде, по всей реке гул шел. Лешачиха любила подкарауливать в жаркие летние дни маленьких ребятишек, когда они выходили купаться на Чусовой, и утаскивала их к себе в омут. Все знали, что она жила в омуте, всего с версту от Шалайки, где стояла высокая скала, а под ней в реке и дна не было. Дед Тит своими глазами видел лешачиху, только не любил об этом рассказывать: вся черная, обросла мокрой шерстью, а глаза, как у волка. Только один солдат Акинтич не боялся ни лешака, ни лешачихи и даже ездил по ночам ловить рыбу в омуте.</z> <z><o></o>— Пустые слова это старухи болтают, Пимка, — коротко объяснял он. — А ты, главное, ничего не бойся... ни-ни! И никогда тебе страшно не будет... Понимаешь ты это самое дело?</z> <z><o></o>— А ежели лешачиха за ногу сцапает? — спрашивал Пимка.</z> <z><o></o>— Не сцапает... А ежели что, — ты ее в морду. И лешак тоже пустое дело. Он ухнет, а ты еще пуще ухни. Он ребенком заплачет, а ты опять ухни... Хорошо ему баб пугать. Говорю: ничего не бойся, Пимка, и не будет страшно.</z> <z><o></o>Мы уже сказали, что в Шалайку никто не приезжал, да и ехать дальше было некуда. Из «чужестранных» людей изредка появлялись только куренные подрядчики да охотники, промышлявшие поздней осенью рябчиков и белку. Солдат Акинтич тоже «ясачил» в свободное время и водил дружбу со всеми охотниками. Они и останавливались в избе Егора. Пимка, лежа на полатях, любил послушать охотничьи рассказы, особенно когда заходила речь о проказах косолапого Мишки. Дедушка Тит убил не один десяток медведей, но не любил об этом говорить. Он бросил совсем охоту, когда последний медведь так помял ему ногу, что дедушка остался хромым на всю жизнь. Акинтич, выпивши, любил похвастать своей удалью и рассказывал охотникам небывалые вещи про свои подвиги, пока брат Егор не останавливал его:</z> <z><o></o>— Будет тебе врать, Акинтич... Как раз подавишься.</z> <z><o></o>Самое веселое время в Шалайке было весной, когда по Чусовой проходил сверху караван. Вешняя полая вода подымалась в реке сажени на две, и по ней быстро летели сотни барок. Вся деревня высыпала на берег посмотреть. Пимка тоже смотрел и думал о том, куда плывут барки и какие люди на них плывут. Акинтич один из всей деревни плавал на барке и рассказывал разные страсти о том, как неистово играет в камнях река, как бьются о скалы барки, как тонет народ. Акинтич знал решительно все на свете и называл какие-то мудреные места, куда сгоняют все барки.</z> <z><o></o>— Там, брат, народ богатый живет, — объяснял он Пимке. — И все покупают, что ни привези... И лес, и железо, и медь, и белку, и рябчика — только подавай! Дома там каменные, а по реке бегут пароходы.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Широкие поляны в лесу. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns2" name="fn2">2</a></fnn></fnb> <z><o></o>На Урале вместо «бабушка» говорят «баушка», вместо «девушка» — «деушка». <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4536/index.html">В глуши</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>В глуши</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Деревня Шалайка засела в страшной лесной глуши, на высоком берегу реки Чусовой. Колесная дорога кончалась в Шалайке, а дальше уже некуда было и ехать. Да никто и не приезжал в Шалайку, за исключением одного священника, жившего в Боровском заводе, до которого считали тридцать верст. Когда он приезжал, то постоянно удивлялся, что у всей деревни одна фамилия Шалаевы. Собственно, даже и фамилии не было, а только прозвище по деревне.</z> <z><o></o>— Как же я вас буду по книге записывать? — говорил священник. — Вот в нынешнем году три Ивана Шалаевых умерли и три Ивана Шалаевых родились, а в прошлом году было то же самое с Матренами, — две Матрены умерли, и две Матрены родились! Всех перепутаешь как раз.</z> <z><o></o>— Уж так с испокон веку, — объяснял староста, — все Шалаевы, и делу конец! Значит, прадед-то наш прозывался Шалаем, вот и вышли все Шалаевы, по прадеду, значит. От начальства тоже прижимки бывают... Как-то лет с пять назад возил я сдавать в солдаты наших парней, и, как на грех, подвернулись три Сидора и все Иванычи. Воинский начальник даже обиделся...</z> <z><o></o>— Надо бы все-таки фамилии придумывать, — советовал священник. — Оно для вас же удобнее.</z> <z><o></o>— А для чего нам, батюшка, фамилии? Живем в лесу с испокон веку и друг дружку знаем... А покойников на том свете господь-батюшка разберет и без нас, кто чего стоит.</z> <z><o></o>Издали Шалайка была очень красива, особенно если смотреть с реки, — избы стояли на самом солнцепеке, как крепкие зубы, и какие были избы: одна другой лучше, благо, лес был под рукой и обошел деревушку зеленой зубчатой стеной. Пашен было совсем мало, потому что шалаевцы промышляли главным образом лесом, да и в горах лета стоят холодные и земля плохо родила. Вот сено было нужно, и его косили по лесным еланям<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn> или по мысам на реке Чусовой и заливным побережьям. Всех дворов в Шалайке насчитывали двадцать семь, и все шалаевцы составляли одну громадную семью, связанную родственными отношениями.</z> <z><o></o>Изба Пимки стояла на самом юру, то есть почти на обрыве. Летом из окошек можно было видеть разлив реки Чусовой верст на пять, потому что она делала здесь довольно тихое плесо. Сейчас за рекой шел нескончаемый лес, и никто в Шалайке не знал, где он кончался, точно деревня стояла на краю света. Пимке шел уже десятый год, и он нигде не бывал и ничего не видал, кроме своей деревни. Нужно сказать, что шалаевцы ужасно любили свою деревню и даже гордились ею. Когда молодых парней сдавали в солдаты, они расставались с родным гнездом с такими слезами, каких, вероятно, не проливают рекруты из Москвы или Петербурга. Можно было подумать, что только и можно было жить на белом свете, как в Шалайке. Пимка помнил, как провожали в солдаты его старшего брата Ефима и других парней, и тоже ревел вместе со всеми.</z> <z><o></o>— Перестаньте вы, глупые! — уговаривал дядя Акинтич, отставной солдат. — О чем вы плачете? Не с волками будет жить, а с добрыми людьми; по крайней мере всего посмотрит, как другие живут, ну, и поучится на людях. В Шалайке-то всю бы жизнь в лесу прожил... Невелика радость!..</z> <z><o></o>Солдату Акинтичу никто не верил. Хорошо было говорить, когда сам отслужил свою службу. Если бы уж было так сладко на чужой стороне, так зачем солдат вернулся опять к себе в Шалайку? Акинтич жил у отца Пимки, потому что своя семья как-то разошлась: старики примерли, сестры повыходили замуж, а с женатыми братьями солдат не ладил. Пимка ужасно любил солдата Акинтича, который так хорошо рассказывал и знал решительно все, рассказывал даже лучше баушки<fn>^{<a href="#fn2" name="fns2">2</a>}</fn> Акулины, которая знала только сказки да «про старину». Когда брат Ефим ушел в солдаты, Акинтич занял его место. Семья была хоть и большая, но настоящих работников оставалось всего двое: отец — Егор да второй брат — Андрей. Был еще дедушка Тит, только он уже не мог идти за работника, потому что жил больше в лесу и домой редко выходил. Бабы в счет не шли. Мать, Авдотья, управлялась по дому, а старшая сестра, Домна, была «не совсем» умом. С этой Домной вышел такой случай. Летом бабы пошли за малиной на старый Матюгин курень, и Домна с ними. Она была еще подростком и как-то отбилась от партии. Искали-искали ее бабы и не могли найти. Потом целых три дня искали по лесу всей деревней и тоже не нашли. Так и решили, что Домну задрал медведь. Разыскал ее уж на пятый день дедушка Тит. Забилась Домна на сосну, уцепилась и голосу не подает. Едва старик отцепил ее от дерева и привел домой еле живую. С тех пор Домна и стала «не совсем» умом. Все молчит, что ей ни говорят. Работать работала, когда мать заставляла, а так — все равно, что дитя малое. Деревенские ребятишки любили ее дразнить. Обступят гурьбой и кричат:</z> <z><o></o>— Домна, покажи, как лешак хохочет?..</z> <z><o></o>Стоило ей сказать это, как Домна принималась дико хохотать, выкатывала глаза и делалась такой страшной. Все говорили, что она видела «лешака» и что он напугал ее своим хохотом. Кроме Домны, были еще ребятишки, но те — совсем малыши и ни в какой счет не шли.</z> <z><o></o>Вся Шалайка промышляла лесной работой, и семья Пимки — тоже. Еще дед Тит работал в курене, и отец Егор принял его работу. Другие рубили дрова, вывозили лес на Чусовую, где вязались плоты и сплавляли бревна на нижние пристани. Работа была нелегкая, но все привыкли к ней и ничего лучшего не желали. Да и чего же можно желать, когда человек сыт, одет и в тепле? Пимка тоже знал, что будет работать в курене, и часто говорил отцу:</z> <z><o></o>— Тятя, а когда ты возьмешь меня в курень?</z> <z><o></o>— Погоди, твое время еще впереди, Пимка... Успеешь и в курене наработаться, дай срок.</z> <z><o></o>И Пимка ждал. Ему казалось, что как только он уедет в курень, так сейчас же и сделается большим. До куреня считали верст тридцать, и проехать туда можно было только зимними дорогами. Дедушка Тит оставался там иногда и на лето. Пимку беспокоило немного только одно, — в лесу «блазнит», как поблазнило Домне. Того и гляди, что лешак глаза отведет и в лесу запутает. Впрочем, лешак и около самой Шалайки пошаливал, особенно за Чусовой. Баушка Акулина не раз слыхала, как он ухает по ночам, а одну бабу на покосе лешак совсем было задушил. Еще страшнее была лешачиха, которая жила прямо в воде, на Чусовой. Ее и большие мужики боялись; когда по ночам лешачиха шлепалась в воде, по всей реке гул шел. Лешачиха любила подкарауливать в жаркие летние дни маленьких ребятишек, когда они выходили купаться на Чусовой, и утаскивала их к себе в омут. Все знали, что она жила в омуте, всего с версту от Шалайки, где стояла высокая скала, а под ней в реке и дна не было. Дед Тит своими глазами видел лешачиху, только не любил об этом рассказывать: вся черная, обросла мокрой шерстью, а глаза, как у волка. Только один солдат Акинтич не боялся ни лешака, ни лешачихи и даже ездил по ночам ловить рыбу в омуте.</z> <z><o></o>— Пустые слова это старухи болтают, Пимка, — коротко объяснял он. — А ты, главное, ничего не бойся... ни-ни! И никогда тебе страшно не будет... Понимаешь ты это самое дело?</z> <z><o></o>— А ежели лешачиха за ногу сцапает? — спрашивал Пимка.</z> <z><o></o>— Не сцапает... А ежели что, — ты ее в морду. И лешак тоже пустое дело. Он ухнет, а ты еще пуще ухни. Он ребенком заплачет, а ты опять ухни... Хорошо ему баб пугать. Говорю: ничего не бойся, Пимка, и не будет страшно.</z> <z><o></o>Мы уже сказали, что в Шалайку никто не приезжал, да и ехать дальше было некуда. Из «чужестранных» людей изредка появлялись только куренные подрядчики да охотники, промышлявшие поздней осенью рябчиков и белку. Солдат Акинтич тоже «ясачил» в свободное время и водил дружбу со всеми охотниками. Они и останавливались в избе Егора. Пимка, лежа на полатях, любил послушать охотничьи рассказы, особенно когда заходила речь о проказах косолапого Мишки. Дедушка Тит убил не один десяток медведей, но не любил об этом говорить. Он бросил совсем охоту, когда последний медведь так помял ему ногу, что дедушка остался хромым на всю жизнь. Акинтич, выпивши, любил похвастать своей удалью и рассказывал охотникам небывалые вещи про свои подвиги, пока брат Егор не останавливал его:</z> <z><o></o>— Будет тебе врать, Акинтич... Как раз подавишься.</z> <z><o></o>Самое веселое время в Шалайке было весной, когда по Чусовой проходил сверху караван. Вешняя полая вода подымалась в реке сажени на две, и по ней быстро летели сотни барок. Вся деревня высыпала на берег посмотреть. Пимка тоже смотрел и думал о том, куда плывут барки и какие люди на них плывут. Акинтич один из всей деревни плавал на барке и рассказывал разные страсти о том, как неистово играет в камнях река, как бьются о скалы барки, как тонет народ. Акинтич знал решительно все на свете и называл какие-то мудреные места, куда сгоняют все барки.</z> <z><o></o>— Там, брат, народ богатый живет, — объяснял он Пимке. — И все покупают, что ни привези... И лес, и железо, и медь, и белку, и рябчика — только подавай! Дома там каменные, а по реке бегут пароходы.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Широкие поляны в лесу. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns2" name="fn2">2</a></fnn></fnb> <z><o></o>На Урале вместо «бабушка» говорят «баушка», вместо «девушка» — «деушка». <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4536/index.html">В глуши</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Пимке шел одиннадцатый год, когда отец сказал:</z> <z><o></o>— Ну, Пимка, собирайся в курень... Пора, брат, и тебе мужиком быть.</z> <z><o></o>Это было в начале зимы, когда встала зимняя дорога. Пимка был и рад и вместе побаивался. В курене, конечно, лешачихи не было, а зато были медведи. Он никому не сказал про свой страх, потому что настоящие мужики ничего не боятся. Мать еще с лета заготовила будущему мужику всю необходимую одежду: коротенький полушубок из домашней овчины, собачьего меха «ягу»<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>, «пимы»<fn>^{<a href="#fn2" name="fns2">2</a>}</fn>, собачьи «шубенки»<fn>^{<a href="#fn3" name="fns3">3</a>}</fn>, такой же треух-шапку — все, как следует настоящему мужику. По зимам стояли страшные морозы, когда птица замерзала на лету, недели по две, и спасал только теплый собачий мех. Особенно доставалось углевозам, которые возили уголь с куреня в Боровской завод. Редкий не отмораживал себе щек и носа. Мать почему-то жалела Пимку и на проводинах всплакнула.</z> <z><o></o>— Ты, смотри, Пимка, не застудись... В балагане будешь жить, а там вот какая стужа.</z> <z><o></o>— Ничего, мамка, — весело отвечал Пимка. — Я с Акинтичем буду жить, а он все знает... Мы еще медведя с ним залобуем<fn>^{<a href="#fn4" name="fns4">4</a>}</fn>.</z> <z><o></o>— Ладно... Вот уши себе не отморозь.</z> <z><o></o>— Мы его в кашевары поставим, — объяснял отец. — Чего ему дома-то зря болтаться, а там дело будет делать. Тоже кошку не заставишь кашу варить... Так, Пимка? Дед тебе обрадуется... Старый да малый, — и будете жить в балагане.</z> <z><o></o>— Я, тятя, ничего не боюсь.</z> <z><o></o>— А чего бояться? С людьми будешь жить.</z> <z><o></o>Пимке ужасно понравилась дорога в курень, которая шла все время лесом. Снег только что выпал, и болота еще не успели замерзнуть по-настоящему. Ехали в большом угольном коробе, сплетенном дедушкой Титом из черемуховых прутьев. Старик целое лето оставался в курене, гнул березовые полозья для саней, дуги и плел коробья. Он все умел делать, что было нужно для куренной работы и для домашности. Мужикам — топорище, бабам — корыта и вальки, — все нужное. Лес только еще был запушен первым снегом. Дремучие ельники стояли стена стеной, точно войско. На месте старых куреней росли осинники и березняки. Зимой они имели такой голый вид. Отец правил лошадью и время от времени говорил Пимке:</z> <z><o></o>— Смотри, вон заячий след... Видишь, какие петли наделал по снежку. Ах, прокурат!.. Такие узоры поведет, что и не распутаешь. А вон лиса прошла... Эта, как барыня, идет и след хвостом заметает.</z> <z><o></o>В одном месте Егор остановил лошадь, долго рассматривал след и объяснял:</z> <z><o></o>— Волчья стая прошла... Они, брат, как солдаты, шаг в шаг ступают. Прошла стая, а след точно от одного... Наш лесной волк не страшен, потому как везде ему по лесу пища: зайца поймает, рябчиком закусит, а то и целого глухаря раздобудет. Смышлястый зверь...</z> <z><o></o>В другом месте Егор показал Пимке большой след. На молодом снегу отпечатались точно коровьи копыта.</z> <z><o></o>— Это зверь сохатый прошел... Вон как отмахивал. В самый бы раз нашему солдату его залобовать... Весь бы курень был сыт, а кожу продал бы в заводе. Надо будет ему сказать... Пусть по следу его ищет.</z> <z><o></o>В курень приехали уже ночью. Было совсем темно, и Пимка задремал, свернувшись калачиком на дне короба. Место куреня можно было заметить издали по зареву, которое поднималось над горевшими «кучонками», то есть кучами из длинных дров-долготья, обложенными сверху дерном. Немного в стороне стояли четыре балагана. Егор подъехал к тому, в котором жил дедушка Тит. Еще издали гостей встретила лаем пестрая собака Лыско, которая очень сконфузилась, когда узнала свою лошадь. На лай изо всех балаганов показались мужики.</z> <z><o></o>— Это ты, Егор?</z> <z><o></o>— Верно, я... Вот я вам какого зверя привез. Пимка, вылезай!..</z> <z><o></o>Выскочил из балагана Акинтич и вытащил Пимку, который никак не мог проснуться. Когда Акинтич его встряхнул, Пимке показалось очень холодно. В балагане сидел дедушка Тит и наблюдал за кипевшим на очаге из камней железным котелком, в котором варилась просяная каша на ужин. Увидав внука, старик обрадовался.</z> <z><o></o>— Ну, ну, садись, гость будешь, — говорил он. — Что, озяб?.. Погоди, вот поешь каши и согреешься.</z> <z><o></o>Балаган представлял собой большую низкую избу без окон и без трубы. Заднюю половину занимали сплошные полати на старых еловых пнях. Налево от низенькой двери, в углу, был устроен из больших камней очаг. Вместо трубы в крыше чернела дыра, и дым расстилался по всему балагану, так что стоять было невозможно, и Пимка сейчас же закашлялся, наглотавшись дыму. Потолок и стены были покрыты сажей.</z> <z><o></o>— Что, не понравилось наше угощение? — шутил Акинтич. — А ты пока садись на пол, Пимка, вот к дедушке...</z> <z><o></o>Старый Тит ужасно был рад внучку и посадил его рядом с собой на обрубок бревна. Старику было под восемьдесят, и его седая борода превратилась в желтую, но он еще держался крепко, а в работе, пожалуй, не уступал и молодым мужикам. Только, к несчастью, у дедушки Тита начинала болеть спина и «тосковали» застуженные ноги.</z> <z><o></o>— Вот тебе, дедушка, и помощник, — галдели набравшиеся в балаган мужики. — Он, брат, этот самый Пимка, ежели до каши, так первый работник...</z> <z><o></o>Все дроворубы и углежоги благодаря жизни в курных балаганах походили на трубочистов. Все равно, мойся — не мойся, а от дыма и сажи не убережешься. Теперь все были рады новому человеку и шутили над малышом, кто как мог придумать. Пимка был совершенно счастлив. Мужики были все свои, шалайские, и он всех знал в лицо. Отец Пимки привез из деревни всякой всячины и теперь делил — кому хлеба, кому шубу, кому новый топор, кому приварок ко щам, кому новую рубаху.</z> <z><o></o>Пимка наелся горячей каши с таким удовольствием, как никогда не едал, и тут же заснул, сидя на обрубке около деда.</z> <z><o></o>— Ну, надо малыша на перину укладывать, — шутил Акинтич, устраивая на нарах для Пимки постель из сена. — Вот мы тут зеленого пуху настелем, — спи только.</z> <z><o></o>Сонного Пимку Акинтич перенес на руках, уложил на нарах и прикрыл своей ягой.</z> <z><o></o>— Ишь ты, как малыша сон-то забрал! — удивлялись мужики. — Это он намерзся дорогой-то, да прямо в тепло и попал, ну и разомлел...</z> <z><o></o>Один по одному мужики разошлись из балагана деда Тита. Утром всем надо было рано вставать.</z> <z><o></o>Утром на другой день Пимка проснулся рано, проснулся от страшного холода. В балагане было тепло, пока горел огонь на очаге; а только огонь гас, — все тепло уходило частью кверху в дымовую дыру, частью — в плохо сколоченную дверь. Плохо было то, что приходилось выжидать, пока огонь прогорит дотла и выйдет дым; потом уже дедушка Тит поднимался на крышу и прикрывал дымовую дыру еловой корой, а сверху заваливал хвоей. В балагане было или страшно жарко, или страшно холодно.</z> <z><o></o>Работа на курене уже кипела, когда Пимка вышел из балагана. Дедушка Тит у самого балагана налаживал новые дровни. Где-то в лесу трещали топоры, рубившие застывшее дерево, а на свежей поруби сильно дымили до десятка кучонков. Это были кучи больше сажени в высоту и шириной сажен до трех. Внутри уложены были дрова стоймя и горели медленным огнем, вернее — не горели, а медленно тлели. Весь секрет состоял в том, чтобы дерево не истлело совсем, а получился крепкий уголь. Такой кучонок горел недели две, пока не превращались в уголь все дрова. У каждого кучонка был свой «жигаль», который должен был следить за всем. Вся работа пропадала, если огонь где-нибудь пробивался сквозь дерн, и тогда весь уголь сгорал. «Жигали» не отходили от своих кучонков ни днем, ни ночью. Эта была самая трудная и ответственная работа. Дроворуб ничем не рисковал, и углевоз тоже, а «жигаль» отвечал за все. В «жигали» поступали самые опытные рабочие. Издали эти кучонки походили на громадные муравейники, с той разницей, что последние не дымятся, а от кучонков валил день и ночь густой дым. Выгоревший кучонок должен был еще долго отдыхать, пока окончательно не остынет весь уголь. Дедушка Тит «ходил в жигалях» лет сорок, а теперь его заменил сын Егор. Куренные мужики на этом основании сразу прозвали Пимку «жигаленком».</z> <z><o></o>В первый же день Пимка освоился со всеми порядками куренной жизни. Вставали до свету, закусывали, чем бог послал, а потом шли на работу до обеда. После обеда немного отдыхали и потом работали, пока было светло. Работа была тяжелая у всех, и ее выносили только привычные люди. Дроворубы возвращались в балаган, как пьяные, — до того они выматывали себе руки и спину. Углевозы маялись дорогой, особенно в морозы, когда холодом жгло лицо. А всего хуже было жить в курных, всегда темных балаганах, да и еда была самая плохая: черный хлеб да что-нибудь горячее на придачу, большею частью — каша. Где же мужикам стряпню разводить!</z> <z><o></o>— Уж и жизнь только, — ворчал солдат Акинтич, отвыкший за время своей солдатчины от тяжелой куренной работы. — Брошу все и уйду куда глаза глядят. Главная причина, что нет бани... Весь точно из трубы сейчас вылез!..</z> <z><o></o>Все куренные мечтали о бане и завидовали каждому, кто отправлялся в деревню, — поехал, значит, и в бане побывает. Ездили по очереди, а в целую зиму другому придется побывать всего два раза.</z> <z><o></o>Пимка прожил всего несколько дней в курене, и его страшно потянуло домой. Очень уж тяжело было жить в лесу, и мальчик совершенно был согласен с дядей Акинтичем, что надо отсюда уходить куда глаза глядят. Пимка даже всплакнул потихоньку ото всех.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Шуба шерстью наружу. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns2" name="fn2">2</a></fnn></fnb> <z><o></o>Валенки. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns3" name="fn3">3</a></fnn></fnb> <z><o></o>Рукавицы. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns4" name="fn4">4</a></fnn></fnb> <z><o></o>Залобовать — убить. <i>(Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4536/index.html">В глуши</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Самое тяжелое время были праздники. Конечно, можно было съездить в Шалайку «на обыденку», но все жалели маять напрасно лошадей. Взад и вперед нужно было сделать верст шестьдесят, да еще плохой лесной дорогой.</z> <z><o></o>В праздник работать грешно, и все убивали время как-нибудь. Сидеть днем по темным балаганам было тошно, и все собирались «на улице». Разведут громадный костер, рассядутся кругом и балагурят. Первым человеком на этих беседах, конечно, был Акинтич, которого солдатом гоняли до Москвы. Все остальные дальше Боровского завода не бывали. Акинтич и сам любил рассказать разную побывальщинку.</z> <z><o></o>— Ты только, пожалуйста, не ври, солдат, — упрашивали куренные мужики.</z> <z><o></o>— Чего мне врать-то? Вы ничего не видали, вот вам и кажется, что все удивительно... Возьмите теперь хоть пароход — во какая махинища! Народу на нем едет человек с тыщу, а он еще за собой не одну барку волокет. Всю Шалайку свезет зараз... А то теперь чугунка. Ну, эта еще помудренее: как свистнет — и полетела. Тоже волокет народу видимо-невидимо и кладь всякую. Сидишь себе, как в избе, и в окошечко поглядываешь, тоже как в избе. Не успел оглянуться, а она уж опять свистнула, — значит, приехали. Теперь вот ежели бы до Боровского завода наладить чугунку, — в один бы час с куреня махнули туда, а теперь вы с углем ползете все шесть часов, да сколько дорогой намаетесь.</z> <z><o></o>— Ах, солдат, врешь!..</z> <z><o></o>— Ну, как же я с вами разговаривать буду, ежели вы ничего не понимаете?</z> <z><o></o>И Пимке тоже казалось, что солдат врет, особенно когда рассказывает, как живут в разных городах. Пимке казалось, что все люди должны рубить дрова и делать уголь, а тут вдруг каменные дома, каменные церкви, пароходы, чугунки и прочие чудеса. Куренные мужики иногда для шутки начинали высмеивать солдата:</z> <z><o></o>— Может, ты, солдат, и по небу летал? Чего тебе стоит соврать-то?</z> <z><o></o>Акинтич свирепел и начинал ругаться. Он ужасно смешно сердился, и все хохотали.</z> <z><o></o>— Уйду я от вас, вот и конец тому делу! Надоело мне с вами в темноте жить... Уйду в город и поступлю дворником к купцу. Работа самая легкая: подмел двор, принес дров, почистил лошадь — вот и все. В баню хоть каждый день ходи... Одежа на тебе вся чистая, а еда до отвалу. Щи подадут — жиру не продуешь; кашу подадут — ложка стоит, точно гвоздь в стену заколотил. А главное дело — чай... Уж так я, братцы, этот самый чай люблю, и не выговоришь.</z> <z><o></o>— Да он с чем варится, чай-то?</z> <z><o></o>— Трава такая... китайская... </z> <z><o></o>— Может, крупы там или говядины прибавляют?</z> <z><o></o>— Ах ты, боже мой!.. И что я только буду с вами делать? Ну, как есть ничего не понимает народ... Одним словом., с сахаром чай пьют! Поняли теперь? Да нет, куда вам... Тоже вот, взять лампу, — вы и не видывали, а вещь первая. В Шалайке-то с лучиной сидим, а добрые люди с лампой. Значит, ну, по-вашему, плошка такая стеклянная, в ей масло такое налито, керазим называется, ну, фитилек спущен, по-вашему — светильня; ну, сейчас спичкой, — и огонь! А главная причина, можно свет-то прибавлять и убавлять, не то что в свече сальной... Поняли теперь?</z> <z><o></o>— Грешно это все... — говорил дедушка Тит. — Напьюсь это я твоего чаю, наемся штей да каши, поеду на чугунке али на пароходе, а кто же работать-то будет? Я побегу от черной работы, ты побежишь, за нами ударится Пимка и вся Шалайка, ну, а кто уголья жечь будет?</z> <z><o></o>— И угольев ваших никому не нужно, дедушка, — говорил солдат. — Есть каменный уголь. Из земли прямо добывают.</z> <z><o></o>— Кто его для тебя наклал в землю-то? Ах, солдат, солдат. Тоже и придумает.</z> <z><o></o>Дедушка Тит недолюбливал Акинтича за легкомыслие, а главным образом за то, что избаловался он на службе и очень уж любил про легкую жизнь рассказывать. Совсем отбился человек от настоящей мужицкой работы. Старик часто ссорился с Акинтичем из-за его солдатской трубочки и который раз выгонял его из балагана. В Шалайке никто не курил табаку. Куренные мужики пользовались этим и наговаривали деду на солдата.</z> <z><o></o>— Дедушка, солдат сказывает, што в городу все трубки курят, да еще и нос табаком набьют.</z> <z><o></o>— Тьфу!.. Врет он все... — не верил дед. — Грешно и слушать-то. Работать не хотят, вот главная причина, а того не знают, что бог-то труды любит. Какой же я есть человек, ежели не стану работать? Всякая тварь работает по-своему, потому и гнездо надо устроить и своих детенышей прокормить.</z> <z><o></o>— И в городах трудятся по-своему, дедушка, — объяснял солдат. — Только там работа чище вашей... Не меньше нас работают, а может, и побольше. Не всем уголья жечь, а надо и всякое ремесло производить. Кто ситца, кто сукна, кто сапоги, кто замок мастерит.</z> <z><o></o>— И все это пустое! — сказал дед. — Раньше без ситцев жили, а сукна бабы дома ткали. Все это пустое. Главный же мастер все-таки мужичок, который хлебушко сеет. Вот без хлеба не проживешь, а остальное все пустое. Баловство...</z> <z><o></o>Пимка постоянно думал о том, как живут другие люди на белом свете. Хоть бы одним глазком посмотреть... Может быть, солдат-то и не врет. Вон он рассказывает, что есть места, где и зимы не бывает, и что своими глазами видел самого большого зверя — слона, который ростом с хорошую баню будет. Это детское любопытство разрешилось небывалым случаем.</z> <z><o></o>Раз весь курень спал мертвым сном. Стоял страшный мороз, и даже собаки забились в балаганы. Вдруг среди ночи Лыско сердито заворчал. У него было свое ворчание на зверя и свое — на человека; теперь он ворчал на человека. Скоро послышались громкие голоса: это была партия железнодорожных инженеров, делавшая изыскание нового пути для новой линии железной дороги. Всех было человек десять: два инженера, их помощники, просто мужики и вожак. Последний сбился с дороги и вывел партию вместо Шалайки на курень. Солдат Акинтич выскочил горошком и пригласил на́большого в свой балаган.</z> <z><o></o>— Ваше высокоблагородие, милости просим. В лучшем виде все оборудуем для вас. Сейчас огонек разведем, в котелке воды согреем. Вы уж извините нас, ваше высокоблагородие.</z> <z><o></o>Пимка в первый раз еще видел чужестранных людей и рассматривал их с удивлением маленького дикаря, точно все они пришли чуть ли не с того света. Потом его поразила та угодливость, с какой Акинтич ухаживал за гостями и на каждом шагу извинялся. Набольший барин все-таки сердился, сердился на все: и на то, что все в балагане было покрыто сажей, и на дымившийся очаг, и на заблудившегося вожака, и даже на трещавший в лесу мороз.</z> <z><o></o>— Действительно, ваше высокоблагородие, оно того, значит, дым, — наговаривал Акинтич, — и опять, того, страшенный мороз... Вы уж извините, потому как живем в лесу и ничего не знаем, ваше высокоблагородие.</z> <z><o></o>— Ты из солдат? — спрашивал набольший.</z> <z><o></o>— Точно так-с, ваше высокоблагородие... В Москве бывал. Да... А здесь, уж извините, одним словом, лес и никакого понятия.</z> <z><o></o>Пимка увидел, как и чай пьют господа, и как закусывают по-своему, и как папиросы курят. Он даже попробовал сам чаю, то есть съел несколько листочков, и убедился, что солдат все врал. Ничего сладкого, а так, трава как трава, только черная.</z> <z><o></o>Рано утром партия отправилась дальше. Теперь ее уже повел Акинтич, не знавший, чем угодить господам.</z> <z><o></o>— Ишь, точно змей извивается... — ворчал дедушка Тит, качая головой. — Ах, солдат, солдат, всех он нас продаст!</z> <z><o></o>А набольший все утро ворчал: и в балагане холодно, и вода в котелке чем-то воняет, и собаки ночью лаяли, — всем недоволен. Пимка стоял с разинутым ртом и все боялся, как бы набольший не треснул его чем. Однако все прошло благополучно.</z> <z><o></o>Когда гости уехали, на курене вдруг точно пусто сделалось. Тихо-тихо так. Все куренные сбились в одну кучу и долго переговаривались относительно уехавших.</z> <z><o></o>— Ах, все это солдат наворожил, — говорил отец Пимки, почесывая в затылке. — Чугунка, чугунка, а она сама и приехала к нам.</z> <z><o></o>Мужики долго соображали, хорошо это будет или худо, когда через их лес наладят чугунку.</z> <z><o></o>— И для чего она нам, эта чугунка? — ворчал дедушка Тит. — Так, баловство одно, а может, и грешно... Ох, помирать, видно, пора!</z> <z><o></o>— Подведет нас всех солдат! Не надо его было пущать с набольшим-то, а то мастер наш солдат зубы заговаривать...</z> <z> </z> <z><o></o>Ровно через три года немного пониже Шалайки через Чусовую железным кружевом перекинулся железнодорожный мост, а солдат Акинтич определился к нему сторожем. У него теперь были и своя будка, и самовар, и новая трубка. Акинтич был счастлив.</z> <z><o></o>Вся Шалайка сбежалась смотреть, когда ждали первого поезда новой чугунки. Приплелся и старый дед Тит. Старик больше не ездил в курень, потому что прихварывал. Он долго смотрел на Акинтича, который расхаживал около своей будки с зеленым флагом в руках и, наконец, сказал:</z> <z><o></o>— Самое это тебе настоящее место, Акинтич. Работы никакой, а жалованье будешь огребать.</z> <z><o></o>Пимка весь замер, когда вдали послышался гул первого поезда. Скоро из-за горы он выполз железной змеей, и раздался первый свисток, навсегда нарушивший покой этой лесной глуши. Акинтич по-солдатски вытянулся в струнку и, поднимая свой флаг, крикнул первому поезду:</z> <z><o></o>— Здрравия желаем!!!</z>

4537

I Летнее яркое солнце врывалось в открытое окно, освещая мастерскую со всем ее убожеством, за исключением одного темного угла, где работал Прошка. Солнце точно его забыло, как иногда матери оставляют маленьких детей без всякого призора. Прошка, только вытянув шею, мог видеть из-за широкой деревянной рамы своего колеса всего один уголок окна, в котором точно были нарисованы зеленые грядки огорода, за ними — блестящая полоска реки, а в ней — вечно купающаяся городская детвора. В раскрытое окно доносился крик купавшихся, грохот катившихся по берегу реки тяжело нагруженных телег, далекий перезвон монастырских колоколов и отчаянное карканье галок, перелетавших с крыши на крышу городского предместья Теребиловки. Мастерская состояла всего из одной комнаты, в которой работали пять человек. Раньше здесь была баня, и до сих пор еще чувствовалась банная сырость, особенно в том углу, где, как паук, работал Прошка. У самого окна стоял деревянный верстак с тремя кругами, на которых шлифовались драгоценные камни. Ближе всех к свету сидел старик Ермилыч, работавший в очках. Он считался одним из лучших гранильщиков в Екатеринбурге, но начинал с каждым годом видеть все хуже. Ермилыч работал, откинув немного голову назад, и Прошке была видна только его борода какого-то мочального цвета. Во время работы Ермилыч любил рассуждать вслух, причем без конца бранил хозяина мастерской, Ухова. — Плут он, Алексей-то Иваныч, вот что! — повторял старик каким-то сухим голосом, точно у него присохло в горле. — Морит он нас, как тараканов. Да... И работой морит и едой морит. Чем он нас кормит? Пустые щи да каша — вот и вся еда. А какая работа, ежели у человека в середке пусто?.. Небойсь, сам-то Алексей Иваныч раз пять в день чаю напьется. Дома два раза пьет, а потом еще в гости уйдет и там пьет... И какой плут: обедает вместе с нами да еще похваливает... Это он для отводу глаз, чтобы мы не роптали. А сам, наверно, еще пообедает наособицу. Эти рассуждения заканчивались каждый раз так: — Уйду я от него, — вот и конец делу. Будет, — одиннадцать годиков поработал на Алексея Иваныча. Довольно... А работы сколько угодно... Сделай милость, кланяться не будем... Работавший рядом с Ермилычем чахоточный мастер Игнатий обыкновенно молчал. Это был угрюмый человек, не любивший даром терять слова. Зато подмастерье Спирька, молодой, бойкий парень, щеголявший в красных кумачных рубахах, любил подзадорить дедушку, как называли рабочие старика Ермилыча. — И плут же он, Алексей-то Иваныч! — говорил Спирька, подмигивая Игнатию. — Мы-то чахнем на его работе, а он плутует. Целый день только и делает, что ходит по городу да обманывает, кто попроще. Помнишь, дедушка, как он стекло продал барыне в проезжающих номерах? И еще говорит: «Сам все работаю, своими руками»... — И еще какой плут! — соглашался Ермилыч. — В прошлом году вот как ловко подменил аметист проезжающему барину! Тот ему дал поправить камень, потому грань притупилась и царапины были. Я и поправлял еще... Камень был отличный!.. Вот он его себе и оставил, а проезжающему-то барину другой всучил... Известно, господа ничего не понимают, что и к чему. Четвертый рабочий, Левка, немой от рождения, не мог принимать участия в этих разговорах и только мычал, когда Ермилыч знаками объяснял ему, какой плут их хозяин. Сам Ухов заглядывал в свою мастерскую только рано утром, когда раздавал работу, да вечером, когда принимал готовые камни. Исключение представляли те случаи, когда попадала какая-нибудь срочная работа. Тогда Алексей Иваныч забегал по десяти раз, чтобы поторопить рабочих. Ермилыч не мог терпеть такой срочной работы и каждый раз ворчал. Всего смешнее было, когда Алексей Иваныч приходил в мастерскую, одетый, как мастеровой, в стареньком пиджаке, в замазанном желтыми пятнами наждака переднике. Это значило, что кто-нибудь приедет в мастерскую, какой-нибудь выгодный заказчик или любопытный проезжающий. Алексей Иваныч походил на голодную лису: длинный, худой, лысый, с торчавшими щетиной рыжими усами и беспокойно бегавшими бесцветными глазами. У него были такие длинные руки, точно природа создала его специально для воровства. И как ловко он умел говорить с покупателями. А уж показать драгоценный камень никто лучше его не умел. Такой покупатель разглядывал какую-нибудь трещину или другой порок только дома. Иногда обманутые являлись в мастерскую и получали один и тот же ответ, — именно, что Алексей Иваныч куда-то уехал. — Как же это так? — удивлялся покупатель. — Камень никуда не годится... — Мы ничего не знаем, барин, — отвечал за всех Ермилыч. — Наше дело маленькое... Все рабочие обыкновенно покатывались со смеху, когда одураченный покупатель уходил. — А ты смотри хорошенько, — наставительно замечал Ермилыч, косвенно защищая хозяина, — на то у тебя глаза есть... Алексей-то Иваныч выучит. Всех больше злорадствовал Спирька, хохотавший до слез. Все-таки развлечение, а то сиди день-деньской за верстаком, как пришитый. Да и господ жалеть нечего: дикие у них деньги, — вот и швыряют их. Работа в мастерской распределялась таким образом. Сырые камни сортировал Ермилыч, а потом передавал их Левке «околтать», то есть обколоть железным молотком, так, чтобы можно было гранить. Это считалось черной работой, и только самые дорогие камни, как изумруд, окалтывал Ермилыч сам. Околтанные Левкой камни поступали к Спирьке, который обтачивал их начерно. Игнатий уже клал фасетки (грани), а Ермилыч поправлял еще раз и полировал. В результате получались играющие разными цветами драгоценные и полудрагоценные камни: изумруды, хризолиты, аквамарины, тяжеловесы (благородный топаз), аметисты, а больше всего — раух-топазы (дымчатого цвета горный хрусталь) и просто горный бесцветный хрусталь. Изредка попадали и другие камни, как рубины и сапфиры, которые Ермилыч называл «зубастыми», потому что они были тверже всех остальных. Аметисты Ермилыч называл архиерейским камнем. Старик относился к камням, как к чему-то живому, и даже сердился на некоторые из них, как хризолиты. — Это какой камень? Прямо сказать, враг наш, — ворчал он, пересыпая на руке блестящие изумрудно-зеленые зерна. — Всякий другой камень мокрым наждаком точится, а этому подавай сухой. Вот как наглотаешься пыли-то... Одна маета. Большие камни точились прямо рукой, нажимая камнем на вертевшийся круг, а мелкие предварительно прилеплялись особой мастикой к деревянной ручке. Во время работы вертевшийся круг постоянно смачивался наждаком. Наждак — порода корунда, которую для гранения и шлифования превращают в мельчайший порошок. При работе высохший наждак носится мелкой пылью в воздухе, и рабочие поневоле дышат этой пылью, засоряя легкие и портя глаза. Благодаря именно этой наждачной пыли большинство рабочих-гранильщиков страдают грудными болезнями и рано теряют зрение. Прибавьте к этому еще то, что работать приходится в тесных помещениях, без всякой вентиляции, как у Алексея Иваныча. — Тесновато... да... — говорил сам Ухов. — Ужо новую мастерскую выстрою, как только поправлюсь с делами. Год шел за годом, а дела Алексея Иваныча все не поправлялись. Относительно пищи повторялось то же самое. Алексей Иваныч сам иногда возмущался обедом своих рабочих и говорил: — Какой это обед? Разве такие обеды бывают? Вот только поправлюсь делами, тогда все повернем по-настоящему. Алексей Иваныч никогда не спорил, не горячился, а соглашался со всеми и делал по-своему. Даже Ермилыч, как ни бранил хозяина за глаза, говорил: — Ну, и человек тоже уродился! Его, Алексея Иваныча, как живого налима, никак не ухватишь рукой. Глядишь, и вывернулся. А на словах-то, как гусь на воде... Он же еще и жалеет нас!.. И тесно-то нам, и еда-то плохая... Ах, какой человек уродился!.. Одним словом, кругом плут!.. I Летнее яркое солнце врывалось в открытое окно, освещая мастерскую со всем ее убожеством, за исключением одного темного угла, где работал Прошка. Солнце точно его забыло, как иногда матери оставляют маленьких детей без всякого призора. Прошка, только вытянув шею, мог видеть из-за широкой деревянной рамы своего колеса всего один уголок окна, в котором точно были нарисованы зеленые грядки огорода, за ними — блестящая полоска реки, а в ней — вечно купающаяся городская детвора. В раскрытое окно доносился крик купавшихся, грохот катившихся по берегу реки тяжело нагруженных телег, далекий перезвон монастырских колоколов и отчаянное карканье галок, перелетавших с крыши на крышу городского предместья Теребиловки. Мастерская состояла всего из одной комнаты, в которой работали пять человек. Раньше здесь была баня, и до сих пор еще чувствовалась банная сырость, особенно в том углу, где, как паук, работал Прошка. У самого окна стоял деревянный верстак с тремя кругами, на которых шлифовались драгоценные камни. Ближе всех к свету сидел старик Ермилыч, работавший в очках. Он считался одним из лучших гранильщиков в Екатеринбурге, но начинал с каждым годом видеть все хуже. Ермилыч работал, откинув немного голову назад, и Прошке была видна только его борода какого-то мочального цвета. Во время работы Ермилыч любил рассуждать вслух, причем без конца бранил хозяина мастерской, Ухова. — Плут он, Алексей-то Иваныч, вот что! — повторял старик каким-то сухим голосом, точно у него присохло в горле. — Морит он нас, как тараканов. Да... И работой морит и едой морит. Чем он нас кормит? Пустые щи да каша — вот и вся еда. А какая работа, ежели у человека в середке пусто?.. Небойсь, сам-то Алексей Иваныч раз пять в день чаю напьется. Дома два раза пьет, а потом еще в гости уйдет и там пьет... И какой плут: обедает вместе с нами да еще похваливает... Это он для отводу глаз, чтобы мы не роптали. А сам, наверно, еще пообедает наособицу. Эти рассуждения заканчивались каждый раз так: — Уйду я от него, — вот и конец делу. Будет, — одиннадцать годиков поработал на Алексея Иваныча. Довольно... А работы сколько угодно... Сделай милость, кланяться не будем... Работавший рядом с Ермилычем чахоточный мастер Игнатий обыкновенно молчал. Это был угрюмый человек, не любивший даром терять слова. Зато подмастерье Спирька, молодой, бойкий парень, щеголявший в красных кумачных рубахах, любил подзадорить дедушку, как называли рабочие старика Ермилыча. — И плут же он, Алексей-то Иваныч! — говорил Спирька, подмигивая Игнатию. — Мы-то чахнем на его работе, а он плутует. Целый день только и делает, что ходит по городу да обманывает, кто попроще. Помнишь, дедушка, как он стекло продал барыне в проезжающих номерах? И еще говорит: «Сам все работаю, своими руками»... — И еще какой плут! — соглашался Ермилыч. — В прошлом году вот как ловко подменил аметист проезжающему барину! Тот ему дал поправить камень, потому грань притупилась и царапины были. Я и поправлял еще... Камень был отличный!.. Вот он его себе и оставил, а проезжающему-то барину другой всучил... Известно, господа ничего не понимают, что и к чему. Четвертый рабочий, Левка, немой от рождения, не мог принимать участия в этих разговорах и только мычал, когда Ермилыч знаками объяснял ему, какой плут их хозяин. Сам Ухов заглядывал в свою мастерскую только рано утром, когда раздавал работу, да вечером, когда принимал готовые камни. Исключение представляли те случаи, когда попадала какая-нибудь срочная работа. Тогда Алексей Иваныч забегал по десяти раз, чтобы поторопить рабочих. Ермилыч не мог терпеть такой срочной работы и каждый раз ворчал. Всего смешнее было, когда Алексей Иваныч приходил в мастерскую, одетый, как мастеровой, в стареньком пиджаке, в замазанном желтыми пятнами наждака переднике. Это значило, что кто-нибудь приедет в мастерскую, какой-нибудь выгодный заказчик или любопытный проезжающий. Алексей Иваныч походил на голодную лису: длинный, худой, лысый, с торчавшими щетиной рыжими усами и беспокойно бегавшими бесцветными глазами. У него были такие длинные руки, точно природа создала его специально для воровства. И как ловко он умел говорить с покупателями. А уж показать драгоценный камень никто лучше его не умел. Такой покупатель разглядывал какую-нибудь трещину или другой порок только дома. Иногда обманутые являлись в мастерскую и получали один и тот же ответ, — именно, что Алексей Иваныч куда-то уехал. — Как же это так? — удивлялся покупатель. — Камень никуда не годится... — Мы ничего не знаем, барин, — отвечал за всех Ермилыч. — Наше дело маленькое... Все рабочие обыкновенно покатывались со смеху, когда одураченный покупатель уходил. — А ты смотри хорошенько, — наставительно замечал Ермилыч, косвенно защищая хозяина, — на то у тебя глаза есть... Алексей-то Иваныч выучит. Всех больше злорадствовал Спирька, хохотавший до слез. Все-таки развлечение, а то сиди день-деньской за верстаком, как пришитый. Да и господ жалеть нечего: дикие у них деньги, — вот и швыряют их. Работа в мастерской распределялась таким образом. Сырые камни сортировал Ермилыч, а потом передавал их Левке «околтать», то есть обколоть железным молотком, так, чтобы можно было гранить. Это считалось черной работой, и только самые дорогие камни, как изумруд, окалтывал Ермилыч сам. Околтанные Левкой камни поступали к Спирьке, который обтачивал их начерно. Игнатий уже клал фасетки (грани), а Ермилыч поправлял еще раз и полировал. В результате получались играющие разными цветами драгоценные и полудрагоценные камни: изумруды, хризолиты, аквамарины, тяжеловесы (благородный топаз), аметисты, а больше всего — раух-топазы (дымчатого цвета горный хрусталь) и просто горный бесцветный хрусталь. Изредка попадали и другие камни, как рубины и сапфиры, которые Ермилыч называл «зубастыми», потому что они были тверже всех остальных. Аметисты Ермилыч называл архиерейским камнем. Старик относился к камням, как к чему-то живому, и даже сердился на некоторые из них, как хризолиты. — Это какой камень? Прямо сказать, враг наш, — ворчал он, пересыпая на руке блестящие изумрудно-зеленые зерна. — Всякий другой камень мокрым наждаком точится, а этому подавай сухой. Вот как наглотаешься пыли-то... Одна маета. Большие камни точились прямо рукой, нажимая камнем на вертевшийся круг, а мелкие предварительно прилеплялись особой мастикой к деревянной ручке. Во время работы вертевшийся круг постоянно смачивался наждаком. Наждак — порода корунда, которую для гранения и шлифования превращают в мельчайший порошок. При работе высохший наждак носится мелкой пылью в воздухе, и рабочие поневоле дышат этой пылью, засоряя легкие и портя глаза. Благодаря именно этой наждачной пыли большинство рабочих-гранильщиков страдают грудными болезнями и рано теряют зрение. Прибавьте к этому еще то, что работать приходится в тесных помещениях, без всякой вентиляции, как у Алексея Иваныча. — Тесновато... да... — говорил сам Ухов. — Ужо новую мастерскую выстрою, как только поправлюсь с делами. Год шел за годом, а дела Алексея Иваныча все не поправлялись. Относительно пищи повторялось то же самое. Алексей Иваныч сам иногда возмущался обедом своих рабочих и говорил: — Какой это обед? Разве такие обеды бывают? Вот только поправлюсь делами, тогда все повернем по-настоящему. Алексей Иваныч никогда не спорил, не горячился, а соглашался со всеми и делал по-своему. Даже Ермилыч, как ни бранил хозяина за глаза, говорил: — Ну, и человек тоже уродился! Его, Алексея Иваныча, как живого налима, никак не ухватишь рукой. Глядишь, и вывернулся. А на словах-то, как гусь на воде... Он же еще и жалеет нас!.. И тесно-то нам, и еда-то плохая... Ах, какой человек уродился!.. Одним словом, кругом плут!.. II Солнце светило во все глаза, как оно светит только в июле. Было часов одиннадцать утра. Ермилыч сидел на самом припеке и наслаждался теплом. Его уже не грела старая кровь. Прошка думал целое утро об обеде. Он постоянно был голоден и жил только от еды до еды, как маленький голодный зверек. Он рано утром заглядывал в кухню и видел, что на столе лежал кусок «шеины» (самый дешевый сорт мяса, от шеи), и вперед предвкушал удовольствие поесть щей с говядиной. Что может быть лучше таких щей, особенно когда жир покрывает варево слоем чуть не в вершок, как от свинины?.. Сейчас, летом, свинина дорога, и это удовольствие доступно только зимой, когда привозят в город мороженых свиней и Алексей Иваныч покупает целую тушку. Хороша и шеина, если хозяйка не разбавит щи водой. От этих мыслей у Прошки щемило в желудке, и он глотал голодную слюну. Если бы можно было наедаться досыта каждый день!.. Прошка вертел свое колесо, закрыв глаза. Он часто так делал, когда мечтал. Но его мысли сегодня были нарушены неожиданным появлением Алексея Иваныча. Это значило, что кто-то придет в мастерскую и что придется ждать обеда. Алексей Иваныч нарядился в свой рабочий костюм и озабоченно посмотрел кругом. — Этакая грязь!.. — думал он вслух. — И откуда только она берется? Хуже, чем в конюшне... Спирька, хоть бы ты прибрал что-нибудь! Спирька с недоумением посмотрел кругом. Если убирать, так надо всю мастерскую разнести по бревнышку. Он все-таки перенес из одного угла в другой несколько тяжелых камней, валявшихся в мастерской без всякой надобности. Этим все и кончилось. Алексей Иваныч только покачал головой и проговорил: — Ну и мастерская, нечего сказать! Только свиней держать. Время подошло к самому обеду, когда у ворот уховского дома остановился щегольской экипаж и из него вышла нарядная дама с двумя детьми: девочкой лет двенадцати и мальчиком лет десяти. Алексей Иваныч выскочил встречать дорогих гостей за ворота без шапки и все время кланялся. — Уж вы извините, сударыня!.. Грязновато будет в мастерской; а камушки вы можете посмотреть у меня в доме. — Нет, нет, — настойчиво повторяла дама. — Камни я могу купить и в магазине; а мне именно хочется посмотреть вашу мастерскую, то есть показать детям, как гранятся камни. — А, это другое дело! Милости просим... Дама поморщилась, когда переступила порог уховской мастерской. Она никак не ожидала встретить такое убожество. — Отчего у вас так грязно? — удивлялась она. — Нам никак невозможно соблюдать чистоту, — объяснял Алексей Иваныч. — Известно, камень... Пыль, сор, грязь... Уж как стараемся, чтобы почище... Эти объяснения, видимо, нисколько не убедили даму, которая брезгливо подобрала юбки, когда переходила от двери к верстаку. Она была такая еще молодая и красивая, и уховская мастерская наполнилась запахом каких-то дорогих духов. Девочка походила на мать и тоже была хорошенькая. Она с любопытством слушала подробные объяснения Алексея Иваныча и откровенно удивилась в конце концов тому, что из такой грязной мастерской выходят такие хорошенькие камушки. — Да, барышня, случается, — объяснил Ермилыч, — и белый хлеб, который изволите кушать, на черной земле родится. Алексей Иваныч прочитал целую лекцию о драгоценных камнях. Сначала показал их в сыром виде, а потом — последовательную обработку. — Прежде камней было больше, — объяснял он, — а теперь год от году все меньше и меньше. Вот взять александрит, — его днем с огнем наищешься. А господа весьма его уважают, потому как он днем зеленый, а при огне красный. Разного сословия бывает, сударыня, камень, все равно как бывают разные люди. Мальчик совсем не интересовался камнями. Он не понимал, чем любуется мать и сестра и чем хуже граненые цветные стекла. Его больше всего заняло деревянное большое колесо, которое вертел Прошка. Вот это штука действительно любопытная: такое большое колесо и вертится! Мальчик незаметно пробрался в темный угол к Прошке и с восхищением смотрел на блестящую железную ручку, за которую вертел Прошка. — Отчего она такая светлая? — А от рук, — объяснил Прошка. — Дай-ка я сам поверчу... Прошка засмеялся, когда барчонок принялся вертеть колесо. — Да это очень весело... А тебя как зовут? — Прошкой. — Какой ты смешной: точно из трубы вылез. — Поработай-ка с мое, так не так еще почернеешь, — Володя, ты это куда забрался? — удивилась дама. — Еще ушибешься... — Мамочка, ужасно интересно!.. Отдай меня в мастерскую, — я тоже вертел бы колесо. Очень весело!.. Вот, смотри! И какая ручка светлая, точно отполированная. А Прошка походит на галчонка, который жил у нас. Настоящий галчонок... Мать Володи заглянула в угол Прошки и только покачала головой. — Какой он худенький! — пожалела она Прошку. — Он чем-нибудь болен? — Нет, ничего, слава богу! — объяснил Алексей Иваныч. — Круглый сирота, — ни отца, ни матери... Не от чего жиреть, сударыня! Отец умер от чахотки... Тоже мастер был по нашей части. У нас много от чахотки умирает... — Значит, ему трудно? — Нет, зачем трудно? Извольте сами попробовать... Колесо, почитай, само собой вертится. — Но ведь он работает целый день? — Обыкновенно... — А когда утром начинаете работать? — Не одинаково, — уклончиво объяснил Алексей Иваныч, не любивший таких расспросов. — Глядя по работе... В другой раз — часов с семи. — А кончаете когда? — Тоже не одинаково: в шесть часов, в семь, как случится. Алексей Иваныч приврал самым бессовестным образом, убавив целых два часа работы. — А сколько вы жалованья платите вот этому Прошке? — Помилуйте, сударыня, какое жалованье! Одеваю, обуваю, кормлю, все себе в убыток. Так, из жалости и держу сироту... Куда ему деться-то? Дама заглянула в угол Прошки и только пожала плечами. Ведь это ужасно: целый день провести в таком углу и без конца вертеть колесо. Это какая-то маленькая каторга... — Сколько ему лет? — спросила она. — Двенадцать... — А на вид ему нельзя дать больше девяти. Вероятно, вы плохо его кормите? — Помилуйте, сударыня! Еда для всех у меня одинаковая. Я сам вместе с ними обедаю. Прямо сказать, в убыток себе кормлю; а только уж сердце у меня такое... Ничего не могу поделать и всех жалею, сударыня. Барыня отобрала несколько камней и просила прислать их домой. — Пошлите камни с этим мальчиком, — просила она, указывая глазами на Прошку. — Слушаюсь-с, сударыня! Последнее желание не понравилось Алексею Иванычу. Эти барыни вечно что-нибудь придумают! К чему ей понадобился Прошка? Лучше он сам бы принес камни. Но делать нечего, — с барыней разве сговоришь? Прошка так Прошка, — пусть его идет; а у колеса поработает Левка. Когда барыня уехала, мастерская огласилась общим смехом. — Духу только напустила! — ворчал Ермилыч. — Точно от мыла пахнет... — Она и Прошку надушит, — соображал Спирька. — А Алексей Иваныч охулки на руку не положил: рубликов на пять ее околпачил. — Что ей пять рублей? Наплевать! — ворчал Ермилыч. — У барских денежек глаз нет... Вот и швыряют. Алексей-то Иванычу это на руку. Вот как распинался он перед барыней: соловьем так и поет. — Платье на ней шелковое, часы золотые, колец сколько... Богатеющая барыня! — Ну, это еще неизвестно. Одна видимость в другой раз. Всякие господа бывают... Доро́гой маленький Володя объяснил матери, что Прошка ве́ртел. — Что это значит? — не понимала та. — А вертит колесо, — ну, и вышел: вѐртел. Не вертѐл, мама, а вѐртел. III Бедного Прошку часто занимал вопрос о тех неизвестных людях, для которых он должен был с утра до ночи вертеть в своем углу колесо. Другие дети веселились, играли и пользовались свободой; а он был точно привязан к своему колесу. Прошка понимал, что у других детей есть отцы и матери, которые их берегут и жалеют; а он — круглый сирота и должен сам зарабатывать свой маленький кусочек хлеба. Но ведь круглых сирот много на белом свете, и не все же должны вертеть колеса. Сначала Прошка возненавидел свое колесо, потому что, не будь его, и не нужно было бы его вертеть. Это была совершенно детская мысль. Потом Прошка начал ненавидеть Алексея Иваныча, которому его отдала в учение тетка: Алексей Иваныч нарочно придумал это проклятое колесо, чтобы мучить его. «Когда я вырасту большой, — раздумывал Прошка за работой, — тогда я отколочу Алексея Иваныча, изрублю топором проклятое колесо и убегу в лес». Последняя мысль нравилась Прошке больше всего. Что может быть лучше леса? Ах, как там хорошо!.. Трава зеленая-зеленая, сосны шумят вершинами, из земли сочатся студеные ключики, всякая птица поет по-своему, — умирать не нужно! Устроить из хвои шалашик, разложить огонек, — и живи себе, как птица. Пусть другие задыхаются в городах от пыли и вертят колеса... Прошка уже видел себя свободным, как птица. — Убегу! — решал Прошка тысячу раз, точно с кем-нибудь спорил. — Даже и Алексея Иваныча не буду бить, а просто убегу. Прошка думал целые дни, — вертит свое колесо и думает, думает без конца. Разговаривать за работой было неудобно, не то, что другим мастерам. И Прошка все время думал, думал до того, что начинал видеть свои мысли точно живыми. Видел он часто и самого себя и непременно большим и здоровым, как Спирька. Ведь хорошо быть большим. Не понравилось у одного хозяина, — пошел работать к другому. Ненависть к Алексею Иванычу тоже прошла, когда Прошка понял, что все хозяева одинаковы и что Алексей Иваныч совсем не желает ему зла, а делает то же, что делали и с ним, когда он был таким же вѐртелом, как сейчас Прошка. Значит, виноваты те люди, которым нужны все эти аметисты, изумруды, тяжеловесы, — они и заставляли Прошку вертеть его колесо. Тут уж воображение Прошки отказывалось работать, и он никак не мог представить себе этих бесчисленных врагов, сливавшихся для него в одном слове «господа». Для него ясно было одно, что они злые. Для чего им эти камни, без которых так легко обойтись? Если бы господа не покупали камней у Алексея Иваныча, ему пришлось бы бросить свою мастерскую, — и только всего. А вон барыня еще детей притащила... Действительно, есть чем полюбоваться... Прошка видел во сне эту барыню, у которой камни были и на руках, и на шее, и в ушах, и на голове. Он ненавидел ее и даже сказал: — У! злая... Ему казалось, что и глаза у барыни светились, как светит шлифованный камень, — зеленые, злые, как у кошки ночью. Никто из мастеров никак не мог понять, зачем понадобился барыне именно Прошка. Алексей Иваныч и сам бы пришел да еще подсунул бы товару рубликов на десять; а что может понимать Прошка? — Блажь господская, и больше ничего, — ворчал Ермилыч. Алексей Иваныч тоже был недоволен. Во-первых, нельзя было Прошку пустить по-домашнему, — значит, расход на рубаху; а во-вторых, кто ее знает, барыню, что у нее на уме! — Ты рыло-то вымой, — наказывал он Прошке еще с вечера. — Понимаешь? А то придешь к барыне черт чертом... Ввиду этих приготовлений Прошка начал трусить. Он даже пробовал увильнуть, сославшись на то, что у него болит нога. Алексей Иваныч рассвирепел и, показывая кулак, проговорил: — Я тебе покажу, как ноги болят!.. Нужно сказать, что Алексей Иваныч никогда не дрался, как другие мастера, и очень редко бранился. Он обыкновенно со всеми соглашался, все обещал и ничего не исполнял. Прошка должен был идти утром, когда барыня пила кофе. Алексей Иваныч осмотрел Прошку, как новобранца, и проговорил: — А ты не робей, Прошка! И господа такие же люди, — из той же кожи сшиты, как и мы, грешные. Барыня заказала аметистов; а я тебе дам еще парочку бериллов, да тяжеловесов, да альмандинов. Понимаешь? Надо уметь показать товар... Алексей Иваныч научил, сколько нужно запросить, сколько уступать и меньше чего не отдавать. Барыня-то еще, может, пожалеет мальчонку и купит. Когда Прошка уходил, Алексей Иваныч остановил его в самых дверях и прибавил: — Смотри, лишнего не разбалтывай... Понимаешь? Ежели будет барыня выпытывать насчет еды и прочее... «Мы, мол, сударыня, серебряными ложками едим». Прошке пришлось идти через весь город, и чем ближе он подходил к квартире барыни, тем ему делалось страшнее. Он и сам не знал, чего боялся, и все-таки боялся. Робость охватила его окончательно, когда он увидел двухэтажный большой каменный дом. В голове Прошки мелькнула даже мысль о бегстве. А что, если взять да и убежать в лес? Скрепя сердце он пробрался в кухню и узнал, что барыня дома. Горничная в крахмальном белом переднике подозрительно оглядела его с ног до головы и нехотя пошла доложить «самой». Вместо нее прибежал в кухню Володя, одетый в коротенькую смешную курточку, коротенькие смешные штанишки, в чулки и башмаки. — Пойдем, вѐртел!.. — приглашал он Прошку, — Мама ждет. Они прошли по какому-то коридору, потом через столовую, а потом в детскую, где ждала сама барыня, одетая в широкое домашнее платье. — Ну, показывай, что принес! — проговорила она певучим, свежим голосом и, оглядев Прошку, прибавила: — Какой ты худенький!.. Настоящий цыпленок. Прошка с серьезным видом достал товар и начал показывать камни. Он больше ничего уже не боялся. У барыни совсем был не злой вид. Расчет Алексея Иваныча оправдался: она рассмотрела камни и купила все без торга. Прошка внутренно торжествовал, что так ловко надул барыню рубля на три. Ему было только неловко, что она все время как-то особенно смотрела на него и улыбалась. — Ты, наверное, хочешь есть? — проговорила она, наконец. — Да? Этот простой вопрос смутил Прошку, точно барыня угадала его тайные мысли. Когда он дожидался в кухне, то там так хорошо пахло жареным мясом, и все время его преследовал этот аппетитный запах. — Я не знаю, — по-детски ответил он. — Он хочет, мама! — подхватил Володя. — Я сейчас сбегаю в кухню и скажу Матрене, чтобы она дала котлетку. Володя был добрый мальчик, и это радовало маму. Ведь самое главное в человеке — доброе сердце. Прошка чувствовал себя смущенным, как попавшийся в ловушку зверек. Он молча разглядывал комнату и удивлялся, что бывают такие большие и светлые комнаты. У одной стены стоял шкаф с игрушками; кроме того, игрушки валялись на полу, стояли в углу, висели на стене. Тут были и детские ружья, и солдатская будка, и мельница, и лошадки, и домики, и книжки с картинками, — настоящий игрушечный магазин. — Неужели все это твои игрушки? — спросил Прошка Володю. — Мои. Но я уж не играю, потому что большой. А у тебя, тоже есть игрушки? Прошка засмеялся. У него игрушки! Какой смешной этот барчонок: решительно ничего не понимает! Подававшая в столовую котлету горничная смотрела на Прошку с удивлением. Этак барыня скоро будет собирать в дом всех нищих и кормить котлетами. Прошка это чувствовал и смотрел на горничную серьезными глазами. Потом его затрудняла вилка и салфетка, особенно — последняя. Пока он ел, барыня просто и ласково расспрашивала его обо всем: давно ли он в мастерской, много ли приходится работать, как кормит рабочих хозяин, что он делает по праздникам, знает ли грамоту и т. д. — Вот видишь, Володя, — говорила она сыну, — этот мальчик уж с семи лет зарабатывает себе кусок хлеба... Прошка, а ты хочешь учиться? — Не знаю... — Хочешь приходить по воскресеньям к нам? Я тебя выучу читать и писать. Я поговорю об этом с Алексеем Иванычем сама. Прошка был озадачен. Домой он вернулся в старой курточке Володи, которая ему была даже широка в плечах, хотя Володя был моложе на целых два года. Барчук был такой рослый и закормленный. Рабочие посмеялись над ним, как смеялись над всеми, а хозяин похвалил: — Молодец, Прошка! Когда в воскресенье пойдешь, я тебе еще дам товару... IV Прошка начал ходить учиться каждое воскресенье. В первое время, говоря правду, больше всего его привлекала возможность хорошенько поесть, как едят господа. А последнее было удивительно, удивительнее всего, что только Прошка видал. Мать Володи — ее звали Анной Ивановной — ужасно волновалась каждый раз, когда завтракали. Ей все казалось, что Володя мало ест и что он нездоров. Сначала Прошка думал, что Анна Ивановна шутит; но Анна Ивановна говорила совершенно серьезно: — Мне кажется, Володя, что ты скоро решительно ничего не будешь есть. Посмотри на Прошку: вот какой аппетит нужно иметь. — А отчего он такой худой, если ест много? — спросил Володя. — Оттого, что он работает много, оттого, что в их мастерской буквально дышать нечем, и так далее. Володя был настоящий барчонок. По-своему добрый, всегда веселый, увлекающийся и в достаточной мере бесхарактерный. Прошка рядом с ним казался существом другой породы. Анну Ивановну это поражало, когда дети были вместе. Детские глаза Прошки смотрели уже совсем не по-детски; потом он точно не умел улыбаться. В тощей фигурке Прошки точно был скрыт какой-то затаенный упрек. Анне Ивановне иногда делалось даже немного совестно, — ведь она пригласила в первый раз Прошку только для того, чтобы показать Володе, что дети его возраста работают с утра до ночи. Прошка должен был служить живым и наглядным примером; а Володя должен был исправиться, глядя на него, от припадков своей барской лени. В этих воспитательных целях Анна Ивановна несколько раз под разными предлогами посылала Володю в мастерскую Алексея Иваныча, чтобы он посмотрел на самом деле, как работает маленький Прошка. Володя отправлялся в мастерскую каждый раз с особенным удовольствием и возвращался домой весь испачканный наждаком. Результатом этих наглядных уроков было то, что Володя совершенно серьезно заявил матери: — Мама, отдай меня в мастерскую. Я хочу быть вѐртелом, как Прошка... — Володя, что ты говоришь? — ужаснулась Анна Ивановна. — Ты только подумай, что ты говоришь! — Ах, мама, там ужасно весело!.. — Ты умер бы там через три дня с голода... — А вот и нет! Я уже два раза обедал с рабочими. Какие вкусные щи из соленой рыбы, мама! А потом — просовая каша с зеленым маслом... горошница... Анна Ивановна пришла в ужас. Ведь Володя просто мог отравиться. Она даже смерила температуру у Володи и успокоилась только тогда, когда он принял ванну и сам попросил есть. — Мама, если бы ты велела приготовить тертой редьки с квасом!.. Володя оказался неисправимым. Пример Прошки решительно ничему его не научил, кроме того, что он несколько дней старался устроить в своей детской гранильную мастерскую и натащил со двора всевозможных камней. Получилась почти совсем настоящая мастерская, только недоставало деревянного громадного колеса, которое вертел Прошка. Перед рождеством Прошка перестал ходить учиться по воскресеньям. Анна Ивановна думала, что его не пускает Алексей Иваныч, и поехала сама узнать, в чем дело. Алексей Иваныч был дома и объяснил, что Прошка сам не желает идти. — Почему так? — удивилась Анна Ивановна. — А кто его знает! Нездоровится ему... Все кашляет по ночам. Анна Ивановна отправилась в мастерскую и убедилась своими глазами, что Прошка болен. Глаза у него так и горели лихорадочным огнем; на бледных щеках выступал чахоточный румянец. Он отнесся к Анне Ивановне совершенно равнодушно. — Ты что же это забыл нас совсем? — спрашивала она. — Так... — Тебе, может быть, не хочется учиться? — Нет... — Какое ему ученье, когда он на ладан дышит! — заметил Ермилыч. — Разве можно такие вещи говорить при больном? — возмутилась Анна Ивановна. — Все помрем, сударыня... Это было бессердечно. Ведь Прошка был еще совсем ребенок и не понимал своего положения. Под впечатлением этих соображений Анна Ивановна предложила Прошке переехать к ним, пока поправится; но Прошка отказался наотрез. — Разве тебе у нас не нравится? Я устроила бы тебя в людской... — Мне здесь лучше... — упрямо отвечал Прошка. — Сударыня, ведь мы его тоже вот как жалеем! — объяснил Ермилыч. — Вот ему и не хочется уходить... Анна Ивановна серьезно была огорчена, хотя вполне понимала, почему Прошка не захотел уходить из своей мастерской. У больных является страстная привязанность именно к своему углу. И большие и маленькие люди в этом случае совершенно одинаковы. Потом Анна Ивановна упрекала себя, что решительно ничего не сделала для Прошки, не сделала потому, что не умела. Мальчик умирал у своего колеса от наждачной пыли, дурного питания и непосильной работы. А сколько детей умирает таким образом по разным мастерским, как мальчиков, так и девочек! Вернувшись домой, Анна Ивановна долго не могла успокоиться. Маленький вѐртел Прошка не выходил у нее из головы. Раньше Анна Ивановна очень любила драгоценные камни, а теперь дала себе слово никогда их не носить: каждый такой камень напоминал бы ей умирающего маленького Прошку. А Прошка продолжал работать, несмотря даже на то, что Алексей Иваныч уговаривал его отдохнуть. Мальчику было совестно есть чужой хлеб даром... А колесо делалось с каждым днем точно все тяжелее и тяжелее... От натуги у Прошки начинала кружиться голова, и ему казалось, что вместе с колесом вертится вся мастерская. По ночам он видел во сне целые груды граненых драгоценных камней: розовых, зеленых, синих, желтых. Хуже всего было, когда эти камни радужным дождем сыпались на него и начинали давить маленькую больную грудь, а в голове начинало что-то тяжелое кружиться, точно там вертелось такое же деревянное колесо, у которого Прошка прожил всю свою маленькую жизнь. Потом Прошка слег. Ему пристроили небольшую постельку тут же, в мастерской. Ермилыч ухаживал за ним почти с женской нежностью и постоянно говорил: — Ты бы поел чего-нибудь, Прошка! Экой ты какой!.. Но Прошка ничего не хотел есть, даже когда горничная Анны Ивановны приносила ему котлеток и пирожного. Он относился ко всему безучастно, точно придавленный своей болезнью. Через две недели его не стало. Анна Ивановна приехала вместе с Володей на похороны и плакала, плакала не об одном, а обо всех бедных детях, которым не могла и не умела помочь.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Вертел

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4537/index.html">Вертел</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Ве́ртел</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Летнее яркое солнце врывалось в открытое окно, освещая мастерскую со всем ее убожеством, за исключением одного темного угла, где работал Прошка. Солнце точно его забыло, как иногда матери оставляют маленьких детей без всякого призора. Прошка, только вытянув шею, мог видеть из-за широкой деревянной рамы своего колеса всего один уголок окна, в котором точно были нарисованы зеленые грядки огорода, за ними — блестящая полоска реки, а в ней — вечно купающаяся городская детвора. В раскрытое окно доносился крик купавшихся, грохот катившихся по берегу реки тяжело нагруженных телег, далекий перезвон монастырских колоколов и отчаянное карканье галок, перелетавших с крыши на крышу городского предместья Теребиловки.</z> <z><o></o>Мастерская состояла всего из одной комнаты, в которой работали пять человек. Раньше здесь была баня, и до сих пор еще чувствовалась банная сырость, особенно в том углу, где, как паук, работал Прошка. У самого окна стоял деревянный верстак с тремя кругами, на которых шлифовались драгоценные камни. Ближе всех к свету сидел старик Ермилыч, работавший в очках. Он считался одним из лучших гранильщиков в Екатеринбурге, но начинал с каждым годом видеть все хуже. Ермилыч работал, откинув немного голову назад, и Прошке была видна только его борода какого-то мочального цвета. Во время работы Ермилыч любил рассуждать вслух, причем без конца бранил хозяина мастерской, Ухова.</z> <z><o></o>— Плут он, Алексей-то Иваныч, вот что! — повторял старик каким-то сухим голосом, точно у него присохло в горле. — Морит он нас, как тараканов. Да... И работой морит и едой морит. Чем он нас кормит? Пустые щи да каша — вот и вся еда. А какая работа, ежели у человека в середке пусто?.. Небойсь, сам-то Алексей Иваныч раз пять в день чаю напьется. Дома два раза пьет, а потом еще в гости уйдет и там пьет... И какой плут: обедает вместе с нами да еще похваливает... Это он для отводу глаз, чтобы мы не роптали. А сам, наверно, еще пообедает наособицу.</z> <z><o></o>Эти рассуждения заканчивались каждый раз так:</z> <z><o></o>— Уйду я от него, — вот и конец делу. Будет, — одиннадцать годиков поработал на Алексея Иваныча. Довольно... А работы сколько угодно... Сделай милость, кланяться не будем...</z> <z><o></o>Работавший рядом с Ермилычем чахоточный мастер Игнатий обыкновенно молчал. Это был угрюмый человек, не любивший даром терять слова. Зато подмастерье Спирька, молодой, бойкий парень, щеголявший в красных кумачных рубахах, любил подзадорить дедушку, как называли рабочие старика Ермилыча.</z> <z><o></o>— И плут же он, Алексей-то Иваныч! — говорил Спирька, подмигивая Игнатию. — Мы-то чахнем на его работе, а он плутует. Целый день только и делает, что ходит по городу да обманывает, кто попроще. Помнишь, дедушка, как он стекло продал барыне в проезжающих номерах? И еще говорит: «Сам все работаю, своими руками»...</z> <z><o></o>— И еще какой плут! — соглашался Ермилыч. — В прошлом году вот как ловко подменил аметист проезжающему барину! Тот ему дал поправить камень, потому грань притупилась и царапины были. Я и поправлял еще... Камень был отличный!.. Вот он его себе и оставил, а проезжающему-то барину другой всучил... Известно, господа ничего не понимают, что и к чему.</z> <z><o></o>Четвертый рабочий, Левка, немой от рождения, не мог принимать участия в этих разговорах и только мычал, когда Ермилыч знаками объяснял ему, какой плут их хозяин.</z> <z><o></o>Сам Ухов заглядывал в свою мастерскую только рано утром, когда раздавал работу, да вечером, когда принимал готовые камни. Исключение представляли те случаи, когда попадала какая-нибудь срочная работа. Тогда Алексей Иваныч забегал по десяти раз, чтобы поторопить рабочих. Ермилыч не мог терпеть такой срочной работы и каждый раз ворчал.</z> <z><o></o>Всего смешнее было, когда Алексей Иваныч приходил в мастерскую, одетый, как мастеровой, в стареньком пиджаке, в замазанном желтыми пятнами наждака переднике. Это значило, что кто-нибудь приедет в мастерскую, какой-нибудь выгодный заказчик или любопытный проезжающий. Алексей Иваныч походил на голодную лису: длинный, худой, лысый, с торчавшими щетиной рыжими усами и беспокойно бегавшими бесцветными глазами. У него были такие длинные руки, точно природа создала его специально для воровства. И как ловко он умел говорить с покупателями. А уж показать драгоценный камень никто лучше его не умел. Такой покупатель разглядывал какую-нибудь трещину или другой порок только дома. Иногда обманутые являлись в мастерскую и получали один и тот же ответ, — именно, что Алексей Иваныч куда-то уехал.</z> <z><o></o>— Как же это так? — удивлялся покупатель. — Камень никуда не годится...</z> <z><o></o>— Мы ничего не знаем, барин, — отвечал за всех Ермилыч. — Наше дело маленькое...</z> <z><o></o>Все рабочие обыкновенно покатывались со смеху, когда одураченный покупатель уходил.</z> <z><o></o>— А ты смотри хорошенько, — наставительно замечал Ермилыч, косвенно защищая хозяина, — на то у тебя глаза есть... Алексей-то Иваныч выучит.</z> <z><o></o>Всех больше злорадствовал Спирька, хохотавший до слез. Все-таки развлечение, а то сиди день-деньской за верстаком, как пришитый. Да и господ жалеть нечего: дикие у них деньги, — вот и швыряют их.</z> <z><o></o>Работа в мастерской распределялась таким образом. Сырые камни сортировал Ермилыч, а потом передавал их Левке «околтать», то есть обколоть железным молотком, так, чтобы можно было гранить. Это считалось черной работой, и только самые дорогие камни, как изумруд, окалтывал Ермилыч сам. Околтанные Левкой камни поступали к Спирьке, который обтачивал их начерно. Игнатий уже клал <i>фасетки</i> (грани), а Ермилыч поправлял еще раз и полировал. В результате получались играющие разными цветами драгоценные и полудрагоценные камни: изумруды, хризолиты, аквамарины, тяжеловесы (благородный топаз), аметисты, а больше всего — раух-топазы (дымчатого цвета горный хрусталь) и просто горный бесцветный хрусталь. Изредка попадали и другие камни, как рубины и сапфиры, которые Ермилыч называл «зубастыми», потому что они были тверже всех остальных. Аметисты Ермилыч называл архиерейским камнем. Старик относился к камням, как к чему-то живому, и даже сердился на некоторые из них, как хризолиты.</z> <z><o></o>— Это какой камень? Прямо сказать, враг наш, — ворчал он, пересыпая на руке блестящие изумрудно-зеленые зерна. — Всякий другой камень мокрым наждаком точится, а этому подавай сухой. Вот как наглотаешься пыли-то... Одна маета.</z> <z><o></o>Большие камни точились прямо рукой, нажимая камнем на вертевшийся круг, а мелкие предварительно прилеплялись особой мастикой к деревянной ручке. Во время работы вертевшийся круг постоянно смачивался наждаком. Наждак — порода корунда, которую для гранения и шлифования превращают в мельчайший порошок. При работе высохший наждак носится мелкой пылью в воздухе, и рабочие поневоле дышат этой пылью, засоряя легкие и портя глаза. Благодаря именно этой наждачной пыли большинство рабочих-гранильщиков страдают грудными болезнями и рано теряют зрение. Прибавьте к этому еще то, что работать приходится в тесных помещениях, без всякой вентиляции, как у Алексея Иваныча.</z> <z><o></o>— Тесновато... да... — говорил сам Ухов. — Ужо новую мастерскую выстрою, как только поправлюсь с делами.</z> <z><o></o>Год шел за годом, а дела Алексея Иваныча все не поправлялись. Относительно пищи повторялось то же самое. Алексей Иваныч сам иногда возмущался обедом своих рабочих и говорил:</z> <z><o></o>— Какой это обед? Разве такие обеды бывают? Вот только поправлюсь делами, тогда все повернем по-настоящему.</z> <z><o></o>Алексей Иваныч никогда не спорил, не горячился, а соглашался со всеми и делал по-своему. Даже Ермилыч, как ни бранил хозяина за глаза, говорил:</z> <z><o></o>— Ну, и человек тоже уродился! Его, Алексея Иваныча, как живого налима, никак не ухватишь рукой. Глядишь, и вывернулся. А на словах-то, как гусь на воде... Он же еще и жалеет нас!.. И тесно-то нам, и еда-то плохая... Ах, какой человек уродился!.. Одним словом, кругом плут!..</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4537/index.html">Вертел</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Ве́ртел</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Летнее яркое солнце врывалось в открытое окно, освещая мастерскую со всем ее убожеством, за исключением одного темного угла, где работал Прошка. Солнце точно его забыло, как иногда матери оставляют маленьких детей без всякого призора. Прошка, только вытянув шею, мог видеть из-за широкой деревянной рамы своего колеса всего один уголок окна, в котором точно были нарисованы зеленые грядки огорода, за ними — блестящая полоска реки, а в ней — вечно купающаяся городская детвора. В раскрытое окно доносился крик купавшихся, грохот катившихся по берегу реки тяжело нагруженных телег, далекий перезвон монастырских колоколов и отчаянное карканье галок, перелетавших с крыши на крышу городского предместья Теребиловки.</z> <z><o></o>Мастерская состояла всего из одной комнаты, в которой работали пять человек. Раньше здесь была баня, и до сих пор еще чувствовалась банная сырость, особенно в том углу, где, как паук, работал Прошка. У самого окна стоял деревянный верстак с тремя кругами, на которых шлифовались драгоценные камни. Ближе всех к свету сидел старик Ермилыч, работавший в очках. Он считался одним из лучших гранильщиков в Екатеринбурге, но начинал с каждым годом видеть все хуже. Ермилыч работал, откинув немного голову назад, и Прошке была видна только его борода какого-то мочального цвета. Во время работы Ермилыч любил рассуждать вслух, причем без конца бранил хозяина мастерской, Ухова.</z> <z><o></o>— Плут он, Алексей-то Иваныч, вот что! — повторял старик каким-то сухим голосом, точно у него присохло в горле. — Морит он нас, как тараканов. Да... И работой морит и едой морит. Чем он нас кормит? Пустые щи да каша — вот и вся еда. А какая работа, ежели у человека в середке пусто?.. Небойсь, сам-то Алексей Иваныч раз пять в день чаю напьется. Дома два раза пьет, а потом еще в гости уйдет и там пьет... И какой плут: обедает вместе с нами да еще похваливает... Это он для отводу глаз, чтобы мы не роптали. А сам, наверно, еще пообедает наособицу.</z> <z><o></o>Эти рассуждения заканчивались каждый раз так:</z> <z><o></o>— Уйду я от него, — вот и конец делу. Будет, — одиннадцать годиков поработал на Алексея Иваныча. Довольно... А работы сколько угодно... Сделай милость, кланяться не будем...</z> <z><o></o>Работавший рядом с Ермилычем чахоточный мастер Игнатий обыкновенно молчал. Это был угрюмый человек, не любивший даром терять слова. Зато подмастерье Спирька, молодой, бойкий парень, щеголявший в красных кумачных рубахах, любил подзадорить дедушку, как называли рабочие старика Ермилыча.</z> <z><o></o>— И плут же он, Алексей-то Иваныч! — говорил Спирька, подмигивая Игнатию. — Мы-то чахнем на его работе, а он плутует. Целый день только и делает, что ходит по городу да обманывает, кто попроще. Помнишь, дедушка, как он стекло продал барыне в проезжающих номерах? И еще говорит: «Сам все работаю, своими руками»...</z> <z><o></o>— И еще какой плут! — соглашался Ермилыч. — В прошлом году вот как ловко подменил аметист проезжающему барину! Тот ему дал поправить камень, потому грань притупилась и царапины были. Я и поправлял еще... Камень был отличный!.. Вот он его себе и оставил, а проезжающему-то барину другой всучил... Известно, господа ничего не понимают, что и к чему.</z> <z><o></o>Четвертый рабочий, Левка, немой от рождения, не мог принимать участия в этих разговорах и только мычал, когда Ермилыч знаками объяснял ему, какой плут их хозяин.</z> <z><o></o>Сам Ухов заглядывал в свою мастерскую только рано утром, когда раздавал работу, да вечером, когда принимал готовые камни. Исключение представляли те случаи, когда попадала какая-нибудь срочная работа. Тогда Алексей Иваныч забегал по десяти раз, чтобы поторопить рабочих. Ермилыч не мог терпеть такой срочной работы и каждый раз ворчал.</z> <z><o></o>Всего смешнее было, когда Алексей Иваныч приходил в мастерскую, одетый, как мастеровой, в стареньком пиджаке, в замазанном желтыми пятнами наждака переднике. Это значило, что кто-нибудь приедет в мастерскую, какой-нибудь выгодный заказчик или любопытный проезжающий. Алексей Иваныч походил на голодную лису: длинный, худой, лысый, с торчавшими щетиной рыжими усами и беспокойно бегавшими бесцветными глазами. У него были такие длинные руки, точно природа создала его специально для воровства. И как ловко он умел говорить с покупателями. А уж показать драгоценный камень никто лучше его не умел. Такой покупатель разглядывал какую-нибудь трещину или другой порок только дома. Иногда обманутые являлись в мастерскую и получали один и тот же ответ, — именно, что Алексей Иваныч куда-то уехал.</z> <z><o></o>— Как же это так? — удивлялся покупатель. — Камень никуда не годится...</z> <z><o></o>— Мы ничего не знаем, барин, — отвечал за всех Ермилыч. — Наше дело маленькое...</z> <z><o></o>Все рабочие обыкновенно покатывались со смеху, когда одураченный покупатель уходил.</z> <z><o></o>— А ты смотри хорошенько, — наставительно замечал Ермилыч, косвенно защищая хозяина, — на то у тебя глаза есть... Алексей-то Иваныч выучит.</z> <z><o></o>Всех больше злорадствовал Спирька, хохотавший до слез. Все-таки развлечение, а то сиди день-деньской за верстаком, как пришитый. Да и господ жалеть нечего: дикие у них деньги, — вот и швыряют их.</z> <z><o></o>Работа в мастерской распределялась таким образом. Сырые камни сортировал Ермилыч, а потом передавал их Левке «околтать», то есть обколоть железным молотком, так, чтобы можно было гранить. Это считалось черной работой, и только самые дорогие камни, как изумруд, окалтывал Ермилыч сам. Околтанные Левкой камни поступали к Спирьке, который обтачивал их начерно. Игнатий уже клал <i>фасетки</i> (грани), а Ермилыч поправлял еще раз и полировал. В результате получались играющие разными цветами драгоценные и полудрагоценные камни: изумруды, хризолиты, аквамарины, тяжеловесы (благородный топаз), аметисты, а больше всего — раух-топазы (дымчатого цвета горный хрусталь) и просто горный бесцветный хрусталь. Изредка попадали и другие камни, как рубины и сапфиры, которые Ермилыч называл «зубастыми», потому что они были тверже всех остальных. Аметисты Ермилыч называл архиерейским камнем. Старик относился к камням, как к чему-то живому, и даже сердился на некоторые из них, как хризолиты.</z> <z><o></o>— Это какой камень? Прямо сказать, враг наш, — ворчал он, пересыпая на руке блестящие изумрудно-зеленые зерна. — Всякий другой камень мокрым наждаком точится, а этому подавай сухой. Вот как наглотаешься пыли-то... Одна маета.</z> <z><o></o>Большие камни точились прямо рукой, нажимая камнем на вертевшийся круг, а мелкие предварительно прилеплялись особой мастикой к деревянной ручке. Во время работы вертевшийся круг постоянно смачивался наждаком. Наждак — порода корунда, которую для гранения и шлифования превращают в мельчайший порошок. При работе высохший наждак носится мелкой пылью в воздухе, и рабочие поневоле дышат этой пылью, засоряя легкие и портя глаза. Благодаря именно этой наждачной пыли большинство рабочих-гранильщиков страдают грудными болезнями и рано теряют зрение. Прибавьте к этому еще то, что работать приходится в тесных помещениях, без всякой вентиляции, как у Алексея Иваныча.</z> <z><o></o>— Тесновато... да... — говорил сам Ухов. — Ужо новую мастерскую выстрою, как только поправлюсь с делами.</z> <z><o></o>Год шел за годом, а дела Алексея Иваныча все не поправлялись. Относительно пищи повторялось то же самое. Алексей Иваныч сам иногда возмущался обедом своих рабочих и говорил:</z> <z><o></o>— Какой это обед? Разве такие обеды бывают? Вот только поправлюсь делами, тогда все повернем по-настоящему.</z> <z><o></o>Алексей Иваныч никогда не спорил, не горячился, а соглашался со всеми и делал по-своему. Даже Ермилыч, как ни бранил хозяина за глаза, говорил:</z> <z><o></o>— Ну, и человек тоже уродился! Его, Алексея Иваныча, как живого налима, никак не ухватишь рукой. Глядишь, и вывернулся. А на словах-то, как гусь на воде... Он же еще и жалеет нас!.. И тесно-то нам, и еда-то плохая... Ах, какой человек уродился!.. Одним словом, кругом плут!..</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4537/index.html">Вертел</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Солнце светило во все глаза, как оно светит только в июле. Было часов одиннадцать утра. Ермилыч сидел на самом припеке и наслаждался теплом. Его уже не грела старая кровь. Прошка думал целое утро об обеде. Он постоянно был голоден и жил только от еды до еды, как маленький голодный зверек. Он рано утром заглядывал в кухню и видел, что на столе лежал кусок «шеины» (самый дешевый сорт мяса, от шеи), и вперед предвкушал удовольствие поесть щей с говядиной. Что может быть лучше таких щей, особенно когда жир покрывает варево слоем чуть не в вершок, как от свинины?.. Сейчас, летом, свинина дорога, и это удовольствие доступно только зимой, когда привозят в город мороженых свиней и Алексей Иваныч покупает целую тушку. Хороша и шеина, если хозяйка не разбавит щи водой. От этих мыслей у Прошки щемило в желудке, и он глотал голодную слюну. Если бы можно было наедаться досыта каждый день!..</z> <z><o></o>Прошка вертел свое колесо, закрыв глаза. Он часто так делал, когда мечтал. Но его мысли сегодня были нарушены неожиданным появлением Алексея Иваныча. Это значило, что кто-то придет в мастерскую и что придется ждать обеда. Алексей Иваныч нарядился в свой рабочий костюм и озабоченно посмотрел кругом.</z> <z><o></o>— Этакая грязь!.. — думал он вслух. — И откуда только она берется? Хуже, чем в конюшне... Спирька, хоть бы ты прибрал что-нибудь!</z> <z><o></o>Спирька с недоумением посмотрел кругом. Если убирать, так надо всю мастерскую разнести по бревнышку. Он все-таки перенес из одного угла в другой несколько тяжелых камней, валявшихся в мастерской без всякой надобности. Этим все и кончилось. Алексей Иваныч только покачал головой и проговорил:</z> <z><o></o>— Ну и мастерская, нечего сказать! Только свиней держать.</z> <z><o></o>Время подошло к самому обеду, когда у ворот уховского дома остановился щегольской экипаж и из него вышла нарядная дама с двумя детьми: девочкой лет двенадцати и мальчиком лет десяти. Алексей Иваныч выскочил встречать дорогих гостей за ворота без шапки и все время кланялся.</z> <z><o></o>— Уж вы извините, сударыня!.. Грязновато будет в мастерской; а камушки вы можете посмотреть у меня в доме.</z> <z><o></o>— Нет, нет, — настойчиво повторяла дама. — Камни я могу купить и в магазине; а мне именно хочется посмотреть вашу мастерскую, то есть показать детям, как гранятся камни.</z> <z><o></o>— А, это другое дело! Милости просим...</z> <z><o></o>Дама поморщилась, когда переступила порог уховской мастерской. Она никак не ожидала встретить такое убожество.</z> <z><o></o>— Отчего у вас так грязно? — удивлялась она.</z> <z><o></o>— Нам никак невозможно соблюдать чистоту, — объяснял Алексей Иваныч. — Известно, камень... Пыль, сор, грязь... Уж как стараемся, чтобы почище...</z> <z><o></o>Эти объяснения, видимо, нисколько не убедили даму, которая брезгливо подобрала юбки, когда переходила от двери к верстаку. Она была такая еще молодая и красивая, и уховская мастерская наполнилась запахом каких-то дорогих духов. Девочка походила на мать и тоже была хорошенькая. Она с любопытством слушала подробные объяснения Алексея Иваныча и откровенно удивилась в конце концов тому, что из такой грязной мастерской выходят такие хорошенькие камушки.</z> <z><o></o>— Да, барышня, случается, — объяснил Ермилыч, — и белый хлеб, который изволите кушать, на черной земле родится.</z> <z><o></o>Алексей Иваныч прочитал целую лекцию о драгоценных камнях. Сначала показал их в сыром виде, а потом — последовательную обработку.</z> <z><o></o>— Прежде камней было больше, — объяснял он, — а теперь год от году все меньше и меньше. Вот взять александрит, — его днем с огнем наищешься. А господа весьма его уважают, потому как он днем зеленый, а при огне красный. Разного сословия бывает, сударыня, камень, все равно как бывают разные люди.</z> <z><o></o>Мальчик совсем не интересовался камнями. Он не понимал, чем любуется мать и сестра и чем хуже граненые цветные стекла. Его больше всего заняло деревянное большое колесо, которое вертел Прошка. Вот это штука действительно любопытная: такое большое колесо и вертится! Мальчик незаметно пробрался в темный угол к Прошке и с восхищением смотрел на блестящую железную ручку, за которую вертел Прошка.</z> <z><o></o>— Отчего она такая светлая?</z> <z><o></o>— А от рук, — объяснил Прошка.</z> <z><o></o>— Дай-ка я сам поверчу...</z> <z><o></o>Прошка засмеялся, когда барчонок принялся вертеть колесо.</z> <z><o></o>— Да это очень весело... А тебя как зовут?</z> <z><o></o>— Прошкой.</z> <z><o></o>— Какой ты смешной: точно из трубы вылез.</z> <z><o></o>— Поработай-ка с мое, так не так еще почернеешь,</z> <z><o></o>— Володя, ты это куда забрался? — удивилась дама. — Еще ушибешься...</z> <z><o></o>— Мамочка, ужасно интересно!.. Отдай меня в мастерскую, — я тоже вертел бы колесо. Очень весело!.. Вот, смотри! И какая ручка светлая, точно отполированная. А Прошка походит на галчонка, который жил у нас. Настоящий галчонок...</z> <z><o></o>Мать Володи заглянула в угол Прошки и только покачала головой.</z> <z><o></o>— Какой он худенький! — пожалела она Прошку. — Он чем-нибудь болен?</z> <z><o></o>— Нет, ничего, слава богу! — объяснил Алексей Иваныч. — Круглый сирота, — ни отца, ни матери... Не от чего жиреть, сударыня! Отец умер от чахотки... Тоже мастер был по нашей части. У нас много от чахотки умирает...</z> <z><o></o>— Значит, ему трудно?</z> <z><o></o>— Нет, зачем трудно? Извольте сами попробовать... Колесо, почитай, само собой вертится.</z> <z><o></o>— Но ведь он работает целый день?</z> <z><o></o>— Обыкновенно...</z> <z><o></o>— А когда утром начинаете работать?</z> <z><o></o>— Не одинаково, — уклончиво объяснил Алексей Иваныч, не любивший таких расспросов. — Глядя по работе... В другой раз — часов с семи.</z> <z><o></o>— А кончаете когда?</z> <z><o></o>— Тоже не одинаково: в шесть часов, в семь, как случится.</z> <z><o></o>Алексей Иваныч приврал самым бессовестным образом, убавив целых два часа работы.</z> <z><o></o>— А сколько вы жалованья платите вот этому Прошке?</z> <z><o></o>— Помилуйте, сударыня, какое жалованье! Одеваю, обуваю, кормлю, все себе в убыток. Так, из жалости и держу сироту... Куда ему деться-то?</z> <z><o></o>Дама заглянула в угол Прошки и только пожала плечами. Ведь это ужасно: целый день провести в таком углу и без конца вертеть колесо. Это какая-то маленькая каторга...</z> <z><o></o>— Сколько ему лет? — спросила она.</z> <z><o></o>— Двенадцать...</z> <z><o></o>— А на вид ему нельзя дать больше девяти. Вероятно, вы плохо его кормите?</z> <z><o></o>— Помилуйте, сударыня! Еда для всех у меня одинаковая. Я сам вместе с ними обедаю. Прямо сказать, в убыток себе кормлю; а только уж сердце у меня такое... Ничего не могу поделать и всех жалею, сударыня.</z> <z><o></o>Барыня отобрала несколько камней и просила прислать их домой.</z> <z><o></o>— Пошлите камни с этим мальчиком, — просила она, указывая глазами на Прошку.</z> <z><o></o>— Слушаюсь-с, сударыня!</z> <z><o></o>Последнее желание не понравилось Алексею Иванычу. Эти барыни вечно что-нибудь придумают! К чему ей понадобился Прошка? Лучше он сам бы принес камни. Но делать нечего, — с барыней разве сговоришь? Прошка так Прошка, — пусть его идет; а у колеса поработает Левка.</z> <z><o></o>Когда барыня уехала, мастерская огласилась общим смехом.</z> <z><o></o>— Духу только напустила! — ворчал Ермилыч. — Точно от мыла пахнет...</z> <z><o></o>— Она и Прошку надушит, — соображал Спирька. — А Алексей Иваныч охулки на руку не положил: рубликов на пять ее околпачил.</z> <z><o></o>— Что ей пять рублей? Наплевать! — ворчал Ермилыч. — У барских денежек глаз нет... Вот и швыряют. Алексей-то Иванычу это на руку. Вот как распинался он перед барыней: соловьем так и поет.</z> <z><o></o>— Платье на ней шелковое, часы золотые, колец сколько... Богатеющая барыня!</z> <z><o></o>— Ну, это еще неизвестно. Одна видимость в другой раз. Всякие господа бывают...</z> <z><o></o>Доро́гой маленький Володя объяснил матери, что Прошка <i>ве́ртел.</i></z> <z><o></o>— Что это значит? — не понимала та.</z> <z><o></o>— А вертит колесо, — ну, и вышел: <i>вѐртел.</i> Не <i>вертѐл,</i> мама, а <i>вѐртел.</i></z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4537/index.html">Вертел</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Бедного Прошку часто занимал вопрос о тех неизвестных людях, для которых он должен был с утра до ночи вертеть в своем углу колесо. Другие дети веселились, играли и пользовались свободой; а он был точно привязан к своему колесу. Прошка понимал, что у других детей есть отцы и матери, которые их берегут и жалеют; а он — круглый сирота и должен сам зарабатывать свой маленький кусочек хлеба. Но ведь круглых сирот много на белом свете, и не все же должны вертеть колеса. Сначала Прошка возненавидел свое колесо, потому что, не будь его, и не нужно было бы его вертеть. Это была совершенно детская мысль. Потом Прошка начал ненавидеть Алексея Иваныча, которому его отдала в учение тетка: Алексей Иваныч нарочно придумал это проклятое колесо, чтобы мучить его.</z> <z><o></o>«Когда я вырасту большой, — раздумывал Прошка за работой, — тогда я отколочу Алексея Иваныча, изрублю топором проклятое колесо и убегу в лес».</z> <z><o></o>Последняя мысль нравилась Прошке больше всего. Что может быть лучше леса? Ах, как там хорошо!.. Трава зеленая-зеленая, сосны шумят вершинами, из земли сочатся студеные ключики, всякая птица поет по-своему, — умирать не нужно! Устроить из хвои шалашик, разложить огонек, — и живи себе, как птица. Пусть другие задыхаются в городах от пыли и вертят колеса... Прошка уже видел себя свободным, как птица.</z> <z><o></o>— Убегу! — решал Прошка тысячу раз, точно с кем-нибудь спорил. — Даже и Алексея Иваныча не буду бить, а просто убегу.</z> <z><o></o>Прошка думал целые дни, — вертит свое колесо и думает, думает без конца. Разговаривать за работой было неудобно, не то, что другим мастерам. И Прошка все время думал, думал до того, что начинал видеть свои мысли точно живыми. Видел он часто и самого себя и непременно большим и здоровым, как Спирька. Ведь хорошо быть большим. Не понравилось у одного хозяина, — пошел работать к другому.</z> <z><o></o>Ненависть к Алексею Иванычу тоже прошла, когда Прошка понял, что все хозяева одинаковы и что Алексей Иваныч совсем не желает ему зла, а делает то же, что делали и с ним, когда он был таким же вѐртелом, как сейчас Прошка. Значит, виноваты те люди, которым нужны все эти аметисты, изумруды, тяжеловесы, — они и заставляли Прошку вертеть его колесо. Тут уж воображение Прошки отказывалось работать, и он никак не мог представить себе этих бесчисленных врагов, сливавшихся для него в одном слове «господа». Для него ясно было одно, что они злые. Для чего им эти камни, без которых так легко обойтись? Если бы господа не покупали камней у Алексея Иваныча, ему пришлось бы бросить свою мастерскую, — и только всего. А вон барыня еще детей притащила... Действительно, есть чем полюбоваться... Прошка видел во сне эту барыню, у которой камни были и на руках, и на шее, и в ушах, и на голове. Он ненавидел ее и даже сказал:</z> <z><o></o>— У! злая...</z> <z><o></o>Ему казалось, что и глаза у барыни светились, как светит шлифованный камень, — зеленые, злые, как у кошки ночью.</z> <z><o></o>Никто из мастеров никак не мог понять, зачем понадобился барыне именно Прошка. Алексей Иваныч и сам бы пришел да еще подсунул бы товару рубликов на десять; а что может понимать Прошка?</z> <z><o></o>— Блажь господская, и больше ничего, — ворчал Ермилыч.</z> <z><o></o>Алексей Иваныч тоже был недоволен. Во-первых, нельзя было Прошку пустить по-домашнему, — значит, расход на рубаху; а во-вторых, кто ее знает, барыню, что у нее на уме!</z> <z><o></o>— Ты рыло-то вымой, — наказывал он Прошке еще с вечера. — Понимаешь? А то придешь к барыне черт чертом...</z> <z><o></o>Ввиду этих приготовлений Прошка начал трусить. Он даже пробовал увильнуть, сославшись на то, что у него болит нога. Алексей Иваныч рассвирепел и, показывая кулак, проговорил:</z> <z><o></o>— Я тебе покажу, как ноги болят!..</z> <z><o></o>Нужно сказать, что Алексей Иваныч никогда не дрался, как другие мастера, и очень редко бранился. Он обыкновенно со всеми соглашался, все обещал и ничего не исполнял.</z> <z><o></o>Прошка должен был идти утром, когда барыня пила кофе. Алексей Иваныч осмотрел Прошку, как новобранца, и проговорил:</z> <z><o></o>— А ты не робей, Прошка! И господа такие же люди, — из той же кожи сшиты, как и мы, грешные. Барыня заказала аметистов; а я тебе дам еще парочку бериллов, да тяжеловесов, да альмандинов. Понимаешь? Надо уметь показать товар...</z> <z><o></o>Алексей Иваныч научил, сколько нужно запросить, сколько уступать и меньше чего не отдавать. Барыня-то еще, может, пожалеет мальчонку и купит.</z> <z><o></o>Когда Прошка уходил, Алексей Иваныч остановил его в самых дверях и прибавил:</z> <z><o></o>— Смотри, лишнего не разбалтывай... Понимаешь? Ежели будет барыня выпытывать насчет еды и прочее... «Мы, мол, сударыня, серебряными ложками едим».</z> <z><o></o>Прошке пришлось идти через весь город, и чем ближе он подходил к квартире барыни, тем ему делалось страшнее. Он и сам не знал, чего боялся, и все-таки боялся. Робость охватила его окончательно, когда он увидел двухэтажный большой каменный дом. В голове Прошки мелькнула даже мысль о бегстве. А что, если взять да и убежать в лес?</z> <z><o></o>Скрепя сердце он пробрался в кухню и узнал, что барыня дома. Горничная в крахмальном белом переднике подозрительно оглядела его с ног до головы и нехотя пошла доложить «самой». Вместо нее прибежал в кухню Володя, одетый в коротенькую смешную курточку, коротенькие смешные штанишки, в чулки и башмаки.</z> <z><o></o>— Пойдем, вѐртел!.. — приглашал он Прошку, — Мама ждет.</z> <z><o></o>Они прошли по какому-то коридору, потом через столовую, а потом в детскую, где ждала сама барыня, одетая в широкое домашнее платье.</z> <z><o></o>— Ну, показывай, что принес! — проговорила она певучим, свежим голосом и, оглядев Прошку, прибавила: — Какой ты худенький!.. Настоящий цыпленок.</z> <z><o></o>Прошка с серьезным видом достал товар и начал показывать камни. Он больше ничего уже не боялся. У барыни совсем был не злой вид. Расчет Алексея Иваныча оправдался: она рассмотрела камни и купила все без торга. Прошка внутренно торжествовал, что так ловко надул барыню рубля на три. Ему было только неловко, что она все время как-то особенно смотрела на него и улыбалась.</z> <z><o></o>— Ты, наверное, хочешь есть? — проговорила она, наконец. — Да?</z> <z><o></o>Этот простой вопрос смутил Прошку, точно барыня угадала его тайные мысли. Когда он дожидался в кухне, то там так хорошо пахло жареным мясом, и все время его преследовал этот аппетитный запах.</z> <z><o></o>— Я не знаю, — по-детски ответил он.</z> <z><o></o>— Он хочет, мама! — подхватил Володя. — Я сейчас сбегаю в кухню и скажу Матрене, чтобы она дала котлетку.</z> <z><o></o>Володя был добрый мальчик, и это радовало маму. Ведь самое главное в человеке — доброе сердце. Прошка чувствовал себя смущенным, как попавшийся в ловушку зверек. Он молча разглядывал комнату и удивлялся, что бывают такие большие и светлые комнаты. У одной стены стоял шкаф с игрушками; кроме того, игрушки валялись на полу, стояли в углу, висели на стене. Тут были и детские ружья, и солдатская будка, и мельница, и лошадки, и домики, и книжки с картинками, — настоящий игрушечный магазин.</z> <z><o></o>— Неужели все это твои игрушки? — спросил Прошка Володю.</z> <z><o></o>— Мои. Но я уж не играю, потому что большой. А у тебя, тоже есть игрушки?</z> <z><o></o>Прошка засмеялся. У него игрушки! Какой смешной этот барчонок: решительно ничего не понимает!</z> <z><o></o>Подававшая в столовую котлету горничная смотрела на Прошку с удивлением. Этак барыня скоро будет собирать в дом всех нищих и кормить котлетами. Прошка это чувствовал и смотрел на горничную серьезными глазами. Потом его затрудняла вилка и салфетка, особенно — последняя. Пока он ел, барыня просто и ласково расспрашивала его обо всем: давно ли он в мастерской, много ли приходится работать, как кормит рабочих хозяин, что он делает по праздникам, знает ли грамоту и т. д.</z> <z><o></o>— Вот видишь, Володя, — говорила она сыну, — этот мальчик уж с семи лет зарабатывает себе кусок хлеба... Прошка, а ты хочешь учиться?</z> <z><o></o>— Не знаю...</z> <z><o></o>— Хочешь приходить по воскресеньям к нам? Я тебя выучу читать и писать. Я поговорю об этом с Алексеем Иванычем сама.</z> <z><o></o>Прошка был озадачен.</z> <z><o></o>Домой он вернулся в старой курточке Володи, которая ему была даже широка в плечах, хотя Володя был моложе на целых два года. Барчук был такой рослый и закормленный. Рабочие посмеялись над ним, как смеялись над всеми, а хозяин похвалил:</z> <z><o></o>— Молодец, Прошка! Когда в воскресенье пойдешь, я тебе еще дам товару...</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4537/index.html">Вертел</a></div> <h2>IV</h2> <z><o></o>Прошка начал ходить учиться каждое воскресенье. В первое время, говоря правду, больше всего его привлекала возможность хорошенько поесть, как едят господа. А последнее было удивительно, удивительнее всего, что только Прошка видал. Мать Володи — ее звали Анной Ивановной — ужасно волновалась каждый раз, когда завтракали. Ей все казалось, что Володя мало ест и что он нездоров. Сначала Прошка думал, что Анна Ивановна шутит; но Анна Ивановна говорила совершенно серьезно:</z> <z><o></o>— Мне кажется, Володя, что ты скоро решительно ничего не будешь есть. Посмотри на Прошку: вот какой аппетит нужно иметь.</z> <z><o></o>— А отчего он такой худой, если ест много? — спросил Володя.</z> <z><o></o>— Оттого, что он работает много, оттого, что в их мастерской буквально дышать нечем, и так далее.</z> <z><o></o>Володя был настоящий барчонок. По-своему добрый, всегда веселый, увлекающийся и в достаточной мере бесхарактерный. Прошка рядом с ним казался существом другой породы. Анну Ивановну это поражало, когда дети были вместе. Детские глаза Прошки смотрели уже совсем не по-детски; потом он точно не умел улыбаться. В тощей фигурке Прошки точно был скрыт какой-то затаенный упрек. Анне Ивановне иногда делалось даже немного совестно, — ведь она пригласила в первый раз Прошку только для того, чтобы показать Володе, что дети его возраста работают с утра до ночи. Прошка должен был служить живым и наглядным примером; а Володя должен был исправиться, глядя на него, от припадков своей барской лени.</z> <z><o></o>В этих воспитательных целях Анна Ивановна несколько раз под разными предлогами посылала Володю в мастерскую Алексея Иваныча, чтобы он посмотрел на самом деле, как работает маленький Прошка. Володя отправлялся в мастерскую каждый раз с особенным удовольствием и возвращался домой весь испачканный наждаком. Результатом этих наглядных уроков было то, что Володя совершенно серьезно заявил матери:</z> <z><o></o>— Мама, отдай меня в мастерскую. Я хочу быть вѐртелом, как Прошка...</z> <z><o></o>— Володя, что ты говоришь? — ужаснулась Анна Ивановна. — Ты только подумай, что ты говоришь!</z> <z><o></o>— Ах, мама, там ужасно весело!..</z> <z><o></o>— Ты умер бы там через три дня с голода...</z> <z><o></o>— А вот и нет! Я уже два раза обедал с рабочими. Какие вкусные щи из соленой рыбы, мама! А потом — просовая каша с зеленым маслом... горошница...</z> <z><o></o>Анна Ивановна пришла в ужас. Ведь Володя просто мог отравиться. Она даже смерила температуру у Володи и успокоилась только тогда, когда он принял ванну и сам попросил есть.</z> <z><o></o>— Мама, если бы ты велела приготовить тертой редьки с квасом!..</z> <z><o></o>Володя оказался неисправимым. Пример Прошки решительно ничему его не научил, кроме того, что он несколько дней старался устроить в своей детской гранильную мастерскую и натащил со двора всевозможных камней. Получилась почти совсем настоящая мастерская, только недоставало деревянного громадного колеса, которое вертел Прошка.</z> <z><o></o>Перед рождеством Прошка перестал ходить учиться по воскресеньям. Анна Ивановна думала, что его не пускает Алексей Иваныч, и поехала сама узнать, в чем дело. Алексей Иваныч был дома и объяснил, что Прошка сам не желает идти.</z> <z><o></o>— Почему так? — удивилась Анна Ивановна.</z> <z><o></o>— А кто его знает! Нездоровится ему... Все кашляет по ночам.</z> <z><o></o>Анна Ивановна отправилась в мастерскую и убедилась своими глазами, что Прошка болен. Глаза у него так и горели лихорадочным огнем; на бледных щеках выступал чахоточный румянец. Он отнесся к Анне Ивановне совершенно равнодушно.</z> <z><o></o>— Ты что же это забыл нас совсем? — спрашивала она.</z> <z><o></o>— Так...</z> <z><o></o>— Тебе, может быть, не хочется учиться?</z> <z><o></o>— Нет...</z> <z><o></o>— Какое ему ученье, когда он на ладан дышит! — заметил Ермилыч.</z> <z><o></o>— Разве можно такие вещи говорить при больном? — возмутилась Анна Ивановна.</z> <z><o></o>— Все помрем, сударыня...</z> <z><o></o>Это было бессердечно. Ведь Прошка был еще совсем ребенок и не понимал своего положения. Под впечатлением этих соображений Анна Ивановна предложила Прошке переехать к ним, пока поправится; но Прошка отказался наотрез.</z> <z><o></o>— Разве тебе у нас не нравится? Я устроила бы тебя в людской...</z> <z><o></o>— Мне здесь лучше... — упрямо отвечал Прошка.</z> <z><o></o>— Сударыня, ведь мы его тоже вот как жалеем! — объяснил Ермилыч. — Вот ему и не хочется уходить...</z> <z><o></o>Анна Ивановна серьезно была огорчена, хотя вполне понимала, почему Прошка не захотел уходить из своей мастерской. У больных является страстная привязанность именно к своему углу. И большие и маленькие люди в этом случае совершенно одинаковы. Потом Анна Ивановна упрекала себя, что решительно ничего не сделала для Прошки, не сделала потому, что не умела. Мальчик умирал у своего колеса от наждачной пыли, дурного питания и непосильной работы. А сколько детей умирает таким образом по разным мастерским, как мальчиков, так и девочек! Вернувшись домой, Анна Ивановна долго не могла успокоиться. Маленький вѐртел Прошка не выходил у нее из головы. Раньше Анна Ивановна очень любила драгоценные камни, а теперь дала себе слово никогда их не носить: каждый такой камень напоминал бы ей умирающего маленького Прошку.</z> <z><o></o>А Прошка продолжал работать, несмотря даже на то, что Алексей Иваныч уговаривал его отдохнуть. Мальчику было совестно есть чужой хлеб даром... А колесо делалось с каждым днем точно все тяжелее и тяжелее... От натуги у Прошки начинала кружиться голова, и ему казалось, что вместе с колесом вертится вся мастерская. По ночам он видел во сне целые груды граненых драгоценных камней: розовых, зеленых, синих, желтых. Хуже всего было, когда эти камни радужным дождем сыпались на него и начинали давить маленькую больную грудь, а в голове начинало что-то тяжелое кружиться, точно там вертелось такое же деревянное колесо, у которого Прошка прожил всю свою маленькую жизнь.</z> <z><o></o>Потом Прошка слег. Ему пристроили небольшую постельку тут же, в мастерской. Ермилыч ухаживал за ним почти с женской нежностью и постоянно говорил:</z> <z><o></o>— Ты бы поел чего-нибудь, Прошка! Экой ты какой!..</z> <z><o></o>Но Прошка ничего не хотел есть, даже когда горничная Анны Ивановны приносила ему котлеток и пирожного. Он относился ко всему безучастно, точно придавленный своей болезнью.</z> <z><o></o>Через две недели его не стало. Анна Ивановна приехала вместе с Володей на похороны и плакала, плакала не об одном, а обо всех бедных детях, которым не могла и не умела помочь.</z>

4548

I Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов показал нам в русской семье то «темное царство», в котором вянут умственные способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений. Статью прочли, похвалили и потом отложили в сторону. Любители патриотических иллюзий, не сумевшие сделать Добролюбову ни одного основательного возражения, продолжали упиваться своими иллюзиями и, вероятно, будут продолжать это занятие до тех пор, пока будут находить себе читателей. Глядя на эти постоянные коленопреклонения перед народною мудростью и перед народною правдою, замечая, что доверчивые читатели принимают за чистую монету ходячие фразы, лишенные всякого содержания, и зная, что народная мудрость и народная правда выразились всего полнее в сооружении нашего семейного быта, — добросовестная критика поставлена в печальную необходимость повторять по нескольку раз те положения, которые давно уже были высказаны и доказаны. Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против его собственных увлечений; там, где Добролюбов поддался порыву эстетического чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского. I Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов показал нам в русской семье то «темное царство», в котором вянут умственные способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений. Статью прочли, похвалили и потом отложили в сторону. Любители патриотических иллюзий, не сумевшие сделать Добролюбову ни одного основательного возражения, продолжали упиваться своими иллюзиями и, вероятно, будут продолжать это занятие до тех пор, пока будут находить себе читателей. Глядя на эти постоянные коленопреклонения перед народною мудростью и перед народною правдою, замечая, что доверчивые читатели принимают за чистую монету ходячие фразы, лишенные всякого содержания, и зная, что народная мудрость и народная правда выразились всего полнее в сооружении нашего семейного быта, — добросовестная критика поставлена в печальную необходимость повторять по нескольку раз те положения, которые давно уже были высказаны и доказаны. Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против его собственных увлечений; там, где Добролюбов поддался порыву эстетического чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского. II Катерина, жена молодого купца Тихона Кабанова, живет с мужем в доме своей свекрови, которая постоянно ворчит на всех домашних. Дети старой Кабанихи, Тихон и Варвара, давно прислушались к этому брюзжанию и умеют его «мимо ушей пропущать» на том основании, что «ей ведь что-нибудь надо ж говорить» Но Катерина никак не может привыкнуть к манерам своей свекрови и постоянно страдает от ее разговоров. В том же городе, в котором живут Кабановы, находится молодой человек, Борис Григорьевич, получивший порядочное образование. Он заглядывается на Катерину в церкви и на бульваре, а Катерина с своей стороны влюбляется в него, но желает сохранить в целости свою добродетель. Тихон уезжает куда-то на две недели; Варвара по добродушию помогает Борису видеться с Катериною, и влюбленная чета наслаждается полным счастьем в продолжение десяти летних ночей. Приезжает Тихон; Катерина терзается угрызениями совести, худеет и бледнеет; потом ее пугает гроза, которую она принимает за выражение небесного гнева; в это же время смущают ее слова полоумной барыни о геенне огненной; все это она принимает на свой счет; на улице при народе она бросается перед мужем на колени и признается ему в своей вине. Муж, по приказанию своей матери, «побил ее немножко», после того как они воротились домой; старая Кабаниха с удвоенным усердием принялась точить покаявшуюся грешницу упреками и нравоучениями; к Катерине приставили крепкий домашний караул, однако ей удалось убежать из дома; она встретилась с своим любовником и узнала от него, что он, по приказанию дяди, уезжает в Кяхту; — потом, тотчас после этого свидания, она бросилась в Волгу и утонула. Вот те данные, на основании которых мы должны составить себе понятие о характере Катерины. Я дал моему читателю голый перечень таких фактов, которые в моем рассказе могут показаться слишком резкими, бессвязными и в общей совокупности даже неправдоподобными. Что это за любовь, возникающая от обмена нескольких взглядов? Что это за суровая добродетель, сдающаяся при первом удобном случае? Наконец, что это за самоубийство, вызванное такими мелкими неприятностями, которые переносятся совершенно благополучно всеми членами всех русских семейств? Я передал факты совершенно верно, но, разумеется, я не мог передать в нескольких строках те оттенки в развитии действия, которые, смягчая внешнюю резкость очертаний, заставляют читателя или зрителя видеть в Катерине не выдумку автора, а живое лицо, действительно способное сделать все вышеозначенные эксцентричности. Читая «Грозу» или смотря ее на сцене, вы ни разу не усомнитесь в том, что Катерина должна была поступать в действительности именно так, как она поступает в драме. Вы увидите перед собою и поймете Катерину, но, разумеется, поймете ее так или иначе, смотря по тому, с какой точки зрения вы на нее посмотрите. Всякое живое явление отличается от мертвой отвлеченности именно тем, что его можно рассматривать с разных сторон; и, выходя из одних и тех же основных фактов, можно приходить к различным и даже к противуположным заключениям. Катерина испытала на себе много разнородных приговоров; нашлись моралисты, которые обличили ее в безнравственности, это было всего легче сделать: стоило только сличить каждый поступок Катерины с предписаниями положительного закона и подвести итоги; на эту работу не требовалось ни остроумия, ни глубокомыслия, и поэтому ее действительно исполнили с блестящим успехом писатели, не отличающиеся ни тем, ни другим из этих достоинств: потом явились эстетики и решили, что Катерина — светлое явление; эстетики, разумеется, стояли неизмеримо выше неумолимых поборников благочиния, и поэтому первых выслушали с уважением, между тем как последних тотчас же осмеяли. Во главе эстетиков стоял Добролюбов, постоянно преследовавший эстетических критиков своими меткими и справедливыми насмешками. В приговоре над Катериною он сошелся с своими всегдашними противниками, и сошелся потому, что, подобно им, стал восхищаться общим впечатлением, вместо того чтобы подвергнуть это впечатление спокойному анализу. В каждом из поступков Катерины можно отыскать привлекательную сторону; Добролюбов отыскал эти стороны, сложил их вместе, составил из них идеальный образ, увидал вследствие этого «луч света в темном царстве» и, как человек, полный любви, обрадовался этому лучу чистою и святою радостью гражданина и поэта. Если бы он не поддался этой радости, если бы он на одну минуту попробовал взглянуть спокойно и внимательно на свою драгоценную находку, то в его уме тотчас родился бы самый простой вопрос, который немедленно привел бы за собою полное разрушение привлекательной иллюзии. Добролюбов спросил бы самого себя: как мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась на глаза одна привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в совершенно другом свете. Грустно расставаться с светлою иллюзиею, а делать нечего: пришлось бы и на этот раз удовлетвориться темною действительностью. III Во всех поступках и ощущениях Катерины заметна прежде всего резкая несоразмерность между причинами и следствиями. Каждое внешнее впечатление потрясает весь ее организм; самое ничтожное событие, самый пустой разговор производят в ее мыслях, чувствах и поступках целые перевороты. Кабаниха ворчит, Катерина от этого изнывает; Борис Григорьевич бросает нежные взгляды, Катерина влюбляется; Варвара говорит мимоходом несколько слов о Борисе, Катерина заранее считает себя погибшею женщиною, хотя она до тех пор даже не разговаривала со своим будущим любовником; Тихон отлучается из дома на несколько дней, Катерина падает перед ним на колени и хочет, чтобы он взял с нее страшную клятву в супружеской верности. Варвара дает Катерине ключ от калитки, Катерина, подержавшись за этот ключ в продолжение пяти минут, решает, что она непременно увидит Бориса, и кончает свой монолог словами: «ах, кабы ночь поскорее!» А между тем даже и ключ-то был дан ей преимущественно для любовных интересов самой Варвары, и в начале своего монолога Катерина находила даже, что ключ жжет ей руки и что его непременно следует бросить. При свидании с Борисом, конечно, повторяется та же история; сначала «поди прочь, окаянный человек!», а вслед за тем на шею кидается. Пока продолжаются свидания, Катерина думает только о том, что «погуляем»; как только приезжает Тихон и вследствие этого ночные прогулки прекращаются, Катерина начинает терзаться угрызениями совести и доходит в этом направлении до полусумасшествия; а между тем Борис живет в том же городе, все идет по-старому, и, прибегая к маленьким хитростям и предосторожностям, можно было бы кое-когда видеться и наслаждаться жизнью. Но Катерина ходит как потерянная, и Варвара очень основательно боится, что она бухнется мужу в ноги, да и расскажет ему все по порядку. Так оно и выходит, и катастрофу эту производит стечение самых пустых обстоятельств. Грянул гром — Катерина потеряла последний остаток своего ума, а тут еще прошла по сцене полоумная барыня с двумя лакеями и произнесла всенародную проповедь о вечных мучениях; а тут еще на стене, в крытой галерее, нарисовано адское пламя; и все это одно к одному — ну, посудите сами, как же в самом деле Катерине не рассказать мужу тут же, при Кабанихе и при всей городской публике, как она провела во время отсутствия Тихона все десять ночей. Окончательная катастрофа, самоубийство, точно так же происходит экспромтом. Катерина убегает из дому с неопределенною надеждою увидеть своего Бориса; она еще не думает о самоубийстве; она жалеет о том, что прежде убивали, а теперь не убивают; она спрашивает: «долго ли еще мне мучиться?» Она находит неудобным, что смерть не является: «ты, говорит, ее кличешь, а она не приходит». Ясно, стало быть, что решения на самоубийство еще нет, потому что в противном случае не о чем было бы и толковать. Но вот, пока Катерина рассуждает таким образом, является Борис; происходит нежное свидание. Борис говорит: «еду». Катерина спрашивает: «куда едешь?» Ей отвечают: «Далеко, Катя, в Сибирь» — «Возьми меня с собой отсюда!» — «Нельзя мне, Катя». После этого разговор становится уже менее интересным и переходит в обмен взаимных нежностей. Потом, когда Катерина остается одна, она спрашивает себя: «Куда теперь? домой идти?» и отвечает: «Нет, мне что домой, что в могилу — все равно». Потом слово «могила» наводит ее на новый ряд мыслей, и она начинает рассматривать могилу с чисто эстетической точки зрения, с которой, впрочем, людям до сих пор удавалось смотреть только на чужие могилы. «В могиле, говорит, лучше... Под деревцом могилушка... как хорошо!.. Солнышко ее греет, дождичком ее мочит... весной на ней травка вырастает, мягкая такая... птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие... всякие, всякие». Это поэтическое описание могилы совершенно очаровывает Катерину, и она объявляет, что «об жизни и думать не хочется». При этом, увлекаясь эстетическим чувством, она даже совершенно упускает из виду геенну огненную, а между тем она вовсе не равнодушна к этой последней мысли, потому что в противном случае не было бы сцены публичного покаяния в грехах, не было бы отъезда Бориса в Сибирь, и вся история о ночных прогулках оставалась бы шитою и крытою. Но в последние свои минуты Катерина до такой степени забывает о загробной жизни, что даже складывает руки крест-накрест, как в гробу складывают; и, делая это движение руками, она даже тут не сближает идеи о самоубийстве с идеею о геенне огненной. Таким образом делается прыжок в Волгу, и драма оканчивается. IV Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой. Эстетики не могли не заметить того, что бросается в глаза во всем поведении Катерины; противоречия и нелепости слишком очевидны, но зато их можно назвать красивым именем; можно сказать, что в них выражается страстная, нежная и искренняя натура. Страстность, нежность, искренность — все это очень хорошие свойства, по крайней мере все это очень красивые слова, а так как главное дело заключается в словах, то и нет резона, чтобы не объявить Катерину светлым явлением и не прийти от нее в восторг. Я совершенно согласен с тем, что страстность, нежность и искренность составляют действительно преобладающие свойства в натуре Катерины; согласен даже с тем, что все противоречия и нелепости ее поведения объясняются именно этими свойствами. Но что же это значит? Значит, что поле моего анализа следует расширить; разбирая личность Катерины, следует иметь в виду страстность, нежность и искренность вообще и, кроме того, те понятия, которые господствуют в обществе и в литературе насчет этих свойств человеческого организма. Если бы я не знал заранее, что задача моя расширится таким образом, то я и не принялся бы за эту статью. Очень нужно в самом деле драму, написанную с лишком три года тому назад, разбирать для того, чтобы показать публике, каким образом Добролюбов ошибся в оценке одного женского характера. Но тут дело идет об общих вопросах нашей жизни, а о таких вопросах говорить всегда удобно, потому что они всегда стоят на очереди и всегда решаются только на время. Эстетики подводят Катерину под известную мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не подходит под эту мерку; Катерина-то подходит, да мерка-то никуда не годится, и все основания, на которых стоит эта мерка, тоже никуда не годятся; все это должно быть совершенно переделано, и хотя, разумеется, я не справлюсь один с этою задачею, однако лепту свою внесу. Мы до сих пор при оценке явлений нравственного мира ходим ощупью и действуем наугад, по привычке мы знаем, что такое грех; по уложению о наказаниях мы знаем, что такое преступление; но когда нам приходится ориентироваться в бесконечных лесах тех явлений, которые не составляют ни греха, ни преступления, когда нам приходится рассматривать, например, качества человеческой природы, составляющие задатки и основания будущих поступков, тогда мы идем все врассыпную и аукаемся из разных углов этой дубравы, т.е. сообщаем друг другу наши личные вкусы, которые чрезвычайно редко могут иметь какой-нибудь общий интерес. Каждое человеческое свойство имеет на всех языках по крайней мере по два названия, из которых одно порицательное, а другое хвалительное, — скупость и бережливость, трусость и осторожность, жестокость и твердость, глупость и невинность, вранье и поэзия, дряблость и нежность, взбалмошность и страстность, и так далее до бесконечности. У каждого отдельного человека есть в отношении к нравственным качествам свой особенный лексикон, который почти никогда не сходится вполне с лексиконами других людей. Когда вы, например, одного человека называете благородным энтузиастом, а другого безумным фанатиком, то вы сами, конечно, понимаете вполне, что вы хотите сказать, но другие люди понимают вас только приблизительно, а иногда могут и совсем не понимать. Есть ведь такие озорники, для которых коммунист Бабеф был благородным энтузиастом, но зато есть и такие мудрецы, которые австрийского министра Шмерлинга назовут безумным фанатиком. И те и другие будут употребпять одни и те же слова, и теми же самыми словами будут пользоваться все люди бесчисленных промежуточных оттенков. Как вы тут поступите, чтобы открыть живое явление из-под груды набросанных слов, которые на языке каждого отдельного человека имеют свой собственный смысл? Что такое благородный энтузиазм? Что такое безумный фанатик? Это пустые звуки, не соответствующие никакому определенному представлению. Эти звуки выражают отношение говорящего лица к неизвестному предмету, который остается совершенно неизвестным во все время разговора и после его окончания. Чтобы узнать, что за человек был коммунист Бабеф и что за человек Шмерлинг, надо, разумеется, отодвинуть в сторону все приговоры, произнесенные над этими двумя личностями различными людьми, выражавшими в этом случае свои личные вкусы и свои политические симпатии. Надо взять сырые факты во всей их сырости, и чем они сырее, чем меньше они замаскированы хвалительными или порицательными словами, тем больше мы имеем шансов уловить и понять живое явление, а не бесцветную фразу. Так поступает мыслящий историк. Если он, располагая обширными сведениями, будет избегать увлечения фразами, если он к человеку и ко всем отраслям его деятельности будет относиться не как патриот, не как либерал, не как энтузиаст, не как эстетик, а просто как натуралист, то он наверное сумеет дать определенные и объективные ответы на многие вопросы, решавшиеся обыкновенно красивым волнением возвышенных чувств. Обиды для человеческого достоинства тут не произойдет никакой, а польза будет большая, потому что вместо ста возов вранья получится одна горсть настоящего знания. А одна остроумная поговорка утверждает совершенно справедливо, что лучше получить маленький деревянный дом, чем большую каменную болезнь. V Мыслящий историк трудится и размышляет, конечно, не для того, чтобы приклеить тот или другой ярлык к тому или другому историческому имени. Стоит ли в самом деле тратить труд и время для того, чтобы с полным убеждением назвать Сидора мошенником, а Филимона добродетельным отцом семейства? Исторические личности любопытны только как крупные образчики нашей породы, очень удобные для изучения и очень способные служить материалами для общих выводов антропологии. Рассматривая их деятельность, измеряя их влияние на современников, изучая те обстоятельства, которые помогали или мешали исполнению их намерений, мы из множества отдельных и разнообразных фактов выводим неопровержимые заключения об общих свойствах человеческой природы, о степени ее изменяемости, о влиянии климатических и бытовых условий, о различных проявлениях национальных характеров, о зарождении и распространении идей и верований, и наконец, что всего важнее, мы подходим к решению того вопроса, который в последнее время блистательным образом поставил знаменитый Бокль. Вот в чем состоит этот вопрос: какая сила или какой элемент служит основанием и важнейшим двигателем человеческого прогресса? Бокль отвечает на этот вопрос просто и решительно. Он говорит: чем больше реальных знаний, тем сильнее прогресс, чем больше человек изучает видимые явления и чем меньше он предается фантазиям, тем удобнее он устроивает свою жизнь и тем быстрее одно усовершенствование быта сменяется другим. — Ясно, смело и просто! — Таким образом, дельные историки путем терпеливого изучения идут к той же цели, которую должны иметь в виду все люди, решающиеся заявлять в литературе свои суждения о различных явлениях нравственной и умственной жизни человечества. Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен в своей ограниченной сфере деятельности прикладывать к делу те самые приемы, которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и расставляя по местам великих и сильных людей. Историк не восхищается, не умиляется, не негодует, не фразерствует, и все эти патологические отправления так же неприличны в критике, как и в историке. Историк разлагает каждое явление на его составные части и изучает каждую часть отдельно, и потом, когда известны все составные элементы, тогда и общий результат оказывается понятным и неизбежным; что казалось, раньше анализа, ужасным преступлением или непостижимым подвигом, то оказывается, после анализа, простым и необходимым следствием данных условий. Точно так же следует поступать критику; вместо того чтобы плакать над несчастиями героев и героинь, вместо того чтобы сочувствовать одному, негодовать против другого, восхищаться третьим, лезть на стены по поводу четвертого, критик должен сначала проплакаться и пробесноваться про себя, а потом, вступая в разговор с публикою, должен обстоятельно и рассудительно сообщить ей свои размышления о причинах тех явлений, которые вызывают в жизни слезы, сочувствие, негодование или восторги. Он должен объяснять явления, а не воспевать их; он должен анализировать, а не лицедействовать. Это будет более полезно и менее раздирательно. Если историк и критик пойдут оба по одному пути, если оба они будут не болтать, а размышлять, то оба придут к одним и тем же результатам. Между частною жизнью человека и историческою жизнью человечества есть только количественная разница. Одни и те же законы управляют обоими порядками явлений, точно так же как одни и те же химические и физические законы управляют и развитием простой клеточки и развитием человеческого организма. Прежде господствовало мнение, будто общественный деятель должен вести себя совсем не так, как частный человек. Что в частном человеке считалось мошенничеством, то в общественном деятеле называлось политическою мудростью. С другой стороны, то, что в общественном деятеле считалось предосудительною слабостью, то в частном человеке называлось трогательною мягкостью души. Существовало, таким образом, для одних и тех же людей два рода справедливости, два рода благоразумия, — всего по два. Теперь дуализм, вытесняемый из всех своих убежищ, не может удержаться и в этом месте, в котором нелепость его особенно очевидна и в котором он наделал очень много практических гадостей. Теперь умные люди начинают понимать, что простая справедливость составляет всегда самую мудрую и самую выгодную политику; с другой стороны, они понимают, что и частная жизнь не требует ничего, кроме простой справедливости; потоки слез и конвульсии самоистязания так же безобразны в самой скромной частной жизни, как и на сцене всемирной истории, и безобразны они в том и в другом случае единственно потому, что вредны, то есть доставляют одному человеку или многим людям боль, не выкупаемую никаким наслаждением. Искусственная грань, поставленная человеческим невежеством между историею и частною жизнью, разрушается по мере того, как исчезает невежество со всеми своими предрассудками и нелепыми убеждениями. В сознании мыслящих людей эта грань уже разрушена, и на этом основании критик и историк могут и должны приходить к одним и тем же результатам. Исторические личности и простые люди должны быть измеряемы одною меркою. В истории явление может быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то не светло, — на то не стоит совсем обращать внимания; в истории есть очень много услужливых медведей, которые очень усердно били мух на лбу спящего человечества увесистыми булыжниками; однако смешон и жалок был бы тот историк, который стал бы благодарить этих добросовестных медведей за чистоту их намерений. Встречаясь с примером медвежьей нравственности, историк должен только заметить, что лоб человечества оказался раскроенным; и должен описать, глубока ли была рана и скоро ли зажила, и как подействовало это убиение мухи на весь организм пациента, и как обрисовались вследствие этого дальнейшие отношения между пустынником и медведем. Ну, а что такое медведь? Медведь ничего; он свое дело сделал. Хватил камнем по лбу — и успокоился. С него взятки гладки. Ругать его не следует — во-первых, потому, что это ни к чему не ведет; а во-вторых, не за что: потому — глуп. Ну, а хвалить его за непорочность сердца и подавно не резон; во-первых — не стоит благодарности: ведь лоб-то все-таки разбит; а во-вторых — опять-таки он глуп, так на какого же черта годится его непорочность сердца? Так как я случайно напал на басню Крылова, то мимоходом любопытно будет заметить, как простой здравый смысл сходится иногда в своих суждениях с теми выводами, которые дают основательное научное исследование и широкое философское мышление. Три басни Крылова: о медведе, о музыкантах, которые «немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут», и о судье, который попадает в рай за глупость, — три эти басни, говорю я, написаны на ту мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность. Видно, что эта мысль была особенно мила Крылову, который, разумеется, мог замечать верность этой мысли только в явлениях частной жизни. И эту же самую мысль Бокль возводит в мировой исторический закон. Русский баснописец, образовавшийся на медные деньги и, наверное, считавший Карамзина величайшим историком XIX века, говорит по-своему то же самое, что высказал передовой мыслитель Англии, вооруженный наукою. Это я замечаю не для того, чтобы похвастаться русскою сметливостью, а для того, чтобы показать, до какой степени результаты разумной и положительной науки соответствуют естественным требованиям неиспорченного и незасоренного человеческого ума. Кроме того, эта неожиданная встреча Бокля с Крыловым может служить примером того согласия, которое может и должно существовать, во-первых, между частною жизнью и историею, а вследствие этого, во-вторых, между историком и критиком. Если добродушный дедушка Крылов мог сойтись с Боклем, то критикам, живущим во второй половине XIX века и обнаруживающим притязания на смелость мысли и на широкое развитие ума, таким критикам, говорю я, и подавно следует держаться с непоколебимою последовательностью за те приемы и идеи, которые в наше время сближают историческое изучение с естествознанием. Наконец, если Бокль слишком умен и головоломен для наших критиков, пусть они держатся за дедушку Крылова; пусть проводят в своих исследованиях о нравственных достоинствах человека простую мысль, выраженную такими незатейливыми словами: «услужливый дурак опаснее врага». Если бы только одна эта мысль, понятная пятилетнему ребенку, была проведена в нашей критике с надлежащею последовательностью, то во всех наших воззрениях на нравственные достоинства произошел бы радикальный переворот, и престарелая эстетика давным-давно отправилась бы туда же, куда отправились алхимия и метафизика. VI Наша частная жизнь запружена донельзя красивыми чувствами и высокими достоинствами, которыми всякий порядочный человек старается запастись для своего домашнего обихода и которым всякий свидетельствует свое внимание, хотя никто не может сказать, чтобы они когда-нибудь кому бы то ни было доставили малейшее удовольствие. Было время, когда лучшими атрибутами физической красоты считалась в женщине интересная бледность лица и непостижимая тонкость талии; барышни пили уксус и перетягивались так, что у них трещали ребра и спиралось дыхание; много здоровья было уничтожено по милости этой эстетики, и по всей вероятности эти своеобразные понятия о красоте еще не вполне уничтожились и теперь, потому что Льюис восстает против корсетов в своей физиологии, а Чернышевский заставляет Веру Павловну упомянуть о том, что она, сделавшись умною женщиною, перестала шнуроваться. Таким образом, физическая эстетика очень часто идет вразрез с требованиями здравою смысла, с предписаниями элементарной гигиены и даже с инстинктивным стремлением человека к удобству и к комфорту. «Il faut souffrir pour être belle» , — говорила в былое время молодая девушка, и все находили, что она говорит святую истину, потому что красота должна существовать сама по себе, ради красоты, совершенно независимо от условий, необходимых для здоровья, для удобства и для наслаждения жизнью. Критики, не освободившиеся от влияния эстетики, сходятся с обожателями интересной бледности и тонких талий, вместо того чтобы сходиться с естествоиспытателями и мыслящими историками. Надо сознаться, что даже лучшие из наших критиков, Белинский и Добролюбов, не могли оторваться окончательно от эстетических традиций. Осуждать их за это было бы нелепо, потому что надо же помнить, как много они сделали для уяснения всех наших понятий, и надо же понимать, что не могут два человека отработать за нас всю нашу работу мысли. Но, не осуждая их, надо видеть их ошибки и прокладывать новые пути в тех местах, где старые тропинки уклоняются в глушь и в болото. Относительно анализа «светлых явлений» нас не удовлетворяет эстетика ни своим красивым негодованием, ни своим искусственно подогретым восторгом. Ее белила и румяна тут остаются ни при чем. — Натуралист, говоря о человеке, назовет светлым явлением нормально развитой организм; историк даст это название умной личности, понимающей свои выгоды, знающей требования своего времени и вследствие этого работающей всеми силами для развития общего благосостояния: критик имеет право видеть светлое явление только в том человеке, который умеет быть счастливым, то есть приносить пользу себе и другим, и, умея жить и действовать при неблагоприятных условиях, понимает в то же время их неблагоприятность и, по мере сил своих, старается переработать эти условия к лучшему. И натуралист, и историк, и критик согласятся между собою в том пункте, что необходимым свойством такого светлого явления должен быть сильный и развитой ум; там, где нет этого свойства, там не может быть и светлых явлений. Натуралист скажет вам, что нормально развитый человеческий организм необходимо должен быть одарен здоровым мозгом, а здоровый мозг так же неизбежно должен мыслить правильно, как здоровый желудок должен переваривать пищу; если же этот мозг расслаблен отсутствием упражнения и если, таким образом, человек, умный от природы, притуплен обстоятельствами жизни, то весь рассматриваемый субъект уже не может считаться нормально развитым организмом, точно так же как не может им считаться человек, ослабивший свой слух или свое зрение. Такого человека натуралист не назовет светлым явлением, хотя бы этот человек пользовался железным здоровьем и лошадиною силою. Историк скажет вам... но вы и сами знаете, что он вам скажет; ясное дело, что ум для исторической личности так же необходим, как жабры и плавательные перья для рыбы; ума тут не заменить никакими эстетическими ингредиентами; это, может быть, единственная истина, неопровержимо доказанная всем историческим опытом нашей породы. Критик докажет вам, что только умный и развитой человек может оберегать себя и других от страданий при тех неблагоприятных условиях жизни, при которых существует огромное большинство людей на земном шаре; кто не умеет сделать ничего для облегчения своих и чужих страданий, тот ни в каком случае не может быть назван светлым явлением; тот — трутень, может быть, очень милый, очень грациозный, симпатичный, но все это такие неосязаемые и невесомые качества, которые доступны только пониманию людей, обожающих интересную бледность и тонкие талии. Облегчая жизнь себе и другим, умный и развитой человек не ограничивается этим; он, кроме того, в большей или меньшей степени, сознательно или невольно, переработывает эту жизнь и приготовляет переход к лучшим условиям существования. Умная и развитая личность, сама того не замечая, действует на все, что к ней прикасается; ее мысли, ее занятия, ее гуманное обращение, ее спокойная твердость — все это шевелит вокруг нее стоячую воду человеческой рутины; кто уже не в силах развиваться, тот по крайней мере уважает в умной и развитой личности хорошего человека, — а людям очень полезно уважать то, что действительно заслуживает уважения; но кто молод, кто способен полюбить идею, кто ищет возможности развернуть силы своего свежего ума, тот, сблизившись с умною и развитою личностью, может быть, начнет новую жизнь, полную обаятельного труда и неистощимого наслаждения. Если предполагаемая светлая личность даст таким образом обществу двух-трех молодых работников, если она внушит двум-трем старикам невольное уважение к тому, что они прежде осмеивали и притесняли, — то неужели вы скажете, что такая личность ровно ничего не сделала для облегчения перехода к лучшим идеям и к более сносным условиям жизни? Мне кажется, что она сделала в малых размерах то, что делают в больших размерах величайшие исторические личности. Разница между ними заключается только в количестве сил, и потому оценивать их деятельность можно и должно посредством одинаковых приемов. Так вот какие должны быть «лучи света» — не Катерине чета. Чтоб быть красивой, нужно страдать (фр.). VII «Яйца курицу не учат», — говорит наш народ, и так эта поговорка ему по душе пришлась, что он твердит ее с утра до вечера, словами и поступками, от моря и до моря. И передает он ее потомству как священное наследство, и благодарное потомство, пользуясь ею в свою очередь, созидает на ней величественное здание семейного чинопочитания. И поговорка эта не теряет своей силы, потому что она всегда употребляется кстати; а кстати потому, что ее употребляют только старшие члены семейства, которые не могут ошибаться, которые всегда оказываются правыми и которые, следовательно, всегда действуют благодетельно и рассуждают поучительно. Ты — яйцо бессознательное и должен пребывать в своей безответной невинности до тех пор, пока сам не сделаешься курицею. Таким образом пятидесятилетние куры рассуждают с тридцатилетними яйцами, которые с пеленок выучились понимать и чувствовать все, что так коротко и так величественно внушает им бессмертная поговорка. Великое изречение народной мудрости действительно выражает в четырех словах весь принцип нашей семейной жизни. Принцип этот действует еще с полною силою в тех слоях нашего народа, которые считаются чисто русскими. Только в молодости человек может развернуть и воспитать те силы своего ума, которые потом будут служить ему в зрелом возрасте; что не развилось в молодости, то остается неразвитым на всю жизнь; следовательно, если молодость проводится под скорлупою, то и ум и воля человека остаются навсегда в положении заморенного зародыша; и наблюдателю, смотрящему со стороны на этот курятник, остается только изучать различные проявления человеческого уродства. Каждый новорожденный ребенок втискивается в одну и ту же готовую форму, а разнообразие результатов происходит, во-первых, от того, что не все дети родятся одинаковыми, а во-вторых, от того, что для втискивания употребляются различные приемы. Один ребенок ложится в форму тихо и благонравно, а другой барахтается и кричит благим матом; одного ребенка бросают в форму со всего размаху, да еще потом держат в форме за вихор, а другого кладут помаленьку, полегоньку и при этом поглаживают по головке и пряником обольщают. Но форма все-таки одна и та же, и — не в укор будь сказано искателям светлых явлений — уродование идет всегда надлежащим порядком; так как жизнь не шевелит и не развивает ума, то человеческие способности глохнут и искажаются как при воспитании палкой, так и при воспитании лаской. В первом случае получается тип, который я для краткости назову карликами, во втором получаются также уроды, которых можно назвать вечными детьми. Когда ребенка ругают, порют и всячески огорчают, тогда он с самых малых лет начинает чувствовать себя одиноким. Как только ребенок начинает понимать себя, так он приучается надеяться только на свои собственные силы; он находится в постоянной войне со всем, что его окружает; ему дремать нельзя: чуть оплошаешь, тотчас лишишься всякого удовольствия, да еще налетят на тебя со всех сторон ругательства, затрещины и даже весьма серьезные неприятности в виде многочисленных и полновесных ударов розгами. Гимнастика для детского ума представляется постоянная, и каждый безграмотный мальчишка, выдержанный в ежовых рукавицах свирепым родителем, удивит своими дипломатическими талантами любого благовоспитанного мальчика, способного уже восхищаться по Корнелию Непоту, доблестями Аристида и непреклонным характером Катона. Ум разовьется настолько, насколько это необходимо для того, чтобы обделывать практические делишки: там надуть, тут поклониться в пояс, здесь прижать, в другом месте в амбицию вломиться, в третьем — добрым малым прикинуться, — все это будет исполнено самым отчетливым манером, потому что вся эта механика усвоена во времена нежного детства. Но выйти из колеи этой механики ум уже не может; надует он десять раз, проведет и выведет, будет лгать и вывертываться, будет постоянно обходить препятствия, на которые постоянно будет натыкаться; но обдумать заранее план действий, рассчитать вероятности успеха, предусмотреть и устранить препятствия заблаговременно, словом, связать в голове длинный ряд мыслей, логически вытекающих одна из другой, — этого вы от нашего субъекта не ждите. Умственного творчества вы в нем также не найдете; практическое изобретение, создание новой машины или новой отрасли промышленности возможно только тогда, когда у человека есть знания, а знаний у нашего карлика нет никаких; он не знает ни свойств того материала, который он обработывает, ни потребностей тех людей, для которых он работает. Шьет он, положим, чемодан из кожи; кожа скверно выделана и трескается; ну, значит, чемодан надо вычернить, чтобы под краскою трещины были незаметны; и решительно ни одному карлику в голову не придет: а нельзя ли как-нибудь так выделать кожу, чтоб она не трескалась? Да и не может прийти; чтобы замазать трещину черною краскою, не нужно ровно никаких знаний и почти никакого труда мысли; а для того чтобы сделать малейшее усовершенствование в выделке кож, надо по крайней мере всматриваться в то, что имеешь под руками, и обдумывать то, что видишь. Но мы никогда не были заражены такими мыслительными слабостями; поэтому мы разработали у себя барышничество и надувательство до высокой степени художественности, а все науки мы принуждены привозить к себе из-за границы; другими словами, мы постоянно обирали удобства жизни друг у друга, но производительность нашей земли мы не сумели увеличить ни на один медный грош. Не зная свойств предметов, карлик не знает и самого себя: он не знает ни своих сил, ни своих наклонностей, ни своих желаний; поэтому он ценит себя только по внешнему успеху своих предприятий; он меняется в своих собственных глазах, как акция сомнительного достоинства, которой курс колеблется на бирже; штука удалась, барыш в кармане, — тогда он великий человек, тогда он возносится выше нарицательной цены и даже выше облака ходячего; штука лопнула, капитал улетучился, — тогда он червь, подлец, поношение человеков; тогда он умоляет вас, чтоб вы на него плюнули, да только оказали бы ему участие. И хоть бы это было по крайней мере притворство, хоть бы он прикидывался несчастным для того, чтобы разжалобить вас, все было бы легче; а то ведь нет — действительно раздавлен и уничтожен, действительно пал в своих собственных глазах оттого, что потерпел убыток или другую неудачу; немудрено, что карлик отвертывается от друзей своих, когда они в несчастии; он и от самого себя рад был бы отвернуться, да жаль, некуда. Все это понятно; только сознательное уважение человека к самому себе дает ему возможность спокойно и весело переносить все мелкие и крупные неприятности, которые не сопровождаются сильною физическою болью; а чтобы сознательно уважать самого себя и чтобы находить в этом чувстве высшее наслаждение, человеку надо предварительно поработать над собою, очистить свой мозг от разного мусора, сделаться полным хозяином своего внутреннего мира, обогатить этот мир кое-какими знаниями и идеями и наконец, изучивши самого себя, найти себе в жизни разумную, полезную и приятную деятельность. Когда все это будет сделано, тогда человеку будет понятно удовольствие быть самим собою, удовольствие класть на каждый поступок печать своей просветленной и облагороженной личности, удовольствие жить в своем внутреннем мире и постоянно увеличивать богатство и разнообразие этого мира. Тогда человек почувствует, что это высшее удовольствие может быть отнято у него только сумасшествием или постоянным физическим мучением, и это величественное сознание полной независимости от мелких огорчений в свою очередь сделается причиною гордой и мужественной радости, которую опять-таки ничто не может ни отнять, ни отравить. Сколько минут чистейшего счастья пережил Лопухов в то время, когда, отрываясь от любимой женщины, он собственноручно устроивал ей счастье с другим человеком? Тут была обаятельная смесь тихой грусти и самого высокого наслаждения, но наслаждение далеко перевешивало грусть, так что это время напряженной работы ума и чувства, наверное, оставило после себя в жизни Лопухова неизгладимую полосу самого яркого света. А между тем как все это кажется непонятным и неестественным для тех людей, которые никогда не испытали наслаждения мыслить и жить в своем внутреннем мире. Эти люди убеждены самым добросовестным образом, что Лопухов — невозможная и неправдоподобная выдумка, что автор романа «Что делать?» только прикидывается, будто понимает ощущения своего героя, и что все пустозвоны, сочувствующие Лопухову, морочат себя и стараются обморочить других совершенно бессмысленными потоками слов. И это совершенно естественно. Кто способен понимать Лопухова и сочувствующих ему пустозвонов, тот сам — и Лопухов и пустозвон, потому что рыба ищет где глубже, а человек где лучше. Замечательно, что высокое удовольствие самоуважения в большей или меньшей степени доступно и понятно всем людям, развившим в себе способность мыслить, хотя бы эта способность привела их потом к чистым и простым истинам естествознания или, напротив того, к туманным и произвольным фантазиям философского мистицизма. Материалисты и идеалисты, скептики и догматики, эпикурейцы и стоики, рационалисты и мистики — все сходятся между собою, когда идет речь о высшем благе, доступном человеку на земле и не зависимом от внешних и случайных условий. Все говорят об этом благе в различных выражениях, все подходят к нему с разных сторон, все называют его разными именами, но отодвиньте в сторону слова и метафоры, и вы везде увидите одно и то же содержание. Одни говорят, что человек должен убить в себе страсти, другие — что он должен управлять ими, третьи — что он должен облагородить их, четвертые — что он должен развить свой ум и что тогда все пойдет как по маслу. Пути различные, но цель везде одна и та же, — чтобы человек пользовался душевным миром, как говорят одни, — чтобы в его существе царствовала внутренняя гармония, как говорят другие, — чтобы совесть его была спокойна, как говорят третьи, — или наконец, — если взять самые простые слова, — чтобы человек постоянно был доволен самим собою, чтобы он мог сознательно любить и уважать самого себя, чтобы он во всех обстоятельствах жизни мог положиться на самого себя как на своего лучшего друга, всегда неизменного и всегда правдивого. Если все мыслители понимают и ценят чувство самоуважения, то мы в этом отношении никак не должны считать мыслителями всех людей, читающих и пишущих философские сочинения. Рутинер, буквоед и филистер, к какой бы школе он ни принадлежал и какою бы наукою он ни занимался, всегда будет работать по обязанности службы, никогда не почувствует наслаждения в процессе мысли и поэтому никогда не составит себе понятия о чарующей прелести самоуважения. Дело в том, что все можно обратить в механику. У нас обращено в механику искусство надувательства, а в Западной Европе, со времен средневековой схоластики, в механику превратилось искусство писать ученые трактаты, рыться в фолиантах и получать самым добросовестным образом докторские дипломы, не переставая верить в колдовство или в алхимию. Закваска рутины так сильна, что многие немцы и англичане находят возможным заниматься даже естественными науками, не переставая быть, по своему миросозерцанию, чисто средневековыми субъектами. От этого выходят презабавные эпизоды. Например, знаменитый английский анатом Ричард Оуэн (прошу не смешивать с социалистом Робертом Оуэном) упорно не желает видеть в мозгу обезьяны одну особенною штучку (аммониевы рога), потому что существование этой штучки у обезьяны кажется ему оскорбительным для человеческого достоинства. Ему показывают, Гексли из себя выходит, а тот так и остается при своем. Не вижу, да и только. Любопытно также послушать, как Карл Фохг беседует с Рудольфом Вагнером, чрезвычайно замечательным физиологом и в то же время еще более замечательным филистером. Но Оуэн и Вагнер во всяком случае превосходные исследователи; они смотрят во все глаза и сильно работают мозгом, когда вопрос не слишком близко подходит к их сердечным симпатиям. Напряженное внимание и размышление все-таки могут расшевелить и развить ум настолько, что чувство самоуважения сделается понятным и драгоценным. А есть и второстепенные Оуэны и Вагнеры; во всех философских и научных лагерях есть мародеры и паразиты, которые не только не создают мыслей сами, но даже не передумывают чужих мыслей, а только затверживают их, чтобы потом разбавлять готовые темы ушатами воды и составлять таким образом статьи или книги. Этим людям чувство самоуважения, разумеется, останется навсегда неизвестным. Мы видим, таким образом, что мыслители всех школ понимают одинаково высшее и неотъемлемое благо человека; мы видим, кроме того, что это благо действительно доступно только тем из мыслителей, которые в самом деле работают умом, а не тем, которые повторяют с тупым уважением слепых адептов великие мысли учителей. Вывод прост и ясен. Не школа, не философский догмат, не буква системы, не истина делают человека существом разумным, свободным и счастливым. Его облагороживает, его ведет к наслаждению только самостоятельная умственная деятельность, посвященная бескорыстному исканию истины и не подчиненная рутинным и мелочным интересам вседневной жизни. Чем бы ни пробудили вы эту самостоятельную деятельность, чем бы вы ни занимались — геометриею, филологиею, ботаникою, все равно — лишь бы только вы начали мыслить. В результате все-таки получится расширение внутреннего мира, любовь к этому миру, стремление очистить его от всякой грязи и, наконец, незаменимое счастье самоуважения. Значит, все-таки ум дороже всего, или, вернее, ум — все. Я с разных сторон доказывал эту мысль и, может быть, надоел читателю повторениями, но ведь мысль-то уж больно драгоценная. Ничего в ней нет нового, но если бы только мы провели ее в нашу жизнь, то мы все могли бы быть очень счастливыми людьми. А то ведь мы все куда как недалеко ушли от тех карликов, от которых совершенно отвлекло меня это длинное отступление. VIII По тем немногим чертам, которыми я обрисовал карликов, читатель видит уже, что они вполне заслуживают свое название. Все способности их развиты довольно равномерно; у них есть и умишко, и кое-какая волишка, и миниатюрная энергия, но все это чрезвычайно мелко и прилагается, конечно, только к тем микроскопическим целям, которые могут представиться в ограниченном и бедном мире нашей вседневной жизни. Карлики радуются, огорчаются, приходят в восторг, приходят в негодование, борются с искушениями, одерживают победы, терпят поражения, влюбляются, женятся, спорят, горячатся, интригуют, мирятся, словом — все делают точно настоящие люди, а между тем ни один настоящий человек не сумеет им сочувствовать, потому что это невозможно; их радости, их страдания, их волнения, искушения, победы, страсти, споры и рассуждения — все это так ничтожно, так неуловимо мелко, что только карлик может их понять, оценить и принять к сердцу. Тип карликов, или, что то же, тип практических людей, чрезвычайно распространен и видоизменяется сообразно с особенностями различных слоев общества; этот тип господствует и торжествует; он составляет себе блестящие карьеры; наживает большие деньги и самовластно распоряжается в семействах; он делает всем окружающим людям много неприятностей, а сам не получает от этого никакого удовольствия; он деятелен, но деятельность его похожа на бегание белки в колесе. Литература наша давно уже относится к этому типу без всякой особенной нежности и давно уже осуждает с полным единодушием то воспитание палкой, которое выработывает и формирует плотоядных карликов. Один только г. Гончаров пожелал возвести тип карлика в перл создания; вследствие этого он произвел на свет Петра Ивановича Адуева и Андрея Ивановича Штольца; но эта попытка во всех отношениях похожа на поползновение Гоголя представить идеального помещика Костанжогло и идеального откупщика Муразова. Тип карликов, по-видимому, уже не опасен для нашего сознания; он не прельщает нас больше, и отвращение к этому типу заставляет даже нашу литературу и критику бросаться в противоположную крайность, от которой также не мешает поостеречься; не умея оставаться на чистом отрицании карликов, наши писатели стараются противупоставить торжествующей силе угнетенную невинность; они хотят доказать, что торжествующая сила нехороша, а угнетенная невинность, напротив того, прекрасна; в этом они ошибаются, и сила глупа, и невинность глупа, и только оттого, что они обе глупы, сила стремится угнетать, а невинность погружаться в тупое терпение; свету нет, и оттого люди, не видя и не понимая друг друга, дерутся в темноте; и хотя у поражаемых субъектов часто сыпятся искры из глаз, однако это освещение, как известно по опыту, совершенно не способно рассеять окружающий мрак; и как бы ни были многочисленны и разноцветны подставляемые фонари, но все они в совокупности не заменяют самого жалкого сального огарка. Когда человек страдает, он всегда делается трогательным; вокруг него разливается особенная мягкая прелесть, которая действует на вас с неотразимою силою; не сопротивляйтесь этому впечатлению, когда оно побуждает вас в сфере практической деятельности заступиться за несчастного или облегчить его страдание; но если вы в области теоретической мысли рассуждаете об общих причинах разных специфических страданий, то вы непременно должны относиться к страдальцам так же равнодушно, как и к мучителям, вы не должны сочувствовать ни Катерине, ни Кабанихе, потому что в противном случае в ваш анализ ворвется лирический элемент, который перепутает все ваше рассуждение. Вы должны считать светлым явлением только то, что в большей или меньшей степени может содействовать прекращению или облегчению страдания; а если вы расчувствуетесь, то вы назовете лучом света или самую способность страдать, или ослиную кротость страдальца, или нелепые порывы его бессильного отчаяния, или вообще что-нибудь такое, что ни в каком случае не может образумить плотоядных карликов. И выйдет из этого, что вы не скажете ни одного дельного слова, а только обольете читателя ароматом вашей чувствительности; читателю это, может быть, и понравится; он скажет, что вы человек отменно хороший; но я с своей стороны, рискуя прогневить и читателя и вас, замечу только, что вы принимаете синие пятна, называемые фонарями, за настоящее освещение. Страдательные личности наших семейств, те личности, которым порывается посочувствовать наша критика, более или менее подходят под общий тип вечных детей, которых формирует ласковое воспитание нашей бестолковой жизни. Наш народ говорит, что «за битого двух небитых дают». Имея понятие о дикости семейных отношений в некоторых слоях нашего общества, мы должны сознаться, что это изречение совершенно справедливо и проникнуто глубокою практическою мудростью. Пока в нашу жизнь не проникнет настоящий луч света, пока в массах народа не разовьется производительная деятельность, разнообразие занятий, довольство и образование, до тех пор битый непременно будет дороже двух небитых, и до тех пор родители в простом быту постоянно будут принуждены бить своих детей для их же пользы. И польза эта вовсе не воображаемая. Даже в наше просвещенное время детям простолюдина полезно и необходимо быть битыми, иначе они будут со временем несчастнейшими людьми. Дело в том, что жизнь сильнее воспитания, и если последнее не подчиняется добровольно требованиям первой, то жизнь насильно схватывает продукт воспитания и спокойно ломает его по-своему, не спрашивая о том, во что обходится эта ломка живому организму. С молодым человеком обращаются так же, как и со всеми его сверстниками, других ругают — и его ругают, других бьют — и его бьют. Привык или не привык он к этому обращению — кому до этого дело? Привык — хорошо, значит выдержит; не привык — тем хуже для него, пусть привыкает. Вот как рассуждает жизнь, и от нее невозможно ни ожидать, ни требовать, чтобы она делала какие-нибудь исключения в пользу деликатных комплекций или нежно воспитанных личностей. Но так как всякая привычка приобретается всего легче в детстве, то ясно, что люди, воспитанные лаской, будут страдать в своей жизни от одинаково дурного обращения гораздо сильнее, чем люди, воспитанные палкой. Воспитание палкой нехорошо, как нехорошо, например, повсеместное развитие пьянства в нашем отечестве; но оба эти явления составляют только невинные и необходимые аксессуары нашей бедности и нашей дикости; когда мы сделаемся богаче и образованнее, тогда закроется по крайней мере половина наших кабаков, и тогда родители не будут бить своих детей. Но теперь, когда мужик действительно нуждается в самозабвении и когда водка составляет его единственную отраду, было бы нелепо требовать, чтобы он не ходил в кабак; с тоски он мог бы придумать что-нибудь еще более безобразное; ведь есть и такие племена, которые едят мухомор. Теперь и палка приносит свою пользу, как приготовление к жизни; уничтожьте палку в воспитании, и вы приготовите только для нашей жизни огромное количество бессильных мучеников, которые, натерпевшись на своем веку, или помрут от чахотки, или превратятся понемногу в ожесточенных мучителей. В настоящее время вы имеете в каждом русском семействе два воспитательных элемента: родительскую палку и родительскую ласку; и то и другое без малейшей примеси разумной идеи. И то и другое из рук вон скверно, но родительская палка все-таки лучше родительской ласки. Я знаю, чем я рискую; меня назовут обскурантом, а заслужить в наше время это название — почти то же самое, что было в средние века прослыть еретиком и колдуном. Я очень желаю сохранить за собою честное имя прогрессиста, но, рассчитывая на благоразумие читателя, надеюсь, что он понимает общее направление моей мысли, и, вооружившись этим упованием, осмеливаюсь уклоняться от общепринятой рутины нашего дешевого либерализма. Палка действительно развивает до некоторой степени детский ум, но только не так, как думают суровые воспитатели; они думают, что коли посечь ребенка, так он запомнит и примет к сердцу спасительные советы, раскается в своем легкомыслии, поймет заблуждение и исправит свою греховную волю; для большей вразумительности воспитатели даже секут и приговаривают, а ребенок кричит: «Никогда не буду!» и, значит, изъявляет раскаяние. Эти соображения добрых родителей и педагогов неосновательны: но в высеченном субъекте действительно происходит процесс мысли, вызванный именно ощущением боли. В нем изощряется чувство самосохранения, которое обыкновенно дремлет в детях, окруженных нежными заботами и постоянными ласками. Но чувство самосохранения составляет первую причину всякого человеческого прогресса; это чувство, и только оно одно, заставляет дикаря переходить от охоты к скотоводству и земледелию; оно кладет основание всем техническим изобретениям, всякому комфорту, всем промыслам, наукам и искусствам. Стремление к удобству, любовь к изящному и даже чистая любознательность, которую мы в простоте души считаем бескорыстным порывом человеческого ума к истине, составляют только частные проявления и тончайшие видоизменения того самого чувства, которое побуждает нас избегать боли и опасности. Мы чувствуем, что некоторые ощущения освежают и укрепляют нашу нервную систему; когда мы долго не получаем этих ощущений, тогда организм наш расстроивается, сначала очень легко, однако так, что это расстройство заставляет нас испытать какое-то особенное ощущение, известное под названием скуки или тоски. Если мы не хотим или не можем прекратить это неприятное чувство, то есть если мы не даем организму того, что он требует, тогда он расстроивается сильнее, и чувство делается еще неприятнее и томительнее. Для того чтобы постоянно чем-нибудь затыкать рот нашему организму, когда он таким образом начинает скрипеть и пищать, мы, то есть люди вообще, стали смотреть вокруг себя, стали вглядываться и прислушиваться, стали двигать самым усиленным образом и руками, и ногами, и мозгами. Разнообразное двигание совершенно соответствовало самым прихотливым требованиям неугомонной нервной системы, это двигание так завлекло нас и так полюбилось нам, что мы занимаемся им теперь с самым страстным усердием, совершенно теряя из виду исходную точку этого процесса. Мы серьезно думаем, что любим изящное любим науку, любим истину, а на самом деле мы любим только целость нашего хрупкого организма; да и не любим даже, а просто повинуемся слепо и невольно закону необходимости, действующему во всей цепи органических созданий, начиная от какого-нибудь гриба и кончая каким-нибудь Гейне или Дарвином. IX Если чувство самосохранения, действуя в нашей породе, вызвало на свет все чудеса цивилизации, то, разумеется, это чувство, возбужденное в ребенке, будет в малых размерах действовать в нем в том же направлении. Чтобы привести в движение мыслительные способности ребенка, необходимо возбудить и развить в нем ту или другую форму чувства самосохранения. Ребенок начнет работать мозгом только тогда, когда в нем проснется какое-нибудь стремление, которому он пожелает удовлетворить, а все стремления без исключения вытекают из одного общего источника, именно из чувства самосохранения. Воспитателю предстоит только выбор той формы этого чувства, которую он пожелает возбудить и развить в своем воспитаннике. Образованный воспитатель выберет тонкую и положительную форму, то есть стремление к наслаждению; а воспитатель полудикий поневоле возьмет грубую и отрицательную форму, то есть отвращение к страданию; второму воспитателю нет выбора; стало быть, очевидно, надо или сечь ребенка, или помириться с тою мыслию, что в нем все стремления останутся непробужденными и что ум его будет дремать до тех пор, пока жизнь не начнет толкать и швырять его по-своему. Ласковое воспитание хорошо и полезно только тогда, когда воспитатель умеет возбудить в ребенке высшие и положительные формы чувства самосохранения, то есть любовь к полезному и истинному, стремление к умственным занятиям и страстное влечение к труду и к знанию. У тех людей, для которых эти хорошие вещи не существуют, ласковое воспитание есть не что иное, как медленное развращение ума посредством бездействия. Ум спит год, два, десять лет и, наконец, доспится до того, что даже толчки действительной жизни перестают возбуждать его. Человеку не все равно, когда начать развиваться, с пяти лет или с двадцати лет. В двадцать лет и обстоятельства встречаются не те, да и сам человек уже не тот. Не имея возможности справиться с обстоятельствами. двадцатилетний ребенок поневоле подчинится им, и жизнь начнет кидать это пассивное существо из стороны в сторону, а уж тут плохо развиваться, потому что когда на охоту едут, тогда собак поздно кормить. И выйдет из человека ротозей и тряпка, интересный страдалец и невинная жертва. Когда ребенок не затронут никакими стремлениями, когда действительная жизнь не подходит к нему ни в виде угрожающей розги, ни в виде тех обаятельных и серьезных вопросов, которые она задает человеческому уму, — тогда мозг не работает, а постоянно играет разными представлениями и впечатлениями. Эта бесцельная игра мозга называется фантазиею и, кажется, даже считается в психологии особенною силою души. На самом же деле эта игра есть просто проявление мозговой силы, не пристроенной к делу. Когда человек думает, тогда силы его мозга сосредоточиваются на определенном предмете и, следовательно регулируются единством цели; а когда нет цели, тогда готовой мозговой силе все-таки надо же куда-нибудь деваться; ну, и начинается в мозгу такое движение представлений и впечатлений, которое относится к мыслительной деятельности так, как насвистывание какого-нибудь мотива относится к оперному пению перед многочисленною и взыскательною публикой. Размышление есть труд, требующий участия воли, труд, невозможный без определенной цели, а фантазия есть совершенно невольное отправление, возможное только при отсутствии цели. Фантазия — сон наяву; поэтому и существуют на всех языках для обозначения этого понятия такие слова, которые самым тесным образом связаны с понятием о сне: по-русски — греза, по-французски — rêverie, по-немецки — Träumerei, по-английски — day dream. Очень понятно, что спать днем, и притом спать наяву, может только такой человек, которому нечего делать и который не умеет употребить свое время ни на то, чтобы улучшить свое положение, ни на то, чтобы освежить свои нервы деятельным наслаждением. Чтобы быть фантазером, вовсе не нужно иметь темперамент особенного устройства; всякий ребенок, у которого нет никаких забот и у которого очень много досуга, непременно сделается фантазером; фантазия родится тогда, когда жизнь пуста и когда нет никаких действительных интересов; эта мысль оправдывается как в жизни целых народов, так и в жизни отдельных личностей. Если эстетики будут превозносить развитие фантазии как светлое и отрадное явление, то этим они обнаружат только свою привязанность к пустоте и свое отвращение к тому, что действительно возвышает человека; или, еще проще, они докажут нам, что они чрезвычайно ленивы и что ум их уже не переносит серьезной работы. Впрочем, это обстоятельство уже ни для кого не составляет тайны. X Наша жизнь, предоставленная своим собственным принципам, выработывает карликов и вечных детей. Первые делают зло активное, вторые — пассивное; первые больше мучают других, чем страдают сами, вторые более страдают сами, чем мучают других. Впрочем, с одной стороны, карлики вовсе не наслаждаются безмятежным счастьем, а с другой стороны, вечные дети причиняют часто другим очень значительные страдания; только делают они это не нарочно, но по трогательной невинности или, что то же, по непроходимой глупости. Карлики страдают узкостью и мелкостью ума, а вечные дети — умственною спячкою и вследствие этого совершенным отсутствием здравого смысла. По милости карликов наша жизнь изобилует грязными и глупыми комедиями, которые разыгрываются каждый день, в каждом семействе, при всех сделках и отношениях между людьми; по милости вечных детей эти грязные комедии иногда заканчиваются глупыми трагическими развязками. Карлик ругается и дерется, но соблюдает при этих действиях благоразумную расчетливость, чтобы не наделать себе скандала и чтобы не вынести сора из избы. Вечный ребенок все терпит и все печалится, а потом, как прорвет его, он и хватит зараз, да уж так хватит, что или самого себя, или своего собеседника уложит на месте. После этого заветный сор, разумеется, не может оставаться в избе и препровождается в уголовную палату. Простая драка превратилась в драку с убийством, и трагедия вышла такая же глупая, какая была предшествовавшая ей комедия. Но эстетики понимают дело иначе; в их головы засела очень глубоко старая пиитика, предписывающая писать трагедии высоким слогом, а комедии средним и, смотря по обстоятельствам, даже низким; эстетики помнят, что герой умирает в трагедии насильственною смертью; они знают, что трагедия непременно должна производить впечатление возвышенное, что она может возбуждать ужас, но не презрение, и что несчастный герой должен приковывать к себе внимание и сочувствие зрителей. Вот эти-то предписания пиитики они и прикладывают к обсуждению тех словесных и рукопашных схваток, которые составляют мотивы и сюжеты наших драматических произведений. Эстетики открещиваются и отплевываются от преданий старой пиитики; они не упускают ни одного случая посмеяться над Аристотелем и Буало и заявить свое собственное превосходство над ложноклассическими теориями, а между тем именно эти одряхлевшие предания составляют до сих пор все содержание эстетических приговоров. Эстетикам и в голову не приходит, что трагическое происшествие почти всегда бывает так же глупо, как и комическое; и что глупость может составлять единственную пружину разнообразнейших драматических коллизий. Как только дело переходит от простой беседы к уголовному преступлению, так эстетики тотчас приходят в смущение и спрашивают себя, кому же они будут сочувствовать и какое выражение изобразят они на своих физиономиях — ужас, или негодование, или глубокую задумчивость, или торжественную грусть? Но вообще надо им найти, во-первых, предмет для сочувствия, а во-вторых, возвышенное выражение для собственное физиономии. Иначе нельзя и говорить о трагическом происшествии. «Однако что же в самом деле, — думает читатель, — ведь не смеяться же, когда люди лишают себя живота или перегрызают друг другу горло?» О, мой читатель, кто вас заставляет смеяться? Я так же мало понимаю смех при виде наших комических глупостей, как и возвышенные чувства при виде наших трагических пошлостей; совсем не мое дело и вообще не дело критика предписывать читателю, что он должен чувствовать; не мое дело говорить вам: «извольте, сударь, улыбнуться потрудитесь, сударыня, вздохнуть и возвести очи к небу». Я беру все, что пишется нашими хорошими писателями, романы, драмы, комедии, что угодно, — я беру все это как сырые материалы, как образчики наших нравов; я стараюсь анализировать все эти разнообразные явления, я замечаю в них общие черты, я отыскиваю связь между причинами и следствиями, я прихожу таким путем к тому заключению, что все наши треволнения и драматические коллизии обусловливаются исключительно слабостью нашей мысли и отсутствием самых необходимых знаний, то есть, говоря короче, глупостью и невежеством. Жестокость семейного деспота, фанатизм старой ханжи, несчастная любовь девушки к негодяю, кротость терпеливой жертвы семейного самовластия, порывы отчаяния, ревность, корыстолюбие, мошенничество, буйный разгул, воспитательная розга, воспитательная ласка, тихая мечтательность, восторженная чувствительность — вся эта пестрая смесь чувств, качеств и поступков, возбуждающих в груди пламенного эстетика целую бурю высоких ощущений, вся эта смесь сводится, по моему мнению, к одному общему источнику, который, сколько мне кажется, не может возбуждать в нас ровно никаких ощущений, ни высоких, ни низких. Все это различные проявления неисчерпаемой глупости. Добрые люди будут горячо спорить между собою о том, что в этой смеси хорошо и что дурно; вот это, скажут, добродетель, а вот это порок; но бесплоден будет весь спор добрых людей; нет тут ни добродетелей, ни пороков, нет ни зверей, ни ангелов. Есть только хаос и темнота; есть непонимание и неуменье понимать. Над чем же тут смеяться, против чего тут негодовать, чему тут сочувствовать? Что тут должен делать критик? Он должен говорить обществу и сегодня, и завтра, и послезавтра, и десять лет подряд, и сколько хватит его сил и его жизни, говорить, не боясь повторений, говорить так, чтобы его понимали, говорить постоянно, что народ нуждается только в одной вещи, в которой заключаются уже все остальные блага человеческой жизни. Нуждается он в движении мысли, а это движение возбуждается и поддерживается приобретением знаний. Пусть общество не сбивается с этой прямой и единственной дороги к прогрессу, пусть не думает, что ему надо приобрести какие-нибудь добродетели, привить к себе какие-нибудь похвальные чувства, запастись тонкостью вкуса или вытвердить кодекс либеральных убеждений. Все это мыльные пузыри, все это дешевая подделка настоящего прогресса, все это болотные огоньки, заводящие нас в трясину возвышенного красноречия, все это беседы о честности зипуна и о необходимости почвы, и ото всего этого мы не дождемся ни одного луча настоящего света. Только живая и самостоятельная деятельность мысли, только прочные и положительные знания обновляют жизнь, разгоняют темноту, уничтожают глупые пороки и глупые добродетели и, таким образом, выметают сор из избы, не перенося его в уголовную палату. Но не думайте, пожалуйста, что народ найдет свое спасение в тех знаниях, которыми обладает наше общество и которые рассыпают щедрою рукою книжки, продающиеся теперь для блага младших братьев по пятаку и по гривне. Если вместо этого просвещения мужик купит себе калач, то он докажет этим поступком, что он гораздо умнее составителя книжки и сам мог бы многому научить последнего. Дерзость наша равняется только нашей глупости и только глупостью нашею может быть объяснена и оправдана. Мы — просветители народа?!. Что это — невинная шутка или ядовитая насмешка? — Да сами-то мы что такое? Не правда ли, как мы много знаем, как мы основательно мыслим, как превосходно мы наслаждаемся жизнью, как умно мы установили наши отношения к женщине, как глубоко мы поняли необходимость работать на пользу общую? Да можно ли перечислить все наши достоинства? Ведь мы так бесподобны, что когда нам покажут издали, в романе, поступки и размышления умного и развитого человека, тогда мы сейчас в ужас придем и глаза зажмурим, потому что примем неискаженный человеческий образ за чудовищное явление. Ведь мы так человеколюбивы, что, великодушно забывая свою собственную неумытость, лезем непременно умывать нашими грязными руками младших братьев, о которых болит наша нежная душа и которые, само собою разумеется, выпачканы также до помрачения человеческого образа. И усердно мажем мы грязными руками по грязным лицам, и велики наши труды, и пламенна наша любовь, во-первых, к чумазым братьям, а во-вторых, к их пятакам и гривнам, и человеколюбивые подвиги темных просветителей могут с величайшим удобством продолжаться вплоть до второго пришествия, не нанося ни малейшего ущерба тому надежному слою грязи, который с полным беспристрастием украшает как хлопотливые руки учителей, так и неподвижные лица учеников. Глядя на чудеса нашего народолюбия, поневоле прибегнешь к языку богов и произнесешь стих г. Полонского: Тебе ли с рылом Суконным да в гостиный ряд. Лучшие наши писатели очень хорошо чувствуют, что рыло у нас действительно суконное и что в гостиный ряд нам покуда ходить незачем. Они понимают, что им самим следует учиться и развиваться и что вместе с ними должно учиться то русское общество, которое для красоты слога называет себя образованным. Они видят очень ясно две вещи: первое — то, что наше общество, при теперешнем уровне своего образования, совершенно бессильно и, следовательно, не способно произвести в понятиях и нравах народа ни малейшего изменения, ни в дурную, ни в хорошую сторону; а второе — то, что если бы даже, по какому-нибудь необъяснимому стечению случайностей, теперешнему обществу удалось переработать народ по своему образу и подобию, то это было бы для народа истинным несчастием. Чувствуя, понимая и видя все это, лучшие наши писатели, люди, действительно мыслящие, обращаются до сих пор исключительно к обществу, а книжки для народа пишутся теми литературными промышленниками, которые в другое время стали бы издавать сонники и новые собрания песен московских цыган. Даже такое чистое и святое дело, как воскресные школы, оказывается еще сомнительным. Тургенев совершенно справедливо замечает в своем последнем романе, что мужик говорил с Базаровым как с несмыслящим ребенком и смотрел на него как на шута горохового. Пока на сто квадратных миль будет приходиться по одному Базарову, да и то вряд ли, до тех пор все, и сермяжники и джентльмены, будут считать Базаровых вздорными мальчишками и смешными чудаками. Пока один Базаров окружен тысячами людей, не способных его понимать, до тех пор Базарову следует сидеть за микроскопом и резать лягушек и печатать книги и статьи с анатомическими рисунками. Микроскоп и лягушка — вещи невинные и занимательные, а молодежь — народ любопытный; уж если Павел Петрович Кирсанов не утерпел, чтобы не взглянуть на инфузорию, глотавшую зеленую пылинку, то молодежь и подавно не утерпит и не только взглянет, а постарается завести себе свой микроскоп и, незаметно для самой себя, проникнется глубочайшим уважением и пламенною любовью к распластанной лягушке. А только это и нужно. Тут-то именно, в самой лягушке-то, и заключаются спасение и обновление русского народа. Ей-богу, читатель, я не шучу и не потешаю вас парадоксами. Я выражаю, только без торжественности, такую истину, в которой я глубоко убежден и в которой гораздо раньше меня убедились самые светлые головы в Европе и, следовательно, во всем подлунном мире. Вся сила здесь в том, что по поводу разрезанной лягушки чрезвычайно мудрено приходить в восторг и говорить такие фразы, в которых понимаешь одну десятую часть, а иногда и еще того меньше. Пока мы, вследствие исторических обстоятельств, спали невинным сном грудного ребенка, до тех пор фразерство не было для нас опасно; теперь, когда наша слабая мысль начинает понемногу шевелиться, фразы могут надолго задержать и изуродовать наше развитие. Стало быть, если наша молодежь сумеет вооружиться непримиримою ненавистью против всякой фразы, кем бы она ни была произнесена, Шатобрианом или Прудоном, если она выучится отыскивать везде живое явление, а не ложное отражение этого явления в чужом сознании, то мы будем иметь полное основание рассчитывать на довольно нормальное и быстрое улучшение наших мозгов. Конечно, эти расчеты могут быть совершенно перепутаны историческими обстоятельствами, но об этом я не говорю, потому что тут голос критики совершенно бессилен. Но придет время, — и оно уже вовсе не далеко, — когда вся умная часть молодежи, без различия сословия и состояния, будет жить полною умственною жизнью и смотреть на вещи рассудительно и серьезно. Тогда молодой землевладелец поставит свое хозяйство на европейскую ногу; тогда молодой капиталист заведет те фабрики, которые нам необходимы, и устроит их так, как того требуют общие интересы хозяина и работников; и этого довольно; хорошая ферма и хорошая фабрика, при рациональной организации труда, составляют лучшую и единственную возможную школу для народа, во-первых, потому, что эта школа кормит своих учеников и учителей, а во-вторых, потому, что она сообщает знание не по книге, а по явлениям живой действительности. Книга придет в свое время; устроить школы при фабриках и при фермах будет так легко, что это уже сделается само собою. Вопрос о народном труде заключает в себе все остальные вопросы и сам не заключается ни в одном из них; поэтому надо постоянно иметь в виду именно этот вопрос и не развлекаться теми второстепенными подробностями, которые все будут устроены, как только подвинется вперед главное дело. Недаром Вера Павловна заводит мастерскую, а не школу, и недаром тот роман, в котором описывается это событие, носит заглавие: «Что делать?» Тут действительно дается нашим прогрессистам самая верная и вполне осуществимая программа деятельности. Много ли, мало ли времени придется нам идти к нашей цели, заключающейся в том, чтобы обогатить и просветить наш народ, — об этом бесполезно спрашивать. Это — верная дорога, и другой верной дороги нет. Русская жизнь, в самых глубоких своих недрах, не заключает решительно никаких задатков самостоятельного обновления; в ней лежат только сырые материалы, которые должны быть оплодотворены и переработаны влиянием общечеловеческих идей; русский человек принадлежит к высшей, кавказской расе; стало быть, все миллионы русских детей, не искалеченных элементами нашей народной жизни, могут сделаться и мыслящими людьми, и здоровыми членами цивилизованного общества. Разумеется, такой колоссальный умственный переворот требует времени. Он начался в кругу самых дельных студентов и самых просвещенных журналистов. Сначала были светлые личности, стоявшие совершенно одиноко; было время, когда Белинский воплощал в себе всю сумму светоносных идей, находившихся в нашем отечестве; теперь, испытавши по дороге много видоизменений, одинокая личность русского прогрессиста разрослась в целый тип, который нашел уже себе свое выражение в литературе и который называется или Базаровым или Лопуховым. Дальнейшее развитие умственного переворота должно идти так же, как шло его начало; оно может идти скорее или медленнее, смотря по обстоятельствам, но оно должно идти все одною и тою же дорогою. XI Не ждите и не требуйте от меня, читатель, чтобы я теперь стал продолжать начатый анализ характера Катерины. Я так откровенно и так подробно высказал вам свое мнение о целом порядке явлений «темного царства», или, говоря проще, семейною курятника, — что мне теперь осталось бы только прикладывать общие мысли к отдельным лицам и положениям; мне пришлось бы повторять то, что я уже высказал, а это была бы работа очень неголоволомная и вследствие этого очень скучная и совершенно бесполезная. Если читатель находит идеи этой статьи справедливыми, то он, вероятно, согласится с тем, что все новые характеры, выводимые в наших романах и драмах, могут относиться или к базаровскому типу, или к разряду карликов и вечных детей. От карликов и от вечных детей ждать нечего; нового они ничего не произведут; если вам покажется, что в их мире появился новый характер, то вы смело можете утверждать, что это оптический обман. То, что вы в первую минуту примете за новое, скоро окажется очень старым: это просто — новая помесь карлика с вечным ребенком, а как ни смешивайте эти два элемента, как ни разбавляйте один вид тупоумия другим видом тупоумия, в результате все-таки получите новый вид старого тупоумия. Эта мысль совершенно подтверждается двумя последними драмами Островского: «Гроза» и «Грех да беда на кого не живет». В первой — русская Офелия, Катерина, совершив множество глупостей, бросается в воду и делает, таким образом, последнюю и величайшую нелепость. Во второй — русский Отелло, Краснов, во все время драмы ведет себя довольно сносно, а потом сдуру зарезывает свою жену, очень ничтожную бабенку, на которую и сердиться не стоило. Может быть, русская Офелия ничем не хуже настоящей, и, может быть, Краснов ни в чем не уступит венецианскому мавру, но это ничего не доказывает: глупости могли так же удобно совершаться в Дании и в Италии, как и в России; а что в средние века они совершались гораздо чаще и были гораздо крупнее, чем в наше время, это уже не подлежит никакому сомнению: но средневековым людям, и даже Шекспиру, было еще извинительно принимать большие человеческие глупости за великие явления природы, а нам, людям XIX столетия, пора уже называть вещи их настоящими именами. Есть, правда, и у нас средневековые люди, которые увидят в подобном требовании оскорбление искусства и человеческой природы, но ведь на все вкусы мудрено угодить; так пускай уж эти люди гневаются на меня, если это необходимо для их здоровья. В заключение скажу несколько слов о двух других произведениях г. Островского: о драматической хронике «Козьма Минин» и о сценах «Тяжелые дни». По правде сказать, я хорошенько не вижу чем «Козьма Минин» отличается от драмы Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла». И Кукольник и г. Островский рисуют исторические события так, как наши доморощенные живописцы и граверы рисуют доблестных генералов; на первом плане огромный генерал сидит на лошади и машет каким-нибудь дрекольем; потом — клубы пыли или дыма — что́ именно, не разберешь; потом за клубами крошечные солдатики, поставленные на картину только для того, чтобы показать наглядно, как велик полковой командир и как малы в сравнении с ним нижние чины. Так у г. Островского на первом плане колоссальный Минин, за ним его страдания наяву и видения во сне, а совсем назади два-три карапузика изображают русский народ, спасающий отечество. По-настоящему, следовало бы всю картину перевернуть, потому что в нашей истории Минин, а во французской — Иоанна д'Арк понятны только как продукты сильнейшего народного воодушевления. Но наши художники рассуждают по-своему, и урезонить их мудрено. — Что касается до «Тяжелых дней», то это уж и Бог знает что за произведение. Остается пожалеть, что г. Островский не украсил его куплетами и переодеваниями; вышел бы премиленький водевиль, который с большим успехом можно было бы давать на сцене для съезда и для разъезда театральной публики. Сюжет заключается в том, что добродетельный и остроумный чиновник с бескорыстием, достойным самого идеального станового, устроивает счастье купеческого сына Андрея Брускова и купеческой дочери Александры Кругловой. Действующие лица пьют шампанское, занавес опускается, и статья моя оканчивается.

Д. И. Писарев

Мотивы русской драмы

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <div class="author">Дмитрий Писарев</div> <div class="title"><h1>Мотивы русской драмы</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов показал нам в русской семье то «темное царство», в котором вянут умственные способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений. Статью прочли, похвалили и потом отложили в сторону. Любители патриотических иллюзий, не сумевшие сделать Добролюбову ни одного основательного возражения, продолжали упиваться своими иллюзиями и, вероятно, будут продолжать это занятие до тех пор, пока будут находить себе читателей. Глядя на эти постоянные коленопреклонения перед народною мудростью и перед народною правдою, замечая, что доверчивые читатели принимают за чистую монету ходячие фразы, лишенные всякого содержания, и зная, что народная мудрость и народная правда выразились всего полнее в сооружении нашего семейного быта, — добросовестная критика поставлена в печальную необходимость повторять по нескольку раз те положения, которые давно уже были высказаны и доказаны. Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против его собственных увлечений; там, где Добролюбов поддался порыву эстетического чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <div class="author">Дмитрий Писарев</div> <div class="title"><h1>Мотивы русской драмы</h1></div> <h2>I</h2> <z><o></o>Основываясь на драматических произведениях Островского, Добролюбов показал нам в русской семье то «темное царство», в котором вянут умственные способности и истощаются свежие силы наших молодых поколений. Статью прочли, похвалили и потом отложили в сторону. Любители патриотических иллюзий, не сумевшие сделать Добролюбову ни одного основательного возражения, продолжали упиваться своими иллюзиями и, вероятно, будут продолжать это занятие до тех пор, пока будут находить себе читателей. Глядя на эти постоянные коленопреклонения перед народною мудростью и перед народною правдою, замечая, что доверчивые читатели принимают за чистую монету ходячие фразы, лишенные всякого содержания, и зная, что народная мудрость и народная правда выразились всего полнее в сооружении нашего семейного быта, — добросовестная критика поставлена в печальную необходимость повторять по нескольку раз те положения, которые давно уже были высказаны и доказаны. Пока будут существовать явления «темного царства» и пока патриотическая мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи Добролюбова о нашей семейной жизни. Но при этом нам придется быть строже и последовательнее Добролюбова; нам необходимо будет защищать его идеи против его собственных увлечений; там, где Добролюбов поддался порыву эстетического чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно и увидим, что наша семейная патриархальность подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского «Гроза» вызвала со стороны Добролюбова критическую статью под заглавием «Луч света в темном царстве». Эта статья была ошибкою со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в «темном царстве» патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Катерина, жена молодого купца Тихона Кабанова, живет с мужем в доме своей свекрови, которая постоянно ворчит на всех домашних. Дети старой Кабанихи, Тихон и Варвара, давно прислушались к этому брюзжанию и умеют его «мимо ушей пропущать» на том основании, что «ей ведь что-нибудь надо ж говорить» Но Катерина никак не может привыкнуть к манерам своей свекрови и постоянно страдает от ее разговоров. В том же городе, в котором живут Кабановы, находится молодой человек, Борис Григорьевич, получивший порядочное образование. Он заглядывается на Катерину в церкви и на бульваре, а Катерина с своей стороны влюбляется в него, но желает сохранить в целости свою добродетель. Тихон уезжает куда-то на две недели; Варвара по добродушию помогает Борису видеться с Катериною, и влюбленная чета наслаждается полным счастьем в продолжение десяти летних ночей. Приезжает Тихон; Катерина терзается угрызениями совести, худеет и бледнеет; потом ее пугает гроза, которую она принимает за выражение небесного гнева; в это же время смущают ее слова полоумной барыни о геенне огненной; все это она принимает на свой счет; на улице при народе она бросается перед мужем на колени и признается ему в своей вине. Муж, по приказанию своей матери, «побил ее немножко», после того как они воротились домой; старая Кабаниха с удвоенным усердием принялась точить покаявшуюся грешницу упреками и нравоучениями; к Катерине приставили крепкий домашний караул, однако ей удалось убежать из дома; она встретилась с своим любовником и узнала от него, что он, по приказанию дяди, уезжает в Кяхту; — потом, тотчас после этого свидания, она бросилась в Волгу и утонула. Вот те данные, на основании которых мы должны составить себе понятие о характере Катерины. Я дал моему читателю голый перечень таких фактов, которые в моем рассказе могут показаться слишком резкими, бессвязными и в общей совокупности даже неправдоподобными. Что это за любовь, возникающая от обмена нескольких взглядов? Что это за суровая добродетель, сдающаяся при первом удобном случае? Наконец, что это за самоубийство, вызванное такими мелкими неприятностями, которые переносятся совершенно благополучно всеми членами всех русских семейств?</z> <z><o></o>Я передал факты совершенно верно, но, разумеется, я не мог передать в нескольких строках те оттенки в развитии действия, которые, смягчая внешнюю резкость очертаний, заставляют читателя или зрителя видеть в Катерине не выдумку автора, а живое лицо, действительно способное сделать все вышеозначенные эксцентричности. Читая «Грозу» или смотря ее на сцене, вы ни разу не усомнитесь в том, что Катерина должна была поступать в действительности именно так, как она поступает в драме. Вы увидите перед собою и поймете Катерину, но, разумеется, поймете ее так или иначе, смотря по тому, с какой точки зрения вы на нее посмотрите. Всякое живое явление отличается от мертвой отвлеченности именно тем, что его можно рассматривать с разных сторон; и, выходя из одних и тех же основных фактов, можно приходить к различным и даже к противуположным заключениям. Катерина испытала на себе много разнородных приговоров; нашлись моралисты, которые обличили ее в безнравственности, это было всего легче сделать: стоило только сличить каждый поступок Катерины с предписаниями положительного закона и подвести итоги; на эту работу не требовалось ни остроумия, ни глубокомыслия, и поэтому ее действительно исполнили с блестящим успехом писатели, не отличающиеся ни тем, ни другим из этих достоинств: потом явились эстетики и решили, что Катерина — светлое явление; эстетики, разумеется, стояли неизмеримо выше неумолимых поборников благочиния, и поэтому первых выслушали с уважением, между тем как последних тотчас же осмеяли. Во главе эстетиков стоял Добролюбов, постоянно преследовавший эстетических критиков своими меткими и справедливыми насмешками. В приговоре над Катериною он сошелся с своими всегдашними противниками, и сошелся потому, что, подобно им, стал восхищаться общим впечатлением, вместо того чтобы подвергнуть это впечатление спокойному анализу. В каждом из поступков Катерины можно отыскать привлекательную сторону; Добролюбов отыскал эти стороны, сложил их вместе, составил из них идеальный образ, увидал вследствие этого «луч света в темном царстве» и, как человек, полный любви, обрадовался этому лучу чистою и святою радостью гражданина и поэта. Если бы он не поддался этой радости, если бы он на одну минуту попробовал взглянуть спокойно и внимательно на свою драгоценную находку, то в его уме тотчас родился бы самый простой вопрос, который немедленно привел бы за собою полное разрушение привлекательной иллюзии. Добролюбов спросил бы самого себя: как мог сложиться этот светлый образ? Чтобы ответить себе на этот вопрос, он проследил бы жизнь Катерины с самого детства, тем более что Островский дает на это некоторые материалы; он увидел бы, что воспитание и жизнь не могли дать Катерине ни твердого характера, ни развитого ума; тогда он еще раз взглянул бы на те факты, в которых ему бросилась на глаза одна привлекательная сторона, и тут вся личность Катерины представилась бы ему в совершенно другом свете. Грустно расставаться с светлою иллюзиею, а делать нечего: пришлось бы и на этот раз удовлетвориться темною действительностью.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Во всех поступках и ощущениях Катерины заметна прежде всего резкая несоразмерность между причинами и следствиями. Каждое внешнее впечатление потрясает весь ее организм; самое ничтожное событие, самый пустой разговор производят в ее мыслях, чувствах и поступках целые перевороты. Кабаниха ворчит, Катерина от этого изнывает; Борис Григорьевич бросает нежные взгляды, Катерина влюбляется; Варвара говорит мимоходом несколько слов о Борисе, Катерина заранее считает себя погибшею женщиною, хотя она до тех пор даже не разговаривала со своим будущим любовником; Тихон отлучается из дома на несколько дней, Катерина падает перед ним на колени и хочет, чтобы он взял с нее страшную клятву в супружеской верности. Варвара дает Катерине ключ от калитки, Катерина, подержавшись за этот ключ в продолжение пяти минут, решает, что она непременно увидит Бориса, и кончает свой монолог словами: «ах, кабы ночь поскорее!» А между тем даже и ключ-то был дан ей преимущественно для любовных интересов самой Варвары, и в начале своего монолога Катерина находила даже, что ключ жжет ей руки и что его непременно следует бросить. При свидании с Борисом, конечно, повторяется та же история; сначала «поди прочь, окаянный человек!», а вслед за тем на шею кидается. Пока продолжаются свидания, Катерина думает только о том, что «погуляем»; как только приезжает Тихон и вследствие этого ночные прогулки прекращаются, Катерина начинает терзаться угрызениями совести и доходит в этом направлении до полусумасшествия; а между тем Борис живет в том же городе, все идет по-старому, и, прибегая к маленьким хитростям и предосторожностям, можно было бы кое-когда видеться и наслаждаться жизнью. Но Катерина ходит как потерянная, и Варвара очень основательно боится, что она бухнется мужу в ноги, да и расскажет ему все по порядку. Так оно и выходит, и катастрофу эту производит стечение самых пустых обстоятельств. Грянул гром — Катерина потеряла последний остаток своего ума, а тут еще прошла по сцене полоумная барыня с двумя лакеями и произнесла всенародную проповедь о вечных мучениях; а тут еще на стене, в крытой галерее, нарисовано адское пламя; и все это одно к одному — ну, посудите сами, как же в самом деле Катерине не рассказать мужу тут же, при Кабанихе и при всей городской публике, как она провела во время отсутствия Тихона все десять ночей. Окончательная катастрофа, самоубийство, точно так же происходит экспромтом. Катерина убегает из дому с неопределенною надеждою увидеть своего Бориса; она еще не думает о самоубийстве; она жалеет о том, что прежде убивали, а теперь не убивают; она спрашивает: «долго ли еще мне мучиться?» Она находит неудобным, что смерть не является: «ты, говорит, ее кличешь, а она не приходит». Ясно, стало быть, что решения на самоубийство еще нет, потому что в противном случае не о чем было бы и толковать. Но вот, пока Катерина рассуждает таким образом, является Борис; происходит нежное свидание. Борис говорит: «еду». Катерина спрашивает: «куда едешь?» Ей отвечают: «Далеко, Катя, в Сибирь» — «Возьми меня с собой отсюда!» — «Нельзя мне, Катя». После этого разговор становится уже менее интересным и переходит в обмен взаимных нежностей. Потом, когда Катерина остается одна, она спрашивает себя: «Куда теперь? домой идти?» и отвечает: «Нет, мне что домой, что в могилу — все равно». Потом слово «могила» наводит ее на новый ряд мыслей, и она начинает рассматривать могилу с чисто эстетической точки зрения, с которой, впрочем, людям до сих пор удавалось смотреть только на чужие могилы. «В могиле, говорит, лучше... Под деревцом могилушка... как хорошо!.. Солнышко ее греет, дождичком ее мочит... весной на ней травка вырастает, мягкая такая... птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие... всякие, всякие». Это поэтическое описание могилы совершенно очаровывает Катерину, и она объявляет, что «об жизни и думать не хочется». При этом, увлекаясь эстетическим чувством, она даже совершенно упускает из виду геенну огненную, а между тем она вовсе не равнодушна к этой последней мысли, потому что в противном случае не было бы сцены публичного покаяния в грехах, не было бы отъезда Бориса в Сибирь, и вся история о ночных прогулках оставалась бы шитою и крытою. Но в последние свои минуты Катерина до такой степени забывает о загробной жизни, что даже складывает руки крест-накрест, как в гробу складывают; и, делая это движение руками, она даже тут не сближает идеи о самоубийстве с идеею о геенне огненной. Таким образом делается прыжок в Волгу, и драма оканчивается.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>IV</h2> <z><o></o>Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой. Эстетики не могли не заметить того, что бросается в глаза во всем поведении Катерины; противоречия и нелепости слишком очевидны, но зато их можно назвать красивым именем; можно сказать, что в них выражается страстная, нежная и искренняя натура. Страстность, нежность, искренность — все это очень хорошие свойства, по крайней мере все это очень красивые слова, а так как главное дело заключается в словах, то и нет резона, чтобы не объявить Катерину светлым явлением и не прийти от нее в восторг. Я совершенно согласен с тем, что страстность, нежность и искренность составляют действительно преобладающие свойства в натуре Катерины; согласен даже с тем, что все противоречия и нелепости ее поведения объясняются именно этими свойствами. Но что же это значит? Значит, что поле моего анализа следует расширить; разбирая личность Катерины, следует иметь в виду страстность, нежность и искренность вообще и, кроме того, те понятия, которые господствуют в обществе и в литературе насчет этих свойств человеческого организма. Если бы я не знал заранее, что задача моя расширится таким образом, то я и не принялся бы за эту статью. Очень нужно в самом деле драму, написанную с лишком три года тому назад, разбирать для того, чтобы показать публике, каким образом Добролюбов ошибся в оценке одного женского характера. Но тут дело идет об общих вопросах нашей жизни, а о таких вопросах говорить всегда удобно, потому что они всегда стоят на очереди и всегда решаются только на время. Эстетики подводят Катерину под известную мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не подходит под эту мерку; Катерина-то подходит, да мерка-то никуда не годится, и все основания, на которых стоит эта мерка, тоже никуда не годятся; все это должно быть совершенно переделано, и хотя, разумеется, я не справлюсь один с этою задачею, однако лепту свою внесу.</z> <z><o></o>Мы до сих пор при оценке явлений нравственного мира ходим ощупью и действуем наугад, по привычке мы знаем, что такое грех; по уложению о наказаниях мы знаем, что такое преступление; но когда нам приходится ориентироваться в бесконечных лесах тех явлений, которые не составляют ни греха, ни преступления, когда нам приходится рассматривать, например, качества человеческой природы, составляющие задатки и основания будущих поступков, тогда мы идем все врассыпную и аукаемся из разных углов этой дубравы, т.е. сообщаем друг другу наши личные вкусы, которые чрезвычайно редко могут иметь какой-нибудь общий интерес. Каждое человеческое свойство имеет на всех языках по крайней мере по два названия, из которых одно порицательное, а другое хвалительное, — скупость и бережливость, трусость и осторожность, жестокость и твердость, глупость и невинность, вранье и поэзия, дряблость и нежность, взбалмошность и страстность, и так далее до бесконечности. У каждого отдельного человека есть в отношении к нравственным качествам свой особенный лексикон, который почти никогда не сходится вполне с лексиконами других людей. Когда вы, например, одного человека называете благородным энтузиастом, а другого безумным фанатиком, то вы сами, конечно, понимаете вполне, что вы хотите сказать, но другие люди понимают вас только приблизительно, а иногда могут и совсем не понимать. Есть ведь такие озорники, для которых коммунист Бабеф был благородным энтузиастом, но зато есть и такие мудрецы, которые австрийского министра Шмерлинга назовут безумным фанатиком. И те и другие будут употребпять одни и те же слова, и теми же самыми словами будут пользоваться все люди бесчисленных промежуточных оттенков. Как вы тут поступите, чтобы открыть живое явление из-под груды набросанных слов, которые на языке каждого отдельного человека имеют свой собственный смысл? Что такое благородный энтузиазм? Что такое безумный фанатик? Это пустые звуки, не соответствующие никакому определенному представлению. Эти звуки выражают отношение говорящего лица к неизвестному предмету, который остается совершенно неизвестным во все время разговора и после его окончания. Чтобы узнать, что за человек был коммунист Бабеф и что за человек Шмерлинг, надо, разумеется, отодвинуть в сторону все приговоры, произнесенные над этими двумя личностями различными людьми, выражавшими в этом случае свои личные вкусы и свои политические симпатии. Надо взять сырые факты во всей их сырости, и чем они сырее, чем меньше они замаскированы хвалительными или порицательными словами, тем больше мы имеем шансов уловить и понять живое явление, а не бесцветную фразу. Так поступает мыслящий историк. Если он, располагая обширными сведениями, будет избегать увлечения фразами, если он к человеку и ко всем отраслям его деятельности будет относиться не как патриот, не как либерал, не как энтузиаст, не как эстетик, а просто как натуралист, то он наверное сумеет дать определенные и объективные ответы на многие вопросы, решавшиеся обыкновенно красивым волнением возвышенных чувств. Обиды для человеческого достоинства тут не произойдет никакой, а польза будет большая, потому что вместо ста возов вранья получится одна горсть настоящего знания. А одна остроумная поговорка утверждает совершенно справедливо, что лучше получить маленький деревянный дом, чем большую каменную болезнь.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>V</h2> <z><o></o>Мыслящий историк трудится и размышляет, конечно, не для того, чтобы приклеить тот или другой ярлык к тому или другому историческому имени. Стоит ли в самом деле тратить труд и время для того, чтобы с полным убеждением назвать Сидора мошенником, а Филимона добродетельным отцом семейства? Исторические личности любопытны только как крупные образчики нашей породы, очень удобные для изучения и очень способные служить материалами для общих выводов антропологии. Рассматривая их деятельность, измеряя их влияние на современников, изучая те обстоятельства, которые помогали или мешали исполнению их намерений, мы из множества отдельных и разнообразных фактов выводим неопровержимые заключения об общих свойствах человеческой природы, о степени ее изменяемости, о влиянии климатических и бытовых условий, о различных проявлениях национальных характеров, о зарождении и распространении идей и верований, и наконец, что всего важнее, мы подходим к решению того вопроса, который в последнее время блистательным образом поставил знаменитый Бокль. Вот в чем состоит этот вопрос: какая сила или какой элемент служит основанием и важнейшим двигателем человеческого прогресса? Бокль отвечает на этот вопрос просто и решительно. Он говорит: чем больше реальных знаний, тем сильнее прогресс, чем больше человек изучает видимые явления и чем меньше он предается фантазиям, тем удобнее он устроивает свою жизнь и тем быстрее одно усовершенствование быта сменяется другим. — Ясно, смело и просто! — Таким образом, дельные историки путем терпеливого изучения идут к той же цели, которую должны иметь в виду все люди, решающиеся заявлять в литературе свои суждения о различных явлениях нравственной и умственной жизни человечества.</z> <z><o></o>Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен в своей ограниченной сфере деятельности прикладывать к делу те самые приемы, которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и расставляя по местам великих и сильных людей. Историк не восхищается, не умиляется, не негодует, не фразерствует, и все эти патологические отправления так же неприличны в критике, как и в историке. Историк разлагает каждое явление на его составные части и изучает каждую часть отдельно, и потом, когда известны все составные элементы, тогда и общий результат оказывается понятным и неизбежным; что казалось, раньше анализа, ужасным преступлением или непостижимым подвигом, то оказывается, после анализа, простым и необходимым следствием данных условий. Точно так же следует поступать критику; вместо того чтобы плакать над несчастиями героев и героинь, вместо того чтобы сочувствовать одному, негодовать против другого, восхищаться третьим, лезть на стены по поводу четвертого, критик должен сначала проплакаться и пробесноваться про себя, а потом, вступая в разговор с публикою, должен обстоятельно и рассудительно сообщить ей свои размышления о причинах тех явлений, которые вызывают в жизни слезы, сочувствие, негодование или восторги. Он должен объяснять явления, а не воспевать их; он должен анализировать, а не лицедействовать. Это будет более полезно и менее раздирательно.</z> <z><o></o>Если историк и критик пойдут оба по одному пути, если оба они будут не болтать, а размышлять, то оба придут к одним и тем же результатам. Между частною жизнью человека и историческою жизнью человечества есть только количественная разница. Одни и те же законы управляют обоими порядками явлений, точно так же как одни и те же химические и физические законы управляют и развитием простой клеточки и развитием человеческого организма. Прежде господствовало мнение, будто общественный деятель должен вести себя совсем не так, как частный человек. Что в частном человеке считалось мошенничеством, то в общественном деятеле называлось политическою мудростью. С другой стороны, то, что в общественном деятеле считалось предосудительною слабостью, то в частном человеке называлось трогательною мягкостью души. Существовало, таким образом, для одних и тех же людей два рода справедливости, два рода благоразумия, — всего по два. Теперь дуализм, вытесняемый из всех своих убежищ, не может удержаться и в этом месте, в котором нелепость его особенно очевидна и в котором он наделал очень много практических гадостей. Теперь умные люди начинают понимать, что простая справедливость составляет всегда самую мудрую и самую выгодную политику; с другой стороны, они понимают, что и частная жизнь не требует ничего, кроме простой справедливости; потоки слез и конвульсии самоистязания так же безобразны в самой скромной частной жизни, как и на сцене всемирной истории, и безобразны они в том и в другом случае единственно потому, что вредны, то есть доставляют одному человеку или многим людям боль, не выкупаемую никаким наслаждением.</z> <z><o></o>Искусственная грань, поставленная человеческим невежеством между историею и частною жизнью, разрушается по мере того, как исчезает невежество со всеми своими предрассудками и нелепыми убеждениями. В сознании мыслящих людей эта грань уже разрушена, и на этом основании критик и историк могут и должны приходить к одним и тем же результатам. Исторические личности и простые люди должны быть измеряемы одною меркою. В истории явление может быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то не светло, — на то не стоит совсем обращать внимания; в истории есть очень много услужливых медведей, которые очень усердно били мух на лбу спящего человечества увесистыми булыжниками; однако смешон и жалок был бы тот историк, который стал бы благодарить этих добросовестных медведей за чистоту их намерений. Встречаясь с примером медвежьей нравственности, историк должен только заметить, что лоб человечества оказался раскроенным; и должен описать, глубока ли была рана и скоро ли зажила, и как подействовало это убиение мухи на весь организм пациента, и как обрисовались вследствие этого дальнейшие отношения между пустынником и медведем. Ну, а что такое медведь? Медведь ничего; он свое дело сделал. Хватил камнем по лбу — и успокоился. С него взятки гладки. Ругать его не следует — во-первых, потому, что это ни к чему не ведет; а во-вторых, не за что: потому — глуп. Ну, а хвалить его за непорочность сердца и подавно не резон; во-первых — не стоит благодарности: ведь лоб-то все-таки разбит; а во-вторых — опять-таки он глуп, так на какого же черта годится его непорочность сердца?</z> <z><o></o>Так как я случайно напал на басню Крылова, то мимоходом любопытно будет заметить, как простой здравый смысл сходится иногда в своих суждениях с теми выводами, которые дают основательное научное исследование и широкое философское мышление. Три басни Крылова: о медведе, о музыкантах, которые «немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут», и о судье, который попадает в рай за глупость, — три эти басни, говорю я, написаны на ту мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность. Видно, что эта мысль была особенно мила Крылову, который, разумеется, мог замечать верность этой мысли только в явлениях частной жизни. И эту же самую мысль Бокль возводит в мировой исторический закон. Русский баснописец, образовавшийся на медные деньги и, наверное, считавший Карамзина величайшим историком XIX века, говорит по-своему то же самое, что высказал передовой мыслитель Англии, вооруженный наукою. Это я замечаю не для того, чтобы похвастаться русскою сметливостью, а для того, чтобы показать, до какой степени результаты разумной и положительной науки соответствуют естественным требованиям неиспорченного и незасоренного человеческого ума. Кроме того, эта неожиданная встреча Бокля с Крыловым может служить примером того согласия, которое может и должно существовать, во-первых, между частною жизнью и историею, а вследствие этого, во-вторых, между историком и критиком. Если добродушный дедушка Крылов мог сойтись с Боклем, то критикам, живущим во второй половине XIX века и обнаруживающим притязания на смелость мысли и на широкое развитие ума, таким критикам, говорю я, и подавно следует держаться с непоколебимою последовательностью за те приемы и идеи, которые в наше время сближают историческое изучение с естествознанием. Наконец, если Бокль слишком умен и головоломен для наших критиков, пусть они держатся за дедушку Крылова; пусть проводят в своих исследованиях о нравственных достоинствах человека простую мысль, выраженную такими незатейливыми словами: «услужливый дурак опаснее врага». Если бы только одна эта мысль, понятная пятилетнему ребенку, была проведена в нашей критике с надлежащею последовательностью, то во всех наших воззрениях на нравственные достоинства произошел бы радикальный переворот, и престарелая эстетика давным-давно отправилась бы туда же, куда отправились алхимия и метафизика.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>VI</h2> <z><o></o>Наша частная жизнь запружена донельзя красивыми чувствами и высокими достоинствами, которыми всякий порядочный человек старается запастись для своего домашнего обихода и которым всякий свидетельствует свое внимание, хотя никто не может сказать, чтобы они когда-нибудь кому бы то ни было доставили малейшее удовольствие. Было время, когда лучшими атрибутами физической красоты считалась в женщине интересная бледность лица и непостижимая тонкость талии; барышни пили уксус и перетягивались так, что у них трещали ребра и спиралось дыхание; много здоровья было уничтожено по милости этой эстетики, и по всей вероятности эти своеобразные понятия о красоте еще не вполне уничтожились и теперь, потому что Льюис восстает против корсетов в своей физиологии, а Чернышевский заставляет Веру Павловну упомянуть о том, что она, сделавшись умною женщиною, перестала шнуроваться. Таким образом, физическая эстетика очень часто идет вразрез с требованиями здравою смысла, с предписаниями элементарной гигиены и даже с инстинктивным стремлением человека к удобству и к комфорту. «Il faut souffrir pour être belle»<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>, — говорила в былое время молодая девушка, и все находили, что она говорит святую истину, потому что красота должна существовать сама по себе, ради красоты, совершенно независимо от условий, необходимых для здоровья, для удобства и для наслаждения жизнью. Критики, не освободившиеся от влияния эстетики, сходятся с обожателями интересной бледности и тонких талий, вместо того чтобы сходиться с естествоиспытателями и мыслящими историками. Надо сознаться, что даже лучшие из наших критиков, Белинский и Добролюбов, не могли оторваться окончательно от эстетических традиций. Осуждать их за это было бы нелепо, потому что надо же помнить, как много они сделали для уяснения всех наших понятий, и надо же понимать, что не могут два человека отработать за нас всю нашу работу мысли. Но, не осуждая их, надо видеть их ошибки и прокладывать новые пути в тех местах, где старые тропинки уклоняются в глушь и в болото.</z> <z><o></o>Относительно анализа «светлых явлений» нас не удовлетворяет эстетика ни своим красивым негодованием, ни своим искусственно подогретым восторгом. Ее белила и румяна тут остаются ни при чем. — Натуралист, говоря о человеке, назовет светлым явлением нормально развитой организм; историк даст это название умной личности, понимающей свои выгоды, знающей требования своего времени и вследствие этого работающей всеми силами для развития общего благосостояния: критик имеет право видеть светлое явление только в том человеке, который умеет быть счастливым, то есть приносить пользу себе и другим, и, умея жить и действовать при неблагоприятных условиях, понимает в то же время их неблагоприятность и, по мере сил своих, старается переработать эти условия к лучшему. И натуралист, и историк, и критик согласятся между собою в том пункте, что необходимым свойством такого светлого явления должен быть сильный и развитой ум; там, где нет этого свойства, там не может быть и светлых явлений. Натуралист скажет вам, что нормально развитый человеческий организм необходимо должен быть одарен здоровым мозгом, а здоровый мозг так же неизбежно должен мыслить правильно, как здоровый желудок должен переваривать пищу; если же этот мозг расслаблен отсутствием упражнения и если, таким образом, человек, умный от природы, притуплен обстоятельствами жизни, то весь рассматриваемый субъект уже не может считаться нормально развитым организмом, точно так же как не может им считаться человек, ослабивший свой слух или свое зрение. Такого человека натуралист не назовет светлым явлением, хотя бы этот человек пользовался железным здоровьем и лошадиною силою. Историк скажет вам... но вы и сами знаете, что он вам скажет; ясное дело, что ум для исторической личности так же необходим, как жабры и плавательные перья для рыбы; ума тут не заменить никакими эстетическими ингредиентами; это, может быть, единственная истина, неопровержимо доказанная всем историческим опытом нашей породы. Критик докажет вам, что только умный и развитой человек может оберегать себя и других от страданий при тех неблагоприятных условиях жизни, при которых существует огромное большинство людей на земном шаре; кто не умеет сделать ничего для облегчения своих и чужих страданий, тот ни в каком случае не может быть назван светлым явлением; тот — трутень, может быть, очень милый, очень грациозный, симпатичный, но все это такие неосязаемые и невесомые качества, которые доступны только пониманию людей, обожающих интересную бледность и тонкие талии. Облегчая жизнь себе и другим, умный и развитой человек не ограничивается этим; он, кроме того, в большей или меньшей степени, сознательно или невольно, переработывает эту жизнь и приготовляет переход к лучшим условиям существования. Умная и развитая личность, сама того не замечая, действует на все, что к ней прикасается; ее мысли, ее занятия, ее гуманное обращение, ее спокойная твердость — все это шевелит вокруг нее стоячую воду человеческой рутины; кто уже не в силах развиваться, тот по крайней мере уважает в умной и развитой личности хорошего человека, — а людям очень полезно уважать то, что действительно заслуживает уважения; но кто молод, кто способен полюбить идею, кто ищет возможности развернуть силы своего свежего ума, тот, сблизившись с умною и развитою личностью, может быть, начнет новую жизнь, полную обаятельного труда и неистощимого наслаждения. Если предполагаемая светлая личность даст таким образом обществу двух-трех молодых работников, если она внушит двум-трем старикам невольное уважение к тому, что они прежде осмеивали и притесняли, — то неужели вы скажете, что такая личность ровно ничего не сделала для облегчения перехода к лучшим идеям и к более сносным условиям жизни? Мне кажется, что она сделала в малых размерах то, что делают в больших размерах величайшие исторические личности. Разница между ними заключается только в количестве сил, и потому оценивать их деятельность можно и должно посредством одинаковых приемов. Так вот какие должны быть «лучи света» — не Катерине чета.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Чтоб быть красивой, нужно страдать <i>(фр.).</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>VII</h2> <z><o></o>«Яйца курицу не учат», — говорит наш народ, и так эта поговорка ему по душе пришлась, что он твердит ее с утра до вечера, словами и поступками, от моря и до моря. И передает он ее потомству как священное наследство, и благодарное потомство, пользуясь ею в свою очередь, созидает на ней величественное здание семейного чинопочитания. И поговорка эта не теряет своей силы, потому что она всегда употребляется кстати; а кстати потому, что ее употребляют только старшие члены семейства, которые не могут ошибаться, которые всегда оказываются правыми и которые, следовательно, всегда действуют благодетельно и рассуждают поучительно. Ты — яйцо бессознательное и должен пребывать в своей безответной невинности до тех пор, пока сам не сделаешься курицею. Таким образом пятидесятилетние куры рассуждают с тридцатилетними яйцами, которые с пеленок выучились понимать и чувствовать все, что так коротко и так величественно внушает им бессмертная поговорка. Великое изречение народной мудрости действительно выражает в четырех словах весь принцип нашей семейной жизни. Принцип этот действует еще с полною силою в тех слоях нашего народа, которые считаются чисто русскими.</z> <z><o></o>Только в молодости человек может развернуть и воспитать те силы своего ума, которые потом будут служить ему в зрелом возрасте; что не развилось в молодости, то остается неразвитым на всю жизнь; следовательно, если молодость проводится под скорлупою, то и ум и воля человека остаются навсегда в положении заморенного зародыша; и наблюдателю, смотрящему со стороны на этот курятник, остается только изучать различные проявления человеческого уродства. Каждый новорожденный ребенок втискивается в одну и ту же готовую форму, а разнообразие результатов происходит, во-первых, от того, что не все дети родятся одинаковыми, а во-вторых, от того, что для втискивания употребляются различные приемы. Один ребенок ложится в форму тихо и благонравно, а другой барахтается и кричит благим матом; одного ребенка бросают в форму со всего размаху, да еще потом держат в форме за вихор, а другого кладут помаленьку, полегоньку и при этом поглаживают по головке и пряником обольщают. Но форма все-таки одна и та же, и — не в укор будь сказано искателям светлых явлений — уродование идет всегда надлежащим порядком; так как жизнь не шевелит и не развивает ума, то человеческие способности глохнут и искажаются как при воспитании палкой, так и при воспитании лаской. В первом случае получается тип, который я для краткости назову карликами, во втором получаются также уроды, которых можно назвать вечными детьми. Когда ребенка ругают, порют и всячески огорчают, тогда он с самых малых лет начинает чувствовать себя одиноким. Как только ребенок начинает понимать себя, так он приучается надеяться только на свои собственные силы; он находится в постоянной войне со всем, что его окружает; ему дремать нельзя: чуть оплошаешь, тотчас лишишься всякого удовольствия, да еще налетят на тебя со всех сторон ругательства, затрещины и даже весьма серьезные неприятности в виде многочисленных и полновесных ударов розгами. Гимнастика для детского ума представляется постоянная, и каждый безграмотный мальчишка, выдержанный в ежовых рукавицах свирепым родителем, удивит своими дипломатическими талантами любого благовоспитанного мальчика, способного уже восхищаться по Корнелию Непоту, доблестями Аристида и непреклонным характером Катона. Ум разовьется настолько, насколько это необходимо для того, чтобы обделывать практические делишки: там надуть, тут поклониться в пояс, здесь прижать, в другом месте в амбицию вломиться, в третьем — добрым малым прикинуться, — все это будет исполнено самым отчетливым манером, потому что вся эта механика усвоена во времена нежного детства. Но выйти из колеи этой механики ум уже не может; надует он десять раз, проведет и выведет, будет лгать и вывертываться, будет постоянно обходить препятствия, на которые постоянно будет натыкаться; но обдумать заранее план действий, рассчитать вероятности успеха, предусмотреть и устранить препятствия заблаговременно, словом, связать в голове длинный ряд мыслей, логически вытекающих одна из другой, — этого вы от нашего субъекта не ждите. Умственного творчества вы в нем также не найдете; практическое изобретение, создание новой машины или новой отрасли промышленности возможно только тогда, когда у человека есть знания, а знаний у нашего карлика нет никаких; он не знает ни свойств того материала, который он обработывает, ни потребностей тех людей, для которых он работает. Шьет он, положим, чемодан из кожи; кожа скверно выделана и трескается; ну, значит, чемодан надо вычернить, чтобы под краскою трещины были незаметны; и решительно ни одному карлику в голову не придет: а нельзя ли как-нибудь так выделать кожу, чтоб она не трескалась? Да и не может прийти; чтобы замазать трещину черною краскою, не нужно ровно никаких знаний и почти никакого труда мысли; а для того чтобы сделать малейшее усовершенствование в выделке кож, надо по крайней мере всматриваться в то, что имеешь под руками, и обдумывать то, что видишь. Но мы никогда не были заражены такими мыслительными слабостями; поэтому мы разработали у себя барышничество и надувательство до высокой степени художественности, а все науки мы принуждены привозить к себе из-за границы; другими словами, мы постоянно обирали удобства жизни друг у друга, но производительность нашей земли мы не сумели увеличить ни на один медный грош. Не зная свойств предметов, карлик не знает и самого себя: он не знает ни своих сил, ни своих наклонностей, ни своих желаний; поэтому он ценит себя только по внешнему успеху своих предприятий; он меняется в своих собственных глазах, как акция сомнительного достоинства, которой курс колеблется на бирже; штука удалась, барыш в кармане, — тогда он великий человек, тогда он возносится выше нарицательной цены и даже выше облака ходячего; штука лопнула, капитал улетучился, — тогда он червь, подлец, поношение человеков; тогда он умоляет вас, чтоб вы на него плюнули, да только оказали бы ему участие. И хоть бы это было по крайней мере притворство, хоть бы он прикидывался несчастным для того, чтобы разжалобить вас, все было бы легче; а то ведь нет — действительно раздавлен и уничтожен, действительно пал в своих собственных глазах оттого, что потерпел убыток или другую неудачу; немудрено, что карлик отвертывается от друзей своих, когда они в несчастии; он и от самого себя рад был бы отвернуться, да жаль, некуда.</z> <z><o></o>Все это понятно; только сознательное уважение человека к самому себе дает ему возможность спокойно и весело переносить все мелкие и крупные неприятности, которые не сопровождаются сильною физическою болью; а чтобы сознательно уважать самого себя и чтобы находить в этом чувстве высшее наслаждение, человеку надо предварительно поработать над собою, очистить свой мозг от разного мусора, сделаться полным хозяином своего внутреннего мира, обогатить этот мир кое-какими знаниями и идеями и наконец, изучивши самого себя, найти себе в жизни разумную, полезную и приятную деятельность. Когда все это будет сделано, тогда человеку будет понятно удовольствие быть самим собою, удовольствие класть на каждый поступок печать своей просветленной и облагороженной личности, удовольствие жить в своем внутреннем мире и постоянно увеличивать богатство и разнообразие этого мира. Тогда человек почувствует, что это высшее удовольствие может быть отнято у него только сумасшествием или постоянным физическим мучением, и это величественное сознание полной независимости от мелких огорчений в свою очередь сделается причиною гордой и мужественной радости, которую опять-таки ничто не может ни отнять, ни отравить. Сколько минут чистейшего счастья пережил Лопухов в то время, когда, отрываясь от любимой женщины, он собственноручно устроивал ей счастье с другим человеком? Тут была обаятельная смесь тихой грусти и самого высокого наслаждения, но наслаждение далеко перевешивало грусть, так что это время напряженной работы ума и чувства, наверное, оставило после себя в жизни Лопухова неизгладимую полосу самого яркого света. А между тем как все это кажется непонятным и неестественным для тех людей, которые никогда не испытали наслаждения мыслить и жить в своем внутреннем мире. Эти люди убеждены самым добросовестным образом, что Лопухов — невозможная и неправдоподобная выдумка, что автор романа «Что делать?» только прикидывается, будто понимает ощущения своего героя, и что все пустозвоны, сочувствующие Лопухову, морочат себя и стараются обморочить других совершенно бессмысленными потоками слов. И это совершенно естественно. Кто способен понимать Лопухова и сочувствующих ему пустозвонов, тот сам — и Лопухов и пустозвон, потому что рыба ищет где глубже, а человек где лучше.</z> <z><o></o>Замечательно, что высокое удовольствие самоуважения в большей или меньшей степени доступно и понятно всем людям, развившим в себе способность мыслить, хотя бы эта способность привела их потом к чистым и простым истинам естествознания или, напротив того, к туманным и произвольным фантазиям философского мистицизма. Материалисты и идеалисты, скептики и догматики, эпикурейцы и стоики, рационалисты и мистики — все сходятся между собою, когда идет речь о высшем благе, доступном человеку на земле и не зависимом от внешних и случайных условий. Все говорят об этом благе в различных выражениях, все подходят к нему с разных сторон, все называют его разными именами, но отодвиньте в сторону слова и метафоры, и вы везде увидите одно и то же содержание. Одни говорят, что человек должен убить в себе страсти, другие — что он должен управлять ими, третьи — что он должен облагородить их, четвертые — что он должен развить свой ум и что тогда все пойдет как по маслу. Пути различные, но цель везде одна и та же, — чтобы человек пользовался душевным миром, как говорят одни, — чтобы в его существе царствовала внутренняя гармония, как говорят другие, — чтобы совесть его была спокойна, как говорят третьи, — или наконец, — если взять самые простые слова, — чтобы человек постоянно был доволен самим собою, чтобы он мог сознательно любить и уважать самого себя, чтобы он во всех обстоятельствах жизни мог положиться на самого себя как на своего лучшего друга, всегда неизменного и всегда правдивого.</z> <z><o></o>Если все мыслители понимают и ценят чувство самоуважения, то мы в этом отношении никак не должны считать мыслителями всех людей, читающих и пишущих философские сочинения. Рутинер, буквоед и филистер, к какой бы школе он ни принадлежал и какою бы наукою он ни занимался, всегда будет работать по обязанности службы, никогда не почувствует наслаждения в процессе мысли и поэтому никогда не составит себе понятия о чарующей прелести самоуважения. Дело в том, что все можно обратить в механику. У нас обращено в механику искусство надувательства, а в Западной Европе, со времен средневековой схоластики, в механику превратилось искусство писать ученые трактаты, рыться в фолиантах и получать самым добросовестным образом докторские дипломы, не переставая верить в колдовство или в алхимию. Закваска рутины так сильна, что многие немцы и англичане находят возможным заниматься даже естественными науками, не переставая быть, по своему миросозерцанию, чисто средневековыми субъектами. От этого выходят презабавные эпизоды. Например, знаменитый английский анатом Ричард Оуэн (прошу не смешивать с социалистом Робертом Оуэном) упорно не желает видеть в мозгу обезьяны одну особенною штучку (аммониевы рога), потому что существование этой штучки у обезьяны кажется ему оскорбительным для человеческого достоинства. Ему показывают, Гексли из себя выходит, а тот так и остается при своем. Не вижу, да и только. Любопытно также послушать, как Карл Фохг беседует с Рудольфом Вагнером, чрезвычайно замечательным физиологом и в то же время еще более замечательным филистером. Но Оуэн и Вагнер во всяком случае превосходные исследователи; они смотрят во все глаза и сильно работают мозгом, когда вопрос не слишком близко подходит к их сердечным симпатиям. Напряженное внимание и размышление все-таки могут расшевелить и развить ум настолько, что чувство самоуважения сделается понятным и драгоценным. А есть и второстепенные Оуэны и Вагнеры; во всех философских и научных лагерях есть мародеры и паразиты, которые не только не создают мыслей сами, но даже не передумывают чужих мыслей, а только затверживают их, чтобы потом разбавлять готовые темы ушатами воды и составлять таким образом статьи или книги. Этим людям чувство самоуважения, разумеется, останется навсегда неизвестным.</z> <z><o></o>Мы видим, таким образом, что мыслители всех школ понимают одинаково высшее и неотъемлемое благо человека; мы видим, кроме того, что это благо действительно доступно только тем из мыслителей, которые в самом деле работают умом, а не тем, которые повторяют с тупым уважением слепых адептов великие мысли учителей. Вывод прост и ясен. Не школа, не философский догмат, не буква системы, не истина делают человека существом разумным, свободным и счастливым. Его облагороживает, его ведет к наслаждению только самостоятельная умственная деятельность, посвященная бескорыстному исканию истины и не подчиненная рутинным и мелочным интересам вседневной жизни. Чем бы ни пробудили вы эту самостоятельную деятельность, чем бы вы ни занимались — геометриею, филологиею, ботаникою, все равно — лишь бы только вы начали мыслить. В результате все-таки получится расширение внутреннего мира, любовь к этому миру, стремление очистить его от всякой грязи и, наконец, незаменимое счастье самоуважения. Значит, все-таки ум дороже всего, или, вернее, ум — все. Я с разных сторон доказывал эту мысль и, может быть, надоел читателю повторениями, но ведь мысль-то уж больно драгоценная. Ничего в ней нет нового, но если бы только мы провели ее в нашу жизнь, то мы все могли бы быть очень счастливыми людьми. А то ведь мы все куда как недалеко ушли от тех карликов, от которых совершенно отвлекло меня это длинное отступление.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>VIII</h2> <z><o></o>По тем немногим чертам, которыми я обрисовал карликов, читатель видит уже, что они вполне заслуживают свое название. Все способности их развиты довольно равномерно; у них есть и умишко, и кое-какая волишка, и миниатюрная энергия, но все это чрезвычайно мелко и прилагается, конечно, только к тем микроскопическим целям, которые могут представиться в ограниченном и бедном мире нашей вседневной жизни. Карлики радуются, огорчаются, приходят в восторг, приходят в негодование, борются с искушениями, одерживают победы, терпят поражения, влюбляются, женятся, спорят, горячатся, интригуют, мирятся, словом — все делают точно настоящие люди, а между тем ни один настоящий человек не сумеет им сочувствовать, потому что это невозможно; их радости, их страдания, их волнения, искушения, победы, страсти, споры и рассуждения — все это так ничтожно, так неуловимо мелко, что только карлик может их понять, оценить и принять к сердцу. Тип карликов, или, что то же, тип практических людей, чрезвычайно распространен и видоизменяется сообразно с особенностями различных слоев общества; этот тип господствует и торжествует; он составляет себе блестящие карьеры; наживает большие деньги и самовластно распоряжается в семействах; он делает всем окружающим людям много неприятностей, а сам не получает от этого никакого удовольствия; он деятелен, но деятельность его похожа на бегание белки в колесе.</z> <z><o></o>Литература наша давно уже относится к этому типу без всякой особенной нежности и давно уже осуждает с полным единодушием то воспитание палкой, которое выработывает и формирует плотоядных карликов. Один только г. Гончаров пожелал возвести тип карлика в перл создания; вследствие этого он произвел на свет Петра Ивановича Адуева и Андрея Ивановича Штольца; но эта попытка во всех отношениях похожа на поползновение Гоголя представить идеального помещика Костанжогло и идеального откупщика Муразова. Тип карликов, по-видимому, уже не опасен для нашего сознания; он не прельщает нас больше, и отвращение к этому типу заставляет даже нашу литературу и критику бросаться в противоположную крайность, от которой также не мешает поостеречься; не умея оставаться на чистом отрицании карликов, наши писатели стараются противупоставить торжествующей силе угнетенную невинность; они хотят доказать, что торжествующая сила нехороша, а угнетенная невинность, напротив того, прекрасна; в этом они ошибаются, и сила глупа, и невинность глупа, и только оттого, что они обе глупы, сила стремится угнетать, а невинность погружаться в тупое терпение; свету нет, и оттого люди, не видя и не понимая друг друга, дерутся в темноте; и хотя у поражаемых субъектов часто сыпятся искры из глаз, однако это освещение, как известно по опыту, совершенно не способно рассеять окружающий мрак; и как бы ни были многочисленны и разноцветны подставляемые фонари, но все они в совокупности не заменяют самого жалкого сального огарка.</z> <z><o></o>Когда человек страдает, он всегда делается трогательным; вокруг него разливается особенная мягкая прелесть, которая действует на вас с неотразимою силою; не сопротивляйтесь этому впечатлению, когда оно побуждает вас в сфере практической деятельности заступиться за несчастного или облегчить его страдание; но если вы в области теоретической мысли рассуждаете об общих причинах разных специфических страданий, то вы непременно должны относиться к страдальцам так же равнодушно, как и к мучителям, вы не должны сочувствовать ни Катерине, ни Кабанихе, потому что в противном случае в ваш анализ ворвется лирический элемент, который перепутает все ваше рассуждение. Вы должны считать светлым явлением только то, что в большей или меньшей степени может содействовать прекращению или облегчению страдания; а если вы расчувствуетесь, то вы назовете лучом света или самую способность страдать, или ослиную кротость страдальца, или нелепые порывы его бессильного отчаяния, или вообще что-нибудь такое, что ни в каком случае не может образумить плотоядных карликов. И выйдет из этого, что вы не скажете ни одного дельного слова, а только обольете читателя ароматом вашей чувствительности; читателю это, может быть, и понравится; он скажет, что вы человек отменно хороший; но я с своей стороны, рискуя прогневить и читателя и вас, замечу только, что вы принимаете синие пятна, называемые фонарями, за настоящее освещение.</z> <z><o></o>Страдательные личности наших семейств, те личности, которым порывается посочувствовать наша критика, более или менее подходят под общий тип вечных детей, которых формирует ласковое воспитание нашей бестолковой жизни. Наш народ говорит, что «за битого двух небитых дают». Имея понятие о дикости семейных отношений в некоторых слоях нашего общества, мы должны сознаться, что это изречение совершенно справедливо и проникнуто глубокою практическою мудростью. Пока в нашу жизнь не проникнет настоящий луч света, пока в массах народа не разовьется производительная деятельность, разнообразие занятий, довольство и образование, до тех пор битый непременно будет дороже двух небитых, и до тех пор родители в простом быту постоянно будут принуждены бить своих детей для их же пользы. И польза эта вовсе не воображаемая. Даже в наше просвещенное время детям простолюдина полезно и необходимо быть битыми, иначе они будут со временем несчастнейшими людьми. Дело в том, что жизнь сильнее воспитания, и если последнее не подчиняется добровольно требованиям первой, то жизнь насильно схватывает продукт воспитания и спокойно ломает его по-своему, не спрашивая о том, во что обходится эта ломка живому организму. С молодым человеком обращаются так же, как и со всеми его сверстниками, других ругают — и его ругают, других бьют — и его бьют. Привык или не привык он к этому обращению — кому до этого дело? Привык — хорошо, значит выдержит; не привык — тем хуже для него, пусть привыкает. Вот как рассуждает жизнь, и от нее невозможно ни ожидать, ни требовать, чтобы она делала какие-нибудь исключения в пользу деликатных комплекций или нежно воспитанных личностей. Но так как всякая привычка приобретается всего легче в детстве, то ясно, что люди, воспитанные лаской, будут страдать в своей жизни от одинаково дурного обращения гораздо сильнее, чем люди, воспитанные палкой. Воспитание палкой нехорошо, как нехорошо, например, повсеместное развитие пьянства в нашем отечестве; но оба эти явления составляют только невинные и необходимые аксессуары нашей бедности и нашей дикости; когда мы сделаемся богаче и образованнее, тогда закроется по крайней мере половина наших кабаков, и тогда родители не будут бить своих детей. Но теперь, когда мужик действительно нуждается в самозабвении и когда водка составляет его единственную отраду, было бы нелепо требовать, чтобы он не ходил в кабак; с тоски он мог бы придумать что-нибудь еще более безобразное; ведь есть и такие племена, которые едят мухомор. Теперь и палка приносит свою пользу, как приготовление к жизни; уничтожьте палку в воспитании, и вы приготовите только для нашей жизни огромное количество бессильных мучеников, которые, натерпевшись на своем веку, или помрут от чахотки, или превратятся понемногу в ожесточенных мучителей. В настоящее время вы имеете в каждом русском семействе два воспитательных элемента: родительскую палку и родительскую ласку; и то и другое без малейшей примеси разумной идеи. И то и другое из рук вон скверно, но родительская палка все-таки лучше родительской ласки.</z> <z><o></o>Я знаю, чем я рискую; меня назовут обскурантом, а заслужить в наше время это название — почти то же самое, что было в средние века прослыть еретиком и колдуном. Я очень желаю сохранить за собою честное имя прогрессиста, но, рассчитывая на благоразумие читателя, надеюсь, что он понимает общее направление моей мысли, и, вооружившись этим упованием, осмеливаюсь уклоняться от общепринятой рутины нашего дешевого либерализма. Палка действительно развивает до некоторой степени детский ум, но только не так, как думают суровые воспитатели; они думают, что коли посечь ребенка, так он запомнит и примет к сердцу спасительные советы, раскается в своем легкомыслии, поймет заблуждение и исправит свою греховную волю; для большей вразумительности воспитатели даже секут и приговаривают, а ребенок кричит: «Никогда не буду!» и, значит, изъявляет раскаяние. Эти соображения добрых родителей и педагогов неосновательны: но в высеченном субъекте действительно происходит процесс мысли, вызванный именно ощущением боли. В нем изощряется чувство самосохранения, которое обыкновенно дремлет в детях, окруженных нежными заботами и постоянными ласками. Но чувство самосохранения составляет первую причину всякого человеческого прогресса; это чувство, и только оно одно, заставляет дикаря переходить от охоты к скотоводству и земледелию; оно кладет основание всем техническим изобретениям, всякому комфорту, всем промыслам, наукам и искусствам. Стремление к удобству, любовь к изящному и даже чистая любознательность, которую мы в простоте души считаем бескорыстным порывом человеческого ума к истине, составляют только частные проявления и тончайшие видоизменения того самого чувства, которое побуждает нас избегать боли и опасности. Мы чувствуем, что некоторые ощущения освежают и укрепляют нашу нервную систему; когда мы долго не получаем этих ощущений, тогда организм наш расстроивается, сначала очень легко, однако так, что это расстройство заставляет нас испытать какое-то особенное ощущение, известное под названием скуки или тоски. Если мы не хотим или не можем прекратить это неприятное чувство, то есть если мы не даем организму того, что он требует, тогда он расстроивается сильнее, и чувство делается еще неприятнее и томительнее. Для того чтобы постоянно чем-нибудь затыкать рот нашему организму, когда он таким образом начинает скрипеть и пищать, мы, то есть люди вообще, стали смотреть вокруг себя, стали вглядываться и прислушиваться, стали двигать самым усиленным образом и руками, и ногами, и мозгами. Разнообразное двигание совершенно соответствовало самым прихотливым требованиям неугомонной нервной системы, это двигание так завлекло нас и так полюбилось нам, что мы занимаемся им теперь с самым страстным усердием, совершенно теряя из виду исходную точку этого процесса. Мы серьезно думаем, что любим изящное любим науку, любим истину, а на самом деле мы любим только целость нашего хрупкого организма; да и не любим даже, а просто повинуемся слепо и невольно закону необходимости, действующему во всей цепи органических созданий, начиная от какого-нибудь гриба и кончая каким-нибудь Гейне или Дарвином.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>IX</h2> <z><o></o>Если чувство самосохранения, действуя в нашей породе, вызвало на свет все чудеса цивилизации, то, разумеется, это чувство, возбужденное в ребенке, будет в малых размерах действовать в нем в том же направлении. Чтобы привести в движение мыслительные способности ребенка, необходимо возбудить и развить в нем ту или другую форму чувства самосохранения. Ребенок начнет работать мозгом только тогда, когда в нем проснется какое-нибудь стремление, которому он пожелает удовлетворить, а все стремления без исключения вытекают из одного общего источника, именно из чувства самосохранения. Воспитателю предстоит только выбор той формы этого чувства, которую он пожелает возбудить и развить в своем воспитаннике. Образованный воспитатель выберет тонкую и положительную форму, то есть стремление к наслаждению; а воспитатель полудикий поневоле возьмет грубую и отрицательную форму, то есть отвращение к страданию; второму воспитателю нет выбора; стало быть, очевидно, надо или сечь ребенка, или помириться с тою мыслию, что в нем все стремления останутся непробужденными и что ум его будет дремать до тех пор, пока жизнь не начнет толкать и швырять его по-своему. Ласковое воспитание хорошо и полезно только тогда, когда воспитатель умеет возбудить в ребенке высшие и положительные формы чувства самосохранения, то есть любовь к полезному и истинному, стремление к умственным занятиям и страстное влечение к труду и к знанию. У тех людей, для которых эти хорошие вещи не существуют, ласковое воспитание есть не что иное, как медленное развращение ума посредством бездействия. Ум спит год, два, десять лет и, наконец, доспится до того, что даже толчки действительной жизни перестают возбуждать его. Человеку не все равно, когда начать развиваться, с пяти лет или с двадцати лет. В двадцать лет и обстоятельства встречаются не те, да и сам человек уже не тот. Не имея возможности справиться с обстоятельствами. двадцатилетний ребенок поневоле подчинится им, и жизнь начнет кидать это пассивное существо из стороны в сторону, а уж тут плохо развиваться, потому что когда на охоту едут, тогда собак поздно кормить. И выйдет из человека ротозей и тряпка, интересный страдалец и невинная жертва. Когда ребенок не затронут никакими стремлениями, когда действительная жизнь не подходит к нему ни в виде угрожающей розги, ни в виде тех обаятельных и серьезных вопросов, которые она задает человеческому уму, — тогда мозг не работает, а постоянно играет разными представлениями и впечатлениями. Эта бесцельная игра мозга называется фантазиею и, кажется, даже считается в психологии особенною силою души. На самом же деле эта игра есть просто проявление мозговой силы, не пристроенной к делу. Когда человек думает, тогда силы его мозга сосредоточиваются на определенном предмете и, следовательно регулируются единством цели; а когда нет цели, тогда готовой мозговой силе все-таки надо же куда-нибудь деваться; ну, и начинается в мозгу такое движение представлений и впечатлений, которое относится к мыслительной деятельности так, как насвистывание какого-нибудь мотива относится к оперному пению перед многочисленною и взыскательною публикой. Размышление есть труд, требующий участия воли, труд, невозможный без определенной цели, а фантазия есть совершенно невольное отправление, возможное только при отсутствии цели. Фантазия — сон наяву; поэтому и существуют на всех языках для обозначения этого понятия такие слова, которые самым тесным образом связаны с понятием о сне: по-русски — греза, по-французски — rêverie, по-немецки — Träumerei, по-английски — day dream. Очень понятно, что спать днем, и притом спать наяву, может только такой человек, которому нечего делать и который не умеет употребить свое время ни на то, чтобы улучшить свое положение, ни на то, чтобы освежить свои нервы деятельным наслаждением. Чтобы быть фантазером, вовсе не нужно иметь темперамент особенного устройства; всякий ребенок, у которого нет никаких забот и у которого очень много досуга, непременно сделается фантазером; фантазия родится тогда, когда жизнь пуста и когда нет никаких действительных интересов; эта мысль оправдывается как в жизни целых народов, так и в жизни отдельных личностей. Если эстетики будут превозносить развитие фантазии как светлое и отрадное явление, то этим они обнаружат только свою привязанность к пустоте и свое отвращение к тому, что действительно возвышает человека; или, еще проще, они докажут нам, что они чрезвычайно ленивы и что ум их уже не переносит серьезной работы. Впрочем, это обстоятельство уже ни для кого не составляет тайны.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>X</h2> <z><o></o>Наша жизнь, предоставленная своим собственным принципам, выработывает карликов и вечных детей. Первые делают зло активное, вторые — пассивное; первые больше мучают других, чем страдают сами, вторые более страдают сами, чем мучают других. Впрочем, с одной стороны, карлики вовсе не наслаждаются безмятежным счастьем, а с другой стороны, вечные дети причиняют часто другим очень значительные страдания; только делают они это не нарочно, но по трогательной невинности или, что то же, по непроходимой глупости. Карлики страдают узкостью и мелкостью ума, а вечные дети — умственною спячкою и вследствие этого совершенным отсутствием здравого смысла. По милости карликов наша жизнь изобилует грязными и глупыми комедиями, которые разыгрываются каждый день, в каждом семействе, при всех сделках и отношениях между людьми; по милости вечных детей эти грязные комедии иногда заканчиваются глупыми трагическими развязками. Карлик ругается и дерется, но соблюдает при этих действиях благоразумную расчетливость, чтобы не наделать себе скандала и чтобы не вынести сора из избы. Вечный ребенок все терпит и все печалится, а потом, как прорвет его, он и хватит зараз, да уж так хватит, что или самого себя, или своего собеседника уложит на месте. После этого заветный сор, разумеется, не может оставаться в избе и препровождается в уголовную палату. Простая драка превратилась в драку с убийством, и трагедия вышла такая же глупая, какая была предшествовавшая ей комедия.</z> <z><o></o>Но эстетики понимают дело иначе; в их головы засела очень глубоко старая пиитика, предписывающая писать трагедии высоким слогом, а комедии средним и, смотря по обстоятельствам, даже низким; эстетики помнят, что герой умирает в трагедии насильственною смертью; они знают, что трагедия непременно должна производить впечатление возвышенное, что она может возбуждать ужас, но не презрение, и что несчастный герой должен приковывать к себе внимание и сочувствие зрителей. Вот эти-то предписания пиитики они и прикладывают к обсуждению тех словесных и рукопашных схваток, которые составляют мотивы и сюжеты наших драматических произведений. Эстетики открещиваются и отплевываются от преданий старой пиитики; они не упускают ни одного случая посмеяться над Аристотелем и Буало и заявить свое собственное превосходство над ложноклассическими теориями, а между тем именно эти одряхлевшие предания составляют до сих пор все содержание эстетических приговоров. Эстетикам и в голову не приходит, что трагическое происшествие почти всегда бывает так же глупо, как и комическое; и что глупость может составлять единственную пружину разнообразнейших драматических коллизий. Как только дело переходит от простой беседы к уголовному преступлению, так эстетики тотчас приходят в смущение и спрашивают себя, кому же они будут сочувствовать и какое выражение изобразят они на своих физиономиях — ужас, или негодование, или глубокую задумчивость, или торжественную грусть? Но вообще надо им найти, во-первых, предмет для сочувствия, а во-вторых, возвышенное выражение для собственное физиономии. Иначе нельзя и говорить о трагическом происшествии.</z> <z><o></o>«Однако что же в самом деле, — думает читатель, — ведь не смеяться же, когда люди лишают себя живота или перегрызают друг другу горло?» О, мой читатель, кто вас заставляет смеяться? Я так же мало понимаю смех при виде наших комических глупостей, как и возвышенные чувства при виде наших трагических пошлостей; совсем не мое дело и вообще не дело критика предписывать читателю, что он должен чувствовать; не мое дело говорить вам: «извольте, сударь, улыбнуться потрудитесь, сударыня, вздохнуть и возвести очи к небу». Я беру все, что пишется нашими хорошими писателями, романы, драмы, комедии, что угодно, — я беру все это как сырые материалы, как образчики наших нравов; я стараюсь анализировать все эти разнообразные явления, я замечаю в них общие черты, я отыскиваю связь между причинами и следствиями, я прихожу таким путем к тому заключению, что все наши треволнения и драматические коллизии обусловливаются исключительно слабостью нашей мысли и отсутствием самых необходимых знаний, то есть, говоря короче, глупостью и невежеством. Жестокость семейного деспота, фанатизм старой ханжи, несчастная любовь девушки к негодяю, кротость терпеливой жертвы семейного самовластия, порывы отчаяния, ревность, корыстолюбие, мошенничество, буйный разгул, воспитательная розга, воспитательная ласка, тихая мечтательность, восторженная чувствительность — вся эта пестрая смесь чувств, качеств и поступков, возбуждающих в груди пламенного эстетика целую бурю высоких ощущений, вся эта смесь сводится, по моему мнению, к одному общему источнику, который, сколько мне кажется, не может возбуждать в нас ровно никаких ощущений, ни высоких, ни низких. Все это различные проявления неисчерпаемой глупости.</z> <z><o></o>Добрые люди будут горячо спорить между собою о том, что в этой смеси хорошо и что дурно; вот это, скажут, добродетель, а вот это порок; но бесплоден будет весь спор добрых людей; нет тут ни добродетелей, ни пороков, нет ни зверей, ни ангелов. Есть только хаос и темнота; есть непонимание и неуменье понимать. Над чем же тут смеяться, против чего тут негодовать, чему тут сочувствовать? Что тут должен делать критик? Он должен говорить обществу и сегодня, и завтра, и послезавтра, и десять лет подряд, и сколько хватит его сил и его жизни, говорить, не боясь повторений, говорить так, чтобы его понимали, говорить постоянно, что народ нуждается только в одной вещи, в которой заключаются уже все остальные блага человеческой жизни. Нуждается он в движении мысли, а это движение возбуждается и поддерживается приобретением знаний. Пусть общество не сбивается с этой прямой и единственной дороги к прогрессу, пусть не думает, что ему надо приобрести какие-нибудь добродетели, привить к себе какие-нибудь похвальные чувства, запастись тонкостью вкуса или вытвердить кодекс либеральных убеждений. Все это мыльные пузыри, все это дешевая подделка настоящего прогресса, все это болотные огоньки, заводящие нас в трясину возвышенного красноречия, все это беседы о честности зипуна и о необходимости почвы, и ото всего этого мы не дождемся ни одного луча настоящего света. Только живая и самостоятельная деятельность мысли, только прочные и положительные знания обновляют жизнь, разгоняют темноту, уничтожают глупые пороки и глупые добродетели и, таким образом, выметают сор из избы, не перенося его в уголовную палату. Но не думайте, пожалуйста, что народ найдет свое спасение в тех знаниях, которыми обладает наше общество и которые рассыпают щедрою рукою книжки, продающиеся теперь для блага младших братьев по пятаку и по гривне. Если вместо этого просвещения мужик купит себе калач, то он докажет этим поступком, что он гораздо умнее составителя книжки и сам мог бы многому научить последнего.</z> <z><o></o>Дерзость наша равняется только нашей глупости и только глупостью нашею может быть объяснена и оправдана. Мы — просветители народа?!. Что это — невинная шутка или ядовитая насмешка? — Да сами-то мы что такое? Не правда ли, как мы много знаем, как мы основательно мыслим, как превосходно мы наслаждаемся жизнью, как умно мы установили наши отношения к женщине, как глубоко мы поняли необходимость работать на пользу общую? Да можно ли перечислить все наши достоинства? Ведь мы так бесподобны, что когда нам покажут издали, в романе, поступки и размышления умного и развитого человека, тогда мы сейчас в ужас придем и глаза зажмурим, потому что примем неискаженный человеческий образ за чудовищное явление. Ведь мы так человеколюбивы, что, великодушно забывая свою собственную неумытость, лезем непременно умывать нашими грязными руками младших братьев, о которых болит наша нежная душа и которые, само собою разумеется, выпачканы также до помрачения человеческого образа. И усердно мажем мы грязными руками по грязным лицам, и велики наши труды, и пламенна наша любовь, во-первых, к чумазым братьям, а во-вторых, к их пятакам и гривнам, и человеколюбивые подвиги темных просветителей могут с величайшим удобством продолжаться вплоть до второго пришествия, не нанося ни малейшего ущерба тому надежному слою грязи, который с полным беспристрастием украшает как хлопотливые руки учителей, так и неподвижные лица учеников. Глядя на чудеса нашего народолюбия, поневоле прибегнешь к языку богов и произнесешь стих г. Полонского:</z> <div id="pt1" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm><z><o></o><v><m></m><s11></s11>Тебе ли с рылом</v><c></c> <v><m></m>Суконным да в гостиный ряд.</v><c></c></z></pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt1"));</script> <z><o></o>Лучшие наши писатели очень хорошо чувствуют, что рыло у нас действительно суконное и что в гостиный ряд нам покуда ходить незачем. Они понимают, что им самим следует учиться и развиваться и что вместе с ними должно учиться то русское общество, которое для красоты слога называет себя образованным. Они видят очень ясно две вещи: первое — то, что наше общество, при теперешнем уровне своего образования, совершенно бессильно и, следовательно, не способно произвести в понятиях и нравах народа ни малейшего изменения, ни в дурную, ни в хорошую сторону; а второе — то, что если бы даже, по какому-нибудь необъяснимому стечению случайностей, теперешнему обществу удалось переработать народ по своему образу и подобию, то это было бы для народа истинным несчастием.</z> <z><o></o>Чувствуя, понимая и видя все это, лучшие наши писатели, люди, действительно мыслящие, обращаются до сих пор исключительно к обществу, а книжки для народа пишутся теми литературными промышленниками, которые в другое время стали бы издавать сонники и новые собрания песен московских цыган. Даже такое чистое и святое дело, как воскресные школы, оказывается еще сомнительным. Тургенев совершенно справедливо замечает в своем последнем романе, что мужик говорил с Базаровым как с несмыслящим ребенком и смотрел на него как на шута горохового. Пока на сто квадратных миль будет приходиться по одному Базарову, да и то вряд ли, до тех пор все, и сермяжники и джентльмены, будут считать Базаровых вздорными мальчишками и смешными чудаками. Пока один Базаров окружен тысячами людей, не способных его понимать, до тех пор Базарову следует сидеть за микроскопом и резать лягушек и печатать книги и статьи с анатомическими рисунками. Микроскоп и лягушка — вещи невинные и занимательные, а молодежь — народ любопытный; уж если Павел Петрович Кирсанов не утерпел, чтобы не взглянуть на инфузорию, глотавшую зеленую пылинку, то молодежь и подавно не утерпит и не только взглянет, а постарается завести себе свой микроскоп и, незаметно для самой себя, проникнется глубочайшим уважением и пламенною любовью к распластанной лягушке. А только это и нужно. Тут-то именно, в самой лягушке-то, и заключаются спасение и обновление русского народа. Ей-богу, читатель, я не шучу и не потешаю вас парадоксами. Я выражаю, только без торжественности, такую истину, в которой я глубоко убежден и в которой гораздо раньше меня убедились самые светлые головы в Европе и, следовательно, во всем подлунном мире. Вся сила здесь в том, что по поводу разрезанной лягушки чрезвычайно мудрено приходить в восторг и говорить такие фразы, в которых понимаешь одну десятую часть, а иногда и еще того меньше. Пока мы, вследствие исторических обстоятельств, спали невинным сном грудного ребенка, до тех пор фразерство не было для нас опасно; теперь, когда наша слабая мысль начинает понемногу шевелиться, фразы могут надолго задержать и изуродовать наше развитие. Стало быть, если наша молодежь сумеет вооружиться непримиримою ненавистью против всякой фразы, кем бы она ни была произнесена, Шатобрианом или Прудоном, если она выучится отыскивать везде живое явление, а не ложное отражение этого явления в чужом сознании, то мы будем иметь полное основание рассчитывать на довольно нормальное и быстрое улучшение наших мозгов. Конечно, эти расчеты могут быть совершенно перепутаны историческими обстоятельствами, но об этом я не говорю, потому что тут голос критики совершенно бессилен. Но придет время, — и оно уже вовсе не далеко, — когда вся умная часть молодежи, без различия сословия и состояния, будет жить полною умственною жизнью и смотреть на вещи рассудительно и серьезно. Тогда молодой землевладелец поставит свое хозяйство на европейскую ногу; тогда молодой капиталист заведет те фабрики, которые нам необходимы, и устроит их так, как того требуют общие интересы хозяина и работников; и этого довольно; хорошая ферма и хорошая фабрика, при рациональной организации труда, составляют лучшую и единственную возможную школу для народа, во-первых, потому, что эта школа кормит своих учеников и учителей, а во-вторых, потому, что она сообщает знание не по книге, а по явлениям живой действительности. Книга придет в свое время; устроить школы при фабриках и при фермах будет так легко, что это уже сделается само собою.</z> <z><o></o>Вопрос о народном труде заключает в себе все остальные вопросы и сам не заключается ни в одном из них; поэтому надо постоянно иметь в виду именно этот вопрос и не развлекаться теми второстепенными подробностями, которые все будут устроены, как только подвинется вперед главное дело. Недаром Вера Павловна заводит мастерскую, а не школу, и недаром тот роман, в котором описывается это событие, носит заглавие: «Что делать?» Тут действительно дается нашим прогрессистам самая верная и вполне осуществимая программа деятельности. Много ли, мало ли времени придется нам идти к нашей цели, заключающейся в том, чтобы обогатить и просветить наш народ, — об этом бесполезно спрашивать. Это — верная дорога, и другой верной дороги нет. Русская жизнь, в самых глубоких своих недрах, не заключает решительно никаких задатков самостоятельного обновления; в ней лежат только сырые материалы, которые должны быть оплодотворены и переработаны влиянием общечеловеческих идей; русский человек принадлежит к высшей, кавказской расе; стало быть, все миллионы русских детей, не искалеченных элементами нашей народной жизни, могут сделаться и мыслящими людьми, и здоровыми членами цивилизованного общества. Разумеется, такой колоссальный умственный переворот требует времени. Он начался в кругу самых дельных студентов и самых просвещенных журналистов. Сначала были светлые личности, стоявшие совершенно одиноко; было время, когда Белинский воплощал в себе всю сумму светоносных идей, находившихся в нашем отечестве; теперь, испытавши по дороге много видоизменений, одинокая личность русского прогрессиста разрослась в целый тип, который нашел уже себе свое выражение в литературе и который называется или Базаровым или Лопуховым. Дальнейшее развитие умственного переворота должно идти так же, как шло его начало; оно может идти скорее или медленнее, смотря по обстоятельствам, но оно должно идти все одною и тою же дорогою.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4548/index.html">Мотивы русской драмы</a></div> <h2>XI</h2> <z><o></o>Не ждите и не требуйте от меня, читатель, чтобы я теперь стал продолжать начатый анализ характера Катерины. Я так откровенно и так подробно высказал вам свое мнение о целом порядке явлений «темного царства», или, говоря проще, семейною курятника, — что мне теперь осталось бы только прикладывать общие мысли к отдельным лицам и положениям; мне пришлось бы повторять то, что я уже высказал, а это была бы работа очень неголоволомная и вследствие этого очень скучная и совершенно бесполезная. Если читатель находит идеи этой статьи справедливыми, то он, вероятно, согласится с тем, что все новые характеры, выводимые в наших романах и драмах, могут относиться или к базаровскому типу, или к разряду карликов и вечных детей. От карликов и от вечных детей ждать нечего; нового они ничего не произведут; если вам покажется, что в их мире появился новый характер, то вы смело можете утверждать, что это оптический обман. То, что вы в первую минуту примете за новое, скоро окажется очень старым: это просто — новая помесь карлика с вечным ребенком, а как ни смешивайте эти два элемента, как ни разбавляйте один вид тупоумия другим видом тупоумия, в результате все-таки получите новый вид старого тупоумия.</z> <z><o></o>Эта мысль совершенно подтверждается двумя последними драмами Островского: «Гроза» и «Грех да беда на кого не живет». В первой — русская Офелия, Катерина, совершив множество глупостей, бросается в воду и делает, таким образом, последнюю и величайшую нелепость. Во второй — русский Отелло, Краснов, во все время драмы ведет себя довольно сносно, а потом сдуру зарезывает свою жену, очень ничтожную бабенку, на которую и сердиться не стоило. Может быть, русская Офелия ничем не хуже настоящей, и, может быть, Краснов ни в чем не уступит венецианскому мавру, но это ничего не доказывает: глупости могли так же удобно совершаться в Дании и в Италии, как и в России; а что в средние века они совершались гораздо чаще и были гораздо крупнее, чем в наше время, это уже не подлежит никакому сомнению: но средневековым людям, и даже Шекспиру, было еще извинительно принимать большие человеческие глупости за великие явления природы, а нам, людям XIX столетия, пора уже называть вещи их настоящими именами. Есть, правда, и у нас средневековые люди, которые увидят в подобном требовании оскорбление искусства и человеческой природы, но ведь на все вкусы мудрено угодить; так пускай уж эти люди гневаются на меня, если это необходимо для их здоровья.</z> <z><o></o>В заключение скажу несколько слов о двух других произведениях г. Островского: о драматической хронике «Козьма Минин» и о сценах «Тяжелые дни». По правде сказать, я хорошенько не вижу чем «Козьма Минин» отличается от драмы Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла». И Кукольник и г. Островский рисуют исторические события так, как наши доморощенные живописцы и граверы рисуют доблестных генералов; на первом плане огромный генерал сидит на лошади и машет каким-нибудь дрекольем; потом — клубы пыли или дыма — что́ именно, не разберешь; потом за клубами крошечные солдатики, поставленные на картину только для того, чтобы показать наглядно, как велик полковой командир и как малы в сравнении с ним нижние чины. Так у г. Островского на первом плане колоссальный Минин, за ним его страдания наяву и видения во сне, а совсем назади два-три карапузика изображают русский народ, спасающий отечество. По-настоящему, следовало бы всю картину перевернуть, потому что в нашей истории Минин, а во французской — Иоанна д'Арк понятны только как продукты сильнейшего народного воодушевления. Но наши художники рассуждают по-своему, и урезонить их мудрено. — Что касается до «Тяжелых дней», то это уж и Бог знает что за произведение. Остается пожалеть, что г. Островский не украсил его куплетами и переодеваниями; вышел бы премиленький водевиль, который с большим успехом можно было бы давать на сцене для съезда и для разъезда театральной публики. Сюжет заключается в том, что добродетельный и остроумный чиновник с бескорыстием, достойным самого идеального станового, устроивает счастье купеческого сына Андрея Брускова и купеческой дочери Александры Кругловой. Действующие лица пьют шампанское, занавес опускается, и статья моя оканчивается.<i><div class="epigraf_source"></div></i></z>

4538

I — Хозяин что-то замышляет, — заметил первым Петух, гордо выпячивая атласную грудь. — А я знаю, что! — чирикнул с вербы старый Воробей. — Ну-ка, догадайся, умная голова!.. Нет, лучше и не думай: все равно ничего не придумаешь. Петух сделал вид, что не понял обидных слов, и, чтобы показать свое презрение дерзкому хвастунишке, громко захлопал крыльями, вытянув шею, и, страшно раскрыв клюв, пронзительно заорал свое единственное ку-ку-реку! — Ах, глупый горлан!.. — смеялся старый Воробей, вздрагивая своим крошечным тельцем. — Сейчас видно, что ничего не понимаешь. Чили-чили! А хозяин маленького домика, стоявшего на окраине города, действительно был занят необыкновенным делом. Во-первых, он вынес из комнаты небольшой ящик с железной кровелькой. Потом достал из сарая длинный шест и начал прибивать к нему гвоздями принесенный ящик. Мальчик лет пяти внимательно наблюдал за каждым его движением. — Отличная штука будет, Сережка! — весело говорил отец, вбивая последний гвоздь. — Настоящий дверец... — А где скворцы, тятя? — спросил мальчик. — А скворцы прилетят сами... — Ага, скворечник!.. — гаркнул Петух, прислушивавшийся к разговору. — Я так и знал! — Ах, глупый, глупый! — засмеялся над ним старый Воробей. — Это мне квартиру приготовляют... да! Эй, старуха, смотри, какой нам домик сделали. Воробьиха была гораздо серьезнее мужа и отнеслась с недоверием к этим словам. Да и хозяин сам говорит о скворцах, значит, будет скворечник. Впрочем, спорить она не желала, потому что это было бы бесполезно: разве старого Воробья кто-нибудь переспорит?.. Он будет повторять свое без конца, а она совсем не хотела ссориться. Да и зачем ссориться, когда весеннее солнышко так ласково светит? Везде бегут весенние ручейки, и почки на березах уже совсем набухли и покраснели: вот-вот раскроются и выпустят каждая по зеленому листочку, такому мягкому, светленькому, душистому и точно покрытому лаком. Слава богу, зима прошла, и теперь всем наступает великая радость. Конечно, старый Воробей страшный забияка и частенько обижает свою старуху; но в такие светлые весенние дни забываются даже семейные неприятности. — Что же ты молчишь, моя старушка? — приставал к ней старый Воробей. — Будет нам жить под крышей: и темно, и ветром продувает, и вообще неудобно. Признаться сказать, я давно думаю переменить квартиру, да все как-то было некогда. Хорошо, что хозяин сам догадался... Вот у кур есть курятник, у лошадей — стойло, у собаки — конура, а только я один должен был скитаться где попало. Совестно стало хозяину, вот он и приготовил мне домишко... Отлично заживем, старушонка! Весь двор был занят хозяйской работой, из конюшни выглядывала лошадиная голова, из конуры вылез мохнатый Волчок, и даже показался серый кот Васька, целые дни лежавший где-нибудь на солнышке. Все следили, что будет дальше. — Эй, старый плут... — кричал старый Воробей, завидев своего главного врага, кота Ваську. — Ты зачем пожаловал сюда, дармоед? Теперь, брат, тебе меня не достать... да! Лови своих мышей да посматривай, как я заживу в своем домике. Не все мне по морозу прыгать на одной ножке, а тебе лежать на печке... — Что же, пожалуй, и так... — согласился Петух, тоже недолюбливавший кота Ваську. — Положим, что старый Воробей и хвастун, и забияка, и вор, но он все-таки не таскает цыплят. Кончив свою работу, хозяин поднял шест со скворечником и прикрепил его к самому крепкому столбу ограды. Скворечник был отличный: доски были пригнаны плотно, наверху железная крышка, а сбоку прикреплена сухая березовая ветка, на которой так удобно было отдыхать. У маленького круглого оконца, через которое можно было влететь в скворечник, устроена была деревянная полочка, — тоже недурно отдохнуть. — Живо, старуха, собирайся! — крикнул старый Воробей. — Ведь есть нахалы, которые сейчас готовы захватить чужой дом... Те же скворцы прилетят. — А если нас оттуда выгонят? — заметила Воробьиха. — Старое свое гнездо разорим, кто-нибудь его займет, а сами и останемся ни при чем... Да и хозяин про скворцов говорил. — Ах, глупая: это он пошутил. Не успел хозяин отойти от скворечника, чтобы полюбоваться своей работой издали, как старый Воробей уже был на железной кровельке. Весело чиликнув, он быстро юркнул в оконце, только хвостик мелькнул. — Эге, да тут совсем отлично! — думал вслух старый Воробей, запутавшись в хлопьях кудели. — То-то моей старухе тепло будет, да и ребятишкам тоже... Не дует ниоткуда, дождем не мочит, и, главное, сам хозяин для меня устроил. Недурно... А зимой здесь — умирать не надо. Выбравшись на самую верхушку скворечника, старый Воробей весело распушил все перышки, повернулся на все стороны и крикнул: — Это я, братцы! Милости просим к нам на новоселье. — Ах, разбойник! — обругал его хозяин снизу. — Уж успел забраться. Погоди, брат, вот прилетят скворцы, они тебе зададут. Маленький Сережка был ужасно огорчен, что в скворечнике поселился самый обыкновенный воробей. — Ты каждое утро смотри, — учил его отец. — На днях должны прилететь наши скворцы. — Будет шутить, хозяин! — кричал старый Воробей сверху. — Меня-то не проведешь... А скворцам мы и сами зададим жару-пару!.. I — Хозяин что-то замышляет, — заметил первым Петух, гордо выпячивая атласную грудь. — А я знаю, что! — чирикнул с вербы старый Воробей. — Ну-ка, догадайся, умная голова!.. Нет, лучше и не думай: все равно ничего не придумаешь. Петух сделал вид, что не понял обидных слов, и, чтобы показать свое презрение дерзкому хвастунишке, громко захлопал крыльями, вытянув шею, и, страшно раскрыв клюв, пронзительно заорал свое единственное ку-ку-реку! — Ах, глупый горлан!.. — смеялся старый Воробей, вздрагивая своим крошечным тельцем. — Сейчас видно, что ничего не понимаешь. Чили-чили! А хозяин маленького домика, стоявшего на окраине города, действительно был занят необыкновенным делом. Во-первых, он вынес из комнаты небольшой ящик с железной кровелькой. Потом достал из сарая длинный шест и начал прибивать к нему гвоздями принесенный ящик. Мальчик лет пяти внимательно наблюдал за каждым его движением. — Отличная штука будет, Сережка! — весело говорил отец, вбивая последний гвоздь. — Настоящий дверец... — А где скворцы, тятя? — спросил мальчик. — А скворцы прилетят сами... — Ага, скворечник!.. — гаркнул Петух, прислушивавшийся к разговору. — Я так и знал! — Ах, глупый, глупый! — засмеялся над ним старый Воробей. — Это мне квартиру приготовляют... да! Эй, старуха, смотри, какой нам домик сделали. Воробьиха была гораздо серьезнее мужа и отнеслась с недоверием к этим словам. Да и хозяин сам говорит о скворцах, значит, будет скворечник. Впрочем, спорить она не желала, потому что это было бы бесполезно: разве старого Воробья кто-нибудь переспорит?.. Он будет повторять свое без конца, а она совсем не хотела ссориться. Да и зачем ссориться, когда весеннее солнышко так ласково светит? Везде бегут весенние ручейки, и почки на березах уже совсем набухли и покраснели: вот-вот раскроются и выпустят каждая по зеленому листочку, такому мягкому, светленькому, душистому и точно покрытому лаком. Слава богу, зима прошла, и теперь всем наступает великая радость. Конечно, старый Воробей страшный забияка и частенько обижает свою старуху; но в такие светлые весенние дни забываются даже семейные неприятности. — Что же ты молчишь, моя старушка? — приставал к ней старый Воробей. — Будет нам жить под крышей: и темно, и ветром продувает, и вообще неудобно. Признаться сказать, я давно думаю переменить квартиру, да все как-то было некогда. Хорошо, что хозяин сам догадался... Вот у кур есть курятник, у лошадей — стойло, у собаки — конура, а только я один должен был скитаться где попало. Совестно стало хозяину, вот он и приготовил мне домишко... Отлично заживем, старушонка! Весь двор был занят хозяйской работой, из конюшни выглядывала лошадиная голова, из конуры вылез мохнатый Волчок, и даже показался серый кот Васька, целые дни лежавший где-нибудь на солнышке. Все следили, что будет дальше. — Эй, старый плут... — кричал старый Воробей, завидев своего главного врага, кота Ваську. — Ты зачем пожаловал сюда, дармоед? Теперь, брат, тебе меня не достать... да! Лови своих мышей да посматривай, как я заживу в своем домике. Не все мне по морозу прыгать на одной ножке, а тебе лежать на печке... — Что же, пожалуй, и так... — согласился Петух, тоже недолюбливавший кота Ваську. — Положим, что старый Воробей и хвастун, и забияка, и вор, но он все-таки не таскает цыплят. Кончив свою работу, хозяин поднял шест со скворечником и прикрепил его к самому крепкому столбу ограды. Скворечник был отличный: доски были пригнаны плотно, наверху железная крышка, а сбоку прикреплена сухая березовая ветка, на которой так удобно было отдыхать. У маленького круглого оконца, через которое можно было влететь в скворечник, устроена была деревянная полочка, — тоже недурно отдохнуть. — Живо, старуха, собирайся! — крикнул старый Воробей. — Ведь есть нахалы, которые сейчас готовы захватить чужой дом... Те же скворцы прилетят. — А если нас оттуда выгонят? — заметила Воробьиха. — Старое свое гнездо разорим, кто-нибудь его займет, а сами и останемся ни при чем... Да и хозяин про скворцов говорил. — Ах, глупая: это он пошутил. Не успел хозяин отойти от скворечника, чтобы полюбоваться своей работой издали, как старый Воробей уже был на железной кровельке. Весело чиликнув, он быстро юркнул в оконце, только хвостик мелькнул. — Эге, да тут совсем отлично! — думал вслух старый Воробей, запутавшись в хлопьях кудели. — То-то моей старухе тепло будет, да и ребятишкам тоже... Не дует ниоткуда, дождем не мочит, и, главное, сам хозяин для меня устроил. Недурно... А зимой здесь — умирать не надо. Выбравшись на самую верхушку скворечника, старый Воробей весело распушил все перышки, повернулся на все стороны и крикнул: — Это я, братцы! Милости просим к нам на новоселье. — Ах, разбойник! — обругал его хозяин снизу. — Уж успел забраться. Погоди, брат, вот прилетят скворцы, они тебе зададут. Маленький Сережка был ужасно огорчен, что в скворечнике поселился самый обыкновенный воробей. — Ты каждое утро смотри, — учил его отец. — На днях должны прилететь наши скворцы. — Будет шутить, хозяин! — кричал старый Воробей сверху. — Меня-то не проведешь... А скворцам мы и сами зададим жару-пару!.. II Старый Воробей расположился в скворечнике по-домашнему, как и следует семейной птице. Из старого гнезда был перетащен пух и все, что только можно было утащить. — А теперь пусть в нем живут племянники, — решил старый Воробей со свойственным ему великодушием. — Я всегда готов отдать родственникам последнее... Пусть живут, да меня, старика, добром поминают. — Тоже расщедрился! — смеялись другие воробьи. — Подарил племянникам какую-то щель... Вот ужо посмотрим, как самого погонят из скворечника, так куда тогда денется? Все это говорилось, конечно, из зависти, и старый Воробей только посмеивался: пусть их поговорят. О, это был опытный, старый Воробей, видавший виды... Сидя в своем теплом гнезде, теперь он с удовольствием вспоминал о разных неудачах своей жизни. Раз чуть не сгорел, забравшись погреться в трубу, в другой — чуть не утонул, потом замерзал, потом совсем было попался в бархатные лапки старого плута Васьки и чуть живой вырвался, — э, да мало ли невзгод и горя он перенес!.. — Пора и отдохнуть, — рассуждал он громко, взобравшись на крышу своего нового домика. — Я — заслуженный Воробей... Молодые-то пусть поучатся, как нужно на свете жить. Как ни смешно было нахальство старого Воробья, но к нему все привыкли и даже стали верить, что действительно скворечник поставлен именно для старого Воробья. Теперь все ждали только того решительного дня, когда прилетят скворцы, — что-то тогда будет делать старик, забравшийся в чужое гнездо? — Что такое скворцы? — рассуждал вслух старый Воробей. — Глупая птица, которая неизвестно зачем перелетает с одного места на другое. Вот наш Петух тоже не умен, но зато и сидит дома; а потом из него сварят суп... Я хочу сказать, что глупый Петух хоть на суп годен, а скворцы — никуда: прилетят, как шальные, вертятся, стрекочут... Тьфу! Смотреть неприятно. — Скворцы поют... — заметил Волчок, которому порядочно-таки надоело слушать эту воробьиную болтовню. — А ты только умеешь воровать. — По-ют? Это называется петь? — изумился старый Воробей. — Ха-ха... Нет уж извините, господа, про себя говорить нехорошо, а между тем я должен сказать, что если кто действительно поет, так это я... да! И я постоянно пою, с утра до ночи, пою целую жизнь... Вот послушайте: чили-чили-чилик!.. Хорошо? не правда ли?.. Меня все слушают... — Будет тебе, старый шут! Скворечник оказался очень хорошей квартирой. Главное, все видно сверху. Только вынесут корм курам, а старый Воробей уже поспел раньше всех. Сам наестся и своей Воробьихе зернышко снесет. Он даже успевал украсть малую толику и у Волчка, пока тот вылезал из своей конуры. И везде так. Шныряет под ногами у кур, заберется в кормушку к лошади, даже в комнаты забирался не раз, — прожорливости и нахальству старого Воробья не было границ. Мало этого. Он успевал побывать и на чужих дворах и там урвать что-нибудь из съестного. Везде лезет, везде ему было дело, и никого знать не хочет. Наступил март. Дни стояли теплые, светлые. Снег везде почернел, присел, пропитался водой и сделался таким рыхлым, точно его изъели черви. Ветви у берез покраснели и набухли от приливавших соков. Весна подступала все больше. Иногда пахнет таким теплым ветерком, что даже у старого Воробья захолонет сердце. Жутко-хорошо в такую пору. Маленький Сережка, как только просыпался утром, сейчас же лез к окну посмотреть, не прилетели ли скворцы. Но день проходил за днем, а скворцов все не было. — Тятя, на скворечнике все этот воробей сидит, — жаловался Сережка отцу. — Погоди, отойдет ему честь. Грачи вчера прилетели. Значит, скоро будут и наши скворцы. Действительно, соседний барский сад был усеян черными точками, точно живой сеткой: это были первые весенние гости, прилетевшие с далекого теплого юга. Они поднимали такой гвалт, что слышно было за несколько улиц, — настоящая ярмарка. Галдят, летают, осматривают старые гнезда и кричат без конца. — Ну, старуха, теперь держись! — шептал старый Воробей своей Воробьихе еще с вечера. — Утром налетят скворцы... Я им задам, вот увидишь. Я ведь никого не трогаю, и меня не тронь. Знай всяк сверчок свой шесток! Целую ночь не спал старик и все сторожил. Но особенного ничего не случилось. Перед утром пролетела небольшая стайка зябликов. Птички смирные: отдохнули, посидели на березах и полетели дальше. Они торопились в лес. За ними показались трясогузки, — эти еще скромнее. Ходят по дорогам, хвостиками покачивают и никого не трогают. Обе — лесные птички, и старый Воробей был даже рад их видеть... Нашлись прошлогодние знакомые. — Что, братцы, далеко летели? — Ах, как далеко!.. А здесь холодно было зимой? — Ах, как холодно!.. — Ну, прощай, Воробушко! Нам некогда. Утро было такое холодное, а в скворечнике так тепло, да и Воробьиха спит сладко-сладко. Чуть-чуть прикорнул старый Воробей; кажется, не успел и глаз сомкнуть, как на скворечник налетела первая стайка скворцов. Быстро они летели, так что воздух свистел. Облепили скворечник и подняли такой гам, что старый Воробей даже испугался. — Эй, ты, вылезай! — кричал Скворец, просовывая голову в оконце. — Ну, ну, пошевеливайся поскорей!.. — А ты кто такой?.. Я здесь хозяин... Проваливай дальше, а то ведь я шутить не люблю... — Ты еще разговариваешь, нахал?.. Что произошло дальше, страшно и рассказывать: разведчик Скворец очутился в скворечнике, схватил Воробьиху за шиворот своим длинным, как шило, клювом и вытолкнул в окно. — Батюшки, караул!.. — благим матом орал старый Воробей, забившись в угол и отчаянно защищаясь. — Грабят... Караул!.. Ой, батюшки, убили... Как он ни упирался, как ни дрался, как ни орал, а в конце концов с позором был вытолкнут из скворечника. III Это было ужасное утро. В первую минуту старый Воробей даже не мог сообразить хорошенько, как это случилось... Нет, это возмутительно, как вы хотите! Но и с этим можно было помириться: ну, забрался в чужой скворечник, ну, вытолкали, — только и всего. Если бы старому Воробью такое же шило вместо клюва дать, как у Скворца, так он всякого бы вытолкал. Главное — стыдно... Да. Вот уж это скверно, когда захвастаешься, накричишь, наболтаешь, — ах, как скверно! — Напугал же ты скворцов! — кричал ему со двора Петух. — Я хоть и в суп попаду, да у меня свое гнездо есть, а ты попрыгай на одной ножке... Трещотка проклятая!.. Так тебе и надо... — А ты чему обрадовался? — ругался старый Воробей. — Погоди, я тебе покажу... Я сам бросил скворечник: велик он мне, да и дует из щелей. Бедная Воробьиха сидела на крыше такая жалкая и убитая, и это еще больше разозлило старого Воробья. Он подлетел к ней и клюнул ее в голову. — Что ты сидишь? Только меня срамишь... Возьмем старее гнездо, и делу конец. А со скворцами я еще рассчитаюсь... Но племянники, устроившись в гнезде, не хотели его отдавать ни за что. Подняли крик, шум и в заключение вытолкнули старого дядюшку. Это было похуже скворцов: свои же родные в шею гонят, а уж он ли, кажется, не старался для них. Вот и делай добро кому-нибудь... Воробьиху прибил ни за что, гнездо потерял, a сам на крыше остался с семейством: как раз налетит ястреб и разорвет в клочки. Пригорюнился старый Воробей, присел на конек крыши отдохнуть и тяжело вздохнул. Эх, тяжело жить на свете серьезной птице! — Как же мы теперь жить будем? — жалобно повторяла Воробьиха. — У всех есть свои гнезда... Скоро детей будут выводить, а мы так, видно, на крыше и останемся. — Погоди, старуха, устроимся. А главная обида была еще впереди. Выбежал на двор маленький Сережка, захлопал ручонками от радости, что прилетели скворцы, и не мог на них налюбоваться. Отец тоже любовался и говорил: — Посмотри, какие они красивые: точно шелковые. А как заливаются-поют!.. Веселенькая птичка... — А где же воробей, тятя, который жил в скворечнике? Да вон на крыше сидит... У, как смешно нахохлился!.. — Да он всегда какой-то встрепанный... Что, брат, не любишь? — обратился отец к Воробью и весело засмеялся. — Ну, вперед наука: не забирайся куда не следует. Не для тебя скворечник строили. Даже куры и те смеялись теперь над несчастным старым Воробьем. Вот до чего дожил старик... Он даже заплакал с горя, а потом пришел в себя и ободрился. — Над чем вы смеетесь? — гордо спросил он всех. — Ну, над чем?.. Сделал ошибку, это правда, а все-таки я умнее вас... А главное то: я вольная птица. Да... И живу, чем бог послал, а кланяться в люди не пойду. Куда бы вы все делись, если бы хозяин вас не кормил и не поил? И ты, Волчок, издох бы с голода, и ты, глупая птица Петух, — тоже, и лошадь, и корова; а я сам прокормлю свою голову. Да... Вот я какой!.. И теперь поправлю свою беду, дайте срок... А те зернышки, которые я собираю иногда на дворе около вас, тоже заработаны мною. Кто ловит мошек? Кто выкапывает червячков, ищет гусениц, всяких козявок? Да все я же, я... — Знаем мы, как ты червячков, ищешь, — заметил Петух, подмигнув скворцам. — Вот в огородах гряды вскопают, насадят гороху и бобов, — воробьи и налетят. Все разроют, а горох и бобы съедят. Воровством живешь, Воробушко, признайся. — Воровством? Я?.. — возмутился старый Воробей. — Да я — первый друг человека... Мы всегда вместе, как и следует друзьям: где он, — там и я. Да... И притом я — совершенно бескорыстный друг... Разве наш хозяин когда-нибудь бросил мне горсточку овса?.. Да мне и не нужно... Конечно, обидно, когда прилетят какие-то вертопрахи и им начинают оказывать всякий почет. Это, наконец, просто несправедливо... А вы даже этого не понимаете, потому что один — целую жизнь в оглоблях, другой — на цепи, третий в курятнике сидит... Я — вольная птица и живу здесь по собственному желанию. Много говорил старый Воробей, возмущенный коварством своего друга — человека. А потом вдруг исчез... Нет старого Воробья день, нет два, нет три дня. — Он, вероятно, издох с горя, — решил Петух. — Самая вздорная птица, если разобрать. Прошла целая неделя. Однажды утром старый Воробей опять появился на крыше — такой веселый и довольный. — Это я, братцы, — прочиликал он, принимая гордый вид, — Как поживаете? — А, ты еще жив, старичок? — Слава богу... Теперь на новой квартире поселился. Отличная квартира... Эту уж для меня хозяин устроил. — Может быть, опять врешь?.. — Ага, хотите, чтобы я указал ее вам? Нет, шалишь, теперь уж меня не проведешь... Пока прощайте!.. Старый Воробей не врал. Он действительно устроился. На гряде в огороде стояло старое чучело. На палке болтались какие-то лохмотья, а сверху надета была старая большая шляпа, — в ней старый Воробей и устроил себе гнездо. Здесь уж никто его не тронет, потому что не догадается никто, да и побоятся страшного чучела. Но эта затея кончилась очень печально. Воробьиха высидела маленьких птенчиков в шляпе, а тут дунул вихрь и унес шляпу вместе с воробьиным гнездом. Старый Воробей улетал в это время по своим делам, а когда вернулся домой, то нашел только мертвых птенчиков и убивавшуюся с горя Воробьиху. Впрочем, она недолго пережила своих деток. Перестала есть, худела и, нахохлившись, неподвижно сидела где-нибудь на ветке целые дни. Так она и умерла с горя... Ах, как тосковал по ней старый Воробей, как убивался и плакал... Наступила поздняя осень. Все перелетные птицы уже отправились на теплый юг. Старый Воробей один поселился в пустом скворечнике. Он скверно себя чувствовал и почти совсем не чиликал. Когда выпал первый снег и маленький Сережка выбежал на двор с саночками, то первое, что он увидел на ослепительно белом снегу, был маленький трупик старого Воробья. Бедняга замерз. — А ведь жаль его, — бормотал Петух глубокомысленно. — Как будто и недостает чего-то... Бывало, все чиликает, везде вертится, ко всем лезет! Даже скучно стало на дворе без старого Воробья.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Старый воробей

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4538/index.html">Старый воробей</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Старый воробей</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>— Хозяин что-то замышляет, — заметил первым Петух, гордо выпячивая атласную грудь.</z> <z><o></o>— А я знаю, что! — чирикнул с вербы старый Воробей. — Ну-ка, догадайся, умная голова!.. Нет, лучше и не думай: все равно ничего не придумаешь.</z> <z><o></o>Петух сделал вид, что не понял обидных слов, и, чтобы показать свое презрение дерзкому хвастунишке, громко захлопал крыльями, вытянув шею, и, страшно раскрыв клюв, пронзительно заорал свое единственное <i>ку-ку-реку!</i></z> <z><o></o>— Ах, глупый горлан!.. — смеялся старый Воробей, вздрагивая своим крошечным тельцем. — Сейчас видно, что ничего не понимаешь. Чили-чили!</z> <z><o></o>А хозяин маленького домика, стоявшего на окраине города, действительно был занят необыкновенным делом. Во-первых, он вынес из комнаты небольшой ящик с железной кровелькой. Потом достал из сарая длинный шест и начал прибивать к нему гвоздями принесенный ящик. Мальчик лет пяти внимательно наблюдал за каждым его движением.</z> <z><o></o>— Отличная штука будет, Сережка! — весело говорил отец, вбивая последний гвоздь. — Настоящий дверец...</z> <z><o></o>— А где скворцы, тятя? — спросил мальчик.</z> <z><o></o>— А скворцы прилетят сами...</z> <z><o></o>— Ага, скворечник!.. — гаркнул Петух, прислушивавшийся к разговору. — Я так и знал!</z> <z><o></o>— Ах, глупый, глупый! — засмеялся над ним старый Воробей. — Это мне квартиру приготовляют... да! Эй, старуха, смотри, какой нам домик сделали.</z> <z><o></o>Воробьиха была гораздо серьезнее мужа и отнеслась с недоверием к этим словам. Да и хозяин сам говорит о скворцах, значит, будет скворечник. Впрочем, спорить она не желала, потому что это было бы бесполезно: разве старого Воробья кто-нибудь переспорит?.. Он будет повторять свое без конца, а она совсем не хотела ссориться. Да и зачем ссориться, когда весеннее солнышко так ласково светит? Везде бегут весенние ручейки, и почки на березах уже совсем набухли и покраснели: вот-вот раскроются и выпустят каждая по зеленому листочку, такому мягкому, светленькому, душистому и точно покрытому лаком. Слава богу, зима прошла, и теперь всем наступает великая радость. Конечно, старый Воробей страшный забияка и частенько обижает свою старуху; но в такие светлые весенние дни забываются даже семейные неприятности.</z> <z><o></o>— Что же ты молчишь, моя старушка? — приставал к ней старый Воробей. — Будет нам жить под крышей: и темно, и ветром продувает, и вообще неудобно. Признаться сказать, я давно думаю переменить квартиру, да все как-то было некогда. Хорошо, что хозяин сам догадался... Вот у кур есть курятник, у лошадей — стойло, у собаки — конура, а только я один должен был скитаться где попало. Совестно стало хозяину, вот он и приготовил мне домишко... Отлично заживем, старушонка!</z> <z><o></o>Весь двор был занят хозяйской работой, из конюшни выглядывала лошадиная голова, из конуры вылез мохнатый Волчок, и даже показался серый кот Васька, целые дни лежавший где-нибудь на солнышке. Все следили, что будет дальше.</z> <z><o></o>— Эй, старый плут... — кричал старый Воробей, завидев своего главного врага, кота Ваську. — Ты зачем пожаловал сюда, дармоед? Теперь, брат, тебе меня не достать... да! Лови своих мышей да посматривай, как я заживу в своем домике. Не все мне по морозу прыгать на одной ножке, а тебе лежать на печке...</z> <z><o></o>— Что же, пожалуй, и так... — согласился Петух, тоже недолюбливавший кота Ваську. — Положим, что старый Воробей и хвастун, и забияка, и вор, но он все-таки не таскает цыплят.</z> <z><o></o>Кончив свою работу, хозяин поднял шест со скворечником и прикрепил его к самому крепкому столбу ограды. Скворечник был отличный: доски были пригнаны плотно, наверху железная крышка, а сбоку прикреплена сухая березовая ветка, на которой так удобно было отдыхать. У маленького круглого оконца, через которое можно было влететь в скворечник, устроена была деревянная полочка, — тоже недурно отдохнуть.</z> <z><o></o>— Живо, старуха, собирайся! — крикнул старый Воробей. — Ведь есть нахалы, которые сейчас готовы захватить чужой дом... Те же скворцы прилетят.</z> <z><o></o>— А если нас оттуда выгонят? — заметила Воробьиха. — Старое свое гнездо разорим, кто-нибудь его займет, а сами и останемся ни при чем... Да и хозяин про скворцов говорил.</z> <z><o></o>— Ах, глупая: это он пошутил.</z> <z><o></o>Не успел хозяин отойти от скворечника, чтобы полюбоваться своей работой издали, как старый Воробей уже был на железной кровельке. Весело чиликнув, он быстро юркнул в оконце, только хвостик мелькнул.</z> <z><o></o>— Эге, да тут совсем отлично! — думал вслух старый Воробей, запутавшись в хлопьях кудели. — То-то моей старухе тепло будет, да и ребятишкам тоже... Не дует ниоткуда, дождем не мочит, и, главное, сам хозяин для меня устроил. Недурно... А зимой здесь — умирать не надо.</z> <z><o></o>Выбравшись на самую верхушку скворечника, старый Воробей весело распушил все перышки, повернулся на все стороны и крикнул:</z> <z><o></o>— Это я, братцы! Милости просим к нам на новоселье.</z> <z><o></o>— Ах, разбойник! — обругал его хозяин снизу. — Уж успел забраться. Погоди, брат, вот прилетят скворцы, они тебе зададут.</z> <z><o></o>Маленький Сережка был ужасно огорчен, что в скворечнике поселился самый обыкновенный воробей.</z> <z><o></o>— Ты каждое утро смотри, — учил его отец. — На днях должны прилететь наши скворцы.</z> <z><o></o>— Будет шутить, хозяин! — кричал старый Воробей сверху. — Меня-то не проведешь... А скворцам мы и сами зададим жару-пару!..</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4538/index.html">Старый воробей</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк</div> <div class="title"><h1>Старый воробей</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>— Хозяин что-то замышляет, — заметил первым Петух, гордо выпячивая атласную грудь.</z> <z><o></o>— А я знаю, что! — чирикнул с вербы старый Воробей. — Ну-ка, догадайся, умная голова!.. Нет, лучше и не думай: все равно ничего не придумаешь.</z> <z><o></o>Петух сделал вид, что не понял обидных слов, и, чтобы показать свое презрение дерзкому хвастунишке, громко захлопал крыльями, вытянув шею, и, страшно раскрыв клюв, пронзительно заорал свое единственное <i>ку-ку-реку!</i></z> <z><o></o>— Ах, глупый горлан!.. — смеялся старый Воробей, вздрагивая своим крошечным тельцем. — Сейчас видно, что ничего не понимаешь. Чили-чили!</z> <z><o></o>А хозяин маленького домика, стоявшего на окраине города, действительно был занят необыкновенным делом. Во-первых, он вынес из комнаты небольшой ящик с железной кровелькой. Потом достал из сарая длинный шест и начал прибивать к нему гвоздями принесенный ящик. Мальчик лет пяти внимательно наблюдал за каждым его движением.</z> <z><o></o>— Отличная штука будет, Сережка! — весело говорил отец, вбивая последний гвоздь. — Настоящий дверец...</z> <z><o></o>— А где скворцы, тятя? — спросил мальчик.</z> <z><o></o>— А скворцы прилетят сами...</z> <z><o></o>— Ага, скворечник!.. — гаркнул Петух, прислушивавшийся к разговору. — Я так и знал!</z> <z><o></o>— Ах, глупый, глупый! — засмеялся над ним старый Воробей. — Это мне квартиру приготовляют... да! Эй, старуха, смотри, какой нам домик сделали.</z> <z><o></o>Воробьиха была гораздо серьезнее мужа и отнеслась с недоверием к этим словам. Да и хозяин сам говорит о скворцах, значит, будет скворечник. Впрочем, спорить она не желала, потому что это было бы бесполезно: разве старого Воробья кто-нибудь переспорит?.. Он будет повторять свое без конца, а она совсем не хотела ссориться. Да и зачем ссориться, когда весеннее солнышко так ласково светит? Везде бегут весенние ручейки, и почки на березах уже совсем набухли и покраснели: вот-вот раскроются и выпустят каждая по зеленому листочку, такому мягкому, светленькому, душистому и точно покрытому лаком. Слава богу, зима прошла, и теперь всем наступает великая радость. Конечно, старый Воробей страшный забияка и частенько обижает свою старуху; но в такие светлые весенние дни забываются даже семейные неприятности.</z> <z><o></o>— Что же ты молчишь, моя старушка? — приставал к ней старый Воробей. — Будет нам жить под крышей: и темно, и ветром продувает, и вообще неудобно. Признаться сказать, я давно думаю переменить квартиру, да все как-то было некогда. Хорошо, что хозяин сам догадался... Вот у кур есть курятник, у лошадей — стойло, у собаки — конура, а только я один должен был скитаться где попало. Совестно стало хозяину, вот он и приготовил мне домишко... Отлично заживем, старушонка!</z> <z><o></o>Весь двор был занят хозяйской работой, из конюшни выглядывала лошадиная голова, из конуры вылез мохнатый Волчок, и даже показался серый кот Васька, целые дни лежавший где-нибудь на солнышке. Все следили, что будет дальше.</z> <z><o></o>— Эй, старый плут... — кричал старый Воробей, завидев своего главного врага, кота Ваську. — Ты зачем пожаловал сюда, дармоед? Теперь, брат, тебе меня не достать... да! Лови своих мышей да посматривай, как я заживу в своем домике. Не все мне по морозу прыгать на одной ножке, а тебе лежать на печке...</z> <z><o></o>— Что же, пожалуй, и так... — согласился Петух, тоже недолюбливавший кота Ваську. — Положим, что старый Воробей и хвастун, и забияка, и вор, но он все-таки не таскает цыплят.</z> <z><o></o>Кончив свою работу, хозяин поднял шест со скворечником и прикрепил его к самому крепкому столбу ограды. Скворечник был отличный: доски были пригнаны плотно, наверху железная крышка, а сбоку прикреплена сухая березовая ветка, на которой так удобно было отдыхать. У маленького круглого оконца, через которое можно было влететь в скворечник, устроена была деревянная полочка, — тоже недурно отдохнуть.</z> <z><o></o>— Живо, старуха, собирайся! — крикнул старый Воробей. — Ведь есть нахалы, которые сейчас готовы захватить чужой дом... Те же скворцы прилетят.</z> <z><o></o>— А если нас оттуда выгонят? — заметила Воробьиха. — Старое свое гнездо разорим, кто-нибудь его займет, а сами и останемся ни при чем... Да и хозяин про скворцов говорил.</z> <z><o></o>— Ах, глупая: это он пошутил.</z> <z><o></o>Не успел хозяин отойти от скворечника, чтобы полюбоваться своей работой издали, как старый Воробей уже был на железной кровельке. Весело чиликнув, он быстро юркнул в оконце, только хвостик мелькнул.</z> <z><o></o>— Эге, да тут совсем отлично! — думал вслух старый Воробей, запутавшись в хлопьях кудели. — То-то моей старухе тепло будет, да и ребятишкам тоже... Не дует ниоткуда, дождем не мочит, и, главное, сам хозяин для меня устроил. Недурно... А зимой здесь — умирать не надо.</z> <z><o></o>Выбравшись на самую верхушку скворечника, старый Воробей весело распушил все перышки, повернулся на все стороны и крикнул:</z> <z><o></o>— Это я, братцы! Милости просим к нам на новоселье.</z> <z><o></o>— Ах, разбойник! — обругал его хозяин снизу. — Уж успел забраться. Погоди, брат, вот прилетят скворцы, они тебе зададут.</z> <z><o></o>Маленький Сережка был ужасно огорчен, что в скворечнике поселился самый обыкновенный воробей.</z> <z><o></o>— Ты каждое утро смотри, — учил его отец. — На днях должны прилететь наши скворцы.</z> <z><o></o>— Будет шутить, хозяин! — кричал старый Воробей сверху. — Меня-то не проведешь... А скворцам мы и сами зададим жару-пару!..</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4538/index.html">Старый воробей</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Старый Воробей расположился в скворечнике по-домашнему, как и следует семейной птице. Из старого гнезда был перетащен пух и все, что только можно было утащить.</z> <z><o></o>— А теперь пусть в нем живут племянники, — решил старый Воробей со свойственным ему великодушием. — Я всегда готов отдать родственникам последнее... Пусть живут, да меня, старика, добром поминают.</z> <z><o></o>— Тоже расщедрился! — смеялись другие воробьи. — Подарил племянникам какую-то щель... Вот ужо посмотрим, как самого погонят из скворечника, так куда тогда денется?</z> <z><o></o>Все это говорилось, конечно, из зависти, и старый Воробей только посмеивался: пусть их поговорят. О, это был опытный, старый Воробей, видавший виды... Сидя в своем теплом гнезде, теперь он с удовольствием вспоминал о разных неудачах своей жизни. Раз чуть не сгорел, забравшись погреться в трубу, в другой — чуть не утонул, потом замерзал, потом совсем было попался в бархатные лапки старого плута Васьки и чуть живой вырвался, — э, да мало ли невзгод и горя он перенес!..</z> <z><o></o>— Пора и отдохнуть, — рассуждал он громко, взобравшись на крышу своего нового домика. — Я — заслуженный Воробей... Молодые-то пусть поучатся, как нужно на свете жить.</z> <z><o></o>Как ни смешно было нахальство старого Воробья, но к нему все привыкли и даже стали верить, что действительно скворечник поставлен именно для старого Воробья. Теперь все ждали только того решительного дня, когда прилетят скворцы, — что-то тогда будет делать старик, забравшийся в чужое гнездо?</z> <z><o></o>— Что такое скворцы? — рассуждал вслух старый Воробей. — Глупая птица, которая неизвестно зачем перелетает с одного места на другое. Вот наш Петух тоже не умен, но зато и сидит дома; а потом из него сварят суп... Я хочу сказать, что глупый Петух хоть на суп годен, а скворцы — никуда: прилетят, как шальные, вертятся, стрекочут... Тьфу! Смотреть неприятно.</z> <z><o></o>— Скворцы поют... — заметил Волчок, которому порядочно-таки надоело слушать эту воробьиную болтовню. — А ты только умеешь воровать.</z> <z><o></o>— По-ют? Это называется петь? — изумился старый Воробей. — Ха-ха... Нет уж извините, господа, про себя говорить нехорошо, а между тем я должен сказать, что если кто действительно поет, так это я... да! И я постоянно пою, с утра до ночи, пою целую жизнь... Вот послушайте: чили-чили-чилик!.. Хорошо? не правда ли?.. Меня все слушают...</z> <z><o></o>— Будет тебе, старый шут!</z> <z><o></o>Скворечник оказался очень хорошей квартирой. Главное, все видно сверху. Только вынесут корм курам, а старый Воробей уже поспел раньше всех. Сам наестся и своей Воробьихе зернышко снесет. Он даже успевал украсть малую толику и у Волчка, пока тот вылезал из своей конуры. И везде так. Шныряет под ногами у кур, заберется в кормушку к лошади, даже в комнаты забирался не раз, — прожорливости и нахальству старого Воробья не было границ. Мало этого. Он успевал побывать и на чужих дворах и там урвать что-нибудь из съестного. Везде лезет, везде ему было дело, и никого знать не хочет.</z> <z><o></o>Наступил март. Дни стояли теплые, светлые. Снег везде почернел, присел, пропитался водой и сделался таким рыхлым, точно его изъели черви. Ветви у берез покраснели и набухли от приливавших соков. Весна подступала все больше. Иногда пахнет таким теплым ветерком, что даже у старого Воробья захолонет сердце. Жутко-хорошо в такую пору.</z> <z><o></o>Маленький Сережка, как только просыпался утром, сейчас же лез к окну посмотреть, не прилетели ли скворцы. Но день проходил за днем, а скворцов все не было.</z> <z><o></o>— Тятя, на скворечнике все этот воробей сидит, — жаловался Сережка отцу.</z> <z><o></o>— Погоди, отойдет ему честь. Грачи вчера прилетели. Значит, скоро будут и наши скворцы.</z> <z><o></o>Действительно, соседний барский сад был усеян черными точками, точно живой сеткой: это были первые весенние гости, прилетевшие с далекого теплого юга. Они поднимали такой гвалт, что слышно было за несколько улиц, — настоящая ярмарка. Галдят, летают, осматривают старые гнезда и кричат без конца.</z> <z><o></o>— Ну, старуха, теперь держись! — шептал старый Воробей своей Воробьихе еще с вечера. — Утром налетят скворцы... Я им задам, вот увидишь. Я ведь никого не трогаю, и меня не тронь. Знай всяк сверчок свой шесток!</z> <z><o></o>Целую ночь не спал старик и все сторожил. Но особенного ничего не случилось. Перед утром пролетела небольшая стайка зябликов. Птички смирные: отдохнули, посидели на березах и полетели дальше. Они торопились в лес. За ними показались трясогузки, — эти еще скромнее. Ходят по дорогам, хвостиками покачивают и никого не трогают. Обе — лесные птички, и старый Воробей был даже рад их видеть... Нашлись прошлогодние знакомые.</z> <z><o></o>— Что, братцы, далеко летели?</z> <z><o></o>— Ах, как далеко!.. А здесь холодно было зимой?</z> <z><o></o>— Ах, как холодно!..</z> <z><o></o>— Ну, прощай, Воробушко! Нам некогда.</z> <z><o></o>Утро было такое холодное, а в скворечнике так тепло, да и Воробьиха спит сладко-сладко.</z> <z><o></o>Чуть-чуть прикорнул старый Воробей; кажется, не успел и глаз сомкнуть, как на скворечник налетела первая стайка скворцов. Быстро они летели, так что воздух свистел. Облепили скворечник и подняли такой гам, что старый Воробей даже испугался.</z> <z><o></o>— Эй, ты, вылезай! — кричал Скворец, просовывая голову в оконце. — Ну, ну, пошевеливайся поскорей!..</z> <z><o></o>— А ты кто такой?.. Я здесь хозяин... Проваливай дальше, а то ведь я шутить не люблю...</z> <z><o></o>— Ты еще разговариваешь, нахал?..</z> <z><o></o>Что произошло дальше, страшно и рассказывать: разведчик Скворец очутился в скворечнике, схватил Воробьиху за шиворот своим длинным, как шило, клювом и вытолкнул в окно.</z> <z><o></o>— Батюшки, караул!.. — благим матом орал старый Воробей, забившись в угол и отчаянно защищаясь. — Грабят... Караул!.. Ой, батюшки, убили...</z> <z><o></o>Как он ни упирался, как ни дрался, как ни орал, а в конце концов с позором был вытолкнут из скворечника.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4538/index.html">Старый воробей</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Это было ужасное утро. В первую минуту старый Воробей даже не мог сообразить хорошенько, как это случилось... Нет, это возмутительно, как вы хотите! Но и с этим можно было помириться: ну, забрался в чужой скворечник, ну, вытолкали, — только и всего. Если бы старому Воробью такое же шило вместо клюва дать, как у Скворца, так он всякого бы вытолкал. Главное — стыдно... Да. Вот уж это скверно, когда захвастаешься, накричишь, наболтаешь, — ах, как скверно!</z> <z><o></o>— Напугал же ты скворцов! — кричал ему со двора Петух. — Я хоть и в суп попаду, да у меня свое гнездо есть, а ты попрыгай на одной ножке... Трещотка проклятая!.. Так тебе и надо...</z> <z><o></o>— А ты чему обрадовался? — ругался старый Воробей. — Погоди, я тебе покажу... Я сам бросил скворечник: велик он мне, да и дует из щелей.</z> <z><o></o>Бедная Воробьиха сидела на крыше такая жалкая и убитая, и это еще больше разозлило старого Воробья. Он подлетел к ней и клюнул ее в голову.</z> <z><o></o>— Что ты сидишь? Только меня срамишь... Возьмем старее гнездо, и делу конец. А со скворцами я еще рассчитаюсь...</z> <z><o></o>Но племянники, устроившись в гнезде, не хотели его отдавать ни за что. Подняли крик, шум и в заключение вытолкнули старого дядюшку. Это было похуже скворцов: свои же родные в шею гонят, а уж он ли, кажется, не старался для них. Вот и делай добро кому-нибудь... Воробьиху прибил ни за что, гнездо потерял, a сам на крыше остался с семейством: как раз налетит ястреб и разорвет в клочки. Пригорюнился старый Воробей, присел на конек крыши отдохнуть и тяжело вздохнул. Эх, тяжело жить на свете серьезной птице!</z> <z><o></o>— Как же мы теперь жить будем? — жалобно повторяла Воробьиха. — У всех есть свои гнезда... Скоро детей будут выводить, а мы так, видно, на крыше и останемся.</z> <z><o></o>— Погоди, старуха, устроимся.</z> <z><o></o>А главная обида была еще впереди. Выбежал на двор маленький Сережка, захлопал ручонками от радости, что прилетели скворцы, и не мог на них налюбоваться. Отец тоже любовался и говорил:</z> <z><o></o>— Посмотри, какие они красивые: точно шелковые. А как заливаются-поют!.. Веселенькая птичка...</z> <z><o></o>— А где же воробей, тятя, который жил в скворечнике? Да вон на крыше сидит... У, как смешно нахохлился!..</z> <z><o></o>— Да он всегда какой-то встрепанный... Что, брат, не любишь? — обратился отец к Воробью и весело засмеялся. — Ну, вперед наука: не забирайся куда не следует. Не для тебя скворечник строили.</z> <z><o></o>Даже куры и те смеялись теперь над несчастным старым Воробьем. Вот до чего дожил старик... Он даже заплакал с горя, а потом пришел в себя и ободрился.</z> <z><o></o>— Над чем вы смеетесь? — гордо спросил он всех. — Ну, над чем?.. Сделал ошибку, это правда, а все-таки я умнее вас... А главное то: я вольная птица. Да... И живу, чем бог послал, а кланяться в люди не пойду. Куда бы вы все делись, если бы хозяин вас не кормил и не поил? И ты, Волчок, издох бы с голода, и ты, глупая птица Петух, — тоже, и лошадь, и корова; а я сам прокормлю свою голову. Да... Вот я какой!.. И теперь поправлю свою беду, дайте срок... А те зернышки, которые я собираю иногда на дворе около вас, тоже заработаны мною. Кто ловит мошек? Кто выкапывает червячков, ищет гусениц, всяких козявок? Да все я же, я...</z> <z><o></o>— Знаем мы, как ты червячков, ищешь, — заметил Петух, подмигнув скворцам. — Вот в огородах гряды вскопают, насадят гороху и бобов, — воробьи и налетят. Все разроют, а горох и бобы съедят. Воровством живешь, Воробушко, признайся.</z> <z><o></o>— Воровством? Я?.. — возмутился старый Воробей. — Да я — первый друг человека... Мы всегда вместе, как и следует друзьям: где он, — там и я. Да... И притом я — совершенно бескорыстный друг... Разве наш хозяин когда-нибудь бросил мне горсточку овса?.. Да мне и не нужно... Конечно, обидно, когда прилетят какие-то вертопрахи и им начинают оказывать всякий почет. Это, наконец, просто несправедливо... А вы даже этого не понимаете, потому что один — целую жизнь в оглоблях, другой — на цепи, третий в курятнике сидит... Я — вольная птица и живу здесь по собственному желанию.</z> <z><o></o>Много говорил старый Воробей, возмущенный коварством своего друга — человека. А потом вдруг исчез... Нет старого Воробья день, нет два, нет три дня.</z> <z><o></o>— Он, вероятно, издох с горя, — решил Петух. — Самая вздорная птица, если разобрать.</z> <z><o></o>Прошла целая неделя. Однажды утром старый Воробей опять появился на крыше — такой веселый и довольный.</z> <z><o></o>— Это я, братцы, — прочиликал он, принимая гордый вид, — Как поживаете?</z> <z><o></o>— А, ты еще жив, старичок?</z> <z><o></o>— Слава богу... Теперь на новой квартире поселился. Отличная квартира... Эту уж для меня хозяин устроил.</z> <z><o></o>— Может быть, опять врешь?..</z> <z><o></o>— Ага, хотите, чтобы я указал ее вам? Нет, шалишь, теперь уж меня не проведешь... Пока прощайте!..</z> <z><o></o>Старый Воробей не врал. Он действительно устроился. На гряде в огороде стояло старое чучело. На палке болтались какие-то лохмотья, а сверху надета была старая большая шляпа, — в ней старый Воробей и устроил себе гнездо. Здесь уж никто его не тронет, потому что не догадается никто, да и побоятся страшного чучела. Но эта затея кончилась очень печально. Воробьиха высидела маленьких птенчиков в шляпе, а тут дунул вихрь и унес шляпу вместе с воробьиным гнездом. Старый Воробей улетал в это время по своим делам, а когда вернулся домой, то нашел только мертвых птенчиков и убивавшуюся с горя Воробьиху. Впрочем, она недолго пережила своих деток. Перестала есть, худела и, нахохлившись, неподвижно сидела где-нибудь на ветке целые дни. Так она и умерла с горя... Ах, как тосковал по ней старый Воробей, как убивался и плакал...</z> <z><o></o>Наступила поздняя осень. Все перелетные птицы уже отправились на теплый юг. Старый Воробей один поселился в пустом скворечнике. Он скверно себя чувствовал и почти совсем не чиликал. Когда выпал первый снег и маленький Сережка выбежал на двор с саночками, то первое, что он увидел на ослепительно белом снегу, был маленький трупик старого Воробья. Бедняга замерз.</z> <z><o></o>— А ведь жаль его, — бормотал Петух глубокомысленно. — Как будто и недостает чего-то... Бывало, все чиликает, везде вертится, ко всем лезет! Даже скучно стало на дворе без старого Воробья.</z>

4539

I — Еремка, сегодня будет пожива... — сказал старый Богач, прислушиваясь к завывавшему в трубе ветру. — Вон какая погода разыгралась. Еремкой звали собаку, потому что она когда-то жила у охотника Еремы. Какой она была породы, — трудно сказать, хотя на обыкновенную деревенскую дворняжку и не походила. Высока на ногах, лобаста, морда острая, с большими глазами. Покойный Ерема не любил ее за то, что у нее одно ухо «торчало пнем», а другое висело, и потом за то, что хвост у нее был какой-то совсем необыкновенный — длинный, пушистый и болтавшийся между ног, как у волка. К Богачу она попала еще щенком и потом оказалась необыкновенно умной. — Ну, твое счастье, — посмеивался Еремка. — И шерсть у нее хороша, точно вот сейчас из лужи вылезла. Тоже и пес уродился... Уж, видно, нам на роду написано вместе жить. Два сапога — пара. Охотник Ерема до известной степени был прав. Действительно, существовало какое-то неуловимое сходство между Богачом и Еремкой. Богач был высокого роста, сутуловат, с большой головой и длинными руками и весь какой-то серый. Он всю жизнь прожил бобылем. В молодости был деревенским пастухом, а потом сделался сторожем. Последнее занятие ему нравилось больше всего. Летом и зимой он караулил сады и огороды. Чего же лучше: своя избушка, где всегда тепло; сыт, одет, и еще кое-какая прибыль навертывалась. Богач умел починять ведра, ушаты, кадочки, мастерил бабам коромысла, плел корзины и лапти, вырезывал из дерева ребятам игрушки. Одним словом, человек без работы не оставался и лучшего ничего не желал. Богачом его почему-то назвали еще с детства, и эта кличка осталась на всю жизнь. Снежная буря разыгрывалась. Несколько дней уже стояли морозцы, а вчера оттеплело и начал падать мягкий снежок, который у охотников называется «порошей». Начинавшую промерзать землю порошило молодым снежком. Поднявшийся к ночи ветер начал заметать канавы, ямы, ложбинки. — Ну, Еремка, будет нам сегодня с тобой пожива... — повторил Богач, поглядывая в маленькое оконце своей сторожки. Собака лежала на полу, положив голову между передних лап, и в ответ слегка вильнула хвостом. Она понимала каждое слово своего хозяина и не говорила только потому, что не умела говорить. Было уже часов девять вечера. Ветер то стихал, то поднимался с новой силой. Богач не торопясь начал одеваться. В такую погоду неприятно выходить из теплой сторожки; но ничего не поделаешь, если уж такая служба. Богач считал себя чем-то вроде чиновника над всеми зверями, птицами и насекомыми, нападавшими на сады и огороды. Он воевал с капустным червем, с разными гусеницами, портившими фруктовые деревья, с воробьями, галками, скворцами, дроздами-рябинниками, с полевыми мышами, кротами и зайцами. И земля и воздух были наполнены врагами, хотя большинство на зиму умирало или засыпало по своим норам и логовищам. Оставался только один враг, с которым приходилось Богачу воевать главным образом именно зимой. Это были зайцы... — Как поглядеть — так один страх в ём, в зайце, — рассуждал Богач, продолжая одеваться. — А самый вредный зверь... Так, Еремка? И хитрый-прехитрый... А погодка-то как разгулялась: так и метет. Это ему, косому, самое первое удовольствие... Нахлобучив шапку из заячьего меха, Богач взял длинную палку и сунул за голенище валенок на всякий случай нож. Еремка сильно потягивался и зевал. Ему тоже не хотелось идти из теплой избушки на холод. Сторожка Богача стояла в углу громадного фруктового сада. Сейчас за садом начинался крутой спуск к реке, а за рекой синел небольшой лесок, где, главным образом, гнездились зайцы. Зимой зайцам нечего было есть, и они перебегали через реку к селению. Самым любимым местом для них были гумна, окруженные хлебными кладями. Здесь они кормились, подбирая упавшие со стогов колосья, а иногда забирались в самые клади, где для них было уж настоящее раздолье, хотя и не без опасности. Но всего больше нравилось зайцам полакомиться в фруктовых садах молодыми саженцами и побегами яблонь, слив и вишен. Ведь у них такая нежная и вкусная кора, не то что на осине или других деревьях. В один удачный набег зайцы портили иногда целый сад, несмотря на все предосторожности. Только один Богач умел с ними справляться, потому что отлично знал все их повадки и хитрости. Много помогал старику Еремка, издали чуявший врага. Кажется, уж на что тихо крадется заяц по мягкому снегу в своих валенках, а Еремка лежит у себя в избушке и слышит. Вдвоем Богач и Еремка много ловили каждую зиму зайцев. Старик устраивал на них западни, капканы и разные хитрые петли, а Еремка брал прямо зубом. Выйдя из избушки, Богач только покачал головой. Очень уж разыгралась погода и засыпала снегом все его ловушки. — Видно, придется тебе, Еремка, идти под гору, — говорил Богач смотревшей на него собаке. — Да, под гору... А я на тебя погоню зайцев. Понял? То-то... Я вот обойду по загуменьям да и шугну их на тебя. Еремка в ответ только слабо взвизгнул. Ловить зайцев под горой было для него самым большим удовольствием. Дело происходило так. Зайцы, чтобы попасть на гумна, пробегали из-за реки и поднимались на гору. Обратный путь для них уже шел под гору. А известно, что заяц лихо бежит в гору, а под гору, в случае опасности, скатывается кубарем. Еремка прятался под горой и ловил зайца именно в то время, когда заяц ничего не видел. — Любишь зайчика-кубаря поймать? — дразнил собаку Богач. — Ну, ступай... Еремка повилял хвостом и медленно пошел к селению, чтобы оттуда уже спуститься под гору. Умная собака не хотела пересекать заячью тропу. Зайцы отлично понимали, что значат следы собачьих лап на их дороге. — Экая погодка-то, подумаешь! — ворчал Богач, шагая по снегу в противоположную сторону, чтобы обойти гумна. Ветер так и гулял, разметая кругом облака крутившегося снега. Даже дыхание захватывало. По пути Богач осмотрел несколько занесенных снегом ловушек и настороженных петель. Снег засыпал все его хитрости. — Ишь ты, какая причина вышла, — ворчал старик, с трудом вытаскивая из снега ноги. — В такую непогодь и зайцы по своим логовищам лежат... Только вот голод-то не тетка: день полежит, другой полежит, а на третий и пойдет промышлять себе пропитание. Он хоть и заяц, а брюхо-то — не зеркало... Богач прошел половину дороги и страшно устал. Даже в испарину бросило. Ежели бы не Еремка, который будет ждать его под горой, старик вернулся бы в свою избушку. Ну их, зайцев, никуда не денутся. Можно и в другой раз охоту устроить. Вот только перед Еремкой совестно: обмани его один раз, а в другой он и сам не пойдет. Пес умный и прегордый, хоть и пес. Как-то Богач побил его совсем напрасно, так тот потом едва помирился. Подожмет свой волчий хвост, глазами моргает и как будто ничего не понимает, что ему русским языком говорят... Хоть прощения у него проси, — вот какой прегордый пес. А теперь он уже залег под горкой и ждет зайцев. Обойдя гумна, Богач начал «гон» зайцев. Он подходил к гумну и стучал палкой по столбам, хлопал в ладоши и как-то особенно фыркал, точно загнанная лошадь. В первых двух гумнах никого не было, а из третьего быстро мелькнули две заячьих тени. — Ага, косая команда, не любишь!.. — торжествовал старик, продолжая свой обход. И удивительное дело, — каждый раз одно и то же: уж, кажется, сколько зайцев придавил он с Еремкой, а все та же заячья ухватка. Точно и зайцы-то одни и те же. Ну, побеги он, заяц, в поле, — и конец. Ищи его, как ветра в поле. Ан нет, он норовит непременно к себе домой, за реку, а там, под горой, его уж ждут Еремкины зубы... Богач обошел гумна и начал спускаться с горы к реке. Его удивило, что Еремка всегда выбегал к нему навстречу, а теперь стоял как-то виновато на одном месте и, очевидно, поджидал его. — Еремка, да что ты делаешь? Собака слабо взвизгнула. Перед ней на снегу лежал на спине молоденький зайчик и бессильно болтал лапками. — Бери его!.. Кусь!.. — закричал Богач. Еремка не двигался. Подбежав близко, Богач понял, в чем дело: молоденький зайчонок лежал с перешибленной передней лапкой. Богач остановился, снял шапку и проговорил: — Вот так штука, Еремка!.. I — Еремка, сегодня будет пожива... — сказал старый Богач, прислушиваясь к завывавшему в трубе ветру. — Вон какая погода разыгралась. Еремкой звали собаку, потому что она когда-то жила у охотника Еремы. Какой она была породы, — трудно сказать, хотя на обыкновенную деревенскую дворняжку и не походила. Высока на ногах, лобаста, морда острая, с большими глазами. Покойный Ерема не любил ее за то, что у нее одно ухо «торчало пнем», а другое висело, и потом за то, что хвост у нее был какой-то совсем необыкновенный — длинный, пушистый и болтавшийся между ног, как у волка. К Богачу она попала еще щенком и потом оказалась необыкновенно умной. — Ну, твое счастье, — посмеивался Еремка. — И шерсть у нее хороша, точно вот сейчас из лужи вылезла. Тоже и пес уродился... Уж, видно, нам на роду написано вместе жить. Два сапога — пара. Охотник Ерема до известной степени был прав. Действительно, существовало какое-то неуловимое сходство между Богачом и Еремкой. Богач был высокого роста, сутуловат, с большой головой и длинными руками и весь какой-то серый. Он всю жизнь прожил бобылем. В молодости был деревенским пастухом, а потом сделался сторожем. Последнее занятие ему нравилось больше всего. Летом и зимой он караулил сады и огороды. Чего же лучше: своя избушка, где всегда тепло; сыт, одет, и еще кое-какая прибыль навертывалась. Богач умел починять ведра, ушаты, кадочки, мастерил бабам коромысла, плел корзины и лапти, вырезывал из дерева ребятам игрушки. Одним словом, человек без работы не оставался и лучшего ничего не желал. Богачом его почему-то назвали еще с детства, и эта кличка осталась на всю жизнь. Снежная буря разыгрывалась. Несколько дней уже стояли морозцы, а вчера оттеплело и начал падать мягкий снежок, который у охотников называется «порошей». Начинавшую промерзать землю порошило молодым снежком. Поднявшийся к ночи ветер начал заметать канавы, ямы, ложбинки. — Ну, Еремка, будет нам сегодня с тобой пожива... — повторил Богач, поглядывая в маленькое оконце своей сторожки. Собака лежала на полу, положив голову между передних лап, и в ответ слегка вильнула хвостом. Она понимала каждое слово своего хозяина и не говорила только потому, что не умела говорить. Было уже часов девять вечера. Ветер то стихал, то поднимался с новой силой. Богач не торопясь начал одеваться. В такую погоду неприятно выходить из теплой сторожки; но ничего не поделаешь, если уж такая служба. Богач считал себя чем-то вроде чиновника над всеми зверями, птицами и насекомыми, нападавшими на сады и огороды. Он воевал с капустным червем, с разными гусеницами, портившими фруктовые деревья, с воробьями, галками, скворцами, дроздами-рябинниками, с полевыми мышами, кротами и зайцами. И земля и воздух были наполнены врагами, хотя большинство на зиму умирало или засыпало по своим норам и логовищам. Оставался только один враг, с которым приходилось Богачу воевать главным образом именно зимой. Это были зайцы... — Как поглядеть — так один страх в ём, в зайце, — рассуждал Богач, продолжая одеваться. — А самый вредный зверь... Так, Еремка? И хитрый-прехитрый... А погодка-то как разгулялась: так и метет. Это ему, косому, самое первое удовольствие... Нахлобучив шапку из заячьего меха, Богач взял длинную палку и сунул за голенище валенок на всякий случай нож. Еремка сильно потягивался и зевал. Ему тоже не хотелось идти из теплой избушки на холод. Сторожка Богача стояла в углу громадного фруктового сада. Сейчас за садом начинался крутой спуск к реке, а за рекой синел небольшой лесок, где, главным образом, гнездились зайцы. Зимой зайцам нечего было есть, и они перебегали через реку к селению. Самым любимым местом для них были гумна, окруженные хлебными кладями. Здесь они кормились, подбирая упавшие со стогов колосья, а иногда забирались в самые клади, где для них было уж настоящее раздолье, хотя и не без опасности. Но всего больше нравилось зайцам полакомиться в фруктовых садах молодыми саженцами и побегами яблонь, слив и вишен. Ведь у них такая нежная и вкусная кора, не то что на осине или других деревьях. В один удачный набег зайцы портили иногда целый сад, несмотря на все предосторожности. Только один Богач умел с ними справляться, потому что отлично знал все их повадки и хитрости. Много помогал старику Еремка, издали чуявший врага. Кажется, уж на что тихо крадется заяц по мягкому снегу в своих валенках, а Еремка лежит у себя в избушке и слышит. Вдвоем Богач и Еремка много ловили каждую зиму зайцев. Старик устраивал на них западни, капканы и разные хитрые петли, а Еремка брал прямо зубом. Выйдя из избушки, Богач только покачал головой. Очень уж разыгралась погода и засыпала снегом все его ловушки. — Видно, придется тебе, Еремка, идти под гору, — говорил Богач смотревшей на него собаке. — Да, под гору... А я на тебя погоню зайцев. Понял? То-то... Я вот обойду по загуменьям да и шугну их на тебя. Еремка в ответ только слабо взвизгнул. Ловить зайцев под горой было для него самым большим удовольствием. Дело происходило так. Зайцы, чтобы попасть на гумна, пробегали из-за реки и поднимались на гору. Обратный путь для них уже шел под гору. А известно, что заяц лихо бежит в гору, а под гору, в случае опасности, скатывается кубарем. Еремка прятался под горой и ловил зайца именно в то время, когда заяц ничего не видел. — Любишь зайчика-кубаря поймать? — дразнил собаку Богач. — Ну, ступай... Еремка повилял хвостом и медленно пошел к селению, чтобы оттуда уже спуститься под гору. Умная собака не хотела пересекать заячью тропу. Зайцы отлично понимали, что значат следы собачьих лап на их дороге. — Экая погодка-то, подумаешь! — ворчал Богач, шагая по снегу в противоположную сторону, чтобы обойти гумна. Ветер так и гулял, разметая кругом облака крутившегося снега. Даже дыхание захватывало. По пути Богач осмотрел несколько занесенных снегом ловушек и настороженных петель. Снег засыпал все его хитрости. — Ишь ты, какая причина вышла, — ворчал старик, с трудом вытаскивая из снега ноги. — В такую непогодь и зайцы по своим логовищам лежат... Только вот голод-то не тетка: день полежит, другой полежит, а на третий и пойдет промышлять себе пропитание. Он хоть и заяц, а брюхо-то — не зеркало... Богач прошел половину дороги и страшно устал. Даже в испарину бросило. Ежели бы не Еремка, который будет ждать его под горой, старик вернулся бы в свою избушку. Ну их, зайцев, никуда не денутся. Можно и в другой раз охоту устроить. Вот только перед Еремкой совестно: обмани его один раз, а в другой он и сам не пойдет. Пес умный и прегордый, хоть и пес. Как-то Богач побил его совсем напрасно, так тот потом едва помирился. Подожмет свой волчий хвост, глазами моргает и как будто ничего не понимает, что ему русским языком говорят... Хоть прощения у него проси, — вот какой прегордый пес. А теперь он уже залег под горкой и ждет зайцев. Обойдя гумна, Богач начал «гон» зайцев. Он подходил к гумну и стучал палкой по столбам, хлопал в ладоши и как-то особенно фыркал, точно загнанная лошадь. В первых двух гумнах никого не было, а из третьего быстро мелькнули две заячьих тени. — Ага, косая команда, не любишь!.. — торжествовал старик, продолжая свой обход. И удивительное дело, — каждый раз одно и то же: уж, кажется, сколько зайцев придавил он с Еремкой, а все та же заячья ухватка. Точно и зайцы-то одни и те же. Ну, побеги он, заяц, в поле, — и конец. Ищи его, как ветра в поле. Ан нет, он норовит непременно к себе домой, за реку, а там, под горой, его уж ждут Еремкины зубы... Богач обошел гумна и начал спускаться с горы к реке. Его удивило, что Еремка всегда выбегал к нему навстречу, а теперь стоял как-то виновато на одном месте и, очевидно, поджидал его. — Еремка, да что ты делаешь? Собака слабо взвизгнула. Перед ней на снегу лежал на спине молоденький зайчик и бессильно болтал лапками. — Бери его!.. Кусь!.. — закричал Богач. Еремка не двигался. Подбежав близко, Богач понял, в чем дело: молоденький зайчонок лежал с перешибленной передней лапкой. Богач остановился, снял шапку и проговорил: — Вот так штука, Еремка!.. II — Ну, и оказия!.. — удивлялся Богач, нагибаясь, чтобы получше рассмотреть беззащитного зайчишку. — Эк тебя угораздило, братец ты мой!.. а? И совсем еще молоденький!.. Заяц лежал на спинке и, по-видимому, оставил всякую мысль о спасении. Богач ощупал перешибленную ногу и покачал головой. — Вот оказия-то... Еремка, что мы с ним будем делать-то? Прирезать, што ли, чтобы понапрасну не маялся... Но и прирезать было как-то жаль. Уж если Еремка не взял зубом калеку, посовестился, так ему, Богачу, и подавно совестно беззащитную тварь убивать. Другое дело, если бы он в ловушку попал, а то больной зайчишка, — и только. Еремка смотрел на хозяина и вопросительно взвизгивал. Дескать, надо что-нибудь делать... — Эге, мы вот что с ним сделаем, Еремка: возьмем его к себе в избушку... Куда он, хромой-то, денется? Первый волк его съест... Богач взял зайца на руки и пошел в гору, Еремка шел за ним, опустив хвост. — Вот тебе и добыча... — ворчал старик. — Откроем с Еремкой заячий лазарет... Ах ты, оказия!.. Когда пришли в избу, Богач положил зайца на лавку и сделал перевязку сломанной лапки. Он, когда был пастухом, научился делать такие перевязки ягнятам. Еремка внимательно следил за работой хозяина, несколько раз подходил к зайцу, обнюхивал его и отходил. — А ты его не пугай... — объяснял ему Богач. — Вот привыкнет, тогда и обнюхивай... Больной зайчик лежал неподвижно, точно человек, который приготовился к смерти. Он был такой беленький и чистенький, только кончики ушей точно были выкрашены черной краской. — А ведь надо его покормить, беднягу... — думал вслух Богач. Но заяц упорно отказывался есть и пить. — Это он со страху, — объяснял Богач. — Ужо завтра добуду ему свежей морковки да молочка. В углу под лавкой Богач устроил зайцу из разного тряпья мягкое и теплое гнездо и перенес его туда. — Ты у меня, Еремка, смотри, не пугай его... — уговаривал он собаку, грозя пальцем. — Понимаешь: хворый он... Еремка вместо ответа подошел к зайцу и лизнул его. — Ну, вот так, Еремка... Значит, не будешь обижать? Так, так... Ведь ты у меня умный пес, только вот сказать не умеешь. С нас будет и здоровых зайцев. Ночью Богачу плохо спалось. Он все прислушивался, не крадется ли к зайцу Еремка. Хоть и умный пес, а все-таки пес, и полагаться на него нельзя. Как раз сцапает... «Ах ты, оказия... — думал Богач, ворочаясь с боку на бок. — Уж, кажется, достаточно нагляделся на зайцев... Не одну сотню их переколотил, а вот этого жаль. Совсем ведь глупый еще... несмышленыш...» И во сне Богач видел загубленных им зайцев. Он даже просыпался и прислушивался к завывавшей буре. Ему казалось, что к избушке сбежались все убитые им зайцы, лопочут, по снегу кувыркаются, стучат в дверь передними лапками... Старик не утерпел, слез с печи и выглянул из избушки. Никого нет, а только ветер гуляет по полю и гудит на все голоса. — Ах ты, оказия!.. — ворчал старик, забираясь на теплую печку. Просыпался он, по-стариковски, ранним утром, затоплял печь и приставлял к огню какое-нибудь варево — похлебку, старых щец, кашку-размазню. Сегодня было как всегда. Заяц лежал в своем уголке неподвижно, точно мертвый, и не притронулся к еде, как его Богач ни угощал. — Ишь ты, какой важный барин, — корил его старик. — А ты вот попробуй кашки гречушной — лапка-то и срастется. Право, глупый... У меня кашу-то и Еремка вот как уплетает, за ушами пищит. Богач прибрал свою избушку, закусил и пошел в деревню. — Ты у меня смотри, Еремка, — наказывал он Еремке. — Я-то скоро вернусь, а ты зайца не пугай... Пока старик ходил, Еремка не тронул зайца, а только съел у него все угощение — корочки черного хлеба, кашу и молоко. В благодарность он лизнул зайца прямо в мордочку и принес в награду из своего угла старую обглоданную кость. Еремка всегда голодал, даже когда ему случалось съесть какого-нибудь зайчонка. Когда Богач вернулся, он только покачал головой: какой хитрый зайчишка: когда угощают, так и не смотрит, а когда ушли, — так все дотла поел. — Ну и лукавец! — удивлялся старик. — А я тебе гостинца принес, косому плуту... Он достал из-за пазухи несколько морковок, пару кочерыжек, репку и свеклу. Еремка лежал на своем месте как ни в чем не бывало, но когда он облизнулся, вспомнив съеденное у зайца угощение, Богач понял его коварство и принялся его журить: — И не стыдно тебе, старому плуту... а?!. Что, не едал ты каши? Ах, ненасытная утроба.... Когда старик увидел валявшуюся перед зайцем кость, он не мог удержаться от смеха. Вот так Еремка, тоже сумел угостить... Да не хитрый ли плутище!.. Заяц отдохнул за ночь и перестал бояться. Когда Богач дал ему морковку, он с жадностью ее съел. — Эге, брат, вот так-то лучше будет!.. Это, видно, не Еремкина голая кость... Будет чваниться-то. Ну-ка, еще репку попробуй. И репка была съедена с тем же аппетитом. — Да ты у меня совсем молодец!.. — хвалил старик. Когда совсем рассветало, в дверь послышался стук, и тоненький детский голосок проговорил: — Дедушка, отвори... Смерть как замерзла!.. Богач отворил тяжелую дверь и впустил в избушку девочку лет семи. Она была в громадных валенках, в материнской кацавейке и закутана рваным платком. — Ах, это ты, Ксюша... Здравствуй, птаха. — Мамка послала тебе молочка... не тебе, а зайцу... — Спасибо, красавица... Он взял из покрасневших на морозе детских ручонок небольшую крынку молока и поставил ее бережно на стол. — Ну, вот мы и с праздником... А ты, Ксюша, погрейся. Замерзла? — Студено... — Давай раздевайся. Гостья будешь... Зайчика пришла посмотреть? — А то как же... — Неужто не видала! — Как не видать... Только я-то видела летних зайцев, когда они серые, а этот совсем белый у тебя. Ксюша разделась. Это была самая обыкновенная деревенская белоголовая девочка, загорелая, с тоненькой шейкой, тоненькой косичкой и тоненькими ручками и ножками. Мать одевала ее по-старинному — в сарафан. Оно и удобно и дешевле. Чтобы согреться, Ксюша попрыгала на одной ноге, грела дыханием окоченевшие ручонки и только потом подошла к зайчику. — Ах, какой хорошенький зайчик, дедушка... Беленький весь, а только ушки точно оторочены черным. — Это уж по зиме все такие зайцы, беляки, бывают... Девочка села около зайчика и погладила его по спинке. — А что у него ножка завязана тряпочкой, дедушка? — Сломана лапка, вот я и завязал ее, чтобы все косточки срослись. — Дедушка, а ему больно было? — Известно, больно... — Дедушка, а заживет лапка? — Заживет, ежели он будет смирно лежать... Да он и лежит, не ворохнется. Значит, умный!.. — Дедушка, а как его зовут? — Зайца-то? Ну, заяц и есть заяц, — вот и все название. — Дедушка, то другие зайцы, которые здоровые в поле бегают, а этот хроменький... Вон у нас кошку Машкой зовут. Богач задумался и с удивлением посмотрел на Ксюшу. Ведь совсем глупая девчонка, а ведь правду сказала. — Ишь ты, какая птаха... — думал он вслух. — И в самом деле, надо как-нибудь назвать, а то зайцев-то много... Ну, Ксюша, так как его мы назовем... а? — Черное Ушко... — Верно!.. Ах ты, умница... Значит, ты ему будешь в том роде, как крестная... Весть о хромом зайце успела облететь всю деревню, и скоро около избушки Богача собралась целая толпа любопытных деревенских ребят. — Дедушка, покажи зайчика! — просили. Богач даже рассердился. Всех пустить зараз нельзя — не поместятся в избе, а по одному пускать — выстудят всю избу. Старик вышел на крылечко и сказал: — Невозможно мне показывать вам зайца, потому он хворый... Вот поправится, — тогда и приходите, а теперь ступайте домой. III Через две недели Черное Ушко совсем выздоровел. Молодые косточки скоро срастаются. Он уже никого не боялся и весело прыгал по всей избе. Особенно ему хотелось вырваться на волю, и он сторожил каждый раз, когда открывалась дверь. — Нет, брат, мы тебя не пустим, — говорил ему Богач. — Чего тебе на холоде мерзнуть да голодать?.. Живи с нами, а весной — с богом, ступай в поле. Только нам с Еремкой не попадайся... Еремка, очевидно, думал то же самое. Он ложился у самой двери, и когда Черное Ушко хотел перепрыгнуть через него, скалил свои белые зубы и рычал. Впрочем, заяц его совсем не боялся и даже заигрывал с ним. Богач смеялся до слез над ними. Еремка растянется на полу во весь рост, закроет глаза, будто спит, а Черное Ушко начинает прыгать через него. Увлекшись этой игрой, заяц иногда стукался головой о лавку и начинал по-заячьи плакать, как плачут на охоте смертельно раненные зайцы. — И точно младенец, — удивлялся Богач. — По-ребячьи и плачет... Эй ты, Черное Ухо, ежели тебе своей головы не жаль, так пожалей хоть лавку. Она не виновата... Эти увещания плохо действовали, и заяц не унимался. Еремка тоже увлекался игрой и начинал гоняться по избе за зайцем, раскрыв пасть и высунув язык. Но заяц ловко увертывался от него. — Что, брат Еремка, не можешь его догнать? — подсмеивался над собакой старик. — Где тебе, старому... Только лапы понапрасну отобьешь. Деревенские ребята частенько прибегали в избушку Богача, чтобы поиграть с зайчиком, и приносили ему что-нибудь из съестного. Кто тащит репку, кто морковку, кто свеклу или картошку. Черное Ушко принимал эти дары с благодарностью и тут же их съедал с жадностью. Ухватит передними лапками морковку, припадет к ней головой и быстро-быстро обгрызет, точно обточит. Он отличался большой прожорливостью, так что даже Богач удивлялся. — И в которое место он ест такую прорву... Не велика скотинка, а все бы ел, сколько ему ни дай. Чаще других бывала Ксюша, которую деревенские ребята прозвали «заячьей крестной». Черное Ушко отлично ее знал, сам бежал к ней и любил спать у нее на коленях. Но он же и отплатил ей самой черной неблагодарностью. Раз, когда Ксюша уходила домой, Черное Ушко с быстротой молнии шмыгнул в дверях около ее ног — и был таков. Девочка горько расплакалась. Еремка сообразил, в чем дело, и бросился в погоню. — Как же, ищи ветра в поле... — посмеялся над ним Богач. — Он похитрее тебя будет... А ты, Ксюшка, не реви. Пусть его побегает, а потом сам вернется. Куда ему деться? — Наши деревенские собаки его разорвут, дедушка... — Так он и побежал тебе в деревню... Он прямо махнул за реку, к своим. Так и так, мол, жив и здоров, имею собственную квартиру и содержание. Побегает, поиграет и назад придет, когда есть захочет. А Еремка-то глупый, бросился его ловить... Ах, глупый пес!.. «Заячья крестная» все-таки ушла домой со слезами, да и сам старый Богач мало верил тому, что говорил. И собаки по дороге могут разорвать, и у себя дома лучше покажется. А тут еще Еремка вернулся домой, усталый, виноватый, с опущенным хвостом. Старому Богачу сделалось даже жутко, когда наступил вечер. А вдруг Черное Ушко не придет... Еремка лег у самой двери и прислушивался к каждому шороху. Он тоже ждал. Обыкновенно Богач разговаривал с собакой, а тут молчал. Они понимали друг друга без слов. Наступил вечер. Богач засиделся за работой дольше обыкновенного. Когда он уже хотел ложиться спать на свою печь, Еремка радостно взвизгнул и бросился к двери. — Ах, косой, вернулся из гостей домой... Это был действительно он, Черное Ушко. С порога он прямо бросился к своей чашке и принялся пить молочко, потом съел кочерыжку и две морковки. — Что, брат, в гостях-то плохо тебя угощали? — говорил Богач, улыбаясь. — Ах ты, бесстыдник, бесстыдник. И крестную свою до слез довел. Еремка все время стоял около зайца и ласково помахивал хвостом. Когда Черное Ушко съел все, что было в чашке, Еремка облизал ему морду и начал искать блох. — Ах вы, озорники! — смеялся Богач, укладываясь на печи. — Видно, правду пословица говорит: вместе тесно, а врозь скучно... Ксюша прибежала на другое утро чем свет и долго целовала Черное Ушко. — Ах ты, бегун скверный... — журила она его. — Вперед не бегай, а то собаки разорвут. Слышишь, глупый? Дедушка, а ведь он все понимает... — Еще бы не понимать, — согласился Богач, — небойсь вот как знает, где его кормят... После этого случая за Черным Ушком уже не следили. Пусть его убегает поиграть и побегать по снежку. На то он и заяц, чтобы бегать. Месяца через два Черное Ушко совсем изменился: и вырос, и потолстел, и шерсть на нем начала лосниться. Он вообще доставлял много удовольствия своими шалостями и веселым характером, и Богачу казалось, что и зима нынче как-то скорее прошла. Одно только было нехорошо. Охота на зайцев давала Богачу порядочный заработок. За каждого зайца он получал по четвертаку, а это большие деньги для бедного человека. В зиму Богач убивал штук сто. А теперь выходило так, как будто и совестно губить глупых зайцев, совестно перед Черным Ушком. Вечером Богач и Еремка уходили на охоту крадучись и никогда не вносили в избу убитых зайцев, как прежде, а прятали их в сенях. Даже Еремка это понимал, и когда в награду за охоту получал заячьи внутренности, то уносил их куда-нибудь подальше от сторожки и съедал потихоньку. — Что, брат, совестно? — шутил над ним старик. — Оно, конечно, заяц — тварь вредная, озорная, а все-таки оно того... Может, и в ём своя заячья душонка есть, так, плохонькая совсем душонка. Зима прошла как-то особенно быстро. Наступил март. По утрам крыши обрастали блестящей бахромой из ледяных сосулек. Показались первые проталинки. Почки на деревьях начали бухнуть и наливаться. Прилетели первые грачи. Все кругом обновлялось и готовилось к наступающему лету, как к празднику. Один Черное Ушко был невесел. Он начал пропадать из дому все чаще и чаще, похудел, перестал играть, а вернется домой, наестся и целый день спит в своем гнезде под лавкой. — Это он линяет, ну, вот ему и скучно, — объяснял Богач. — По весне-то зайцев не бьют по этому самому... Мясо у него тощее, шкурка как молью подбита. Одним словом, как есть ничего не стоит... Действительно, Черное Ушко начал менять свою зимнюю белую шубку на летнюю, серую. Спинка сделалась уже серой, уши, лапки тоже, и только брюшко оставалось белым. Он любил выходить на солнышко и подолгу грелся на завалинке. Раз прибежала Ксюша проведать своего крестника, но его не было дома уже целых три дня. — Теперь ему и в лесу хорошо, вот и ушел, пострел, — объяснял Богач пригорюнившейся девочке. — Теперь зайцы почку едят, ну, а на проталинках и зеленую травку ущипнет. Вот ему и любопытно... — А я ему молочка принесла, дедушка... — Ну, молочко мы и без него съедим... Еремка вертелся около Ксюши и лаял на опустевшее под лавкой заячье гнездо. — Это он тебе жалуется, — объяснял Богач. — Хотя и пес, а все-таки обидно... Всех нас обидел, пострел. — Он недобрый, дедушка... — говорила Ксюша со слезами на глазах. — Зачем недобрый? Просто заяц — и больше ничего. Лето погуляет, пока еда в лесу есть, а к зиме, когда нечего будет есть, и вернется сам... Вот увидишь. Одним словом, заяц... Черное Ушко пришел еще раз, но к самой сторожке не подошел, а сел пеньком и смотрит издали. Еремка подбежал к нему, лизнул в морду, повизжал, точно приглашая в гости, но Черное Ушко не пошел. Богач поманил его; но он оставался на своем месте и не двигался. — Ах, пострел! — ворчал старик. — Ишь как сразу зазнался, косой... IV Прошла весна. Наступило лето. Черное Ушко не показывался. Богач даже рассердился на него. — Ведь мог бы как-нибудь забежать на минутку... Кажется, не много дела и время найдется. Ксюша тоже сердилась. Ей было обидно, что она целую зиму так любила такого нехорошего зайца... Еремка молчал, но тоже был недоволен поведением недавнего приятеля. Прошло и лето. Наступила осень. Начались заморозки. Перепадал первый мягкий, как пух, снежок. Черное Ушко не показывался. — Придет, косой... — утешал Богач Еремку. — Вот погоди: как занесет все снегом, нечего будет есть, ну, и придет. Верно тебе говорю... Но выпал и первый снег, а Черное Ушко не показывался. Богачу сделалось даже скучно. Что же это в самом деле: уж нынче и зайцу нельзя поверить, не то что людям... Однажды утром Богач что-то мастерил около своей избушки, как вдруг послышался далекий шум, а потом выстрелы. Еремка насторожился и жалобно взвизгнул. — Батюшки, да ведь это охотники поехали стрелять зайцев! — проговорил Богач, прислушиваясь к выстрелам, доносившимся с того берега реки. — Так и есть... Ишь как запаливают... Ох, убьют они Черное Ушко! Непременно убьют... Старик, как был, без шапки побежал к реке. Еремка летел впереди. — Ох, убьют! — повторял старик, задыхаясь на ходу. — Опять стреляют... С горы было все видно. Около лесной заросли, где водились зайцы, стояли на известном расстоянии охотники, а из лесу на них гнали дичь загонщики. Вот затрещали деревянные трещотки, поднялся страшный гам и крик, и показались из заросли перепуганные, оторопелые зайцы. Захлопали ружейные выстрелы, и Богач закричал не своим голосом: — Батюшки, погодите!! Убьете моего зайца... Ой, батюшки!!. До охотников было далеко, и они ничего не могли слышать, но Богач продолжал кричать и махал руками. Когда он подбежал, загон уже кончился. Было убито около десятка зайцев. — Батюшки, что вы делаете? — кричал Богач, подбегая к охотникам. — Как, что? Видишь, зайцев стреляем. — Да ведь в лесу-то мой собственный заяц живет... — Какой твой? — Да так... Мой заяц — и больше ничего. Левая передняя лапка перешиблена... Черное Ушко... Охотники засмеялись над сумасшедшим стариком, который умолял их не стрелять со слезами на глазах. — Да нам твоего зайца совсем не надо, — пошутил кто-то. — Мы стреляем только своих... — Ах, барин, барин, нехорошо... Даже вот как нехорошо... Богач осмотрел всех убитых зайцев, но среди них Черного Ушка не было. Все были с целыми лапками. Охотники посмеялись над стариком и пошли дальше по лесной опушке, чтобы начать следующий загон. Посмеялись над Богачом и загонщики, ребята-подростки, набранные из деревни, посмеялся и егерь Терентий, тоже знакомый мужик. — Помутился немножко разумом наш Богач, — пошутил еще Терентий. — Этак каждый начнет разыскивать по лесу своего зайца... Для Богача наступало время охоты на зайцев, но он все откладывал. А вдруг в ловушку попадет Черное Ушко? Пробовал он выходить по вечерам на гумна, где кормились зайцы, и ему казалось, что каждый пробегавший мимо заяц — Черное Ушко. — Да ведь Еремка-то по запаху узнает его, на то он пес... — решил он. — Надо попробовать... Сказано — сделано. Раз, когда поднялась непогода, Богач отправился с Еремкой на охоту. Собака пошла под гору как-то неохотно и несколько раз оглядывалась на хозяина. — Ступай, ступай, нечего лениться... — ворчал Богач. Он обошел гумна и погнал зайцев. Выскочило зараз штук десять. «Ну, будет Еремке пожива...» — думал старик. Но его удивил собачий вой. Это выл Еремка, сидя под горой на своем месте. Сначала Богач подумал, что собака взбесилась, и только потом понял, в чем дело: Еремка не мог различить зайцев... Каждый заяц ему казался Черным Ушком. Сначала старик рассердился на глупого пса, а потом проговорил: — А ведь правильно, Еремка, даром что глупый пес... Верно, шабаш нам зайцев душить. Будет... Богач пошел к хозяину фруктового сада и отказался от своей службы. — Не могу больше... — коротко объяснил он.

Д. Н. Мамин-Сибиряк

Богач и Еремка

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4539/index.html">Богач и Еремка</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк </div> <div class="title"><h1>Богач и Еремка</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>— Еремка, сегодня будет пожива... — сказал старый Богач, прислушиваясь к завывавшему в трубе ветру. — Вон какая погода разыгралась.</z> <z><o></o>Еремкой звали собаку, потому что она когда-то жила у охотника Еремы. Какой она была породы, — трудно сказать, хотя на обыкновенную деревенскую дворняжку и не походила. Высока на ногах, лобаста, морда острая, с большими глазами. Покойный Ерема не любил ее за то, что у нее одно ухо «торчало пнем», а другое висело, и потом за то, что хвост у нее был какой-то совсем необыкновенный — длинный, пушистый и болтавшийся между ног, как у волка. К Богачу она попала еще щенком и потом оказалась необыкновенно умной.</z> <z><o></o>— Ну, твое счастье, — посмеивался Еремка. — И шерсть у нее хороша, точно вот сейчас из лужи вылезла. Тоже и пес уродился... Уж, видно, нам на роду написано вместе жить. Два сапога — пара.</z> <z><o></o>Охотник Ерема до известной степени был прав. Действительно, существовало какое-то неуловимое сходство между Богачом и Еремкой. Богач был высокого роста, сутуловат, с большой головой и длинными руками и весь какой-то серый. Он всю жизнь прожил бобылем. В молодости был деревенским пастухом, а потом сделался сторожем. Последнее занятие ему нравилось больше всего. Летом и зимой он караулил сады и огороды. Чего же лучше: своя избушка, где всегда тепло; сыт, одет, и еще кое-какая прибыль навертывалась. Богач умел починять ведра, ушаты, кадочки, мастерил бабам коромысла, плел корзины и лапти, вырезывал из дерева ребятам игрушки. Одним словом, человек без работы не оставался и лучшего ничего не желал. Богачом его почему-то назвали еще с детства, и эта кличка осталась на всю жизнь.</z> <z><o></o>Снежная буря разыгрывалась. Несколько дней уже стояли морозцы, а вчера оттеплело и начал падать мягкий снежок, который у охотников называется «порошей». Начинавшую промерзать землю порошило молодым снежком. Поднявшийся к ночи ветер начал заметать канавы, ямы, ложбинки.</z> <z><o></o>— Ну, Еремка, будет нам сегодня с тобой пожива... — повторил Богач, поглядывая в маленькое оконце своей сторожки.</z> <z><o></o>Собака лежала на полу, положив голову между передних лап, и в ответ слегка вильнула хвостом. Она понимала каждое слово своего хозяина и не говорила только потому, что не умела говорить.</z> <z><o></o>Было уже часов девять вечера. Ветер то стихал, то поднимался с новой силой. Богач не торопясь начал одеваться. В такую погоду неприятно выходить из теплой сторожки; но ничего не поделаешь, если уж такая служба. Богач считал себя чем-то вроде чиновника над всеми зверями, птицами и насекомыми, нападавшими на сады и огороды. Он воевал с капустным червем, с разными гусеницами, портившими фруктовые деревья, с воробьями, галками, скворцами, дроздами-рябинниками, с полевыми мышами, кротами и зайцами. И земля и воздух были наполнены врагами, хотя большинство на зиму умирало или засыпало по своим норам и логовищам. Оставался только один враг, с которым приходилось Богачу воевать главным образом именно зимой. Это были зайцы...</z> <z><o></o>— Как поглядеть — так один страх в ём, в зайце, — рассуждал Богач, продолжая одеваться. — А самый вредный зверь... Так, Еремка? И хитрый-прехитрый... А погодка-то как разгулялась: так и метет. Это ему, косому, самое первое удовольствие...</z> <z><o></o>Нахлобучив шапку из заячьего меха, Богач взял длинную палку и сунул за голенище валенок на всякий случай нож. Еремка сильно потягивался и зевал. Ему тоже не хотелось идти из теплой избушки на холод.</z> <z><o></o>Сторожка Богача стояла в углу громадного фруктового сада. Сейчас за садом начинался крутой спуск к реке, а за рекой синел небольшой лесок, где, главным образом, гнездились зайцы. Зимой зайцам нечего было есть, и они перебегали через реку к селению. Самым любимым местом для них были гумна, окруженные хлебными кладями. Здесь они кормились, подбирая упавшие со стогов колосья, а иногда забирались в самые клади, где для них было уж настоящее раздолье, хотя и не без опасности. Но всего больше нравилось зайцам полакомиться в фруктовых садах молодыми саженцами и побегами яблонь, слив и вишен. Ведь у них такая нежная и вкусная кора, не то что на осине или других деревьях. В один удачный набег зайцы портили иногда целый сад, несмотря на все предосторожности. Только один Богач умел с ними справляться, потому что отлично знал все их повадки и хитрости. Много помогал старику Еремка, издали чуявший врага. Кажется, уж на что тихо крадется заяц по мягкому снегу в своих валенках, а Еремка лежит у себя в избушке и слышит. Вдвоем Богач и Еремка много ловили каждую зиму зайцев. Старик устраивал на них западни, капканы и разные хитрые петли, а Еремка брал прямо зубом.</z> <z><o></o>Выйдя из избушки, Богач только покачал головой. Очень уж разыгралась погода и засыпала снегом все его ловушки.</z> <z><o></o>— Видно, придется тебе, Еремка, идти под гору, — говорил Богач смотревшей на него собаке. — Да, под гору... А я на тебя погоню зайцев. Понял? То-то... Я вот обойду по загуменьям да и шугну их на тебя.</z> <z><o></o>Еремка в ответ только слабо взвизгнул. Ловить зайцев под горой было для него самым большим удовольствием. Дело происходило так. Зайцы, чтобы попасть на гумна, пробегали из-за реки и поднимались на гору. Обратный путь для них уже шел под гору. А известно, что заяц лихо бежит в гору, а под гору, в случае опасности, скатывается кубарем. Еремка прятался под горой и ловил зайца именно в то время, когда заяц ничего не видел.</z> <z><o></o>— Любишь зайчика-кубаря поймать? — дразнил собаку Богач. — Ну, ступай...</z> <z><o></o>Еремка повилял хвостом и медленно пошел к селению, чтобы оттуда уже спуститься под гору. Умная собака не хотела пересекать заячью тропу. Зайцы отлично понимали, что значат следы собачьих лап на их дороге.</z> <z><o></o>— Экая погодка-то, подумаешь! — ворчал Богач, шагая по снегу в противоположную сторону, чтобы обойти гумна.</z> <z><o></o>Ветер так и гулял, разметая кругом облака крутившегося снега. Даже дыхание захватывало. По пути Богач осмотрел несколько занесенных снегом ловушек и настороженных петель. Снег засыпал все его хитрости.</z> <z><o></o>— Ишь ты, какая причина вышла, — ворчал старик, с трудом вытаскивая из снега ноги. — В такую непогодь и зайцы по своим логовищам лежат... Только вот голод-то не тетка: день полежит, другой полежит, а на третий и пойдет промышлять себе пропитание. Он хоть и заяц, а брюхо-то — не зеркало...</z> <z><o></o>Богач прошел половину дороги и страшно устал. Даже в испарину бросило. Ежели бы не Еремка, который будет ждать его под горой, старик вернулся бы в свою избушку. Ну их, зайцев, никуда не денутся. Можно и в другой раз охоту устроить. Вот только перед Еремкой совестно: обмани его один раз, а в другой он и сам не пойдет. Пес умный и прегордый, хоть и пес. Как-то Богач побил его совсем напрасно, так тот потом едва помирился. Подожмет свой волчий хвост, глазами моргает и как будто ничего не понимает, что ему русским языком говорят... Хоть прощения у него проси, — вот какой прегордый пес. А теперь он уже залег под горкой и ждет зайцев.</z> <z><o></o>Обойдя гумна, Богач начал «гон» зайцев. Он подходил к гумну и стучал палкой по столбам, хлопал в ладоши и как-то особенно фыркал, точно загнанная лошадь. В первых двух гумнах никого не было, а из третьего быстро мелькнули две заячьих тени. </z> <z><o></o>— Ага, косая команда, не любишь!.. — торжествовал старик, продолжая свой обход. </z> <z><o></o>И удивительное дело, — каждый раз одно и то же: уж, кажется, сколько зайцев придавил он с Еремкой, а все та же заячья ухватка. Точно и зайцы-то одни и те же. Ну, побеги он, заяц, в поле, — и конец. Ищи его, как ветра в поле. Ан нет, он норовит непременно к себе домой, за реку, а там, под горой, его уж ждут Еремкины зубы...</z> <z><o></o>Богач обошел гумна и начал спускаться с горы к реке. Его удивило, что Еремка всегда выбегал к нему навстречу, а теперь стоял как-то виновато на одном месте и, очевидно, поджидал его.</z> <z><o></o>— Еремка, да что ты делаешь?</z> <z><o></o>Собака слабо взвизгнула. Перед ней на снегу лежал на спине молоденький зайчик и бессильно болтал лапками.</z> <z><o></o>— Бери его!.. Кусь!.. — закричал Богач.</z> <z><o></o>Еремка не двигался. Подбежав близко, Богач понял, в чем дело: молоденький зайчонок лежал с перешибленной передней лапкой. Богач остановился, снял шапку и проговорил:</z> <z><o></o>— Вот так штука, Еремка!..</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4539/index.html">Богач и Еремка</a></div> <div class="author">Дмитрий Мамин-Сибиряк </div> <div class="title"><h1>Богач и Еремка</h1> <div class="subsubtitle">Рассказ</div></div> <h2>I</h2> <z><o></o>— Еремка, сегодня будет пожива... — сказал старый Богач, прислушиваясь к завывавшему в трубе ветру. — Вон какая погода разыгралась.</z> <z><o></o>Еремкой звали собаку, потому что она когда-то жила у охотника Еремы. Какой она была породы, — трудно сказать, хотя на обыкновенную деревенскую дворняжку и не походила. Высока на ногах, лобаста, морда острая, с большими глазами. Покойный Ерема не любил ее за то, что у нее одно ухо «торчало пнем», а другое висело, и потом за то, что хвост у нее был какой-то совсем необыкновенный — длинный, пушистый и болтавшийся между ног, как у волка. К Богачу она попала еще щенком и потом оказалась необыкновенно умной.</z> <z><o></o>— Ну, твое счастье, — посмеивался Еремка. — И шерсть у нее хороша, точно вот сейчас из лужи вылезла. Тоже и пес уродился... Уж, видно, нам на роду написано вместе жить. Два сапога — пара.</z> <z><o></o>Охотник Ерема до известной степени был прав. Действительно, существовало какое-то неуловимое сходство между Богачом и Еремкой. Богач был высокого роста, сутуловат, с большой головой и длинными руками и весь какой-то серый. Он всю жизнь прожил бобылем. В молодости был деревенским пастухом, а потом сделался сторожем. Последнее занятие ему нравилось больше всего. Летом и зимой он караулил сады и огороды. Чего же лучше: своя избушка, где всегда тепло; сыт, одет, и еще кое-какая прибыль навертывалась. Богач умел починять ведра, ушаты, кадочки, мастерил бабам коромысла, плел корзины и лапти, вырезывал из дерева ребятам игрушки. Одним словом, человек без работы не оставался и лучшего ничего не желал. Богачом его почему-то назвали еще с детства, и эта кличка осталась на всю жизнь.</z> <z><o></o>Снежная буря разыгрывалась. Несколько дней уже стояли морозцы, а вчера оттеплело и начал падать мягкий снежок, который у охотников называется «порошей». Начинавшую промерзать землю порошило молодым снежком. Поднявшийся к ночи ветер начал заметать канавы, ямы, ложбинки.</z> <z><o></o>— Ну, Еремка, будет нам сегодня с тобой пожива... — повторил Богач, поглядывая в маленькое оконце своей сторожки.</z> <z><o></o>Собака лежала на полу, положив голову между передних лап, и в ответ слегка вильнула хвостом. Она понимала каждое слово своего хозяина и не говорила только потому, что не умела говорить.</z> <z><o></o>Было уже часов девять вечера. Ветер то стихал, то поднимался с новой силой. Богач не торопясь начал одеваться. В такую погоду неприятно выходить из теплой сторожки; но ничего не поделаешь, если уж такая служба. Богач считал себя чем-то вроде чиновника над всеми зверями, птицами и насекомыми, нападавшими на сады и огороды. Он воевал с капустным червем, с разными гусеницами, портившими фруктовые деревья, с воробьями, галками, скворцами, дроздами-рябинниками, с полевыми мышами, кротами и зайцами. И земля и воздух были наполнены врагами, хотя большинство на зиму умирало или засыпало по своим норам и логовищам. Оставался только один враг, с которым приходилось Богачу воевать главным образом именно зимой. Это были зайцы...</z> <z><o></o>— Как поглядеть — так один страх в ём, в зайце, — рассуждал Богач, продолжая одеваться. — А самый вредный зверь... Так, Еремка? И хитрый-прехитрый... А погодка-то как разгулялась: так и метет. Это ему, косому, самое первое удовольствие...</z> <z><o></o>Нахлобучив шапку из заячьего меха, Богач взял длинную палку и сунул за голенище валенок на всякий случай нож. Еремка сильно потягивался и зевал. Ему тоже не хотелось идти из теплой избушки на холод.</z> <z><o></o>Сторожка Богача стояла в углу громадного фруктового сада. Сейчас за садом начинался крутой спуск к реке, а за рекой синел небольшой лесок, где, главным образом, гнездились зайцы. Зимой зайцам нечего было есть, и они перебегали через реку к селению. Самым любимым местом для них были гумна, окруженные хлебными кладями. Здесь они кормились, подбирая упавшие со стогов колосья, а иногда забирались в самые клади, где для них было уж настоящее раздолье, хотя и не без опасности. Но всего больше нравилось зайцам полакомиться в фруктовых садах молодыми саженцами и побегами яблонь, слив и вишен. Ведь у них такая нежная и вкусная кора, не то что на осине или других деревьях. В один удачный набег зайцы портили иногда целый сад, несмотря на все предосторожности. Только один Богач умел с ними справляться, потому что отлично знал все их повадки и хитрости. Много помогал старику Еремка, издали чуявший врага. Кажется, уж на что тихо крадется заяц по мягкому снегу в своих валенках, а Еремка лежит у себя в избушке и слышит. Вдвоем Богач и Еремка много ловили каждую зиму зайцев. Старик устраивал на них западни, капканы и разные хитрые петли, а Еремка брал прямо зубом.</z> <z><o></o>Выйдя из избушки, Богач только покачал головой. Очень уж разыгралась погода и засыпала снегом все его ловушки.</z> <z><o></o>— Видно, придется тебе, Еремка, идти под гору, — говорил Богач смотревшей на него собаке. — Да, под гору... А я на тебя погоню зайцев. Понял? То-то... Я вот обойду по загуменьям да и шугну их на тебя.</z> <z><o></o>Еремка в ответ только слабо взвизгнул. Ловить зайцев под горой было для него самым большим удовольствием. Дело происходило так. Зайцы, чтобы попасть на гумна, пробегали из-за реки и поднимались на гору. Обратный путь для них уже шел под гору. А известно, что заяц лихо бежит в гору, а под гору, в случае опасности, скатывается кубарем. Еремка прятался под горой и ловил зайца именно в то время, когда заяц ничего не видел.</z> <z><o></o>— Любишь зайчика-кубаря поймать? — дразнил собаку Богач. — Ну, ступай...</z> <z><o></o>Еремка повилял хвостом и медленно пошел к селению, чтобы оттуда уже спуститься под гору. Умная собака не хотела пересекать заячью тропу. Зайцы отлично понимали, что значат следы собачьих лап на их дороге.</z> <z><o></o>— Экая погодка-то, подумаешь! — ворчал Богач, шагая по снегу в противоположную сторону, чтобы обойти гумна.</z> <z><o></o>Ветер так и гулял, разметая кругом облака крутившегося снега. Даже дыхание захватывало. По пути Богач осмотрел несколько занесенных снегом ловушек и настороженных петель. Снег засыпал все его хитрости.</z> <z><o></o>— Ишь ты, какая причина вышла, — ворчал старик, с трудом вытаскивая из снега ноги. — В такую непогодь и зайцы по своим логовищам лежат... Только вот голод-то не тетка: день полежит, другой полежит, а на третий и пойдет промышлять себе пропитание. Он хоть и заяц, а брюхо-то — не зеркало...</z> <z><o></o>Богач прошел половину дороги и страшно устал. Даже в испарину бросило. Ежели бы не Еремка, который будет ждать его под горой, старик вернулся бы в свою избушку. Ну их, зайцев, никуда не денутся. Можно и в другой раз охоту устроить. Вот только перед Еремкой совестно: обмани его один раз, а в другой он и сам не пойдет. Пес умный и прегордый, хоть и пес. Как-то Богач побил его совсем напрасно, так тот потом едва помирился. Подожмет свой волчий хвост, глазами моргает и как будто ничего не понимает, что ему русским языком говорят... Хоть прощения у него проси, — вот какой прегордый пес. А теперь он уже залег под горкой и ждет зайцев.</z> <z><o></o>Обойдя гумна, Богач начал «гон» зайцев. Он подходил к гумну и стучал палкой по столбам, хлопал в ладоши и как-то особенно фыркал, точно загнанная лошадь. В первых двух гумнах никого не было, а из третьего быстро мелькнули две заячьих тени. </z> <z><o></o>— Ага, косая команда, не любишь!.. — торжествовал старик, продолжая свой обход. </z> <z><o></o>И удивительное дело, — каждый раз одно и то же: уж, кажется, сколько зайцев придавил он с Еремкой, а все та же заячья ухватка. Точно и зайцы-то одни и те же. Ну, побеги он, заяц, в поле, — и конец. Ищи его, как ветра в поле. Ан нет, он норовит непременно к себе домой, за реку, а там, под горой, его уж ждут Еремкины зубы...</z> <z><o></o>Богач обошел гумна и начал спускаться с горы к реке. Его удивило, что Еремка всегда выбегал к нему навстречу, а теперь стоял как-то виновато на одном месте и, очевидно, поджидал его.</z> <z><o></o>— Еремка, да что ты делаешь?</z> <z><o></o>Собака слабо взвизгнула. Перед ней на снегу лежал на спине молоденький зайчик и бессильно болтал лапками.</z> <z><o></o>— Бери его!.. Кусь!.. — закричал Богач.</z> <z><o></o>Еремка не двигался. Подбежав близко, Богач понял, в чем дело: молоденький зайчонок лежал с перешибленной передней лапкой. Богач остановился, снял шапку и проговорил:</z> <z><o></o>— Вот так штука, Еремка!..</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4539/index.html">Богач и Еремка</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>— Ну, и оказия!.. — удивлялся Богач, нагибаясь, чтобы получше рассмотреть беззащитного зайчишку. — Эк тебя угораздило, братец ты мой!.. а? И совсем еще молоденький!..</z> <z><o></o>Заяц лежал на спинке и, по-видимому, оставил всякую мысль о спасении. Богач ощупал перешибленную ногу и покачал головой.</z> <z><o></o>— Вот оказия-то... Еремка, что мы с ним будем делать-то? Прирезать, што ли, чтобы понапрасну не маялся...</z> <z><o></o>Но и прирезать было как-то жаль. Уж если Еремка не взял зубом калеку, посовестился, так ему, Богачу, и подавно совестно беззащитную тварь убивать. Другое дело, если бы он в ловушку попал, а то больной зайчишка, — и только.</z> <z><o></o>Еремка смотрел на хозяина и вопросительно взвизгивал. Дескать, надо что-нибудь делать...</z> <z><o></o>— Эге, мы вот что с ним сделаем, Еремка: возьмем его к себе в избушку... Куда он, хромой-то, денется? Первый волк его съест...</z> <z><o></o>Богач взял зайца на руки и пошел в гору, Еремка шел за ним, опустив хвост.</z> <z><o></o>— Вот тебе и добыча... — ворчал старик. — Откроем с Еремкой заячий лазарет... Ах ты, оказия!..</z> <z><o></o>Когда пришли в избу, Богач положил зайца на лавку и сделал перевязку сломанной лапки. Он, когда был пастухом, научился делать такие перевязки ягнятам. Еремка внимательно следил за работой хозяина, несколько раз подходил к зайцу, обнюхивал его и отходил.</z> <z><o></o>— А ты его не пугай... — объяснял ему Богач. — Вот привыкнет, тогда и обнюхивай...</z> <z><o></o>Больной зайчик лежал неподвижно, точно человек, который приготовился к смерти. Он был такой беленький и чистенький, только кончики ушей точно были выкрашены черной краской.</z> <z><o></o>— А ведь надо его покормить, беднягу... — думал вслух Богач.</z> <z><o></o>Но заяц упорно отказывался есть и пить.</z> <z><o></o>— Это он со страху, — объяснял Богач. — Ужо завтра добуду ему свежей морковки да молочка.</z> <z><o></o>В углу под лавкой Богач устроил зайцу из разного тряпья мягкое и теплое гнездо и перенес его туда.</z> <z><o></o>— Ты у меня, Еремка, смотри, не пугай его... — уговаривал он собаку, грозя пальцем. — Понимаешь: хворый он...</z> <z><o></o>Еремка вместо ответа подошел к зайцу и лизнул его.</z> <z><o></o>— Ну, вот так, Еремка... Значит, не будешь обижать? Так, так... Ведь ты у меня умный пес, только вот сказать не умеешь. С нас будет и здоровых зайцев.</z> <z><o></o>Ночью Богачу плохо спалось. Он все прислушивался, не крадется ли к зайцу Еремка. Хоть и умный пес, а все-таки пес, и полагаться на него нельзя. Как раз сцапает...</z> <z><o></o>«Ах ты, оказия... — думал Богач, ворочаясь с боку на бок. — Уж, кажется, достаточно нагляделся на зайцев... Не одну сотню их переколотил, а вот этого жаль. Совсем ведь глупый еще... несмышленыш...»</z> <z><o></o>И во сне Богач видел загубленных им зайцев. Он даже просыпался и прислушивался к завывавшей буре. Ему казалось, что к избушке сбежались все убитые им зайцы, лопочут, по снегу кувыркаются, стучат в дверь передними лапками... Старик не утерпел, слез с печи и выглянул из избушки. Никого нет, а только ветер гуляет по полю и гудит на все голоса.</z> <z><o></o>— Ах ты, оказия!.. — ворчал старик, забираясь на теплую печку.</z> <z><o></o>Просыпался он, по-стариковски, ранним утром, затоплял печь и приставлял к огню какое-нибудь варево — похлебку, старых щец, кашку-размазню. Сегодня было как всегда. Заяц лежал в своем уголке неподвижно, точно мертвый, и не притронулся к еде, как его Богач ни угощал.</z> <z><o></o>— Ишь ты, какой важный барин, — корил его старик. — А ты вот попробуй кашки гречушной — лапка-то и срастется. Право, глупый... У меня кашу-то и Еремка вот как уплетает, за ушами пищит.</z> <z><o></o>Богач прибрал свою избушку, закусил и пошел в деревню.</z> <z><o></o>— Ты у меня смотри, Еремка, — наказывал он Еремке. — Я-то скоро вернусь, а ты зайца не пугай...</z> <z><o></o>Пока старик ходил, Еремка не тронул зайца, а только съел у него все угощение — корочки черного хлеба, кашу и молоко. В благодарность он лизнул зайца прямо в мордочку и принес в награду из своего угла старую обглоданную кость. Еремка всегда голодал, даже когда ему случалось съесть какого-нибудь зайчонка. Когда Богач вернулся, он только покачал головой: какой хитрый зайчишка: когда угощают, так и не смотрит, а когда ушли, — так все дотла поел.</z> <z><o></o>— Ну и лукавец! — удивлялся старик. — А я тебе гостинца принес, косому плуту...</z> <z><o></o>Он достал из-за пазухи несколько морковок, пару кочерыжек, репку и свеклу. Еремка лежал на своем месте как ни в чем не бывало, но когда он облизнулся, вспомнив съеденное у зайца угощение, Богач понял его коварство и принялся его журить:</z> <z><o></o>— И не стыдно тебе, старому плуту... а?!. Что, не едал ты каши? Ах, ненасытная утроба....</z> <z><o></o>Когда старик увидел валявшуюся перед зайцем кость, он не мог удержаться от смеха. Вот так Еремка, тоже сумел угостить... Да не хитрый ли плутище!..</z> <z><o></o>Заяц отдохнул за ночь и перестал бояться. Когда Богач дал ему морковку, он с жадностью ее съел.</z> <z><o></o>— Эге, брат, вот так-то лучше будет!.. Это, видно, не Еремкина голая кость... Будет чваниться-то. Ну-ка, еще репку попробуй.</z> <z><o></o>И репка была съедена с тем же аппетитом.</z> <z><o></o>— Да ты у меня совсем молодец!.. — хвалил старик.</z> <z><o></o>Когда совсем рассветало, в дверь послышался стук, и тоненький детский голосок проговорил:</z> <z><o></o>— Дедушка, отвори... Смерть как замерзла!..</z> <z><o></o>Богач отворил тяжелую дверь и впустил в избушку девочку лет семи. Она была в громадных валенках, в материнской кацавейке и закутана рваным платком.</z> <z><o></o>— Ах, это ты, Ксюша... Здравствуй, птаха.</z> <z><o></o>— Мамка послала тебе молочка... не тебе, а зайцу...</z> <z><o></o>— Спасибо, красавица...</z> <z><o></o>Он взял из покрасневших на морозе детских ручонок небольшую крынку молока и поставил ее бережно на стол.</z> <z><o></o>— Ну, вот мы и с праздником... А ты, Ксюша, погрейся. Замерзла?</z> <z><o></o>— Студено...</z> <z><o></o>— Давай раздевайся. Гостья будешь... Зайчика пришла посмотреть?</z> <z><o></o>— А то как же...</z> <z><o></o>— Неужто не видала!</z> <z><o></o>— Как не видать... Только я-то видела летних зайцев, когда они серые, а этот совсем белый у тебя.</z> <z><o></o>Ксюша разделась. Это была самая обыкновенная деревенская белоголовая девочка, загорелая, с тоненькой шейкой, тоненькой косичкой и тоненькими ручками и ножками. Мать одевала ее по-старинному — в сарафан. Оно и удобно и дешевле. Чтобы согреться, Ксюша попрыгала на одной ноге, грела дыханием окоченевшие ручонки и только потом подошла к зайчику.</z> <z><o></o>— Ах, какой хорошенький зайчик, дедушка... Беленький весь, а только ушки точно оторочены черным.</z> <z><o></o>— Это уж по зиме все такие зайцы, беляки, бывают...</z> <z><o></o>Девочка села около зайчика и погладила его по спинке.</z> <z><o></o>— А что у него ножка завязана тряпочкой, дедушка?</z> <z><o></o>— Сломана лапка, вот я и завязал ее, чтобы все косточки срослись.</z> <z><o></o>— Дедушка, а ему больно было?</z> <z><o></o>— Известно, больно...</z> <z><o></o>— Дедушка, а заживет лапка?</z> <z><o></o>— Заживет, ежели он будет смирно лежать... Да он и лежит, не ворохнется. Значит, умный!..</z> <z><o></o>— Дедушка, а как его зовут?</z> <z><o></o>— Зайца-то? Ну, заяц и есть заяц, — вот и все название.</z> <z><o></o>— Дедушка, то другие зайцы, которые здоровые в поле бегают, а этот хроменький... Вон у нас кошку Машкой зовут.</z> <z><o></o>Богач задумался и с удивлением посмотрел на Ксюшу. Ведь совсем глупая девчонка, а ведь правду сказала.</z> <z><o></o>— Ишь ты, какая птаха... — думал он вслух. — И в самом деле, надо как-нибудь назвать, а то зайцев-то много... Ну, Ксюша, так как его мы назовем... а?</z> <z><o></o>— Черное Ушко...</z> <z><o></o>— Верно!.. Ах ты, умница... Значит, ты ему будешь в том роде, как крестная...</z> <z><o></o>Весть о хромом зайце успела облететь всю деревню, и скоро около избушки Богача собралась целая толпа любопытных деревенских ребят.</z> <z><o></o>— Дедушка, покажи зайчика! — просили.</z> <z><o></o>Богач даже рассердился. Всех пустить зараз нельзя — не поместятся в избе, а по одному пускать — выстудят всю избу.</z> <z><o></o>Старик вышел на крылечко и сказал:</z> <z><o></o>— Невозможно мне показывать вам зайца, потому он хворый... Вот поправится, — тогда и приходите, а теперь ступайте домой.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4539/index.html">Богач и Еремка</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Через две недели Черное Ушко совсем выздоровел. Молодые косточки скоро срастаются. Он уже никого не боялся и весело прыгал по всей избе. Особенно ему хотелось вырваться на волю, и он сторожил каждый раз, когда открывалась дверь.</z> <z><o></o>— Нет, брат, мы тебя не пустим, — говорил ему Богач. — Чего тебе на холоде мерзнуть да голодать?.. Живи с нами, а весной — с богом, ступай в поле. Только нам с Еремкой не попадайся...</z> <z><o></o>Еремка, очевидно, думал то же самое. Он ложился у самой двери, и когда Черное Ушко хотел перепрыгнуть через него, скалил свои белые зубы и рычал. Впрочем, заяц его совсем не боялся и даже заигрывал с ним. Богач смеялся до слез над ними. Еремка растянется на полу во весь рост, закроет глаза, будто спит, а Черное Ушко начинает прыгать через него. Увлекшись этой игрой, заяц иногда стукался головой о лавку и начинал по-заячьи плакать, как плачут на охоте смертельно раненные зайцы.</z> <z><o></o>— И точно младенец, — удивлялся Богач. — По-ребячьи и плачет... Эй ты, Черное Ухо, ежели тебе своей головы не жаль, так пожалей хоть лавку. Она не виновата...</z> <z><o></o>Эти увещания плохо действовали, и заяц не унимался. Еремка тоже увлекался игрой и начинал гоняться по избе за зайцем, раскрыв пасть и высунув язык. Но заяц ловко увертывался от него.</z> <z><o></o>— Что, брат Еремка, не можешь его догнать? — подсмеивался над собакой старик. — Где тебе, старому... Только лапы понапрасну отобьешь.</z> <z><o></o>Деревенские ребята частенько прибегали в избушку Богача, чтобы поиграть с зайчиком, и приносили ему что-нибудь из съестного. Кто тащит репку, кто морковку, кто свеклу или картошку. Черное Ушко принимал эти дары с благодарностью и тут же их съедал с жадностью. Ухватит передними лапками морковку, припадет к ней головой и быстро-быстро обгрызет, точно обточит. Он отличался большой прожорливостью, так что даже Богач удивлялся.</z> <z><o></o>— И в которое место он ест такую прорву... Не велика скотинка, а все бы ел, сколько ему ни дай.</z> <z><o></o>Чаще других бывала Ксюша, которую деревенские ребята прозвали «заячьей крестной». Черное Ушко отлично ее знал, сам бежал к ней и любил спать у нее на коленях. Но он же и отплатил ей самой черной неблагодарностью. Раз, когда Ксюша уходила домой, Черное Ушко с быстротой молнии шмыгнул в дверях около ее ног — и был таков. Девочка горько расплакалась. Еремка сообразил, в чем дело, и бросился в погоню.</z> <z><o></o>— Как же, ищи ветра в поле... — посмеялся над ним Богач. — Он похитрее тебя будет... А ты, Ксюшка, не реви. Пусть его побегает, а потом сам вернется. Куда ему деться?</z> <z><o></o>— Наши деревенские собаки его разорвут, дедушка...</z> <z><o></o>— Так он и побежал тебе в деревню... Он прямо махнул за реку, к своим. Так и так, мол, жив и здоров, имею собственную квартиру и содержание. Побегает, поиграет и назад придет, когда есть захочет. А Еремка-то глупый, бросился его ловить... Ах, глупый пес!..</z> <z><o></o>«Заячья крестная» все-таки ушла домой со слезами, да и сам старый Богач мало верил тому, что говорил. И собаки по дороге могут разорвать, и у себя дома лучше покажется. А тут еще Еремка вернулся домой, усталый, виноватый, с опущенным хвостом. Старому Богачу сделалось даже жутко, когда наступил вечер. А вдруг Черное Ушко не придет... Еремка лег у самой двери и прислушивался к каждому шороху. Он тоже ждал. Обыкновенно Богач разговаривал с собакой, а тут молчал. Они понимали друг друга без слов.</z> <z><o></o>Наступил вечер. Богач засиделся за работой дольше обыкновенного. Когда он уже хотел ложиться спать на свою печь, Еремка радостно взвизгнул и бросился к двери.</z> <z><o></o>— Ах, косой, вернулся из гостей домой...</z> <z><o></o>Это был действительно он, Черное Ушко. С порога он прямо бросился к своей чашке и принялся пить молочко, потом съел кочерыжку и две морковки.</z> <z><o></o>— Что, брат, в гостях-то плохо тебя угощали? — говорил Богач, улыбаясь. — Ах ты, бесстыдник, бесстыдник. И крестную свою до слез довел.</z> <z><o></o>Еремка все время стоял около зайца и ласково помахивал хвостом. Когда Черное Ушко съел все, что было в чашке, Еремка облизал ему морду и начал искать блох.</z> <z><o></o>— Ах вы, озорники! — смеялся Богач, укладываясь на печи. — Видно, правду пословица говорит: вместе тесно, а врозь скучно...</z> <z><o></o>Ксюша прибежала на другое утро чем свет и долго целовала Черное Ушко.</z> <z><o></o>— Ах ты, бегун скверный... — журила она его. — Вперед не бегай, а то собаки разорвут. Слышишь, глупый? Дедушка, а ведь он все понимает...</z> <z><o></o>— Еще бы не понимать, — согласился Богач, — небойсь вот как знает, где его кормят...</z> <z><o></o>После этого случая за Черным Ушком уже не следили. Пусть его убегает поиграть и побегать по снежку. На то он и заяц, чтобы бегать. Месяца через два Черное Ушко совсем изменился: и вырос, и потолстел, и шерсть на нем начала лосниться. Он вообще доставлял много удовольствия своими шалостями и веселым характером, и Богачу казалось, что и зима нынче как-то скорее прошла.</z> <z><o></o>Одно только было нехорошо. Охота на зайцев давала Богачу порядочный заработок. За каждого зайца он получал по четвертаку, а это большие деньги для бедного человека. В зиму Богач убивал штук сто. А теперь выходило так, как будто и совестно губить глупых зайцев, совестно перед Черным Ушком. Вечером Богач и Еремка уходили на охоту крадучись и никогда не вносили в избу убитых зайцев, как прежде, а прятали их в сенях. Даже Еремка это понимал, и когда в награду за охоту получал заячьи внутренности, то уносил их куда-нибудь подальше от сторожки и съедал потихоньку.</z> <z><o></o>— Что, брат, совестно? — шутил над ним старик. — Оно, конечно, заяц — тварь вредная, озорная, а все-таки оно того... Может, и в ём своя заячья душонка есть, так, плохонькая совсем душонка.</z> <z><o></o>Зима прошла как-то особенно быстро. Наступил март. По утрам крыши обрастали блестящей бахромой из ледяных сосулек. Показались первые проталинки. Почки на деревьях начали бухнуть и наливаться. Прилетели первые грачи. Все кругом обновлялось и готовилось к наступающему лету, как к празднику. Один Черное Ушко был невесел. Он начал пропадать из дому все чаще и чаще, похудел, перестал играть, а вернется домой, наестся и целый день спит в своем гнезде под лавкой.</z> <z><o></o>— Это он линяет, ну, вот ему и скучно, — объяснял Богач. — По весне-то зайцев не бьют по этому самому... Мясо у него тощее, шкурка как молью подбита. Одним словом, как есть ничего не стоит...</z> <z><o></o>Действительно, Черное Ушко начал менять свою зимнюю белую шубку на летнюю, серую. Спинка сделалась уже серой, уши, лапки тоже, и только брюшко оставалось белым. Он любил выходить на солнышко и подолгу грелся на завалинке.</z> <z><o></o>Раз прибежала Ксюша проведать своего крестника, но его не было дома уже целых три дня.</z> <z><o></o>— Теперь ему и в лесу хорошо, вот и ушел, пострел, — объяснял Богач пригорюнившейся девочке. — Теперь зайцы почку едят, ну, а на проталинках и зеленую травку ущипнет. Вот ему и любопытно...</z> <z><o></o>— А я ему молочка принесла, дедушка...</z> <z><o></o>— Ну, молочко мы и без него съедим...</z> <z><o></o>Еремка вертелся около Ксюши и лаял на опустевшее под лавкой заячье гнездо.</z> <z><o></o>— Это он тебе жалуется, — объяснял Богач. — Хотя и пес, а все-таки обидно... Всех нас обидел, пострел.</z> <z><o></o>— Он недобрый, дедушка... — говорила Ксюша со слезами на глазах.</z> <z><o></o>— Зачем недобрый? Просто заяц — и больше ничего. Лето погуляет, пока еда в лесу есть, а к зиме, когда нечего будет есть, и вернется сам... Вот увидишь. Одним словом, заяц...</z> <z><o></o>Черное Ушко пришел еще раз, но к самой сторожке не подошел, а сел пеньком и смотрит издали. Еремка подбежал к нему, лизнул в морду, повизжал, точно приглашая в гости, но Черное Ушко не пошел. Богач поманил его; но он оставался на своем месте и не двигался.</z> <z><o></o>— Ах, пострел! — ворчал старик. — Ишь как сразу зазнался, косой...</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/mamin-sibiryak/index.html">Д. Н. Мамин-Сибиряк</a>. <a href="/text/4539/index.html">Богач и Еремка</a></div> <h2>IV</h2> <z><o></o>Прошла весна. Наступило лето. Черное Ушко не показывался. Богач даже рассердился на него.</z> <z><o></o>— Ведь мог бы как-нибудь забежать на минутку... Кажется, не много дела и время найдется.</z> <z><o></o>Ксюша тоже сердилась. Ей было обидно, что она целую зиму так любила такого нехорошего зайца... Еремка молчал, но тоже был недоволен поведением недавнего приятеля.</z> <z><o></o>Прошло и лето. Наступила осень. Начались заморозки. Перепадал первый мягкий, как пух, снежок. Черное Ушко не показывался.</z> <z><o></o>— Придет, косой... — утешал Богач Еремку. — Вот погоди: как занесет все снегом, нечего будет есть, ну, и придет. Верно тебе говорю...</z> <z><o></o>Но выпал и первый снег, а Черное Ушко не показывался. Богачу сделалось даже скучно. Что же это в самом деле: уж нынче и зайцу нельзя поверить, не то что людям...</z> <z><o></o>Однажды утром Богач что-то мастерил около своей избушки, как вдруг послышался далекий шум, а потом выстрелы. Еремка насторожился и жалобно взвизгнул.</z> <z><o></o>— Батюшки, да ведь это охотники поехали стрелять зайцев! — проговорил Богач, прислушиваясь к выстрелам, доносившимся с того берега реки. — Так и есть... Ишь как запаливают... Ох, убьют они Черное Ушко! Непременно убьют...</z> <z><o></o>Старик, как был, без шапки побежал к реке. Еремка летел впереди.</z> <z><o></o>— Ох, убьют! — повторял старик, задыхаясь на ходу. — Опять стреляют...</z> <z><o></o>С горы было все видно. Около лесной заросли, где водились зайцы, стояли на известном расстоянии охотники, а из лесу на них гнали дичь загонщики. Вот затрещали деревянные трещотки, поднялся страшный гам и крик, и показались из заросли перепуганные, оторопелые зайцы. Захлопали ружейные выстрелы, и Богач закричал не своим голосом:</z> <z><o></o>— Батюшки, погодите!! Убьете моего зайца... Ой, батюшки!!.</z> <z><o></o>До охотников было далеко, и они ничего не могли слышать, но Богач продолжал кричать и махал руками. Когда он подбежал, загон уже кончился. Было убито около десятка зайцев.</z> <z><o></o>— Батюшки, что вы делаете? — кричал Богач, подбегая к охотникам.</z> <z><o></o>— Как, что? Видишь, зайцев стреляем.</z> <z><o></o>— Да ведь в лесу-то мой собственный заяц живет...</z> <z><o></o>— Какой твой?</z> <z><o></o>— Да так... Мой заяц — и больше ничего. Левая передняя лапка перешиблена... Черное Ушко...</z> <z><o></o>Охотники засмеялись над сумасшедшим стариком, который умолял их не стрелять со слезами на глазах.</z> <z><o></o>— Да нам твоего зайца совсем не надо, — пошутил кто-то. — Мы стреляем только своих...</z> <z><o></o>— Ах, барин, барин, нехорошо... Даже вот как нехорошо...</z> <z><o></o>Богач осмотрел всех убитых зайцев, но среди них Черного Ушка не было. Все были с целыми лапками.</z> <z><o></o>Охотники посмеялись над стариком и пошли дальше по лесной опушке, чтобы начать следующий загон. Посмеялись над Богачом и загонщики, ребята-подростки, набранные из деревни, посмеялся и егерь Терентий, тоже знакомый мужик.</z> <z><o></o>— Помутился немножко разумом наш Богач, — пошутил еще Терентий. — Этак каждый начнет разыскивать по лесу своего зайца...</z> <z><o></o>Для Богача наступало время охоты на зайцев, но он все откладывал. А вдруг в ловушку попадет Черное Ушко? Пробовал он выходить по вечерам на гумна, где кормились зайцы, и ему казалось, что каждый пробегавший мимо заяц — Черное Ушко.</z> <z><o></o>— Да ведь Еремка-то по запаху узнает его, на то он пес... — решил он. — Надо попробовать...</z> <z><o></o>Сказано — сделано. Раз, когда поднялась непогода, Богач отправился с Еремкой на охоту. Собака пошла под гору как-то неохотно и несколько раз оглядывалась на хозяина.</z> <z><o></o>— Ступай, ступай, нечего лениться... — ворчал Богач.</z> <z><o></o>Он обошел гумна и погнал зайцев. Выскочило зараз штук десять.</z> <z><o></o>«Ну, будет Еремке пожива...» — думал старик.</z> <z><o></o>Но его удивил собачий вой. Это выл Еремка, сидя под горой на своем месте. Сначала Богач подумал, что собака взбесилась, и только потом понял, в чем дело: Еремка не мог различить зайцев... Каждый заяц ему казался Черным Ушком. Сначала старик рассердился на глупого пса, а потом проговорил:</z> <z><o></o>— А ведь правильно, Еремка, даром что глупый пес... Верно, шабаш нам зайцев душить. Будет...</z> <z><o></o>Богач пошел к хозяину фруктового сада и отказался от своей службы.</z> <z><o></o>— Не могу больше... — коротко объяснил он.</z>

4540

Сияет солнце, воды блещут, На всем улыбка, жизнь во всем, Деревья радостно трепещут, Купаясь в небе голубом. Поют деревья, блещут воды, Любовью воздух растворен, И мир, цветущий мир природы, Избытком жизни упоен. Но и в избытке упоенья Нет упоения сильней Одной улыбки умиленья Измученной души твоей... Сияет солнце, воды блещут, На всем улыбка, жизнь во всем, Деревья радостно трепещут, Купаясь в небе голубом. Поют деревья, блещут воды, Любовью воздух растворен, И мир, цветущий мир природы, Избытком жизни упоен. Но и в избытке упоенья Нет упоения сильней Одной улыбки умиленья Измученной души твоей...

Ф. И. Тютчев

«Сияет солнце, воды блещут...»

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4540/index.html">«Сияет солнце, воды блещут...»</a></div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Сияет солнце, воды блещут,</v><c></c> <v><m></m>На всем улыбка, жизнь во всем,</v><c></c> <v><m></m>Деревья радостно трепещут,</v><c></c> <v><m></m>Купаясь в небе голубом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поют деревья, блещут воды,</v><c></c> <v><m></m>Любовью воздух растворен,</v><c></c> <v><m></m>И мир, цветущий мир природы,</v><c></c> <v><m></m>Избытком жизни упоен.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но и в избытке упоенья</v><c></c> <v><m></m>Нет упоения сильней</v><c></c> <v><m></m>Одной улыбки умиленья</v><c></c> <v><m></m>Измученной души твоей...</v><c></c></z> <cr>28 июля 1852</cr> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/tyutchev/index.html">Ф. И. Тютчев</a>. <a href="/text/4540/index.html">«Сияет солнце, воды блещут...»</a></div> <div class="title"><h1>* * *</h1></div> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m>Сияет солнце, воды блещут,</v><c></c> <v><m></m>На всем улыбка, жизнь во всем,</v><c></c> <v><m></m>Деревья радостно трепещут,</v><c></c> <v><m></m>Купаясь в небе голубом.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Поют деревья, блещут воды,</v><c></c> <v><m></m>Любовью воздух растворен,</v><c></c> <v><m></m>И мир, цветущий мир природы,</v><c></c> <v><m></m>Избытком жизни упоен.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но и в избытке упоенья</v><c></c> <v><m></m>Нет упоения сильней</v><c></c> <v><m></m>Одной улыбки умиленья</v><c></c> <v><m></m>Измученной души твоей...</v><c></c></z> <cr>28 июля 1852</cr> </pmm></pms></div>

4549

I Новый роман Тургенева дает нам все то, чем мы привыкли наслаждаться в его произведениях. Художественная отделка безукоризненно хороша: характеры и положения, сцены и картины нарисованы так наглядно и в то же время так мягко, что самый отчаянный отрицатель искусства почувствует при чтении романа какое-то непонятное наслаждение, которого не объяснишь ни занимательностью рассказываемых событий, ни поразительною верностью основной идеи. Дело в том, то события вовсе не занимательны, а идея вовсе не поразительно верна. В романе нет ни завязки, ни развязки, ни строго обдуманного плана; есть типы и характеры, есть сцены и картины, и, главное, сквозь ткань рассказа сквозит личное, глубоко-прочувствованное отношение автора к выведенным явлениям жизни. А явления эти очень близки к нам, так близки, что все наше молодое поколение с своими стремлениями и идеями может узнать себя в действующих лицах этого романа. Я этим не хочу сказать, чтобы в романе Тургенева идеи и стремления молодого поколения отразились так, как понимает их само молодое поколение: к этим идеям и стремлениям Тургенев относится с своей личной точки зрения, а старик и юноша почти никогда не сходятся между собою в убеждениях и симпатиях. Но если вы подойдете к зеркалу, которое, отражая предметы, изменяет немного их цвета, то вы узнаете свою физиономию, несмотря на погрешности зеркала. Читая роман Тургенева, мы видим в нем типы настоящей минуты и в то же время отдаем себе отчет в тех изменениях, которые испытали явления действительности, проходя через сознание художника. Любопытно проследить, как действуют на человека, подобного Тургеневу, идеи и стремления, шевелящиеся в нашем молодом поколении и проявляющиеся, как все живое, в самых разнообразных формах, редко привлекательных, часто оригинальных, иногда уродливых. Такого рода исследование может иметь очень глубокое значение. Тургенев — один из лучших людей прошлого поколения; определить, как он смотрит на нас и почему он смотрит на нас так, а не иначе, — значит найти причину того разлада, который замечается повсеместно в нашей частной семейной жизни; того разлада, от которого часто гибнут молодые жизни и от которого постоянно кряхтят и охают старички и старушки, не успевающие обработать на свою колодку понятия и поступки своих сыновей и дочерей. Задача, как видите, жизненная, крупная и сложная; сладить я с нею, вероятно, не слажу, а подумать — подумаю. Роман Тургенева, кроме своей художественной красоты, замечателен еще тем, что он шевелит ум, наводит на размышления, хотя сам по себе не разрешает никакого вопроса и даже освещает ярким светом не столько выводимые явления, сколько отношения автора к этим самым явлениям. Наводит он на размышления именно потому, что весь насквозь проникнут самою полною, самою трогательною искренностью. Все, что написано в последнем романе Тургенева, прочувствовано до последней строки; чувство это прорывается помимо воли и сознания самого автора и согревает объективный рассказ, вместо того чтобы выражаться в лирических отступлениях. Автор сам не отдает себе ясного отчета в своих чувствах, не подвергает их анализу, не становится к ним в критические отношения. Это обстоятельство дает нам возможность видеть эти чувства во всей их нетронутой непосредственности. Мы видим то, что просвечивает, а не то, что автор хочет показать или доказать. Мнения и суждения Тургенева не изменят ни на волос нашего взгляда на молодое поколение и на идеи нашего времени; мы их даже не примем в соображение, мы с ними даже не будем спорить; эти мнения, суждения и чувства, выраженные в неподражаемо живых образах, дадут только материалы для характеристики прошлого поколения, в лице одного из лучших его представителей. Постараюсь сгруппировать эти материалы и, если это мне удастся, объясню, почему наши старики не сходятся с нами, качают головами и, смотря по различным характерам и по различным настроениям, то сердятся, то недоумевают, то тихо грустят по поводу наших поступков и рассуждений. I Новый роман Тургенева дает нам все то, чем мы привыкли наслаждаться в его произведениях. Художественная отделка безукоризненно хороша: характеры и положения, сцены и картины нарисованы так наглядно и в то же время так мягко, что самый отчаянный отрицатель искусства почувствует при чтении романа какое-то непонятное наслаждение, которого не объяснишь ни занимательностью рассказываемых событий, ни поразительною верностью основной идеи. Дело в том, то события вовсе не занимательны, а идея вовсе не поразительно верна. В романе нет ни завязки, ни развязки, ни строго обдуманного плана; есть типы и характеры, есть сцены и картины, и, главное, сквозь ткань рассказа сквозит личное, глубоко-прочувствованное отношение автора к выведенным явлениям жизни. А явления эти очень близки к нам, так близки, что все наше молодое поколение с своими стремлениями и идеями может узнать себя в действующих лицах этого романа. Я этим не хочу сказать, чтобы в романе Тургенева идеи и стремления молодого поколения отразились так, как понимает их само молодое поколение: к этим идеям и стремлениям Тургенев относится с своей личной точки зрения, а старик и юноша почти никогда не сходятся между собою в убеждениях и симпатиях. Но если вы подойдете к зеркалу, которое, отражая предметы, изменяет немного их цвета, то вы узнаете свою физиономию, несмотря на погрешности зеркала. Читая роман Тургенева, мы видим в нем типы настоящей минуты и в то же время отдаем себе отчет в тех изменениях, которые испытали явления действительности, проходя через сознание художника. Любопытно проследить, как действуют на человека, подобного Тургеневу, идеи и стремления, шевелящиеся в нашем молодом поколении и проявляющиеся, как все живое, в самых разнообразных формах, редко привлекательных, часто оригинальных, иногда уродливых. Такого рода исследование может иметь очень глубокое значение. Тургенев — один из лучших людей прошлого поколения; определить, как он смотрит на нас и почему он смотрит на нас так, а не иначе, — значит найти причину того разлада, который замечается повсеместно в нашей частной семейной жизни; того разлада, от которого часто гибнут молодые жизни и от которого постоянно кряхтят и охают старички и старушки, не успевающие обработать на свою колодку понятия и поступки своих сыновей и дочерей. Задача, как видите, жизненная, крупная и сложная; сладить я с нею, вероятно, не слажу, а подумать — подумаю. Роман Тургенева, кроме своей художественной красоты, замечателен еще тем, что он шевелит ум, наводит на размышления, хотя сам по себе не разрешает никакого вопроса и даже освещает ярким светом не столько выводимые явления, сколько отношения автора к этим самым явлениям. Наводит он на размышления именно потому, что весь насквозь проникнут самою полною, самою трогательною искренностью. Все, что написано в последнем романе Тургенева, прочувствовано до последней строки; чувство это прорывается помимо воли и сознания самого автора и согревает объективный рассказ, вместо того чтобы выражаться в лирических отступлениях. Автор сам не отдает себе ясного отчета в своих чувствах, не подвергает их анализу, не становится к ним в критические отношения. Это обстоятельство дает нам возможность видеть эти чувства во всей их нетронутой непосредственности. Мы видим то, что просвечивает, а не то, что автор хочет показать или доказать. Мнения и суждения Тургенева не изменят ни на волос нашего взгляда на молодое поколение и на идеи нашего времени; мы их даже не примем в соображение, мы с ними даже не будем спорить; эти мнения, суждения и чувства, выраженные в неподражаемо живых образах, дадут только материалы для характеристики прошлого поколения, в лице одного из лучших его представителей. Постараюсь сгруппировать эти материалы и, если это мне удастся, объясню, почему наши старики не сходятся с нами, качают головами и, смотря по различным характерам и по различным настроениям, то сердятся, то недоумевают, то тихо грустят по поводу наших поступков и рассуждений. II Действие романа происходит летом 1859 года. Молодой кандидат, Аркадий Николаевич Кирсанов, приезжает в деревню к своему отцу вместе с своим приятелем, Евгением Васильевичем Базаровым, который, очевидно, имеет сильное влияние на образ мыслей своего товарища. Этот Базаров, человек сильный по уму и по характеру, составляет центр всего романа. Он — представитель нашего молодого поколения; в его личности сгруппированы те свойства, которые мелкими долями рассыпаны в массах; и образ этого человека ярко и отчетливо вырисовывается перед воображением читателя. Базаров — сын бедного уездного лекаря. Тургенев ничего не говорит об его студенческой жизни, но надо полагать, что то была жизнь бедная, трудовая, тяжелая; отец Базарова говорит о своем сыне, что он у них отроду лишней копейки не взял, по правде сказать, многого и нельзя было бы взять даже при величайшем желании, следовательно, если старик Базаров говорит это в похвалу своему сыну, то это значит, что Евгений Васильевич содержал себя в университете собственными трудами, перебивался копеечными уроками и в то же время находил возможность дельно готовить себя к будущей деятельности. Из этой школы труда и лишений Базаров вышел человеком сильным и суровым; прослушанный им курс естественных и медицинских наук развил его природный ум и отучил его принимать на веру какие бы то ни было понятия и убеждения; он сделался чистым эмпириком; опыт сделался для него единственным источником познавания, личное ощущение — единственным и последним убедительным доказательством. «Я придерживаюсь отрицательного направления, — говорит он, — в силу ощущений. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен — и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? Тоже в силу ощущения — это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу». Как эмпирик, Базаров признает только то, что можно ощупать руками, увидать глазами, положить на язык, — словом, только то, что можно освидетельствовать одним из пяти чувств. Все остальные человеческие чувства он сводит на деятельность нервной системы; вследствие этого наслаждения красотами природы, музыкою, живописью, поэзиею, любовью женщины вовсе не кажутся ему выше и чище наслаждения сытным обедом или бутылкою хорошего вина. То, что восторженные юноши называют идеалом, для Базарова не существует; он все это называет «романтизмом», а иногда вместо слова «романтизм» употребляет слово «вздор». Несмотря на все это, Базаров не ворует чужих платков, не вытягивает из своих родителей денег, работает усидчиво и даже не прочь от того, чтобы сделать в жизни что-нибудь путное. Я предчувствую, что многие из моих читателей зададут себе вопрос: а что же удерживает Базарова от подлых поступков и что побуждает его делать что-нибудь путное? Этот вопрос поведет за собою следующее сомнение: уж не притворяется ли Базаров перед самим собою и перед другими? Не рисуется ли он? Может быть, он в глубине души признает многое из того, что отрицает на словах, и, может быть, именно это признаваемое, это затаившееся спасает его от нравственного падения и от нравственного ничтожества. Хоть мне Базаров ни сват, ни брат, хоть я, может быть, и не сочувствую ему, однако, ради отвлеченной справедливости, я постараюсь ответить на вопрос и опровергнуть лукавое сомнение. На людей, подобных Базарову, можно негодовать, сколько душе угодно, но признавать их искренность — решительно необходимо. Эти люди могут быть честными и бесчестными, гражданскими деятелями и отъявленными мошенниками, смотря по обстоятельствам и по личным вкусам. Ничто, кроме личного вкуса, не мешает им убивать и грабить, и ничто, кроме личного вкуса, не побуждает людей подобного закала делать открытия в области наук и общественной жизни. Базаров не украдет платка по тому же самому, почему он не съест кусок тухлой говядины. Если бы Базаров умирал с голоду, то он, вероятно, сделал бы то и другое. Мучительное чувство неудовлетворенной физической потребности победило бы в нем отвращение к дурному запаху разлагающегося мяса и к тайному посягательству на чужую собственность. Кроме непосредственного влечения, у Базарова есть еще другой руководитель в жизни — расчет. Когда он бывает болен, он принимает лекарство, хотя не чувствует никакого непосредственного влечения к касторовому маслу или к ассафетиде. Он поступает таким образом по расчету: ценою маленькой неприятности он покупает в будущем большее удобство или избавление от большей неприятности. Словом, из двух зол он выбирает меньшее, хотя и к меньшему не чувствует никакого влечения. У людей посредственных такого рода расчет большею частью оказывается несостоятельным; они по расчету хитрят, подличают, воруют, запутываются и в конце концов остаются в дураках. Люди очень умные поступают иначе; они понимают, что быть честным очень выгодно и что всякое преступление, начиная от простой лжи и кончая смертоубийством, — опасно и, следовательно, неудобно. Поэтому очень умные люди могут быть честны по расчету и действовать начистоту там, где люди ограниченные будут вилять и метать петли. Работая неутомимо, Базаров повиновался непосредственному влечению, вкусу и, кроме того, поступал по самому верному расчету. Если бы он искал протекции, кланялся, подличал, вместо того чтобы трудиться и держать себя гордо и независимо, то он поступал бы нерасчетливо. Карьеры, пробитые собственною головою, всегда прочнее и шире карьер, проложенных низкими поклонами или заступничеством важного дядюшки. Благодаря двум последним средствам можно попасть в губернские или в столичные тузы, но по милости этих средств никому, с тех пор как мир стоит, не удавалось сделаться ни Вашингтоном, ни Гарибальди, ни Коперником, ни Генрихом Гейне. Даже Герострат — и тот пробил себе карьеру собственными силами и попал в историю не по протекции. Что же касается до Базарова, то он не метит в губернские тузы; если воображение иногда рисует ему будущность, то эта будущность как-то неопределенно широка; работает он без цели, для добывания насущного хлеба или из любви к процессу работы, а между тем он смутно чувствует по количеству собственных сил, что работа его не останется бесследною и к чему-нибудь приведет. Базаров чрезвычайно самолюбив, но самолюбие его незаметно именно вследствие своей громадности. Его не занимают те мелочи, из которых складываются обыденные людские отношения; его нельзя оскорбить явным пренебрежением, его нельзя обрадовать знаками уважения, он так полон собою и так непоколебимо-высоко стоит в своих собственных глазах, что делается почти совершенно равнодушным к мнению других людей. Дядя Кирсанова, близко подходящий к Базарову по складу ума и характера, называет его самолюбие «сатанинскою гордостью». Это выражение очень удачно выбрано и совершенно характеризует нашего героя. Действительно, удовлетворить Базарова могла бы только целая вечность постоянно расширяющейся деятельности и постоянно увеличивающегося наслаждения, но, к несчастию для себя, Базаров не признает вечного существования человеческой личности. «Да вот, например, — говорит он своему товарищу Кирсанову, — ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, — она такая славная, белая, вот сказал ты: Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать... А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... Да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; — ну а дальше»? Итак, Базаров везде и во всем поступает только так, как ему хочется или как ему кажется выгодным и удобным. Им управляют только личная прихоть или личные расчеты. Ни над собой, ни вне себя, ни внутри себя он не признает никакого регулятора, никакого нравственного закона, никакого принципа. Впереди — никакой высокой цели; в уме — никакого высокого помысла, и при всем этом — силы огромные. — Да ведь это безнравственный человек! Злодей, урод! — слышу я со всех сторон восклицания негодующих читателей. Ну, хорошо, злодей, урод; браните больше, преследуйте его сатирой и эпиграммой, негодующим лиризмом и возмущенным общественным мнением, кострами инквизиции и топорами палачей, — и вы не вытравите, не убьете этого урода, не посадите его в спирт на удивление почтенной публике. Если базаровщина — болезнь, то она болезнь нашего времени, и ее приходится выстрадать, несмотря ни на какие паллиативы и ампутации. Относитесь к базаровщине как угодно — это ваше дело; а остановить — не остановите; это та же холера. III Болезнь века раньше всего пристает к людям, стоящим по своим умственным силам выше общего уровня. Базаров, одержимый этою болезнью, отличается замечательным умом и вследствие этого производит сильное впечатление на сталкивающихся с ним людей. «Настоящий человек, — говорит он, — тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть». Под определение настоящего человека подходит именно сам Базаров; он постоянно сразу овладевает вниманием окружающих людей; одних он запугивает и отталкивает; других подчиняет, не столько доводами, сколько непосредственною силою, простотою и цельностью своих понятий. Как человек замечательно умный, он не встречал себе равного. «Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, — проговорил он с расстановкой, — тогда я изменю свое мнение о самом себе». Он смотрит на людей сверху вниз и даже редко дает себе труд скрывать свои полупрезрительные, полупокровительственные отношения к тем людям, которые его ненавидят, и к тем, которые его слушаются. Он никого не любит; не разрывая существующих связей и отношений, он в то же время не сделает ни шагу для того, чтобы снова завязать или поддержать эти отношения, не смягчит ни одной ноты в своем суровом голосе, не пожертвует ни одною резкою шуткою, ни одним красным словцом. Поступает он таким образом не во имя принципа, не для того, чтобы в каждую данную минуту быть вполне откровенным, а потому, что считает совершенно излишним стеснять свою особу в чем бы то ни было, по тому же самому побуждению, по которому американцы задирают ноги на спинки кресел и заплевывают табачным соком паркетные полы пышных гостиниц. Базаров ни в ком не нуждается, никого не боится, никого не любит и, вследствие этого, никого не щадит. Как Диоген, он готов жить чуть не в бочке и за это предоставляет себе право говорить людям в глаза резкие истины по той причине, что это ему нравится. В цинизме Базарова можно различить две стороны — внутреннюю и внешнюю: цинизм мыслей и чувств и цинизм манер и выражений. Ироническое отношение к чувству всякого рода, к мечтательности, к лирическим порывам, к излияниям составляет сущность внутреннего цинизма. Грубое выражение этой иронии, беспричинная и бесцельная резкость в обращении относятся к внешнему цинизму. Первый зависит от склада ума и от общего миросозерцания; второй обусловливается чисто внешними условиями развития, свойствами того общества, в котором жил рассматриваемый субъект. Насмешливые отношения Базарова к мягкосердечному Кирсанову вытекают из основных свойств общего базаровского типа. Грубые столкновения его с Кирсановым и с его дядею составляют его личную принадлежность. Базаров не только эмпирик — он, кроме того, неотесанный бурш, не знающий другой жизни, кроме бездомной, трудовой, подчас дико-paзгульной жизни бедного студента. В числе почитателей Базарова найдутся, наверное, такие люди, которые будут восхищаться его грубыми манерами, следами бурсацкой жизни, будут подражать этим манерам, составляющим во всяком случае недостаток, а не достоинство, будут даже, может быть, утрировать его угловатость, мешковатость и резкость. В числе ненавистников Базарова найдутся, наверное, такие люди, которые обратят особенное внимание на эти неказистые особенности его личности и поставят их в укор общему типу. Те и другие ошибутся и обнаружат только глубокое непонимание настоящего дела. И тем и другим можно будет напомнить стих Пушкина: Быть можно дельным человеком, И думать о красе ногтей. Можно быть крайним материалистом, полнейшим эмпириком, и в то же время заботиться о своем туалете, обращаться утонченно-вежливо с своими знакомыми, быть любезным собеседником и совершенным джентльменом. Это я говорю для тех читателей, которые, придавая важное значение утонченным манерам, с отвращением посмотрят на Базарова, как на человека mal élevé и mauvais ton . Он действительно mal élevé и mauvais ton , но это нисколько не относится к сущности типа и не говорит ни против него, ни в его пользу. Тургеневу пришло в голову выбрать представителем базаровского типа человека неотесанного; он так и сделал и, конечно, рисуя своего героя, не утаил и не закрасил его угловатостей; выбор Тургенева можно объяснить двумя различными причинами: во-первых, личность человека, беспощадно и с полным убеждением отрицающего все, что другие признают высоким и прекрасным, всего чаще вырабатывается при серой обстановке трудовой жизни; от сурового труда грубеют руки, грубеют манеры, грубеют чувства; человек крепнет и прогоняет юношескую мечтательность, избавляется от слезливой чувствительности; за работою мечтать нельзя, потому что внимание сосредоточено на занимающем деле; а после работы нужен отдых, необходимо действительное удовлетворение физическим потребностям, и мечта нейдет на ум. На мечту человек привыкает смотреть как на блажь, свойственную праздности и барской изнеженности; нравственные страдания он начинает считать мечтательными; нравственные стремления и подвиги — придуманными и нелепыми. Для него, трудового человека, существует только одна, вечно повторяющаяся забота: сегодня надо думать о том, чтобы не голодать завтра. Эта простая, грозная в своей простоте забота заслоняет от него остальные, второстепенные тревоги, дрязги и заботы жизни; в сравнении с этою заботою ему кажется мелкими, ничтожными, искусственно созданными разные неразрешенные вопросы, неразъясненные сомнения, неопределенные отношения, которые отравляют жизнь людей обеспеченных и досужих. Таким образом пролетарий-труженик самым процессом своей жизни, независимо от процесса размышления, доходит до практического реализма; он за недосугом отучается мечтать, гоняться за идеалом, стремиться в идее к недостижимо-высокой цели. Развивая в труженике энергию, труд приучает его сближать дело с мыслью, акт воли с актом ума. Человек, привыкший надеяться на себя и на свои собственные силы, привыкший осуществлять сегодня то, что задумано было вчера, начинает смотреть с более или менее явным пренебрежением на тех людей, которые, мечтая о любви, о полезной деятельности, о счастии всего человеческого рода, не умеют шевельнуть пальцем, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить свое собственное, в высшей степени неудобное положение. Словом, человек дела, будь он медик, ремесленник, педагог, даже литератор (можно быть литератором и человеком дела в одно и то же время), чувствует естественное, непреодолимое отвращение к фразистости, к трате слов, к сладким мыслям, к сантиментальным стремлениям и вообще ко всяким претензиям, не основанным на действительной, осязательной силе. Такого рода отвращение ко всему отрешенному от жизни и улетучивающемуся в звуках составляет коренное свойство людей базаровского типа. Это коренное свойство вырабатывается именно в тех разнородных мастерских, в которых человек, изощряя свой ум и напрягая мускулы, борется с природою за право существовать на белом свете. На этом основании Тургенев имел право взять своего героя в одной из таких мастерских и привести его в рабочем фартуке, с неумытыми руками и угрюмо-озабоченным взглядом в общество фешенебельных кавалеров и дам. Но справедливость побуждает меня выразить предположение, что автор романа «Отцы и дети» поступил таким образам не без коварного умысла. Этот коварный умысел и составляет ту вторую причину, о которой я упомянул выше. Дело в том, что Тургенев, очевидно, не благоволит к своему герою. Его мягкую, любящую натуру, стремящуюся к вере и сочувствию, коробит от разъедающего реализма; его тонкое эстетическое чувство, не лишенное значительной дозы аристократизма, оскорбляется даже самыми легкими проблесками цинизма; он слишком слаб и впечатлителен, чтобы вынести безотрадное отрицание; ему необходимо помириться с существованием если не в области жизни, то по крайней мере в области мысли или, вернее, мечты. Тургенев, как нервная женщина, как растение «не тронь меня», сжимается болезненно от самого легкого соприкосновения с букетом базаровщины. Чувствуя, таким образом, невольную антипатию к этому направлению мысли, он вывел его перед читающею публикою в возможно неграциозном экземпляре. Он очень хорошо знает, что в публике нашей очень много фешенебельных читателей, и, рассчитывая на утонченность их аристократического вкуса, не щадит грубых красок, с очевидным желанием уронить и опошлить вместе с героем тот склад идей, который составляет общую принадлежность типа. Он очень хорошо знает, что большинство его читателей скажут только о Базарове, что он дурно воспитан и что его нельзя пустить в порядочную гостиную; дальше и глубже они не пойдут; но, говоря с такими людьми, даровитый художник и честный человек должен быть в высшей степени осторожен из уважения к самому себе и к той идее, которую он защищает или опровергает. Тут надо держать в узде свою личную антипатию, которая при известных условиях может превратиться в непроизвольную клевету на людей, не имеющих возможности защищаться тем же оружием. плохо воспитанного и дурного тона (фр.). IV Я старался до сих пор обрисовать крупными чертами личность Базарова, или, вернее, тот общий, складывающийся тип, которого представителем является герой тургеневского романа. Надобно теперь проследить по возможности его историческое происхождение; надо показать, в каких отношениях находится Базаров к разным Онегиным, Печориным, Рудиным, Бельтовым и другим литературным типам, в которых, в прошлые десятилетия, молодое поколение узнавало черты своей умственной физиономии. Во всякое время жили на свете люди, недовольные жизнью вообще или некоторыми формами жизни в особенности; во всякое время люди эти составляли незначительное меньшинство. Масса во всякое время жила припеваючи и, по свойственной ей неприхотливости, удовлетворялась тем, что было налицо. Только какое-нибудь материальное бедствие, вроде «труса, глада, потопа, нашествия иноплеменных», приводило массу в беспокойное движение и нарушало обычный, сонливо-безмятежный процесс ее прозябания. Масса, составленная из тех сотен тысяч неделимых, которые никогда в жизни не пользовались своим головным мозгом как орудием самостоятельного мышления, живет себе со дня на день, обделывает свои делишки, получает местечки, играет в картишки, кое-что почитывает, следит за модою в идеях и в платьях, идет черепашьим шагом вперед по силе инерции и, никогда не задавая себе крупных, многообъемлющих вопросов, никогда не мучась сомнениями, не испытывает ни раздражения, ни утомления, ни досады, ни скуки. Эта масса не делает ни открытий, ни преступлений; за нее думают и страдают, ищут и находят, борются и ошибаются другие люди, вечно для нее чужие, вечно смотрящие на нее с пренебрежением и в то же время вечно работающие для того, чтобы увеличить удобства ее жизни. Эта масса, желудок человечества, живет на всем на готовом, не спрашивая, откуда оно берется, и не внося с своей стороны ни одной полушки в общую сокровищницу человеческой мысли. Люди массы у нас в России учатся, служат, работают, веселятся, женятся, плодят детей, воспитывают их, словом, живут самою полною жизнью, совершенно довольны собою и средою, не желают никаких усовершенствований и, шествуя по торной дороге, не подозревают ни возможности, ни необходимости других путей и направлений. Они держатся заведенного порядка по силе инерции, а не вследствие привязанности к нему; попробуйте изменить этот порядок — они сейчас сживутся с нововведением; закоренелые староверы являются самобытными личностями и стоят выше безответного стада. А масса сегодня ездит по скверным проселочным дорогам и мирится с ними; через несколько лет она сядет в вагоны и будет любоваться быстротою движения и удобствами путешествия. Эта инерция, эта способность на все соглашаться и со всем уживаться составляет, может быть, драгоценнейшее достояние человечества. Убогость мысли уравновешивается таким образом скромностью требований. Человек, у которого не хватает ума на то, чтобы придумать средства для улучшения своего невыносимого положения, может назваться счастливым только в том случае, если он не понимает и не чувствует неудобств своего положения. Жизнь человека ограниченного почти всегда течет ровнее и приятнее жизни гения или даже просто умного человека. Умные люди не уживаются с теми явлениями, к которым без малейшего труда привыкает масса. К этим явлениям умные люди, смотря по различным условиям темперамента и развития становятся в самые разнородные отношения. Вот, положим, живет в Петербурге молодой человек, единственный сын богатых родителей. Он умен. Учили его как следует, слегка всему тому, что по понятиям папеньки и гувернера необходимо знать молодому человеку хорошего семейства. Книги и уроки ему надоели; надоели и романы, которые он читал сначала потихоньку, а потом открыто; он жадно набрасывается на жизнь, танцует до упаду, волочится за женщинами, одерживает блестящие победы. Незаметно пролетает два-три года; сегодня то же самое, что вчера, завтра то же, что сегодня, — шуму, толкотни, движения, блеску, пестроты много, а в сущности разнообразия впечатлений нет; то, что видел наш предполагаемый герой, то уже понято и изучено им; новой пищи для ума нет, и начинается томительное чувство умственного голода, скуки. Разочарованный или, проще и вернее, скучающий молодой человек начинает раздумывать, что́ бы ему сделать, за что́ бы ему приняться. Работать, что ли? Но работать, задавать себе работу для того, чтобы не скучать, — все равно, что гулять для моциона без определенной цели. О таком фокусе умному человеку и подумать странно. Да и наконец, не угодно ли вам найти у нас такую работу, которая заинтересовала и удовлетворила бы умного человека, не втянувшегося в эту работу смолоду. Уж не поступить ли ему на службу в казенную палату? Или не готовиться ли для развлечения к магистерскому экзамену? Не вообразить ли себя художником и не приняться ли, в двадцать пять лет, за рисование глаз и ушей, за изучение перспективы или генерал-баса? Разве влюбиться? — Оно, конечно, не мешало бы, да беда в том, что умные люди очень требовательны и редко удовлетворяются теми экземплярами женского пола, которыми изобилуют блестящие петербургские гостиные. С этими женщинами они любезничают, с ними они сводят интриги, на них они женятся, иногда по увлечению, чаще по благоразумному расчету, но сделать из отношений с подобными женщинами занятие, наполняющее жизнь, спасающее от скуки, — это для умного человека немыслимо. В отношения между мужчиною и женщиною проникла та же мертвящая казенщина, которая обуяла остальные проявления нашей частной и общественной жизни. Живая природа человека здесь, как и везде, скована и обесцвечена мундирностью и обрядностью. Ну вот, молодому человеку, изучившему мундир и обряд до последних подробностей, остается только или махнуть рукой на свою скуку, как на неизбежное зло, или с отчаянья броситься в разные эксцентричности, питая неопределенную надежду рассеяться. Первое сделал Онегин, второе — Печорин; вся разница между тем и другим заключается в темпераменте. Условия, при которых они формировались и от которых они заскучали, — одни и те же; среда, которая приелась тому и другому, — та же самая. Но Онегин холоднее Печорина, и потому Печорин дурит гораздо больше Онегина, кидается за впечатлениями на Кавказ, ищет их в любви Бэлы, в дуэли с Грушницким, в схватках с черкесами, между тем как Онегин вяло и лениво носит с собою по свету свое красивое разочарование. Немножко Онегиным, немножко Печориным бывал и до сих пор бывает у нас всякий мало-мальски умный человек, владеющий обеспеченным состоянием, выросший в атмосфере барства и не получивший серьезного образования. Рядом с этими скучающими трутнями являлись и до сих пор являются толпами люди грустящие, тоскующие от неудовлетворенного стремления приносить пользу. Воспитанные в гимназиях и университетах, эти люди получают довольно основательные понятия о том, как живут на свете цивилизованные народы, как трудятся на пользу общества даровитые деятели, как определяют обязанности человека разные мыслители и моралисты. В неопределенных, но часто теплых выражениях говорят этим людям профессора о честной деятельности, о подвиге жизни, о самоотвержении во имя человечества, истины, науки, общества. Вариации на эти теплые выражения наполняют собою задушевные студенческие беседы, во время которых высказывается так много юношески-свежего, во время которых так тепло и безгранично верится в существование и в торжество добра. Ну вот, проникнутые теплыми словами идеалистов-профессоров, согретые собственными восторженными речами, молодые люди из школы выходят в жизнь с неукротимым желанием сделать хорошее дело или — пострадать за правду. Пострадать им иногда приходится, но сделать дело никогда не удается. Они ли сами в этом виноваты, та ли жизнь виновата, в которую они вступают, — рассудить мудрено. Верно по крайней мере то, что переделать условия жизни у них не хватает сил, а ужиться с этими условиями они не умеют. Вот они мечутся из стороны в сторону, пробуют свои силы на разных карьерах, просят, умоляют общество: «Пристрой ты нас куда-нибудь, возьми ты наши силы, выжми из них для себя какую-нибудь частицу пользы; погуби нас, но погуби так, чтобы наша гибель не пропала даром». Общество глухо и неумолимо: горячее желание Рудиных и Бельтовых пристроиться к практической деятельности и видеть плоды своих трудов и пожертвований остается бесплодным. Еще ни один Рудин, ни один Бельтов не дослужился до начальника отделения; да к тому же — странные люди! — они, чего доброго, даже этою почетною и обеспеченною должностью не удовлетворились бы. Они говорили на таком языке, которого не понимало общество, и после напрасных попыток растолковать этому обществу свои желания они умолкали и впадали в очень извинительное уныние. Иные Рудины успокоивались и находили себе удовлетворение в педагогической деятельности; делаясь учителями и профессорами, они находили исход для своего стремления к деятельности. Сами мы, говорили они себе, ничего не сделали. По крайней мере передадим наши честные тенденции молодому поколению, которое будет крепче нас и создаст себе другие, более благоприятные времена. Оставаясь таким образом вдали от практической деятельности, бедные идеалисты-преподаватели не замечали того, что их лекции плодят таких же Рудиных, как и они сами, что их ученикам придется точно так же оставаться вне практической деятельности или делаться ренегатами, отказываться от убеждений и тенденций. Рудиным-преподавателям было бы тяжело предвидеть, что они даже в лице своих учеников не примут участия в практической деятельности; а между тем они бы ошиблись, если бы, даже предвидя это обстоятельство, они подумали, что не приносят никакой пользы. Отрицательная польза, принесенная и приносимая людьми этого закала, не подлежит ни малейшему сомнению. Они размножают людей, неспособных к практической деятельности; вследствие этого самая практическая деятельность, или, вернее, те формы, в которых она обыкновенно выражается теперь, медленно, но постоянно понижаются во мнении общества. Лет двадцать тому назад все молодые люди служили в различных ведомствах; люди неслужащие принадлежали к исключительным явлениям; общество смотрело на них с состраданием или с пренебрежением; сделать карьеру — значило дослужиться до большого чина. Теперь очень многие молодые люди не служат, и никто не находит в этом ничего странного или предосудительного. Почему так случилось? А потому, мне кажется, что к подобным явлениям пригляделись, или, что то же самое, потому что Рудины размножились в нашем обществе. Не так давно, лет шесть тому назад, вскоре после Крымской кампании, наши Рудины вообразили себе, что их время настало, что общество примет и пустит в ход те силы, которые они давно предлагали ему с полным самоотвержением. Они рванулись вперед; литература оживилась; университетское преподавание сделалось свежее; студенты преобразились; общество с небывалым рвением принялось за журналы и стало даже заглядывать в аудитории; возникли даже новые административные должности. Казалось, что за эпохою бесплодных мечтаний и стремлений наступает эпоха кипучей, полезной деятельности. Казалось, рудинству приходит конец, и даже сам г. Гончаров похоронил своего Обломова и объявил, что под русскими именами таится много Штольцев. Но мираж рассеялся — Рудины не сделались практическими деятелями; из-за Рудиных выдвинулось новое поколение, которое с укором и насмешкой отнеслось к своим предшественникам. «Об чем вы ноете, чего вы ищете, чего просите от жизни? Вам небось счастия хочется, — говорили эти новые люди мягкосердечным идеалистам, тоскливо опустившим крылышки, — да ведь мало ли что! Счастие надо завоевать. Есть силы — берите его. Нет сил — молчите, а то и без вас тошно!» — Мрачная, сосредоточенная энергия сказывалась в этом недружелюбном отношении молодого поколения к своим наставникам. В своих понятиях о добре и зле это поколение сходилось с лучшими людьми предыдущего; симпатии и антипатии у них были общие; желали они одного и того же; но люди прошлого метались и суетились, надеясь где-нибудь пристроиться и как-нибудь, втихомолку, урывками, незаметно влить в жизнь свои честные убеждения. Люди настоящего не мечутся, ничего не ищут, нигде не пристраиваются, не подаются ни на какие компромиссы и ни на что не надеются. В практическом отношении они так же бессильны, как и Рудины, но они сознали свое бессилие и перестали махать руками. «Я не могу действовать теперь, — думает про себя каждый из этих новых людей, — не стану и пробовать; я презираю все, что меня окружает, и не стану скрывать этого презрения. В борьбу со злом я пойду тогда, когда почувствую себя сильным. До тех пор буду жить сам по себе, как живется, не мирясь с господствующим злом и не давая ему над собою никакой власти. Я — чужой среди существующего порядка вещей, и мне до него нет никакого дела. Занимаюсь я хлебным ремеслом, думаю — что хочу, и высказываю — что можно высказать». Это холодное отчаяние, доходящее до полного индифферентизма и в то же время развивающее отдельную личность до последних пределов твердости и самостоятельности, напрягает умственные способности; не имея возможности действовать, люди начинают думать и исследовать; не имея возможности переделать жизнь, люди вымещают свое бессилие в области мысли: там ничто не останавливает разрушительной критической работы; суеверия и авторитеты разбиваются вдребезги, и миросозерцание совершенно очищается от разных призрачных представлений. «— Что же вы делаете? (спрашивает дядя Аркадия у Базарова). — А вот что мы делаем (отвечает Базаров): прежде — в недавнее время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда. — Ну да, да, вы — обличители, — так, кажется, это называется? Со многими из ваших обличений и я соглашаюсь, но... — А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и к доктринерству; мы увидали, что умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно от того, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке... — Так, — перебил Павел Петрович, — так; вы во всем этом убедились и решились сами ни за что серьезно не приниматься? — И решились ни за что не приниматься, угрюмо повторил Базаров. Ему вдруг стало досадно на самого себя, зачем он так распространился перед этим барином. — А только ругаться? — И ругаться. — И это называется нигилизмом? — И это называется нигилизмом, — повторил опять Базаров, на этот раз с особенною дерзостью». Итак, вот мои выводы. Человек массы живет по установленной норме, которая достается ему на долю не по свободному выбору, а потому, что он родился в известное время, в известном городе или селе. Он весь опутан разными отношениями: родственными, служебными, бытовыми, общественными; мысль его скована принятыми предрассудками; сам он не любит ни этих отношений, ни этих предрассудков, но они представляются ему «пределом, его же не прейдеши», и он живет и умирает, не проявив своей личной воли и часто даже не заподозрив в себе ее существования. Если попадется в этой массе человек поумнее, то он, смотря по обстоятельствам, в том или в другом отношении выделится из массы и распорядится по-своему, как ему выгоднее, удобнее и приятнее. Умные люди, не получившие серьезного образования, не выдерживают жизни массы, потому что она надоедает им своею бесцветностью; они сами не имеют понятия о лучшей жизни и потому, инстинктивно отшатнувшись от массы, остаются в пустом пространстве, не зная, куда идти, зачем жить на свете, чем разогнать тоску. Здесь отдельная личность отрывается от стада, но не умеет распорядиться собою. Другие люди, умные и образованные, не удовлетворяются жизнью массы и подвергают ее сознательной критике; у них составлен свой идеал; они хотят идти к нему, но, оглядываясь назад, постоянно боязливо спрашивают друг друга: а пойдет ли за нами общество? А не останемся ли мы одни с своими стремлениями? Не попадем ли мы впросак? У этих людей, за недостатком твердости, дело останавливается на словах. Здесь личность сознает свою отдельность, составляет себе понятие самостоятельной жизни и, не осмеливаясь двинуться с места, раздваивает свое существование, отделяет мир мысли от мира жизни. Люди третьего разряда идут дальше — они сознают свое несходство с массою и смело отделяются от нее поступками, привычками, всем образом жизни. Пойдет ли за ними общество, до этого им нет дела. Они полны собою, своею внутреннею жизнью и не стесняют ее в угоду принятым обычаям и церемониалам. Здесь личность достигает полного самоосвобождения, полной особности и самостоятельности. Словом, у Печориных есть воля без знания, у Рудиных — знание без воли; у Базаровых есть и знание и воля. Мысль и дело сливаются в одно твердое целое. V До сих пор я говорил об общем жизненном явлении, вызвавшем собою роман Тургенева; теперь надо посмотреть, как это явление отразилось в художественном произведении. Узнавши, что такое Базаров, мы должны обратить внимание на то, как понимает этого Базарова сам Тургенев, как он заставляет его действовать и в какие отношения ставит его к окружающим людям. Словом, я приступлю теперь к подробному фактическому разбору романа. Я сказал выше, что Базаров приезжает в деревню к своему приятелю, Аркадию Николаевичу Кирсанову, подчиняющемуся его влиянию. Аркадий Николаевич — молодой человек, неглупый, но совершенно лишенный умственной оригинальности и постоянно нуждающийся в чьей- нибудь интеллектуальной поддержке. Он, вероятно, лет на пять моложе Базарова и в сравнении с ним кажется совершенно не оперившимся птенцом, несмотря на то, что ему около двадцати трех лет и что он кончил курс в университете. Благоговея перед своим учителем, Аркадий с наслаждением отрицает авторитеты; он делает это с чужого голоса, не замечая таким образом внутреннего противоречия в своем поведении. Он слишком слаб, чтобы держаться самостоятельно в той холодной атмосфере трезвой разумности, в которой так привольно дышится Базарову; он принадлежит к разряду людей, вечно опекаемых и вечно не замечающих над собою опеки. Базаров относится к нему покровительственно и почти всегда насмешливо; Аркадий часто спорит с ним, и в этих спорах Базаров дает полную волю своему увесистому юмору. Аркадий не любит своего друга, а как-то невольно подчиняется неотразимому влиянию сильной личности, и притом воображает себе, что глубоко сочувствует базаровскому миросозерцанию. Отношения его к Базарову чисто головные, сделанные на заказ; он познакомился с ним где-нибудь в студенческом кругу, заинтересовался цельностью его воззрений, покорился его силе и вообразил себе, что он его глубоко уважает и от души любит. Базаров, конечно, ничего не вообразил и, нисколько не стесняя себя, позволил своему новому прозелиту любить его, Базарова, и поддерживать с ним постоянные отношения. Поехал он с ним в деревню не для того, чтобы доставить ему удовольствие, и не для того, чтобы познакомиться с семейством своего нареченного друга, а просто потому, что это было по дороге, да и наконец, отчего же не пожить недели две в гостях у порядочного человека, в деревне, летом, когда нет никаких отвлекающих занятии и интересов? Деревня, в которую приехали наши молодые люди, принадлежит отцу и дяде Аркадия. Отец его, Николай Петрович Кирсанов, — человек лет сорока с небольшим; по складу характера он очень похож на своего сына. Но у Николая Петровича между его умственными убеждениями и природными наклонностями гораздо больше соответствия и гармонии, чем у Аркадия. Как человек мягкий, чувствительный и даже сантиментальный, Николай Петрович не порывается к рационализму и успокоивается на таком миросозерцании, которое дает пищу его воображению и приятно щекочет его нравственное чувство. Аркадий, напротив того, хочет быть сыном своего века и напяливает на себя идеи Базарова, которые решительно не могут с ним срастись. Он — сам по себе, а идеи — сами по себе болтаются, как сюртук взрослого человека, надетый на десятилетнего ребенка. Даже та ребяческая радость, которая обнаруживается в мальчике, когда его шутя производят в большие, даже эта радость, говорю я, заметна в нашем юном мыслителе с чужого голоса. Аркадий щеголяет своими идеями, старается обратить на них внимание окружающих, думает про себя: «Вог какой я молодец!» и, увы, как дитя малое, неразумное, иногда провирается и доходит до явного противоречия с самим собою и с накладными своими убеждениями. Дядя Аркадия, Павел Петрович, может быть назван Печориным маленьких размеров; он на своем веку пожуировал и подурачился, и, наконец, все ему надоело; пристроиться ему не удалось, да это и не было в его характере; добравшись до той поры, когда, по выражению Тургенева, сожаления похожи на надежды и надежды похожи на сожаления, бывший лев удалился к брату в деревню, окружил себя изящным комфортом и превратил свою жизнь в спокойное прозябание. Выдающимся воспоминанием из прежней шумной и блестящей жизни Павла Петровича было сильное чувство к одной великосветской женщине, чувство, доставившее ему много наслаждений и вслед за тем, как бывает почти всегда, много страданий. Когда отношения Павла Петровича к этой женщине оборвались, то жизнь его совершенно опустела. «Как отравленный, бродил он с места на место, — говорит Тургенев, — он еще выезжал, он сохранил все привычки светского человека, он мог похвастаться двумя-тремя новыми победами; но он уже не ждал ничего особенного ни от себя, ни от других и ничего не предпринимал, он состарился, поседел; сидеть по вечерам в клубе, желчно скучать, равнодушно поспорить в холостом обществе стало для него потребностью, — знак, как известно, плохой. О женитьбе он, разумеется, и не думал. Десять лет прошло таким образом, бесцветно, бесплодно и быстро, страшно быстро. Нигде время так не бежит, как в России: в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорее». Как человек желчный и страстный, одаренный гибким умом и сильною волею, Павел Петрович резко отличается от своего брата и от племянника. Он не поддается чужому влиянию; он сам подчиняет себе окружающие личности и ненавидит тех людей, в которых встречает себе отпор. Убеждений у него, по правде сказать, не имеется, но зато есть привычки, которыми он очень дорожит. Он по привычке толкует о правах и обязанностях аристократии и по привычке доказывает в спорах необходимость принсипов. Он привык к тем идеям, которых держится общество, и стоит за эти идеи, как за свой комфорт. Он терпеть не может, чтобы кто-нибудь опровергал эти понятия, хотя в сущности он не питает к ним никакой сердечной привязанности. Он гораздо энергичнее своего брата спорит с Базаровым, а между тем Николай Петрович гораздо искреннее страдает от его беспощадного отрицания. В глубине туши Павел Петрович такой же скептик и эмпирик, как и сам Базаров; в практической жизни он всегда поступал и поступает, как ему вздумается, но в области мысли он не умеет признаться в этом перед самим собою и потому поддерживает на словах такие доктрины, которым постоянно противоречат его поступки. Дяде и племяннику следовало бы поменяться между собою убеждениями, потому что первый ошибочно приписывает себе веру в принсипы, второй точно так же ошибочно воображает себя крайним скептиком и смелым рационалистом. Павел Петрович начинает чувствовать к Базарову сильнейшую антипатию с первого знакомства. Плебейские манеры Базарова возмущают отставного денди, самоуверенность и нецеремонность его раздражают Павла Петровича как недостаток уважения к его изящной особе. Павел Петрович видит, что Базаров не уступит ему преобладания над собою, и это возбуждает в нем чувство досады, за которое он ухватывается как за развлечение среди глубокой деревенской скуки. Ненавидя самого Базарова, Павел Петрович возмущается всеми его мнениями, придирается к нему, насильно вызывает его на спор и спорит с тем рьяным увлечением, которое обыкновенно обнаруживают люди праздные и скучающие. А что же делает Базаров среди этих трех личностей? Во-первых, он старается обращать на них как можно меньше внимания и большую часть своего времени проводит за работою; шляется по окрестностям, собирает растения и насекомых, режет лягушек и занимается микроскопическими наблюдениями; на Аркадия он смотрит как на ребенка, на Николая Петровича — как на добродушного старичка, или, как он выражается, на старенького романтика. К Павлу Петровичу он относится не совсем дружелюбно; его возмущает в нем элемент барства, но он невольно старается скрывать свое раздражение под видом презрительного равнодушия. Ему не хочется сознаться перед собою, что он может сердиться на «уездного аристократа», а между тем страстная натура берет свое; он часто запальчиво возражает на тирады Павла Петровича и не вдруг успевает овладеть собою и замкнуться в свою насмешливую холодность. Базаров не любит ни спорить, ни вообще высказываться, и только Павел Петрович отчасти обладает умением вызвать его на многозначительный разговор. Эти два сильные характера действуют друг на друга враждебно; видя этих двух людей лицом к лицу, можно себе представить борьбу, происходящую между двумя поколениями, непосредственно следующими одно за другим. Николай Петрович, конечно, неспособен быть угнетателем, Аркадий Николаевич, конечно, неспособен вступить в борьбу с семейным деспотизмом; но Павел Петрович и Базаров могли бы, при известных условиях, явиться яркими представителями: первый — сковывающей, леденящей силы прошедшего, второй — разрушительной, освобождающей силы настоящего. На чьей же стороне лежат симпатии художника? Кому он сочувствует? На этот существенно важный вопрос можно отвечать положительно, что Тургенев не сочувствует вполне ни одному из своих действующих лиц; от его анализа не ускользает ни одна слабая или смешная черта; мы видим, как Базаров завирается в своем отрицании, как Аркадий наслаждается своей развитостью, как Николай Петрович робеет, как пятнадцатилетний юноша, и как Павел Петрович рисуется и злится, зачем на него не любуется Базаров, единственный человек, которого он уважает в самой ненависти своей. Базаров завирается — это, к сожалению, справедливо. Он сплеча отрицает вещи, которых не знает или не понимает; поэзия, по его мнению, ерунда; читать Пушкина — потерянное время; заниматься музыкою — смешно; наслаждаться природою — нелепо. Очень может быть, что он, человек, затертый трудовою жизнью, потерял или не успел развить в себе способность наслаждаться приятным раздражением зрительных и слуховых нервов, но из этого никак не следует, чтобы он имел разумное основание отрицать или осмеивать эту способность в других. Выкраивать других людей на одну мерку с собою значит впадать в узкий умственный деспотизм. Отрицать совершенно произвольно ту или другую естественную и действительно существующую в человеке потребность или способность — значит удаляться от чистого эмпиризма. Увлечение Базарова очень естественно; оно объясняется, во-первых, односторонностью развития, во-вторых, общим характером эпохи, в которую нам пришлось жить. Базаров основательно знает естественные и медицинские науки; при их содействии он выбил из своей головы всякие предрассудки; затем он остался человеком крайне необразованным; он слыхал кое-что о поэзии, кое-что об искусстве, не потрудился подумать и сплеча произнес приговор над незнакомыми ему предметами. Эта заносчивость свойственна нам вообще; она имеет свои хорошие стороны как умственная смелость, но зато, конечно, приводит порою к грубым ошибкам. Общий характер эпохи заключается в практическом направлении; мы все хотим жить и придерживаемся того правила, что соловья баснями не кормят. Люди очень энергические часто преувеличивают тенденции, господствующие в обществе; на этом основании слишком неразборчивое отрицание Базарова и самая односторонность его развития стоят в прямой связи с преобладающими стремлениями к осязательной пользе. Нам надоели фразы гегелистов, у нас закружилась голова от витания в заоблачных высях, и многие из нас, отрезвившись и спустившись на землю, ударились в крайность и, изгоняя мечтательность, вместе с нею стали преследовать простые чувства и даже чисто физические ощущения, вроде наслаждения музыкою. Большого вреда в этой крайности нет, но указать на нее не мешает, и назвать ее смешною вовсе не значит стать в ряды обскурантов и стареньких романтиков. Многие из наших реалистов восстанут на Тургенева за то, что он не сочувствует Базарову и не скрывает от читателя промахов своего героя; многие изъявят желание, чтобы Базаров был выведен человеком образцовым, рыцарем мысли без страха и упрека, и чтобы таким образом было доказано перед лицом читающей публики несомненное превосходство реализма над другими направлениями мысли. Да, реализм, по-моему, вещь хорошая; но во имя этого же самого реализма не будем же идеализировать ни себя, ни нашего направления. Мы смотрим холодно и трезво на все, что нас окружает; посмотрим же точно так же холодно и трезво на самих себя; кругом чушь и глушь, да и у нас самих не Бог знает как светло. Отрицаемое нелепо, да и отрицатели тоже делают порою капитальные глупости; они все-таки стоят неизмеримо выше отрицаемого, но тут еще честь больно невелика; стоять выше вопиющей нелепости не значит еще быть гениальным мыслителем. Но мы, пишущие и говорящие реалисты, теперь слишком увлечены умственною борьбою минуты, горячими схватками с отсталыми идеалистами, с которыми по-настоящему не стоило бы даже спорить; мы, говорю я, слишком увлечены, чтобы скептически отнестись к самим себе и проверить строгим анализом, не провираемся ли мы в пылу диалектических сражений, совершающихся в журнальных книжках и во вседневной жизни. К нам отнесутся скептически наши дети, или, может быть, мы сами узнаем себе со временем настоящую цену и посмотрим а vol doiseau на теперешние любимые идеи. Тогда мы будем смотреть с высоты настоящего на прошедшее; Тургенев теперь смотрит на настоящее с высоты прошедшего. Он не идет за нами; он спокойно смотрит нам вслед, описывает нашу походку, рассказывает нам, как мы ускоряем шаги, как прыгаем через рытвины, как порою спотыкаемся на неровных местах дороги. В тоне его описания не слышно раздражения; он просто устал идти; развитие его личного миросозерцания окончилось, но способность наблюдать за движением чужой мысли, понимать и воспроизводить все ее изгибы осталась во всей своей свежести и полноте. Тургенев сам никогда не будет Базаровым, но он вдумался в этот тип и понял его так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов. Апофеозы прошедшего нет в романе Тургенева. Автор «Рудина» и «Аси», разоблачивший слабости своего поколения и открывший в «Записках охотника» целый мир отечественных диковинок, делавшихся на глазах этого самого поколения, остался верен себе и не покривил душою в своем последнем произведении. Представители прошлого, «отцы», изображены с беспощадною верностью; они люди хорошие, но об этих хороших людях не пожалеет Россия; в них нет ни одного элемента, который действительно стоило бы спасать от могилы и от забвения, а между тем есть и такие минуты, когда этим отцам можно полнее сочувствовать, чем самому Базарову. Когда Николай Петрович любуется вечерним пейзажем, тогда он всякому непредубежденному читателю покажется человечнее Базарова, голословно отрицающего красоту природы. «— И природа пустяки? — проговорил Аркадий, задумчиво глядя вдаль на пестрые поля, красиво и мягко освещенные уже невысоким солнцем. — И природа пустяки в том значении, в каком ты ее теперь понимаешь. Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник». В этих словах у Базарова отрицание превращается во что-то искусственное и даже перестает быть последовательным. Природа — мастерская, и человек в ней — работник, — с этою мыслью я готов согласиться; но, развивая эту мысль дальше, я никак не прихожу к тем результатам, к которым приходит Базаров. Работнику надо отдыхать, и отдых не может ограничиться одним тяжелым сном после утомительного труда. Человеку необходимо освежаться приятными впечатлениями, и жизнь без приятных впечатлений, даже при удовлетворении всем насущным потребностям, превращается в невыносимое страдание. Последовательные материалисты, вроде Карла Фохта, Молешотта и Бюхнера, не отказывают поденщику в чарке водки, а достаточным классам — в употреблении наркотических веществ. Они смотрят снисходительно даже на нарушения должной меры, хотя признают подобные нарушения вредными для здоровья. Если бы работник находил удовольствие в том, чтобы в свободные часы лежать на спине и глазеть на стены и потолок своей мастерской, то тем более всякий здравомыслящий человек сказал бы ему: глазей, любезный друг, глазей, сколько душе угодно; здоровью твоему это не повредит, а в рабочее время ты глазеть не будешь, чтобы не наделать промахов. Отчего же, допуская употребление водки и наркотических веществ вообще, не допустить наслаждения красотою природы, мягким воздухом, свежею зеленью, нежными переливами контуров и красок? Преследуя романтизм, Базаров с невероятною подозрительностью ищет его там, где его никогда и не бывало. Вооружась против идеализма и разбивая его воздушные замки, он порою сам делается идеалистом, т.е. начинает предписывать человеку законы, как и чем ему наслаждаться и к какой мерке пригонять свои личные ощущения. Сказать человеку; не наслаждайся природою — все равно, что сказать ему: умерщвляй свою плоть. Чем больше будет в жизни безвредных источников наслаждения, тем легче будет жить на свете, и вся задача нашего времени заключается именно в том, чтобы уменьшить сумму страданий и увеличить силу и количество наслаждений. Многие возразят на это, что мы живем в такое тяжелое время, в котором еще нечего думать о наслаждении; наше дело, скажут они, работать, искоренять зло, сеять добро, расчищать место для великого здания, в котором будут пировать наши отдаленные потомки. Хорошо, я согласен с тем, что мы поставлены в необходимость работать для будущего, потому что плоды всех наших начинаний могут созреть только в течение нескольких столетий; цель наша, положим, очень возвышенна, но эта возвышенность цели представляет очень слабое утешение в житейских передрягах. Человеку усталому и измученному вряд ли станет весело и приятно от той мысли, что его прапраправнук будет жить в свое удовольствие. В тяжелые минуты жизни утешаться возвышенностью цели — это, воля ваша, все равно, что пить неподслащенный чай, поглядывая на кусок сахара, привешенный к потолку. Людям, не обладающим чрезмерною пылкостью воображения, чай не покажется вкуснее от этих тоскливых взглядов кверху. Точно так же жизнь, состоящая из одних трудов, окажется не по вкусу и не по силам современному человеку. Поэтому, с какой точки зрения вы ни посмотрите на жизнь, а все-таки выйдет на поверку, что наслаждение решительно необходимо. Одни посмотрят на наслаждение как на конечную цель; другие принуждены будут признать в наслаждении важнейший источник сил, необходимых для работы. В этом будет заключаться вся разница между эпикурейцами и стоиками нашего времени. Итак, Тургенев никому и ничему в своем романе не сочувствует вполне. Если бы сказать ему: «Иван Сергеевич, вам Базаров не нравится, чего же вам угодно?» — то он на этот вопрос не ответил бы ничего. Он никак не пожелал бы молодому поколению сойтись с отцами в понятиях и влечениях. Его не удовлетворяют ни отцы, ни дети, и в этом случае его отрицание глубже и серьезнее отрицания тех людей, которые, разрушая то, что было до них, воображают себе, что они — соль земли и чистейшее выражение полной человечности. В разрушении своем эти люди, может быть, правы, но в наивном самообожании или в обожании того типа, к которому они себя причисляют, заключается их ограниченность и односторонность. Таких форм, таких типов, на которых действительно можно было бы успокоиться и остановиться, еще не выработала и, может быть, никогда не выработает жизнь. Те люди, которые, отдаваясь в полное распоряжение какой бы то ни было господствующей теории, отказываются от своей умственной самостоятельности и заменяют критику подобострастным поклонением, оказываются людьми узкими, бессильными и часто вредными. Поступить таким образом способен Аркадий, но это совершенно невозможно для Базарова, и именно в этом свойстве ума и характера заключается вся обаятельная сила тургеневского героя. Эту обаятельную силу понимает и признает автор, несмотря на то, что сам он ни по темпераменту, ни по условиям развития не сходится с своим нигилистом. Скажу больше: общие отношения Тургенева к тем явлениям жизни, которые составляют канву его романа, так спокойны и беспристрастны, так свободны от раболепного поклонения той или другой теории, что сам Базаров не нашел бы в этих отношениях ничего робкого или фальшивого. Тургенев не любит беспощадного отрицания, и между тем личность беспощадного отрицателя выходит личностью сильною и внушает каждому читателю невольное уважение. Тургенев склонен к идеализму, а между тем ни один из идеалистов, выведенных в его романе, не может сравниться с Базаровым ни по силе ума, ни по силе характера. Я уверен, что многие из наших журнальных критиков захотят во что бы то ни стало увидать в романе Тургенева затаенное стремление унизить молодое поколение и доказать, что дети хуже родителей, но я точно так же уверен в том, что непосредственное чувство читателей, не скованных обязательными отношениями к теории, оправдает Тургенева и увидит в его произведении не диссертацию на заданную тему, а верную, глубоко прочувствованную и без малейшей утайки нарисованную картину современной жизни. Если бы на тургеневскую тему напал какой-нибудь писатель, принадлежащий к нашему молодому поколению и глубоко сочувствующий базаровскому направлению, тогда, конечно, картина вышла бы не такая, и краски были бы положены иначе. Базаров не был бы угловатым бурсаком, господствующим над окружающими людьми естественною силою своего здорового ума; он, может быть, превратился бы в воплощение тех идей, которые составляют сущность этого типа; он, может быть, представил бы нам в своей личности яркое выражение тенденций автора, но вряд ли он был бы равен Базарову в отношении к жизненной верности и рельефности. Предполагаемый мною молодой художник говорил бы своим произведением, обращаясь к сверстникам: «Вот, друзья мои, чем должен быть развитый человек! Вот конечная цель наших стремлений!» Что же касается до Тургенева, то он просто и спокойно говорит: «Вот какие бывают теперь молодые люди!» и при этом не скрывает даже того обстоятельства, что ему такие молодые люди не совсем нравятся. — Как же это можно, закричат многие из наших современных критиков и публицистов, это обскурантизм! — Господа, можно было бы ответить им, да что вам за дело до личного ощущения Тургенева? Нравятся или не нравятся ему такие люди — это дело вкуса; вот если бы он, не сочувствуя типу, клеветал бы на него, тогда каждый честный человек имел бы право вывести его на свежую воду, но подобной клеветы вы не найдете в романе; даже угловатости Базарова, на которые я уже обращал внимание читателя, объясняются совершенно удовлетворительно обстоятельствами жизни и составляют если не существенно необходимое, то по крайней мере очень часто встречающееся свойство людей базаровского типа. Нам, молодым людям, было бы, конечно, приятнее, если бы Тургенев скрыл и скрасил неграциозные шероховатости; но я не думаю, чтобы, потворствуя таким образом нашим прихотливым желаниям, художник полнее охватил бы явления действительности. Со стороны виднее достоинства и недостатки, и потому строго-критический взгляд на Базарова со стороны в настоящую минуту оказывается гораздо плодотворнее, чем голословное восхищение или раболепное обожание. Взглянув на Базарова со стороны, взглянув так, как может смотреть только человек «отставной», не причастный к современному движению идей, рассмотрев его тем холодным, испытующим взглядом, который дается только долгим опытом жизни, Тургенев оправдал Базарова и оценил его по достоинству. Базаров вышел из испытания чистым и крепким. Против этого типа Тургенев не нашел ни одного существенного обвинения, и в этом случае его голос, как голос человека, находящегося по летам и по взгляду на жизнь в другом лагере, имеет особенно важное, решительное значение. Тургенев не полюбил Базарова, но признал его силу, признал его перевес над окружающими людьми и сам принес ему полную дань уважения. Этого слишком достаточно для того, чтобы снять с романа Тургенева всякий могущий возникнуть упрек в отсталости направления; этого достаточно даже для того, чтобы признать его роман практически полезным для настоящего времени. с птичьего полета (фр.). VI Отношения Базарова к его товарищу бросают яркую полосу света на его характер; у Базарова нет друга, потому что он не встречал еще человека, «который бы не спасовал перед ним»; Базаров один, сам по себе, стоит на холодной высоте трезвой мысли, и ему не тяжело это одиночество, он весь поглощен собою и работою; наблюдения и исследования над живою природою, наблюдения и исследования над живыми людьми наполняют для него пустоту жизни и застраховывают его против скуки. Он не чувствует потребности в каком-нибудь другом человеке отыскать себе сочувствие и понимание; когда ему приходит в голову какая-нибудь мысль, он просто высказывается, не обращая внимания на то, согласны ли с его мнением слушатели и приятно ли действуют на них его идеи. Чаще всего он даже не чувствует потребности высказаться; думает про себя и изредка роняет беглое замечание, которое обыкновенно с почтительною жадностью подхватывают прозелиты и птенцы, подобные Аркадию. Личность Базарова замыкается в самой себе, потому что вне ее и вокруг нее почти вовсе нет родственных ей элементов. Эта замкнутость Базарова тяжело действует на тех людей, которые желали бы от него нежности и сообщительности, но в этой замкнутости нет ничего искусственного и преднамеренного. Люди, окружающие Базарова, ничтожны в умственном отношении и никаким образом не могут расшевелить его, поэтому он и молчит, или говорит отрывочные афоризмы, или обрывает начатый спор, чувствуя его смешную бесполезность. Посадите взрослого человека в одну комнату с дюжиною ребят, и вы, вероятно, не найдете удивительным, если этот взрослый не станет говорить с своими товарищами по месту жительства о своих человеческих, гражданских и научных убеждениях. Базаров не важничает перед другими, не считает себя гениальным человеком, непонятным для своих современников или соотечественников; он просто принужден смотреть на своих знакомых сверху вниз, потому что эти знакомые приходятся ему по колено; что ж ему делать? Ведь не садиться же ему на пол для того, чтобы сравняться с ними в росте? Не прикидываться же ребенком для того, чтобы делить с ребятами их недозрелые мысленки? Он поневоле остается в уединении, и это уединение не тяжело для него потому, что он молод, крепок, занят кипучею работою собственной мысли. Процесс этой работы остается в тени; сомневаюсь, чтобы Тургенев был в состоянии передать нам описание этого процесса; чтобы изобразить его, надо самому пережить его в своей голове, надо самому быть Базаровым, а с Тургеневым этого не случалось, за это можно поручиться, потому что кто в жизни своей хотя один раз, хоть в продолжение нескольких минут смотрел на вещи глазами Базарова, тот остается нигилистом на весь свой век. У Тургенева мы видим только результаты, к которым пришел Базаров, мы видим внешнюю сторону явления, т.е. слышим, что говорит Базаров, и узнаем, как он поступает в жизни, как обращается с разными людьми. Психологического анализа, связного перечня мыслей Базарова мы не находим; мы можем только отгадывать, что он думал и как формулировал перец самим собою свои убеждения. Не посвящая читателя в тайны умственной жизни Базарова, Тургенев может возбудить недоумение в той части публики, которая не привыкла трудом собственной мысли дополнять то, что не договорено или не дорисовано в произведении писателя. Невнимательный читатель может подумать, что у Базарова нет внутреннего содержания и что весь его нигилизм состоит из сплетения смелых фраз, выхваченных из воздуха и не выработанных самостоятельным мышлением. Можно сказать положительно, что сам Тургенев не так понимает своего героя, и только потому не следит за постепенным развитием и созреванием его идей, что не может и не находит удобным передавать мысли Базарова так, как они представляются его уму. Мысли Базарова выражаются в его поступках, в его обращении с людьми; они просвечивают, и их разглядеть не трудно, если только читать внимательно, группируя факты и отдавая себе отчет в их причинах. Два эпизода окончательно дорисовывают эту замечательную личность: во-первых, отношения его к женщине, которая ему нравится; во-вторых — его смерть. Я рассмотрю и то и другое, но сначала считаю нелишним обратить внимание на другие, второстепенные подробности. Отношения Базарова к его родителям могут одних читателей предрасположить против героя, других — против автора. Первые, увлекаясь чувствительным настроением, упрекнут Базарова в черствости; вторые, увлекаясь привязанностью к базаровскому типу, упрекнут Тургенева в несправедливости к своему герою и в желании выставить его с невыгодной стороны. И те и другие, по моему мнению будут совершенно не правы. Базаров действительно не доставляет своим родителям тех удовольствий, которых эти добрые старики ожидают от его пребывания с ними, но между ним и его родителями нет ни одной точки соприкосновения. Отец его — старый уездный лекарь, совершенно опустившийся в бесцветной жизни бедного помещика; мать его — дворяночка, старого покроя, верящая во все приметы и умеющая только отлично готовить кушанье. Ни с отцом, ни с матерью Базаров не может ни поговорить так, как он говорит с Аркадием, ни даже поспорить так, как он спорит с Павлом Петровичем. Ему с ними скучно, пусто, тяжело. Жить с ними под одною кровлею он может только с тем условием, чтобы они не мешали ему работать. Им это, конечно, тяжело; их он запугивает, как существо из другого мира, но ему-то что ж с этим делать? Ведь это было бы безжалостно в отношении к самому себе, если бы Базаров захотел посвятить два-три месяца на то, чтобы потешить своих стариков; для этого ему надо было бы отложить в сторону всякие занятия и целыми днями просиживать с Василием Ивановичем и с Ариною Власьевною, которые на радостях болтали бы всякий вздор, приплетая каждый по-своему и уездные сплетни, и городские слухи, и замечания об урожае, и рассказы какой-нибудь юродивой, и латинские сентенции из старого медицинского трактата. Человек молодой, энергический, полный своею личною жизнью, не выдержал бы двух дней подобной идиллии и как угорелый вырвался бы из этого тихого уголка, где его так любят и где ему так страшно надоедают. Не знаю, хорошо ли бы себя почувствовали старики Базаровы, если бы после двухсуточного блаженства они услышали от своего ненаглядного сына, что непредвиденные обстоятельства принуждают его уехать. Не знаю вообще, каким образом Базаров мог бы вполне удовлетворить требованиям своих родителей, не отказываясь совершенно от своего личного существования. Если же, так или иначе, ему непременно пришлось бы оставить их неудовлетворенными, тогда не из чего было возбуждать в них такие надежды, которые не могли осуществиться. Когда два человека, любящие друг друга или связанные между собою какими-нибудь отношениями, расходятся между собою в образовании, в идеях, в наклонностях и привычках, тогда разлад и страдание той или другой стороны, а иногда обеих вместе, делаются до такой степени неизбежными, что становится даже бесполезным хлопотать об их устранении. Но родители Базарова страдают от этого разлада, а Базаров и в ус не дует; это обстоятельство естественно располагает сострадательного читателя в пользу стариков; иной скажет даже: зачем он их мучает? Ведь они его так любят! — А чем же, позвольте вас спросить, он их мучает? Тем, что ли, что он не верит в приметы или скучает от их болтовни? Да как же ему верить-то и как же не скучать? Если бы самый близкий мне человек сокрушался бы оттого, что во мне с лишком два с половиною, а не полтора аршина роста, то я, при всем моем желании, не мог бы его утешить; вероятно, даже я не стал бы утешать его, а просто пожал бы плечами и отошел в сторону. Предвижу, впрочем, одно довольно курьезное обстоятельство: если бы Базаров так же страдал от невозможности сойтись с своими родителями, то сострадательные читатели помирились бы с ним и посмотрели бы на него как на несчастную жертву исторического процесса развития. Но Базаров не страдает, и потому многие на него накинутся и с негодованием назовут его бесчувственным человеком. Эти многие очень дорожат красотою чувства, хотя эта красота не имеет никакого практического значения. Страдание от разъединения с родителями кажется им чертою, необходимою для красоты чувства, и потому они требуют, чтобы Базаров страдал, не обращая внимания на то, что это нисколько не поправило бы дела и что Василию Ивановичу и Арине Власьевне от этого никак не было бы легче. Если же отношения Базарова к его родителям могут повредить ему только во мнении сострадательных читателей, то Тургенева нельзя упрекнуть в несправедливости или утрировке, потому что тем людям, у которых чувствительность берет решительный перевес над критикою ума, вообще не понравятся все существенные, основные черты базаровского типа. Им не понравится ни трезвость мысли, ни беспощадность критики, ни твердость характера, не понравились бы им эти свойства даже в том случае, когда бы автор романа написал этим свойствам восторженный панегирик; следовательно, тут, как и везде, не художественная обработка, а самый материал, самое явление действительности возбудило бы неприязненные чувства. Изображая отношения Базарова к старикам, Тургенев вовсе не превращается в обвинителя, умышленно подбирающего мрачные краски; он остается по-прежнему искренним художником и изображает явление как оно есть, не подслащая и не скрашивая его по своему произволу. Сам Тургенев, может быть, по своему характеру подходит к сострадательным людям, о которых я говорил выше; он порою увлекается сочувствием к наивной, почти не сознанной грусти старухи матери и к сдержанному, стыдливому чувству старика отца, увлекается до такой степени, что почти готов корить и обвинять Базарова; но в этом увлечении нельзя искать ничего преднамеренного и рассчитанного. В нем сказывается только любящая натура самого Тургенева, и в этом свойстве его характера трудно найти что-нибудь предосудительное. Тургенев не виноват в том, что жалеет бедных стариков и даже сочувствует их непоправимому горю. Тургеневу не резон скрывать свои симпатии в угоду той или другой психологической или социальной теории. Эти симпатии не заставляют его кривить душою и уродовать действительность, следовательно, они не вредят ни достоинству романа, ни личному характеру художника. VII Базаров с Аркадием отправляются в губернский город, по приглашению одного родственника Аркадия, и встречаются с двумя в высшей степени типичными личностями. Эти личности — юноша Ситников и молодая дама Кукшина — представляют великолепно исполненную карикатуру безмозглого прогрессиста и по-русски эманципированной женщины. Ситниковых и Кукшиных у нас развелось в последнее время бесчисленное множество: нахвататься чужих фраз, исковеркать чужую мысль и нарядиться прогрессистом теперь так же легко и выгодно, как при Петре было легко и выгодно нарядиться европейцем. Истинных прогрессистов, т.е. людей действительно умных, образованных и добросовестных, у нас очень немного, порядочных и развитых женщин — еще того меньше, но зато не перечтешь того несметного количества разнокалиберной сволочи, которая тешится прогрессивными фразами, как модною вещицею, или драпируется в них, чтобы закрыть свои пошленькие поползновения. У нас можно сказать, что всякий пустомеля смотрит прогрессистом, лезет в передовые люди, создает из чужих лоскутьев свою теорию и даже часто силится заявить о ней в литературе. «Русский вестник» смотрит на это обстоятельство с сердечным прискорбием, которое часто переходит в крикливое негодование. Это крикливое негодование вызывает себе отпор. — Что вы делаете? — говорят многие «Русскому вестнику»: — Вы ругаете прогрессистов, вы вредите делу и идее прогресса. — «Русский вестник», вероятно, с особенным наслаждением принял на свои страницы те сцены романа Тургенева, в которых действуют Ситников и Кукшина: вот, думает он, все псевдопрогрессисты с ужасом и с отвращением оглянутся на самих себя! Многие из литературных противников «Русского вестника» с ожесточением накинутся на Тургенева за эти сцены. Он осмеивает нашу святыню, — закричат они с неистовыми жестами, — он идет против направления века, против свободы женщины. Этот спор между сторонниками и противниками «Русского вестника», как вообще многие литературные и нелитературные споры, вовсе не касается того предмета, по поводу которого горячатся спорящие стороны. Как негодование «Русского вестника» против Ситниковых, так и негодование многих журналов против возгласов «Русского вестника» не имеют ни малейшего смысла. Негодование против глупости и подлости вообще понятно, хотя, впрочем, оно так же плодотворно, как негодование против осенней сырости или зимнего холода. Но негодование против той формы, в которой выражается глупость или подлость, делается уже совершенно нелепым. Ни правительственные распоряжения, ни литературные теории никогда не уничтожат глупых и мелких людей; эти глупые и мелкие люди надевают на себя тот или другой костюм, но никакой головной убор не может закрыть их ослиные уши. Чем бы ни был Ситников — байронистом (вроде Грушницкого), гегелистом (вроде Шамилова) или нигилистом (каков он и есть), он все-таки останется пошлым человеком. Следовательно, не все ли равно, как он себя величает — консерватором, прогрессистом? Всего лучше то положение, которое делает глупого человека по возможности безвредным, а надо сказать правду, что глупый прогрессист принадлежит к числу наиболее безвредных созданий. В былые годы Ситников был бы способен из удальства бить на почтовых станциях ямщиков; теперь он уже откажет себе в этом удовольствии, потому что это не принято и потому что — я-де прогрессист. Уж и это хорошо, и за то спасибо отечественному прогрессу. Против чего же тут негодовать и отчего же не позволить Ситникову величать себя прогрессистом и деятелем? Кому это вредит? Кому от этого больно? Но только, конечно, надо знать Ситниковым их настоящую цену и не надо ожидать чудес гражданской и человеческой доблести от такого общества, в котором большая половина сама не знает того, что она говорит и чего хочет. Поэтому художник, рисующий перед нашими глазами поразительно живую карикатуру, осмеивающий искажения великих и прекрасных идей, заслуживает нашей полной признательности. Многие идеи сделались ходячею монетою и, путешествуя из рук в руки, потемнели и потерлись, как старый полтинник; на идею валят то, что принадлежит исключительно ее уродливому проявлению, то, что пристало к ней случайно от прикосновения грязных рук; чтобы очистить идею, надо представить уродливое проявление во всей его уродливости и, таким образом, строго отделить основную сущность от произвольных примесей. Между Кукшиной и эманципациею женщины нет ничего общего, между Ситниковым и гуманными идеями XIX века нет ни малейшего сходства. Назвать Ситникова и Кукшину порождением времени было бы в высокой степени нелепо. Оба они заимствовали у своей эпохи только верхнюю драпировку, и эта драпировка все-таки лучше всего остального их умственного достояния. Стало быть, какой же смысл будет иметь негодование теоретиков против Тургенева за Шукшину и Ситникова? Что же, было бы лучше, если бы Тургенев представил русскую женщину, эманципированную в лучшем смысле этого слова, и молодого человека, проникнутого высокими чувствами гуманности? Да ведь это было бы приятное самообольщение! Это была бы сладкая ложь, и к тому же ложь в высшей степени неудачная. Спрашивается, откуда бы взял Тургенев красок для изображения таких явлений, которых нет в России и для которых в русской жизни нет ни почвы, ни простора? И какое значение имела бы эта произвольная выдумка? Вероятно, возбудила бы в наших мужчинах и женщинах добродетельное желание подражать столь высоким образцам нравственного совершенства!.. Нет, скажут противники Тургенева, пусть автор не выдумывает небывалых явлений! Пусть он только разрушает старое, гнилое и не трогает тех идей, от которых мы ожидаем обильных, благодетельных результатов. Ах! да, это понятно; это значит: наших не тронь! Да как же, господа, не трогать, если в числе наших много дряни, если фирмою многих идей пользуются те самые негодяи, которые, за несколько лет тому назад, были Чичиковыми, Ноздревыми, Молчалиными и Хлестаковыми? Неужели не трогать их в награду за то, что они перебежали на нашу сторону, неужели поощрять их за ренегатство подобно тому, как в Турции поощряют за принятие исламизма? Нет, это было бы слишком нелепо. Мне кажется, идеи нашего времени слишком сильны своим собственным внутренним значением, чтобы нуждаться в искусственной подпорке. Пусть принимает эти идеи только тот, кто действительно убежден в их верности, и пусть он не думает, что титул прогрессиста сам по себе, подобно индульгенции, покрывает грехи прошедшего, настоящего и будущего. Ситниковы и Кукшины всегда останутся смешными личностями; ни один благоразумный человек не порадуется тому, что он стоит с ними под одним знаменем, и в то же время не припишет их уродливости тому девизу, который написан на знамени. Посмотрите, как обращается Базаров с этими идиотами; он, по приглашению Ситникова, заходит к Кукшиной, с целью посмотреть людей, завтракает, пьет шампанское, не обращает никакого внимания на усилия Ситникова блеснуть смелостью мысли и на усилия Кукшиной вызвать его, Базарова, на умный разговор и, наконец, уходит, даже не простившись с хозяйкой. «Ситников выскочил вслед за ними. — Ну что, ну что? — спрашивал он, подобострастно забегая то справа, то слева, — ведь я говорил вам: замечательная личность! Вот каких бы нам женщина побольше! Она в своем роде высоко нравственное явление! — А это заведение твоего отца — тоже нравственное явление? — промолвил Базаров, ткнув пальцем на кабак, мимо которого они в это мгновение проходили. Ситников опять засмеялся с визгом. Он очень стыдился своего происхождения и не знал, чувствовать ли ему себя польщенным или обиженным от неожиданного тыканья Базарова». VIII В городе Аркадий знакомится на бале у губернатора с молодою вдовою, Анною Сергеевною Одинцовой; он танцует с нею мазурку, между прочим заговаривает с нею о своем друге Базарове и заинтересовывает ее восторженным описанием его смелого ума и решительного характера. Она приглашает его к себе и просит привести с собою Базарова. Базаров, заметивший ее, как только она появилась на бале, говорит о ней с Аркадием, невольно усиливая обыкновенный цинизм своего тона, отчасти для того, чтобы скрыть и от себя и от своего собеседника впечатление, произведенное на него этою женщиною. Он с удовольствием соглашается пойти к Одинцовой вместе с Аркадием и объясняет себе и ему это удовольствие надеждою завести приятную интригу. Аркадия, не преминувшего влюбиться в Одинцову, коробит от шутливого тона Базарова, а Базаров, конечно, не обращает на это ни малейшего внимания, продолжает толковать о красивых плечах Одинцовой, спрашивает у Аркадия, действительно ли эта барыня — ой, ой, ой! — говорит, что в тихом омуте черти водятся и что холодные женщины — все равно что мороженое. Подходя к квартире Одинцовой, Базаров чувствует некоторое волнение и, желая переломить себя, в начале визита ведет себя неестественно развязно и, по замечанию Тургенева, разваливается в кресле не хуже Ситникова. Одинцова замечает волнение Базарова, отчасти отгадывает его причину, успокоивает нашего героя ровною и тихою приветливостью обращения и часа три проводит с молодыми людьми в неторопливой, разнообразной и живой беседе. Базаров обращается с нею особенно почтительно: видно, что ему не все равно, как об нем подумают и какое он произведет впечатление; он, против обыкновения, говорит довольно много, старается занять свою собеседницу, не делает резких выходок и даже, осторожно держась вне круга общих убеждений и воззрений, толкует о ботанике, о медицине и других хорошо известных ему предметах. Прощаясь с молодыми людьми, Одинцова приглашает их к себе в деревню. Базаров в знак согласия молча кланяется и при этом краснеет. Аркадий все это замечает и всему этому удивляется. После этого первого свидания с Одинцовой Базаров пробует по-прежнему говорить об ней шутливым тоном, но в самом цинизме его выражений сказывается какое-то невольное, затаенное уважение. Видно, что он любуется этою женщиною и желает с нею сблизиться; шутит он на ее счет потому, что ему не хочется говорить серьезно с Аркадием ни об этой женщине, ни о тех новых ощущениях, которые он замечает в самом себе. Базаров не мог полюбить Одинцову с первого взгляда или после первого свидания; так вообще влюблялись только очень пустые люди в очень плохих романах. Ему просто понравилось ее красивое, или, как он сам выражается, богатое тело; разговор с нею не нарушил общей гармонии впечатления, и этого на первый раз было достаточно, чтобы поддержать в нем желание узнать ее покороче. Базаров не составлял себе никаких теорий о любви. Его студенческие годы, о которых Тургенев не говорит ни слова, вероятно не обошлись без похождений по сердечной части; Базаров, как мы увидим впоследствии, оказывается опытным человеком, но, по всей вероятности, он имел дело с женщинами совершенно не развитыми, далеко не изящными и, следовательно, неспособными сильно заинтересовать его ум или шевельнуть его нервы. Он и на женщин привык смотреть сверху вниз, встречаясь с Одинцовой, он видит, что может говорить с нею как равный с равною и предчувствует в ней долю того гибкого ума и твердого характера, который он сознает и любит в своей особе. Говоря между собою, Базаров и Одинцова, в умственном отношении, умеют как-то смотреть друг другу в глаза, через голову птенца Аркадия, и эти задатки взаимного понимания доставляют приятные ощущения обоим действующим лицам. Базаров видит изящную форму и невольно любуется ею; под этою изящною формою он отгадывает самородную силу и безотчетно начинает уважать эту силу. Как чистый эмпирик, он наслаждается приятным ощущением и постепенно втягивается в это наслаждение, и втягивается до такой степени, что когда приходит время оторваться, тогда оторваться уже становится тяжело и больно. У Базарова в любви нет анализа, потому что нет недоверия к самому себе. Он едет в деревню к Одинцовой с любопытством и без малейшей боязни, потому что хочется присмотреться к этой миловидной женщине, хочется быть с нею вместе, провести приятно несколько дней. В деревне незаметно проходит пятнадцать дней; Базаров много говорит с Анной Сергеевною, спорит с нею, высказывается, раздражается и, наконец, привязывается к ней какою-то злобною, мучительною страстью. Такую страсть всего чаще внушают энергическим людям женщины красивые, умные и холодные. Красота женщины волнует кровь ее обожателя; ум ее дает ей возможность понимать головою и обсуживать тонким психическим анализом такие чувства, которых она сама не разделяет и которым даже не сочувствует; холодность застраховывает ее против увлечения и, усиливая препятствия, вместе с тем усиливает в мужчине желание преодолеть их. Глядя на такую женщину, мужчина невольно думает, она так хороша, она так умно говорит о чувстве, порою так оживляется, высказывая свои тонкие психологические замечания или выслушивая мои горячо прочувствованные речи. От чего же в ней так упорно молчит чувственность? Как затронуть ее за живое? Неужели вся жизнь ее сосредоточена в головном мозгу? Неужели она только тешится впечатлениями и не способна ими увлечься? Время уходит в напряженных усилиях распутать живую загадку; голова работает вместе с чувственностью; являются тяжелые, мучительные ощущения; весь роман отношений между мужчиною и женщиною принимает какой-то странный характер борьбы. Знакомясь с Одинцовой, Базаров думал развлечься приятною интригою; узнавши ее покороче, он почувствовал к ней уважение и вместе с тем увидал, что надежды на успех очень мало; если бы он не успел привязаться к Одинцовой, тогда он просто махнул бы рукой и тотчас утешился бы практическим замечанием, что земля не клином сошлась и что на свете много таких женщин, с которыми легко справиться: он попробовал и тут поступить таким образом, но махнуть рукою на Одинцову у него не хватило сил. Практическое благоразумие советовало ему бросить все дело и уехать, чтобы не томить себя понапрасну, а жажда наслаждения говорила громче практического благоразумия, и Базаров оставался, и злился, и сознавал, что делает глупость, и все-таки продолжал ее деталь, потому что желание пожить в свое удовольствие было сильнее желания быть последовательным. Эта способность делать сознательные глупости составляет завидное преимущество людей сильных и умных. Человек бесстрастный и сухой поступает всегда так, как велят поступать логические выкладки; человек робкий и слабый старается обмануть себя софизмами и уверить себя в правоте своих желаний или поступков; но Базаров не нуждается в подобных фокусах; он прямо говорит себе: это глупо, а поступаю я все-таки так, как мне хочется, и ломать себя не хочу. Когда явится необходимость, тогда успею и сумею повернуть самого себя как следует. Цельная, крепкая натура сказывается в этой способности сильно увлекаться; здоровый, неподкупный ум выражается в этом умении назвать глупостью то самое увлечение, которое в данную минуту охватывает весь организм. Отношения Базарова с Одинцовою кончаются тем, что между ними происходит странная сцена. Она вызывает его на разговор о счастье и любви, она с любопытством, свойственным холодным и умным женщинам, выспрашивает у него, что в нем происходит, она вытягивает из него признание в любви, она с оттенком невольной нежности произносит его имя; потом, когда он, ошеломленный внезапным притоком ощущений и новых надежд, бросается к ней и прижимает ее к груди, она же отскакивает с испугом на другой конец комнаты и уверяет его, что он ее не так понял, что он ошибся. Базаров уходит из комнаты, и тем кончаются отношения. Он уезжает на другой день после этого происшествия, потом видится раза два с Анной Сергеевной, даже гостит у нее вместе с Аркадием, но для него и для нее прошедшие события окатываются действительно невоскресимым прошедшим, и они смотрят друг на друга спокойно и говорят между собою тоном рассудительных и солидных людей. А между тем Базарову грустно смотреть на отношения с Одинцовою как на пережитый эпизод; он любит ее и, не давая себе воли ныть, страдать и разыгрывать несчастного любовника, становится, однако, как-то неровен в своем образе жизни, то бросается на работу, то впадает в бездействие, то просто скучает и брюзжит на окружающих людей. Высказаться он ни перед кем не хочет, да он и сам перед собою не сознается в том, что чувствует что-то похожее на тоску и на утомление. Он как-то злится и окисляется от этой неудачи, ему досадно думать, что счастье поманило его и прошло мимо, и досадно чувствовать, что это событие производит на него впечатление. Все это скоро переработалось бы в его организме; он принялся бы за дело, выругал бы самым энергическим образом проклятый романтизм и неприступную барыню, водившую его за нос, и зажил бы по-прежнему, нанимаясь резанием лягушек и ухаживая за менее непобедимыми красавицами. Но Тургенев не вывел Базарова из тяжелого настроения. Базаров внезапно умирает, конечно не от огорчения, и роман оканчивается или, вернее, резко и неожиданно обрывается. В то время как Базаров хандрит в деревне своего отца, Аркадий, влюбившийся также в Одинцову со времени губернаторского бала, но не успевший даже заинтересовать ее, сближается с ее сестрою, Катериною Сергеевною, 18-летнею девушкою, и, сам того не замечая, привязывается к ней, забывает свою прежнюю страсть и, наконец, делает ей предложение. Она соглашается, Аркадий женится на ней, и вот, когда он уже объявлен женихом, между ним и Базаровым, уезжающим к своему отцу, происходит следующий короткий, но выразительный разговор. «Аркадий бросился на шею к своему бывшему наставнику и другу, и слезы так и брызнули у него из глаз. — Что значит молодость! — произнес спокойно Базаров: — да я на Катерину Сергеевну надеюсь. Посмотри, как живо она тебя утешит. — Прощай, брат! — сказал он Аркадию, уже взобравшись на телегу, и, указав на пару галок, сидевших рядышком на крыше конюшни, прибавил: — вот тебе, изучай! — Это что значит? — спросил Аркадий. — Как? разве ты так плох в естественной истории или забыл, что галка самая почтенная, семейная птица? Тебе пример! Прощайте, синьор! Телега задребезжала и покатилась». Да, Аркадий, по выражению Базарова, попал в галки и прямо из-под влияния своего друга перешел под мягкую власть своей юной супруги. Но как бы то ни было, Аркадий свил себе гнездо, нашел себе кой-какое счастье, а Базаров остался бездомным, не согретым скитальцем. И это не прихоть романиста. Это не случайное обстоятельство. Если вы, господа, сколько-нибудь понимаете характер Базарова, то вы принуждены будете согласиться, что такого человека пристроить очень мудрено и что он не может, не изменившись в основных чертах своей личности, сделаться добродетельным семьянином. Базаров может полюбить только женщину очень умную; полюбивши женщину, он не подчинит свою любовь никаким условиям: он не станет охлаждать и сдерживать себя и точно так же не станет искусственно подогревать своего чувства, когда оно остынет после полного удовлетворения. Он не способен поддерживать с женщиною обязательные отношения; его искренняя и цельная натура не подается на компромиссы и не делает уступок; он не покупает расположение женщины известными обязательствами; он берет его тогда, когда оно дается ему совершенно добровольно и безусловно. Но умные женщины у нас обыкновенно бывают осторожны и расчетливы. Их зависимое положение заставляет их бояться общественного мнения и не давать воли своим влечениям. Их страшит неизвестное будущее, им хочется застраховать его, и потому редкая умная женщина решится броситься на шею к любимому мужчине, не связав его предварительно крепким обещанием перед лицом общества и церкви. Имея дело с Базаровым, эта умная женщина поймет очень скоро, что никакое крепкое обещание не свяжет необузданной воли этого своенравного человека и что его нельзя обязать быть хорошим мужем и нежным отцом семейства. Она поймет, что Базаров или вовсе не даст никакого обещания или, давши его в минуту полного увлечения, нарушит его тогда, когда это увлечение рассеется. Словом, она поймет, что чувство Базарова свободно и останется свободным, несмотря ни на какие клятвы и контракты. Чтобы не отшатнуться от неизвестной перспективы, эта женщина должна безраздельно подчиниться влечению чувства, броситься к любимому человеку, очертя голову и не спрашивая о том, что будет завтра или через год. Но так способны увлекаться только очень молодые девушки, совершенно незнакомые с жизнью, совершенно не тронутые опытом, а такие девушки не обратят внимания на Базарова или, испугавшись его резкого образа мыслей, откинутся к таким личностям, из которых со временем вырабатываются почтенные галки. У Аркадия гораздо больше шансов понравиться молодой девушке, несмотря на то, что Базаров несравненно умнее и замечательнее своего юного товарища. Женщина, способная ценить Базарова, не отдастся ему без предварительных условий, потому что такая женщина обыкновенно бывает себе на уме, знает жизнь и по расчету бережет свою репутацию. Женщина, способная увлекаться чувством, как существо наивное и мало размышлявшее, не поймет Базарова и не полюбит его. Словом, для Базарова нет женщин, способных вызвать в нем серьезное чувство и с своей стороны горячо ответить на это чувство. В настоящее время нет таких женщин, которые, умея мыслить, умели бы в то же время, без оглядки и без боязни, отдаваться влечению господствующего чувства. Как существо зависимое и страдательное, современная женщина из опыта жизни выносит ясное сознание своей зависимости и потому думает не столько о том, чтобы наслаждаться жизнью, сколько о том, чтобы не попасть в какую-нибудь неприятную переделку. Ровный комфорт, отсутствие грубых оскорблений, уверенность в завтрашнем дне для них дороги. Их за это нельзя осуждать, потому что человек, подверженный в жизни серьезным опасностям, поневоле становится осмотрительным, но вместе с тем трудно осуждать и тех мужчин, которые, не видя в современных женщинах энергии и решимости, навсегда отказываются от серьезных и прочных отношений с женщинами и пробавляются пустыми интригами и легкими победами. Если бы Базаров имел дело с Асею, или с Натальею (в «Рудине»), или с Верою («в Фаусте»), то он бы, конечно, не отступил в решительную минуту, но дело в том, что женщины, подобные Асе, Наталье и Вере, увлекаются сладкоречивыми фразерами, а пред сильными людьми, вроде Базарова, чувствуют только робость, близкую к антипатии. Таких женщин надо приласкать, а Базаров никого ласкать не умеет. Повторяю, в настоящее время нет женщин, способных серьезно ответить на серьезное чувство Базарова, и пока женщина будет находиться в теперешнем зависимом положении, пока за каждым ее шагом будут наблюдать и она сама, и нежные родители, и заботливые родственники, и то, что называется общественным мнением, до тех пор Базаровы будут жить и умирать бобылями, до тех пор согревающая нежная любовь умной и развитой женщины будет им известна только по слухам да по романам. Базаров не дает женщине никаких гарантий; он доставляет ей только своею особою непосредственное наслаждение, в том случае, если его особа нравится; но в настоящее время женщина не может отдаваться непосредственному наслаждению, потому что за этим наслаждением всегда выдвигается грозный вопрос: а что же потом? Любовь без гарантий и условий не употребительна, а любви с гарантиями и условиями Базаров не понимает. Любовь так любовь, думает он, торг так торг, «а смешивать эти два ремесла», по его мнению, неудобно и неприятно. К сожалению, я должен заметить, что безнравственные и пагубные убеждения Базарова находят себе во многих хороших людях сознательное сочувствие. IX Рассмотрю теперь три обстоятельства в романе Тургенева; 1) отношения Базарова к простому народу, 2) ухаживание Базарова за Фенечкою и 3) дуэль Базарова с Павлом Петровичем. В отношениях Базарова к простому народу надо заметить прежде всего отсутствие всякой вычурности и всякой сладости. Народу это нравится, и потому Базарова любит прислуга, любят ребятишки, несмотря на то, что он с ними вовсе не миндальничает и не задаривает их ни деньгами, ни пряниками. Заметив в одном месте, что Базарова любят простые люди, Тургенев говорит в другом месте, что мужики смотрят на него как на шута горохового. Эти два показания нисколько не противоречат друг другу. Базаров держит себя с мужиками просто, не обнаруживает ни барства, ни приторного желания подделаться под их говор и поучить их уму-разуму, и потому мужики, говоря с ним, не робеют и не стесняются; но, с другой стороны, Базаров и по обращению, и по языку, и по понятиям совершенно расходится как с ними, так и с теми помещиками, которых мужики привыкли видеть и слушать. Они смотрят на него как на странное, исключительное явление, ни то ни се, и будут смотреть таким образом на господ, подобных Базарову, до тех пор, пока их не разведется больше и пока к ним не успеют приглядеться. У мужиков лежит сердце к Базарову, потому что они видят в нем простого и умного человека, но в то же время этот человек для них чужой, потому что он не знает их быта, их потребностей, их надежд и опасений, их понятий, верований и предрассудков. После своего неудавшегося романа с Одинцовою Базаров снова приезжает в деревню к Кирсановым и начинает заигрывать с Фенечкою, любовницею Николая Петровича. Фенечка ему нравится как пухленькая, молоденькая женщина; он ей нравится как добрый, простой и веселый человек. В одно прекрасное июльское утро он успевает напечатлеть на ее свежие губки полновесный поцелуй; она слабо сопротивляется, так что ему удается «возобновить и продлить своей поцелуй». На этом месте его любовное похождение обрывается; ему, как видно, вообще не везло в то лето, так что ни одна интрига не доводилась до счастливого окончания, хотя все они начинались при самых благоприятных предзнаменованиях. Вслед за тем Базаров уезжает из деревни Кирсановых, и Тургенев напутствует его следующими словами: «Ему и в голову не пришло, что он в этом доме нарушил все права гостеприимства». Увидавши, что Базаров поцеловал Фенечку, Павел Петрович, давно уже питавший ненависть к «лекаришке» и нигилисту и, кроме того, неравнодушный к Фенечке, которая почему-то напоминает ему прежнюю любимую женщину, вызывает нашего героя на дуэль. Базаров стреляется с ним, ранит его в ногу, потом сам перевязывает ему рану и на другой день уезжает, видя, что ему после этой истории неудобно оставаться в доме Кирсановых. Дуэль, по понятиям Базарова, нелепость. Спрашивается, хорошо ли поступил Базаров, принявши вызов Павла Петровича? Этот вопрос сводится на другой, более общий вопрос, позволительно ли вообще в жизни отступать от своих теоретических убеждений? Насчет понятия убеждение господствуют различные мнения, которые можно свести к двум главным оттенкам. Идеалисты и фанатики готовы всё сломать перед своим убеждением — и чужую личность, и свои интересы, и часто даже непреложные факты и законы жизни. Они кричат об убеждениях, не анализируя этого понятия, а потому решительно не хотят и не умеют взять в толк, что человек всегда дороже мозгового вывода, в силу простой математической аксиомы, говорящей нам, что целое всегда больше части. Идеалисты и фанатики скажут таким образом, что отступать в жизни от теоретических убеждений — всегда позорно и преступно. Это не помешает многим идеалистам и фанатикам при случае струсить и попятиться, а потом упрекать себя в практической несостоятельности и заниматься угрызениями совести. Есть другие люди, которые не скрывают от себя того, что им иногда приходится делать нелепости, и даже вовсе не желают обратить свою жизнь в логическую выкладку. К числу таких людей принадлежит Базаров. Он говорит себе: «Я знаю, что дуэль — нелепость, но в данную минуту я вижу, что мне от нее отказаться решительно неудобно. По-моему, лучше сделать нелепость, чем, оставаясь благоразумным до последней степени, получить удар от руки или от трости Павла Петровича». Стоик Эпиктет, конечно, поступил бы иначе и даже решился бы с особенным удовольствием пострадать за свои убеждения, но Базаров слишком умен, чтобы быть идеалистом вообще и стоиком в особенности. Когда он размышляет, тогда дает своему мозгу полную свободу и не старается прийти к заранее назначенным выводам; когда он хочет действовать, тогда он по своему благоусмотрению применяет или не применяет свой логический вывод, пускает его в ход или оставляет его под спудом. Дело в том, что мысль наша свободна, а действия наши происходят во времени и в пространстве; между верною мыслью и благоразумным поступком такая же разница, как между математическим и физическим маятником. Базаров знает это и потому в своих поступках руководствуется практическим смыслом, сметкою и навыком, а не теоретическими соображениями. X В конце романа Базаров умирает; его смерть — случайность; он умирает от хирургического отравления, т.е. от небольшого пореза, сделанного во время рассечения трупа. Это событие не находится в связи с общею нитью романа; оно не вытекает из предыдущих событий, но оно необходимо для художника, чтобы дорисовать характер своего героя. Действие романа происходит летом 1859 года; в течение 1860 и 1861 года Базаров не мог бы сделать ничего такого, что бы показало нам приложение его миросозерцания в жизни; он бы по-прежнему резал лягушек, возился бы с микроскопом и, насмехаясь над различными проявлениями романтизма, пользовался бы благами жизни по мере сил и возможности. Все это были бы только задатки: судить о том, что разовьется из этих задатков, можно будет только тогда, когда Базарову и его сверстникам минет лет пятьдесят и когда им на смену выдвинется новое поколение, которое в свою очередь отнесется критически к своим предшественникам. Такие люди, как Базаров, не определяются вполне одним эпизодом, выхваченным из их жизни. Такого рода эпизод дает нам только смутное понятие о том, что в этих людях таятся колоссальные силы. В чем выразятся эти силы? На этот вопрос может отвечать только биография этих людей или история их народа, а биография, как известно, пишется после смерти деятеля, точно так же, как история пишется тогда, когда событие уже совершилось. Из Базаровых, при известных обстоятельствах, вырабатываются великие исторические деятели; такие люди долго остаются молодыми, сильными и годными на всякую работу; они не вдаются в односторонность, не привязываются к теории, не прирастают к специальным занятиям; они всегда готовы променять одну сферу деятельности на другую, более широкую и более занимательную; они всегда готовы выйти из ученого кабинета и лаборатории; это не труженики; углубляясь в тщательные исследования специальных вопросов науки, эти люди никогда не теряют из виду того великого мира, который вмещает в себя их лабораторию и их самих, со всею их наукою и со всеми их инструментами и аппаратами; когда жизнь серьезно шевельнет их мозговые нервы, тогда они бросят микроскоп и скальпель, тогда они оставят неописанным какое-нибудь ученейшее исследование о костях или перепонках. Базаров никогда не сделается фанатиком, жрецом науки, никогда не возведет ее в кумир, никогда не обречет своей жизни на ее служение; постоянно сохраняя скептическое отношение к самой науке, он не даст ей приобрести самостоятельное значение; он будет ею заниматься или для того, чтобы дать работу своему мозгу, или для того, чтобы выжать из нее непосредственную пользу для себя и для других. Медициною он будет заниматься отчасти для препровождения времени, отчасти как хлебным и полезным ремеслом. Если представится другое занятие, более интересное, более хлебное, более полезное, — он оставит медицину, точно так же как Вениамин Франклин оставил типографский станок. Базаров — человек жизни, человек дела, но возьмется он за дело только тогда, когда увидит возможность действовать не машинально. Его не подкупят обманчивые формы; внешние усовершенствования не победят его упорного скептицизма; он не примет случайной оттепели за наступление весны и проведет всю жизнь в своей лаборатории, если в сознании нашего общества не произойдет существенных изменений. Если же в сознании, а следовательно, и в жизни общества произойдут желаемые изменения, тогда люди, подобные Базарову, окажутся готовыми, потому что постоянный труд мысли не даст им залениться, залежаться и заржаветь, а постоянно бодрствующий скептицизм не позволит им сделаться фанатиками специальности или вялыми последователями односторонней доктрины. Кто решится отгадывать будущее и бросать на ветер гипотезы? Кто решится дорисовывать такой тип, который только что начинает складываться и обозначаться и который может быть дорисован только временем и событиями? Не имея возможности показать нам, как живет и действует Базаров, Тургенев показал нам, как он умирает. Этого на первый раз довольно, чтобы составить себе понятие о силах Базарова, о тех силах, которых полное развитие могло обозначиться только жизнью, борьбою, действиями и результатами. Что Базаров не фразер — это увидит всякий, вглядываясь в эту личность с первой минуты ее появления в романе. Что отрицание и скептицизм этого человека сознаны и прочувствованы, а не надеты для прихоти и для пущей важности, — в этом убеждает каждого беспристрастного читателя непосредственное ощущение. В Базарове есть сила, самостоятельность, энергия, которой не бывает у фразеров и подражателей. Но если бы кто-нибудь захотел не заметить и не почувствовать в нем присутствия этой силы, если бы кто-нибудь захотел подвергнуть ее сомнению, то единственным фактом, торжественно и безапелляционно опровергающим это нелепое сомнение, была бы смерть Базарова. Влияние его на окружающих людей ничего не доказывает, ведь и Рудин имел влияние; на безрыбье и рак рыба, и на людей, подобных Аркадию, Николаю Петровичу, Василию Ивановичу и Арине Власьевне, больно нетрудно произвести сильное впечатление. Но смотреть в глаза смерти, предвидеть ее приближение, не стараясь себя обмануть, оставаться верным себе до последней минуты, не ослабеть и не струсить — это дело сильного характера. Умереть так, как умер Базаров, — все равно что сделать великий подвиг; этот подвиг остается без последствий, но та доза энергии, которая тратится на подвиг, на блестящее и полезное дело, истрачена здесь на простой и неизбежный физиологический процесс. Оттого, что Базаров умер твердо и спокойно, никто не почувствовал себе ни облегчения, ни пользы, но такой человек, который умеет умирать спокойно и твердо, не отступит перед препятствием и не струсит перед опасностью. Описание смерти Базарова составляет лучшее место в романе Тургенева; я сомневаюсь даже, чтобы во всех произведениях нашего художника нашлось что-нибудь более замечательное. Выписывать какой-нибудь отрывок из этого великолепного эпизода я считаю невозможным: это значило бы уродовать цельность впечатления; по-настоящему следовало бы выписать целых десять страниц, но место не позволяет мне этого сделать; кроме того, я надеюсь, что все мои читатели прочли или прочтут роман Тургенева, и потому, не извлекая из него ни одной строки, я постараюсь только проследить и объяснить с начала до конца болезни психическое состояние Базарова. Обрезав себе палец при рассечении трупа и не имевши возможности тотчас прижечь ранку ляписом или железом, Базаров через четыре часа после этого события приходит к отцу и прижигает себе больное место, не скрывая ни от себя, ни от Василия Ивановича бесполезности этой меры в том случае, если гной разлагающегося трупа проник в ранку и смешался с кровью. Василий Иванович, как медик, знает, как велика опасность, но не решается взглянуть ей в глаза и старается обмануть самого себя. Проходит два дня. Базаров крепится, не ложится в постель, но чувствует жар и озноб, теряет аппетит и страдает сильною головною болью. Участие и расспросы отца раздражают его, потому что он знает, что все это не поможет и что старик только самого себя лелеет и тешит пустыми иллюзиями. Ему досадно видеть, что мужчина, и притом медик, не смеет видеть дело в настоящем свете. Арину Власьевну Базаров бережет; он говорит ей, что простудился; на третий день ложится в постель и просит прислать ему липового чаю. На четвертый день он обращается к отцу, прямо и серьезно говорит ему, что скоро умрет, показывает ему красные пятна, выступившие на теле и служащие признаком заражения, называет ему медицинским термином свою болезнь и холодно опровергает робкие возражения растерявшегося старика. А между тем ему хочется жить, жаль прощаться с самосознанием, с своею мыслью, с своею сильною личностью, но эта боль расставания с молодою жизнью и с неизношенными силами выражается не в мягкой грусти, а в желчной, иронической досаде, в презрительном отношении к себе, как к бессильному существу, и к той грубой, нелепой случайности, которая смяла и задавила его. Нигилист остается верен себе до последней минуты. Как медик, он видел, что люди зараженные всегда умирают, и он не сомневается в непреложности этого закона, несмотря на то, что этот закон осуждает его на смерть. Точно так же он в критическую минуту не меняет своего мрачного миросозерцания на другое, более отрадное; как медик и как человек, он не утешает себя миражами. Образ единственного существа, возбудившего в Базарове сильное чувство и внушившего ему уважение, приходит ему на ум в то время, когда он собирается прощаться с жизнью. Этот образ, вероятно, и раньше носился перед его воображением, потому что насильственно сдавленное чувство еще не успело умереть, но тут, прощаясь с жизнью и чувствуя приближение бреда, он просит Василия Ивановича послать нарочного к Анне Сергеевне и объявить ей, что Базаров умирает и приказал ей кланяться. Надеялся ли он увидеть ее перед смертью или просто хотел ей дать весть о себе, — это невозможно решить; может быть, ему было приятно, произнося при другом человеке имя любимой женщины, живее представить себе ее красивое лицо, ее спокойные, умные глаза, ее молодое, роскошное тело. Он любит только одно существо в мире, и те нежные мотивы чувства, которые он давил в себе, как романтизм, теперь всплывают на поверхность; это не признак слабости, это — естественное проявление чувства, высвободившегося из-под гнета рассудочности. Базаров не изменяет себе; приближение смерти не перерождает его; напротив, он становится естественнее, человечнее, непринужденнее, чем он был в полном здоровье. Молодая, красивая женщина часто бывает привлекательнее в простой утренней блузе, чем в богатом бальном платье. Так точно умирающий Базаров, распустивший свою натуру, давший себе полную волю, возбуждает больше сочувствия, чем тот же Базаров, когда он холодным рассудком контролирует каждое свое движение и постоянно ловит себя на романтических поползновениях. Если человек, ослабляя контроль над самим собою, становился лучше и человечнее, то это служит энергическим доказательством цельности, полноты и естественного богатства натуры. Рассудочность Базарова была в нем простительною и понятною крайностью; эта крайность, заставлявшая его мудрить над собою и ломать себя, исчезла бы от действия времени и жизни; она исчезла точно так же во время приближения смерти. Он сделался человеком, вместо того чтобы быть воплощением теории нигилизма, и, как человек, он выразил желание видеть любимую женщину. Анна Сергеевна приезжает, Базаров говорит с нею ласково и спокойно, не скрывая легкого оттенка грусти, любуется ею, просит у нее последнего поцелуя, закрывает глаза и впадает в беспамятство. К родителям своим он остается по-прежнему равнодушен и не дает себе труда притворяться. О матери он говорит: «Мать бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом?» Василию Ивановичу он предобродушно советует быть философом. Следить за нитью романа после смерти Базарова я не намерен. Когда умер такой человек, как Базаров, и когда его геройскою смертью решена такая важная психологическая задача, произнесен приговор над целым направлением идей, тогда стоит ли следить за судьбою людей, подобных Аркадию, Николаю Петровичу, Ситникову et tutti quanti?.. Постараюсь сказать несколько слов об отношениях Тургенева к новому, созданному им типу. и всякие прочие (итал.). XI Приступая к сооружению характера Инсарова, Тургенев во что бы то ни стало хотел представить его великим и вместо того сделал его смешным. Создавая Базарова, Тургенев хотел разбить его в прах и вместо того отдал ему полную дань справедливого уважения. Он хотел сказать: наше молодое поколение идет по ложной дороге, и сказал: в нашем молодом поколении вся наша надежда. Тургенев не диалектик, не софист, он не может доказывать своими образами предвзятую идею, как бы эта идея ни казалась ему отвлеченно верна или практически полезна. Он прежде всего художник, человек бессознательно, невольно искренний; его образы живут своею жизнью; он любит их, он увлекается ими, он привязывается к ним во время процесса творчества, и ему становится невозможным помыкать ими по своей прихоти и превращать картину жизни в аллегорию с нравственною целью и с добродетельною развязкою. Честная, чистая натура художника берет свое, ломает теоретические загородки, торжествует над заблуждениями ума и своими инстинктами выкупает все — и неверность основной идеи, и односторонность развития, и устарелость понятий. Вглядываясь в своего Базарова, Тургенев, как человек и как художник, растет в своем романе, растет на наших глазах и дорастает до правильного понимания, до справедливой оценки созданного типа. С недобрым чувством начал Тургенев свое последнее произведение. С первого разу он показал нам в Базарове угловатое обращение, педантическую самонадеянность черствую рассудочность; с Аркадием он держит себя деспотически-небрежно, к Николаю Петровичу относится без нужды насмешливо, и все сочувствие художника лежит на стороне тех людей, которых обижают, тех безобидных стариков, которым велят глотать пилюлю, говоря о них, что они отставные люди. И вот художник начинает искать в нигилисте и беспощадном отрицателе слабого места; он ставит его в разные положения, вертит его на все стороны и находит против него только одно обвинение — обвинение в черствости и резкости. Всматривается он в это темное пятно; возникает в его голове вопрос: а кого же станет любить этот человек? В ком найдет удовлетворение своим потребностям? Кто его поймет насквозь и не испугается его корявой оболочки? Подводит он к своему герою умную женщину; женщина эта смотрит с любопытством на эту своеобразную личность; нигилист, с своей стороны, вглядывается в нее с возрастающим сочувствием и потом, увидав что-то похожее на нежность, на ласку, кидается к ней с нерассчитанною порывистостью молодого, горячего, любящего существа, готового отдаться вполне, без торгу, без утайки, без задней мысли. Так не кидаются люди холодные, так не любят черствые педанты. Беспощадный отрицатель оказывается моложе и свежее той молодой женщины, с которою он имеет дело; в нем накипела и вырвалась бешеная страсть в то время, когда в ней только что начинало бродить что-то вроде чувства: он бросился, перепугал ее, сбил ее с толку и вдруг отрезвил ее; она отшатнулась назад и сказала себе, что спокойствие все-таки лучше всего. С этой минуты все сочувствие автора переходит на сторону Базарова, и только кой-какие рассудочные замечания, которые не вяжутся с целым, напоминают прежнее недоброе чувство Тургенева. Автор видит, что Базарову некого любить, потому что вокруг него все мелко, плоско и дрябло, а сам он свеж, умен и крепок; автор видит это и в уме своем снимает с своего героя последний незаслуженный упрек. Изучив характер Базарова, вдумавшись в его элементы и в условия развития, Тургенев видит, что для него нет ни деятельности, ни счастья. Он живет бобылем и умрет бобылем, и притом бесполезным бобылем, умрет как богатырь, которому негде повернуться, нечем дышать, некуда девать исполинской силы, некого полюбить крепкою любовью. А незачем ему жить, так надо посмотреть, как он будет умирать. Весь интерес, весь смысл романа заключается в смерти Базарова. Если бы он струсил, если бы он изменил себе, — весь характер его осветился бы иначе: явился бы пустой хвастун, от которою нельзя ожидать в случае нужды ни стойкости, ни решимости; весь роман оказался бы клеветою на молодое поколение, незаслуженным укором; этим романом Тургенев сказал бы: вот посмотрите, молодые люди, вот лучший, умнейший из вас — и тот никуда не годится! Но у Тургенева, как у честного человека и искреннего художника, язык не повернулся произнести теперь такую печальную ложь. Базаров не оплошал, и смысл романа вышел такой: теперешние молодые люди увлекаются и впадают в крайности, но в самых увлечениях сказываются свежая сила и неподкупный ум; эта сила и этот ум дают себя знать в минуту тяжелых испытаний; эта сила и этот ум без всяких посторонних пособий и влияний выведут молодых людей на прямую дорогу и поддержат их в жизни. Кто прочел в романе Тургенева эту прекрасную мысль, тот не может не изъявить ему глубокой и горячей признательности как великому художнику и честному гражданину России. А Базаровым все-таки плохо жить на свете, хоть они припевают и посвистывают. Нет деятельности, нет любви, — стало быть, нет и наслаждения. Страдать они не умеют, ныть не станут, а подчас чувствуют только, что пусто, скучно, бесцветно и бессмысленно. А что же делать? Ведь не заражать же себя умышленно, чтобы иметь удовольствие умирать красиво и спокойно? Нет! Что делать? Жить, пока живется, есть сухой хлеб, когда нет ростбифу, быть с женщинами, когда нельзя любить женщину, а вообще не мечтать об апельсинных деревьях и пальмах, когда под ногами снеговые сугробы и холодные тундры.

Д. И. Писарев

Базаров

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <div class="title"> <h1>Базаров</h1> <div class="subsubtitle">(«Отцы и дети», роман И. С. Тургенева)</div> </div> <h2>I</h2> <z><o></o>Новый роман Тургенева дает нам все то, чем мы привыкли наслаждаться в его произведениях. Художественная отделка безукоризненно хороша: характеры и положения, сцены и картины нарисованы так наглядно и в то же время так мягко, что самый отчаянный отрицатель искусства почувствует при чтении романа какое-то непонятное наслаждение, которого не объяснишь ни занимательностью рассказываемых событий, ни поразительною верностью основной идеи. Дело в том, то события вовсе не занимательны, а идея вовсе не поразительно верна. В романе нет ни завязки, ни развязки, ни строго обдуманного плана; есть типы и характеры, есть сцены и картины, и, главное, сквозь ткань рассказа сквозит личное, глубоко-прочувствованное отношение автора к выведенным явлениям жизни. А явления эти очень близки к нам, так близки, что все наше молодое поколение с своими стремлениями и идеями может узнать себя в действующих лицах этого романа. Я этим не хочу сказать, чтобы в романе Тургенева идеи и стремления молодого поколения отразились так, как понимает их само молодое поколение: к этим идеям и стремлениям Тургенев относится с своей личной точки зрения, а старик и юноша почти никогда не сходятся между собою в убеждениях и симпатиях. Но если вы подойдете к зеркалу, которое, отражая предметы, изменяет немного их цвета, то вы узнаете свою физиономию, несмотря на погрешности зеркала. Читая роман Тургенева, мы видим в нем типы настоящей минуты и в то же время отдаем себе отчет в тех изменениях, которые испытали явления действительности, проходя через сознание художника. Любопытно проследить, как действуют на человека, подобного Тургеневу, идеи и стремления, шевелящиеся в нашем молодом поколении и проявляющиеся, как все живое, в самых разнообразных формах, редко привлекательных, часто оригинальных, иногда уродливых.</z> <z><o></o>Такого рода исследование может иметь очень глубокое значение. Тургенев — один из лучших людей прошлого поколения; определить, как он смотрит на нас и почему он смотрит на нас так, а не иначе, — значит найти причину того разлада, который замечается повсеместно в нашей частной семейной жизни; того разлада, от которого часто гибнут молодые жизни и от которого постоянно кряхтят и охают старички и старушки, не успевающие обработать на свою колодку понятия и поступки своих сыновей и дочерей. Задача, как видите, жизненная, крупная и сложная; сладить я с нею, вероятно, не слажу, а подумать — подумаю.</z> <z><o></o>Роман Тургенева, кроме своей художественной красоты, замечателен еще тем, что он шевелит ум, наводит на размышления, хотя сам по себе не разрешает никакого вопроса и даже освещает ярким светом не столько выводимые явления, сколько отношения автора к этим самым явлениям. Наводит он на размышления именно потому, что весь насквозь проникнут самою полною, самою трогательною искренностью. Все, что написано в последнем романе Тургенева, прочувствовано до последней строки; чувство это прорывается помимо воли и сознания самого автора и согревает объективный рассказ, вместо того чтобы выражаться в лирических отступлениях. Автор сам не отдает себе ясного отчета в своих чувствах, не подвергает их анализу, не становится к ним в критические отношения. Это обстоятельство дает нам возможность видеть эти чувства во всей их нетронутой непосредственности. Мы видим то, что просвечивает, а не то, что автор хочет показать или доказать. Мнения и суждения Тургенева не изменят ни на волос нашего взгляда на молодое поколение и на идеи нашего времени; мы их даже не примем в соображение, мы с ними даже не будем спорить; эти мнения, суждения и чувства, выраженные в неподражаемо живых образах, дадут только материалы для характеристики прошлого поколения, в лице одного из лучших его представителей. Постараюсь сгруппировать эти материалы и, если это мне удастся, объясню, почему наши старики не сходятся с нами, качают головами и, смотря по различным характерам и по различным настроениям, то сердятся, то недоумевают, то тихо грустят по поводу наших поступков и рассуждений.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <div class="title"> <h1>Базаров</h1> <div class="subsubtitle">(«Отцы и дети», роман И. С. Тургенева)</div> </div> <h2>I</h2> <z><o></o>Новый роман Тургенева дает нам все то, чем мы привыкли наслаждаться в его произведениях. Художественная отделка безукоризненно хороша: характеры и положения, сцены и картины нарисованы так наглядно и в то же время так мягко, что самый отчаянный отрицатель искусства почувствует при чтении романа какое-то непонятное наслаждение, которого не объяснишь ни занимательностью рассказываемых событий, ни поразительною верностью основной идеи. Дело в том, то события вовсе не занимательны, а идея вовсе не поразительно верна. В романе нет ни завязки, ни развязки, ни строго обдуманного плана; есть типы и характеры, есть сцены и картины, и, главное, сквозь ткань рассказа сквозит личное, глубоко-прочувствованное отношение автора к выведенным явлениям жизни. А явления эти очень близки к нам, так близки, что все наше молодое поколение с своими стремлениями и идеями может узнать себя в действующих лицах этого романа. Я этим не хочу сказать, чтобы в романе Тургенева идеи и стремления молодого поколения отразились так, как понимает их само молодое поколение: к этим идеям и стремлениям Тургенев относится с своей личной точки зрения, а старик и юноша почти никогда не сходятся между собою в убеждениях и симпатиях. Но если вы подойдете к зеркалу, которое, отражая предметы, изменяет немного их цвета, то вы узнаете свою физиономию, несмотря на погрешности зеркала. Читая роман Тургенева, мы видим в нем типы настоящей минуты и в то же время отдаем себе отчет в тех изменениях, которые испытали явления действительности, проходя через сознание художника. Любопытно проследить, как действуют на человека, подобного Тургеневу, идеи и стремления, шевелящиеся в нашем молодом поколении и проявляющиеся, как все живое, в самых разнообразных формах, редко привлекательных, часто оригинальных, иногда уродливых.</z> <z><o></o>Такого рода исследование может иметь очень глубокое значение. Тургенев — один из лучших людей прошлого поколения; определить, как он смотрит на нас и почему он смотрит на нас так, а не иначе, — значит найти причину того разлада, который замечается повсеместно в нашей частной семейной жизни; того разлада, от которого часто гибнут молодые жизни и от которого постоянно кряхтят и охают старички и старушки, не успевающие обработать на свою колодку понятия и поступки своих сыновей и дочерей. Задача, как видите, жизненная, крупная и сложная; сладить я с нею, вероятно, не слажу, а подумать — подумаю.</z> <z><o></o>Роман Тургенева, кроме своей художественной красоты, замечателен еще тем, что он шевелит ум, наводит на размышления, хотя сам по себе не разрешает никакого вопроса и даже освещает ярким светом не столько выводимые явления, сколько отношения автора к этим самым явлениям. Наводит он на размышления именно потому, что весь насквозь проникнут самою полною, самою трогательною искренностью. Все, что написано в последнем романе Тургенева, прочувствовано до последней строки; чувство это прорывается помимо воли и сознания самого автора и согревает объективный рассказ, вместо того чтобы выражаться в лирических отступлениях. Автор сам не отдает себе ясного отчета в своих чувствах, не подвергает их анализу, не становится к ним в критические отношения. Это обстоятельство дает нам возможность видеть эти чувства во всей их нетронутой непосредственности. Мы видим то, что просвечивает, а не то, что автор хочет показать или доказать. Мнения и суждения Тургенева не изменят ни на волос нашего взгляда на молодое поколение и на идеи нашего времени; мы их даже не примем в соображение, мы с ними даже не будем спорить; эти мнения, суждения и чувства, выраженные в неподражаемо живых образах, дадут только материалы для характеристики прошлого поколения, в лице одного из лучших его представителей. Постараюсь сгруппировать эти материалы и, если это мне удастся, объясню, почему наши старики не сходятся с нами, качают головами и, смотря по различным характерам и по различным настроениям, то сердятся, то недоумевают, то тихо грустят по поводу наших поступков и рассуждений.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>II</h2> <z><o></o>Действие романа происходит летом 1859 года. Молодой кандидат, Аркадий Николаевич Кирсанов, приезжает в деревню к своему отцу вместе с своим приятелем, Евгением Васильевичем Базаровым, который, очевидно, имеет сильное влияние на образ мыслей своего товарища. Этот Базаров, человек сильный по уму и по характеру, составляет центр всего романа. Он — представитель нашего молодого поколения; в его личности сгруппированы те свойства, которые мелкими долями рассыпаны в массах; и образ этого человека ярко и отчетливо вырисовывается перед воображением читателя.</z> <z><o></o>Базаров — сын бедного уездного лекаря. Тургенев ничего не говорит об его студенческой жизни, но надо полагать, что то была жизнь бедная, трудовая, тяжелая; отец Базарова говорит о своем сыне, что он у них отроду лишней копейки не взял, по правде сказать, многого и нельзя было бы взять даже при величайшем желании, следовательно, если старик Базаров говорит это в похвалу своему сыну, то это значит, что Евгений Васильевич содержал себя в университете собственными трудами, перебивался копеечными уроками и в то же время находил возможность дельно готовить себя к будущей деятельности. Из этой школы труда и лишений Базаров вышел человеком сильным и суровым; прослушанный им курс естественных и медицинских наук развил его природный ум и отучил его принимать на веру какие бы то ни было понятия и убеждения; он сделался чистым эмпириком; опыт сделался для него единственным источником познавания, личное ощущение — единственным и последним убедительным доказательством. «Я придерживаюсь отрицательного направления, — говорит он, — в силу ощущений. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен — и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? Тоже в силу ощущения — это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу». Как эмпирик, Базаров признает только то, что можно ощупать руками, увидать глазами, положить на язык, — словом, только то, что можно освидетельствовать одним из пяти чувств. Все остальные человеческие чувства он сводит на деятельность нервной системы; вследствие этого наслаждения красотами природы, музыкою, живописью, поэзиею, любовью женщины вовсе не кажутся ему выше и чище наслаждения сытным обедом или бутылкою хорошего вина. То, что восторженные юноши называют идеалом, для Базарова не существует; он все это называет «романтизмом», а иногда вместо слова «романтизм» употребляет слово «вздор». Несмотря на все это, Базаров не ворует чужих платков, не вытягивает из своих родителей денег, работает усидчиво и даже не прочь от того, чтобы сделать в жизни что-нибудь путное. Я предчувствую, что многие из моих читателей зададут себе вопрос: а что же удерживает Базарова от подлых поступков и что побуждает его делать что-нибудь путное? Этот вопрос поведет за собою следующее сомнение: уж не притворяется ли Базаров перед самим собою и перед другими? Не рисуется ли он? Может быть, он в глубине души признает многое из того, что отрицает на словах, и, может быть, именно это признаваемое, это затаившееся спасает его от нравственного падения и от нравственного ничтожества. Хоть мне Базаров ни сват, ни брат, хоть я, может быть, и не сочувствую ему, однако, ради отвлеченной справедливости, я постараюсь ответить на вопрос и опровергнуть лукавое сомнение.</z> <z><o></o>На людей, подобных Базарову, можно негодовать, сколько душе угодно, но признавать их искренность — решительно необходимо. Эти люди могут быть честными и бесчестными, гражданскими деятелями и отъявленными мошенниками, смотря по обстоятельствам и по личным вкусам. Ничто, кроме личного вкуса, не мешает им убивать и грабить, и ничто, кроме личного вкуса, не побуждает людей подобного закала делать открытия в области наук и общественной жизни. Базаров не украдет платка по тому же самому, почему он не съест кусок тухлой говядины. Если бы Базаров умирал с голоду, то он, вероятно, сделал бы то и другое. Мучительное чувство неудовлетворенной физической потребности победило бы в нем отвращение к дурному запаху разлагающегося мяса и к тайному посягательству на чужую собственность. Кроме непосредственного влечения, у Базарова есть еще другой руководитель в жизни — расчет. Когда он бывает болен, он принимает лекарство, хотя не чувствует никакого непосредственного влечения к касторовому маслу или к ассафетиде. Он поступает таким образом по расчету: ценою маленькой неприятности он покупает в будущем большее удобство или избавление от большей неприятности. Словом, из двух зол он выбирает меньшее, хотя и к меньшему не чувствует никакого влечения. У людей посредственных такого рода расчет большею частью оказывается несостоятельным; они по расчету хитрят, подличают, воруют, запутываются и в конце концов остаются в дураках. Люди очень умные поступают иначе; они понимают, что быть честным очень выгодно и что всякое преступление, начиная от простой лжи и кончая смертоубийством, — опасно и, следовательно, неудобно. Поэтому очень умные люди могут быть честны по расчету и действовать начистоту там, где люди ограниченные будут вилять и метать петли. Работая неутомимо, Базаров повиновался непосредственному влечению, вкусу и, кроме того, поступал по самому верному расчету. Если бы он искал протекции, кланялся, подличал, вместо того чтобы трудиться и держать себя гордо и независимо, то он поступал бы нерасчетливо. Карьеры, пробитые собственною головою, всегда прочнее и шире карьер, проложенных низкими поклонами или заступничеством важного дядюшки. Благодаря двум последним средствам можно попасть в губернские или в столичные тузы, но по милости этих средств никому, с тех пор как мир стоит, не удавалось сделаться ни Вашингтоном, ни Гарибальди, ни Коперником, ни Генрихом Гейне. Даже Герострат — и тот пробил себе карьеру собственными силами и попал в историю не по протекции. Что же касается до Базарова, то он не метит в губернские тузы; если воображение иногда рисует ему будущность, то эта будущность как-то неопределенно широка; работает он без цели, для добывания насущного хлеба или из любви к процессу работы, а между тем он смутно чувствует по количеству собственных сил, что работа его не останется бесследною и к чему-нибудь приведет. Базаров чрезвычайно самолюбив, но самолюбие его незаметно именно вследствие своей громадности. Его не занимают те мелочи, из которых складываются обыденные людские отношения; его нельзя оскорбить явным пренебрежением, его нельзя обрадовать знаками уважения, он так полон собою и так непоколебимо-высоко стоит в своих собственных глазах, что делается почти совершенно равнодушным к мнению других людей. Дядя Кирсанова, близко подходящий к Базарову по складу ума и характера, называет его самолюбие «сатанинскою гордостью». Это выражение очень удачно выбрано и совершенно характеризует нашего героя. Действительно, удовлетворить Базарова могла бы только целая вечность постоянно расширяющейся деятельности и постоянно увеличивающегося наслаждения, но, к несчастию для себя, Базаров не признает вечного существования человеческой личности. «Да вот, например, — говорит он своему товарищу Кирсанову, — ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, — она такая славная, белая, вот сказал ты: Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать... А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... Да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; — ну а дальше»?</z> <z><o></o>Итак, Базаров везде и во всем поступает только так, как ему хочется или как ему кажется выгодным и удобным. Им управляют только личная прихоть или личные расчеты. Ни над собой, ни вне себя, ни внутри себя он не признает никакого регулятора, никакого нравственного закона, никакого принципа. Впереди — никакой высокой цели; в уме — никакого высокого помысла, и при всем этом — силы огромные. — Да ведь это безнравственный человек! Злодей, урод! — слышу я со всех сторон восклицания негодующих читателей. Ну, хорошо, злодей, урод; браните больше, преследуйте его сатирой и эпиграммой, негодующим лиризмом и возмущенным общественным мнением, кострами инквизиции и топорами палачей, — и вы не вытравите, не убьете этого урода, не посадите его в спирт на удивление почтенной публике. Если базаровщина — болезнь, то она болезнь нашего времени, и ее приходится выстрадать, несмотря ни на какие паллиативы и ампутации. Относитесь к базаровщине как угодно — это ваше дело; а остановить — не остановите; это та же холера.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>III</h2> <z><o></o>Болезнь века раньше всего пристает к людям, стоящим по своим умственным силам выше общего уровня. Базаров, одержимый этою болезнью, отличается замечательным умом и вследствие этого производит сильное впечатление на сталкивающихся с ним людей. «Настоящий человек, — говорит он, — тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть». Под определение настоящего человека подходит именно сам Базаров; он постоянно сразу овладевает вниманием окружающих людей; одних он запугивает и отталкивает; других подчиняет, не столько доводами, сколько непосредственною силою, простотою и цельностью своих понятий. Как человек замечательно умный, он не встречал себе равного. «Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, — проговорил он с расстановкой, — тогда я изменю свое мнение о самом себе».</z> <z><o></o>Он смотрит на людей сверху вниз и даже редко дает себе труд скрывать свои полупрезрительные, полупокровительственные отношения к тем людям, которые его ненавидят, и к тем, которые его слушаются. Он никого не любит; не разрывая существующих связей и отношений, он в то же время не сделает ни шагу для того, чтобы снова завязать или поддержать эти отношения, не смягчит ни одной ноты в своем суровом голосе, не пожертвует ни одною резкою шуткою, ни одним красным словцом.</z> <z><o></o>Поступает он таким образом не во имя принципа, не для того, чтобы в каждую данную минуту быть вполне откровенным, а потому, что считает совершенно излишним стеснять свою особу в чем бы то ни было, по тому же самому побуждению, по которому американцы задирают ноги на спинки кресел и заплевывают табачным соком паркетные полы пышных гостиниц. Базаров ни в ком не нуждается, никого не боится, никого не любит и, вследствие этого, никого не щадит. Как Диоген, он готов жить чуть не в бочке и за это предоставляет себе право говорить людям в глаза резкие истины по той причине, что это ему нравится. В цинизме Базарова можно различить две стороны — внутреннюю и внешнюю: цинизм мыслей и чувств и цинизм манер и выражений. Ироническое отношение к чувству всякого рода, к мечтательности, к лирическим порывам, к излияниям составляет сущность внутреннего цинизма. Грубое выражение этой иронии, беспричинная и бесцельная резкость в обращении относятся к внешнему цинизму. Первый зависит от склада ума и от общего миросозерцания; второй обусловливается чисто внешними условиями развития, свойствами того общества, в котором жил рассматриваемый субъект. Насмешливые отношения Базарова к мягкосердечному Кирсанову вытекают из основных свойств общего базаровского типа. Грубые столкновения его с Кирсановым и с его дядею составляют его личную принадлежность. Базаров не только эмпирик — он, кроме того, неотесанный бурш, не знающий другой жизни, кроме бездомной, трудовой, подчас дико-paзгульной жизни бедного студента. В числе почитателей Базарова найдутся, наверное, такие люди, которые будут восхищаться его грубыми манерами, следами бурсацкой жизни, будут подражать этим манерам, составляющим во всяком случае недостаток, а не достоинство, будут даже, может быть, утрировать его угловатость, мешковатость и резкость. В числе ненавистников Базарова найдутся, наверное, такие люди, которые обратят особенное внимание на эти неказистые особенности его личности и поставят их в укор общему типу. Те и другие ошибутся и обнаружат только глубокое непонимание настоящего дела. И тем и другим можно будет напомнить стих Пушкина:</z> <div id="pt1" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm><z><o></o><v><m></m>Быть можно дельным человеком,</v><c></c> <v><m></m>И думать о красе ногтей.</v><c></c></z></pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt1"));</script> <z><o></o>Можно быть крайним материалистом, полнейшим эмпириком, и в то же время заботиться о своем туалете, обращаться утонченно-вежливо с своими знакомыми, быть любезным собеседником и совершенным джентльменом. Это я говорю для тех читателей, которые, придавая важное значение утонченным манерам, с отвращением посмотрят на Базарова, как на человека <i>mal élevé</i> и <i>mauvais ton</i><fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>. Он действительно <i>mal élevé</i> и <i>mauvais ton</i>, но это нисколько не относится к сущности типа и не говорит ни против него, ни в его пользу. Тургеневу пришло в голову выбрать представителем базаровского типа человека неотесанного; он так и сделал и, конечно, рисуя своего героя, не утаил и не закрасил его угловатостей; выбор Тургенева можно объяснить двумя различными причинами: во-первых, личность человека, беспощадно и с полным убеждением отрицающего все, что другие признают высоким и прекрасным, всего чаще вырабатывается при серой обстановке трудовой жизни; от сурового труда грубеют руки, грубеют манеры, грубеют чувства; человек крепнет и прогоняет юношескую мечтательность, избавляется от слезливой чувствительности; за работою мечтать нельзя, потому что внимание сосредоточено на занимающем деле; а после работы нужен отдых, необходимо действительное удовлетворение физическим потребностям, и мечта нейдет на ум. На мечту человек привыкает смотреть как на блажь, свойственную праздности и барской изнеженности; нравственные страдания он начинает считать мечтательными; нравственные стремления и подвиги — придуманными и нелепыми. Для него, трудового человека, существует только одна, вечно повторяющаяся забота: сегодня надо думать о том, чтобы не голодать завтра. Эта простая, грозная в своей простоте забота заслоняет от него остальные, второстепенные тревоги, дрязги и заботы жизни; в сравнении с этою заботою ему кажется мелкими, ничтожными, искусственно созданными разные неразрешенные вопросы, неразъясненные сомнения, неопределенные отношения, которые отравляют жизнь людей обеспеченных и досужих.</z> <z><o></o>Таким образом пролетарий-труженик самым процессом своей жизни, независимо от процесса размышления, доходит до практического реализма; он за недосугом отучается мечтать, гоняться за идеалом, стремиться в идее к недостижимо-высокой цели. Развивая в труженике энергию, труд приучает его сближать дело с мыслью, акт воли с актом ума. Человек, привыкший надеяться на себя и на свои собственные силы, привыкший осуществлять сегодня то, что задумано было вчера, начинает смотреть с более или менее явным пренебрежением на тех людей, которые, мечтая о любви, о полезной деятельности, о счастии всего человеческого рода, не умеют шевельнуть пальцем, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить свое собственное, в высшей степени неудобное положение. Словом, человек дела, будь он медик, ремесленник, педагог, даже литератор (можно быть литератором и человеком дела в одно и то же время), чувствует естественное, непреодолимое отвращение к фразистости, к трате слов, к сладким мыслям, к сантиментальным стремлениям и вообще ко всяким претензиям, не основанным на действительной, осязательной силе. Такого рода отвращение ко всему отрешенному от жизни и улетучивающемуся в звуках составляет коренное свойство людей базаровского типа. Это коренное свойство вырабатывается именно в тех разнородных мастерских, в которых человек, изощряя свой ум и напрягая мускулы, борется с природою за право существовать на белом свете. На этом основании Тургенев имел право взять своего героя в одной из таких мастерских и привести его в рабочем фартуке, с неумытыми руками и угрюмо-озабоченным взглядом в общество фешенебельных кавалеров и дам. Но справедливость побуждает меня выразить предположение, что автор романа «Отцы и дети» поступил таким образам не без коварного умысла. Этот коварный умысел и составляет ту вторую причину, о которой я упомянул выше. Дело в том, что Тургенев, очевидно, не благоволит к своему герою. Его мягкую, любящую натуру, стремящуюся к вере и сочувствию, коробит от разъедающего реализма; его тонкое эстетическое чувство, не лишенное значительной дозы аристократизма, оскорбляется даже самыми легкими проблесками цинизма; он слишком слаб и впечатлителен, чтобы вынести безотрадное отрицание; ему необходимо помириться с существованием если не в области жизни, то по крайней мере в области мысли или, вернее, мечты. Тургенев, как нервная женщина, как растение «не тронь меня», сжимается болезненно от самого легкого соприкосновения с букетом базаровщины.</z> <z><o></o>Чувствуя, таким образом, невольную антипатию к этому направлению мысли, он вывел его перед читающею публикою в возможно неграциозном экземпляре. Он очень хорошо знает, что в публике нашей очень много фешенебельных читателей, и, рассчитывая на утонченность их аристократического вкуса, не щадит грубых красок, с очевидным желанием уронить и опошлить вместе с героем тот склад идей, который составляет общую принадлежность типа. Он очень хорошо знает, что большинство его читателей скажут только о Базарове, что он дурно воспитан и что его нельзя пустить в порядочную гостиную; дальше и глубже они не пойдут; но, говоря с такими людьми, даровитый художник и честный человек должен быть в высшей степени осторожен из уважения к самому себе и к той идее, которую он защищает или опровергает. Тут надо держать в узде свою личную антипатию, которая при известных условиях может превратиться в непроизвольную клевету на людей, не имеющих возможности защищаться тем же оружием.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>плохо воспитанного и дурного тона <i>(фр.).</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>IV</h2> <z><o></o>Я старался до сих пор обрисовать крупными чертами личность Базарова, или, вернее, тот общий, складывающийся тип, которого представителем является герой тургеневского романа. Надобно теперь проследить по возможности его историческое происхождение; надо показать, в каких отношениях находится Базаров к разным Онегиным, Печориным, Рудиным, Бельтовым и другим литературным типам, в которых, в прошлые десятилетия, молодое поколение узнавало черты своей умственной физиономии. Во всякое время жили на свете люди, недовольные жизнью вообще или некоторыми формами жизни в особенности; во всякое время люди эти составляли незначительное меньшинство. Масса во всякое время жила припеваючи и, по свойственной ей неприхотливости, удовлетворялась тем, что было налицо. Только какое-нибудь материальное бедствие, вроде «труса, глада, потопа, нашествия иноплеменных», приводило массу в беспокойное движение и нарушало обычный, сонливо-безмятежный процесс ее прозябания. Масса, составленная из тех сотен тысяч неделимых, которые никогда в жизни не пользовались своим головным мозгом как орудием самостоятельного мышления, живет себе со дня на день, обделывает свои делишки, получает местечки, играет в картишки, кое-что почитывает, следит за модою в идеях и в платьях, идет черепашьим шагом вперед по силе инерции и, никогда не задавая себе крупных, многообъемлющих вопросов, никогда не мучась сомнениями, не испытывает ни раздражения, ни утомления, ни досады, ни скуки. Эта масса не делает ни открытий, ни преступлений; за нее думают и страдают, ищут и находят, борются и ошибаются другие люди, вечно для нее чужие, вечно смотрящие на нее с пренебрежением и в то же время вечно работающие для того, чтобы увеличить удобства ее жизни. Эта масса, желудок человечества, живет на всем на готовом, не спрашивая, откуда оно берется, и не внося с своей стороны ни одной полушки в общую сокровищницу человеческой мысли. Люди массы у нас в России учатся, служат, работают, веселятся, женятся, плодят детей, воспитывают их, словом, живут самою полною жизнью, совершенно довольны собою и средою, не желают никаких усовершенствований и, шествуя по торной дороге, не подозревают ни возможности, ни необходимости других путей и направлений. Они держатся заведенного порядка по силе инерции, а не вследствие привязанности к нему; попробуйте изменить этот порядок — они сейчас сживутся с нововведением; закоренелые староверы являются самобытными личностями и стоят выше безответного стада. А масса сегодня ездит по скверным проселочным дорогам и мирится с ними; через несколько лет она сядет в вагоны и будет любоваться быстротою движения и удобствами путешествия. Эта инерция, эта способность на все соглашаться и со всем уживаться составляет, может быть, драгоценнейшее достояние человечества. Убогость мысли уравновешивается таким образом скромностью требований. Человек, у которого не хватает ума на то, чтобы придумать средства для улучшения своего невыносимого положения, может назваться счастливым только в том случае, если он не понимает и не чувствует неудобств своего положения. Жизнь человека ограниченного почти всегда течет ровнее и приятнее жизни гения или даже просто умного человека. Умные люди не уживаются с теми явлениями, к которым без малейшего труда привыкает масса. К этим явлениям умные люди, смотря по различным условиям темперамента и развития становятся в самые разнородные отношения.</z> <z><o></o>Вот, положим, живет в Петербурге молодой человек, единственный сын богатых родителей. Он умен. Учили его как следует, слегка всему тому, что по понятиям папеньки и гувернера необходимо знать молодому человеку хорошего семейства. Книги и уроки ему надоели; надоели и романы, которые он читал сначала потихоньку, а потом открыто; он жадно набрасывается на жизнь, танцует до упаду, волочится за женщинами, одерживает блестящие победы. Незаметно пролетает два-три года; сегодня то же самое, что вчера, завтра то же, что сегодня, — шуму, толкотни, движения, блеску, пестроты много, а в сущности разнообразия впечатлений нет; то, что видел наш предполагаемый герой, то уже понято и изучено им; новой пищи для ума нет, и начинается томительное чувство умственного голода, скуки. Разочарованный или, проще и вернее, скучающий молодой человек начинает раздумывать, что́ бы ему сделать, за что́ бы ему приняться. Работать, что ли? Но работать, задавать себе работу для того, чтобы не скучать, — все равно, что гулять для моциона без определенной цели. О таком фокусе умному человеку и подумать странно. Да и наконец, не угодно ли вам найти у нас такую работу, которая заинтересовала и удовлетворила бы умного человека, не втянувшегося в эту работу смолоду. Уж не поступить ли ему на службу в казенную палату? Или не готовиться ли для развлечения к магистерскому экзамену? Не вообразить ли себя художником и не приняться ли, в двадцать пять лет, за рисование глаз и ушей, за изучение перспективы или генерал-баса?</z> <z><o></o>Разве влюбиться? — Оно, конечно, не мешало бы, да беда в том, что умные люди очень требовательны и редко удовлетворяются теми экземплярами женского пола, которыми изобилуют блестящие петербургские гостиные. С этими женщинами они любезничают, с ними они сводят интриги, на них они женятся, иногда по увлечению, чаще по благоразумному расчету, но сделать из отношений с подобными женщинами занятие, наполняющее жизнь, спасающее от скуки, — это для умного человека немыслимо. В отношения между мужчиною и женщиною проникла та же мертвящая казенщина, которая обуяла остальные проявления нашей частной и общественной жизни. Живая природа человека здесь, как и везде, скована и обесцвечена мундирностью и обрядностью. Ну вот, молодому человеку, изучившему мундир и обряд до последних подробностей, остается только или махнуть рукой на свою скуку, как на неизбежное зло, или с отчаянья броситься в разные эксцентричности, питая неопределенную надежду рассеяться. Первое сделал Онегин, второе — Печорин; вся разница между тем и другим заключается в темпераменте. Условия, при которых они формировались и от которых они заскучали, — одни и те же; среда, которая приелась тому и другому, — та же самая. Но Онегин холоднее Печорина, и потому Печорин дурит гораздо больше Онегина, кидается за впечатлениями на Кавказ, ищет их в любви Бэлы, в дуэли с Грушницким, в схватках с черкесами, между тем как Онегин вяло и лениво носит с собою по свету свое красивое разочарование. Немножко Онегиным, немножко Печориным бывал и до сих пор бывает у нас всякий мало-мальски умный человек, владеющий обеспеченным состоянием, выросший в атмосфере барства и не получивший серьезного образования.</z> <z><o></o>Рядом с этими скучающими трутнями являлись и до сих пор являются толпами люди грустящие, тоскующие от неудовлетворенного стремления приносить пользу. Воспитанные в гимназиях и университетах, эти люди получают довольно основательные понятия о том, как живут на свете цивилизованные народы, как трудятся на пользу общества даровитые деятели, как определяют обязанности человека разные мыслители и моралисты. В неопределенных, но часто теплых выражениях говорят этим людям профессора о честной деятельности, о подвиге жизни, о самоотвержении во имя человечества, истины, науки, общества. Вариации на эти теплые выражения наполняют собою задушевные студенческие беседы, во время которых высказывается так много юношески-свежего, во время которых так тепло и безгранично верится в существование и в торжество добра. Ну вот, проникнутые теплыми словами идеалистов-профессоров, согретые собственными восторженными речами, молодые люди из школы выходят в жизнь с неукротимым желанием сделать хорошее дело или — пострадать за правду. Пострадать им иногда приходится, но сделать дело никогда не удается. Они ли сами в этом виноваты, та ли жизнь виновата, в которую они вступают, — рассудить мудрено. Верно по крайней мере то, что переделать условия жизни у них не хватает сил, а ужиться с этими условиями они не умеют. Вот они мечутся из стороны в сторону, пробуют свои силы на разных карьерах, просят, умоляют общество: «Пристрой ты нас куда-нибудь, возьми ты наши силы, выжми из них для себя какую-нибудь частицу пользы; погуби нас, но погуби так, чтобы наша гибель не пропала даром». Общество глухо и неумолимо: горячее желание Рудиных и Бельтовых пристроиться к практической деятельности и видеть плоды своих трудов и пожертвований остается бесплодным. Еще ни один Рудин, ни один Бельтов не дослужился до начальника отделения; да к тому же — странные люди! — они, чего доброго, даже этою почетною и обеспеченною должностью не удовлетворились бы. Они говорили на таком языке, которого не понимало общество, и после напрасных попыток растолковать этому обществу свои желания они умолкали и впадали в очень извинительное уныние. Иные Рудины успокоивались и находили себе удовлетворение в педагогической деятельности; делаясь учителями и профессорами, они находили исход для своего стремления к деятельности. Сами мы, говорили они себе, ничего не сделали. По крайней мере передадим наши честные тенденции молодому поколению, которое будет крепче нас и создаст себе другие, более благоприятные времена. Оставаясь таким образом вдали от практической деятельности, бедные идеалисты-преподаватели не замечали того, что их лекции плодят таких же Рудиных, как и они сами, что их ученикам придется точно так же оставаться вне практической деятельности или делаться ренегатами, отказываться от убеждений и тенденций. Рудиным-преподавателям было бы тяжело предвидеть, что они даже в лице своих учеников не примут участия в практической деятельности; а между тем они бы ошиблись, если бы, даже предвидя это обстоятельство, они подумали, что не приносят никакой пользы. Отрицательная польза, принесенная и приносимая людьми этого закала, не подлежит ни малейшему сомнению. Они размножают людей, <i>неспособных</i> к практической деятельности; вследствие этого самая практическая деятельность, или, вернее, те формы, в которых она обыкновенно выражается теперь, медленно, но постоянно понижаются во мнении общества. Лет двадцать тому назад все молодые люди служили в различных ведомствах; люди неслужащие принадлежали к исключительным явлениям; общество смотрело на них с состраданием или с пренебрежением; сделать карьеру — значило дослужиться до большого чина. Теперь очень многие молодые люди не служат, и никто не находит в этом ничего странного или предосудительного. Почему так случилось? А потому, мне кажется, что к подобным явлениям пригляделись, или, что то же самое, потому что Рудины размножились в нашем обществе. Не так давно, лет шесть тому назад, вскоре после Крымской кампании, наши Рудины вообразили себе, что их время настало, что общество примет и пустит в ход те силы, которые они давно предлагали ему с полным самоотвержением. Они рванулись вперед; литература оживилась; университетское преподавание сделалось свежее; студенты преобразились; общество с небывалым рвением принялось за журналы и стало даже заглядывать в аудитории; возникли даже новые административные должности. Казалось, что за эпохою бесплодных мечтаний и стремлений наступает эпоха кипучей, полезной деятельности. Казалось, рудинству приходит конец, и даже сам г. Гончаров похоронил своего Обломова и объявил, что под русскими именами таится много Штольцев. Но мираж рассеялся — Рудины не сделались практическими деятелями; из-за Рудиных выдвинулось новое поколение, которое с укором и насмешкой отнеслось к своим предшественникам. «Об чем вы ноете, чего вы ищете, чего просите от жизни? Вам небось счастия хочется, — говорили эти новые люди мягкосердечным идеалистам, тоскливо опустившим крылышки, — да ведь мало ли что! Счастие надо завоевать. Есть силы — берите его. Нет сил — молчите, а то и без вас тошно!» — Мрачная, сосредоточенная энергия сказывалась в этом недружелюбном отношении молодого поколения к своим наставникам. В своих понятиях о добре и зле это поколение сходилось с лучшими людьми предыдущего; симпатии и антипатии у них были общие; желали они одного и того же; но люди прошлого метались и суетились, надеясь где-нибудь пристроиться и как-нибудь, втихомолку, урывками, незаметно влить в жизнь свои честные убеждения. Люди настоящего не мечутся, ничего не ищут, нигде не пристраиваются, не подаются ни на какие компромиссы и ни на что не надеются. В практическом отношении они так же бессильны, как и Рудины, но они сознали свое бессилие и перестали махать руками. «Я не могу действовать теперь, — думает про себя каждый из этих новых людей, — не стану и пробовать; я презираю все, что меня окружает, и не стану скрывать этого презрения. В борьбу со злом я пойду тогда, когда почувствую себя сильным. До тех пор буду жить сам по себе, как живется, не мирясь с господствующим злом и не давая ему над собою никакой власти. Я — чужой среди существующего порядка вещей, и мне до него нет никакого дела. Занимаюсь я хлебным ремеслом, думаю — что хочу, и высказываю — что можно высказать».</z> <z><o></o>Это холодное отчаяние, доходящее до полного индифферентизма и в то же время развивающее отдельную личность до последних пределов твердости и самостоятельности, напрягает умственные способности; не имея возможности действовать, люди начинают думать и исследовать; не имея возможности переделать жизнь, люди вымещают свое бессилие в области мысли: там ничто не останавливает разрушительной критической работы; суеверия и авторитеты разбиваются вдребезги, и миросозерцание совершенно очищается от разных призрачных представлений.</z> <z><o></o>«— Что же вы делаете? (спрашивает дядя Аркадия у Базарова).</z> <z><o></o>— А вот что мы делаем (отвечает Базаров): прежде — в недавнее время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда.</z> <z><o></o>— Ну да, да, вы — обличители, — так, кажется, это называется? Со многими из ваших обличений и я соглашаюсь, но...</z> <z><o></o>— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и к доктринерству; мы увидали, что умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда <i>грубейшее суеверие нас душит,</i> когда все наши акционерные общества лопаются единственно от того, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке...</z> <z><o></o>— Так, — перебил Павел Петрович, — так; вы во всем этом убедились и решились сами ни за что серьезно не приниматься?</z> <z><o></o>— И решились ни за что не приниматься, угрюмо повторил Базаров. Ему вдруг стало досадно на самого себя, зачем он так распространился перед этим барином.</z> <z><o></o>— А только ругаться?</z> <z><o></o>— И ругаться.</z> <z><o></o>— И это называется нигилизмом?</z> <z><o></o>— И это называется нигилизмом, — повторил опять Базаров, на этот раз с особенною дерзостью».</z> <z><o></o>Итак, вот мои выводы. Человек массы живет по установленной норме, которая достается ему на долю не по свободному выбору, а потому, что он родился в известное время, в известном городе или селе. Он весь опутан разными отношениями: родственными, служебными, бытовыми, общественными; мысль его скована принятыми предрассудками; сам он не любит ни этих отношений, ни этих предрассудков, но они представляются ему «пределом, его же не прейдеши», и он живет и умирает, не проявив своей личной воли и часто даже не заподозрив в себе ее существования. Если попадется в этой массе человек поумнее, то он, смотря по обстоятельствам, в том или в другом отношении выделится из массы и распорядится по-своему, как ему выгоднее, удобнее и приятнее. Умные люди, не получившие серьезного образования, не выдерживают жизни массы, потому что она надоедает им своею бесцветностью; они сами не имеют понятия о лучшей жизни и потому, инстинктивно отшатнувшись от массы, остаются в пустом пространстве, не зная, куда идти, зачем жить на свете, чем разогнать тоску. Здесь отдельная личность отрывается от стада, но не умеет распорядиться собою. Другие люди, умные и образованные, не удовлетворяются жизнью массы и подвергают ее сознательной критике; у них составлен свой идеал; они хотят идти к нему, но, оглядываясь назад, постоянно боязливо спрашивают друг друга: а пойдет ли за нами общество? А не останемся ли мы одни с своими стремлениями? Не попадем ли мы впросак? У этих людей, за недостатком твердости, дело останавливается на словах. Здесь личность сознает свою отдельность, составляет себе понятие самостоятельной жизни и, не осмеливаясь двинуться с места, раздваивает свое существование, отделяет мир мысли от мира жизни. Люди третьего разряда идут дальше — они сознают свое несходство с массою и смело отделяются от нее поступками, привычками, всем образом жизни. Пойдет ли за ними общество, до этого им нет дела. Они полны собою, своею внутреннею жизнью и не стесняют ее в угоду принятым обычаям и церемониалам. Здесь личность достигает полного самоосвобождения, полной особности и самостоятельности.</z> <z><o></o>Словом, у Печориных есть воля без знания, у Рудиных — знание без воли; у Базаровых есть и знание и воля. Мысль и дело сливаются в одно твердое целое.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>V</h2> <z><o></o>До сих пор я говорил об общем жизненном явлении, вызвавшем собою роман Тургенева; теперь надо посмотреть, как это явление отразилось в художественном произведении. Узнавши, что такое Базаров, мы должны обратить внимание на то, как понимает этого Базарова сам Тургенев, как он заставляет его действовать и в какие отношения ставит его к окружающим людям. Словом, я приступлю теперь к подробному фактическому разбору романа.</z> <z><o></o>Я сказал выше, что Базаров приезжает в деревню к своему приятелю, Аркадию Николаевичу Кирсанову, подчиняющемуся его влиянию.</z> <z><o></o>Аркадий Николаевич — молодой человек, неглупый, но совершенно лишенный умственной оригинальности и постоянно нуждающийся в чьей- нибудь интеллектуальной поддержке. Он, вероятно, лет на пять моложе Базарова и в сравнении с ним кажется совершенно не оперившимся птенцом, несмотря на то, что ему около двадцати трех лет и что он кончил курс в университете. Благоговея перед своим учителем, Аркадий с наслаждением отрицает авторитеты; он делает это с чужого голоса, не замечая таким образом внутреннего противоречия в своем поведении. Он слишком слаб, чтобы держаться самостоятельно в той холодной атмосфере трезвой разумности, в которой так привольно дышится Базарову; он принадлежит к разряду людей, вечно опекаемых и вечно не замечающих над собою опеки. Базаров относится к нему покровительственно и почти всегда насмешливо; Аркадий часто спорит с ним, и в этих спорах Базаров дает полную волю своему увесистому юмору. Аркадий не любит своего друга, а как-то невольно подчиняется неотразимому влиянию сильной личности, и притом воображает себе, что глубоко сочувствует базаровскому миросозерцанию. Отношения его к Базарову чисто головные, сделанные на заказ; он познакомился с ним где-нибудь в студенческом кругу, заинтересовался цельностью его воззрений, покорился его силе и вообразил себе, что он его глубоко уважает и от души любит. Базаров, конечно, ничего не вообразил и, нисколько не стесняя себя, позволил своему новому прозелиту любить его, Базарова, и поддерживать с ним постоянные отношения. Поехал он с ним в деревню не для того, чтобы доставить ему удовольствие, и не для того, чтобы познакомиться с семейством своего нареченного друга, а просто потому, что это было по дороге, да и наконец, отчего же не пожить недели две в гостях у порядочного человека, в деревне, летом, когда нет никаких отвлекающих занятии и интересов?</z> <z><o></o>Деревня, в которую приехали наши молодые люди, принадлежит отцу и дяде Аркадия. Отец его, Николай Петрович Кирсанов, — человек лет сорока с небольшим; по складу характера он очень похож на своего сына. Но у Николая Петровича между его умственными убеждениями и природными наклонностями гораздо больше соответствия и гармонии, чем у Аркадия. Как человек мягкий, чувствительный и даже сантиментальный, Николай Петрович не порывается к рационализму и успокоивается на таком миросозерцании, которое дает пищу его воображению и приятно щекочет его нравственное чувство. Аркадий, напротив того, хочет быть сыном своего века и напяливает на себя идеи Базарова, которые решительно не могут с ним срастись. Он — сам по себе, а идеи — сами по себе болтаются, как сюртук взрослого человека, надетый на десятилетнего ребенка. Даже та ребяческая радость, которая обнаруживается в мальчике, когда его шутя производят в большие, даже эта радость, говорю я, заметна в нашем юном мыслителе с чужого голоса. Аркадий щеголяет своими идеями, старается обратить на них внимание окружающих, думает про себя: «Вог какой я молодец!» и, увы, как дитя малое, неразумное, иногда провирается и доходит до явного противоречия с самим собою и с накладными своими убеждениями.</z> <z><o></o>Дядя Аркадия, Павел Петрович, может быть назван Печориным маленьких размеров; он на своем веку пожуировал и подурачился, и, наконец, все ему надоело; пристроиться ему не удалось, да это и не было в его характере; добравшись до той поры, когда, по выражению Тургенева, сожаления похожи на надежды и надежды похожи на сожаления, бывший лев удалился к брату в деревню, окружил себя изящным комфортом и превратил свою жизнь в спокойное прозябание. Выдающимся воспоминанием из прежней шумной и блестящей жизни Павла Петровича было сильное чувство к одной великосветской женщине, чувство, доставившее ему много наслаждений и вслед за тем, как бывает почти всегда, много страданий. Когда отношения Павла Петровича к этой женщине оборвались, то жизнь его совершенно опустела.</z> <z><o></o>«Как отравленный, бродил он с места на место, — говорит Тургенев, — он еще выезжал, он сохранил все привычки светского человека, он мог похвастаться двумя-тремя новыми победами; но он уже не ждал ничего особенного ни от себя, ни от других и ничего не предпринимал, он состарился, поседел; сидеть по вечерам в клубе, желчно скучать, равнодушно поспорить в холостом обществе стало для него потребностью, — знак, как известно, плохой. О женитьбе он, разумеется, и не думал. Десять лет прошло таким образом, бесцветно, бесплодно и быстро, страшно быстро. Нигде время так не бежит, как в России: в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорее».</z> <z><o></o>Как человек желчный и страстный, одаренный гибким умом и сильною волею, Павел Петрович резко отличается от своего брата и от племянника. Он не поддается чужому влиянию; он сам подчиняет себе окружающие личности и ненавидит тех людей, в которых встречает себе отпор. Убеждений у него, по правде сказать, не имеется, но зато есть привычки, которыми он очень дорожит. Он по привычке толкует о правах и обязанностях аристократии и по привычке доказывает в спорах необходимость <i>принсипов.</i> Он привык к тем идеям, которых держится общество, и стоит за эти идеи, как за свой комфорт. Он терпеть не может, чтобы кто-нибудь опровергал эти понятия, хотя в сущности он не питает к ним никакой сердечной привязанности. Он гораздо энергичнее своего брата спорит с Базаровым, а между тем Николай Петрович гораздо искреннее страдает от его беспощадного отрицания. В глубине туши Павел Петрович такой же скептик и эмпирик, как и сам Базаров; в практической жизни он всегда поступал и поступает, как ему вздумается, но в области мысли он не умеет признаться в этом перед самим собою и потому поддерживает на словах такие доктрины, которым постоянно противоречат его поступки. Дяде и племяннику следовало бы поменяться между собою убеждениями, потому что первый ошибочно приписывает себе веру в <i>принсипы,</i> второй точно так же ошибочно воображает себя крайним скептиком и смелым рационалистом. Павел Петрович начинает чувствовать к Базарову сильнейшую антипатию <i>с</i> первого знакомства. Плебейские манеры Базарова возмущают отставного денди, самоуверенность и нецеремонность его раздражают Павла Петровича как недостаток уважения к его изящной особе. Павел Петрович видит, что Базаров не уступит ему преобладания над собою, и это возбуждает в нем чувство досады, за которое он ухватывается как за развлечение среди глубокой деревенской скуки. Ненавидя самого Базарова, Павел Петрович возмущается всеми его мнениями, придирается к нему, насильно вызывает его на спор и спорит с тем рьяным увлечением, которое обыкновенно обнаруживают люди праздные и скучающие.</z> <z><o></o>А что же делает Базаров среди этих трех личностей? Во-первых, он старается обращать на них как можно меньше внимания и большую часть своего времени проводит за работою; шляется по окрестностям, собирает растения и насекомых, режет лягушек и занимается микроскопическими наблюдениями; на Аркадия он смотрит как на ребенка, на Николая Петровича — как на добродушного старичка, или, как он выражается, на старенького романтика. К Павлу Петровичу он относится не совсем дружелюбно; его возмущает в нем элемент барства, но он невольно старается скрывать свое раздражение под видом презрительного равнодушия. Ему не хочется сознаться перед собою, что он может сердиться на «уездного аристократа», а между тем страстная натура берет свое; он часто запальчиво возражает на тирады Павла Петровича и не вдруг успевает овладеть собою и замкнуться в свою насмешливую холодность. Базаров не любит ни спорить, ни вообще высказываться, и только Павел Петрович отчасти обладает умением вызвать его на многозначительный разговор. Эти два сильные характера действуют друг на друга враждебно; видя этих двух людей лицом к лицу, можно себе представить борьбу, происходящую между двумя поколениями, непосредственно следующими одно за другим. Николай Петрович, конечно, неспособен быть угнетателем, Аркадий Николаевич, конечно, неспособен вступить в борьбу с семейным деспотизмом; но Павел Петрович и Базаров могли бы, при известных условиях, явиться яркими представителями: первый — сковывающей, леденящей силы прошедшего, второй — разрушительной, освобождающей силы настоящего.</z> <z><o></o>На чьей же стороне лежат симпатии художника? Кому он сочувствует? На этот существенно важный вопрос можно отвечать положительно, что Тургенев не сочувствует вполне ни одному из своих действующих лиц; от его анализа не ускользает ни одна слабая или смешная черта; мы видим, как Базаров завирается в своем отрицании, как Аркадий наслаждается своей развитостью, как Николай Петрович робеет, как пятнадцатилетний юноша, и как Павел Петрович рисуется и злится, зачем на него не любуется Базаров, единственный человек, которого он уважает в самой ненависти своей.</z> <z><o></o>Базаров завирается — это, к сожалению, справедливо. Он сплеча отрицает вещи, которых не знает или не понимает; поэзия, по его мнению, ерунда; читать Пушкина — потерянное время; заниматься музыкою — смешно; наслаждаться природою — нелепо. Очень может быть, что он, человек, затертый трудовою жизнью, потерял или не успел развить в себе способность наслаждаться приятным раздражением зрительных и слуховых нервов, но из этого никак не следует, чтобы он имел разумное основание отрицать или осмеивать эту способность в других. Выкраивать других людей на одну мерку с собою значит впадать в узкий умственный деспотизм. Отрицать совершенно произвольно ту или другую естественную и действительно существующую в человеке потребность или способность — значит удаляться от чистого эмпиризма.</z> <z><o></o>Увлечение Базарова очень естественно; оно объясняется, во-первых, односторонностью развития, во-вторых, общим характером эпохи, в которую нам пришлось жить. Базаров основательно знает естественные и медицинские науки; при их содействии он выбил из своей головы всякие предрассудки; затем он остался человеком крайне необразованным; он слыхал кое-что о поэзии, кое-что об искусстве, не потрудился подумать и сплеча произнес приговор над незнакомыми ему предметами. Эта заносчивость свойственна нам вообще; она имеет свои хорошие стороны как умственная смелость, но зато, конечно, приводит порою к грубым ошибкам. Общий характер эпохи заключается в практическом направлении; мы все хотим жить и придерживаемся того правила, что соловья баснями не кормят. Люди очень энергические часто преувеличивают тенденции, господствующие в обществе; на этом основании слишком неразборчивое отрицание Базарова и самая односторонность его развития стоят в прямой связи с преобладающими стремлениями к осязательной пользе. Нам надоели фразы гегелистов, у нас закружилась голова от витания в заоблачных высях, и многие из нас, отрезвившись и спустившись на землю, ударились в крайность и, изгоняя мечтательность, вместе с нею стали преследовать простые чувства и даже чисто физические ощущения, вроде наслаждения музыкою. Большого вреда в этой крайности нет, но указать на нее не мешает, и назвать ее смешною вовсе не значит стать в ряды обскурантов и стареньких романтиков. Многие из наших реалистов восстанут на Тургенева за то, что он не сочувствует Базарову и не скрывает от читателя промахов своего героя; многие изъявят желание, чтобы Базаров был выведен человеком образцовым, рыцарем мысли без страха и упрека, и чтобы таким образом было доказано перед лицом читающей публики несомненное превосходство реализма над другими направлениями мысли. Да, реализм, по-моему, вещь хорошая; но во имя этого же самого реализма не будем же идеализировать ни себя, ни нашего направления. Мы смотрим холодно и трезво на все, что нас окружает; посмотрим же точно так же холодно и трезво на самих себя; кругом чушь и глушь, да и у нас самих не Бог знает как светло. Отрицаемое нелепо, да и отрицатели тоже делают порою капитальные глупости; они все-таки стоят неизмеримо выше отрицаемого, но тут еще честь больно невелика; стоять выше вопиющей нелепости не значит еще быть гениальным мыслителем. Но мы, пишущие и говорящие реалисты, теперь слишком увлечены умственною борьбою минуты, горячими схватками с отсталыми идеалистами, с которыми по-настоящему не стоило бы даже спорить; мы, говорю я, слишком увлечены, чтобы скептически отнестись к самим себе и проверить строгим анализом, не провираемся ли мы в пылу диалектических сражений, совершающихся в журнальных книжках и во вседневной жизни. К нам отнесутся скептически наши дети, или, может быть, мы сами узнаем себе со временем настоящую цену и посмотрим а vol doiseau<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn> на теперешние любимые идеи. Тогда мы будем смотреть с высоты настоящего на прошедшее; Тургенев теперь смотрит на настоящее с высоты прошедшего. Он не идет за нами; он спокойно смотрит нам вслед, описывает нашу походку, рассказывает нам, как мы ускоряем шаги, как прыгаем через рытвины, как порою спотыкаемся на неровных местах дороги.</z> <z><o></o>В тоне его описания не слышно раздражения; он просто устал идти; развитие его личного миросозерцания окончилось, но способность наблюдать за движением чужой мысли, понимать и воспроизводить все ее изгибы осталась во всей своей свежести и полноте. Тургенев сам никогда не будет Базаровым, но он вдумался в этот тип и понял его так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов. Апофеозы прошедшего нет в романе Тургенева. Автор «Рудина» и «Аси», разоблачивший слабости своего поколения и открывший в «Записках охотника» целый мир отечественных диковинок, делавшихся на глазах этого самого поколения, остался верен себе и не покривил душою в своем последнем произведении. Представители прошлого, «отцы», изображены с беспощадною верностью; они люди хорошие, но об этих хороших людях не пожалеет Россия; в них нет ни одного элемента, который действительно стоило бы спасать от могилы и от забвения, а между тем есть и такие минуты, когда этим отцам можно полнее сочувствовать, чем самому Базарову. Когда Николай Петрович любуется вечерним пейзажем, тогда он всякому непредубежденному читателю покажется человечнее Базарова, голословно отрицающего красоту природы.</z> <z><o></o>«— И природа пустяки? — проговорил Аркадий, задумчиво глядя вдаль на пестрые поля, красиво и мягко освещенные уже невысоким солнцем.</z> <z><o></o>— И природа пустяки в том значении, в каком ты ее теперь понимаешь. Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник».</z> <z><o></o>В этих словах у Базарова отрицание превращается во что-то искусственное и даже перестает быть последовательным. Природа — мастерская, и человек в ней — работник, — с этою мыслью я готов согласиться; но, развивая эту мысль дальше, я никак не прихожу к тем результатам, к которым приходит Базаров. Работнику надо отдыхать, и отдых не может ограничиться одним тяжелым сном после утомительного труда. Человеку необходимо освежаться приятными впечатлениями, и жизнь без приятных впечатлений, даже при удовлетворении всем насущным потребностям, превращается в невыносимое страдание. Последовательные материалисты, вроде Карла Фохта, Молешотта и Бюхнера, не отказывают поденщику в чарке водки, а достаточным классам — в употреблении наркотических веществ. Они смотрят снисходительно даже на нарушения должной меры, хотя признают подобные нарушения вредными для здоровья. Если бы работник находил удовольствие в том, чтобы в свободные часы лежать на спине и глазеть на стены и потолок своей мастерской, то тем более всякий здравомыслящий человек сказал бы ему: глазей, любезный друг, глазей, сколько душе угодно; здоровью твоему это не повредит, а в рабочее время ты глазеть не будешь, чтобы не наделать промахов. Отчего же, допуская употребление водки и наркотических веществ вообще, не допустить наслаждения красотою природы, мягким воздухом, свежею зеленью, нежными переливами контуров и красок? Преследуя романтизм, Базаров с невероятною подозрительностью ищет его там, где его никогда и не бывало. Вооружась против идеализма и разбивая его воздушные замки, он порою сам делается идеалистом, т.е. начинает предписывать человеку законы, как и чем ему наслаждаться и к какой мерке пригонять свои личные ощущения. Сказать человеку; не наслаждайся природою — все равно, что сказать ему: умерщвляй свою плоть. Чем больше будет в жизни безвредных источников наслаждения, тем легче будет жить на свете, и вся задача нашего времени заключается именно в том, чтобы уменьшить сумму страданий и увеличить силу и количество наслаждений. Многие возразят на это, что мы живем в такое тяжелое время, в котором еще нечего думать о наслаждении; наше дело, скажут они, работать, искоренять зло, сеять добро, расчищать место для великого здания, в котором будут пировать наши отдаленные потомки. Хорошо, я согласен с тем, что мы поставлены в необходимость работать для будущего, потому что плоды всех наших начинаний могут созреть только в течение нескольких столетий; цель наша, положим, очень возвышенна, но эта возвышенность цели представляет очень слабое утешение в житейских передрягах. Человеку усталому и измученному вряд ли станет весело и приятно от той мысли, что его прапраправнук будет жить в свое удовольствие. В тяжелые минуты жизни утешаться возвышенностью цели — это, воля ваша, все равно, что пить неподслащенный чай, поглядывая на кусок сахара, привешенный к потолку. Людям, не обладающим чрезмерною пылкостью воображения, чай не покажется вкуснее от этих тоскливых взглядов кверху. Точно так же жизнь, состоящая из одних трудов, окажется не по вкусу и не по силам современному человеку. Поэтому, с какой точки зрения вы ни посмотрите на жизнь, а все-таки выйдет на поверку, что наслаждение решительно необходимо. Одни посмотрят на наслаждение как на конечную цель; другие принуждены будут признать в наслаждении важнейший источник сил, необходимых для работы. В этом будет заключаться вся разница между эпикурейцами и стоиками нашего времени.</z> <z><o></o>Итак, Тургенев никому и ничему в своем романе не сочувствует вполне. Если бы сказать ему: «Иван Сергеевич, вам Базаров не нравится, чего же вам угодно?» — то он на этот вопрос не ответил бы ничего. Он никак не пожелал бы молодому поколению сойтись с отцами в понятиях и влечениях. Его не удовлетворяют ни отцы, ни дети, и в этом случае его отрицание глубже и серьезнее отрицания тех людей, которые, разрушая то, что было до них, воображают себе, что они — соль земли и чистейшее выражение полной человечности. В разрушении своем эти люди, может быть, правы, но в наивном самообожании или в обожании того типа, к которому они себя причисляют, заключается их ограниченность и односторонность. Таких форм, таких типов, на которых действительно можно было бы успокоиться и остановиться, еще не выработала и, может быть, никогда не выработает жизнь. Те люди, которые, отдаваясь в полное распоряжение какой бы то ни было господствующей теории, отказываются от своей умственной самостоятельности и заменяют критику подобострастным поклонением, оказываются людьми узкими, бессильными и часто вредными. Поступить таким образом способен Аркадий, но это совершенно невозможно для Базарова, и именно в этом свойстве ума и характера заключается вся обаятельная сила тургеневского героя. Эту обаятельную силу понимает и признает автор, несмотря на то, что сам он ни по темпераменту, ни по условиям развития не сходится с своим нигилистом. Скажу больше: общие отношения Тургенева к тем явлениям жизни, которые составляют канву его романа, так спокойны и беспристрастны, так свободны от раболепного поклонения той или другой теории, что сам Базаров не нашел бы в этих отношениях ничего робкого или фальшивого. Тургенев не любит беспощадного отрицания, и между тем личность беспощадного отрицателя выходит личностью сильною и внушает каждому читателю невольное уважение. Тургенев склонен к идеализму, а между тем ни один из идеалистов, выведенных в его романе, не может сравниться с Базаровым ни по силе ума, ни по силе характера. Я уверен, что многие из наших журнальных критиков захотят во что бы то ни стало увидать в романе Тургенева затаенное стремление унизить молодое поколение и доказать, что дети хуже родителей, но я точно так же уверен в том, что непосредственное чувство читателей, не скованных обязательными отношениями к теории, оправдает Тургенева и увидит в его произведении не диссертацию на заданную тему, а верную, глубоко прочувствованную и без малейшей утайки нарисованную картину современной жизни. Если бы на тургеневскую тему напал какой-нибудь писатель, принадлежащий к нашему молодому поколению и глубоко сочувствующий базаровскому направлению, тогда, конечно, картина вышла бы не такая, и краски были бы положены иначе. Базаров не был бы угловатым бурсаком, господствующим над окружающими людьми естественною силою своего здорового ума; он, может быть, превратился бы в воплощение тех идей, которые составляют сущность этого типа; он, может быть, представил бы нам в своей личности яркое выражение тенденций автора, но вряд ли он был бы равен Базарову в отношении к жизненной верности и рельефности. Предполагаемый мною молодой художник говорил бы своим произведением, обращаясь к сверстникам: «Вот, друзья мои, чем должен быть развитый человек! Вот конечная цель наших стремлений!» Что же касается до Тургенева, то он просто и спокойно говорит: «Вот какие бывают теперь молодые люди!» и при этом не скрывает даже того обстоятельства, что ему такие молодые люди не совсем нравятся. — Как же это можно, закричат многие из наших современных критиков и публицистов, это обскурантизм! — Господа, можно было бы ответить им, да что вам за дело до личного ощущения Тургенева? Нравятся или не нравятся ему такие люди — это дело вкуса; вот если бы он, не сочувствуя типу, клеветал бы на него, тогда каждый честный человек имел бы право вывести его на свежую воду, но подобной клеветы вы не найдете в романе; даже угловатости Базарова, на которые я уже обращал внимание читателя, объясняются совершенно удовлетворительно обстоятельствами жизни и составляют если не существенно необходимое, то по крайней мере очень часто встречающееся свойство людей базаровского типа. Нам, молодым людям, было бы, конечно, приятнее, если бы Тургенев скрыл и скрасил неграциозные шероховатости; но я не думаю, чтобы, потворствуя таким образом нашим прихотливым желаниям, художник полнее охватил бы явления действительности. Со стороны виднее достоинства и недостатки, и потому строго-критический взгляд на Базарова со стороны в настоящую минуту оказывается гораздо плодотворнее, чем голословное восхищение или раболепное обожание. Взглянув на Базарова со стороны, взглянув так, как может смотреть только человек «отставной», не причастный к современному движению идей, рассмотрев его тем холодным, испытующим взглядом, который дается только долгим опытом жизни, Тургенев оправдал Базарова и оценил его по достоинству. Базаров вышел из испытания чистым и крепким. Против этого типа Тургенев не нашел ни одного существенного обвинения, и в этом случае его голос, как голос человека, находящегося по летам и по взгляду на жизнь в другом лагере, имеет особенно важное, решительное значение. Тургенев не полюбил Базарова, но признал его силу, признал его перевес над окружающими людьми и сам принес ему полную дань уважения.</z> <z><o></o>Этого слишком достаточно для того, чтобы снять с романа Тургенева всякий могущий возникнуть упрек в отсталости направления; этого достаточно даже для того, чтобы признать его роман практически полезным для настоящего времени.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>с птичьего полета <i>(фр.).</i><div style="font-size:0;"></div></z> </div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>VI</h2> <z><o></o>Отношения Базарова к его товарищу бросают яркую полосу света на его характер; у Базарова нет друга, потому что он не встречал еще человека, «который бы не спасовал перед ним»; Базаров один, сам по себе, стоит на холодной высоте трезвой мысли, и ему не тяжело это одиночество, он весь поглощен собою и работою; наблюдения и исследования над живою природою, наблюдения и исследования над живыми людьми наполняют для него пустоту жизни и застраховывают его против скуки. Он не чувствует потребности в каком-нибудь другом человеке отыскать себе сочувствие и понимание; когда ему приходит в голову какая-нибудь мысль, он просто высказывается, не обращая внимания на то, согласны ли с его мнением слушатели и приятно ли действуют на них его идеи. Чаще всего он даже не чувствует потребности высказаться; думает про себя и изредка роняет беглое замечание, которое обыкновенно с почтительною жадностью подхватывают прозелиты и птенцы, подобные Аркадию. Личность Базарова замыкается в самой себе, потому что вне ее и вокруг нее почти вовсе нет родственных ей элементов. Эта замкнутость Базарова тяжело действует на тех людей, которые желали бы от него нежности и сообщительности, но в этой замкнутости нет ничего искусственного и преднамеренного. Люди, окружающие Базарова, ничтожны в умственном отношении и никаким образом не могут расшевелить его, поэтому он и молчит, или говорит отрывочные афоризмы, или обрывает начатый спор, чувствуя его смешную бесполезность. Посадите взрослого человека в одну комнату с дюжиною ребят, и вы, вероятно, не найдете удивительным, если этот взрослый не станет говорить с своими товарищами по месту жительства о своих человеческих, гражданских и научных убеждениях. Базаров не важничает перед другими, не считает себя гениальным человеком, непонятным для своих современников или соотечественников; он просто принужден смотреть на своих знакомых сверху вниз, потому что эти знакомые приходятся ему по колено; что ж ему делать? Ведь не садиться же ему на пол для того, чтобы сравняться с ними в росте? Не прикидываться же ребенком для того, чтобы делить с ребятами их недозрелые мысленки? Он поневоле остается в уединении, и это уединение не тяжело для него потому, что он молод, крепок, занят кипучею работою собственной мысли. Процесс этой работы остается в тени; сомневаюсь, чтобы Тургенев был в состоянии передать нам описание этого процесса; чтобы изобразить его, надо самому пережить его в своей голове, надо самому быть Базаровым, а с Тургеневым этого не случалось, за это можно поручиться, потому что кто в жизни своей хотя один раз, хоть в продолжение нескольких минут смотрел на вещи глазами Базарова, тот остается нигилистом на весь свой век. У Тургенева мы видим только результаты, к которым пришел Базаров, мы видим внешнюю сторону явления, т.е. слышим, что говорит Базаров, и узнаем, как он поступает в жизни, как обращается с разными людьми. Психологического анализа, связного перечня мыслей Базарова мы не находим; мы можем только отгадывать, что он думал и как формулировал перец самим собою свои убеждения. Не посвящая читателя в тайны умственной жизни Базарова, Тургенев может возбудить недоумение в той части публики, которая не привыкла трудом собственной мысли дополнять то, что не договорено или не дорисовано в произведении писателя. Невнимательный читатель может подумать, что у Базарова нет внутреннего содержания и что весь его нигилизм состоит из сплетения смелых фраз, выхваченных из воздуха и не выработанных самостоятельным мышлением. Можно сказать положительно, что сам Тургенев не так понимает своего героя, и только потому не следит за постепенным развитием и созреванием его идей, что не может и не находит удобным передавать мысли Базарова так, как они представляются его уму. Мысли Базарова выражаются в его поступках, в его обращении с людьми; они просвечивают, и их разглядеть не трудно, если только читать внимательно, группируя факты и отдавая себе отчет в их причинах.</z> <z><o></o>Два эпизода окончательно дорисовывают эту замечательную личность: во-первых, отношения его к женщине, которая ему нравится; во-вторых — его смерть.</z> <z><o></o>Я рассмотрю и то и другое, но сначала считаю нелишним обратить внимание на другие, второстепенные подробности.</z> <z><o></o>Отношения Базарова к его родителям могут одних читателей предрасположить против героя, других — против автора. Первые, увлекаясь чувствительным настроением, упрекнут Базарова в черствости; вторые, увлекаясь привязанностью к базаровскому типу, упрекнут Тургенева в несправедливости к своему герою и в желании выставить его с невыгодной стороны. И те и другие, по моему мнению будут совершенно не правы. Базаров действительно не доставляет своим родителям тех удовольствий, которых эти добрые старики ожидают от его пребывания с ними, но между ним и его родителями нет ни одной точки соприкосновения.</z> <z><o></o>Отец его — старый уездный лекарь, совершенно опустившийся в бесцветной жизни бедного помещика; мать его — дворяночка, старого покроя, верящая во все приметы и умеющая только отлично готовить кушанье. Ни с отцом, ни с матерью Базаров не может ни поговорить так, как он говорит с Аркадием, ни даже поспорить так, как он спорит с Павлом Петровичем. Ему с ними скучно, пусто, тяжело. Жить с ними под одною кровлею он может только с тем условием, чтобы они не мешали ему работать. Им это, конечно, тяжело; их он запугивает, как существо из другого мира, но ему-то что ж с этим делать? Ведь это было бы безжалостно в отношении к самому себе, если бы Базаров захотел посвятить два-три месяца на то, чтобы потешить своих стариков; для этого ему надо было бы отложить в сторону всякие занятия и целыми днями просиживать с Василием Ивановичем и с Ариною Власьевною, которые на радостях болтали бы всякий вздор, приплетая каждый по-своему и уездные сплетни, и городские слухи, и замечания об урожае, и рассказы какой-нибудь юродивой, и латинские сентенции из старого медицинского трактата. Человек молодой, энергический, полный своею личною жизнью, не выдержал бы двух дней подобной идиллии и как угорелый вырвался бы из этого тихого уголка, где его так любят и где ему так страшно надоедают. Не знаю, хорошо ли бы себя почувствовали старики Базаровы, если бы после двухсуточного блаженства они услышали от своего ненаглядного сына, что непредвиденные обстоятельства принуждают его уехать. Не знаю вообще, каким образом Базаров мог бы вполне удовлетворить требованиям своих родителей, не отказываясь совершенно от своего личного существования. Если же, так или иначе, ему непременно пришлось бы оставить их неудовлетворенными, тогда не из чего было возбуждать в них такие надежды, которые не могли осуществиться. Когда два человека, любящие друг друга или связанные между собою какими-нибудь отношениями, расходятся между собою в образовании, в идеях, в наклонностях и привычках, тогда разлад и страдание той или другой стороны, а иногда обеих вместе, делаются до такой степени неизбежными, что становится даже бесполезным хлопотать об их устранении. Но родители Базарова страдают от этого разлада, а Базаров и в ус не дует; это обстоятельство естественно располагает сострадательного читателя в пользу стариков; иной скажет даже: зачем он их мучает? Ведь они его так любят! — А чем же, позвольте вас спросить, он их мучает? Тем, что ли, что он не верит в приметы или скучает от их болтовни? Да как же ему верить-то и как же не скучать? Если бы самый близкий мне человек сокрушался бы оттого, что во мне с лишком два с половиною, а не полтора аршина роста, то я, при всем моем желании, не мог бы его утешить; вероятно, даже я не стал бы утешать его, а просто пожал бы плечами и отошел в сторону. Предвижу, впрочем, одно довольно курьезное обстоятельство: если бы Базаров так же страдал от невозможности сойтись с своими родителями, то сострадательные читатели помирились бы с ним и посмотрели бы на него как на несчастную жертву исторического процесса развития. Но Базаров не страдает, и потому многие на него накинутся и с негодованием назовут его бесчувственным человеком. Эти многие очень дорожат красотою чувства, хотя эта красота не имеет никакого практического значения. Страдание от разъединения с родителями кажется им чертою, необходимою для красоты чувства, и потому они требуют, чтобы Базаров страдал, не обращая внимания на то, что это нисколько не поправило бы дела и что Василию Ивановичу и Арине Власьевне от этого никак не было бы легче. Если же отношения Базарова к его родителям могут повредить ему только во мнении сострадательных читателей, то Тургенева нельзя упрекнуть в несправедливости или утрировке, потому что тем людям, у которых чувствительность берет решительный перевес над критикою ума, вообще не понравятся все существенные, основные черты базаровского типа. Им не понравится ни трезвость мысли, ни беспощадность критики, ни твердость характера, не понравились бы им эти свойства даже в том случае, когда бы автор романа написал этим свойствам восторженный панегирик; следовательно, тут, как и везде, не художественная обработка, а самый материал, самое явление действительности возбудило бы неприязненные чувства. Изображая отношения Базарова к старикам, Тургенев вовсе не превращается в обвинителя, умышленно подбирающего мрачные краски; он остается по-прежнему искренним художником и изображает явление как оно есть, не подслащая и не скрашивая его по своему произволу. Сам Тургенев, может быть, по своему характеру подходит к сострадательным людям, о которых я говорил выше; он порою увлекается сочувствием к наивной, почти не сознанной грусти старухи матери и к сдержанному, стыдливому чувству старика отца, увлекается до такой степени, что почти готов корить и обвинять Базарова; но в этом увлечении нельзя искать ничего преднамеренного и рассчитанного. В нем сказывается только любящая натура самого Тургенева, и в этом свойстве его характера трудно найти что-нибудь предосудительное. Тургенев не виноват в том, что жалеет бедных стариков и даже сочувствует их непоправимому горю. Тургеневу не резон скрывать свои симпатии в угоду той или другой психологической или социальной теории. Эти симпатии не заставляют его кривить душою и уродовать действительность, следовательно, они не вредят ни достоинству романа, ни личному характеру художника.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>VII</h2> <z><o></o>Базаров с Аркадием отправляются в губернский город, по приглашению одного родственника Аркадия, и встречаются с двумя в высшей степени типичными личностями. Эти личности — юноша Ситников и молодая дама Кукшина — представляют великолепно исполненную карикатуру безмозглого прогрессиста и по-русски эманципированной женщины. Ситниковых и Кукшиных у нас развелось в последнее время бесчисленное множество: нахвататься чужих фраз, исковеркать чужую мысль и нарядиться прогрессистом теперь так же легко и выгодно, как при Петре было легко и выгодно нарядиться европейцем. Истинных прогрессистов, т.е. людей действительно умных, образованных и добросовестных, у нас очень немного, порядочных и развитых женщин — еще того меньше, но зато не перечтешь того несметного количества разнокалиберной сволочи, которая тешится прогрессивными фразами, как модною вещицею, или драпируется в них, чтобы закрыть свои пошленькие поползновения. У нас можно сказать, что всякий пустомеля смотрит прогрессистом, лезет в передовые люди, создает из чужих лоскутьев свою теорию и даже часто силится заявить о ней в литературе. «Русский вестник» смотрит на это обстоятельство с сердечным прискорбием, которое часто переходит в крикливое негодование. Это крикливое негодование вызывает себе отпор.</z> <z><o></o>— Что вы делаете? — говорят многие «Русскому вестнику»: — Вы ругаете прогрессистов, вы вредите делу и идее прогресса. — «Русский вестник», вероятно, с особенным наслаждением принял на свои страницы те сцены романа Тургенева, в которых действуют Ситников и Кукшина: вот, думает он, все псевдопрогрессисты с ужасом и с отвращением оглянутся на самих себя! Многие из литературных противников «Русского вестника» с ожесточением накинутся на Тургенева за эти сцены. Он осмеивает нашу святыню, — закричат они с неистовыми жестами, — он идет против направления века, против свободы женщины. Этот спор между сторонниками и противниками «Русского вестника», как вообще многие литературные и нелитературные споры, вовсе не касается того предмета, по поводу которого горячатся спорящие стороны. Как негодование «Русского вестника» против Ситниковых, так и негодование многих журналов против возгласов «Русского вестника» не имеют ни малейшего смысла. Негодование против глупости и подлости вообще понятно, хотя, впрочем, оно так же плодотворно, как негодование против осенней сырости или зимнего холода. Но негодование против той формы, в которой выражается глупость или подлость, делается уже совершенно нелепым. Ни правительственные распоряжения, ни литературные теории никогда не уничтожат глупых и мелких людей; эти глупые и мелкие люди надевают на себя тот или другой костюм, но никакой головной убор не может закрыть их ослиные уши. Чем бы ни был Ситников — байронистом (вроде Грушницкого), гегелистом (вроде Шамилова) или нигилистом (каков он и есть), он все-таки останется пошлым человеком. Следовательно, не все ли равно, как он себя величает — консерватором, прогрессистом? Всего лучше то положение, которое делает глупого человека по возможности безвредным, а надо сказать правду, что глупый прогрессист принадлежит к числу наиболее безвредных созданий. В былые годы Ситников был бы способен из удальства бить на почтовых станциях ямщиков; теперь он уже откажет себе в этом удовольствии, потому что это не принято и потому что — я-де прогрессист. Уж и это хорошо, и за то спасибо отечественному прогрессу. Против чего же тут негодовать и отчего же не позволить Ситникову величать себя прогрессистом и деятелем? Кому это вредит? Кому от этого больно? Но только, конечно, надо знать Ситниковым их настоящую цену и не надо ожидать чудес гражданской и человеческой доблести от такого общества, в котором большая половина сама не знает того, что она говорит и чего хочет. Поэтому художник, рисующий перед нашими глазами поразительно живую карикатуру, осмеивающий искажения великих и прекрасных идей, заслуживает нашей полной признательности. Многие идеи сделались ходячею монетою и, путешествуя из рук в руки, потемнели и потерлись, как старый полтинник; на идею валят то, что принадлежит исключительно ее уродливому проявлению, то, что пристало к ней случайно от прикосновения грязных рук; чтобы очистить идею, надо представить уродливое проявление во всей его уродливости и, таким образом, строго отделить основную сущность от произвольных примесей. Между Кукшиной и эманципациею женщины нет ничего общего, между Ситниковым и гуманными идеями XIX века нет ни малейшего сходства. Назвать Ситникова и Кукшину порождением времени было бы в высокой степени нелепо. Оба они заимствовали у своей эпохи только верхнюю драпировку, и эта драпировка все-таки лучше всего остального их умственного достояния. Стало быть, какой же смысл будет иметь негодование теоретиков против Тургенева за Шукшину и Ситникова? Что же, было бы лучше, если бы Тургенев представил русскую женщину, эманципированную в лучшем смысле этого слова, и молодого человека, проникнутого высокими чувствами гуманности? Да ведь это было бы приятное самообольщение! Это была бы сладкая ложь, и к тому же ложь в высшей степени неудачная. Спрашивается, откуда бы взял Тургенев красок для изображения таких явлений, которых нет в России и для которых в русской жизни нет ни почвы, ни простора? И какое значение имела бы эта произвольная выдумка? Вероятно, возбудила бы в наших мужчинах и женщинах добродетельное желание подражать столь высоким образцам нравственного совершенства!.. Нет, скажут противники Тургенева, пусть автор не выдумывает небывалых явлений! Пусть он только разрушает старое, гнилое и не трогает тех идей, от которых мы ожидаем обильных, благодетельных результатов. Ах! да, это понятно; это значит: наших не тронь! Да как же, господа, не трогать, если в числе наших много дряни, если фирмою многих идей пользуются те самые негодяи, которые, за несколько лет тому назад, были Чичиковыми, Ноздревыми, Молчалиными и Хлестаковыми? Неужели не трогать их в награду за то, что они перебежали на нашу сторону, неужели поощрять их за ренегатство подобно тому, как в Турции поощряют за принятие исламизма? Нет, это было бы слишком нелепо. Мне кажется, идеи нашего времени слишком сильны своим собственным внутренним значением, чтобы нуждаться в искусственной подпорке. Пусть принимает эти идеи только тот, кто действительно убежден в их верности, и пусть он не думает, что титул прогрессиста сам по себе, подобно индульгенции, покрывает грехи прошедшего, настоящего и будущего. Ситниковы и Кукшины всегда останутся смешными личностями; ни один благоразумный человек не порадуется тому, что он стоит с ними под одним знаменем, и в то же время не припишет их уродливости тому девизу, который написан на знамени. Посмотрите, как обращается Базаров с этими идиотами; он, по приглашению Ситникова, заходит к Кукшиной, с целью посмотреть людей, завтракает, пьет шампанское, не обращает никакого внимания на усилия Ситникова блеснуть смелостью мысли и на усилия Кукшиной вызвать его, Базарова, на умный разговор и, наконец, уходит, даже не простившись с хозяйкой.</z> <z><o></o>«Ситников выскочил вслед за ними.</z> <z><o></o>— Ну что, ну что? — спрашивал он, подобострастно забегая то справа, то слева, — ведь я говорил вам: замечательная личность! Вот каких бы нам женщина побольше! Она в своем роде высоко нравственное явление!</z> <z><o></o>— А это заведение <i>твоего</i> отца — тоже нравственное явление? — промолвил Базаров, ткнув пальцем на кабак, мимо которого они в это мгновение проходили.</z> <z><o></o>Ситников опять засмеялся с визгом. Он очень стыдился своего происхождения и не знал, чувствовать ли ему себя польщенным или обиженным от неожиданного тыканья Базарова».</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>VIII</h2> <z><o></o>В городе Аркадий знакомится на бале у губернатора с молодою вдовою, Анною Сергеевною Одинцовой; он танцует с нею мазурку, между прочим заговаривает с нею о своем друге Базарове и заинтересовывает ее восторженным описанием его смелого ума и решительного характера. Она приглашает его к себе и просит привести с собою Базарова. Базаров, заметивший ее, как только она появилась на бале, говорит о ней с Аркадием, невольно усиливая обыкновенный цинизм своего тона, отчасти для того, чтобы скрыть и от себя и от своего собеседника впечатление, произведенное на него этою женщиною. Он с удовольствием соглашается пойти к Одинцовой вместе с Аркадием и объясняет себе и ему это удовольствие надеждою завести приятную интригу. Аркадия, не преминувшего влюбиться в Одинцову, коробит от шутливого тона Базарова, а Базаров, конечно, не обращает на это ни малейшего внимания, продолжает толковать о красивых плечах Одинцовой, спрашивает у Аркадия, действительно ли эта барыня — ой, ой, ой! — говорит, что в тихом омуте черти водятся и что холодные женщины — все равно что мороженое. Подходя к квартире Одинцовой, Базаров чувствует некоторое волнение и, желая переломить себя, в начале визита ведет себя неестественно развязно и, по замечанию Тургенева, разваливается в кресле не хуже Ситникова. Одинцова замечает волнение Базарова, отчасти отгадывает его причину, успокоивает нашего героя ровною и тихою приветливостью обращения и часа три проводит с молодыми людьми в неторопливой, разнообразной и живой беседе. Базаров обращается с нею особенно почтительно: видно, что ему не все равно, как об нем подумают и какое он произведет впечатление; он, против обыкновения, говорит довольно много, старается занять свою собеседницу, не делает резких выходок и даже, осторожно держась вне круга общих убеждений и воззрений, толкует о ботанике, о медицине и других хорошо известных ему предметах. Прощаясь с молодыми людьми, Одинцова приглашает их к себе в деревню. Базаров в знак согласия молча кланяется и при этом краснеет. Аркадий все это замечает и всему этому удивляется. После этого первого свидания с Одинцовой Базаров пробует по-прежнему говорить об ней шутливым тоном, но в самом цинизме его выражений сказывается какое-то невольное, затаенное уважение. Видно, что он любуется этою женщиною и желает с нею сблизиться; шутит он на ее счет потому, что ему не хочется говорить серьезно с Аркадием ни об этой женщине, ни о тех новых ощущениях, которые он замечает в самом себе. Базаров не мог полюбить Одинцову с первого взгляда или после первого свидания; так вообще влюблялись только очень пустые люди в очень плохих романах. Ему просто понравилось ее красивое, или, как он сам выражается, богатое тело; разговор с нею не нарушил общей гармонии впечатления, и этого на первый раз было достаточно, чтобы поддержать в нем желание узнать ее покороче. Базаров не составлял себе никаких теорий о любви. Его студенческие годы, о которых Тургенев не говорит ни слова, вероятно не обошлись без похождений по сердечной части; Базаров, как мы увидим впоследствии, оказывается опытным человеком, но, по всей вероятности, он имел дело с женщинами совершенно не развитыми, далеко не изящными и, следовательно, неспособными сильно заинтересовать его ум или шевельнуть его нервы. Он и на женщин привык смотреть сверху вниз, встречаясь с Одинцовой, он видит, что может говорить с нею как равный с равною и предчувствует в ней долю того гибкого ума и твердого характера, который он сознает и любит в своей особе. Говоря между собою, Базаров и Одинцова, в умственном отношении, умеют как-то смотреть друг другу в глаза, через голову птенца Аркадия, и эти задатки взаимного понимания доставляют приятные ощущения обоим действующим лицам. Базаров видит изящную форму и невольно любуется ею; под этою изящною формою он отгадывает самородную силу и безотчетно начинает уважать эту силу. Как чистый эмпирик, он наслаждается приятным ощущением и постепенно втягивается в это наслаждение, и втягивается до такой степени, что когда приходит время оторваться, тогда оторваться уже становится тяжело и больно. У Базарова в любви нет анализа, потому что нет недоверия к самому себе. Он едет в деревню к Одинцовой с любопытством и без малейшей боязни, потому что хочется присмотреться к этой миловидной женщине, хочется быть с нею вместе, провести приятно несколько дней. В деревне незаметно проходит пятнадцать дней; Базаров много говорит с Анной Сергеевною, спорит с нею, высказывается, раздражается и, наконец, привязывается к ней какою-то злобною, мучительною страстью. Такую страсть всего чаще внушают энергическим людям женщины красивые, умные и холодные. Красота женщины волнует кровь ее обожателя; ум ее дает ей возможность понимать головою и обсуживать тонким психическим анализом такие чувства, которых она сама не разделяет и которым даже не сочувствует; холодность застраховывает ее против увлечения и, усиливая препятствия, вместе с тем усиливает в мужчине желание преодолеть их. Глядя на такую женщину, мужчина невольно думает, она так хороша, она так умно говорит о чувстве, порою так оживляется, высказывая свои тонкие психологические замечания или выслушивая мои горячо прочувствованные речи. От чего же в ней так упорно молчит чувственность? Как затронуть ее за живое? Неужели вся жизнь ее сосредоточена в головном мозгу? Неужели она только тешится впечатлениями и не способна ими увлечься? Время уходит в напряженных усилиях распутать живую загадку; голова работает вместе с чувственностью; являются тяжелые, мучительные ощущения; весь роман отношений между мужчиною и женщиною принимает какой-то странный характер борьбы. Знакомясь с Одинцовой, Базаров думал развлечься приятною интригою; узнавши ее покороче, он почувствовал к ней уважение и вместе с тем увидал, что надежды на успех очень мало; если бы он не успел привязаться к Одинцовой, тогда он просто махнул бы рукой и тотчас утешился бы практическим замечанием, что земля не клином сошлась и что на свете много таких женщин, с которыми легко справиться: он попробовал и тут поступить таким образом, но махнуть рукою на Одинцову у него не хватило сил. Практическое благоразумие советовало ему бросить все дело и уехать, чтобы не томить себя понапрасну, а жажда наслаждения говорила громче практического благоразумия, и Базаров оставался, и злился, и сознавал, что делает глупость, и все-таки продолжал ее деталь, потому что желание пожить в свое удовольствие было сильнее желания быть последовательным. Эта способность делать сознательные глупости составляет завидное преимущество людей сильных и умных. Человек бесстрастный и сухой поступает всегда так, как велят поступать логические выкладки; человек робкий и слабый старается обмануть себя софизмами и уверить себя в правоте своих желаний или поступков; но Базаров не нуждается в подобных фокусах; он прямо говорит себе: это глупо, а поступаю я все-таки так, как мне хочется, и ломать себя не хочу. Когда явится необходимость, тогда успею и сумею повернуть самого себя как следует. Цельная, крепкая натура сказывается в этой способности сильно увлекаться; здоровый, неподкупный ум выражается в этом умении назвать глупостью то самое увлечение, которое в данную минуту охватывает весь организм.</z> <z><o></o>Отношения Базарова с Одинцовою кончаются тем, что между ними происходит странная сцена. Она вызывает его на разговор о счастье и любви, она с любопытством, свойственным холодным и умным женщинам, выспрашивает у него, что в нем происходит, она вытягивает из него признание в любви, она с оттенком невольной нежности произносит его имя; потом, когда он, ошеломленный внезапным притоком ощущений и новых надежд, бросается к ней и прижимает ее к груди, она же отскакивает с испугом на другой конец комнаты и уверяет его, что он ее не так понял, что он ошибся.</z> <z><o></o>Базаров уходит из комнаты, и тем кончаются отношения. Он уезжает на другой день после этого происшествия, потом видится раза два с Анной Сергеевной, даже гостит у нее вместе с Аркадием, но для него и для нее прошедшие события окатываются действительно невоскресимым прошедшим, и они смотрят друг на друга спокойно и говорят между собою тоном рассудительных и солидных людей. А между тем Базарову грустно смотреть на отношения с Одинцовою как на пережитый эпизод; он любит ее и, не давая себе воли ныть, страдать и разыгрывать несчастного любовника, становится, однако, как-то неровен в своем образе жизни, то бросается на работу, то впадает в бездействие, то просто скучает и брюзжит на окружающих людей. Высказаться он ни перед кем не хочет, да он и сам перед собою не сознается в том, что чувствует что-то похожее на тоску и на утомление. Он как-то злится и окисляется от этой неудачи, ему досадно думать, что счастье поманило его и прошло мимо, и досадно чувствовать, что это событие производит на него впечатление. Все это скоро переработалось бы в его организме; он принялся бы за дело, выругал бы самым энергическим образом проклятый романтизм и неприступную барыню, водившую его за нос, и зажил бы по-прежнему, нанимаясь резанием лягушек и ухаживая за менее непобедимыми красавицами. Но Тургенев не вывел Базарова из тяжелого настроения. Базаров внезапно умирает, конечно не от огорчения, и роман оканчивается или, вернее, резко и неожиданно обрывается.</z> <z><o></o>В то время как Базаров хандрит в деревне своего отца, Аркадий, влюбившийся также в Одинцову со времени губернаторского бала, но не успевший даже заинтересовать ее, сближается с ее сестрою, Катериною Сергеевною, 18-летнею девушкою, и, сам того не замечая, привязывается к ней, забывает свою прежнюю страсть и, наконец, делает ей предложение. Она соглашается, Аркадий женится на ней, и вот, когда он уже объявлен женихом, между ним и Базаровым, уезжающим к своему отцу, происходит следующий короткий, но выразительный разговор.</z> <z><o></o>«Аркадий бросился на шею к своему бывшему наставнику и другу, и слезы так и брызнули у него из глаз.</z> <z><o></o>— Что значит молодость! — произнес спокойно Базаров: — да я на Катерину Сергеевну надеюсь. Посмотри, как живо она тебя утешит.</z> <z><o></o>— Прощай, брат! — сказал он Аркадию, уже взобравшись на телегу, и, указав на пару галок, сидевших рядышком на крыше конюшни, прибавил: — вот тебе, изучай!</z> <z><o></o>— Это что значит? — спросил Аркадий.</z> <z><o></o>— Как? разве ты так плох в естественной истории или забыл, что галка самая почтенная, семейная птица? Тебе пример! Прощайте, синьор!</z> <z><o></o>Телега задребезжала и покатилась».</z> <z><o></o>Да, Аркадий, по выражению Базарова, попал в галки и прямо из-под влияния своего друга перешел под мягкую власть своей юной супруги. Но как бы то ни было, Аркадий свил себе гнездо, нашел себе кой-какое счастье, а Базаров остался бездомным, не согретым скитальцем. И это не прихоть романиста. Это не случайное обстоятельство. Если вы, господа, сколько-нибудь понимаете характер Базарова, то вы принуждены будете согласиться, что такого человека пристроить очень мудрено и что он не может, не изменившись в основных чертах своей личности, сделаться добродетельным семьянином. Базаров может полюбить только женщину очень умную; полюбивши женщину, он не подчинит свою любовь никаким условиям: он не станет охлаждать и сдерживать себя и точно так же не станет искусственно подогревать своего чувства, когда оно остынет после полного удовлетворения. Он не способен поддерживать с женщиною обязательные отношения; его искренняя и цельная натура не подается на компромиссы и не делает уступок; он не покупает расположение женщины известными обязательствами; он берет его тогда, когда оно дается ему совершенно добровольно и безусловно. Но умные женщины у нас обыкновенно бывают осторожны и расчетливы. Их зависимое положение заставляет их бояться общественного мнения и не давать воли своим влечениям. Их страшит неизвестное будущее, им хочется застраховать его, и потому редкая умная женщина решится броситься на шею к любимому мужчине, не связав его предварительно крепким обещанием перед лицом общества и церкви. Имея дело с Базаровым, эта умная женщина поймет очень скоро, что никакое крепкое обещание не свяжет необузданной воли этого своенравного человека и что его нельзя обязать быть хорошим мужем и нежным отцом семейства. Она поймет, что Базаров или вовсе не даст никакого обещания или, давши его в минуту полного увлечения, нарушит его тогда, когда это увлечение рассеется. Словом, она поймет, что чувство Базарова свободно и останется свободным, несмотря ни на какие клятвы и контракты. Чтобы не отшатнуться от неизвестной перспективы, эта женщина должна безраздельно подчиниться влечению чувства, броситься к любимому человеку, очертя голову и не спрашивая о том, что будет завтра или через год. Но так способны увлекаться только очень молодые девушки, совершенно незнакомые с жизнью, совершенно не тронутые опытом, а такие девушки не обратят внимания на Базарова или, испугавшись его резкого образа мыслей, откинутся к таким личностям, из которых со временем вырабатываются почтенные галки. У Аркадия гораздо больше шансов понравиться молодой девушке, несмотря на то, что Базаров несравненно умнее и замечательнее своего юного товарища. Женщина, способная ценить Базарова, не отдастся ему без предварительных условий, потому что такая женщина обыкновенно бывает себе на уме, знает жизнь и по расчету бережет свою репутацию. Женщина, способная увлекаться чувством, как существо наивное и мало размышлявшее, не поймет Базарова и не полюбит его. Словом, для Базарова нет женщин, способных вызвать в нем серьезное чувство и с своей стороны горячо ответить на это чувство. В настоящее время нет таких женщин, которые, умея мыслить, умели бы в то же время, без оглядки и без боязни, отдаваться влечению господствующего чувства. Как существо зависимое и страдательное, современная женщина из опыта жизни выносит ясное сознание своей зависимости и потому думает не столько о том, чтобы наслаждаться жизнью, сколько о том, чтобы не попасть в какую-нибудь неприятную переделку. Ровный комфорт, отсутствие грубых оскорблений, уверенность в завтрашнем дне для них дороги. Их за это нельзя осуждать, потому что человек, подверженный в жизни серьезным опасностям, поневоле становится осмотрительным, но вместе с тем трудно осуждать и тех мужчин, которые, не видя в современных женщинах энергии и решимости, навсегда отказываются от серьезных и прочных отношений с женщинами и пробавляются пустыми интригами и легкими победами. Если бы Базаров имел дело с Асею, или с Натальею (в «Рудине»), или с Верою («в Фаусте»), то он бы, конечно, не отступил в решительную минуту, но дело в том, что женщины, подобные Асе, Наталье и Вере, увлекаются сладкоречивыми фразерами, а пред сильными людьми, вроде Базарова, чувствуют только робость, близкую к антипатии. Таких женщин надо приласкать, а Базаров никого ласкать не умеет. Повторяю, в настоящее время нет женщин, способных серьезно ответить на серьезное чувство Базарова, и пока женщина будет находиться в теперешнем зависимом положении, пока за каждым ее шагом будут наблюдать и она сама, и нежные родители, и заботливые родственники, и то, что называется общественным мнением, до тех пор Базаровы будут жить и умирать бобылями, до тех пор согревающая нежная любовь умной и развитой женщины будет им известна только по слухам да по романам. Базаров не дает женщине никаких гарантий; он доставляет ей только своею особою непосредственное наслаждение, в том случае, если его особа нравится; но в настоящее время женщина не может отдаваться непосредственному наслаждению, потому что за этим наслаждением всегда выдвигается грозный вопрос: а что же потом? Любовь без гарантий и условий не употребительна, а любви с гарантиями и условиями Базаров не понимает. Любовь так любовь, думает он, торг так торг, «а смешивать эти два ремесла», по его мнению, неудобно и неприятно. <i>К сожалению,</i> я должен заметить, что <i>безнравственные</i> и <i>пагубные</i> убеждения Базарова находят себе во многих хороших людях сознательное сочувствие.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>IX</h2> <z><o></o>Рассмотрю теперь три обстоятельства в романе Тургенева; 1) отношения Базарова к простому народу, 2) ухаживание Базарова за Фенечкою и 3) дуэль Базарова с Павлом Петровичем.</z> <z><o></o>В отношениях Базарова к простому народу надо заметить прежде всего отсутствие всякой вычурности и всякой сладости. Народу это нравится, и потому Базарова любит прислуга, любят ребятишки, несмотря на то, что он с ними вовсе не миндальничает и не задаривает их ни деньгами, ни пряниками. Заметив в одном месте, что Базарова любят простые люди, Тургенев говорит в другом месте, что мужики смотрят на него как на шута горохового. Эти два показания нисколько не противоречат друг другу. Базаров держит себя с мужиками просто, не обнаруживает ни барства, ни приторного желания подделаться под их говор и поучить их уму-разуму, и потому мужики, говоря с ним, не робеют и не стесняются; но, с другой стороны, Базаров и по обращению, и по языку, и по понятиям совершенно расходится как с ними, так и с теми помещиками, которых мужики привыкли видеть и слушать. Они смотрят на него как на странное, исключительное явление, ни то ни се, и будут смотреть таким образом на господ, подобных Базарову, до тех пор, пока их не разведется больше и пока к ним не успеют приглядеться. У мужиков лежит сердце к Базарову, потому что они видят в нем простого и умного человека, но в то же время этот человек для них чужой, потому что он не знает их быта, их потребностей, их надежд и опасений, их понятий, верований и предрассудков.</z> <z><o></o>После своего неудавшегося романа с Одинцовою Базаров снова приезжает в деревню к Кирсановым и начинает заигрывать с Фенечкою, любовницею Николая Петровича. Фенечка ему нравится как пухленькая, молоденькая женщина; он ей нравится как добрый, простой и веселый человек. В одно прекрасное июльское утро он успевает напечатлеть на ее свежие губки полновесный поцелуй; она слабо сопротивляется, так что ему удается «возобновить и продлить своей поцелуй». На этом месте его любовное похождение обрывается; ему, как видно, вообще не везло в то лето, так что ни одна интрига не доводилась до счастливого окончания, хотя все они начинались при самых благоприятных предзнаменованиях.</z> <z><o></o>Вслед за тем Базаров уезжает из деревни Кирсановых, и Тургенев напутствует его следующими словами: «Ему и в голову не пришло, что он в этом доме нарушил все права гостеприимства».</z> <z><o></o>Увидавши, что Базаров поцеловал Фенечку, Павел Петрович, давно уже питавший ненависть к «лекаришке» и нигилисту и, кроме того, неравнодушный к Фенечке, которая почему-то напоминает ему прежнюю любимую женщину, вызывает нашего героя на дуэль. Базаров стреляется с ним, ранит его в ногу, потом сам перевязывает ему рану и на другой день уезжает, видя, что ему после этой истории неудобно оставаться в доме Кирсановых. Дуэль, по понятиям Базарова, нелепость. Спрашивается, хорошо ли поступил Базаров, принявши вызов Павла Петровича? Этот вопрос сводится на другой, более общий вопрос, позволительно ли вообще в жизни отступать от своих теоретических убеждений? Насчет понятия <i>убеждение</i> господствуют различные мнения, которые можно свести к двум главным оттенкам. Идеалисты и фанатики готовы всё сломать перед своим убеждением — и чужую личность, и свои интересы, и часто даже непреложные факты и законы жизни. Они кричат об убеждениях, не анализируя этого понятия, а потому решительно не хотят и не умеют взять в толк, что человек всегда дороже мозгового вывода, в силу простой математической аксиомы, говорящей нам, что целое всегда больше части. Идеалисты и фанатики скажут таким образом, что отступать в жизни от теоретических убеждений — всегда позорно и преступно. Это не помешает многим идеалистам и фанатикам при случае струсить и попятиться, а потом упрекать себя в практической несостоятельности и заниматься угрызениями совести. Есть другие люди, которые не скрывают от себя того, что им иногда приходится делать нелепости, и даже вовсе не желают обратить свою жизнь в логическую выкладку. К числу таких людей принадлежит Базаров. Он говорит себе: «Я знаю, что дуэль — нелепость, но в данную минуту я вижу, что мне от нее отказаться решительно неудобно. По-моему, лучше сделать нелепость, чем, оставаясь благоразумным до последней степени, получить удар от руки или от трости Павла Петровича». Стоик Эпиктет, конечно, поступил бы иначе и даже решился бы с особенным удовольствием пострадать за свои убеждения, но Базаров слишком умен, чтобы быть идеалистом вообще и стоиком в особенности. Когда он размышляет, тогда дает своему мозгу полную свободу и не старается прийти к заранее назначенным выводам; когда он хочет действовать, тогда он по своему благоусмотрению применяет или не применяет свой логический вывод, пускает его в ход или оставляет его под спудом. Дело в том, что мысль наша свободна, а действия наши происходят во времени и в пространстве; между верною мыслью и благоразумным поступком такая же разница, как между математическим и физическим маятником. Базаров знает это и потому в своих поступках руководствуется практическим смыслом, сметкою и навыком, а не теоретическими соображениями.</z> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>X</h2> <z><o></o>В конце романа Базаров умирает; его смерть — случайность; он умирает от хирургического отравления, т.е. от небольшого пореза, сделанного во время рассечения трупа. Это событие не находится в связи с общею нитью романа; оно не вытекает из предыдущих событий, но оно необходимо для художника, чтобы дорисовать характер своего героя. Действие романа происходит летом 1859 года; в течение 1860 и 1861 года Базаров не мог бы сделать ничего такого, что бы показало нам приложение его миросозерцания в жизни; он бы по-прежнему резал лягушек, возился бы с микроскопом и, насмехаясь над различными проявлениями романтизма, пользовался бы благами жизни по мере сил и возможности. Все это были бы только задатки: судить о том, что разовьется из этих задатков, можно будет только тогда, когда Базарову и его сверстникам минет лет пятьдесят и когда им на смену выдвинется новое поколение, которое в свою очередь отнесется критически к своим предшественникам. Такие люди, как Базаров, не определяются вполне одним эпизодом, выхваченным из их жизни. Такого рода эпизод дает нам только смутное понятие о том, что в этих людях таятся колоссальные силы. В чем выразятся эти силы? На этот вопрос может отвечать только биография этих людей или история их народа, а биография, как известно, пишется после смерти деятеля, точно так же, как история пишется тогда, когда событие уже совершилось. Из Базаровых, при известных обстоятельствах, вырабатываются великие исторические деятели; такие люди долго остаются молодыми, сильными и годными на всякую работу; они не вдаются в односторонность, не привязываются к теории, не прирастают к специальным занятиям; они всегда готовы променять одну сферу деятельности на другую, более широкую и более занимательную; они всегда готовы выйти из ученого кабинета и лаборатории; это не труженики; углубляясь в тщательные исследования специальных вопросов науки, эти люди никогда не теряют из виду того великого мира, который вмещает в себя их лабораторию и их самих, со всею их наукою и со всеми их инструментами и аппаратами; когда жизнь серьезно шевельнет их мозговые нервы, тогда они бросят микроскоп и скальпель, тогда они оставят неописанным какое-нибудь ученейшее исследование о костях или перепонках. Базаров никогда не сделается фанатиком, жрецом науки, никогда не возведет ее в кумир, никогда не обречет своей жизни на ее служение; постоянно сохраняя скептическое отношение к самой науке, он не даст ей приобрести самостоятельное значение; он будет ею заниматься или для того, чтобы дать работу своему мозгу, или для того, чтобы выжать из нее непосредственную пользу для себя и для других. Медициною он будет заниматься отчасти для препровождения времени, отчасти как хлебным и полезным ремеслом. Если представится другое занятие, более интересное, более хлебное, более полезное, — он оставит медицину, точно так же как Вениамин Франклин оставил типографский станок. Базаров — человек жизни, человек дела, но возьмется он за дело только тогда, когда увидит возможность действовать не машинально. Его не подкупят обманчивые формы; внешние усовершенствования не победят его упорного скептицизма; он не примет случайной оттепели за наступление весны и проведет всю жизнь в своей лаборатории, если в сознании нашего общества не произойдет существенных изменений. Если же в сознании, а следовательно, и в жизни общества произойдут желаемые изменения, тогда люди, подобные Базарову, окажутся готовыми, потому что постоянный труд мысли не даст им залениться, залежаться и заржаветь, а постоянно бодрствующий скептицизм не позволит им сделаться фанатиками специальности или вялыми последователями односторонней доктрины. Кто решится отгадывать будущее и бросать на ветер гипотезы? Кто решится дорисовывать такой тип, который только что начинает складываться и обозначаться и который может быть дорисован только временем и событиями? Не имея возможности показать нам, как живет и действует Базаров, Тургенев показал нам, как он умирает. Этого на первый раз довольно, чтобы составить себе понятие о силах Базарова, о тех силах, которых полное развитие могло обозначиться только жизнью, борьбою, действиями и результатами. Что Базаров не фразер — это увидит всякий, вглядываясь в эту личность с первой минуты ее появления в романе. Что отрицание и скептицизм этого человека сознаны и прочувствованы, а не надеты для прихоти и для пущей важности, — в этом убеждает каждого беспристрастного читателя непосредственное ощущение. В Базарове есть сила, самостоятельность, энергия, которой не бывает у фразеров и подражателей. Но если бы кто-нибудь захотел не заметить и не почувствовать в нем присутствия этой силы, если бы кто-нибудь захотел подвергнуть ее сомнению, то единственным фактом, торжественно и безапелляционно опровергающим это нелепое сомнение, была бы смерть Базарова. Влияние его на окружающих людей ничего не доказывает, ведь и Рудин имел влияние; на безрыбье и рак рыба, и на людей, подобных Аркадию, Николаю Петровичу, Василию Ивановичу и Арине Власьевне, больно нетрудно произвести сильное впечатление. Но смотреть в глаза смерти, предвидеть ее приближение, не стараясь себя обмануть, оставаться верным себе до последней минуты, не ослабеть и не струсить — это дело сильного характера. Умереть так, как умер Базаров, — все равно что сделать великий подвиг; этот подвиг остается без последствий, но та доза энергии, которая тратится на подвиг, на блестящее и полезное дело, истрачена здесь на простой и неизбежный физиологический процесс. Оттого, что Базаров умер твердо и спокойно, никто не почувствовал себе ни облегчения, ни пользы, но такой человек, который умеет умирать спокойно и твердо, не отступит перед препятствием и не струсит перед опасностью.</z> <z><o></o>Описание смерти Базарова составляет лучшее место в романе Тургенева; я сомневаюсь даже, чтобы во всех произведениях нашего художника нашлось что-нибудь более замечательное. Выписывать какой-нибудь отрывок из этого великолепного эпизода я считаю невозможным: это значило бы уродовать цельность впечатления; по-настоящему следовало бы выписать целых десять страниц, но место не позволяет мне этого сделать; кроме того, я надеюсь, что все мои читатели прочли или прочтут роман Тургенева, и потому, не извлекая из него ни одной строки, я постараюсь только проследить и объяснить с начала до конца болезни психическое состояние Базарова. Обрезав себе палец при рассечении трупа и не имевши возможности тотчас прижечь ранку ляписом или железом, Базаров через четыре часа после этого события приходит к отцу и прижигает себе больное место, не скрывая ни от себя, ни от Василия Ивановича бесполезности этой меры в том случае, если гной разлагающегося трупа проник в ранку и смешался с кровью. Василий Иванович, как медик, знает, как велика опасность, но не решается взглянуть ей в глаза и старается обмануть самого себя. Проходит два дня. Базаров крепится, не ложится в постель, но чувствует жар и озноб, теряет аппетит и страдает сильною головною болью. Участие и расспросы отца раздражают его, потому что он знает, что все это не поможет и что старик только самого себя лелеет и тешит пустыми иллюзиями. Ему досадно видеть, что мужчина, и притом медик, не смеет видеть дело в настоящем свете. Арину Власьевну Базаров бережет; он говорит ей, что простудился; на третий день ложится в постель и просит прислать ему липового чаю. На четвертый день он обращается к отцу, прямо и серьезно говорит ему, что скоро умрет, показывает ему красные пятна, выступившие на теле и служащие признаком заражения, называет ему медицинским термином свою болезнь и холодно опровергает робкие возражения растерявшегося старика. А между тем ему хочется жить, жаль прощаться с самосознанием, с своею мыслью, с своею сильною личностью, но эта боль расставания с молодою жизнью и с неизношенными силами выражается не в мягкой грусти, а в желчной, иронической досаде, в презрительном отношении к себе, как к бессильному существу, и к той грубой, нелепой случайности, которая смяла и задавила его. Нигилист остается верен себе до последней минуты.</z> <z><o></o>Как медик, он видел, что люди зараженные всегда умирают, и он не сомневается в непреложности этого закона, несмотря на то, что этот закон осуждает его на смерть. Точно так же он в критическую минуту не меняет своего мрачного миросозерцания на другое, более отрадное; как медик и как человек, он не утешает себя миражами.</z> <z><o></o>Образ единственного существа, возбудившего в Базарове сильное чувство и внушившего ему уважение, приходит ему на ум в то время, когда он собирается прощаться с жизнью. Этот образ, вероятно, и раньше носился перед его воображением, потому что насильственно сдавленное чувство еще не успело умереть, но тут, прощаясь с жизнью и чувствуя приближение бреда, он просит Василия Ивановича послать нарочного к Анне Сергеевне и объявить ей, что Базаров умирает и приказал ей кланяться. Надеялся ли он увидеть ее перед смертью или просто хотел ей дать весть о себе, — это невозможно решить; может быть, ему было приятно, произнося при другом человеке имя любимой женщины, живее представить себе ее красивое лицо, ее спокойные, умные глаза, ее молодое, роскошное тело. Он любит только одно существо в мире, и те нежные мотивы чувства, которые он давил в себе, как романтизм, теперь всплывают на поверхность; это не признак слабости, это — естественное проявление чувства, высвободившегося из-под гнета рассудочности. Базаров не изменяет себе; приближение смерти не перерождает его; напротив, он становится естественнее, человечнее, непринужденнее, чем он был в полном здоровье. Молодая, красивая женщина часто бывает привлекательнее в простой утренней блузе, чем в богатом бальном платье. Так точно умирающий Базаров, распустивший свою натуру, давший себе полную волю, возбуждает больше сочувствия, чем тот же Базаров, когда он холодным рассудком контролирует каждое свое движение и постоянно ловит себя на романтических поползновениях.</z> <z><o></o>Если человек, ослабляя контроль над самим собою, становился лучше и человечнее, то это служит энергическим доказательством цельности, полноты и естественного богатства натуры. Рассудочность Базарова была в нем простительною и понятною крайностью; эта крайность, заставлявшая его мудрить над собою и ломать себя, исчезла бы от действия времени и жизни; она исчезла точно так же во время приближения смерти. Он сделался человеком, вместо того чтобы быть воплощением теории нигилизма, и, как человек, он выразил желание видеть любимую женщину.</z> <z><o></o>Анна Сергеевна приезжает, Базаров говорит с нею ласково и спокойно, не скрывая легкого оттенка грусти, любуется ею, просит у нее последнего поцелуя, закрывает глаза и впадает в беспамятство.</z> <z><o></o>К родителям своим он остается по-прежнему равнодушен и не дает себе труда притворяться. О матери он говорит: «Мать бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом?» Василию Ивановичу он предобродушно советует быть философом.</z> <z><o></o>Следить за нитью романа после смерти Базарова я не намерен. Когда умер такой человек, как Базаров, и когда его геройскою смертью решена такая важная психологическая задача, произнесен приговор над целым направлением идей, тогда стоит ли следить за судьбою людей, подобных Аркадию, Николаю Петровичу, Ситникову et tutti quanti?..<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn> Постараюсь сказать несколько слов об отношениях Тургенева к новому, созданному им типу.</z> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>и всякие прочие <i>(итал.).</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/pisarev/index.html">Д. И. Писарев</a>. <a href="/text/4549/index.html">Базаров</a></div> <h2>XI</h2> <z><o></o>Приступая к сооружению характера Инсарова, Тургенев во что бы то ни стало хотел представить его великим и вместо того сделал его смешным. Создавая Базарова, Тургенев хотел разбить его в прах и вместо того отдал ему полную дань справедливого уважения. Он хотел сказать: наше молодое поколение идет по ложной дороге, и сказал: в нашем молодом поколении вся наша надежда. Тургенев не диалектик, не софист, он не может доказывать своими образами предвзятую идею, как бы эта идея ни казалась ему отвлеченно верна или практически полезна. Он прежде всего художник, человек бессознательно, невольно искренний; его образы живут своею жизнью; он любит их, он увлекается ими, он привязывается к ним во время процесса творчества, и ему становится невозможным помыкать ими по своей прихоти и превращать картину жизни в аллегорию с нравственною целью и с добродетельною развязкою. Честная, чистая натура художника берет свое, ломает теоретические загородки, торжествует над заблуждениями ума и своими инстинктами выкупает все — и неверность основной идеи, и односторонность развития, и устарелость понятий. Вглядываясь в своего Базарова, Тургенев, как человек и как художник, растет в своем романе, растет на наших глазах и дорастает до правильного понимания, до справедливой оценки созданного типа.</z> <z><o></o>С недобрым чувством начал Тургенев свое последнее произведение. С первого разу он показал нам в Базарове угловатое обращение, педантическую самонадеянность черствую рассудочность; с Аркадием он держит себя деспотически-небрежно, к Николаю Петровичу относится без нужды насмешливо, и все сочувствие художника лежит на стороне тех людей, которых обижают, тех безобидных стариков, которым велят глотать пилюлю, говоря о них, что они отставные люди. И вот художник начинает искать в нигилисте и беспощадном отрицателе слабого места; он ставит его в разные положения, вертит его на все стороны и находит против него только одно обвинение — обвинение в черствости и резкости. Всматривается он в это темное пятно; возникает в его голове вопрос: а кого же станет любить этот человек? В ком найдет удовлетворение своим потребностям? Кто его поймет насквозь и не испугается его корявой оболочки? Подводит он к своему герою умную женщину; женщина эта смотрит с любопытством на эту своеобразную личность; нигилист, с своей стороны, вглядывается в нее с возрастающим сочувствием и потом, увидав что-то похожее на нежность, на ласку, кидается к ней с нерассчитанною порывистостью молодого, горячего, любящего существа, готового отдаться вполне, без торгу, без утайки, без задней мысли. Так не кидаются люди холодные, так не любят черствые педанты. Беспощадный отрицатель оказывается моложе и свежее той молодой женщины, с которою он имеет дело; в нем накипела и вырвалась бешеная страсть в то время, когда в ней только что начинало бродить что-то вроде чувства: он бросился, перепугал ее, сбил ее с толку и вдруг отрезвил ее; она отшатнулась назад и сказала себе, что спокойствие все-таки лучше всего. С этой минуты все сочувствие автора переходит на сторону Базарова, и только кой-какие рассудочные замечания, которые не вяжутся с целым, напоминают прежнее недоброе чувство Тургенева.</z> <z><o></o>Автор видит, что Базарову некого любить, потому что вокруг него все мелко, плоско и дрябло, а сам он свеж, умен и крепок; автор видит это и в уме своем снимает с своего героя последний незаслуженный упрек. Изучив характер Базарова, вдумавшись в его элементы и в условия развития, Тургенев видит, что для него нет ни деятельности, ни счастья. Он живет бобылем и умрет бобылем, и притом бесполезным бобылем, умрет как богатырь, которому негде повернуться, нечем дышать, некуда девать исполинской силы, некого полюбить крепкою любовью. А незачем ему жить, так надо посмотреть, как он будет умирать. Весь интерес, весь смысл романа заключается в смерти Базарова. Если бы он струсил, если бы он изменил себе, — весь характер его осветился бы иначе: явился бы пустой хвастун, от которою нельзя ожидать в случае нужды ни стойкости, ни решимости; весь роман оказался бы клеветою на молодое поколение, незаслуженным укором; этим романом Тургенев сказал бы: вот посмотрите, молодые люди, вот лучший, умнейший из вас — и тот никуда не годится! Но у Тургенева, как у честного человека и искреннего художника, язык не повернулся произнести теперь такую печальную ложь. Базаров не оплошал, и смысл романа вышел такой: теперешние молодые люди увлекаются и впадают в крайности, но в самых увлечениях сказываются свежая сила и неподкупный ум; эта сила и этот ум дают себя знать в минуту тяжелых испытаний; эта сила и этот ум без всяких посторонних пособий и влияний выведут молодых людей на прямую дорогу и поддержат их в жизни.</z> <z><o></o>Кто прочел в романе Тургенева эту прекрасную мысль, тот не может не изъявить ему глубокой и горячей признательности как великому художнику и честному гражданину России.</z> <z><o></o>А Базаровым все-таки плохо жить на свете, хоть они припевают и посвистывают. Нет деятельности, нет любви, — стало быть, нет и наслаждения.</z> <z><o></o>Страдать они не умеют, ныть не станут, а подчас чувствуют только, что пусто, скучно, бесцветно и бессмысленно.</z> <z><o></o>А что же делать? Ведь не заражать же себя умышленно, чтобы иметь удовольствие умирать красиво и спокойно? Нет! Что делать? Жить, пока живется, есть сухой хлеб, когда нет ростбифу, быть с женщинами, когда нельзя любить женщину, а вообще не мечтать об апельсинных деревьях и пальмах, когда под ногами снеговые сугробы и холодные тундры.<i><div class="epigraf_source"></div></i></z>

4550

Действующие лица Эскал, герцог Веронский. Парис, молодой дворянин, родственник герцога. Старик, родственник Капулетти. Ромео, сын Монтекки. Меркуцио, родственник герцога и друг Ромео. Бенволио, племянник Монтекки и друг Ромео. Тибальт, племянник синьоры Капулетти. Бальтазар, слуга Ромео. Пьетро, слуга кормилицы Джульетты. Абрам, слуга Монтекки. Аптекарь. Три музыканта. Паж Меркуцио. Паж Париса. Пристав. Синьора Монтекки, жена Монтекки. Синьора Капулетти, жена Капулетти. Джульетта, дочь Капулетти. Кормилица Джульетты. Горожане Вероны, родственники обоих домов, мужчины и женщины, маски, стража, часовые и слуги, Хор. [Место действия — Верона и Мантуя.] Пролог [Входит Хор.] Хор: В двух семьях, равных знатностью и славой, В Вероне пышной разгорелся вновь Вражды минувших дней раздор кровавый, Заставил литься мирных граждан кровь. Из чресл враждебных, под звездой злосчастной, Любовников чета произошла. По совершенье их судьбы ужасной Вражда отцов с их смертью умерла. Весь ход любви их, смерти обреченной, И ярый гнев их близких, что угас Лишь после гибели четы влюбленной, — Часа на два займут, быть может, вас. Коль подарите нас своим вниманьем, Изъяны все загладим мы стараньем. ((Уходит.)) Действующие лица Эскал, герцог Веронский. Парис, молодой дворянин, родственник герцога. Старик, родственник Капулетти. Ромео, сын Монтекки. Меркуцио, родственник герцога и друг Ромео. Бенволио, племянник Монтекки и друг Ромео. Тибальт, племянник синьоры Капулетти. Бальтазар, слуга Ромео. Пьетро, слуга кормилицы Джульетты. Абрам, слуга Монтекки. Аптекарь. Три музыканта. Паж Меркуцио. Паж Париса. Пристав. Синьора Монтекки, жена Монтекки. Синьора Капулетти, жена Капулетти. Джульетта, дочь Капулетти. Кормилица Джульетты. Горожане Вероны, родственники обоих домов, мужчины и женщины, маски, стража, часовые и слуги, Хор. [Место действия — Верона и Мантуя.] Пролог [Входит Хор.] Хор: В двух семьях, равных знатностью и славой, В Вероне пышной разгорелся вновь Вражды минувших дней раздор кровавый, Заставил литься мирных граждан кровь. Из чресл враждебных, под звездой злосчастной, Любовников чета произошла. По совершенье их судьбы ужасной Вражда отцов с их смертью умерла. Весь ход любви их, смерти обреченной, И ярый гнев их близких, что угас Лишь после гибели четы влюбленной, — Часа на два займут, быть может, вас. Коль подарите нас своим вниманьем, Изъяны все загладим мы стараньем. ((Уходит.)) Акт I Сцена 1 [Площадь в Вероне. Входят Самсон и Грегори, вооруженные мечами и щитами.] Самсон: Уж поверь моему слову, Грегори, мы бобов разводить не станем. Грегори: Конечно, нет, а то мы были бы огородниками. Самсон: Я хочу сказать: чуть что — я огород городить не намерен, сразу схвачусь за меч! Грегори: Смотри, хватишься, а уж попал в беду. Самсон: Стоит меня затронуть — я сейчас в драку. Грегори: Да затронуть-то тебя трудно так, чтобы ты раскачался. Самсон: Любая собака из дома Монтекки уже затрагивает меня. Грегори: Кто затронут, тот трогается с места; смелый — стоит на месте. Значит, если тебя затронут, ты удерешь? Самсон: Нет уж, ни от одной собаки из этого дома не побегу! На стену полезу и возьму верх над любым мужчиной, над любой девкой из дома Монтекки. Грегори: Вот и значит, что ты слабый трус: только слабому стена служит защитой. Самсон: Верно! Оттого-то женщин, сосуд скудельный, всегда и припирают к стенке. Так вот: всех мужчин из дома Монтекки я сброшу со стены, а всех девок — припру к стене. Грегори: Да ведь ссорятся-то наши хозяева, а мы — только их слуги. Самсон: Это все равно. Я покажу свое злодейство. Когда справлюсь с мужчинами, жестоко примусь за девок; всем головы долой! Грегори: Головы долой? Самсон: Ну да, головы или что другое, понимай сам как знаешь. Грегори: Это уж им придется понимать, смотря по тому, что они почувствуют. Самсон: Меня-то они почувствуют, пока я в силах держаться. А я ведь, известно, не плохой кус мяса! Грегори: Хорошо, что ты не рыба, а то был бы ты вяленой треской. Вытаскивай свой меч: сюда идут двое из дома Монтекки! [Входят Абрам и Бальтазар.] Самсон: Мой меч наготове! Начинай ссору, я — за тобой. Грегори: Как, спрячешься за мной — и наутек? Самсон: За меня не бойся! Грегори: Боюсь, что улепетнешь. Самсон: Надо, чтоб закон был на нашей стороне: пусть они начнут ссору. Грегори: Я нахмурюсь, проходя мимо них; пусть они это примут, как хотят. Самсон: Нет, как посмеют! Я им кукиш покажу. Такого оскорбления они не стерпят. Абрам: Это вы нам показываете кукиш, синьор? Самсон: Я просто показываю кукиш, синьор. Абрам: Вы нам показываете кукиш, синьор? Самсон: ((тихо, к Грегори)) Будет на нашей стороне закон, если я отвечу да? Грегори: Нет. Самсон: Нет, синьор! Я не вам показываю кукиш, синьор! Я его просто показываю, синьор! Грегори: Вы желаете завести ссору, синьор? Абрам: Ссору, синьор? О нет, синьор! Самсон: Но если вы желаете, синьор, то я к вашим услугам. Я служу такому же хорошему хозяину, как вы. Абрам: Да уж не лучшему! Самсон: Так, синьор! [Входит Бенволио.] Грегори: ((тихо, Самсону)) Скажи — лучшему: сюда идет племянник нашего хозяина. Самсон: Нет — лучшему, синьор! Абрам: Вы лжете! Самсон: Мечи наголо, если вы мужчины! Грегори, вспомни свой хваленый удар. [Дерутся.] Бенволио: Стой, дурачье! Мечи в ножны вложите! Не знаете, что делаете вы! ((Ударом меча вышибает у них из рук оружие.)) [Входит Тибальт.] Тибальт: Как, бьешься ты средь челяди трусливой? Сюда, Бенволио, смерть свою встречай! Бенволио: Я их мирил. Вложи свой меч в ножны Иль в ход его пусти, чтоб их разнять. Тибальт: С мечом в руках — о мире говорить? Мне даже слово это ненавистно. Как ад, как все Монтекки, как ты сам! Трус, начинай! [Сражаются.] [Входят приверженцы обоих домов, которые присоединяются к драке; затем горожане и пристава с дубинками.] Эй, топоры, дубины, алебарды! Бей их! Бей Капулетти! Бей Монтекки! Первый пристав: Эй, топоры, дубины, алебарды! Бей их! Бей Капулетти! Бей Монтекки! [Входит Капулетти в халате, за ним синьора Капулетти.] Что здесь за шум? Подать мой длинный меч! Костыль, костыль! К чему тебе твой меч? Меч, говорят! Гляди, старик Монтекки Мне будто назло так мечом и машет. Капулетти: Что здесь за шум? Подать мой длинный меч! Синьора Капулетти: Костыль, костыль! К чему тебе твой меч? Капулетти: Меч, говорят! Гляди, старик Монтекки Мне будто назло так мечом и машет. [Входят Монтекки и синьора Монтекки.] Ты, подлый Капулетти! Не держи! Не дам тебе приблизиться к врагу. Бунтовщики! Кто нарушает мир? Кто оскверняет меч свой кровью ближних? Не слушают! Эй, эй, вы, люди! Звери! Вы гасите огонь преступной злобы Потоком пурпурным из жил своих. Под страхом пытки, из кровавых рук Оружье бросьте наземь и внимайте, Что герцог ваш разгневанный решил. Три раза уж при мне междоусобья, Нашедшие начало и рожденье В словах, тобою, старый Капулетти, Тобой, Монтекки, брошенных на ветер, Смущали мир на улицах Вероны И заставляли престарелых граждан, Уборы сняв пристойные, хватать Рукою дряхлой дряхлое оружье, Изгрызанное ржавчиною мира, Чтоб унимать грызущую вас злобу. Но, если вы хоть раз еще дерзнете Покой нарушить наших мирных улиц, — Заплатите за это жизнью вы. Теперь же все немедля разойдитесь. За мною, Капулетти... Вы ж, Монтекки, Явитесь днем — узнать решенье наше — К нам в Виллафранку, где вершим мы суд. Итак, под страхом смерти — разойдитесь! Монтекки: Ты, подлый Капулетти! Не держи! Синьора Монтекки: Не дам тебе приблизиться к врагу. [Входит герцог Эскал со свитой.] Герцог: Бунтовщики! Кто нарушает мир? Кто оскверняет меч свой кровью ближних? Не слушают! Эй, эй, вы, люди! Звери! Вы гасите огонь преступной злобы Потоком пурпурным из жил своих. Под страхом пытки, из кровавых рук Оружье бросьте наземь и внимайте, Что герцог ваш разгневанный решил. Три раза уж при мне междоусобья, Нашедшие начало и рожденье В словах, тобою, старый Капулетти, Тобой, Монтекки, брошенных на ветер, Смущали мир на улицах Вероны И заставляли престарелых граждан, Уборы сняв пристойные, хватать Рукою дряхлой дряхлое оружье, Изгрызанное ржавчиною мира, Чтоб унимать грызущую вас злобу. Но, если вы хоть раз еще дерзнете Покой нарушить наших мирных улиц, — Заплатите за это жизнью вы. Теперь же все немедля разойдитесь. За мною, Капулетти... Вы ж, Монтекки, Явитесь днем — узнать решенье наше — К нам в Виллафранку, где вершим мы суд. Итак, под страхом смерти — разойдитесь! [Все, кроме Монтекки, синьоры Монтекки и Бенволио, уходят.] Кто снова начал этот давний спор? Скажи, племянник, был ли ты при этом? Я здесь застал в ожесточенной драке Двух ваших слуг и двух от Капулетти И вынул меч, чтоб их разнять; но тут Явился вспыльчивый Тибальт с мечом. Мне, бросив вызов, стал над головою Мечом он ветер разрезать, а ветер, Не поврежден, освистывал его. Пока меж нами схватка продолжалась, Народ сбегаться начал отовсюду, И драка тут пошла со всех сторон. Явился герцог — спор был прекращен. Но где Ромео — ты не знаешь? Счастье, Что в ссоре он не принимал участья! За час до той поры, как солнца луч Взглянул в окно востока золотое, Пошел пройтись я, чтоб развеять грусть, — И вот, в тенистой роще сикомор, Что тянется от города на Запад, Увидел сына вашего, синьора. Пошел к нему я. Он меня заметил И скрылся от меня в лесной глуши. Но об его желаниях судил Я по своим, прекрасно понимая, Что чувствам в одиночестве вольней. Так я, не следуя за ним, пошел Своим путем, и рад был избежать я Того, кто от меня был рад бежать. Его там часто по утрам встречают: Слезами множит утра он росу И к тучам тучи вздохов прибавляет. Но стоит оживляющему солнцу Далеко на востоке приподнять Тенистый полог над Авроры ложем — От света прочь бежит мой сын печальный И замыкается в своих покоях; Завесит окна, свет дневной прогонит И сделает искусственную ночь. Ждать можно бедствий от такой кручины Коль что-нибудь не устранит причины. Известна ль вам она, мой добрый дядя? Нет! И ее дознаться не могу. Пытались вы расспрашивать его? И я и наши многие друзья; Но он один — советчик чувств своих. Он — не скажу, что сам себе не верен, Но так он необщителен и скрытен, Так недоступен никаким расспросам, Как почка, где червяк завелся раньше, Чем нежные листки она раскрыла, Чтоб солнцу красоту свою отдать. Узнать бы нам, что значит это горе, — Его б мы, верно, вылечили вскоре. Вот он идет. Побудьте в стороне. Надеюсь, что откроется он мне! Хотел бы я, чтоб ты услышал скоро Всю исповедь его! — Идем, синьора! Монтекки: Кто снова начал этот давний спор? Скажи, племянник, был ли ты при этом? Бенволио: Я здесь застал в ожесточенной драке Двух ваших слуг и двух от Капулетти И вынул меч, чтоб их разнять; но тут Явился вспыльчивый Тибальт с мечом. Мне, бросив вызов, стал над головою Мечом он ветер разрезать, а ветер, Не поврежден, освистывал его. Пока меж нами схватка продолжалась, Народ сбегаться начал отовсюду, И драка тут пошла со всех сторон. Явился герцог — спор был прекращен. Синьора Монтекки: Но где Ромео — ты не знаешь? Счастье, Что в ссоре он не принимал участья! Бенволио: За час до той поры, как солнца луч Взглянул в окно востока золотое, Пошел пройтись я, чтоб развеять грусть, — И вот, в тенистой роще сикомор, Что тянется от города на Запад, Увидел сына вашего, синьора. Пошел к нему я. Он меня заметил И скрылся от меня в лесной глуши. Но об его желаниях судил Я по своим, прекрасно понимая, Что чувствам в одиночестве вольней. Так я, не следуя за ним, пошел Своим путем, и рад был избежать я Того, кто от меня был рад бежать. Монтекки: Его там часто по утрам встречают: Слезами множит утра он росу И к тучам тучи вздохов прибавляет. Но стоит оживляющему солнцу Далеко на востоке приподнять Тенистый полог над Авроры ложем — От света прочь бежит мой сын печальный И замыкается в своих покоях; Завесит окна, свет дневной прогонит И сделает искусственную ночь. Ждать можно бедствий от такой кручины Коль что-нибудь не устранит причины. Бенволио: Известна ль вам она, мой добрый дядя? Монтекки: Нет! И ее дознаться не могу. Бенволио: Пытались вы расспрашивать его? Монтекки: И я и наши многие друзья; Но он один — советчик чувств своих. Он — не скажу, что сам себе не верен, Но так он необщителен и скрытен, Так недоступен никаким расспросам, Как почка, где червяк завелся раньше, Чем нежные листки она раскрыла, Чтоб солнцу красоту свою отдать. Узнать бы нам, что значит это горе, — Его б мы, верно, вылечили вскоре. Бенволио: Вот он идет. Побудьте в стороне. Надеюсь, что откроется он мне! Монтекки: Хотел бы я, чтоб ты услышал скоро Всю исповедь его! — Идем, синьора! [Монтекки и синьора Монтекки уходят. Входит Ромео.] Брат, с добрым утром. Утром? Неужели Так рано? Било девять. В самом деле? Как медленно часы тоски ползут! Скажи, отец мой только что был тут? Да. Что ж за горе длит часы Ромео? Отсутствие того, что бы могло Их сделать краткими. Виной — любовь? Нет! Не любовь? Да. Нелюбовь ко мне Возлюбленной. Увы! Зачем любовь, Что так красива и нежна на вид, На деле так жестока и сурова? Увы, любовь желанные пути Умеет и без глаз себе найти! — Где нам обедать? Что здесь был за шум? Не стоит отвечать — я сам все слышал. Страшна здесь ненависть; любовь страшнее! О гнев любви! О ненависти нежность! Из ничего рожденная безбрежность! О тягость легкости, смысл пустоты! Бесформенный хаос прекрасных форм, Свинцовый пух и ледяное пламя, Недуг целебный, дым, блестящий ярко, Бессонный сон, как будто и не сон! Такой любовью дух мой поражен. Смеешься ты? Нет, брат, — скорее плачу. Сердечный друг, о чем? О сердце друга. Да, злее нет любви недуга. Печаль, как тяжесть, грудь мою гнетет. Прибавь свою — ты увеличишь гнет: Своей тоской — сильней меня придавишь, Своей любовью — горя мне прибавишь. Любовь летит от вздохов ввысь, как дым. Влюбленный счастлив — и огнем живым Сияет взор его; влюбленный в горе — Слезами может переполнить море. Любовь — безумье мудрое: оно И горечи и сладости полно. Прощай, однако, брат мой дорогой. Ромео, подожди, и я с тобой. Расставшись так со мной, меня обидишь. Тсс... нет меня! Где ты Ромео видишь? Я потерял себя. Ромео нет. Скажи серьезно мне: кого ты любишь? Сказать со стоном? Но к чему тут стон? Скажи, в кого влюблен? Вели больному сделать завещанье — Как будет больно это пожеланье! Серьезно, брат, я в женщину влюблен. Я так и думал: в цель попал я верно. Стрелок ты славный. И она прекрасна. Чем лучше цель, тем попадешь верней. О, ты неправ по отношенью к ней. Неуязвима для любовных стрел, Она Дианы предпочла удел, Закована в невинность, точно в латы, И ей не страшен Купидон крылатый. Не поддается нежных слов осаде, Не допускает поединка взоров И даже золоту — святых соблазну — Объятий не откроет никогда. Богата красотой. Бедна лишь тем, Что вместе с ней умрет ее богатство. Иль целомудрия обет дала? Да, в этом нерасчетлива была: Ведь красота от чистоты увянет И жить в потомстве красотой не станет. О, слишком уж прекрасна и умна, Умно-прекрасна чересчур она! Но заслужить ли ей блаженство рая, Меня так незаслуженно терзая? Я заживо убит ее обетом! Я мертв — хоть жив и говорю об этом. Послушайся меня: забудь о ней. О, научи, как разучиться думать! Глазам дай волю: на других красавиц Внимательно гляди. Вот лучший способ Назвать ее прелестной лишний раз. Под черной маской милых дам всегда Мы ожидаем красоту увидеть. Ослепший никогда не позабудет Сокровища утраченного — зренья. Мне покажи красавицу любую — В ее красе я лишь прочту о том, Что милой красота — гораздо выше. Так не учи; забыть я не могу. Свой долг исполню иль умру в долгу. Бенволио: Брат, с добрым утром. Ромео: Утром? Неужели Так рано? Бенволио: Било девять. Ромео: В самом деле? Как медленно часы тоски ползут! Скажи, отец мой только что был тут? Бенволио: Да. Что ж за горе длит часы Ромео? Ромео: Отсутствие того, что бы могло Их сделать краткими. Бенволио: Виной — любовь? Ромео: Нет! Бенволио: Не любовь? Ромео: Да. Нелюбовь ко мне Возлюбленной. Бенволио: Увы! Зачем любовь, Что так красива и нежна на вид, На деле так жестока и сурова? Ромео: Увы, любовь желанные пути Умеет и без глаз себе найти! — Где нам обедать? Что здесь был за шум? Не стоит отвечать — я сам все слышал. Страшна здесь ненависть; любовь страшнее! О гнев любви! О ненависти нежность! Из ничего рожденная безбрежность! О тягость легкости, смысл пустоты! Бесформенный хаос прекрасных форм, Свинцовый пух и ледяное пламя, Недуг целебный, дым, блестящий ярко, Бессонный сон, как будто и не сон! Такой любовью дух мой поражен. Смеешься ты? Бенволио: Нет, брат, — скорее плачу. Ромео: Сердечный друг, о чем? Бенволио: О сердце друга. Ромео: Да, злее нет любви недуга. Печаль, как тяжесть, грудь мою гнетет. Прибавь свою — ты увеличишь гнет: Своей тоской — сильней меня придавишь, Своей любовью — горя мне прибавишь. Любовь летит от вздохов ввысь, как дым. Влюбленный счастлив — и огнем живым Сияет взор его; влюбленный в горе — Слезами может переполнить море. Любовь — безумье мудрое: оно И горечи и сладости полно. Прощай, однако, брат мой дорогой. Бенволио: Ромео, подожди, и я с тобой. Расставшись так со мной, меня обидишь. Ромео: Тсс... нет меня! Где ты Ромео видишь? Я потерял себя. Ромео нет. Бенволио: Скажи серьезно мне: кого ты любишь? Ромео: Сказать со стоном? Бенволио: Но к чему тут стон? Скажи, в кого влюблен? Ромео: Вели больному сделать завещанье — Как будет больно это пожеланье! Серьезно, брат, я в женщину влюблен. Бенволио: Я так и думал: в цель попал я верно. Ромео: Стрелок ты славный. И она прекрасна. Бенволио: Чем лучше цель, тем попадешь верней. Ромео: О, ты неправ по отношенью к ней. Неуязвима для любовных стрел, Она Дианы предпочла удел, Закована в невинность, точно в латы, И ей не страшен Купидон крылатый. Не поддается нежных слов осаде, Не допускает поединка взоров И даже золоту — святых соблазну — Объятий не откроет никогда. Богата красотой. Бедна лишь тем, Что вместе с ней умрет ее богатство. Бенволио: Иль целомудрия обет дала? Ромео: Да, в этом нерасчетлива была: Ведь красота от чистоты увянет И жить в потомстве красотой не станет. О, слишком уж прекрасна и умна, Умно-прекрасна чересчур она! Но заслужить ли ей блаженство рая, Меня так незаслуженно терзая? Я заживо убит ее обетом! Я мертв — хоть жив и говорю об этом. Бенволио: Послушайся меня: забудь о ней. Ромео: О, научи, как разучиться думать! Бенволио: Глазам дай волю: на других красавиц Внимательно гляди. Ромео: Вот лучший способ Назвать ее прелестной лишний раз. Под черной маской милых дам всегда Мы ожидаем красоту увидеть. Ослепший никогда не позабудет Сокровища утраченного — зренья. Мне покажи красавицу любую — В ее красе я лишь прочту о том, Что милой красота — гораздо выше. Так не учи; забыть я не могу. Бенволио: Свой долг исполню иль умру в долгу. [Уходят.] Сцена 2 [Улица.] [Входят Капулетти, Парис и слуга.] Капулетти: Мы оба одинаково с Монтекки Наказаны; и, думаю, не трудно Нам, старым людям, было б в мире жить. Парис: Достоинствами вы равны друг другу; И жаль, что ваш раздор так долго длится. Но что вы мне ответите, синьор? Капулетти: Я повторю, что говорил и раньше: Мое дитя еще не знает жизни; Ей нет еще четырнадцати лет; Пускай умрут еще два пышных лета — Тогда женою сможет стать Джульетта. Парис: Я матерей счастливых знал моложе. Капулетти: Созрев так рано, раньше увядают. Земля мои надежды поглотила, И дочь — одна наследница моя. Но попытайтесь, граф мой благородный, — Пусть вам любовь отдаст она свободно; В ее согласии мое — лишь часть; Я ей решенье отдаю во власть. Сегодня праздник в доме у меня: Друзья мои сойдутся и родня; Кого люблю, тот зван на торжество: Вы к их числу прибавьте одного. Земные звезды озарят мой дом, Заставив ночь казаться ярким днем. Ту радость, что апрель несет нам милый, Явившись следом за зимою хилой, Вам приготовит мой смиренный кров Средь девушек, среди живых цветов. Смотрите, слушайте и наблюдайте, И лучшей предпочтение отдайте. Одной из многих будет и она, Хоть, может быть, ценой им неравна. Войдем со мною, граф. — А ты, любезный, Верону всю обегай, всех найди, Кто здесь записан и проси потом Мне сделать честь — пожаловать в мой дом. [Капулетти и Парис уходят.] Слуга: А, вот это кстати! [Входят Бенволио и Ромео.] Бенволио: Коль чувствуешь ты головокруженье, Кружись в другую сторону — поможет! Один огонь другого выжжет жженье, Любую боль прогнать другая может. Пусть новую заразу встретит взгляд — Вмиг пропадет болезни старой яд. Ромео: Да, это вылечит твой подорожник. Бенволио: Что — это? Ромео: Поврежденную коленку. Бенволио: Ромео, право, ты сошел с ума! Ромео: Нет, но несчастней я, чем сумасшедший: В темницу заперт, голодом измучен, Избит, истерзан... — Добрый день, приятель. Слуга: Синьор, умеете ли вы читать? Ромео: О да, — мою судьбу в моих несчастьях. Слуга: Этому вы, может, и не по книгам научились; но будьте добры, скажите, умеете ли вы читать по писаному? Ромео: Да, если знаю буквы и язык. Слуга: Шутить угодно? Бог с вами! ((Хочет уйти.)) Ромео: Стой, стой, я умею читать. ((Читает.)) «Синьор Мартино с супругой и дочерью. Граф Ансельмо и его прекрасная сестрица. Вдовствующая синьора Витрувио. Синьор Плаченцио с его прелестными племянницами. Меркуцио и его брат Валентин. Мой дядя Капулетти с супругой и дочерьми. Моя прекрасная племянница Розалина. Ливия. Синьор Валенцио и его двоюродный брат Тибальт. Люцио и резвушка Елена». ((Отдает список.)) На славу общество! Куда же их приглашают? Слуга: Туда. Ромео: Куда? Слуга: На ужин, к нам в дом. Ромео: В чей дом? Слуга: Хозяина моего. Ромео: Да, мне следовало спросить об этом раньше. Слуга: А я и без спросу вам скажу: мой хозяин — известный богач, синьор Капулетти, и если только вы не из дома Монтекки, так милости просим к нам — опрокинуть стаканчик винца. Будьте здоровы. ((Уходит.)) Бенволио: На празднике обычном Капулетти Среди веронских признанных красавиц За ужином и Розалина будет — Красавица, любимая тобою. Ступай туда, пусть беспристрастный взгляд Сравнит ее кой с кем из жен Вероны — И станет лебедь твой черней вороны. Ромео: Коль святотатством погрешу таким, Пусть слезы жгут мои глаза, как пламя; Смерть от огня пусть карой будет им За то, что сделались еретиками. Прекраснее ее под солнцем нет И не было с тех пор, как создан свет. Бенволио: Брось! Ты другой не видел красоты, И сравнивать не мог, конечно, ты. Глаза твои, хрустальные весы, Пусть взвесят прелесть и другой красы. На празднике — красавиц целый ряд Я укажу, что блеск твоей затмят. Ромео: Пойду не с тем, чтоб ими любоваться, Но чтоб красой любимой наслаждаться. ((Уходит.)) Сцена 3 [Комната в доме Капулетти.] [Входят Синьора Капулетти и кормилица.] Синьора Капулетти: Где дочь моя? Пошли ее ко мне, Кормилица! Кормилица: Невинностью моей В двенадцать лет — клянусь, уж я давно Звала ее. — Ягненочек мой, птичка! Куда ж она девалась? А? Джульетта! [Входит Джульетта.] Джульетта: Что там? Кто звал меня? Кормилица: Зовет синьора. Джульетта: Вот я, синьора. Что угодно вам? Синьора Капулетти: Вот что... — Кормилица, ступай. Нам надо Поговорить наедине. А впрочем, Кормилица, постой, останься лучше. Ты дочь мою с младенчества ведь знаешь. Кормилица: На час не ошибусь в ее годах. Синьора Капулетти: Ей нет еще четырнадцати лет. Кормилица: Четырнадцать своих зубов отдам (Хоть жаль — их всех-то у меня четыре), Что ей еще четырнадцати нет. До дня Петрова сколько остается? Синьора Капулетти: Недели две. Кормилица: Ну вот, в Петров день к ночи И минет ей четырнадцать годков. Она была с моей Сусанной (царство Небесное всем христианским душам!) Ровесница. Сусанну бог прибрал. Ох, я не стоила ее! А вашей Четырнадцать в Петров день будет точно. Вот, помнится, одиннадцать годов Тому минуло, в год землетрясенья, Как я ее от груди отняла. Не позабыть! Все помню, как сегодня. Соски себе натерла я полынью, На солнце сидя возле голубятни. Вы в Мантуе тогда с синьором были. Да, помню, как сейчас: когда она Почуяла, что горькие соски, — Как рассердилась дурочка-малышка, Как замахнулась ручкой на соски! А тут вдруг зашаталась голубятня. Я — опрометью прочь! С тех пор прошло одиннадцать годков. Она тогда на ножках уж стояла. Ох, что я, вот вам крест! Да ведь она Уж вперевалку бегала повсюду. В тот день она себе разбила лобик, А муж мой (упокой его господь — Вот весельчак-то был!) малютку поднял. «Что, — говорит, — упала ты на лобик? А подрастешь — на спинку будешь падать. Не правда ли, малюточка?» И что же! Клянусь мадонной, сразу перестала Плутовка плакать и сказала: «Да». Как долго шутка помнится, ей-богу, — Хоть проживи сто лет, а не забыть; «Не правда ли, малюточка?» А крошка Утешилась и отвечает: «Да». Синьора Капулетти: Ну, будет уж об этом, помолчи. Кормилица: Да, только так вот смех и разбирает, Что вспомню, как она забыла слезы И отвечала: «Да». А ведь, однако, На лобике у ней вскочила шишка Не меньше петушиного яичка! Так стукнулась и плакала так горько, А он: «Теперь упала ты на лобик, А подрастешь, на спинку будешь падать. Не правда ли, малюточка?» И что же! Она сказала: «Да» — и замолчала. Джульетта: Ну, замолчи и ты, прошу тебя. Кормилица: Ну, ладно уж, молчу, господь с тобой. Милей тебя детей я не кормила. Ох, только б до твоей дожить мне свадьбы — Так больше ничего я не хочу. Синьора Капулетти: Вот-вот, как раз о свадьбе и хочу я Поговорить. — Скажи, Джульетта, дочка, Была бы ты согласна выйти замуж? Джульетта: Я о подобной чести не мечтала. Кормилица: О чести! Каб не я тебя вскормила, Сказала б: ум ты с молоком всосала. Синьора Капулетти: Так о замужестве пора подумать. В Вероне многие из знатных дам Тебя моложе, а детей имеют. Что до меня — в твои года давно уж Я матерью твоей была. Ну, словом, — Твоей руки Парис достойный просит. Кормилица: Вот кавалер-то, ах, моя синьора! Что за мужчина! Восковой красавчик! Синьора Капулетти: В веронском цветнике — цветок он самый лучший. Кормилица: Ох, да, цветок, уж подлинно цветок! Синьора Капулетти: Скажи, могла бы его ты полюбить? На празднике у нас он нынче будет. Читай, как книгу, юный лик Париса, В нем красотой начертанную прелесть. Вглядись в черты, которых сочетанье Особое таит очарованье; И все, что скрыто в чудной книге той, Ты в выраженье глаз его открой. Как книга без обложки, он лишь ждет, Какой его украсит переплет. Но не поймал никто еще той рыбы, Чью кожу взять на переплет могли бы. Да, смело может красота гордиться, Коль эти заключит в себе страницы. Когда рассказ прекрасный в книге скрыт, То ею всякий больше дорожит. Ценней ее застежка золотая, Смысл золотой собою охраняя. Так раздели, что есть в его судьбе; Не станешь меньше, взяв его себе. Кормилица: Нет, толще станет — так уже ведется. Синьора Капулетти: Как смотришь на любовь его, ответь. Джульетта: Я постараюсь ласково смотреть, Но буду стрелы посылать из глаз Не дальше, чем велит мне ваш приказ. [Входит Слуга.] Слуга: Синьора, гости собрались, ужин готов, вас просят, молодую синьору зовут, кормилицу клянут в буфетной; и все дошло до крайней точки. Мне приказано скорей подавать. Умоляю вас, пожалуйте сейчас же. (Уходит.) Синьора Капулетти: Идем, Джульетта, граф уже пришел! Кормилица: Иди, дитя, и вслед счастливых дней Ищи себе счастливых ты ночей. ((Уходит.)) Сцена 4 [Улица.] [Входят Ромео, Меркуцио и Бенволио с пятью или шестью другими масками, за ними слуги с факелами.] Ромео: Ну что ж, мы скажем в извиненье речь Иль так войдем, без всяких объяснений? Бенволио: Нет, нынче уж не в моде многословье. У нас с собой не будет Купидона С повязкой на глазах, с татарским луком, Похожего на пугало воронье И ужас наводящего на женщин, Ни устного Пролога, что с запинкой Сопровождает вход наш под суфлера. Пусть думают о нас, что им угодно, — Мы только протанцуем и уйдем. Ромео: Мне факел дайте: для веселой пляски Я слишком грустен; я светить вам буду. Меркуцио: Нет, милый друг, ты должен танцевать. Ромео: О нет, вы в танцевальных башмаках На легоньких подошвах; у меня же Свинец на сердце: тянет он к земле И двигаться легко не позволяет. Меркуцио: Но ты влюблен. Займи же пару крыльев У Купидона и порхай на них! Ромео: Стрелой его я ранен слишком сильно, Чтоб на крылах парить, и связан так, Что мне моей тоски не перепрыгнуть. Любовь, как груз, гнетет меня к земле. Меркуцио: Чтобы совсем ты погрузился, надо Любви на шею камень привязать. Но груз тяжел для этой нежной вещи. Ромео: Ужель любовь нежна? Она жестока, Груба, свирепа, ранит, как шипы. Меркуцио: За рану — рань ее и победишь. Ну, дайте же футляр мне для лица. Личина — на личину. Ну, теперь, Коль строгий взор во мне изъян заметит, Пусть за меня краснеет эта харя. Бенволио: Ну, постучимся и войдем, — и сразу, Без разговоров, пустимся мы, в пляс. Ромео: Мне факел! Пусть беспечные танцоры Камыш бездушный каблуками топчут. Я вспоминаю поговорку дедов: Внесу вам свет и зрителем останусь. Разгар игры — а я уже пропал! Меркуцио: Попалась мышь! Но полно, не горюй! Коль ты устал, так мы тебе поможем, И вытащим тебя мы из трясины, Из этой, с позволения сказать, Любви, в которой по уши завяз ты. Однако даром свечи днем мы тратим. Ромео: О, нет! Меркуцио: Да, в промедлении своем Мы тратим время, точно лампы днем, Прими совет наш мудрый пятикратно. Здесь пять голов; в них пять умов. Понятно? Ромео: Как знать? На этот маскарад умно ль Идти нам? Меркуцио: Почему — узнать позволь? Ромео: Я видел сон. Меркуцио: Я тоже, — чем хвалиться? Ромео: Что видел ты? Меркуцио: Что часто лгут сновидцы. Ромео: Нет, сон бывает вестником судеб. Меркуцио: А, так с тобой была царица Меб! То повитуха фей. Она не больше Агата, что у олдермена в перстне. Она в упряжке из мельчайших мошек Катается у спящих по носам. В ее повозке спицы у колес Из длинных сделаны паучьих лапок; Из крыльев травяной кобылки — фартук; Постромки — из тончайшей паутины, А хомуты — из лунного луча; Бич — тонкий волосок, и кнутовище — Из косточки сверчка; а за возницу — Комарик — крошка, вроде червячков, Живущих у ленивиц под ногтями. Из скорлупы ореха — колесница, Сработана иль белкой-столяром, Или жучком-точильщиком, давнишним Каретником у фей. И так она За ночью ночь катается в мозгу Любовников — и снится им любовь; Заедет ли к придворным на колени — И снятся им поклоны; к адвокату На пальцы — и во сне он видит деньги; На женские уста — и поцелуи Сейчас же сниться начинают дамам (Но часто Меб, разгневавшись, болячки Им насылает — оттого, что портят Конфетами они свое дыханье); Порой промчится по носу она Придворного — во сне он милость чует; А иногда щетинкой поросенка, Уплаченного церкви в десятину, Попу она во сне щекочет нос — И новые ему доходы снятся; Проедется ль у воина по шее — И рубит он во сне врагов и видит Испанские клинки, бои и кубки Заздравные — в пять футов глубины; Но прямо в ухо вдруг она ему Забарабанит — вскочит он спросонья, Испуганный прочтет две-три молитвы И вновь заснет. Все это — Меб. А ночью Коням она же заплетает гривы, А людям насылает колтуны, Которые расчесывать опасно. Все это — Меб. Ромео: Меркуцио, довольно! Ты о пустом болтаешь. Меркуцио: Да, о снах. Они ведь дети праздного ума, Фантазии бесцельной порожденье, Которое, как воздух, невесомо, Непостоянней ветра, что ласкает Грудь ледяного севера и сразу Разгневанный летит оттуда прочь, Свой лик на юг росистый обращая. Бенволио: Пусть этот ветер нас отсюда сдует. Окончен ужин, и придем мы поздно. Ромео: Боюсь, что слишком рано мы придем. Предчувствует душа, что волей звезд Началом несказанных бедствий будет Ночное это празднество. Оно Конец ускорит ненавистной жизни, Что теплится в груди моей, послав Мне страшную, безвременную смерть. Но тот, кто держит руль моей судьбы, Пускай направит парус мой. — Идем! Бенволио: Бей в барабан! [Уходят.] Сцена 5 [Зал в доме Капулетти.] [Музыканты ждут. Входят слуги с салфетками.] Первый Слуга: Где же Потпен? Что он не помогает убирать? Хоть бы блюдо унес да почистил тарелки! Второй Слуга: Плохо дело, когда все отдано в руки одному-двоим, да еще в руки немытые! Первый Слуга: Уносите стулья, отодвигайте поставцы, присматривайте за серебром! Эй ты, припрячь для меня кусок марципанового пряника, да будь другом, скажи привратнику, чтобы он пропустил сюда Сусанну Грайндстон и Нелли. Антон! Потпен! Второй Слуга: Ладно, будет сделано. Первый Слуга: Вас ищут, вас зовут, вас требуют, вас ждут в большом зале. Третий Слуга: Да не можем же мы быть тут и там зараз. Веселее, ребята! Поторапливайтесь! Кто других переживет, все заберет. [Уходят.] [Входят Капулетти с Джульеттой и другими домочадцами; они встречают гостей и масок.] Капулетти: Добро пожаловать! И пусть те дамы, Чьи ножки не страдают от мозолей, Попляшут с вами! Готов поклясться, Что кто начнет жеманиться, у тех Мозоли есть! Ага, я вас поймал? Привет, мои синьоры! Было время, Я тоже маску надевал и нежно Шептал признанья на ушко красотке; Но все это прошло, прошло, прошло. Привет мой вам! — Играйте, музыканты. — Эй, места, места! — Ну же, в пляс, девицы! Эй вы, побольше света! Прочь столы! Камин гасите: стало слишком жарко. Как кстати нам нежданная забава! Присядь, присядь, любезный братец мой! Для нас с тобой дни танцев уж прошли. Когда в последний раз с тобою были Мы в масках? [Музыка; гости танцуют.] Музыка; гости танцуют. Старик Капулетти: Да уж лет тридцать будет. Капулетти: Нет, что ты, — меньше, друг, конечно, меньше! На свадьбе у Люченцио то было. На троицу, лет двадцать пять назад, Не более, мы надевали маски. Старик Капулетти: Нет, больше, больше: сын его ведь старше; Ему за тридцать. Капулетти: Что ты мне толкуешь? Каких-нибудь назад тому два года Он был еще несовершеннолетним. Ромео: ((своему слуге)) Скажи, кто та, чья прелесть украшает Танцующего с ней? Слуга: Синьор, не знаю. Ромео: Она затмила факелов лучи! Сияет красота ее в ночи, Как в ухе мавра жемчуг несравненный. Редчайший дар, для мира слишком ценный! Как белый голубь в стае воронья — Среди подруг красавица моя. Как кончат танец, улучу мгновенье — Коснусь ее руки в благоговенье. И я любил? Нет, отрекайся взор: Я красоты не видел до сих пор! Тибальт: Как, этот голос! Среди нас — Монтекки! Эй, паж, мой меч! Как! Негодяй посмел Сюда явиться под прикрытьем маски, Чтобы над нашим празднеством глумиться? О нет, клянусь я честью предков всех, Убить его я не сочту за грех! Капулетти: Что ты, племянник, так разбушевался? Тибальт: Но, дядя, здесь Монтекки! Здесь наш враг! К нам этот негодяй прокрался в дом: Над нашим он глумится торжеством. Капулетти: Ромео здесь? Тибальт: Да, негодяй Ромео! Капулетти: Друг, успокойся и оставь его. Себя он держит истым дворянином; Сказать по правде — вся Верона хвалит Его за добродетель и учтивость. Не дам его здесь в доме оскорблять я. Не обращай вниманья на него. Когда мою ты волю уважаешь, Прими спокойный вид, брось хмурить брови: На празднике так неуместна злость. Тибальт: Она уместна, коль нам мерзок гость. Я не стерплю его! Капулетти: Ого! Не стерпишь? Отлично стерпишь — слышишь ты, мальчишка? Я здесь хозяин или ты? Ступай! Не стерпит он! А? Бог меня прости! Ты средь моих гостей заводишь смуту. Ишь, вздумал петушиться! Я тебя! Тибальт: Но, дядя, это срам. Капулетти: Да, как же, как же! Мальчишка дерзкий ты! Вот как! Смотри, Чтоб пожалеть потом не привелось! Не повреди себе — я знаю чем... Сердить меня — как раз тебе пристало. — Отлично, детки. — Дерзкий ты мальчишка! Веди себя прилично, а не то... — Побольше света, света! — Стыд какой! Притихнешь у меня. — Живей, дружки! Тибальт: Мой гнев и принужденное терпенье Вступили в бой. Дрожу я от волненья. Пока уйду я, но его приход Ему не радость — горе принесет. Ромео: ((Джульетте)) Когда рукою недостойной грубо Я осквернил святой алтарь — прости. Как два смиренных пилигрима, губы Лобзаньем смогут след греха смести. Джульетта: Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно К своей руке: лишь благочестье в ней. Есть руки у святых: их может, верно, Коснуться пилигрим рукой своей. Ромео: Даны ль уста святым и пилигримам? Джульетта: Да, — для молитвы, добрый пилигрим. Ромео: Святая! Так позволь устам моим Прильнуть к твоим — не будь неумолима. Джульетта: Не двигаясь, святые внемлют нам. Ромео: Недвижно дай ответ моим мольбам. Твои уста с моих весь грех снимают. Джульетта: Так приняли твой грех мои уста? Ромео: Мой грех... О, твой упрек меня смущает! Верни ж мой грех. Джульетта: Вина с тебя снята. Кормилица: Синьора, ваша матушка вас просит. [Джульетта уходит.] Ромео: Кто мать ее? Кормилица: Как, молодой синьор? Хозяйка дома этого ей мать — Достойная и мудрая синьора. А я вскормила дочь, с которой здесь Вы говорили. Кто ее получит, Тому достанется и вся казна. Ромео: Дочь Капулетти! Так в долг врагу вся жизнь моя дана. Бенволио: Идем. Забава славно удалась; Ромео: Боюсь, моя беда лишь началась. Капулетти: Нет, уходить не думайте, синьоры. Хоть ужин кончен, мы кое-чем закусим. Идете все же? Ну, благодарю, Благодарю вас всех. Спокойной ночи. — Подайте факелы! — Ну спать, так спать. О, черт возьми, и в самом деле поздно! Пора в постель. [Все, кроме Джульетты и кормилицы, уходят.] Джульетта: Кормилица, скажи, кто тот синьор? Кормилица: Сын и наследник старого Тиберно. Джульетта: А этот, что сейчас выходит в дверь? Кормилица: Как будто это молодой Петруччо. Джульетта: А тот, за ним, тот, кто не танцевал? Кормилица: Не знаю я. Джульетта: Поди узнай. — И если он женат, То мне могила будет брачным ложем. Кормилица: ((возвращаясь)) Зовут его Ромео, он Монтекки, Сын вашего врага, — один наследник. Джульетта: Одна лишь в сердце ненависть была — И жизнь любви единственной дала. Не зная, слишком рано увидала И слишком поздно я, увы, узнала. Но победить я чувство не могу: Горю любовью к злейшему врагу. Кормилица: Что? Что это? Джульетта: Стихи. Мой кавалер Им научил меня. [Голос за сценой: «Джульетта!»] Кормилица: Идем, идем! — Ступай, — последний гость покинул дом. [Уходят.] Акт II Пролог [Входит Хор.] Хор: Былая страсть поглощена могилой — Страсть новая ее наследства ждет, И та померкла пред Джульеттой милой, Кто ранее была венцом красот. Ромео любит и любим прекрасной. В обоих красота рождает страсть. Врага он молит; с удочки опасной Она должна любви приманку красть. Как враг семьи заклятый, он не смеет Ей нежных слов и клятв любви шепнуть. Настолько же надежды не имеет Она его увидеть где-нибудь. Но страсть даст силы, время даст свиданье И сладостью смягчит все их страданья. Сцена 1 [Переулок, стена перед садом Капулетти. Входит Ромео.] Ромео: Могу ль уйти, когда все сердце здесь? За ним ты, прах земной! Найди свой центр! [Входят Бенволио и Меркуцио.] Бенволио: Ромео! Брат Ромео! Меркуцио: Он разумен И, верно, уж давно лежит в постели. Бенволио: Нет, нет, сюда он прыгнул, через стену. Позвать его? Меркуцио: Да, вызвать заклинаньем! Ромео, страсть, любовь, безумец пылкий, Причудник! Появись хоть в виде вздоха! Одну лишь рифму — и с меня довольно. Воскликни: «ах»; вздохни: «любовь» и «вновь». Скажи словечко кумушке Венере, Посмейся над слепым ее сынком, Над Купидоном, целившим так метко, Когда влюбился в нищую король Кофетуа. Ни отклика, ни вздоха? Плут умер. Я прибегну к заклинанью. Тебя я заклинаю ясным взором Прекрасной Розалины, благородным Ее челом, пунцовыми устами, Ногою стройной, трепетным бедром И прелестями прочими ее, — Явись, явись нам в образе своем! Бенволио: Коль слышит он, рассердится, наверно. Меркуцио: Не думаю. Он мог бы рассердиться, Когда б к его возлюбленной я вызвал Другого духа, предоставив ей И победить и вновь заклясть его: Вот это было б для него обидно. Но заклинание мое невинно. Ведь именем возлюбленной я только Его явиться заклинаю к нам. Бенволио: Он, верно, спрятался в тени деревьев, Чтоб слиться воедино с влажной ночью: Любовь его слепа — ей мрак подходит. Меркуцио: Но будь любовь слепа, она так метко Не попадала б в цель. Теперь сидит Он где-нибудь под деревом плодовым, Мечтая, чтоб любимая его, Как спелый плод, ему свалилась в руки. О, будь она, о, будь она, Ромео, От спелости растрескавшейся грушей! Прощай, Ромео, я иду в постель. Мне под открытым небом спать прохладно. Пойдем. Бенволио: Пойдем — искать того напрасно, Кто не желает, чтоб его нашли. [Уходят.] Сцена 2 [Сад Капулетти.] [Входит Ромео.] Ромео: Над шрамом шутит тот, кто не был ранен. Но тише! Что за свет блеснул в окне? О, там восток! Джульетта — это солнце. Встань, солнце ясное, убей луну — Завистницу: она и без того Совсем больна, бледна от огорченья, Что, ей служа, ты все ж ее прекрасней. Не будь служанкою луны ревнивой! Цвет девственных одежд зелено-бледный Одни шуты лишь носят: брось его. О, вот моя любовь, моя царица! Ах, знай она, что это так! Она заговорила? Нет, молчит. Взор говорит. Я на него отвечу! Я слишком дерзок: эта речь — не мне. Прекраснейшие в небе две звезды, Принуждены на время отлучиться, Глазам ее свое моленье шлют — Сиять за них, пока они вернутся. Но будь ее глаза на небесах, А звезды на ее лице останься, — Затмил бы звезды блеск ее ланит, Как свет дневной лампаду затмевает; Глаза ж ее с небес струили б в воздух Такие лучезарные потоки, Что птицы бы запели, в ночь не веря. Вот подперла рукой прекрасной щеку. О, если бы я был ее перчаткой, Чтобы коснуться мне ее щеки! [Джульетта появляется на балконе.] Джульетта появляется на балконе. Джульетта: О, горе мне! Ромео: Она сказала что-то. О, говори, мой светозарный ангел! Ты надо мной сияешь в мраке ночи, Как легкокрылый посланец небес Пред изумленными глазами смертных, Глядящих, головы закинув ввысь. Как в медленных парит он облаках И плавает по воздуху. Джульетта: Ромео! Ромео, о зачем же ты Ромео! Покинь отца и отрекись навеки От имени родного, а не хочешь — Так поклянись, что любишь ты меня, — И больше я не буду Капулетти. Ромео: Ждать мне еще иль сразу ей ответить? Джульетта: Одно ведь имя лишь твое — мне враг, А ты — ведь это ты, а не Монтекки. Монтекки — что такое это значит? Ведь это не рука, и не нога, И не лицо твое, и не любая Часть тела. О, возьми другое имя! Что в имени? То, что зовем мы розой, — И под другим названьем сохраняло б Свой сладкий запах! Так, когда Ромео Не звался бы Ромео, он хранил бы Все милые достоинства свои Без имени. Так сбрось же это имя! Оно ведь даже и не часть тебя. Взамен его меня возьми ты всю! Ромео: Ловлю тебя на слове: назови Меня любовью — вновь меня окрестишь, И с той поры не буду я Ромео. Джульетта: Ах, кто же ты, что под покровом ночи Подслушал тайну сердца? Ромео: Я не знаю, Как мне себя по имени назвать. Мне это имя стало ненавистно, Моя святыня: ведь оно — твой враг. Когда б его написанным я видел, Я б это слово тотчас разорвал. Джульетта: Мой слух еще и сотни слов твоих Не уловил, а я узнала голос: Ведь ты Ромео? Правда? Ты Монтекки? Ромео: Не то и не другое, о святая, Когда тебе не нравятся они. Джульетта: Как ты попал сюда? Скажи, зачем? Ведь стены высоки и неприступны. Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь Тебя здесь встретит из моих родных. Ромео: Я перенесся на крылах любви: Ей не преграда — каменные стены. Любовь на все дерзает, что возможно, И не помеха мне твои родные. Джульетта: Но, встретив здесь, они тебя убьют. Ромео: В твоих глазах страшнее мне опасность, Чем в двадцати мечах. Взгляни лишь нежно — И перед их враждой я устою. Джульетта: О, только бы тебя не увидали! Ромео: Меня укроет ночь своим плащом. Но коль не любишь — пусть меня увидят. Мне легче жизнь от их вражды окончить, Чем смерть отсрочить без твоей любви. Джульетта: Кто указал тебе сюда дорогу? Ромео: Любовь! Она к расспросам понудила, Совет дала, а я ей дал глаза. Не кормчий я, но будь ты так далеко, Как самый дальний берег океана, — Я б за такой отважился добычей. Джульетта: Мое лицо под маской ночи скрыто, Но все оно пылает от стыда Да то, что ты подслушал нынче ночью. Хотела б я приличья соблюсти, От слов своих хотела б отказаться, Хотела бы... но нет, прочь лицемерье! Меня ты любишь? Знаю, скажешь: «Да». Тебе я верю. Но, хоть и поклявшись, Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер Над клятвами любовников смеется. О милый мой Ромео, если любишь — Скажи мне честно. Если ж ты находишь, Что слишком быстро победил меня, — Нахмурюсь я, скажу капризно: «Нет», Чтоб ты молил. Иначе — ни за что! Да, мой Монтекки, да, я безрассудна, И ветреной меня ты вправе счесть. Но верь мне, друг, — и буду я верней Всех, кто себя вести хитро умеет. И я могла б казаться равнодушной, Когда б ты не застал меня врасплох И не подслушал бы моих признаний. Прости ж меня, прошу, и не считай За легкомыслие порыв мой страстный, Который ночи мрак тебе открыл. Ромео: Клянусь тебе священною луной, Что серебрит цветущие деревья... Джульетта: О, не клянись луной непостоянной, Луной, свой вид меняющей так часто, Чтоб и твоя любовь не изменилась. Ромео: Так чем поклясться? Джульетта: Вовсе не клянись; Иль, если хочешь, поклянись собою, Самим собой — души моей кумиром, — И я поверю. Ромео: Если чувство сердца... Джульетта: Нет, не клянись! Хоть радость ты моя, Но сговор наш ночной мне не на радость. Он слишком скор, внезапен, необдуман — Как молния, что исчезает раньше, Чем скажем мы: «Вот молния». О милый, Спокойной ночи! Пусть росток любви В дыханье теплом лета расцветает Цветком прекрасным в миг, когда мы снова Увидимся. Друг, доброй, доброй ночи! В своей душе покой и мир найди, Какой сейчас царит в моей груди. Ромео: Ужель, не уплатив, меня покинешь? Джульетта: Какой же платы хочешь ты сегодня? Ромео: Любовной клятвы за мою в обмен. Джульетта: Ее дала я раньше, чем просил ты, Но хорошо б ее обратно взять. Ромео: Обратно взять! Зачем, любовь моя? Джульетта: Чтоб искренне опять отдать тебе. Но я хочу того, чем я владею: Моя, как море, безгранична нежность И глубока любовь. Чем больше я Тебе даю, тем больше остается: Ведь обе — бесконечны. В доме шум! Прости, мой друг. — Кормилица, иду! — Прекрасный мой Монтекки, будь мне верен. Но подожди немного, — я вернусь. [Кормилица зовет за сценой.] Кормилица зовет за сценой. Ромео: Счастливая, счастливейшая ночь! Но, если ночь — боюсь, не сон ли это? Сон, слишком для действительности сладкий! [Входит снова Джульетта.] Джульетта: Три слова, мой Ромео, и тогда уж Простимся. Если искренне ты любишь И думаешь о браке — завтра утром Ты с посланной моею дай мне знать, Где и когда обряд свершить ты хочешь, — И я сложу всю жизнь к твоим ногам И за тобой пойду на край вселенной. Сейчас иду! — Но если ты замыслил Дурное, то молю... Иду, иду! — Тогда, молю, оставь свои исканья И предоставь меня моей тоске. Так завтра я пришлю. [Голос кормилицы за сценой: «Синьора!»] Голос кормилицы за сценой: «Синьора!» [Голос кормилицы за сценой: «Синьора!»] Голос кормилицы за сценой: «Синьора!» Ромео: Души спасеньем... Джульетта: Желаю доброй ночи сотню раз. Ромео: Ночь не добра без света милых глаз. Как школьники от книг, спешим мы к милой; Как в школу, от нее бредем уныло. Джульетта: ((выходит снова на балкон)) Ромео, тсс... Ромео!.. Если бы мне Сокольничего голос, чтобы снова Мне сокола-красавца приманить! Неволя громко говорить не смеет, — Не то б я потрясла пещеру Эхо И сделался б ее воздушный голос Слабее моего от повторенья Возлюбленного имени Ромео. Ромео: Любимая опять меня зовет! Речь милой серебром звучит в ночи, Нежнейшею гармонией для слуха. Джульетта: Ромео! Ромео: Милая! Джульетта: Когда мне завтра Прислать к тебе с утра? Ромео: Пришли в девятом. Джульетта: Пришлю я. Двадцать лет до той минуты! Забыла я, зачем тебя звала... Ромео: Позволь остаться мне, пока не вспомнишь. Джульетта: Не стану вспоминать, чтоб ты остался; Лишь буду помнить, как с тобой мне сладко. Ромео: А я останусь, чтоб ты все забыла, И сам я все забуду, что не здесь. Джульетта: Светает. Я б хотела, чтоб ушел ты Не дальше птицы, что порой шалунья На ниточке спускает полетать, Как пленницу, закованную в цепи, И вновь к себе за шелковинку тянет, Ее к свободе от любви ревнуя. Ромео: Хотел бы я твоею птицей быть. Джульетта: И я, мой милый, этого б хотела; Но заласкала б до смерти тебя. Прости, прости. Прощанье в час разлуки Несет с собою столько сладкой муки, Что до утра могла б прощаться я. Ромео: Спокойный сон очам твоим, мир — сердцу. О, будь я сном и миром, чтобы тут Найти подобный сладостный приют. Теперь к отцу духовному, чтоб это Все рассказать и попросить совета. Сцена 3 [Келья брата Лоренцо.] [Входит брат Лоренцо с корзиной.] Брат Лоренцо: Рассвет уж улыбнулся сероокий, Пятная светом облака востока. Как пьяница, неверною стопой С дороги дня, шатаясь, мрак ночной Бежит от огненных колес Титана. Пока не вышло солнце из тумана, Чтоб жгучий взор веселье дню принес И осушил ночную влагу рос, Наполню всю корзину я, набрав Цветов целебных, ядовитых трав. Земля, природы мать, — ее ж могила: Что породила, то и схоронила. Припав к ее груди, мы целый ряд Найдем рожденных ею разных чад. Все — свойства превосходные хранят; Различно каждый чем-нибудь богат. Великие в себе благословенья Таят цветы, и травы, и каменья. Нет в мире самой гнусной из вещей, Чтоб не могли найти мы пользы в ней. Но лучшее возьмем мы вещество, И, если только отвратим его От верного его предназначенья, — В нем будут лишь обман и обольщенья: И добродетель стать пороком может, Когда ее неправильно приложат. Наоборот, деянием иным Порок мы в добродетель обратим. Вот так и в этом маленьком цветочке: Яд и лекарство — в нежной оболочке; Его понюхать — и прибудет сил, Но стоит проглотить, чтоб он убил. Вот так добро и зло между собой И в людях, как в цветах, вступают в бой; И если победить добро не сможет, То скоро смерть, как червь, растенье сгложет. [Входит Ромео.] Ромео: Отец мой, добрый день! Брат Лоренцо: Господь да будет Благословен! Но кто же слух мой будит Приветом нежным в ранний час такой? О сын мой, должен быть гоним тоской Тот, кто так рано расстается с ложем. Мы, старики, спать от забот не можем. Где сторожем забота — нету сна; Но юность беззаботна и ясна, Сон золотой ее лелеет ложе, — И твой приход меня смущает. Что же? Иль ты в беде? Иль можно угадать, Что вовсе не ложился ты в кровать? Ромео: Ты прав. Мой отдых слаще был сегодня. Брат Лоренцо: Ты с Розалиной был? О, власть господня! Ромео: Я — с Розалиной? Нет! Забыты мной И это имя и весь бред былой. Брат Лоренцо: Хвалю, мой сын. Но где ж ночной порою Ты нынче был? Ромео: Я все тебе открою: Я пировал всю ночь с врагом моим, И невзначай — смертельно ранен им, И ранил сам его, а исцеленья Мы оба ждем от твоего уменья. Как видишь, ненавидеть не могу — Помочь прошу и моему врагу. Брат Лоренцо: Ясней, мой сын! Играть не надо в прятки, Чтобы в ответ не получить загадки. Ромео: Я буду ясен: сердцу дорога Дочь Капулетти, нашего врага. Мы с ней друг другу отдались всецело; Все решено, и за тобою дело. Отец, ты должен освятить наш брак, Навек связать нас. Где, когда и как Мы встретились, друг друга полюбили — Тебе дорогой рассказать успею. Но об одном молю тебя, отец, — Сегодня ж возложи на нас венец. Брат Лоренцо: Святой Франциск! Какое превращенье! А твой предмет любви и восхищенья, А Розалина! Ты ее забыл? В глазах у вас — не в сердце страсти пыл. Из-за нее какие слез потоки На бледные твои струились щеки! Воды извел соленой сколько ты, Чтобы любви прибавить остроты! Еще кругом от вздохов все в тумане, Еще я слышу скорбь твоих стенаний; Я вижу — на щеке твоей блестит След от былой слезы, еще не смыт. Но это ведь был ты, и вся причина Твоей тоски была ведь Розалина! Так измениться! Где ж былая страсть? Нет, женщине простительней упасть, Когда так мало силы у мужчины. Ромео: Но ты ж сердился из-за Розалины, Бранил меня, что я ее любил. Брат Лоренцо: Не за любовь, мой сын, — за глупый пыл. Ромео: Убить любовь найти велел мне силы. Брат Лоренцо: Но не за тем, чтоб из ее могилы Любовь иную к жизни вызвать вновь. Ромео: О, не сердись, теперь моя любовь За чувство чувством платит мне сердечно — Не то, что та. Брат Лоренцо: Та видела, конечно, Что вызубрил любовь ты наизусть, Не зная букв. Но, юный флюгер, пусть Все будет так; пойдем теперь со мною. Все, что возможно, я для вас устрою: От этого союза — счастья жду, В любовь он может превратить вражду. Ромео: Идем же, я горю от нетерпенья. Брат Лоренцо: Будь мудр: тем, кто спешит, грозит паденье. [Уходят.] Сцена 4 [Улица.] [Входят Бенволио и Меркуцио.] Меркуцио: Куда ж, черт побери, Ромео делся? Он так и не был дома? Бенволио: Нет, я с его слугою говорил. Меркуцио: Все это из-за бледной Розалины; Его жестокосердная девчонка Так мучает, что он с ума сойдет. Бенволио: Ему Тибальт, племянник Капулетти, Прислал какую-то записку на дом. Меркуцио: Клянусь душою, вызов! Бенволио: Наш друг ответить на него сумеет. Меркуцио: Любой грамотный человек сумеет ответить на письмо. Бенволио: Нет, он ответит писавшему письмо, показав, как он поступает, когда на него наступают. Меркуцио: О бедный Ромео, он и так уж убит: насмерть поражен черными глазами белолицей девчонки. Любовная песенка попала ему прямо в ухо. Стрела слепого мальчишки угодила в самую середку его сердца. Как же ему теперь справиться с Тибальтом? Бенволио: Да что особенного представляет собой этот Тибальт? Меркуцио: Он почище кошачьего царя Тиберта. Настоящий мастер всяких церемоний! Фехтует он — вот как ты песенку поешь: соблюдает такт, время и дистанцию; даст тебе минутку передохнуть — раз, два и на третий ты готов. Он настоящий губитель шелковых пуговиц, дуэлянт, дуэлянт; дворянин с ног до головы, знаток первых и вторых поводов к дуэли. Ах, бессмертное passado! punto revesso! hai ... Бенволио: Что это такое? Меркуцио: Чума на всех этих сюсюкающих, жеманных, нелепых ломак, настройщиков речи на новый лад! «Клянусь Иисусом, весьма хороший клинок! Весьма высокий мужчина! Весьма прелестная шлюха!» Ну не ужасно ли, сударь мой, что нас так одолели эти иностранные мухи, эти заграничные модники, эти pardon-nez-moi , которые так любят новые манеры, что не могут даже сесть попросту на старую скамью. Ох уж эти их «bon, bon> !» [Входит Ромео.] Бенволио: А вот и Ромео, вот и Ромео! Меркуцио: Совсем вяленая селедка без молок. Эх, мясо, мясо, ты совсем стало рыбой! Теперь у него в голове только стихи, вроде тех, какие сочинял Петрарка. По сравнению с его возлюбленной Лаура — судомойка (правду сказать, ее любовник лучше ее воспевал), Дидона — неряха, Клеопатра — цыганка, Елена и Геро — негодные развратницы, а Фисба, хоть у нее и были хорошенькие глазки, все же не выдерживает с нею сравнения. Синьор Ромео, bonjour ! Вот вам французское приветствие в честь ваших французских штанов. Хорошую штуку ты с нами вчера сыграл! Ромео: Доброе утро вам обоим. Какую штуку? Меркуцио: Сбежал от нас, сбежал! Хорошо это? Ромео: Прости, милый Меркуцио, у меня было очень важное дело. В таких случаях, как мой, дозволительно проститься с учтивостью. Меркуцио: Это все равно, что сказать — проститься учтиво. Ромео: Ударение на проститься , а не на учтивости . Меркуцио: Этим ударением ты ударил в самую цель. Ромео: Как ты учтиво выражаешься! Меркуцио: О, я — цвет учтивости. Ромео: Цвет — в смысле «цветок»? Меркуцио: Именно. Ромео: Я признаю цветы только на розетках бальных туфель. Меркуцио: Прекрасно сказано. Продолжай шутить в таком же роде, пока не износишь своих туфель. Если хоть одна подошва уцелеет, шутка может пригодиться, хоть и сильно изношенная. Ромео: О бедная шутка об одной подошве, — как ей не износиться! Меркуцио: На помощь, друг Бенволио, мое остроумие ослабевает. Ромео: Подхлестни-ка его да пришпорь, подхлестни да пришпорь, а то я крикну: «Выиграл!» Меркуцио: Ну, если твои остроты полетят, как на охоте за дикими гусями, я сдаюсь, потому что у тебя в каждом из твоих пяти чувств больше дичи, чем у меня во всех зараз. Не принимаешь ли ты и меня за гуся? Ромео: Да ты никогда ничем другим и не был. Меркуцио: За эту шутку я тебя ущипну за ухо. Ромео: Нет, добрый гусь, не надо щипаться. Меркуцио: У твоих шуток едкий вкус: они похожи на острый соус. Ромео: А разве острый соус не хорош для такого жирного гуся? Меркуцио: Однако твое остроумие — точно из лайки, которую легко растянуть и в длину и в ширину. Ромео: Я растяну слово «гусь» в длину и в ширину — и ты окажешься величайшим гусем во всей округе. Меркуцио: Ну вот, разве это не лучше, чем стонать от любви? Теперь с тобой можно разговаривать, ты прежний Ромео; ты то, чем сделали тебя природа и воспитание. А эта дурацкая любовь похожа на шута, который бегает взад и вперед, не зная, куда ему сунуть свою погремушку. Бенволио: Ну-ну, довольно. Меркуцио: Ты хочешь, чтобы я обрубил моему красноречию хвост? Бенволио: Да, иначе ты его слишком растянешь. Меркуцио: Ошибаешься, я хотел сократить свою речь; я уже дошел до конца и продолжать не собирался. [Входят кормилица и Пьетро.] Ромео: Вот замечательный наряд! Меркуцио: Парус, парус! Бенволио: Два: юбка и штаны. Кормилица: Пьетро! Пьетро: Что угодно? Кормилица: Мой веер, Пьетро. Меркуцио: Любезный Пьетро, закрой ей лицо: ее веер красивее. Кормилица: Пошли вам бог доброе утро, синьоры. Меркуцио: Пошли вам бог прекрасный вечер, прекрасная синьора. Кормилица: Да разве сейчас вечер? Меркуцио: Дело идет к вечеру: шаловливая стрелка часов уже указывает на полдень. Кормилица: Ну вас! Что вы за человек? Ромео: Человек, синьора, которого бог создал во вред самому себе. Кормилица: Честное слово, хорошо сказано: «Во вред самому себе». Синьоры, не скажет ли мне кто-нибудь из вас, где мне найти молодого Ромео? Ромео: Я могу сказать, хотя молодой Ромео станет старше, когда вы найдете его, чем он был в ту минуту, когда вы начали искать его. Из всех людей, носящих это имя, я — младший, если не худший. Кормилица: Хорошо сказано. Меркуцио: Разве худший может быть хорошим? Нечего сказать, умно сказано! Кормилица: Если вы Ромео, синьор, мне надо поговорить с вами наедине. Бенволио: Она его заманит на какой-нибудь ужин. Меркуцио: Сводня, сводня, сводня! Ату ее! Ромео: Кого ты травишь? Меркуцио: Старый заяц-русак, Старый заяц-беляк, Для поста ведь и он пригодится. Но не съесть натощак, Если заяц-беляк Поседел до того, как свариться. Старый заяц-русак, Старый заяц-беляк, Для поста ведь и он пригодится. Но не съесть натощак, Если заяц-беляк Поседел до того, как свариться. Ромео: Сейчас приду. Меркуцио: Синьора, синьора, синьора!.. Синьора, синьора, синьора!.. [Бенволио и Меркуцио уходят.] Кормилица: Ладно, ладно, прощайте! — Скажите, пожалуйста, синьор, что это за дерзкий молодчик, — все время так нагло издевается! Ромео: Это человек, кормилица, который любит слушать самого себя. Он в одну минуту больше наговорит, чем за месяц выслушает. Кормилица: А пусть-ка попробует со мной поговорить. Я ему покажу. Да я не только с ним справлюсь, а с двадцатью такими молодчиками, как он. А если бы я сама с ним не справилась — не бойтесь, найдется кому за меня постоять. Ах он, нахал этакий! Что я ему — милашка, что ли, или его собутыльник? (К Пьетро.) А ты тут стоишь, развеся уши, и позволяешь всякому нахалу тешиться надо мной как угодно? Пьетро: Я не видел, чтобы тут кто-нибудь тешился над вами как угодно, а то бы мигом выхватил меч, ручаюсь вам. Я не хуже кого другого умею выхватить вовремя меч, если случится хорошая ссора и закон будет на моей стороне. Кормилица: Бог свидетель, я так расстроена, что во мне каждая жилка трясется. Гнусный негодяй! Ну, синьор, на два слова. Я уже вам сказала, что моя молодая синьора приказала мне разыскать вас; а что она мне велела передать вам — это я пока оставлю при себе. Позвольте мне сначала сказать вам, что если вы собираетесь с ней только поиграть, то это будет очень бесчестно с вашей стороны. Синьора — такая молоденькая; если вы хотите, как говорится, оплести ее, то это будет очень нехорошо по отношению к такой благородной девице, будет очень неблагородным поступком. Ромео: Передай от меня привет своей синьоре и госпоже; клянусь тебе, что... Кормилица: Ох, голубчик ты мой, — так я ей и скажу. Господи, господи, то-то она обрадуется! Ромео: Что же ты ей скажешь, кормилица? Ты ведь не дослушала меня. Кормилица: Скажу, синьор, что вы клянетесь, — а это, как я понимаю, означает благородное предложение. Ромео: Скажи ей, чтобы под вечер она На исповедь пошла, — и брат Лоренцо Нас исповедует и обвенчает. Вот за труды тебе. Кормилица: Нет, ни за что! Ромео: Возьми, возьми! Кормилица: Так нынче под вечер? Придет, придет! Ромео: Ты у ворот монастыря постой, И мой слуга придет к тебе туда С веревочною лестницей: сегодня По ней на мачту счастья моего Взберусь я смело под покровом ночи. Прошу, будь нам верна. Вознагражу я. Прощай; привет мой госпоже твоей. Кормилица: Дай бог вам счастья. Но, синьор... Ромео: Что скажешь? Кормилица: Надежен ли слуга ваш? Говорят — Тогда лишь двое тайну соблюдают, Когда один из них ее не знает. Ромео: Ручаюсь за него — он тверд как сталь. Кормилица: Прекрасно, синьор. Моя синьора — прелестнейшая девица. Господи, господи, когда она была еще малюткой несмышленой... Да, есть в городе один дворянин, некий Парис: он охотно бы подцепил ее, да она-то, голубушка моя, — ей приятнее жабу, настоящую жабу увидеть, чем его. Я иной раз подразню ее — скажу, что, мол, граф Парис — как раз для нее жених; так, верите ли, она, как услышит, так белей полотна станет. А что — «розмарин» и «Ромео» с одной буквы начинаются? Ромео: Да, кормилица, с одной и той же буквы Р. Кормилица: Ох, шутник! Рррр — это собачья буква... Нет, нет, я наверно знаю, что они с другой буквы начинаются, потому что она такие нежные стишки сочиняет про вас и про розмарин, что вам бы любо было послушать. Ромео: Кланяйся же своей госпоже. Кормилица: Тысячу раз поклонюсь. [Ромео уходит.] Пьетро! Пьетро: Что угодно? Кормилица: Пьетро, бери мой веер и ступай вперед. [Уходят.] Выпад! Отбой! Тронул! (Итальянские фехтовальные термины. — Ред.) Извините меня. (Франц.) Хорошо, хорошо. (Франц.) Здравствуйте (Франц.) Сцена 5 [Сад Капулетти.] [Входит Джульетта.] Джульетта: Послала я кормилицу, как только Пробило девять. Через полчаса Она мне обещала возвратиться. Быть может, не нашла его? Но нет! Она хромая, а любви послами Должны бы мысли быть, что в десять раз Летят скорее солнечных лучей, Когда они с холмов сгоняют сумрак. Недаром быстролетные голубки Всегда несут Венеры колесницу, А крылья Купидона — легче ветра. Достигло солнце самой высшей точки В дневном пути; и с девяти до полдня Три долгие часа прошли — ее ж Все нет. О, если б знала страсть она И молодая кровь бы в ней кипела, Тогда она летала б точно мячик: Мои слова к нему ее бросали б, Его слова — ко мне. Но старый человек — почти мертвец: Тяжел, недвижен, бледен, как свинец. Ах, вот она! Кормилица, голубка! Ну что, видала? Отошли слугу. [Входят кормилица и Пьетро.] Входят кормилица и Пьетро . Кормилица: Пьетро, жди у ворот. [Пьетро уходит.] Пьетро уходит. Джульетта: Ну, дорогая, милая!.. О боже! Что ты глядишь так строго? Все равно, Коль весть плоха, скажи ее с улыбкой; Коль хороша, то музыки отрадной Не порти мне, играя с мрачным видом. Кормилица: Устала я, дай мне передохнуть. Ох, косточки болят! Ну и прогулка! Джульетта: Ах, отдала б тебе свои все кости Охотно я за новости твои. Но говори — скорей, прошу, скорее! Кормилица: Куда спешить? Не можешь подождать? Ты видишь — дух едва перевожу я? Джульетта: Однако у тебя хватает духу, Чтоб мне сказать, что ты дышать не можешь. Ведь объяснения твои длиннее, Чем весть сама, с которой ты так медлишь. Хорошая ль, дурная ль весть — ответь. Скажи хоть это — и согласна ждать я. Одно скажи — дурна иль хороша. Кормилица: Нельзя сказать, чтобы выбор твой был удачен; не умеешь ты разбираться в людях. Ромео... Нет, я бы его не выбрала... Правда, лицом он красивей любого мужчины, а уж ноги — других таких не найти. А плечи, стан — хоть об этом говорить не полагается, но они выше всяких сравнений. Нельзя сказать, что он образец учтивости... но ручаюсь — кроток, как ягненочек. Ну, иди своей дорогой, девушка, и бойся бога. А что — у нас уж пообедали? Джульетта: Нет, нет, — но это все давно я знаю... А что про нашу свадьбу он сказал? Кормилица: О господи! Вот голова болит! Трещит, как будто хочет разломиться. А уж спина моя, а поясница... Не грех тебе кормилицу гонять? Ведь так меня ты насмерть загоняешь! Джульетта: Как жаль мне, что неможется тебе. Но, милая, голубушка, родная, Скажи — что мой возлюбленный сказал? Кормилица: Ну, вот что ваш возлюбленный сказал... Как человек учтивый, благородный И честный, поручусь... Где ваша мать? Джульетта: Где мать моя? Как — где? Конечно, дома. Да где ж ей быть? И что ты отвечаешь Так странно: «Ваш возлюбленный сказал. Как честный человек, — где ваша мать?» Кормилица: Ах, матерь божия, что за горячка! Так вот моим больным костям припарка? Ну что же, делай все сама вперед. Джульетта: Уж рассердилась! Что сказал Ромео? Кормилица: На исповедь ты отпросилась нынче? Джульетта: Да. Кормилица: Ступай же ты на исповедь: у брата Лоренцо в келье будет ждать жених, Чтобы тебя своей женою сделать. А, кровь так и прихлынула к щекам! Ступай же в церковь. Я — другой дорогой Пойду за лестницей; по ней твой милый В гнездо взберется к пташечке впотьмах. Из-за тебя несу хлопот я бремя: Но и тебе хлопот настанет время! Ну, мне обедать, а тебе — идти. Джульетта: Идти к блаженству. Добрый друг, прости! [Уходят.] Сцена 6 [Келья брата Лоренцо.] [Входят брат Лоренцо и Ромео.] Брат Лоренцо: Пусть небо этот брак благословит, Чтоб горе нас потом не покарало. Ромео: Аминь, аминь! Но пусть приходит горе: Оно не сможет радости превысить, Что мне дает одно мгновенье с ней. Соедини лишь нас святым обрядом, И пусть любви убийца — смерть — придет: Успеть бы мне назвать ее своею! Брат Лоренцо: Таких страстей конец бывает страшен, И смерть их ждет в разгаре торжества. Так пламя с порохом в лобзанье жгучем Взаимно гибнут, и сладчайший мед Нам от избытка сладости противен: Излишеством он портит аппетит. Люби умеренней — и будет длиться Твоя любовь. Кто слишком поспешает — Опаздывает, как и тот, кто медлит. Вот и она. Подобной легкой ножке Не вытоптать вовеки прочных плит. Любовники пройдут по паутинке, Что в легком летнем воздухе летает, — И не сорвутся. Суета легка! [Входит Джульетта.] Входит Джульетта . Джульетта: О мой отец духовный, добрый вечер. Брат Лоренцо: За нас обоих поблагодарит Тебя Ромео. Джульетта: И ему привет мой, Чтобы не даром он благодарил. Ромео: О, если мера счастья моего Равняется твоей, моя Джульетта, Но больше у тебя искусства есть, Чтоб выразить ее, — то услади Окрестный воздух нежными речами. Пусть слов твоих мелодия живая Опишет несказанное блаженство, Что чувствуем мы оба в этот миг. Джульетта: Любовь богаче делом, чем словами: Не украшеньем — сущностью гордится. Лишь нищий может счесть свое именье; Моя ж любовь так возросла безмерно, Что половины мне ее не счесть. Брат Лоренцо: Идем, идем, терять не будем время, Вдвоем вас не оставлю все равно, Пока не свяжет церковь вас в одно. [Уходят.] Акт III Сцена 1 [Площадь в Вероне.] [Входят Меркуцио, Бенволио, пажи и слуги.] Бенволио: Прошу тебя, Меркуцио, друг, уйдем: День жаркий, всюду бродят Капулетти; Коль встретимся, не миновать нам ссоры. В жару всегда сильней бушует кровь. Меркуцио: Ты мне напоминаешь одного из тех молодцов, которые, взойдя в таверну, хлопают своей шпагой по столу и восклицают: «Дай бог, чтобы ты мне не понадобилась!» — а после второго кубка тычут шпагой в слугу, когда в этом нет никакой надобности. Бенволио: Неужели я похож на такого молодца? Меркуцио: Еще бы! Ты один из самых вспыльчивых малых во всей Италии. Чуть тебя заденут — ты сердишься; а чуть рассердишься— всех задеваешь. Бенволио: Ну и что же? Меркуцио: А вот что: сойдись таких двое — скоро не осталось бы ни одного, потому что они бы друг друга прикончили. Да ты можешь поссориться с человеком из-за того, что у него в бороде одним волосом больше или меньше, чем у тебя; ты можешь поссориться с человеком, который щелкает орехи, только из-за того, что у тебя глаза орехового цвета. Какой глаз, кроме твоего, увидит в этом повод для ссоры? Голова твоя полна задора, как яйцо полно желтка, хотя ее столько раз били во время ссор, что удивительно, как она до сих пор не разбита, как яйцо. Раз ты сцепился с человеком из-за того, что он кашлял на улице и этим будто бы разбудил твоего пса, спавшего на солнце. А не напал ли ты как-то на портного за то, что он осмелился надеть свой новый камзол до пасхи, а еще на кого-то — за то, что он новые башмаки зашнуровал старыми тесемками? И это ты уговариваешь меня не заводить ссоры! Бенволио: Ну, будь я таким забиякой, как ты, всякий охотно купил бы право на мое наследство, и ждать ему пришлось бы не больше, чем час с четвертью. Меркуцио: Безголовый ты малый! Бенволио: Клянусь моей головой, сюда идут Капулетти. Меркуцио: Клянусь моей пяткой, мне это совершенно безразлично. [Входят Тибальт и другие.] Тибальт: За мной, друзья, заговорю я с ними. — Синьоры, добрый день! Мне очень надо Сказать словечко одному из вас. Меркуцио: Как, словечко одному из нас — и только? Прибавьте к словечку еще что-нибудь. Ну, хотя бы удар. Тибальт: Я всегда готов это сделать, синьор, если вы подадите мне повод. Меркуцио: Неужели вам трудно самому найти повод? Тибальт: Меркуцио, ты поешь в один голос с Ромео! Меркуцио: Пою в один голос? Что это значит? Ты из нас хочешь сделать странствующих музыкантов? Берегись, можешь услышать очень нестройные звуки. Вот мой смычок. Он тебя заставит поплясать. Черт побери! Пою в один голос! Бенволио: Мы разговор на улице ведем. Не лучше ль нам отсюда удалиться И разобрать обиды хладнокровно Иль разойтись? Тут все на нас глазеют. Меркуцио: Затем глаза даны им: пусть глазеют. Отсюда я ни для кого не сдвинусь. [Входит Ромео.] Тибальт: Бог с вами! Вот пришел мой человек. Меркуцио: Ого, синьор, пускай меня повесят, Коль он в ливрее вашей. Отправляйтесь На поле — так за вами он пойдет! Поймете там, что он за человек. Тибальт: Ромео, ненависть моя к тебе Другого слова не найдет: ты подлый! Ромео: Но у меня, Тибальт, причина есть Любить тебя; она тебе прощает Всю ярость гневных слов. Я не подлец. Прощай! Я вижу, ты меня не знаешь. Тибальт: Мальчишка, это извинить не может Обид, тобою нанесенных мне. Сейчас вернись и обнажи свой меч. Ромео: Клянусь, что я тебя не оскорблял! Люблю тебя сильней, чем можешь думать, Пока любви причину не узнаешь. Так, милый Капулетти мой, чье имя Мне дорого, как и мое. Прощай! Меркуцио: О низкое, презренное смиренье! Его загладит лишь alia stoccata 1. Тибальт, ты, крысолов, — что ж, выходи! Тибальт: Чего ты хочешь от меня? Меркуцио: Любезный кошачий царь, я хочу взять всего лишь одну из ваших девяти жизней, а затем, если понадобится, выколотить из вас и остальные восемь. Угодно вам вытащить вашу шпагу за уши из футляра? Поторопитесь, а не то моя раньше отрежет вам оба уха. Тибальт: К вашим услугам. Ромео: Меркуцио, друг, вложи свой меч в ножны! Меркуцио: Пожалуйте, синьор, — удар за вами. [Дерутся.] Ромео: Бенволио, обнажим и мы мечи, Чтоб их разнять. — Синьоры, примиритесь! Тибальт, Меркуцио, герцог запретил На улицах Вероны столкновенья! Тибальт, оставь! Меркуцио, друг! [Тибальт из-под руки Ромео ранит Меркуцио и убегает со своими спутниками.] Я ранен! Чума на оба ваши дома! Я пропал. А он! Ужель остался цел? Ты ранен? Царапина, царапина пустая; Но и ее довольно. Где мой паж? Скорей беги, негодный, за врачом! Друг, ободрись. Ведь рана не опасна. Меркуцио: Я ранен! Чума на оба ваши дома! Я пропал. А он! Ужель остался цел? Бенволио: Ты ранен? Меркуцио: Царапина, царапина пустая; Но и ее довольно. Где мой паж? Скорей беги, негодный, за врачом! [Паж уходит.] Ромео: Друг, ободрись. Ведь рана не опасна. Меркуцио: Да, она не так глубока, как колодезь, и не так широка, как церковные ворота. Но и этого хватит: она свое дело сделает. Приходи завтра, и ты найдешь меня спокойным человеком. Из этого мира я получил отставку, ручаюсь. Чума на оба ваши дома! Черт возьми! Собака, крыса, мышь, кошка исцарапала человека насмерть! Хвастун, мерзавец, негодяй, который дерется по правилам арифметики! Какого дьявола ты сунулся между нами? Он меня ранил из-под твоей руки! Ромео: Я думал сделать лучше. Меркуцио: Бенволио, сведи меня ты в дом Куда-нибудь, иль я лишусь сознанья. Чума, чума на оба ваши дома! Я из-за них пойду червям на пищу, Пропал, погиб. Чума на оба ваши дома! [Бенволио уводит Меркуцио.] Ромео: Меркуцио, близкий герцогскому дому, Мой лучший друг, — и что ж, смертельно ранен Из-за меня! Тибальтом честь моя Поругана! Тибальтом — тем, с которым Я породнился час тому назад! Моя Джульетта, красота твоя Женоподобным сделала меня И чести сталь в душе моей смягчила! [Входит Бенволио.] Бенволио: Ромео, смелый наш Меркуцио умер. Вознесся к небу благородный дух, Презревший слишком рано эту землю. Ромео: О черный день! Он лишь начало бед! Придут за ним еще другие вслед. [Входит Тибальт.] Бенволио: Опять Тибальт спешит к нам разъяренный! Ромео: Жив, торжествует, — а наш друг убит! Лети ж на небо, благостная кротость! Будь мне вождем пламенноокий гнев! — Тибальт, возьми назад ты слово «подлый», Что кинул мне в лицо. Душа Меркуцио Еще недалеко от нас витает И хочет в спутницы себе — твою. Ты, я иль оба — с ним должны пойти. Тибальт: Мальчишка, здесь ты был с ним неразлучен — Так будь и там! Ромео: А это меч решит! [Дерутся. Тибальт падает.] Бенволио: Ромео, прочь, спасайся! Народ бежит сюда! Тибальт убит! Беги, не стой, как камень! Или герцог Велит тебя казнить! Беги, ну что ж? Ромео: Судьба играет мной! Бенволио: Чего ты ждешь? [Ромео убегает.] [Входят горожане.] Первый горожанин: Куда бежал тот, кто убил Меркуцио? Куда Тибальт-убийца убежал? Бенволио: Вот здесь лежит Тибальт. Первый горожанин: Синьор, за мной! Ты арестован именем закона. [Входят Герцог, свита, Монтекки и Капулетти с женами и другие.] Где гнусные зачинщики резни? Мой государь, известны мне они. Сражен рукой Ромео, здесь лежит Тот, кем Меркуцио доблестный убит. Тибальт, родной, сын брата моего! О герцог! Муж! Кровь пролита его! О государь, ты будешь справедлив, За нашу кровь Монтекки кровь пролив! — Увы, племянник милый! Бенволио, кто кровавый начал бой? Тибальт. Ромео он сражен рукой! Ромео с ним заговорил учтиво, Указывал, как пуст предлог для ссоры, Предупреждал, что гнев ваш будет грозен, — Все так спокойно, кротко и смиренно, — Но ярости его не обуздал; И, к увещаньям глух, Тибальт направил Свой острый меч на славного Меркуцио. Тот вспыхнул, меч свой также обнажил; В воинственном пылу одной рукою Смерть отражал, другой — грозил он смертью Тибальту, столь же ловкому в защите. «Друзья, довольно вам!» — Ромео крикнул. Быстрее слов своей рукой проворной Развел он роковые их клинки И кинулся меж них. Удар коварный Из-под его руки нанес Тибальт Меркуцио храброму и убежал. Но вскоре возвратился он к Ромео, Который загорелся жаждой мести. Молниеносно вспыхнул бой меж ними. Я не успел разнять их, как Ромео Сразил Тибальта насмерть и бежал. Пусть я умру, коль что-нибудь солгал. Он лжет, он лжет, он родственник Монтекки: Пристрастье дружбы в этом человеке! Их двадцать на Тибальта здесь пошли И только одного убить могли. Иль правосудья нету в нашем веке? За жизнь его отдай мне жизнь Монтекки! Тибальт рукой Ромео был сражен, Но раньше сам убил Меркуцио он, — С кого же мне за кровь причтется плата? Ужель с Ромео? Он любил, как брата, Меркуцио, и то свершил лишь он, К чему и так бы присудил закон: Тибальта он казнил. И в наказанье Его мы осуждаем на изгнанье. Затронут вашею враждой и я: За вашей распрей — льется кровь моя. Но вам грозит жестокая расплата, И будет всем горька моя утрата. Я буду глух и к просьбам и к словам. Не тратьте ж их: я им цены не дам. Ромео — прочь! Коль он отъезд затянет, Здесь лишний час его последним станет. — Труп унести! Ждать моего решенья. Прощать убийство — то же преступленье. Герцог: Где гнусные зачинщики резни? Бенволио: Мой государь, известны мне они. Сражен рукой Ромео, здесь лежит Тот, кем Меркуцио доблестный убит. Синьора Капулетти: Тибальт, родной, сын брата моего! О герцог! Муж! Кровь пролита его! О государь, ты будешь справедлив, За нашу кровь Монтекки кровь пролив! — Увы, племянник милый! Герцог: Бенволио, кто кровавый начал бой? Бенволио: Тибальт. Ромео он сражен рукой! Ромео с ним заговорил учтиво, Указывал, как пуст предлог для ссоры, Предупреждал, что гнев ваш будет грозен, — Все так спокойно, кротко и смиренно, — Но ярости его не обуздал; И, к увещаньям глух, Тибальт направил Свой острый меч на славного Меркуцио. Тот вспыхнул, меч свой также обнажил; В воинственном пылу одной рукою Смерть отражал, другой — грозил он смертью Тибальту, столь же ловкому в защите. «Друзья, довольно вам!» — Ромео крикнул. Быстрее слов своей рукой проворной Развел он роковые их клинки И кинулся меж них. Удар коварный Из-под его руки нанес Тибальт Меркуцио храброму и убежал. Но вскоре возвратился он к Ромео, Который загорелся жаждой мести. Молниеносно вспыхнул бой меж ними. Я не успел разнять их, как Ромео Сразил Тибальта насмерть и бежал. Пусть я умру, коль что-нибудь солгал. Синьора Капулетти: Он лжет, он лжет, он родственник Монтекки: Пристрастье дружбы в этом человеке! Их двадцать на Тибальта здесь пошли И только одного убить могли. Иль правосудья нету в нашем веке? За жизнь его отдай мне жизнь Монтекки! Герцог: Тибальт рукой Ромео был сражен, Но раньше сам убил Меркуцио он, — С кого же мне за кровь причтется плата? Монтекки: Ужель с Ромео? Он любил, как брата, Меркуцио, и то свершил лишь он, К чему и так бы присудил закон: Тибальта он казнил. Герцог: И в наказанье Его мы осуждаем на изгнанье. Затронут вашею враждой и я: За вашей распрей — льется кровь моя. Но вам грозит жестокая расплата, И будет всем горька моя утрата. Я буду глух и к просьбам и к словам. Не тратьте ж их: я им цены не дам. Ромео — прочь! Коль он отъезд затянет, Здесь лишний час его последним станет. — Труп унести! Ждать моего решенья. Прощать убийство — то же преступленье. [Уходят.] Колющий удар. (Итальянский фехтовальный термин. — Ред.) Сцена 2 [Сад Капулетти.] [Входит Джульетта.] Джульетта: Быстрей, огнем подкованные кони, К палатам Феба мчитесь! Ваш Возница, Как Фаэтон, на запад гонит вас И ускоряет ход туманной ночи. Раскинь скорей свою завесу, ночь, Пособница любви, закрой глаза Идущим мимо людям, чтобы мог Ромео мой попасть в мои объятья Невидимо, неведомо для всех. Влюбленным нужен для обрядов тайных Лишь свет их красоты; к тому ж любовь Слепа, и ночи мрак подходит к ней. Ночь, добрая и строгая матрона, Вся в черном, приходи и научи, Как, проиграв, мне выиграть игру, В которой оба игрока невинны. Овей ланит бушующую кровь Своим плащом, пока любовь моя, Осмелившись, считать меня заставит Лишь долгом скромности — дела любви. Приди, о ночь, приди, о мой Ромео, Мой день в ночи, блесни на крыльях мрака Белей, чем снег на ворона крыле! Ночь кроткая, о ласковая ночь, Ночь темноокая, дай мне Ромео! Когда же он умрет, возьми его И раздроби на маленькие звезды: Тогда он лик небес так озарит, Что мир влюбиться должен будет в ночь И перестанет поклоняться солнцу. О, я дворец любви себе купила, Но не вошла в него! Я продалась, Но мной не овладели. День мне скучен, Как ночь нетерпеливому ребенку, Когда наутро праздника он ждет, Чтоб наконец надеть свою обнову. Ах, вот кормилица несет мне вести. Язык, что лишь произнесет «Ромео», Уж одарен небесным красноречьем. [Входит кормилица с веревочной лестницей.] Ну что, ну что? Что это у тебя? Ах, лестница! Кормилица: ((бросает веревочную лестницу)) Да, лестница! Джульетта: Но что же Случилось? Ах, что ты ломаешь руки? Кормилица: Ох, горький день! Он умер, умер, умер! Погибли мы, синьора! Ох, погибли! Ужасный день! Погиб, убит, скончался! Джульетта: Ужели зависть знают небеса? Кормилица: Ромео знает, коль не знает небо. Ромео, ах, Ромео! Кто б мог думать? Джульетта: Что ты за дьявол, что меня так мучишь? От этой пытки ад бы застонал! Ромео сам себя убил, скажи? Одно лишь «да» — и этот слог короткий Скорей меня убьет, чем смертоносный Взор василиска. Если он убит, Ответь мне «да», а если жив, — так «нет». Всю жизнь решит короткий твой ответ! Кормилица: Я рану видела сама, о боже, Вот этими глазами! Прямо в грудь! О, жалостный, кровавый, страшный труп! Бледнее пепла, весь в крови лежал. Я так и обмерла, как увидала. Джульетта: О сердце, разорвись, банкрот несчастный! В тюрьму, глаза! Не видеть вам свободы! Одна могила нас с Ромео скрой! Кормилица: Увы, Тибальт! Он был моим любимцем. Увы, Тибальт, учтивый, благородный! Пришлось дожить мне до твоей кончины! Джульетта: Но что за буря вдруг разбушевалась? Убит Ромео? Умер и Тибальт? Мой милый брат и мой супруг любимый? О трубный глас, вещай кончину мира! Кто будет жить, коль этих двух не стало? Кормилица: Тибальт скончался, а Ромео изгнан. Тибальта он убил — за это изгнан. Джульетта: Мой бог! Ромео пролил кровь Тибальта? Кормилица: Да, да! Ужасный день! Он это сделал! Джульетта: О, сердце змея, скрытого в цветах! Так жил дракон в пещере этой дивной? Злодей прекрасный, ангел-искуситель, О, ворон в оперении голубки, Ягненок, кровожаднее, чем волк. Верх низости в божественном обличье, Святой проклятый, честный негодяй! Что ж аду ты оставила, природа, Когда бесовский дух ты поместила В живой Эдем подобной красоты? У книг с таким ужасным содержаньем — Такой красивый был ли переплет? О, почему ж обман живет в таком Дворце роскошном? Кормилица: Ох, в мужчинах нет Ни совести, ни чести; все — лгуны, Обманщики, безбожники, злодеи. — Где мой слуга? Подай мне аквавиты! Печали и тоска меня состарят. Позор Ромео! Джульетта: Будь язык твой проклят За это слово! Он не для позора Рожден. Позор стыдился б сам коснуться Его чела. Оно — священный трон, Где может быть увенчана достойно Одна царица всей вселенной — честь. Какой я зверь, что я его бранила! Кормилица: А что ж тебе — хвалить убийцу брата? Джульетта: Мне ль осуждать супруга моего? О бедный мой, кто ж пощадит тебя, Коль я, твоя жена трехчасовая, Не пощадила? Но зачем, злодей, Убил ты брата моего? Но брат ведь Злодейски б моего убил супруга! Прочь, слезы глупые, вернитесь снова В источник свой. Дань скорби — капли ваши; Вы ж их, ошибкой, радости несете. Супруг мой жив; Тибальт его убил бы; Тибальт убит — иль стал бы сам убийцей. Вот утешенье! Так чего ж я плачу? Но слово есть страшней, чем смерть Тибальта, — Оно меня убило. Я б хотела Его забыть, но скована им память, Как злодеяньем грешная душа. Тибальт убит, Ромео же — в изгнанье! В изгнанье! Слово лишь одно «изгнанье» Убило сразу десять тысяч братьев. Тибальт убит — и так довольно горя. Когда бы этим кончилось одним! Но если горю нужно соучастье И горестей сообщество других — Зачем во след за этими словами: «Тибальт убит» — не услыхала я «Отец» иль «мать скончалась», или «оба»? Оплакала б я их, как подобает. Но в заключенье гибели Тибальта — Изгнание Ромео! Это значит, Что все убиты: мать, отец, Тибальт, Ромео и Джульетта — все погибли! Изгнание Ромео! Нет границ, Пределов, меры смерти в этом звуке! Не высказать словами силу муки. Но где ж отец, где мать? Кормилица: Тибальта прах Оплакивают в горе и в слезах. Пойдешь туда? Я провожу тебя Джульетта: Пусть слезы их омоют рану. Я плакать об одном Ромео стану! Возьми отсюда лестницу скорей. О бедная! Обмануты мы с ней. Ромео изгнан! Ты ко мне на ложе Должна была служить путем — и что же? Теперь умру я девушкой-вдовой. Возьму тебя, в покой пойду я свой. Идем ко мне, и не супругу там, А смерти девственность свою отдам. Кормилица: Ступай к себе. Я приведу Ромео Тебя утешить; знаю я, где он. Ну, слышишь? Ночью будет он с тобой. Успел он в келье у монаха скрыться. Джульетта: Да, да! Отдай ему ты перстень мой, И пусть придет со мной навек проститься. [Уходят.] Сцена 3 [Келья брата Лоренцо.] [Входит брат Лоренцо.] Брат Лоренцо: Ну, выходи, Ромео, выходи, Несчастный человек: влюбилось горе В твою судьбу; обвенчан ты с несчастьем. [Входит Ромео.] Ромео: Ну что, отец, к чему приговорен я? Какое мне неведомое горе Со мной знакомства ищет? Брат Лоренцо: Милый сын, Ты слишком уж с невзгодами сдружился! Суд герцога свершен. Узнай решенье. Ромео: Оно страшнее Страшного суда? Брат Лоренцо: Нет! Герцога был мягок приговор. Не к смерти ты приговорен — к изгнанью. Ромео: К изгнанью? Нет, о нет, будь милосерден! Скажи, что к смерти. Страшный лик изгнанья Грозней, чем смерть. Не говори: «изгнанье»! Брат Лоренцо: Но ты же изгнан только из Вероны: Смирись. Ведь мир велик, разнообразен. Ромео: Но мира нет за стенами Вероны: Чистилище там, пытка, самый ад! Изгнав отсюда, этим изгоняет Из мира он меня; а это — смерть! Изгнанье — ложное названье смерти. Изгнаньем называя смерть, ты рубишь Мне голову секирой золотой, Смотря с улыбкой на удар смертельный. Брат Лоренцо: О смертный грех! Что за неблагодарность! Твою вину закон карает смертью, Но добрый герцог отстранил закон, И слово «смерть» он обратил в «изгнанье». Вот милость. Ты же ее не хочешь видеть. Ромео: Нет, казнь — не милость! Небеса мои — Там, где Джульетта. Каждый пес, иль кошка, Иль мышь презренная, любая тварь Здесь может жить в раю — Джульетту видеть; Один Ромео — нет! Любая муха Достойнее, счастливей, чем Ромео: Она касаться может без помехи Руки Джульетты — чуда белизны, Иль красть блаженство рая с милых уст, Что в девственной невинности как будто Краснеют от взаимного касанья, Грехом считая целовать друг друга. Любая муха; а Ромео — нет! Свобода ей дана; а он — изгнанник. И говоришь ты, что не смерть — изгнанье? И не нашел ужаснее ты яда, Ножа острей, орудья смертоносней Изгнанья, чтоб убить меня! Изгнанье! Твердят то слово грешники, стеная В аду! Как у тебя достало духу? Ты, исповедник, мой отец духовный, Прощающий грехи, мой друг давнишний, И ты — меня убил, сказав «изгнанье». Брат Лоренцо: Да выслушай, безумец ты влюбленный... Ромео: Ты об изгнанье будешь говорить! Брат Лоренцо: Против него я дам тебе оружье. В несчастьях философия — целебный Бальзам: она утешит, хоть ты изгнан. Ромео: Вновь это слово «изгнан»! О, к чертям Всю философию! Она не может Создать Джульетту, передвинуть город Иль уничтожить этот приговор. Так что в ней пользы? Даром слов не трать. Брат Лоренцо: О, вижу я, что все безумцы глухи. Ромео: Как им не быть, коль слепы мудрецы? Брат Лоренцо: Давай твое обсудим положенье. Ромео: Как можем мы с тобою говорить О том, чего ты чувствовать не можешь? Будь молод ты, как я, влюблен в Джульетту, Обвенчан с ней, убийцей будь Тибальта, Люби, как я, будь изгнан навсегда, — Тогда бы мог ты говорить об этом, Рвать волосы, как я, и падать наземь, Чтобы могилу вымерять свою! [Стук в дверь.] Брат Лоренцо: Встань, там стучат. Ромео, милый, спрячься. Ромео: Не спрячусь! Разве паром горьких вздохов Укроюсь, как туманом, от людей. [Стук.] Брат Лоренцо: Ты слышишь, как стучат? — Кто там? Вставай! Тебя захватят... — Подождите! — Встань же! Боги в молельню. — Слышу! — Божья воля! Что за упрямство! — Я иду, иду! Кто так стучит? Кто там? Чего вам надо? [Стук.] Стук. Кормилица: ((за сценой)) Впустите — так узнаете. Джульетта Меня прислала. Брат Лоренцо: В добрый час. Войдите. [Входит кормилица.] Кормилица: Отец, святой отец, скажите мне, Где, где супруг синьоры? Где Ромео? Брат Лоренцо: Здесь, на полу. Он пьян от слез своих. Кормилица: Ох, точно так же, как моя синьора. Точь-в-точь она. Брат Лоренцо: О горькое согласье! О сходство грустное! Кормилица: Вот так лежит, Вопит и плачет, плачет и вопит. — Ну, встаньте, встаньте, будьте же мужчиной! Хоть для Джульетты, для нее, вставайте. Зачем уж так в отчаянье впадать? Ромео: Кормилица! Кормилица: Ох, ох, синьор, ну что ж, смерть — наш удел. Ромео: Сказала ты — Джульетта? Что же с нею? Она меня убийцею считает? Я запятнал в расцвете наше счастье Родной ей кровью? Где она и что Супруга тайная моя о нашей Любви, навек погибшей, говорит? Кормилица: Да ничего она не говорит, А только плачет, плачет; на кровати Лежит пластом, — вдруг вскочит, начинает Тибальта звать иль закричит: «Ромео!» — И упадет опять. Ромео: О, это имя, Подобно выстрелу смертельной пули, Ее убило так же, как вот эта Проклятая рука — ее родного! О мой отец, скажи, где поместилось В моем презренном теле это имя, Чтоб мне разрушить гнусное жилье! Брат Лоренцо: Стой, удержи отчаянную руку. Мужчина ль ты! Да, с виду ты мужчина, Но плачешь ты по-женски, а поступки Гнев зверя неразумный выдают. Ты — женщина во образе мужчины Иль дикий зверь во образе обоих. Ты изумил меня, клянусь святыми. Благоразумней я тебя считал! Тибальта ты убил — теперь ты хочешь, Свершивши над собою злое дело, Убить себя, убить свою супругу, Которая живет одним тобой! Восстал ты против своего рожденья, И неба, и земли: ведь и рожденье, И небо, и земля — в тебе самом, Как три единства. Сразу все погибнет! Стыдись! Стыдись! Позоришь ты свой образ, Свою любовь, свой разум; ими щедро Ты наделен, но сам, как лихоимец, Не пользуешься всем, как подобает, Чтоб совершенствовать всегда свой образ, Свою любовь, свой разум. Образ твой — Лишь восковая форма, если ты Отступишься от доблести мужчины. Любовь твоя — лишь клятвопреступленье, Коль ты нарушишь клятву и убьешь Любовь, которую клялся лелеять; И разум твой, что должен украшать Твой образ и любовь твою, их только Испортит неумелым обращеньем: Как иногда в пороховнице порох У воина неопытного вспыхнет, Так вспыхнет от неловкости твоей То, что тебе должно служить защитой, — Тебя ж взорвет на воздух. Ну, вставай! Мужчиной будь! Жива твоя Джульетта, Из-за кого хотел ты умереть, — Ведь это счастие! Тибальт тебя Хотел убить, а ты убил его, — И это счастие! Закон, что смертью Грозил тебе, как друг к тебе отнесся И смерть тебе изгнаньем заменил, — И это счастие! Ты взыскан небом, И счастие ласкать тебя готово; Ты ж дуешься на жизнь и на любовь, Как глупая, капризная девчонка! Смотри, таким грозит плохой конец. Ступай к любимой, как решили мы, Пройди к ней в комнату, утешь ее, Но уходи, пока дозор не вышел, Иль в Мантую не сможешь ты пробраться. Там будешь жить, пока найдем возможность Брак объявить, с ним примирить друзей, У герцога прощенье испросить И с радостью такой сюда вернуться, Что в двадцать тысяч раз превысит горе, Которое сейчас ты ощущаешь. Ступай, кормилица, скажи синьоре, Чтоб лечь уговорила всех домашних, И без того измученных от горя: Ромео к ней придет. Кормилица: О господи, всю ночь бы так стояла Да слушала: вот что ученье значит! — Синьор, я ей скажу, что вы придете. Ромео: Скажи, скажи, что я готов к упрекам. Кормилица: Вот, вам она кольцо отдать велела. Ступайте! Поспешите: ведь уж поздно. Ромео: О, как опять душою ожил я! Брат Лоренцо: Иди же, доброй ночи. Только помни — От этого судьба зависит ваша: Или уйдешь ты до вечерней стражи, Иль на заре беги переодетым Ты в Мантую. Найду я твоего Слугу и буду сообщать тебе Все то, что здесь хорошего случится. Прощай, дай руку. Поздно; доброй ночи! Ромео: Когда б не радости великой зов, С тобой я век остаться бы готов. Прости! [Уходят.] Сцена 4 [Комната в доме Капулетти.] [Входят Капулетти, Синьора Капулетти и Парис.] Капулетти: Синьор, все эти грустные событья Нам помешали подготовить дочь. Она любила брата очень нежно, Как я. Ну что ж, родимся мы для смерти! Уж поздно; к вам она теперь не выйдет. Признаться, если бы не ваш приход, Я сам давно лежал бы уж в постели. Парис: Да, в час беды — как говорить о свадьбе? Синьора, доброй ночи. Передайте Привет мой вашей дочери, прошу. Синьора Капулетти: Охотно. Завтра с ней поговорю. Сейчас она в плену своей печали. Капулетти: Синьор, могу вполне ручаться вам За чувства дочери моей: уверен, Что будет мне она повиноваться. Жена, зайди к ней прежде чем ложиться: Ей о любви Париса ты скажи, Изволь предупредить ее, что в среду... Нет, стой: какой сегодня день? Парис: Синьор, Сегодня понедельник. Капулетти: Понедельник? Вот как! Нет, в среду будет слишком рано. В четверг. Скажи ей, что ее в четверг Мы с благородным графом обвенчаем. Готовы ль вы? По сердцу ль вам поспешность? Без шума справим свадьбу: двое-трое Друзей... Тибальт ведь так недавно умер: Нас могут упрекнуть, что не горюем Мы об усопшем, если пир задать. Мы пригласим полдюжины друзей — И все. — Что скажете о четверге? Парис: Что я хотел бы, чтоб четверг был завтра. Капулетти: Ступайте же домой. Итак, в четверг. — Смотри, зайди к Джульетте перед сном, Жена, да подготовь ее ты к свадьбе. — Прощайте, граф. — Эй, дайте света в спальню! Уже так поздно, что мы скоро сможем Сказать, что очень рано. — Доброй ночи! [Уходят.] Сцена 5 [Сад Капулетти.] [Наверху, в окне, видны Ромео и Джульетта.] Джульетта: Ты хочешь уходить? Но день не скоро: То соловей — не жаворонок был, Что пением смутил твой слух пугливый; Он здесь всю ночь поет в кусте гранатном. Поверь мне, милый, то был соловей. Ромео: То жаворонок был, предвестник утра, — Не соловей. Смотри, любовь моя, — Завистливым лучом уж на востоке Заря завесу облак прорезает. Ночь тушит свечи: радостное утро На цыпочки встает на горных кручах. Уйти — мне жить; остаться — умереть. Джульетта: Нет, то не утра свет — я это знаю: То метеор от солнца отделился, Чтобы служить тебе факелоносцем И в Мантую дорогу озарить. Побудь еще, не надо торопиться. Ромео: Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют! Останусь я, коль этого ты хочешь. Скажу, что бледный свет — не утра око, А Цитии чела туманный отблеск, И звуки те, что свод небес пронзают Там, в вышине, — не жаворонка трель. Остаться легче мне — уйти нет воли. Привет, о смерть! Джульетта хочет так. Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел: День не настал, есть время впереди. Джульетта: Настал, настал! Нет, милый, уходи! То жаворонок так поет фальшиво, Внося лишь несозвучность и разлад. А говорят, что он поет так сладко! Но это ложь, коль нас он разлучает. Слыхала я, что жаворонок с жабой Глазами обменялся: ах, когда бы И голосом он с нею обменялся! Он нам велит объятья разомкнуть, Он — вестник дня; тебя он гонит в путь. Ступай: уж все светлее и светлее. Ромео: Светлей? А наше горе все темнее. Кормилица: ((за сценой)) Синьора! Джульетта: Няня! [Входит кормилица.] Кормилица: Джульетта, матушка идет к тебе. Уж рассвело, — так будьте осторожны. Джульетта: Впусти же день, окно, — а жизнь возьми. Ромео: Прости, прости! Последний поцелуй — И я спущусь. Джульетта: Как, ты уже ушел? Возлюбленный, супруг мой, друг мой нежный! Смотри же, шли мне вести каждый час. В одной минуте — много, много дней. Как по такому счету я состарюсь, Пока опять Ромео я увижу! Ромео: ((внизу)) Прости! Ловить я буду каждый случай, Чтобы послать тебе привет, мой ангел. Джульетта: Ты думаешь, мы свидимся еще? Ромео: Уверен я; и будут дни печали Служить предметом сладостных бесед. Джульетта: Душа моя полна предчувствий мрачных: Мне чудится — ты там стоишь внизу, Как будто бы мертвец на дне могилы. Я плохо вижу — иль ты страшно бледен? Ромео: И ты бледна, мой ангел. Нашу кровь Сосет печаль. Прости, моя любовь! Джульетта: Судьба, тебя зовут непостоянной! Коль это так — что до него тебе? Ромео — постоянства образец! Так будь непостоянна; я надеюсь, Тогда его держать не станешь долго И мне вернешь. Синьора Капулетти: ((за сценой)) Джульетта, ты не спишь? Джульетта: Кто там зовет? Синьора мать моя? Так поздно не легла иль рано встала? Какой привел ее нежданный повод? [Входит Синьора Капулетти.] Синьора Капулетти: Джульетта, что с тобой? Джульетта: Я нездорова. Синьора Капулетти: Ты все еще оплакиваешь брата? Но слезы из могилы не поднимут, А подняли б, так не вернули б к жизни. Брось плакать: есть любви избыток в горе, В избытке ж горя — только недостаток Благоразумья. Джульетта: Дайте плакать мне. Чувствительна моя утрата слишком. Синьора Капулетти: От слез она чувствительнее будет И все ж не возвратит тебе того, О ком ты плачешь. Джульетта: Чувствуя утрату, Могу ли не оплакивать я друга? Синьора Капулетти: Дитя, не так о нем ты плачешь, сколько О том, что жив злодей, его убийца. Джульетта: Какой злодей? Синьора Капулетти: Один злодей — Ромео. Джульетта: ((в сторону)) На сотню миль далек он от злодейства. Прости его господь, как я прощаю, Хоть так никто не ранил сердца мне. Синьора Капулетти: Да, потому что жив убийца гнусный. Джульетта: А мне его руками не достать. О, если б я могла отмстить за брата! Синьора Капулетти: Не бойся, мы сумеем отомстить. Дитя, не плачь; я в Мантуе, где скрылся Беглец презренный, знаю человека: Он поднесет ему такого зелья, Что сразу он отправится к Тибальту. Тогда, надеюсь, будешь ты довольна. Джульетта: Нет, до тех пор не буду я довольна, Пока Ромео не увижу... мертвым, — Так мысль о брате сердце мне терзает. О, если б человека вы нашли, Чтоб отнести тот яд, что я смешаю. Отведавши его, Ромео скоро Заснет спокойно. О, трепещет сердце При имени его, и не могу я Лететь к нему, чтобы излить всю силу Моей любви к Тибальту — на убийцу! Синьора Капулетти: Готовь же яд, — найду я человека. Но с вестью радостной к тебе пришла я. Джульетта: Как кстати радость в этот скорбный час! Какие ж вести, матушка, скажите? Синьора Капулетти: Заботливый родитель у тебя, Дитя мое: чтоб грусть твою рассеять, Тебе готовит день такого счастья, Какого и не ждали мы с тобой. Джульетта: Дай бог, синьора. Что же это будет? Синьора Капулетти: А вот, дитя мое: в четверг поутру Прекрасный, юный, благородный граф Парис введет тебя во храм Петра Счастливою и радостной невестой. Джульетта: Клянусь я храмом и самим Петром, Что мне не быть счастливою невестой! Что за поспешность? Я должна венчаться С тем, кто меня и не просил об этом! Прошу вас, передайте вы синьору Отцу, что замуж не хочу. Я лучше Пошла б за ненавистного Ромео, Чем за Париса. Вот уж вправду — радость! Синьора Капулетти: Вот твой отец; сама с ним объясняйся. Посмотрим, как он примет твой ответ. [Входят Капулетти и кормилица.] Капулетти: Спускается роса с заходом солнца; Но по уходе бедного Тибальта Льет ливмя дождь. Что, девочка-фонтан, ты вся в слезах? Все ливень? В маленьком и юном теле Все сразу — море, ветер и ладья! В твоих глазах, что назову я морем, — Приливы и отливы горьких слез; Как утлая ладья, ты утопаешь В струях соленых; вздохи — это ветер. Бушуя вперемежку со слезами, — Коль не настанет штиль, — они потопят Твое взметаемое бурей тело. — Жена, сказала ты, что мы решили? Синьора Капулетти: Да, но она благодарить не хочет. С могилой бы мне дуру обвенчать! Капулетти: Как! Объясни мне, объясни, жена! Не хочет? Как! И не благодарит? И не гордится? Не почла за счастье, Что ей, несто̀ящей, мы подыскали Достойного такого жениха? Джульетта: Я не горжусь, что вы его нашли, Но благодарна, что его искали. Как мне гордиться тем, что ненавистно? Но все же я вам благодарна даже За ненависть, коль от любви она. Капулетти: Бессмыслица! Что это означает? «Горда» — и «благодарна», «не желаю» — И «не горжусь»! Нет, дерзкая девчонка! Нет, гордость, благодарность — все к чертям! Ты, неженка, будь к четвергу готова Отправиться с Парисом в храм Петра — Иль на вожжах тебя поволоку. Прочь, дура, прочь, беспутная девчонка! Прочь, немочь бледная! Синьора Капулетти: С ума ты сходишь! Джульетта: Отец мой, умоляю на коленях, Одно лишь слово дайте мне сказать. Капулетти: Черт побери, негодная девчонка! Тварь непокорная! Я говорю: В четверг пойдешь смирнехонько ты в церковь Иль больше мне не смей смотреть в лицо. Молчать! Не отвечать! Не возражать! Ох, руки чешутся... А мы жалели, Жена, что бог одну лишь дочь нам дал! Я вижу, что и этой слишком много И что она для нас — одно проклятье. Прочь, подлая! Кормилица: Спаси ее господь! Нехорошо так говорить, синьор. Капулетти: Эй, умница, попридержи язык! Советчица, толкуй с бабьем! Ступай! Кормилица: Что ж я плохого говорю? Капулетти: Ну, с богом! Кормилица: И слова не скажи? Капулетти: Молчи ты, дура! За чаркой с кумушками проповедуй! Нам это ни к чему. Синьора Капулетти: Ты слишком вспыльчив. Капулетти: Клянусь душою, тут с ума сойдешь: Днем, ночью, дома, в обществе, за делом И за игрой — одной моею было Заботою — найти ей жениха. И вот, нашел из герцогского рода, Богат, красив, воспитан превосходно, Все говорят — прекрасных полон свойств, Сложен — как лучше быть нельзя мужчине. И вот, имей плаксивую девчонку, Пустую куклу, что в такой удаче Изволит отвечать: «не выйду замуж», «Я не желаю», «я любви не знаю», «Я слишком молода», «прошу прощенья»! Не выйдешь замуж? Как тебе угодно! Пасись, где хочешь, только вон из дома! Смотри, обдумай, я ведь не шучу. Коль ты моя — отдам тебя ему, А не моя, так убирайся к черту! Хоть нищенствуй, подохни под забором — Клянусь, ты будешь для меня чужой. Мое добро тебе не будет в помощь. Так поразмысли: клятву я сдержу! Джульетта: Ужели в небесах нет милосердья, Чтоб в глубину тоски моей взглянуть? Родная, не гони меня, молю! Отсрочь мой брак на месяц, на неделю; А нет — мне ложе брачное готовьте В том темном склепе, где лежит Тибальт. Синьора Капулетти: Не говори со мной — я не отвечу. Как хочешь, поступай: ты мне не дочь. Джульетта: О боже мой! Кормилица, что делать? Супруг мой на земле, а клятва — в небе. Как ей вернуться на землю, пока Супруг мой не вернет ее мне с неба, Покинув землю? Дай совет! Утешь! Увы, увы, как могут небеса Терзать такое слабое созданье, Как я? Хоть чем-нибудь порадуй, няня! Ужель нет утешенья? Кормилица: Есть, конечно. Ромео изгнан; об заклад побьюсь — Он не вернется требовать тебя, А если и вернется, — только тайно, И если уж так дело обстоит, Я полагаю — выходи за графа. Вот славный кавалер! Пред ним Ромео — кухонная тряпка. Орлиный глаз, зеленый, быстрый. Верь, С таким супругом будет больше счастья. Он — лучше; ну, а если и не лучше, — Тот умер или все равно, что умер: Живи он даже здесь — тебе нет пользы. Джульетта: И это ты мне говоришь от сердца? Кормилица: И от души! Иль бог меня убей. Джульетта: Аминь! Кормилица: Что? Джульетта: Ты утешила прекрасно, Ступай и матушке скажи, что я К духовнику покаяться пошла В том, что отца так сильно рассердила И получить прощение грехам. Кормилица: Скажу, скажу. Вот это так умно! Джульетта: Проклятая старуха, злобный дьявол? Где хуже грех? Подучивать меня Нарушить верность моему супругу Или вот так хулить его устами, Которыми расхваливала раньше Сто тысяч раз? Советчица, ступай! Тебя из сердца изгоню навек! Пойду к духовнику я за советом: Быть может, он предотвратит беду; А нет — я силы умереть найду. Акт IV Сцена 1 [Келья брата Лоренцо.] [Входят брат Лоренцо и Парис] Брат Лоренцо: В четверг, синьор? Какой короткий срок! Парис: Отец мой, Капулетти так желает; Не мне его поспешность замедлять. Брат Лоренцо: Но неизвестны вам невесты чувства. Путь не прямой. Он мне не по душе! Парис: Она без меры плачет о Тибальте, С ней о любви не мог я говорить: В приюте слез Венера не смеется. Но кажется отцу ее опасным, Что так она печали предается, И мудро он решил наш брак ускорить, Чтоб наводненье слез остановить. Способствует тоске уединенье; Ей станет легче в обществе супруга, — Вот в чем такой поспешности причина. Брат Лоренцо: ((в сторону)) О, если бы не знал я той причины, Что нам велит замедлить этот брак! Но вот сюда идет сама синьора. [Входит Джульетта.] Парис: Я счастлив встретить здесь мою супругу! Джульетта: Да, если я смогу вам стать супругой. Парис: Так будет, быть должно: в четверг — наш брак. Джульетта: Что быть должно, то будет. Брат Лоренцо: Это так. Парис: Пришли вы исповедаться отцу? Джульетта: Ответив, исповедалась бы вам. Парис: Не скройте от него любви ко мне. Джульетта: Признаюсь вам, что я люблю его. Парис: И также, что вы любите меня? Джульетта: Цены в моем признанье будет больше, Коль не скажу вам этого в лицо. Парис: Твое лицо от слез так изменилось, Бедняжка! Джульетта: Слез не велика победа: И раньше было мало в нем красы. Парис: Ты хуже слез вредишь ему словами. Джульетта: Но правда ведь не клевета, синьор; И говорю я о моем лице. Парис: Оно — мое; ты ж на него клевещешь. Джульетта: Возможно: ведь оно уж не мое. — Святой отец, свободны вы сейчас? Иль, может быть, прийти перед вечерней? Брат Лоренцо: Свободен я, дочь грустная моя. — Граф, мы должны наедине остаться. Парис: О, я мешать не смею благочестью, — В четверг тебя, Джульетта, разбужу я; Пока — прими священный поцелуй. Джульетта: Запри же дверь — и плачь со мною вместе. Ни жизни! Ни надежды! Ни спасенья! Брат Лоренцо: Твоя беда известна мне, Джульетта; Что делать нам — ума не приложу... Я слышал, что отсрочка невозможна: В четверг должна ты стать женою графа. Джульетта: Не говори об этом, коль не в силах Придумать, как нам этого избегнуть. Коль не поможешь мудростью своей, Так назови мое решенье мудрым — И мой кинжал пошлет мне избавленье. Бог нам сердца соединил с Ромео, Ты наши руки здесь соединил; И раньше, чем моя рука, тобою Врученная Ромео, закрепит Другой союз, иль любящее сердце Изменит и отдаст себя другому, — И руку уничтожу я и сердце. Так пусть мне даст твой многолетний опыт Немедленный совет: иначе — видишь? — Между моим несчастием и мною Борьбу рассудит этот острый нож И то решит, чему твой ум и годы Достойного исхода не подыщут. Не медли же, скорее мне ответь! Коль средства нет, я жажду умереть. Брат Лоренцо: О дочь моя, есть слабый луч надежды. Для этого должна моя решимость Такой же быть отчаянной, как то, Что мы хотели бы предотвратить. Когда — скорей, чем стать женой Париса, — Убить себя ты хочешь добровольно, То, может быть, ты испытать решишься Подобье смерти, чтоб стыда избегнуть. Коль ты согласна, средство я найду. Джульетта: Отец, скорей чем стать женой Париса, Вели мне спрыгнуть со стены той башни. Пошли меня к разбойникам в вертеп, В змеиный лог, свяжи одною цепью С ревущими медведями меня Иль на всю ночь запри меня в мертвецкой, Наполненной гремящими костями И грудами безглазых черепов, Зарой меня ты в свежую могилу И с мертвецом в один закутай саван — Все, все, о чем, лишь слушая, трепещешь, Все сделаю без страха, чтоб остаться Возлюбленному верною женой. Брат Лоренцо: Так вот: иди домой; будь весела И дай согласье стать женой Париса. А завтра, в среду, постарайся на ночь Одна остаться: в эту ночь пускай Кормилица с тобою не ночует. Возьми вот эту склянку — и в постели Ты выпей все до капли; и мгновенно По жилам разольются у тебя Дремотный холод и оцепененье, Биенье пульса сразу прекратится, Ни теплота, ни вздох не обличат, Что ты жива, и розы на ланитах И на устах подернет бледность пепла; И окна глаз закроются, как будто От света жизни смерть их заградила; Все члены, лишены упругой силы, Застынут, станут мертвенно-недвижны; И вот в таком подобье страшной смерти Ты ровно сорок два часа пробудешь, Чтобы потом проснуться, как от сна. Итак, когда жених придет поутру, Чтоб разбудить тебя, ты будешь мертвой. Тогда тебя, как наш велит обычай, В наряде брачном и в гробу открытом Перенесут в старинный склеп фамильный, Приют последний рода Капулетти. Я обо всем дам знать письмом Ромео, Он явится, — с ним вместе ждать мы будем. Пока проснешься ты, и в ту же ночь Ромео в Мантую с тобой уедет. Так спасена ты будешь от позора, Коль нерешительность и женский страх Тебе не помешают в смелом деле. Джульетта: О, дай мне, дай! Не говори о страхе! Брат Лоренцо: Возьми, ступай. Будь твердой и отважной В решенье этом. Тотчас же пошлю Я в Мантую Ромео донесенье. Джульетта: Любовь, дай сил! Они ж дадут спасенье. Прости, отец мой! [Уходят.] Сцена 2 [Зал в доме Капулетти.] [Входят Капулетти, Синьора Капулетти, кормилица и двое слуг.] Капулетти: ((слуге)) Проси же всех, кто в список помещен. Ты, малый, отправляйся и найми Десятка два искусных поваров. [Первый слуга уходит.] Первый слуга уходит. Второй Слуга: Я вам плохих не подберу, синьор: я посмотрю, облизывают ли они себе пальцы. И что же ты по этому узнаешь? Капулетти: И что же ты по этому узнаешь? Второй Слуга: Да как же, синьор, плох тот повар, который не облизывает себе пальцев; так я и не найму таких, которые пальцев не облизывают. Ступай, ступай. Не знаю, как мы справимся со всем. Что, дочь моя пошла к духовнику? Да, синьор. Ну, может быть, он вразумит ее. В ней говорит упрямство и строптивость. Глядите-ка, вот и она вернулась От исповеди: весело так смотрит! Ну что, упрямица? Где ты шаталась? Там, где я раскаянью научилась В грехе непослушанья вашей воле. Святой отец велел мне — на коленях Молить прощенья. Я молю: простите! Отныне я покорна вам во всем. Послать за графом! Известить его! Я завтра ж утром обвенчаю вас. С ним встретилась я в келье у Лоренцо И выразила, как могла, любовь, Границ приличья не переступая. Ну вот, я очень рад, прекрасно. Встань. Вот так и следует. Теперь я должен Увидеть графа. — Эй, послать за ним! — Клянусь душою, наш монах — святой: Весь город наш ему обязан многим. Кормилица, пойдем ко мне наверх: Ты мне должна помочь сейчас же выбрать Наряд, достойный завтрашнего дня. До четверга успеете еще. Нет, нет, ступайте: завтра же вам в церковь. Нам невозможно будет все устроить: Уж ночь почти. Тсс... Я примусь за дело. На славу будет все, жена, ручаюсь. Ступай к Джульетте выбирать наряды. Не лягу я; оставь меня в покое; Хозяйкой буду нынче я. — Эй, вы! Все разбежались? Хорошо: я сам Пройду к Парису, сообщу ему, Что свадьба завтра. Отлегло от сердца, Когда капризница моя смирилась. Капулетти: Ступай, ступай. Не знаю, как мы справимся со всем. Что, дочь моя пошла к духовнику? [Второй слуга уходит.] Второй слуга уходит. Кормилица: Да, синьор. Капулетти: Ну, может быть, он вразумит ее. В ней говорит упрямство и строптивость. Кормилица: Глядите-ка, вот и она вернулась От исповеди: весело так смотрит! [Входит Джульетта.] Капулетти: Ну что, упрямица? Где ты шаталась? Джульетта: Там, где я раскаянью научилась В грехе непослушанья вашей воле. Святой отец велел мне — на коленях Молить прощенья. Я молю: простите! Отныне я покорна вам во всем. Капулетти: Послать за графом! Известить его! Я завтра ж утром обвенчаю вас. Джульетта: С ним встретилась я в келье у Лоренцо И выразила, как могла, любовь, Границ приличья не переступая. Капулетти: Ну вот, я очень рад, прекрасно. Встань. Вот так и следует. Теперь я должен Увидеть графа. — Эй, послать за ним! — Клянусь душою, наш монах — святой: Весь город наш ему обязан многим. Джульетта: Кормилица, пойдем ко мне наверх: Ты мне должна помочь сейчас же выбрать Наряд, достойный завтрашнего дня. Синьора Капулетти: До четверга успеете еще. Капулетти: Нет, нет, ступайте: завтра же вам в церковь. [Джульетта и кормилица уходят.] Синьора Капулетти: Нам невозможно будет все устроить: Уж ночь почти. Капулетти: Тсс... Я примусь за дело. На славу будет все, жена, ручаюсь. Ступай к Джульетте выбирать наряды. Не лягу я; оставь меня в покое; Хозяйкой буду нынче я. — Эй, вы! Все разбежались? Хорошо: я сам Пройду к Парису, сообщу ему, Что свадьба завтра. Отлегло от сердца, Когда капризница моя смирилась. Сцена 3 [Комната Джульетты.] [Входят Джульетта и кормилица.] Джульетта: Да, это платье лучше всех. — Теперь, Кормилица, оставь меня одну: Всю ночь молиться надо мне, чтоб небо Моей судьбе печальной улыбнулось: Ты знаешь ведь, как тяжко я грешна. — [Входит Синьора Капулетти.] Синьора Капулетти.: Хлопочете? Не нужно ль вам помочь? Джульетта: Нет, матушка: мы выбрали уж все, Что к завтрашнему дню необходимо. Прошу, позвольте мне одной остаться. Пускай кормилица вам помогает: Я думаю, у вас хлопот немало — Такая спешка. Синьора Капулетти: Ну, спокойной ночи, Ложись и ты: тебе ведь нужен отдых. [Синьора Капулетти и кормилица уходят.] Джульетта: Прощайте! — Свидимся ль еще? Кто знает! Холодный страх по жилам пробегает И жизни теплоту в них леденит. — Верну их, чтоб утешили меня. — Кормилица! — Нет! Что ей делать здесь? Одна сыграть должна я эту сцену. Сюда, фиал! Что если не подействует напиток? Ужель придется утром мне венчаться? Нет! Это помешает. Здесь лежи. А если яд монах мне дал коварно, Чтобы убить меня, боясь бесчестья, Когда б открылось, что меня с Ромео Уж обвенчал он раньше, чем с Парисом? Боюсь, что так... Но нет, не может быть: Известен он своей святою жизнью! Не допущу такой недоброй мысли. А если... если вдруг в моем гробу Очнусь я раньше, чем придет Ромео Освободить меня? Вот это — страшно! Тогда могу я задохнуться в склепе, В чью пасть не проникает чистый воздух, И до его прихода умереть! А коль жива останусь — лишь представить Ужасную картину: смерть и ночь, Могильный склеп, пугающее место, Приют, где сотни лет слагают кости Всех наших предков, где лежит Тибальт И в саване гниет, где, говорят, В известный час выходят привиденья... Что если слишком рано я проснусь? О боже мой! Воображаю живо: Кругом — ужасный смрад, глухие стоны, Похожие на стоны мандрагоры, Когда ее с корнями вырывают, — Тот звук ввергает смертного в безумье... Что если я от ужаса, проснувшись, Сойду с ума во тьме и буду дико Играть костями предков погребенных, И вырву я из савана Тибальта, И в исступленьи прадедовской костью, Как палицей, свой череп размозжу? Мой бог! Тибальта призрак здесь — он ждет Ромео, поразившего его Своим мечом... Стой, стой, Тибальт! — Ромео, Иду к тебе! Пью — за тебя! Сцена 4 [Зал в доме Капулетти.] [Входят Синьора Капулетти и кормилица.] Синьора Капулетти: Возьми ключи и пряностей достань. Кормилица: Айвы и фиников на кухню просят. [Входит Капулетти.] Капулетти: Живей! Вторые петухи пропели. Звонили к утрене: уж три часа. Голубушка, смотри за пирогами; Припасов не жалей. Кормилица: Да полно, сударь! Охота заниматься бабьим делом? Ложитесь-ка: не спавши ночь, наутро Вы будете больны. Капулетти: Э, мало ли мне в жизни приходилось Из-за пустых причин не спать ночей, — И никогда я болен не бывал. Синьора Капулетти: Да, да, ты был порядочным кутилой. Теперь-то уж я посмотрю за тем, Чтоб по ночам ты спал. [Синьора Капулетти и кормилица уходят.] Капулетти: Ах, ревность, ревность! [Входят слуги с дровами, корзинами, вертелами и пр.] Первый Слуга: Синьор, для кухни что̀ — и сам не знаю. Капулетти: Живей, живей! Возьми посуше дров; Да Пьетро позови: он скажет где. Второй Слуга: Синьор, и я ведь не без головы, — Мы вам дрова разыщем и без Пьетро. Капулетти: Ответ хорош... Веселый подзаборник! Будь дровяною головой! Граф скоро с музыкантами придет, — Он обещал. Да вот уж я их слышу. Кормилица! Жена! Эй вы! Да где же вы? [Второй слуга уходит. Светает.] Второй слуга уходит. Светает. [Музыка за сценой.] Музыка за сценой. [Входит кормилица.] Ступай — буди и наряжай Джульетту. Париса встречу я. Да поскорее! Поторопись! Жених уже явился. Поторопись, ты слышишь? [Уходят.] Сцена 5 [Спальня Джульетты.] [Входит кормилица.] Кормилица: Синьора, а, синьора! А, Джульетта! Моя овечка! Фу, какая соня! Синьора! Душенька моя! Невеста! Ни слова? Выспаться вперед решила За всю неделю. Дело: нынче ночью Уж граф Парис себя побеспокоит, Чтоб отдыха тебе не дать. Что ж это, Прости мне бог? Вот крепко как заснула! Не добудиться. Как же быть? Синьора! Ну, пусть в постели граф застанет вас: Уж он сумеет вас поднять, не так ли? Смотрите-ка! Одета, в платье спит! — Проснитесь же, синьора, — а, синьора? — О господи помилуй! Умерла! Ах, ах! Зачем я родилась на свет! Ах! Аквавиты мне! Синьор! Синьора! [Входит Синьора Капулетти] Синьора Капулетти: Что здесь за шум? Кормилица: О злополучный день! Синьора Капулетти: Да что случилось? Кормилица: Вот! Глядите! Горе! Синьора Капулетти: О! Жизнь моя, дитя мое, Джульетта! Проснись! Взгляни! Иль я умру с тобой! — На помощь! Помогите! [Входит Капулетти.] Капулетти: Не стыдно ль вам? Ведите же Джульетту: Жених уж здесь. Кормилица: Увы! Она скончалась! Мертва, мертва, мертва! Ужасный день! Синьора Капулетти: Дай поглядеть. Увы! Похолодела! Застыла кровь, и члены онемели! С ее устами жизнь давно рассталась. Смерть, как мороз безвременный, убила Прекраснейший из всех цветов в саду. Кормилица: О горький день! Синьора Капулетти: О страшная беда! Капулетти: Смерть, взявшая ее, чтоб возроптал я, Связала мне уста, — и я безмолвен. [Входят брат Лоренцо, Парис и музыканты.] Брат Лоренцо: Готова ли во храм идти невеста? Капулетти: Готова, да, чтоб больше не вернуться! О сын мой, в ночь перед твоею свадьбой Легла в постель с твоей невестой смерть. Вот здесь лежит цветок, растленный смертью. Смерть — вот теперь мне зять, вот мне наследник: Дочь отняла она. Умру и я! Богатство, жизнь — я все оставлю смерти. Парис: О, как я ждал увидеть утра лик! И что же он глазам моим являет! Синьора Капулетти: Проклятый, страшный, ненавистный день! Страшнейший час из всех часов, что время Встречало в вечном странствии своем! Одна, одна ведь у меня была, Единственная радость и утеха! Жестокой смертью отнята навек! Кормилица: О горе! Горький, горький, горький день Из всех, что в этой жизни я видала! Ужасный день! О ненавистный день! Чернее дня на свете не бывало! О горький день! О горький день! Парис: Обманут, разведен, сражен, убит! Смерть гнусная, обманут я тобою! Жестокая! Сразила ты меня! Любовь моя! О жизнь моя! Но нет — Не смерть, а лишь любовь и после смерти! Капулетти: Поруган, оскорблен, казнен, убит! Ужасное несчастье! Для чего ты Пришло, — чтобы убить, убить наш праздник? Дитя мое, дитя! Душа моя! Ты больше не дитя мое! Мертва! Увы, она мертва, и вместе с нею Вся радость сердца умерла навек. Брат Лоренцо: Довольно, постыдитесь! Вопли горя Ведь не излечат горя! В милой деве Имели долю вы — и небеса. Но вся она теперь досталась небу, Тем лучше для нее! Не в силах были Свою вы долю удержать от смерти; А небо сохранило часть свою: Небесным счастьем это вы считали — И плачете теперь, когда она Возвышена превыше туч, до неба. Вы плохо любите свое дитя, Коль ропщете, ее блаженство видя. В замужестве счастливее не та, Что долго женщиной живет замужней: Счастливей та, что рано умерла. Отрите ваши слезы. Розмарином Прекрасное ее усыпьте тело И, как велит обычай, отнесите Ее в наряде подвенечном в церковь. Скорбь — свойство есть природное людей, Но разум наш смеется лишь над ней. Капулетти: Увы, наш праздник будет превращен В обряд печальный пышных похорон. Звон погребальный музыку заменит, В поминки обратится брачный пир, Ликующие гимны — в панихиду. Венок венчальный — к трупу перейдет. Все превращенье страшное претерпит! Брат Лоренцо: Ступайте же, синьор, и вы, синьора, И граф, и приготовьтесь проводить Прекрасную усопшую в могилу. Карает вас небес святая воля. Пусть ропот ваш не прогневит их боле. [Капулетти с женой, Парис и брат Лоренцо уходят.] Первый музыкант: Что ж, флейты нам убрать, да и убраться? Кормилица: Да, люди добрые, уж уберите: Вы видите, какой плачевный случай. ((Уходит.)) Первый музыкант: Хоть и плачевный, заплатить нам надо. [Входит Пьетро.] Пьетро: Музыканты, ах, музыканты! Если вы хотите, чтоб я остался жив, — сыграйте вы мне «Радость сердца». Первый музыкант: Почему «Радость сердца»? Пьетро: Ах, музыканты! Потому, что мое сердце само наигрывает: «Как сердце печали полно!» Сыграйте-ка мне какую-нибудь развеселую песенку, вроде элегии, чтобы меня утешить. Первый музыкант: Какие теперь песенки! Тут не до песенок. Пьетро: Так вы не желаете? Первый музыкант: Нет. Пьетро: А я бы вам здорово отплатил. Первый музыкант: Чем же бы ты это нам отплатил? Пьетро: Разумеется, не деньгами, а тоже песенкой. И я ведь могу быть музыкантом. Первый музыкант: Скорее я могу быть лакеем. Пьетро: Тогда твоя башка отведает моего лакейского ножа. Что это еще за крючки такие? Я вас сейчас на все лады перефасолю. Первый музыкант: Если ты перефасолишь, твое дело пойдет на лад. Второй музыкант: Убери-ка свой острый нож; лучше покажи нам свой острый ум. Пьетро: «Коль изнывает грудь от муки И душу думы грустные мрачат, То музыки серебряные звуки...» «Коль изнывает грудь от муки И душу думы грустные мрачат, То музыки серебряные звуки...» Первый музыкант: Ясное дело: потому, что звон серебра очень приятен. Пьетро: Недурно. А ты что скажешь, Гуго-Гудок? Второй музыкант: Я скажу: потому серебряные звуки, что музыканты играют за серебро. Пьетро: Тоже недурно. А ты что скажешь, Джемс-Дудка? Третий музыкант: Ей-богу, не знаю, что сказать. Пьетро: Ну, тебя я помилую: ты ведь только певец. Я за тебя отвечу. Потому «серебряные», что музыканты редко получают за свою игру золото. «То музыки серебряные звуки Мне быстро горе облегчат». ((Уходит.)) Первый музыкант: Вот проклятый проходимец! Второй музыкант: Повесить бы его, негодяя! Пойдем-ка в дом: подождем погребального шествия и останемся пообедать. [Уходят.] Акт V Сцена 1 [Улица в Мантуе.] [Входит Ромео.] Ромео: Коль можно верить сновиденьям сладким, Мне сны мои предсказывают радость. В груди моей — как царь на троне — сердце. Весь день меня какой-то дух уносит Ввысь над землею в радостных мечтах. Мне снилось, что меня моя супруга Нашла умершим. Что за странный сон, Где мертвецу дана возможность мыслить! И вот она горячим поцелуем Такую жизнь в уста мои вдохнула, Что ожил я и сделался царем. Как сладостно владеть самой любовью, Коль тень ее уже богата счастьем. Ах, вести из Вероны! Бальтазар! Привет! Привез письмо ты от Лоренцо? Ну, как синьора? Батюшка здоров ли? Здорова ли моя Джульетта? Если Ей хорошо, дурного быть не может! [Входит Бальтазар.] Входит Бальтазар . Бальтазар: Ей хорошо, дурного быть не может! Синьоры тело в склепе Капулетти, Бессмертная ж душа — на небесах. Я видел сам, как в склеп ее несли, И тотчас же помчался к вам с вестями. Простите мне, что так они печальны. Ромео: Так вот что! Звезды, вызов вам бросаю! — Беги в мой дом. Дай мне чернил, бумаги И лошадей найми: я еду в ночь. Бальтазар: Синьор мой, умоляю, успокойтесь; Вы бледны, ваш безумный взгляд сулит Недоброе. Ромео: Молчи, ты в заблужденье. Ступай и сделай все, что я велел. Ты не привез письма мне от монаха? Бальтазар: Нет, мой синьор. Ромео: Ну все равно, — ступай И лошадей найми. Приду я скоро. С тобой, Джульетта, лягу в эту ночь. Где средство взять? Как скоро злая мысль Является несчастному на помощь. Мне вспомнился аптекарь: он живет Поблизости; его недавно видел; В лохмотьях жалких и с угрюмым видом Он травы разбирал, худой, несчастный, Изглоданный жестокой нищетой. В его лавчонке жалкой черепаха Висела, и набитый аллигатор, И кожи всяких страшных рыб; на полках Склад нищенский пустых коробок, склянок, Зеленых глиняных горшков, бичевок, Семян, засохших розовых пастилок — Убого красовался напоказ. Ту нищету заметив, я подумал: Будь человеку нужен яд смертельный, Который в Мантуе запрещено Под страхом смерти продавать, — вот этот Несчастный плут его б, наверно, продал. Мысль эта предвосхитила потребность; И этот-то бедняк продаст мне яду. Мне помнится, его домишко здесь. Сегодня праздник, — заперта лавчонка. Эй, эй, аптекарь! [Бальтазар уходит.] Бальтазар уходит. [Выходит из лавки аптекарь.] Аптекарь: Кто зовет так громко? Ромео: Поди сюда. Ты беден, вижу я. Бери, вот сорок золотых. За них Продай мне драхму яду, но такого, Чтоб он мгновенно разлился по жилам, Чтоб мертвым пал тот, кто измучен жизнью, И отлетел бы дух его от тела С той быстротой, с какой зажженный порох Из грозной пасти пушек вылетает. Аптекарь: Есть много у меня смертельных зелий, Но за продажу ядов, мой синьор, Законы Мантуи карают смертью. Ромео: Ты гол и нищ — и так боишься смерти? Я вижу голод на щеках увядших, В глазах — немую скорбь и угнетенность, А за спиной — презрение и бедность. Не друг тебе — весь мир, не друг — закон. Когда такого в мире нет закона, Чтобы тебя богатым сделал он, — Брось нищету, нарушь закон, бери. Аптекарь: Не воля соглашается, а бедность. Ромео: Я бедности твоей плачу — не воле. Аптекарь: Всыпь этот порошок в любую жидкость И выпей все. Имей ты больше сил, Чем двадцать человек, — умрешь мгновенно. Ромео: Вот золото, возьми. Для душ людских В нем яд похуже. В этом жалком мире Оно убийств куда свершает больше, Чем эта смесь несчастная твоя, Которую ты продавать боишься. Не ты мне — я тебе сейчас дал яду. Прощай! Купи еды и потолстей! Не яд с собой — лекарство я возьму К Джульетте в склеп. Прибегну там к нему! [Уходят.] Сцена 2 [Келья брата Лоренцо.] [Входит брат Джованни.] Брат Джованни: Смиренный францисканец, брат, где ты? [Входит брат Лоренцо.] Брат Лоренцо: Я слышу голос доброго монаха Из Мантуи... Ну, что сказал Ромео? Иль пишет он? Давай скорей письмо. Брат Джованни: Пошел искать я спутника себе, Из нашего же ордена монаха, Что в городе здесь навещал больных; Нашел его, но городская стража, Подозревая, что мы были в доме, Заразою чумною пораженном, Вход запечатав, задержала нас. Так в Мантую попасть не удалось нам. Брат Лоренцо: Но кто ж отвез мое письмо Ромео? Брат Джованни: Его послать не мог я: вот оно; Я не нашел, с кем возвратить тебе: Так все боялись роковой заразы. Брат Лоренцо: Жестокий рок! Клянусь я нашим братством, Письмо то было чрезвычайно важно, И то, что не доставлено оно, — Грозит большой бедой. Ступай же, брат, Сыщи железный лом и прямо в келью Мне принеси. Брат Джованни: Брат, принесу немедля. Брат Лоренцо: Мне одному пойти придется в склеп. Джульетта через три часа проснется. О, заслужу я горькие упреки, Что не сумел Ромео известить! Но в Мантую опять я напишу, Ее же в келье у себя я спрячу. О бедный труп живой в приюте мертвых! Сцена 3 [Кладбище, склеп Капулетти.] [Входят Парис и его паж, несущий цветы и факел.] Парис: Дай факел, мальчик. Отойди подальше. Иль нет, — задуй, а то меня увидят. Ступай же в чащу тисовых деревьев, Ложись там и к земле приникни ухом, Так, чтоб малейший шаг по этой почве, Нетвердой, рыхлой от рытья могил, Услышал ты; тогда погромче свистни — Я буду знать, что кто-нибудь идет. Дай мне цветы. Исполни, что сказал я. Паж: ((в сторону)) Мне страшно оставаться одному на кладбище, но все же я решусь. ((Уходит.)) Цветы — цветку на брачную кровать. Увы, твой балдахин — земля и камни. Когда воды не хватит поливать, То для цветов даст влагу слез тоска мне. Мне каждой ночью будет долг святой Носить цветы и плакать над тобой. Парис: Цветы — цветку на брачную кровать. Увы, твой балдахин — земля и камни. Когда воды не хватит поливать, То для цветов даст влагу слез тоска мне. Мне каждой ночью будет долг святой Носить цветы и плакать над тобой. [Паж свистит. Входят Ромео и Бальтазар с факелами и ломом.] Подай мне заступ и железный лом, Возьми письмо и завтра рано утром Вручи его ты моему отцу. Дай факел мне. Смотри, под страхом смерти, Что б ты ни увидал и ни услышал, — Стой вдалеке и мне не смей мешать. Затем хочу сойти в обитель смерти, Чтоб увидать еще мою супругу; Но главное— чтоб снять с ее руки Бесценный перстень. Он необходим мне Для важной цели. Уходи теперь. Но если ты подсматривать посмеешь, Выслеживать, что я здесь буду делать, — Клянусь, я разорву тебя на части И кладбище голодное усею Останками твоими. Место, время, Мое решенье — грозны и зловещи; Они ужаснее, чем тигр голодный, Они грозней, чем бурный океан. Я ухожу, синьор, я повинуюсь. Ты этим мне свою любовь докажешь. Возьми. Живи, будь счастлив и прощай. Я все же спрячусь здесь: меня страшит И замысел его и грозный вид. Проклятая утроба, чрево смерти, Пожравшее прекраснейшее в мире! Я пасть твою прогнившую раскрою И накормлю тебя еще — насильно. Как, это изгнанный гордец Монтекки! Моей невесты брата он убил; Она же, это нежное созданье, — Как слышал я, — от горя умерла. Сюда пришел он, верно, надругаться Над милым прахом. Я схвачу его! Брось твой преступный замысел, Монтекки! Ужели месть живет и после смерти? Ты осужден — тебя я арестую. Иди за мной: ты должен умереть. Да, должен, и затем пришел сюда. О милый юноша, не искушай Отчаянья души моей — беги. Оставь меня, подумай об умерших; Пусть это устрашит тебя. Молю, Не вовлекай меня ты в новый грех. Тебя люблю я больше, чем себя: Я лишь против себя вооружился. Беги отсюда и скажи потом: Он спас меня в безумии своем. Я презираю все твои мольбы. Злодей! Тебя на бой я вызываю. Ты хочешь драться? Берегись же, мальчик! Мой бог, дерутся! Побегу за стражей. О, я убит! Когда ты милосерден — Вскрой склеп и положи меня с Джульеттой. Я обещаю. — Погляжу в лицо. Как! Родственник Меркуцио! Граф Парис! Что говорил слуга мой по дороге, Когда его я слушал, не внимая? Как будто был Парис — жених Джульетты, — Сказал он так, иль это мне приснилось? Иль, слушая о ней, в своем безумье Вообразил я это? Дай же руку, Товарищ мой, записанный со мною В одной и той же книге злой судьбы! Я схороню твой прах в могиле пышной. В могиле? Нет, в чертоге лучезарном. О юноша, ведь здесь лежит Джульетта, И эти своды красота ее В блестящий тронный зал преображает. Лежи здесь, смерть тебя мертвец хоронит. Нередко люди в свой последний час Бывают веселы. Зовут сиделки Веселье это «молнией пред смертью», Ужели это «молния» моя? — О ты, любовь моя, моя супруга? Смерть выпила мед твоего дыханья, Но красотой твоей не овладела. Ты не побеждена. Еще румянец Красой уста и щеки озаряет, И смерти знамя бледное не веет. — И ты, Тибальт, здесь в саване кровавом. Что больше мог бы для тебя я сделать, Чем этой же рукой, убившей юность Твою, убить и твоего врага? Прости мне, брат! О милая Джульетта! Зачем ты так прекрасна? Можно думать, Что смерть бесплотная в тебя влюбилась, Что страшное чудовище здесь прячет Во мраке, как любовницу, тебя! Так лучше я останусь здесь с тобой: Из этого дворца зловещей ночи Я больше не уйду; здесь, здесь останусь, С могильными червями, что отныне — Прислужники твои. О, здесь себе Найду покой, навеки нерушимый; Стряхну я иго несчастливых звезд С моей усталой плоти! — Ну, взгляните — В последний раз, глаза мои! Вы, руки, В последний раз объятия раскройте! А вы, мои уста, врата дыханья, — Священным поцелуем закрепите Союз бессрочный со скупою смертью! Сюда, мой горький спутник, проводник Зловещий мой, отчаянный мой кормчий! Разбей о скалы мой усталый челн! — Любовь моя, пью за тебя! О честный Аптекарь! Быстро действует твой яд. Вот так я умираю с поцелуем. Ромео: Подай мне заступ и железный лом, Возьми письмо и завтра рано утром Вручи его ты моему отцу. Дай факел мне. Смотри, под страхом смерти, Что б ты ни увидал и ни услышал, — Стой вдалеке и мне не смей мешать. Затем хочу сойти в обитель смерти, Чтоб увидать еще мою супругу; Но главное— чтоб снять с ее руки Бесценный перстень. Он необходим мне Для важной цели. Уходи теперь. Но если ты подсматривать посмеешь, Выслеживать, что я здесь буду делать, — Клянусь, я разорву тебя на части И кладбище голодное усею Останками твоими. Место, время, Мое решенье — грозны и зловещи; Они ужаснее, чем тигр голодный, Они грозней, чем бурный океан. Бальтазар: Я ухожу, синьор, я повинуюсь. Ромео: Ты этим мне свою любовь докажешь. Возьми. Живи, будь счастлив и прощай. Бальтазар: Я все же спрячусь здесь: меня страшит И замысел его и грозный вид. Ромео: Проклятая утроба, чрево смерти, Пожравшее прекраснейшее в мире! Я пасть твою прогнившую раскрою И накормлю тебя еще — насильно. Парис: Как, это изгнанный гордец Монтекки! Моей невесты брата он убил; Она же, это нежное созданье, — Как слышал я, — от горя умерла. Сюда пришел он, верно, надругаться Над милым прахом. Я схвачу его! Брось твой преступный замысел, Монтекки! Ужели месть живет и после смерти? Ты осужден — тебя я арестую. Иди за мной: ты должен умереть. Ромео: Да, должен, и затем пришел сюда. О милый юноша, не искушай Отчаянья души моей — беги. Оставь меня, подумай об умерших; Пусть это устрашит тебя. Молю, Не вовлекай меня ты в новый грех. Тебя люблю я больше, чем себя: Я лишь против себя вооружился. Беги отсюда и скажи потом: Он спас меня в безумии своем. Парис: Я презираю все твои мольбы. Злодей! Тебя на бой я вызываю. Ромео: Ты хочешь драться? Берегись же, мальчик! [Они дерутся.] Паж: Мой бог, дерутся! Побегу за стражей. Парис: О, я убит! Когда ты милосерден — Вскрой склеп и положи меня с Джульеттой. Ромео: Я обещаю. — Погляжу в лицо. Как! Родственник Меркуцио! Граф Парис! Что говорил слуга мой по дороге, Когда его я слушал, не внимая? Как будто был Парис — жених Джульетты, — Сказал он так, иль это мне приснилось? Иль, слушая о ней, в своем безумье Вообразил я это? Дай же руку, Товарищ мой, записанный со мною В одной и той же книге злой судьбы! Я схороню твой прах в могиле пышной. В могиле? Нет, в чертоге лучезарном. О юноша, ведь здесь лежит Джульетта, И эти своды красота ее В блестящий тронный зал преображает. Лежи здесь, смерть тебя мертвец хоронит. Нередко люди в свой последний час Бывают веселы. Зовут сиделки Веселье это «молнией пред смертью», Ужели это «молния» моя? — О ты, любовь моя, моя супруга? Смерть выпила мед твоего дыханья, Но красотой твоей не овладела. Ты не побеждена. Еще румянец Красой уста и щеки озаряет, И смерти знамя бледное не веет. — И ты, Тибальт, здесь в саване кровавом. Что больше мог бы для тебя я сделать, Чем этой же рукой, убившей юность Твою, убить и твоего врага? Прости мне, брат! О милая Джульетта! Зачем ты так прекрасна? Можно думать, Что смерть бесплотная в тебя влюбилась, Что страшное чудовище здесь прячет Во мраке, как любовницу, тебя! Так лучше я останусь здесь с тобой: Из этого дворца зловещей ночи Я больше не уйду; здесь, здесь останусь, С могильными червями, что отныне — Прислужники твои. О, здесь себе Найду покой, навеки нерушимый; Стряхну я иго несчастливых звезд С моей усталой плоти! — Ну, взгляните — В последний раз, глаза мои! Вы, руки, В последний раз объятия раскройте! А вы, мои уста, врата дыханья, — Священным поцелуем закрепите Союз бессрочный со скупою смертью! Сюда, мой горький спутник, проводник Зловещий мой, отчаянный мой кормчий! Разбей о скалы мой усталый челн! — Любовь моя, пью за тебя! О честный Аптекарь! Быстро действует твой яд. Вот так я умираю с поцелуем. [Входит с другой стороны кладбища брат Лоренцо с фонарем, ломом и заступом.] Святой Франциск, мне помоги! Все время Я старыми ногами спотыкаюсь О насыпи могильные. — Кто тут? Свой человек, вам хорошо знакомый. Спаси вас бог! Скажите мне, чей факел Я вижу там, что свет дарит напрасно Одним червям и черепам безглазым? Огонь сияет в склепе Капулетти... Да, мой отец; и там мой господин, Любимый вами. Кто такой? Ромео! Давно ль он здесь? Уж добрых полчаса. Войдем со мною в склеп. Отец, не смею: Мой господин не знает, что я здесь; Он угрожал мне страшной смертью, если Я здесь останусь, чтоб следить за ним. Останься, я пойду один. Мне жутко: Предчувствую ужасную беду. Я спал под тисом здесь, и мне приснилось, Что господин мой с кем-то здесь сражался, Что он убил противника. Ромео! Увы! Но чья же обагряет кровь Ступени этой каменной могилы? Кем брошены кровавые мечи Здесь, на пороге вечного покоя? Ромео — бледный как мертвец! Парис! И весь в крови! Какой недобрый час Виною этих роковых событий? Она пошевелилась. Ах, отец мой! Мой утешитель! Где же мой супруг? Я помню все, и где я быть должна. И вот я здесь. Но где же мой Ромео? Шум слышу я. Уйдем же из гнезда Заразы, смерти, тягостного сна. Противиться нельзя нам высшей воле: Надежды все разрушены. Идем! У ног твоих лежит супруг твой, мертвый; И с ним Парис. Идем, идем, я скрою Тебя в обители святых монахинь. Не спрашивай, бежим, уж близко стража. Бежим, Джульетта, медлить мне нельзя. Иди, иди же. Здесь останусь я. Что вижу я! В руке Ромео склянка! Так яд принес безвременную смерть. О жадный! Выпил все и не оставил Ни капли милосердной мне на помощь! Тебя я прямо в губы поцелую. Быть может, яд на них еще остался, — Он мне поможет умереть блаженно. Уста твои теплы. Веди нас, мальчик. Сюда идут? Я поспешу. Как кстати — Кинжал Ромео! Вот твои ножны! Останься в них и дай мне умереть. Здесь это было — где пылает факел. Кровь на земле! — Эй, обыскать кладбище! Ступайте. Всех, кто встретится, хватайте. Нашли мы место страшных происшествий; Но верную причину всех несчастий Без следствия узнать нам невозможно. Вот, мы слугу Ромео здесь нашли. Пока его под стражею держите. Брат Лоренцо: Святой Франциск, мне помоги! Все время Я старыми ногами спотыкаюсь О насыпи могильные. — Кто тут? Бальтазар: Свой человек, вам хорошо знакомый. Брат Лоренцо: Спаси вас бог! Скажите мне, чей факел Я вижу там, что свет дарит напрасно Одним червям и черепам безглазым? Огонь сияет в склепе Капулетти... Бальтазар: Да, мой отец; и там мой господин, Любимый вами. Брат Лоренцо: Кто такой? Бальтазар: Ромео! Брат Лоренцо: Давно ль он здесь? Бальтазар: Уж добрых полчаса. Брат Лоренцо: Войдем со мною в склеп. Бальтазар: Отец, не смею: Мой господин не знает, что я здесь; Он угрожал мне страшной смертью, если Я здесь останусь, чтоб следить за ним. Брат Лоренцо: Останься, я пойду один. Мне жутко: Предчувствую ужасную беду. Бальтазар: Я спал под тисом здесь, и мне приснилось, Что господин мой с кем-то здесь сражался, Что он убил противника. Брат Лоренцо: Ромео! Увы! Но чья же обагряет кровь Ступени этой каменной могилы? Кем брошены кровавые мечи Здесь, на пороге вечного покоя? Ромео — бледный как мертвец! Парис! И весь в крови! Какой недобрый час Виною этих роковых событий? Она пошевелилась. [Джульетта просыпается.] Джульетта просыпается. Джульетта: Ах, отец мой! Мой утешитель! Где же мой супруг? Я помню все, и где я быть должна. И вот я здесь. Но где же мой Ромео? [Шум за сценой.] Брат Лоренцо: Шум слышу я. Уйдем же из гнезда Заразы, смерти, тягостного сна. Противиться нельзя нам высшей воле: Надежды все разрушены. Идем! У ног твоих лежит супруг твой, мертвый; И с ним Парис. Идем, идем, я скрою Тебя в обители святых монахинь. Не спрашивай, бежим, уж близко стража. Бежим, Джульетта, медлить мне нельзя. Иди, иди же. Здесь останусь я. Что вижу я! В руке Ромео склянка! Так яд принес безвременную смерть. О жадный! Выпил все и не оставил Ни капли милосердной мне на помощь! Тебя я прямо в губы поцелую. Быть может, яд на них еще остался, — Он мне поможет умереть блаженно. Уста твои теплы. Джульетта: Джульетта [Брат Лоренцо уходит.] Брат Лоренцо уходит. Первый стражник: Веди нас, мальчик. Джульетта: Сюда идут? Я поспешу. Как кстати — Кинжал Ромео! Вот твои ножны! Останься в них и дай мне умереть. [Входит стража с пажом Париса.] Паж: Здесь это было — где пылает факел. Первый стражник: Кровь на земле! — Эй, обыскать кладбище! Ступайте. Всех, кто встретится, хватайте. Нашли мы место страшных происшествий; Но верную причину всех несчастий Без следствия узнать нам невозможно. [Несколько стражников уходят.] Несколько стражников уходят. [Часть стражи возвращается с Бальтазаром.] Второй стражник: Вот, мы слугу Ромео здесь нашли. Первый стражник: Пока его под стражею держите. [Другая часть стражи возвращается с братом Лоренцо.] Вот тут монах — дрожит, вздыхает, плачет. При нем нашли и взяли заступ с ломом, Когда он шел с того конца кладбища. Да, здесь улика. Задержать монаха. Что за несчастье рано так случилось, Чтобы смутить наш утренний покой? Что тут за шум и крики? Что случилось? На улицах народ кричит: «Ромео!» — «Джульетта!» — «Граф Парис!» — и все бегут В ту сторону, где наш фамильный склеп. Какой здесь ужас нам смущает слух? Вот, государь; здесь граф лежит убитый, Ромео мертвый и Джульетта рядом. Покойница еще совсем тепла, Она, как видно, только что убита. Немедленно ищите, разузнайте, Как страшные убийства совершились! Вот здесь монах; а здесь — слуга Ромео, При них нашли орудия для взлома. О небеса! Взгляни, жена моя, Как наша дочь здесь истекает кровью! Кинжал ошибся! Вот его жилище Висит пустым на поясе Ромео, А он попал в грудь дочери моей! О, эта смерть, как погребальный звон, Зовет меня в холодную могилу! Сюда, Монтекки! Встал ты нынче рано, Чтоб увидать, как рано лег твой сын. Сегодня в ночь жена моя скончалась — О сыне грусть свела ее в могилу. Какая скорбь еще мне угрожает На склоне лет? Взгляни — и ты увидишь. Мой сын! Зачем же ты забыл приличье И ранее отца спешишь в могилу? Замкни уста отчаянью на время, Пока не разъяснили мы событий — Источник их, начало и конец. Тогда вождем я стану вашей скорби, Опорой вам до смерти; а пока Пускай печаль терпенью покорится. Я допрошу всех тех, кто в подозренье. Я больше всех быть должен в подозренье, Хоть меньше всех для этого гожусь. Но час и место — все против меня В убийствах этих. Я стою пред вами, Чтоб обвинять себя и оправдаться, — Свой обвинитель и защитник вместе. Так говори скорее все, что знаешь. Я буду кратким. Дней моих остаток Короче, чем рассказ об их несчастьях. Ромео, что лежит здесь мертвый, был С покойною Джульеттою обвенчан: Она была ему женой законной; Я их венчал. День тайного их брака Был для Тибальта роковым; в тот день Был из Вероны изгнан новобрачный; О нем — не о Тибальте — были слезы. Вы, чтоб ее избавить от печали, Решили с графом обвенчать насильно; Тогда она пришла ко мне в тоске, С безумным взором и меня молила От двоемужия спасти ее — Не то себя убить грозила тут же. Тогда я ей, руководясь наукой, Дал сонного питья; его лишь выпив, Она мгновенно погрузилась в сон, Подобный смерти. Я послал к Ромео, Чтоб он ее из временной могилы Освободить явился к той минуте, Как перестанет действовать питье. Но мой посол случайно был задержан И возвратил вчера мое письмо. Тогда один, в тот час, когда проснуться Должна была она, сюда пришел я, Чтобы ее из склепа увести; Хотел ее в своей я спрятать келье И отвезти ее потом к Ромео. Когда ж сюда пришел я — за минуту До пробуждения ее, — увидел, Что мертвыми лежат передо мной Ромео верный и Парис достойный. Она проснулась. Я ее молил Уйти со мной и покориться небу. Но шум меня заставил склеп покинуть, Она ж в отчаянье не захотела Пойти со мной и, как я полагаю, Покончила с собой. Вот все, что знаю. Кормилице был брак ее известен. И если я отчасти хоть виновен Во всем, — пускай жизнь старая моя Падет немного раньше срока жертвой Суровейшего нашего закона. Твое всегда мы знали благочестье, — Но где слуга Ромео? Что он скажет? Я господину весть принес о смерти Джульетты, и из Мантуи тогда же Он кинулся сюда — и прямо к склепу. Письмо отцу велел вручить он утром, А в склеп спускаясь, угрожал мне смертью, Коль одного его я не оставлю. Дай мне письмо — я сам его прочту, — Где графа паж, сюда приведший стражу? Скажи, что делал здесь твой господин? Принес цветов на гроб своей невесты, А мне велел подальше отойти, Вдруг кто-то с факелом явился к склепу. Тут господин мой выхватил свой меч — И я скорее побежал за стражей. Письмо рассказ монаха подтверждает, Теченье их любви и весть о смерти; И дальше пишет он о том, что яду У нищего аптекаря купил И в склеп пришел, чтоб лечь с Джульеттой рядом. — А где ж враги — Монтекки, Капулетти? Вас бич небес за ненависть карает, Лишив вас счастья силою любви! А я за то, что ваш раздор терпел, Утратою родных наказан также. О брат Монтекки, дай свою мне руку. Вот вдовья часть Джульетты: я другой Просить не стану. Дам тебе я больше: Из золота ей статую воздвигну. Пусть людям всем, пока стоит Верона, Та статуя напоминает вновь Джульетты бедной верность и любовь. Ромео статую воздвигну рядом: Ведь оба нашим сгублены разладом. Нам грустный мир приносит дня светило — Лик прячет с горя в облаках густых. Идем, рассудим обо всем, что было. Одних — прощенье, кара ждет других. Но нет печальней повести на свете, Чем повесть о Ромео и Джульетте. Третий стражник: Вот тут монах — дрожит, вздыхает, плачет. При нем нашли и взяли заступ с ломом, Когда он шел с того конца кладбища. Первый стражник: Да, здесь улика. Задержать монаха. [Входят Герцог и свита.] Герцог: Что за несчастье рано так случилось, Чтобы смутить наш утренний покой? [Входят Капулетти, Синьора Капулетти и другие.] Капулетти: Что тут за шум и крики? Что случилось? Синьора Капулетти: На улицах народ кричит: «Ромео!» — «Джульетта!» — «Граф Парис!» — и все бегут В ту сторону, где наш фамильный склеп. Герцог: Какой здесь ужас нам смущает слух? Первый стражник: Вот, государь; здесь граф лежит убитый, Ромео мертвый и Джульетта рядом. Покойница еще совсем тепла, Она, как видно, только что убита. Герцог: Немедленно ищите, разузнайте, Как страшные убийства совершились! Первый стражник: Вот здесь монах; а здесь — слуга Ромео, При них нашли орудия для взлома. Капулетти: О небеса! Взгляни, жена моя, Как наша дочь здесь истекает кровью! Кинжал ошибся! Вот его жилище Висит пустым на поясе Ромео, А он попал в грудь дочери моей! Синьора Капулетти: О, эта смерть, как погребальный звон, Зовет меня в холодную могилу! [Входят Монтекки и другие.] Герцог: Сюда, Монтекки! Встал ты нынче рано, Чтоб увидать, как рано лег твой сын. Монтекки: Сегодня в ночь жена моя скончалась — О сыне грусть свела ее в могилу. Какая скорбь еще мне угрожает На склоне лет? Герцог: Взгляни — и ты увидишь. Монтекки: Мой сын! Зачем же ты забыл приличье И ранее отца спешишь в могилу? Герцог: Замкни уста отчаянью на время, Пока не разъяснили мы событий — Источник их, начало и конец. Тогда вождем я стану вашей скорби, Опорой вам до смерти; а пока Пускай печаль терпенью покорится. Я допрошу всех тех, кто в подозренье. Брат Лоренцо: Я больше всех быть должен в подозренье, Хоть меньше всех для этого гожусь. Но час и место — все против меня В убийствах этих. Я стою пред вами, Чтоб обвинять себя и оправдаться, — Свой обвинитель и защитник вместе. Герцог: Так говори скорее все, что знаешь. Брат Лоренцо: Я буду кратким. Дней моих остаток Короче, чем рассказ об их несчастьях. Ромео, что лежит здесь мертвый, был С покойною Джульеттою обвенчан: Она была ему женой законной; Я их венчал. День тайного их брака Был для Тибальта роковым; в тот день Был из Вероны изгнан новобрачный; О нем — не о Тибальте — были слезы. Вы, чтоб ее избавить от печали, Решили с графом обвенчать насильно; Тогда она пришла ко мне в тоске, С безумным взором и меня молила От двоемужия спасти ее — Не то себя убить грозила тут же. Тогда я ей, руководясь наукой, Дал сонного питья; его лишь выпив, Она мгновенно погрузилась в сон, Подобный смерти. Я послал к Ромео, Чтоб он ее из временной могилы Освободить явился к той минуте, Как перестанет действовать питье. Но мой посол случайно был задержан И возвратил вчера мое письмо. Тогда один, в тот час, когда проснуться Должна была она, сюда пришел я, Чтобы ее из склепа увести; Хотел ее в своей я спрятать келье И отвезти ее потом к Ромео. Когда ж сюда пришел я — за минуту До пробуждения ее, — увидел, Что мертвыми лежат передо мной Ромео верный и Парис достойный. Она проснулась. Я ее молил Уйти со мной и покориться небу. Но шум меня заставил склеп покинуть, Она ж в отчаянье не захотела Пойти со мной и, как я полагаю, Покончила с собой. Вот все, что знаю. Кормилице был брак ее известен. И если я отчасти хоть виновен Во всем, — пускай жизнь старая моя Падет немного раньше срока жертвой Суровейшего нашего закона. Герцог: Твое всегда мы знали благочестье, — Но где слуга Ромео? Что он скажет? Бальтазар: Я господину весть принес о смерти Джульетты, и из Мантуи тогда же Он кинулся сюда — и прямо к склепу. Письмо отцу велел вручить он утром, А в склеп спускаясь, угрожал мне смертью, Коль одного его я не оставлю. Герцог: Дай мне письмо — я сам его прочту, — Где графа паж, сюда приведший стражу? Скажи, что делал здесь твой господин? [Паж Париса подходит к герцогу.] Паж Париса подходит к герцогу. Паж: Принес цветов на гроб своей невесты, А мне велел подальше отойти, Вдруг кто-то с факелом явился к склепу. Тут господин мой выхватил свой меч — И я скорее побежал за стражей. Герцог: Письмо рассказ монаха подтверждает, Теченье их любви и весть о смерти; И дальше пишет он о том, что яду У нищего аптекаря купил И в склеп пришел, чтоб лечь с Джульеттой рядом. — А где ж враги — Монтекки, Капулетти? Вас бич небес за ненависть карает, Лишив вас счастья силою любви! А я за то, что ваш раздор терпел, Утратою родных наказан также. Капулетти: О брат Монтекки, дай свою мне руку. Вот вдовья часть Джульетты: я другой Просить не стану. Монтекки: Дам тебе я больше: Из золота ей статую воздвигну. Пусть людям всем, пока стоит Верона, Та статуя напоминает вновь Джульетты бедной верность и любовь. Капулетти: Ромео статую воздвигну рядом: Ведь оба нашим сгублены разладом. Герцог: Нам грустный мир приносит дня светило — Лик прячет с горя в облаках густых. Идем, рассудим обо всем, что было. Одних — прощенье, кара ждет других. Но нет печальней повести на свете, Чем повесть о Ромео и Джульетте. [Уходят.]

У. Шекспир

Ромео и Джульетта

<div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a></div> <div class="author">Уильям Шекспир</div> <div class="title"> <h1>Ромео и Джульетта</h1> <div class="subsubtitle">Перевод Т. Щепкиной-Куперник</div> </div> <h5>Действующие лица</h5> <div style="text-align: center; text-indent: 0em"><div class="characters"> <z><o></o><ps>Эскал</ps>, герцог Веронский.</z> <z><o></o><ps>Парис</ps>, молодой дворянин, родственник герцога.</z> <div class="lgr"> <div class="cl"> <z><o></o><ps>Монтекки</ps></z> <z><o></o><ps>Капулетти</ps></z> </div> <div class="cl" id="lbc1"><div class="brc" id="lb1">}</div> </div><script>lbs.push(ge("lb1"));lbcs.push(ge("lbc1"));</script> <div class="cl"> <z><o></o>главы двух враждебных домов.</z> </div> </div> <z><o></o><ps>Старик</ps>, родственник Капулетти.</z> <z><o></o><ps>Ромео</ps>, сын Монтекки.</z> <z><o></o><ps>Меркуцио</ps>, родственник герцога и друг Ромео.</z> <z><o></o><ps>Бенволио</ps>, племянник Монтекки и друг Ромео.</z> <z><o></o><ps>Тибальт</ps>, племянник синьоры Капулетти.</z> <div class="lgr"> <div class="cl"> <z><o></o><ps>Брат Лоренцо</ps></z> <z><o></o><ps>Брат Джованни</ps></z> </div> <div class="cl" id="lbc2"><div class="brc" id="lb2">}</div> </div><script>lbs.push(ge("lb2"));lbcs.push(ge("lbc2"));</script> <div class="cl"> <z><o></o>францисканские монахи.</z> </div> </div> <z><o></o><ps>Бальтазар</ps>, слуга Ромео.</z> <div class="lgr"> <div class="cl"> <z><o></o><ps>Самсон</ps></z> <z><o></o><ps>Грегори</ps></z> </div> <div class="cl" id="lbc3"><div class="brc" id="lb3">}</div> </div><script>lbs.push(ge("lb3"));lbcs.push(ge("lbc3"));</script> <div class="cl"> <z><o></o>слуги Капулетти.</z> </div> </div> <z><o></o><ps>Пьетро</ps>, слуга кормилицы Джульетты.</z> <z><o></o><ps>Абрам</ps>, слуга Монтекки.</z> <z><o></o><ps>Аптекарь</ps>.</z> <z><o></o><ps>Три музыканта</ps>.</z> <z><o></o><ps>Паж Меркуцио</ps>.</z> <z><o></o><ps>Паж Париса</ps>.</z> <z><o></o><ps>Пристав</ps>.</z> <z><o></o><ps>Синьора Монтекки</ps>, жена Монтекки.</z> <z><o></o><ps>Синьора Капулетти</ps>, жена Капулетти.</z> <z><o></o><ps>Джульетта</ps>, дочь Капулетти.</z> <z><o></o><ps>Кормилица Джульетты</ps>.</z> <z><o></o><ps>Горожане Вероны</ps>, <ps>родственники обоих домов</ps>, <ps>мужчины и женщины</ps>, <ps>маски</ps>, <ps>стража</ps>, <ps>часовые</ps> и <ps>слуги</ps>, <ps>Хор</ps>.</z> </div></div> <st>Место действия — Верона и Мантуя.</st> <h1>Пролог</h1> <st>Входит Хор.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Хор</psb> <z><o></o><v><m></m>В двух семьях, равных знатностью и славой,</v><c></c> <v><m></m>В Вероне пышной разгорелся вновь</v><c></c> <v><m></m>Вражды минувших дней раздор кровавый,</v><c></c> <v><m></m>Заставил литься мирных граждан кровь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Из чресл враждебных, под звездой злосчастной,</v><c></c> <v><m></m>Любовников чета произошла.</v><c></c> <v><m></m>По совершенье их судьбы ужасной</v><c></c> <v><m></m>Вражда отцов с их смертью умерла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Весь ход любви их, смерти обреченной,</v><c></c> <v><m></m>И ярый гнев их близких, что угас</v><c></c> <v><m></m>Лишь после гибели четы влюбленной, —</v><c></c> <v><m></m>Часа на два займут, быть может, вас.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Коль подарите нас своим вниманьем,</v><c></c> <v><m></m>Изъяны все загладим мы стараньем.</v><c></c></z> <rm>(Уходит.)</rm> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a></div> <div class="author">Уильям Шекспир</div> <div class="title"> <h1>Ромео и Джульетта</h1> <div class="subsubtitle">Перевод Т. Щепкиной-Куперник</div> </div> <h5>Действующие лица</h5> <div style="text-align: center; text-indent: 0em"><div class="characters"> <z><o></o><ps>Эскал</ps>, герцог Веронский.</z> <z><o></o><ps>Парис</ps>, молодой дворянин, родственник герцога.</z> <div class="lgr"> <div class="cl"> <z><o></o><ps>Монтекки</ps></z> <z><o></o><ps>Капулетти</ps></z> </div> <div class="cl" id="lbc1"><div class="brc" id="lb1">}</div> </div><script>lbs.push(ge("lb1"));lbcs.push(ge("lbc1"));</script> <div class="cl"> <z><o></o>главы двух враждебных домов.</z> </div> </div> <z><o></o><ps>Старик</ps>, родственник Капулетти.</z> <z><o></o><ps>Ромео</ps>, сын Монтекки.</z> <z><o></o><ps>Меркуцио</ps>, родственник герцога и друг Ромео.</z> <z><o></o><ps>Бенволио</ps>, племянник Монтекки и друг Ромео.</z> <z><o></o><ps>Тибальт</ps>, племянник синьоры Капулетти.</z> <div class="lgr"> <div class="cl"> <z><o></o><ps>Брат Лоренцо</ps></z> <z><o></o><ps>Брат Джованни</ps></z> </div> <div class="cl" id="lbc2"><div class="brc" id="lb2">}</div> </div><script>lbs.push(ge("lb2"));lbcs.push(ge("lbc2"));</script> <div class="cl"> <z><o></o>францисканские монахи.</z> </div> </div> <z><o></o><ps>Бальтазар</ps>, слуга Ромео.</z> <div class="lgr"> <div class="cl"> <z><o></o><ps>Самсон</ps></z> <z><o></o><ps>Грегори</ps></z> </div> <div class="cl" id="lbc3"><div class="brc" id="lb3">}</div> </div><script>lbs.push(ge("lb3"));lbcs.push(ge("lbc3"));</script> <div class="cl"> <z><o></o>слуги Капулетти.</z> </div> </div> <z><o></o><ps>Пьетро</ps>, слуга кормилицы Джульетты.</z> <z><o></o><ps>Абрам</ps>, слуга Монтекки.</z> <z><o></o><ps>Аптекарь</ps>.</z> <z><o></o><ps>Три музыканта</ps>.</z> <z><o></o><ps>Паж Меркуцио</ps>.</z> <z><o></o><ps>Паж Париса</ps>.</z> <z><o></o><ps>Пристав</ps>.</z> <z><o></o><ps>Синьора Монтекки</ps>, жена Монтекки.</z> <z><o></o><ps>Синьора Капулетти</ps>, жена Капулетти.</z> <z><o></o><ps>Джульетта</ps>, дочь Капулетти.</z> <z><o></o><ps>Кормилица Джульетты</ps>.</z> <z><o></o><ps>Горожане Вероны</ps>, <ps>родственники обоих домов</ps>, <ps>мужчины и женщины</ps>, <ps>маски</ps>, <ps>стража</ps>, <ps>часовые</ps> и <ps>слуги</ps>, <ps>Хор</ps>.</z> </div></div> <st>Место действия — Верона и Мантуя.</st> <h1>Пролог</h1> <st>Входит Хор.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Хор</psb> <z><o></o><v><m></m>В двух семьях, равных знатностью и славой,</v><c></c> <v><m></m>В Вероне пышной разгорелся вновь</v><c></c> <v><m></m>Вражды минувших дней раздор кровавый,</v><c></c> <v><m></m>Заставил литься мирных граждан кровь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Из чресл враждебных, под звездой злосчастной,</v><c></c> <v><m></m>Любовников чета произошла.</v><c></c> <v><m></m>По совершенье их судьбы ужасной</v><c></c> <v><m></m>Вражда отцов с их смертью умерла.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Весь ход любви их, смерти обреченной,</v><c></c> <v><m></m>И ярый гнев их близких, что угас</v><c></c> <v><m></m>Лишь после гибели четы влюбленной, —</v><c></c> <v><m></m>Часа на два займут, быть может, вас.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Коль подарите нас своим вниманьем,</v><c></c> <v><m></m>Изъяны все загладим мы стараньем.</v><c></c></z> <rm>(Уходит.)</rm> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a></div> <h1>Акт I</h1> <h2>Сцена 1</h2> <st>Площадь в Вероне. Входят <ps>Самсон</ps> и <ps>Грегори</ps>, вооруженные мечами и щитами.</st> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Уж поверь моему слову, Грегори, мы бобов разводить не станем.</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Конечно, нет, а то мы были бы огородниками.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Я хочу сказать: чуть что — я огород городить не намерен, сразу схвачусь за меч!</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Смотри, хватишься, а уж попал в беду.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Стоит меня затронуть — я сейчас в драку.</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Да затронуть-то тебя трудно так, чтобы ты раскачался.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Любая собака из дома Монтекки уже затрагивает меня.</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Кто затронут, тот трогается с места; смелый — стоит на месте. Значит, если тебя затронут, ты удерешь?</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Нет уж, ни от одной собаки из этого дома не побегу! На стену полезу и возьму верх над любым мужчиной, над любой девкой из дома Монтекки.</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Вот и значит, что ты слабый трус: только слабому стена служит защитой.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Верно! Оттого-то женщин, сосуд скудельный, всегда и припирают к стенке. Так вот: всех мужчин из дома Монтекки я сброшу со стены, а всех девок — припру к стене.</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Да ведь ссорятся-то наши хозяева, а мы — только их слуги.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Это все равно. Я покажу свое злодейство. Когда справлюсь с мужчинами, жестоко примусь за девок; всем головы долой!</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Головы долой?</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Ну да, головы или что другое, понимай сам как знаешь.</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Это уж им придется понимать, смотря по тому, что они почувствуют.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Меня-то они почувствуют, пока я в силах держаться. А я ведь, известно, не плохой кус мяса!</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Хорошо, что ты не рыба, а то был бы ты вяленой треской. Вытаскивай свой меч: сюда идут двое из дома Монтекки!</z> <st>Входят <ps>Абрам</ps> и <ps>Бальтазар</ps>.</st> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Мой меч наготове! Начинай ссору, я — за тобой.</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Как, спрячешься за мной — и наутек?</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>За меня не бойся!</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Боюсь, что улепетнешь.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Надо, чтоб закон был на нашей стороне: пусть они начнут ссору.</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Я нахмурюсь, проходя мимо них; пусть они это примут, как хотят.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Нет, как посмеют! Я им кукиш покажу. Такого оскорбления они не стерпят.</z> <psb>Абрам</psb> <z><o></o>Это вы нам показываете кукиш, синьор?</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Я просто показываю кукиш, синьор.</z> <psb>Абрам</psb> <z><o></o>Вы нам показываете кукиш, синьор?</z> <psb>Самсон</psb> <rm>(тихо, к Грегори)</rm> <z><o></o>Будет на нашей стороне закон, если я отвечу да?</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Нет.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Нет, синьор! Я не вам показываю кукиш, синьор! Я его просто показываю, синьор!</z> <psb>Грегори</psb> <z><o></o>Вы желаете завести ссору, синьор?</z> <psb>Абрам</psb> <z><o></o>Ссору, синьор? О нет, синьор!</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Но если вы желаете, синьор, то я к вашим услугам. Я служу</z> <z><o></o>такому же хорошему хозяину, как вы.</z> <psb>Абрам</psb> <z><o></o>Да уж не лучшему!</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Так, синьор!</z> <st>Входит <ps>Бенволио</ps>.</st> <psb>Грегори</psb> <rm>(тихо, Самсону)</rm> <z><o></o>Скажи — лучшему: сюда идет племянник нашего хозяина.</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Нет — лучшему, синьор!</z> <psb>Абрам</psb> <z><o></o>Вы лжете!</z> <psb>Самсон</psb> <z><o></o>Мечи наголо, если вы мужчины! Грегори, вспомни свой хваленый удар.</z> <st>Дерутся.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Стой, дурачье! Мечи в ножны вложите!</v><c></c> <v><m></m>Не знаете, что делаете вы!</v><c></c> <m0></m0></z></pmm></pms> <rm>(Ударом меча вышибает у них из рук оружие.)</rm><pms><pmm><z><o></o> </z> <st>Входит <ps>Тибальт</ps>.</st> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Как, бьешься ты средь челяди трусливой?</v><c></c> <v><m></m>Сюда, Бенволио, смерть свою встречай!</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Я их мирил. Вложи свой меч в ножны</v><c></c> <v><m></m>Иль в ход его пусти, чтоб их разнять.</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>С мечом в руках — о мире говорить?</v><c></c> <v><m></m>Мне даже слово это ненавистно.</v><c></c> <v><m></m>Как ад, как все Монтекки, как ты сам!</v><c></c> <v><m></m>Трус, начинай!</v><c></c></z> <st>Сражаются.</st> <m0></m0></pmm></pms> <st>Входят <ps>приверженцы</ps> обоих домов, которые присоединяются к драке; затем <ps>горожане</ps> и <ps>пристава</ps> с дубинками.</st><pms><pmm><z><o></o> <psb>Первый пристав</psb> <z><o></o><v><m></m>Эй, топоры, дубины, алебарды!</v><c></c> <v><m></m>Бей их! Бей Капулетти! Бей Монтекки!</v><c></c></z> <m0></m0></z></pmm></pms> <st>Входит <ps>Капулетти</ps> в халате, за ним <ps>синьора Капулетти</ps>.</st><pms><pmm><z><o></o> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Что здесь за шум? Подать мой длинный меч!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Костыль, костыль! К чему тебе твой меч?</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Меч, говорят! Гляди, старик Монтекки</v><c></c> <v><m></m>Мне будто назло так мечом и машет.</v><c></c></z> <m0></m0></z></pmm></pms> <st>Входят <ps>Монтекки</ps> и <ps>синьора Монтекки</ps>.</st><pms><pmm><z><o></o> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты, подлый Капулетти!</v><c></c> <rm>(Жене.)</rm> <v><m></m><s40></s40>Не держи!</v><c></c></z> <psb>Синьора Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Не дам тебе приблизиться к врагу.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>герцог Эскал</ps> со <ps>свитой</ps>.</st> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Бунтовщики! Кто нарушает мир?</v><c></c> <v><m></m>Кто оскверняет меч свой кровью ближних?</v><c></c> <v><m></m>Не слушают! Эй, эй, вы, люди! Звери!</v><c></c> <v><m></m>Вы гасите огонь преступной злобы</v><c></c> <v><m></m>Потоком пурпурным из жил своих.</v><c></c> <v><m></m>Под страхом пытки, из кровавых рук</v><c></c> <v><m></m>Оружье бросьте наземь и внимайте,</v><c></c> <v><m></m>Что герцог ваш разгневанный решил.</v><c></c> <v><m></m>Три раза уж при мне междоусобья,</v><c></c> <v><m></m>Нашедшие начало и рожденье</v><c></c> <v><m></m>В словах, тобою, старый Капулетти,</v><c></c> <v><m></m>Тобой, Монтекки, брошенных на ветер,</v><c></c> <v><m></m>Смущали мир на улицах Вероны</v><c></c> <v><m></m>И заставляли престарелых граждан,</v><c></c> <v><m></m>Уборы сняв пристойные, хватать</v><c></c> <v><m></m>Рукою дряхлой дряхлое оружье,</v><c></c> <v><m></m>Изгрызанное ржавчиною мира,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб унимать грызущую вас злобу.</v><c></c> <v><m></m>Но, если вы хоть раз еще дерзнете</v><c></c> <v><m></m>Покой нарушить наших мирных улиц, —</v><c></c> <v><m></m>Заплатите за это жизнью вы.</v><c></c> <v><m></m>Теперь же все немедля разойдитесь.</v><c></c> <v><m></m>За мною, Капулетти... Вы ж, Монтекки,</v><c></c> <v><m></m>Явитесь днем — узнать решенье наше —</v><c></c> <v><m></m>К нам в Виллафранку, где вершим мы суд.</v><c></c> <v><m></m>Итак, под страхом смерти — разойдитесь!</v><c></c></z> <m0></m0></z></pmm></pms> <st>Все, кроме Монтекки, синьоры Монтекки и Бенволио, уходят.</st><pms><pmm><z><o></o> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Кто снова начал этот давний спор?</v><c></c> <v><m></m>Скажи, племянник, был ли ты при этом?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Я здесь застал в ожесточенной драке</v><c></c> <v><m></m>Двух ваших слуг и двух от Капулетти</v><c></c> <v><m></m>И вынул меч, чтоб их разнять; но тут</v><c></c> <v><m></m>Явился вспыльчивый Тибальт с мечом.</v><c></c> <v><m></m>Мне, бросив вызов, стал над головою</v><c></c> <v><m></m>Мечом он ветер разрезать, а ветер,</v><c></c> <v><m></m>Не поврежден, освистывал его.</v><c></c> <v><m></m>Пока меж нами схватка продолжалась,</v><c></c> <v><m></m>Народ сбегаться начал отовсюду,</v><c></c> <v><m></m>И драка тут пошла со всех сторон.</v><c></c> <v><m></m>Явился герцог — спор был прекращен.</v><c></c></z> <psb>Синьора Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Но где Ромео — ты не знаешь? Счастье,</v><c></c> <v><m></m>Что в ссоре он не принимал участья!</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>За час до той поры, как солнца луч</v><c></c> <v><m></m>Взглянул в окно востока золотое,</v><c></c> <v><m></m>Пошел пройтись я, чтоб развеять грусть, —</v><c></c> <v><m></m>И вот, в тенистой роще сикомор,</v><c></c> <v><m></m>Что тянется от города на Запад,</v><c></c> <v><m></m>Увидел сына вашего, синьора.</v><c></c> <v><m></m>Пошел к нему я. Он меня заметил</v><c></c> <v><m></m>И скрылся от меня в лесной глуши.</v><c></c> <v><m></m>Но об его желаниях судил</v><c></c> <v><m></m>Я по своим, прекрасно понимая,</v><c></c> <v><m></m>Что чувствам в одиночестве вольней.</v><c></c> <v><m></m>Так я, не следуя за ним, пошел</v><c></c> <v><m></m>Своим путем, и рад был избежать я</v><c></c> <v><m></m>Того, кто от меня был рад бежать.</v><c></c></z> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Его там часто по утрам встречают:</v><c></c> <v><m></m>Слезами множит утра он росу</v><c></c> <v><m></m>И к тучам тучи вздохов прибавляет.</v><c></c> <v><m></m>Но стоит оживляющему солнцу</v><c></c> <v><m></m>Далеко на востоке приподнять</v><c></c> <v><m></m>Тенистый полог над Авроры ложем —</v><c></c> <v><m></m>От света прочь бежит мой сын печальный</v><c></c> <v><m></m>И замыкается в своих покоях;</v><c></c> <v><m></m>Завесит окна, свет дневной прогонит</v><c></c> <v><m></m>И сделает искусственную ночь.</v><c></c> <v><m></m>Ждать можно бедствий от такой кручины</v><c></c> <v><m></m>Коль что-нибудь не устранит причины.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Известна ль вам она, мой добрый дядя?</v><c></c></z> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет! И ее дознаться не могу.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Пытались вы расспрашивать его?</v><c></c></z> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>И я и наши многие друзья;</v><c></c> <v><m></m>Но он один — советчик чувств своих.</v><c></c> <v><m></m>Он — не скажу, что сам себе не верен,</v><c></c> <v><m></m>Но так он необщителен и скрытен,</v><c></c> <v><m></m>Так недоступен никаким расспросам,</v><c></c> <v><m></m>Как почка, где червяк завелся раньше,</v><c></c> <v><m></m>Чем нежные листки она раскрыла,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб солнцу красоту свою отдать.</v><c></c> <v><m></m>Узнать бы нам, что значит это горе, —</v><c></c> <v><m></m>Его б мы, верно, вылечили вскоре.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот он идет. Побудьте в стороне.</v><c></c> <v><m></m>Надеюсь, что откроется он мне!</v><c></c></z> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Хотел бы я, чтоб ты услышал скоро</v><c></c> <v><m></m>Всю исповедь его! — Идем, синьора!</v><c></c></z> <m0></m0></z></pmm></pms> <st><ps>Монтекки</ps> и <ps>синьора Монтекки</ps> уходят. Входит <ps>Ромео</ps>.</st><pms><pmm><z><o></o> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Брат, с добрым утром.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>Утром? Неужели</v><c></c> <v><m></m>Так рано?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s18></s18>Било девять.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>В самом деле?</v><c></c> <v><m></m>Как медленно часы тоски ползут!</v><c></c> <v><m></m>Скажи, отец мой только что был тут?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Да. Что ж за горе длит часы Ромео?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Отсутствие того, что бы могло</v><c></c> <v><m></m>Их сделать краткими.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s37></s37>Виной — любовь?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет!</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s10></s10>Не любовь?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s32></s32>Да. Нелюбовь ко мне</v><c></c> <v><m></m>Возлюбленной.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Увы! Зачем любовь,</v><c></c> <v><m></m>Что так красива и нежна на вид,</v><c></c> <v><m></m>На деле так жестока и сурова?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Увы, любовь желанные пути</v><c></c> <v><m></m>Умеет и без глаз себе найти! —</v><c></c> <v><m></m>Где нам обедать? Что здесь был за шум?</v><c></c> <v><m></m>Не стоит отвечать — я сам все слышал.</v><c></c> <v><m></m>Страшна здесь ненависть; любовь страшнее!</v><c></c> <v><m></m>О гнев любви! О ненависти нежность!</v><c></c> <v><m></m>Из ничего рожденная безбрежность!</v><c></c> <v><m></m>О тягость легкости, смысл пустоты!</v><c></c> <v><m></m>Бесформенный хаос прекрасных форм,</v><c></c> <v><m></m>Свинцовый пух и ледяное пламя,</v><c></c> <v><m></m>Недуг целебный, дым, блестящий ярко,</v><c></c> <v><m></m>Бессонный сон, как будто и не сон!</v><c></c> <v><m></m>Такой любовью дух мой поражен.</v><c></c> <v><m></m>Смеешься ты?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Нет, брат, — скорее плачу.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Сердечный друг, о чем?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>О сердце друга.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, злее нет любви недуга.</v><c></c> <v><m></m>Печаль, как тяжесть, грудь мою гнетет.</v><c></c> <v><m></m>Прибавь свою — ты увеличишь гнет:</v><c></c> <v><m></m>Своей тоской — сильней меня придавишь,</v><c></c> <v><m></m>Своей любовью — горя мне прибавишь.</v><c></c> <v><m></m>Любовь летит от вздохов ввысь, как дым.</v><c></c> <v><m></m>Влюбленный счастлив — и огнем живым</v><c></c> <v><m></m>Сияет взор его; влюбленный в горе —</v><c></c> <v><m></m>Слезами может переполнить море.</v><c></c> <v><m></m>Любовь — безумье мудрое: оно</v><c></c> <v><m></m>И горечи и сладости полно.</v><c></c> <v><m></m>Прощай, однако, брат мой дорогой.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео, подожди, и я с тобой.</v><c></c> <v><m></m>Расставшись так со мной, меня обидишь.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Тсс... нет меня! Где ты Ромео видишь?</v><c></c> <v><m></m>Я потерял себя. Ромео нет.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Скажи серьезно мне: кого ты любишь?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Сказать со стоном?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s34></s34>Но к чему тут стон?</v><c></c> <v><m></m>Скажи, в кого влюблен?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Вели больному сделать завещанье —</v><c></c> <v><m></m>Как будет больно это пожеланье!</v><c></c> <v><m></m>Серьезно, брат, я в женщину влюблен.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Я так и думал: в цель попал я верно.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Стрелок ты славный. И она прекрасна.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Чем лучше цель, тем попадешь верней.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О, ты неправ по отношенью к ней.</v><c></c> <v><m></m>Неуязвима для любовных стрел,</v><c></c> <v><m></m>Она Дианы предпочла удел,</v><c></c> <v><m></m>Закована в невинность, точно в латы,</v><c></c> <v><m></m>И ей не страшен Купидон крылатый.</v><c></c> <v><m></m>Не поддается нежных слов осаде,</v><c></c> <v><m></m>Не допускает поединка взоров</v><c></c> <v><m></m>И даже золоту — святых соблазну —</v><c></c> <v><m></m>Объятий не откроет никогда.</v><c></c> <v><m></m>Богата красотой. Бедна лишь тем,</v><c></c> <v><m></m>Что вместе с ней умрет ее богатство.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Иль целомудрия обет дала?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, в этом нерасчетлива была:</v><c></c> <v><m></m>Ведь красота от чистоты увянет</v><c></c> <v><m></m>И жить в потомстве красотой не станет.</v><c></c> <v><m></m>О, слишком уж прекрасна и умна,</v><c></c> <v><m></m>Умно-прекрасна чересчур она!</v><c></c> <v><m></m>Но заслужить ли ей блаженство рая,</v><c></c> <v><m></m>Меня так незаслуженно терзая?</v><c></c> <v><m></m>Я заживо убит ее обетом!</v><c></c> <v><m></m>Я мертв — хоть жив и говорю об этом.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Послушайся меня: забудь о ней.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О, научи, как разучиться думать!</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Глазам дай волю: на других красавиц</v><c></c> <v><m></m>Внимательно гляди.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s34></s34>Вот лучший способ</v><c></c> <v><m></m>Назвать ее прелестной лишний раз.</v><c></c> <v><m></m>Под черной маской милых дам всегда</v><c></c> <v><m></m>Мы ожидаем красоту увидеть.</v><c></c> <v><m></m>Ослепший никогда не позабудет</v><c></c> <v><m></m>Сокровища утраченного — зренья.</v><c></c> <v><m></m>Мне покажи красавицу любую —</v><c></c> <v><m></m>В ее красе я лишь прочту о том,</v><c></c> <v><m></m>Что милой красота — гораздо выше.</v><c></c> <v><m></m>Так не учи; забыть я не могу.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Свой долг исполню иль умру в долгу.</v><c></c></z> <st>Уходят.</st> </z></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.2/index.html">Акт I</a></div> <h2>Сцена 2</h2> <st>Улица.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <st>Входят <ps>Капулетти</ps>, <ps>Парис</ps> и <ps>слуга</ps>.</st> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Мы оба одинаково с Монтекки</v><c></c> <v><m></m>Наказаны; и, думаю, не трудно</v><c></c> <v><m></m>Нам, старым людям, было б в мире жить.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Достоинствами вы равны друг другу;</v><c></c> <v><m></m>И жаль, что ваш раздор так долго длится.</v><c></c> <v><m></m>Но что вы мне ответите, синьор?</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Я повторю, что говорил и раньше:</v><c></c> <v><m></m>Мое дитя еще не знает жизни;</v><c></c> <v><m></m>Ей нет еще четырнадцати лет;</v><c></c> <v><m></m>Пускай умрут еще два пышных лета —</v><c></c> <v><m></m>Тогда женою сможет стать Джульетта.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Я матерей счастливых знал моложе.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Созрев так рано, раньше увядают.</v><c></c> <v><m></m>Земля мои надежды поглотила,</v><c></c> <v><m></m>И дочь — одна наследница моя.</v><c></c> <v><m></m>Но попытайтесь, граф мой благородный, —</v><c></c> <v><m></m>Пусть вам любовь отдаст она свободно;</v><c></c> <v><m></m>В ее согласии мое — лишь часть;</v><c></c> <v><m></m>Я ей решенье отдаю во власть.</v><c></c> <v><m></m>Сегодня праздник в доме у меня:</v><c></c> <v><m></m>Друзья мои сойдутся и родня;</v><c></c> <v><m></m>Кого люблю, тот зван на торжество:</v><c></c> <v><m></m>Вы к их числу прибавьте одного.</v><c></c> <v><m></m>Земные звезды озарят мой дом,</v><c></c> <v><m></m>Заставив ночь казаться ярким днем.</v><c></c> <v><m></m>Ту радость, что апрель несет нам милый,</v><c></c> <v><m></m>Явившись следом за зимою хилой,</v><c></c> <v><m></m>Вам приготовит мой смиренный кров</v><c></c> <v><m></m>Средь девушек, среди живых цветов.</v><c></c> <v><m></m>Смотрите, слушайте и наблюдайте,</v><c></c> <v><m></m>И лучшей предпочтение отдайте.</v><c></c> <v><m></m>Одной из многих будет и она,</v><c></c> <v><m></m>Хоть, может быть, ценой им неравна.</v><c></c> <v><m></m>Войдем со мною, граф. — А ты, любезный,</v><c></c> <v><m></m>Верону всю обегай, всех найди,</v><c></c> <v><m></m>Кто здесь записан</v><c></c> <rm>(дает слуге бумагу)</rm> <v><m></m><s36></s36>и проси потом</v><c></c> <v><m></m>Мне сделать честь — пожаловать в мой дом.</v><c></c></z> <st><ps>Капулетти</ps> и <ps>Парис</ps> уходят.</st> </pmm></pms></div> <psb>Слуга</psb> <z><o></o>«Всех найди, кто здесь записан!» А может, здесь записано: знай сапожник свой аршин, а портной свою колодку, рыбак — свою кисть, а маляр — свой невод. Меня посылают найти всех тех, чьи имена здесь написаны. А как же я разберу, какие имена Здесь написаны? Надо разыскать какого-нибудь ученого человека. <st>Входят <ps>Бенволио</ps> и <ps>Ромео</ps>.</st> <v><m></m>А, вот это кстати!</v><c></c></z> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Коль чувствуешь ты головокруженье,</v><c></c> <v><m></m>Кружись в другую сторону — поможет!</v><c></c> <v><m></m>Один огонь другого выжжет жженье,</v><c></c> <v><m></m>Любую боль прогнать другая может.</v><c></c> <v><m></m>Пусть новую заразу встретит взгляд —</v><c></c> <v><m></m>Вмиг пропадет болезни старой яд.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, это вылечит твой подорожник.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Что — это?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s22></s22>Поврежденную коленку.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео, право, ты сошел с ума!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, но несчастней я, чем сумасшедший:</v><c></c> <v><m></m>В темницу заперт, голодом измучен,</v><c></c> <v><m></m>Избит, истерзан... — Добрый день, приятель.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Слуга</psb> <z><o></o>Синьор, умеете ли вы читать?</z> <div id="pmt3"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt3"));</script> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О да, — мою судьбу в моих несчастьях.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Слуга</psb> <z><o></o>Этому вы, может, и не по книгам научились; но будьте добры, скажите, умеете ли вы читать по писаному?</z> <div id="pmt4"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt4"));</script> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, если знаю буквы и язык.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Слуга</psb> <z><o></o>Шутить угодно? Бог с вами!</z> <rm>(Хочет уйти.)</rm> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Стой, стой, я умею читать. <rm>(Читает.)</rm> «Синьор Мартино с супругой и дочерью. Граф Ансельмо и его прекрасная сестрица. Вдовствующая синьора Витрувио. Синьор Плаченцио с его прелестными племянницами. Меркуцио и его брат Валентин. Мой дядя Капулетти с супругой и дочерьми. Моя прекрасная племянница Розалина. Ливия. Синьор Валенцио и его двоюродный брат Тибальт. Люцио и резвушка Елена». <rm>(Отдает список.)</rm> На славу общество! Куда же их приглашают?</z> <psb>Слуга<i><rmi></rmi></i></psb> <z><o></o>Туда.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Куда?</z> <psb>Слуга</psb> <z><o></o>На ужин, к нам в дом.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>В чей дом?</z> <psb>Слуга</psb> <z><o></o>Хозяина моего.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Да, мне следовало спросить об этом раньше.</z> <psb>Слуга</psb> <z><o></o>А я и без спросу вам скажу: мой хозяин — известный богач, синьор Капулетти, и если только вы не из дома Монтекки, так милости просим к нам — опрокинуть стаканчик винца. Будьте здоровы. <rm>(Уходит.)</rm> </z> <div id="pmt5"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt5"));</script> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>На празднике обычном Капулетти</v><c></c> <v><m></m>Среди веронских признанных красавиц</v><c></c> <v><m></m>За ужином и Розалина будет —</v><c></c> <v><m></m>Красавица, любимая тобою.</v><c></c> <v><m></m>Ступай туда, пусть беспристрастный взгляд</v><c></c> <v><m></m>Сравнит ее кой с кем из жен Вероны —</v><c></c> <v><m></m>И станет лебедь твой черней вороны.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Коль святотатством погрешу таким,</v><c></c> <v><m></m>Пусть слезы жгут мои глаза, как пламя;</v><c></c> <v><m></m>Смерть от огня пусть карой будет им</v><c></c> <v><m></m>За то, что сделались еретиками.</v><c></c> <v><m></m>Прекраснее ее под солнцем нет</v><c></c> <v><m></m>И не было с тех пор, как создан свет.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Брось! Ты другой не видел красоты,</v><c></c> <v><m></m>И сравнивать не мог, конечно, ты.</v><c></c> <v><m></m>Глаза твои, хрустальные весы,</v><c></c> <v><m></m>Пусть взвесят прелесть и другой красы.</v><c></c> <v><m></m>На празднике — красавиц целый ряд</v><c></c> <v><m></m>Я укажу, что блеск твоей затмят.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Пойду не с тем, чтоб ими любоваться,</v><c></c> <v><m></m>Но чтоб красой любимой наслаждаться.</v><c></c></z> <rm>(Уходит.)</rm> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.2/index.html">Акт I</a></div> <h2>Сцена 3</h2> <st>Комната в доме Капулетти.</st> <st>Входят <ps>Синьора Капулетти</ps> и <ps>кормилица</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Где дочь моя? Пошли ее ко мне,</v><c></c> <v><m></m>Кормилица!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s22></s22>Невинностью моей</v><c></c> <v><m></m>В двенадцать лет — клянусь, уж я давно</v><c></c> <v><m></m>Звала ее. — Ягненочек мой, птичка!</v><c></c> <v><m></m>Куда ж она девалась? А? Джульетта!</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Джульетта.</ps></st> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Что там? Кто звал меня?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s45></s45>Зовет синьора.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот я, синьора. Что угодно вам?</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот что... — Кормилица, ступай. Нам надо</v><c></c> <v><m></m>Поговорить наедине. А впрочем,</v><c></c> <v><m></m>Кормилица, постой, останься лучше.</v><c></c> <v><m></m>Ты дочь мою с младенчества ведь знаешь.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>На час не ошибусь в ее годах.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ей нет еще четырнадцати лет.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Четырнадцать своих зубов отдам</v><c></c> <v><m></m>(Хоть жаль — их всех-то у меня четыре),</v><c></c> <v><m></m>Что ей еще четырнадцати нет.</v><c></c> <v><m></m>До дня Петрова сколько остается?</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Недели две.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s22></s22>Ну вот, в Петров день к ночи</v><c></c> <v><m></m>И минет ей четырнадцать годков.</v><c></c> <v><m></m>Она была с моей Сусанной (царство</v><c></c> <v><m></m>Небесное всем христианским душам!)</v><c></c> <v><m></m>Ровесница. Сусанну бог прибрал.</v><c></c> <v><m></m>Ох, я не стоила ее! А вашей</v><c></c> <v><m></m>Четырнадцать в Петров день будет точно.</v><c></c> <v><m></m>Вот, помнится, одиннадцать годов</v><c></c> <v><m></m>Тому минуло, в год землетрясенья,</v><c></c> <v><m></m>Как я ее от груди отняла.</v><c></c> <v><m></m>Не позабыть! Все помню, как сегодня.</v><c></c> <v><m></m>Соски себе натерла я полынью,</v><c></c> <v><m></m>На солнце сидя возле голубятни.</v><c></c> <v><m></m>Вы в Мантуе тогда с синьором были.</v><c></c> <v><m></m>Да, помню, как сейчас: когда она</v><c></c> <v><m></m>Почуяла, что горькие соски, —</v><c></c> <v><m></m>Как рассердилась дурочка-малышка,</v><c></c> <v><m></m>Как замахнулась ручкой на соски!</v><c></c> <v><m></m>А тут вдруг зашаталась голубятня.</v><c></c> <v><m></m>Я — опрометью прочь!</v><c></c> <v><m></m>С тех пор прошло одиннадцать годков.</v><c></c> <v><m></m>Она тогда на ножках уж стояла.</v><c></c> <v><m></m>Ох, что я, вот вам крест! Да ведь она</v><c></c> <v><m></m>Уж вперевалку бегала повсюду.</v><c></c> <v><m></m>В тот день она себе разбила лобик,</v><c></c> <v><m></m>А муж мой (упокой его господь —</v><c></c> <v><m></m>Вот весельчак-то был!) малютку поднял.</v><c></c> <v><m></m>«Что, — говорит, — упала ты на лобик?</v><c></c> <v><m></m>А подрастешь — на спинку будешь падать.</v><c></c> <v><m></m>Не правда ли, малюточка?» И что же!</v><c></c> <v><m></m>Клянусь мадонной, сразу перестала</v><c></c> <v><m></m>Плутовка плакать и сказала: «Да».</v><c></c> <v><m></m>Как долго шутка помнится, ей-богу, —</v><c></c> <v><m></m>Хоть проживи сто лет, а не забыть;</v><c></c> <v><m></m>«Не правда ли, малюточка?» А крошка</v><c></c> <v><m></m>Утешилась и отвечает: «Да».</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну, будет уж об этом, помолчи.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, только так вот смех и разбирает,</v><c></c> <v><m></m>Что вспомню, как она забыла слезы</v><c></c> <v><m></m>И отвечала: «Да». А ведь, однако,</v><c></c> <v><m></m>На лобике у ней вскочила шишка</v><c></c> <v><m></m>Не меньше петушиного яичка!</v><c></c> <v><m></m>Так стукнулась и плакала так горько,</v><c></c> <v><m></m>А он: «Теперь упала ты на лобик,</v><c></c> <v><m></m>А подрастешь, на спинку будешь падать.</v><c></c> <v><m></m>Не правда ли, малюточка?» И что же!</v><c></c> <v><m></m>Она сказала: «Да» — и замолчала.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну, замолчи и ты, прошу тебя.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну, ладно уж, молчу, господь с тобой.</v><c></c> <v><m></m>Милей тебя детей я не кормила.</v><c></c> <v><m></m>Ох, только б до твоей дожить мне свадьбы —</v><c></c> <v><m></m>Так больше ничего я не хочу.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот-вот, как раз о свадьбе и хочу я</v><c></c> <v><m></m>Поговорить. — Скажи, Джульетта, дочка,</v><c></c> <v><m></m>Была бы ты согласна выйти замуж?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Я о подобной чести не мечтала.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>О чести! Каб не я тебя вскормила,</v><c></c> <v><m></m>Сказала б: ум ты с молоком всосала.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Так о замужестве пора подумать.</v><c></c> <v><m></m>В Вероне многие из знатных дам</v><c></c> <v><m></m>Тебя моложе, а детей имеют.</v><c></c> <v><m></m>Что до меня — в твои года давно уж</v><c></c> <v><m></m>Я матерью твоей была. Ну, словом, —</v><c></c> <v><m></m>Твоей руки Парис достойный просит.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот кавалер-то, ах, моя синьора!</v><c></c> <v><m></m>Что за мужчина! Восковой красавчик!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>В веронском цветнике — цветок он самый лучший.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ох, да, цветок, уж подлинно цветок!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Скажи, могла бы его ты полюбить?</v><c></c> <v><m></m>На празднике у нас он нынче будет.</v><c></c> <v><m></m>Читай, как книгу, юный лик Париса,</v><c></c> <v><m></m>В нем красотой начертанную прелесть.</v><c></c> <v><m></m>Вглядись в черты, которых сочетанье</v><c></c> <v><m></m>Особое таит очарованье;</v><c></c> <v><m></m>И все, что скрыто в чудной книге той,</v><c></c> <v><m></m>Ты в выраженье глаз его открой.</v><c></c> <v><m></m>Как книга без обложки, он лишь ждет,</v><c></c> <v><m></m>Какой его украсит переплет.</v><c></c> <v><m></m>Но не поймал никто еще той рыбы,</v><c></c> <v><m></m>Чью кожу взять на переплет могли бы.</v><c></c> <v><m></m>Да, смело может красота гордиться,</v><c></c> <v><m></m>Коль эти заключит в себе страницы.</v><c></c> <v><m></m>Когда рассказ прекрасный в книге скрыт,</v><c></c> <v><m></m>То ею всякий больше дорожит.</v><c></c> <v><m></m>Ценней ее застежка золотая,</v><c></c> <v><m></m>Смысл золотой собою охраняя.</v><c></c> <v><m></m>Так раздели, что есть в его судьбе;</v><c></c> <v><m></m>Не станешь меньше, взяв его себе.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, толще станет — так уже ведется.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Как смотришь на любовь его, ответь.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Я постараюсь ласково смотреть,</v><c></c> <v><m></m>Но буду стрелы посылать из глаз</v><c></c> <v><m></m>Не дальше, чем велит мне ваш приказ.</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Входит <ps>Слуга</ps>.</st> <psb>Слуга</psb> <z><o></o>Синьора, гости собрались, ужин готов, вас просят, молодую синьору зовут, кормилицу клянут в буфетной; и все дошло до крайней точки. Мне приказано скорей подавать. Умоляю вас, пожалуйте сейчас же. <rmi><i>(Уходит.)</i></rmi></z> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Идем, Джульетта, граф уже пришел!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Иди, дитя, и вслед счастливых дней</v><c></c> <v><m></m>Ищи себе счастливых ты ночей.</v><c></c></z> <rm>(Уходит.)</rm> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.2/index.html">Акт I</a></div> <h2>Сцена 4</h2> <st>Улица.</st> <st>Входят <ps>Ромео</ps>, <ps>Меркуцио</ps> и <ps>Бенволио</ps> с пятью или шестью <ps>другими масками</ps>, за ними <ps>слуги</ps> с факелами.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну что ж, мы скажем в извиненье речь</v><c></c> <v><m></m>Иль так войдем, без всяких объяснений?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, нынче уж не в моде многословье.</v><c></c> <v><m></m>У нас с собой не будет Купидона</v><c></c> <v><m></m>С повязкой на глазах, с татарским луком,</v><c></c> <v><m></m>Похожего на пугало воронье</v><c></c> <v><m></m>И ужас наводящего на женщин,</v><c></c> <v><m></m>Ни устного Пролога, что с запинкой</v><c></c> <v><m></m>Сопровождает вход наш под суфлера.</v><c></c> <v><m></m>Пусть думают о нас, что им угодно, —</v><c></c> <v><m></m>Мы только протанцуем и уйдем.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Мне факел дайте: для веселой пляски</v><c></c> <v><m></m>Я слишком грустен; я светить вам буду.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, милый друг, ты должен танцевать.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О нет, вы в танцевальных башмаках</v><c></c> <v><m></m>На легоньких подошвах; у меня же</v><c></c> <v><m></m>Свинец на сердце: тянет он к земле</v><c></c> <v><m></m>И двигаться легко не позволяет.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Но ты влюблен. Займи же пару крыльев</v><c></c> <v><m></m>У Купидона и порхай на них!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Стрелой его я ранен слишком сильно,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб на крылах парить, и связан так,</v><c></c> <v><m></m>Что мне моей тоски не перепрыгнуть.</v><c></c> <v><m></m>Любовь, как груз, гнетет меня к земле.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Чтобы совсем ты погрузился, надо</v><c></c> <v><m></m>Любви на шею камень привязать.</v><c></c> <v><m></m>Но груз тяжел для этой нежной вещи.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ужель любовь нежна? Она жестока,</v><c></c> <v><m></m>Груба, свирепа, ранит, как шипы.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>За рану — рань ее и победишь.</v><c></c> <v><m></m>Ну, дайте же футляр мне для лица.</v><c></c> <rm>(Надевает маску.)</rm> <v><m></m>Личина — на личину. Ну, теперь,</v><c></c> <v><m></m>Коль строгий взор во мне изъян заметит,</v><c></c> <v><m></m>Пусть за меня краснеет эта харя.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну, постучимся и войдем, — и сразу,</v><c></c> <v><m></m>Без разговоров, пустимся мы, в пляс.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Мне факел! Пусть беспечные танцоры</v><c></c> <v><m></m>Камыш бездушный каблуками топчут.</v><c></c> <v><m></m>Я вспоминаю поговорку дедов:</v><c></c> <v><m></m>Внесу вам свет и зрителем останусь.</v><c></c> <v><m></m>Разгар игры — а я уже пропал!</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Попалась мышь! Но полно, не горюй!</v><c></c> <v><m></m>Коль ты устал, так мы тебе поможем,</v><c></c> <v><m></m>И вытащим тебя мы из трясины,</v><c></c> <v><m></m>Из этой, с позволения сказать,</v><c></c> <v><m></m>Любви, в которой по уши завяз ты.</v><c></c> <v><m></m>Однако даром свечи днем мы тратим.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О, нет!</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m><s16></s16>Да, в промедлении своем</v><c></c> <v><m></m>Мы тратим время, точно лампы днем,</v><c></c> <v><m></m>Прими совет наш мудрый пятикратно.</v><c></c> <v><m></m>Здесь пять голов; в них пять умов. Понятно?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Как знать? На этот маскарад умно ль</v><c></c> <v><m></m>Идти нам?</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m><s18></s18>Почему — узнать позволь?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Я видел сон.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m><s22></s22>Я тоже, — чем хвалиться?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Что видел ты?</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Что часто лгут сновидцы.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, сон бывает вестником судеб.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>А, так с тобой была царица Меб!</v><c></c> <v><m></m>То повитуха фей. Она не больше</v><c></c> <v><m></m>Агата, что у олдермена в перстне.</v><c></c> <v><m></m>Она в упряжке из мельчайших мошек</v><c></c> <v><m></m>Катается у спящих по носам.</v><c></c> <v><m></m>В ее повозке спицы у колес</v><c></c> <v><m></m>Из длинных сделаны паучьих лапок;</v><c></c> <v><m></m>Из крыльев травяной кобылки — фартук;</v><c></c> <v><m></m>Постромки — из тончайшей паутины,</v><c></c> <v><m></m>А хомуты — из лунного луча;</v><c></c> <v><m></m>Бич — тонкий волосок, и кнутовище —</v><c></c> <v><m></m>Из косточки сверчка; а за возницу —</v><c></c> <v><m></m>Комарик — крошка, вроде червячков,</v><c></c> <v><m></m>Живущих у ленивиц под ногтями.</v><c></c> <v><m></m>Из скорлупы ореха — колесница,</v><c></c> <v><m></m>Сработана иль белкой-столяром,</v><c></c> <v><m></m>Или жучком-точильщиком, давнишним</v><c></c> <v><m></m>Каретником у фей. И так она</v><c></c> <v><m></m>За ночью ночь катается в мозгу</v><c></c> <v><m></m>Любовников — и снится им любовь;</v><c></c> <v><m></m>Заедет ли к придворным на колени —</v><c></c> <v><m></m>И снятся им поклоны; к адвокату</v><c></c> <v><m></m>На пальцы — и во сне он видит деньги;</v><c></c> <v><m></m>На женские уста — и поцелуи</v><c></c> <v><m></m>Сейчас же сниться начинают дамам</v><c></c> <v><m></m>(Но часто Меб, разгневавшись, болячки</v><c></c> <v><m></m>Им насылает — оттого, что портят</v><c></c> <v><m></m>Конфетами они свое дыханье);</v><c></c> <v><m></m>Порой промчится по носу она</v><c></c> <v><m></m>Придворного — во сне он милость чует;</v><c></c> <v><m></m>А иногда щетинкой поросенка,</v><c></c> <v><m></m>Уплаченного церкви в десятину,</v><c></c> <v><m></m>Попу она во сне щекочет нос —</v><c></c> <v><m></m>И новые ему доходы снятся;</v><c></c> <v><m></m>Проедется ль у воина по шее —</v><c></c> <v><m></m>И рубит он во сне врагов и видит</v><c></c> <v><m></m>Испанские клинки, бои и кубки</v><c></c> <v><m></m>Заздравные — в пять футов глубины;</v><c></c> <v><m></m>Но прямо в ухо вдруг она ему</v><c></c> <v><m></m>Забарабанит — вскочит он спросонья,</v><c></c> <v><m></m>Испуганный прочтет две-три молитвы</v><c></c> <v><m></m>И вновь заснет. Все это — Меб. А ночью</v><c></c> <v><m></m>Коням она же заплетает гривы,</v><c></c> <v><m></m>А людям насылает колтуны,</v><c></c> <v><m></m>Которые расчесывать опасно.</v><c></c> <v><m></m>Все это — Меб.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s28></s28>Меркуцио, довольно!</v><c></c> <v><m></m>Ты о пустом болтаешь.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>Да, о снах.</v><c></c> <v><m></m>Они ведь дети праздного ума,</v><c></c> <v><m></m>Фантазии бесцельной порожденье,</v><c></c> <v><m></m>Которое, как воздух, невесомо,</v><c></c> <v><m></m>Непостоянней ветра, что ласкает</v><c></c> <v><m></m>Грудь ледяного севера и сразу</v><c></c> <v><m></m>Разгневанный летит оттуда прочь,</v><c></c> <v><m></m>Свой лик на юг росистый обращая.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Пусть этот ветер нас отсюда сдует.</v><c></c> <v><m></m>Окончен ужин, и придем мы поздно.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Боюсь, что слишком рано мы придем.</v><c></c> <v><m></m>Предчувствует душа, что волей звезд</v><c></c> <v><m></m>Началом несказанных бедствий будет</v><c></c> <v><m></m>Ночное это празднество. Оно</v><c></c> <v><m></m>Конец ускорит ненавистной жизни,</v><c></c> <v><m></m>Что теплится в груди моей, послав</v><c></c> <v><m></m>Мне страшную, безвременную смерть.</v><c></c> <v><m></m>Но тот, кто держит руль моей судьбы,</v><c></c> <v><m></m>Пускай направит парус мой. — Идем!</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Бей в барабан!</v><c></c></z> <st>Уходят.</st> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.2/index.html">Акт I</a></div> <h2>Сцена 5</h2> <st>Зал в доме Капулетти.</st> <st><ps>Музыканты</ps> ждут. Входят <ps>слуги</ps> с салфетками.</st> <psb>Первый Слуга</psb> <z><o></o>Где же Потпен? Что он не помогает убирать? Хоть бы блюдо унес да почистил тарелки!</z> <psb>Второй Слуга</psb> <z><o></o>Плохо дело, когда все отдано в руки одному-двоим, да еще в руки немытые!</z> <psb>Первый Слуга</psb> <z><o></o>Уносите стулья, отодвигайте поставцы, присматривайте за серебром! Эй ты, припрячь для меня кусок марципанового пряника, да будь другом, скажи привратнику, чтобы он пропустил сюда Сусанну Грайндстон и Нелли. Антон! Потпен!</z> <psb>Второй Слуга</psb> <z><o></o>Ладно, будет сделано.</z> <psb>Первый Слуга</psb> <z><o></o>Вас ищут, вас зовут, вас требуют, вас ждут в большом зале.</z> <psb>Третий Слуга</psb> <z><o></o>Да не можем же мы быть тут и там зараз. Веселее, ребята! Поторапливайтесь! Кто других переживет, все заберет.</z> <st>Уходят.</st> <st>Входят <ps>Капулетти</ps> с <ps>Джульеттой</ps> и <ps>другими домочадцами</ps>; они встречают <ps>гостей</ps> и <ps>масок</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Добро пожаловать! И пусть те дамы,</v><c></c> <v><m></m>Чьи ножки не страдают от мозолей,</v><c></c> <v><m></m>Попляшут с вами! Готов поклясться,</v><c></c> <v><m></m>Что кто начнет жеманиться, у тех</v><c></c> <v><m></m>Мозоли есть!</v><c></c> <rm>(Одной из дам.)</rm> <v><m></m><s22></s22>Ага, я вас поймал?</v><c></c> <rm>(К Ромео и его спутникам.)</rm> <v><m></m>Привет, мои синьоры! Было время,</v><c></c> <v><m></m>Я тоже маску надевал и нежно</v><c></c> <v><m></m>Шептал признанья на ушко красотке;</v><c></c> <v><m></m>Но все это прошло, прошло, прошло.</v><c></c> <v><m></m>Привет мой вам! — Играйте, музыканты. —</v><c></c> <v><m></m>Эй, места, места! — Ну же, в пляс, девицы!</v><c></c> <st><z><o></o>Музыка; гости танцуют.</z></st> <v><m></m>Эй вы, побольше света! Прочь столы!</v><c></c> <v><m></m>Камин гасите: стало слишком жарко.</v><c></c> <v><m></m>Как кстати нам нежданная забава!</v><c></c> <rm>(Старику, своему родственнику.)</rm> <v><m></m>Присядь, присядь, любезный братец мой!</v><c></c> <v><m></m>Для нас с тобой дни танцев уж прошли.</v><c></c> <v><m></m>Когда в последний раз с тобою были</v><c></c> <v><m></m>Мы в масках?</v><c></c></z> <psb>Старик Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Да уж лет тридцать будет.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, что ты, — меньше, друг, конечно, меньше!</v><c></c> <v><m></m>На свадьбе у Люченцио то было.</v><c></c> <v><m></m>На троицу, лет двадцать пять назад,</v><c></c> <v><m></m>Не более, мы надевали маски.</v><c></c></z> <psb>Старик Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, больше, больше: сын его ведь старше;</v><c></c> <v><m></m>Ему за тридцать.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>Что ты мне толкуешь?</v><c></c> <v><m></m>Каких-нибудь назад тому два года</v><c></c> <v><m></m>Он был еще несовершеннолетним.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <rm>(своему слуге)</rm> <z><o></o><v><m></m>Скажи, кто та, чья прелесть украшает</v><c></c> <v><m></m>Танцующего с ней?</v><c></c></z> <psb>Слуга</psb> <z><o></o><v><m></m><s34></s34>Синьор, не знаю.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Она затмила факелов лучи!</v><c></c> <v><m></m>Сияет красота ее в ночи,</v><c></c> <v><m></m>Как в ухе мавра жемчуг несравненный.</v><c></c> <v><m></m>Редчайший дар, для мира слишком ценный!</v><c></c> <v><m></m>Как белый голубь в стае воронья —</v><c></c> <v><m></m>Среди подруг красавица моя.</v><c></c> <v><m></m>Как кончат танец, улучу мгновенье —</v><c></c> <v><m></m>Коснусь ее руки в благоговенье.</v><c></c> <v><m></m>И я любил? Нет, отрекайся взор:</v><c></c> <v><m></m>Я красоты не видел до сих пор!</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Как, этот голос! Среди нас — Монтекки!</v><c></c> <v><m></m>Эй, паж, мой меч! Как! Негодяй посмел</v><c></c> <v><m></m>Сюда явиться под прикрытьем маски,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы над нашим празднеством глумиться?</v><c></c> <v><m></m>О нет, клянусь я честью предков всех,</v><c></c> <v><m></m>Убить его я не сочту за грех!</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Что ты, племянник, так разбушевался?</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Но, дядя, здесь Монтекки! Здесь наш враг!</v><c></c> <v><m></m>К нам этот негодяй прокрался в дом:</v><c></c> <v><m></m>Над нашим он глумится торжеством.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео здесь?</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m><s24></s24>Да, негодяй Ромео!</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Друг, успокойся и оставь его.</v><c></c> <v><m></m>Себя он держит истым дворянином;</v><c></c> <v><m></m>Сказать по правде — вся Верона хвалит</v><c></c> <v><m></m>Его за добродетель и учтивость.</v><c></c> <v><m></m>Не дам его здесь в доме оскорблять я.</v><c></c> <v><m></m>Не обращай вниманья на него.</v><c></c> <v><m></m>Когда мою ты волю уважаешь,</v><c></c> <v><m></m>Прими спокойный вид, брось хмурить брови:</v><c></c> <v><m></m>На празднике так неуместна злость.</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Она уместна, коль нам мерзок гость.</v><c></c> <v><m></m>Я не стерплю его!</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s32></s32>Ого! Не стерпишь?</v><c></c> <v><m></m>Отлично стерпишь — слышишь ты, мальчишка?</v><c></c> <v><m></m>Я здесь хозяин или ты? Ступай!</v><c></c> <v><m></m>Не стерпит он! А? Бог меня прости!</v><c></c> <v><m></m>Ты средь моих гостей заводишь смуту.</v><c></c> <v><m></m>Ишь, вздумал петушиться! Я тебя!</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Но, дядя, это срам.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s32></s32>Да, как же, как же!</v><c></c> <v><m></m>Мальчишка дерзкий ты! Вот как! Смотри,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб пожалеть потом не привелось!</v><c></c> <v><m></m>Не повреди себе — я знаю чем...</v><c></c> <v><m></m>Сердить меня — как раз тебе пристало. —</v><c></c> <v><m></m>Отлично, детки. — Дерзкий ты мальчишка!</v><c></c> <v><m></m>Веди себя прилично, а не то... —</v><c></c> <v><m></m>Побольше света, света! — Стыд какой!</v><c></c> <v><m></m>Притихнешь у меня. — Живей, дружки!</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Мой гнев и принужденное терпенье</v><c></c> <v><m></m>Вступили в бой. Дрожу я от волненья.</v><c></c> <v><m></m>Пока уйду я, но его приход</v><c></c> <v><m></m>Ему не радость — горе принесет.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <rm>(Джульетте)</rm> <z><o></o><v><m></m>Когда рукою недостойной грубо</v><c></c> <v><m></m>Я осквернил святой алтарь — прости.</v><c></c> <v><m></m>Как два смиренных пилигрима, губы</v><c></c> <v><m></m>Лобзаньем смогут след греха смести.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно</v><c></c> <v><m></m>К своей руке: лишь благочестье в ней.</v><c></c> <v><m></m>Есть руки у святых: их может, верно,</v><c></c> <v><m></m>Коснуться пилигрим рукой своей.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Даны ль уста святым и пилигримам?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, — для молитвы, добрый пилигрим.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Святая! Так позволь устам моим</v><c></c> <v><m></m>Прильнуть к твоим — не будь неумолима.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Не двигаясь, святые внемлют нам.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Недвижно дай ответ моим мольбам.</v><c></c> <rm>(Целует ее.)</rm> <v><m></m>Твои уста с моих весь грех снимают.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Так приняли твой грех мои уста?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Мой грех... О, твой упрек меня смущает!</v><c></c> <v><m></m>Верни ж мой грех.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s34></s34>Вина с тебя снята.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Синьора, ваша матушка вас просит.</v><c></c></z> <st><ps>Джульетта</ps> уходит.</st> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Кто мать ее?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s24></s24>Как, молодой синьор?</v><c></c> <v><m></m>Хозяйка дома этого ей мать —</v><c></c> <v><m></m>Достойная и мудрая синьора.</v><c></c> <v><m></m>А я вскормила дочь, с которой здесь</v><c></c> <v><m></m>Вы говорили. Кто ее получит,</v><c></c> <v><m></m>Тому достанется и вся казна.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Дочь Капулетти!</v><c></c> <v><m></m>Так в долг врагу вся жизнь моя дана.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Идем. Забава славно удалась;</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Боюсь, моя беда лишь началась.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, уходить не думайте, синьоры.</v><c></c> <v><m></m>Хоть ужин кончен, мы кое-чем закусим.</v><c></c> <v><m></m>Идете все же? Ну, благодарю,</v><c></c> <v><m></m>Благодарю вас всех. Спокойной ночи. —</v><c></c> <v><m></m>Подайте факелы! — Ну спать, так спать.</v><c></c> <v><m></m>О, черт возьми, и в самом деле поздно!</v><c></c> <v><m></m>Пора в постель.</v><c></c></z> <st>Все, кроме Джульетты и кормилицы, уходят.</st> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Кормилица, скажи, кто тот синьор?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Сын и наследник старого Тиберно.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>А этот, что сейчас выходит в дверь?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Как будто это молодой Петруччо.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>А тот, за ним, тот, кто не танцевал?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Не знаю я.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s20></s20>Поди узнай. — И если он женат,</v><c></c> <v><m></m>То мне могила будет брачным ложем.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <rm>(возвращаясь)</rm> <z><o></o><v><m></m>Зовут его Ромео, он Монтекки,</v><c></c> <v><m></m>Сын вашего врага, — один наследник.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Одна лишь в сердце ненависть была —</v><c></c> <v><m></m>И жизнь любви единственной дала.</v><c></c> <v><m></m>Не зная, слишком рано увидала</v><c></c> <v><m></m>И слишком поздно я, увы, узнала.</v><c></c> <v><m></m>Но победить я чувство не могу:</v><c></c> <v><m></m>Горю любовью к злейшему врагу.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Что? Что это?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s24></s24>Стихи. Мой кавалер</v><c></c> <v><m></m>Им научил меня.</v><c></c></z> <st>Голос за сценой: «Джульетта!»</st> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>Идем, идем! —</v><c></c> <v><m></m>Ступай, — последний гость покинул дом.</v><c></c></z> <st>Уходят.</st> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a></div> <h1>Акт II</h1> <h2>Пролог</h2> <st>Входит <ps>Хор</ps>.</st> <psb>Хор</psb> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <z><o></o><v><m></m><s7></s7>Былая страсть поглощена могилой —</v><c></c> <v><m></m><s7></s7>Страсть новая ее наследства ждет,</v><c></c> <v><m></m><s7></s7>И та померкла пред Джульеттой милой,</v><c></c> <v><m></m><s7></s7>Кто ранее была венцом красот.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Ромео любит и любим прекрасной.</v><c></c> <v><m></m>В обоих красота рождает страсть.</v><c></c> <v><m></m>Врага он молит; с удочки опасной</v><c></c> <v><m></m>Она должна любви приманку красть.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m><s7></s7>Как враг семьи заклятый, он не смеет</v><c></c> <v><m></m><s7></s7>Ей нежных слов и клятв любви шепнуть.</v><c></c> <v><m></m><s7></s7>Настолько же надежды не имеет</v><c></c> <v><m></m><s7></s7>Она его увидеть где-нибудь.</v><c></c></z> <z><o></o><v><m></m>Но страсть даст силы, время даст свиданье</v><c></c> <v><m></m>И сладостью смягчит все их страданья.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.7/index.html">Акт II</a></div> <h2>Сцена 1</h2> <st>Переулок, стена перед садом Капулетти. Входит <ps>Ромео</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Могу ль уйти, когда все сердце здесь?</v><c></c> <v><m></m>За ним ты, прах земной! Найди свой центр!</v><c></c> <rm>(Перелезает через стену и исчезает за ней.)</rm> </z> <st>Входят <ps>Бенволио</ps> и <ps>Меркуцио</ps>.</st> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео! Брат Ромео!</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m><s34></s34>Он разумен</v><c></c> <v><m></m>И, верно, уж давно лежит в постели.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, нет, сюда он прыгнул, через стену.</v><c></c> <v><m></m>Позвать его?</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m><s24></s24>Да, вызвать заклинаньем!</v><c></c> <v><m></m>Ромео, страсть, любовь, безумец пылкий,</v><c></c> <v><m></m>Причудник! Появись хоть в виде вздоха!</v><c></c> <v><m></m>Одну лишь рифму — и с меня довольно.</v><c></c> <v><m></m>Воскликни: «ах»; вздохни: «любовь» и «вновь».</v><c></c> <v><m></m>Скажи словечко кумушке Венере,</v><c></c> <v><m></m>Посмейся над слепым ее сынком,</v><c></c> <v><m></m>Над Купидоном, целившим так метко,</v><c></c> <v><m></m>Когда влюбился в нищую король</v><c></c> <v><m></m>Кофетуа. Ни отклика, ни вздоха?</v><c></c> <v><m></m>Плут умер. Я прибегну к заклинанью.</v><c></c> <v><m></m>Тебя я заклинаю ясным взором</v><c></c> <v><m></m>Прекрасной Розалины, благородным</v><c></c> <v><m></m>Ее челом, пунцовыми устами,</v><c></c> <v><m></m>Ногою стройной, трепетным бедром</v><c></c> <v><m></m>И прелестями прочими ее, —</v><c></c> <v><m></m>Явись, явись нам в образе своем!</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Коль слышит он, рассердится, наверно.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Не думаю. Он мог бы рассердиться,</v><c></c> <v><m></m>Когда б к его возлюбленной я вызвал</v><c></c> <v><m></m>Другого духа, предоставив ей</v><c></c> <v><m></m>И победить и вновь заклясть его:</v><c></c> <v><m></m>Вот это было б для него обидно.</v><c></c> <v><m></m>Но заклинание мое невинно.</v><c></c> <v><m></m>Ведь именем возлюбленной я только</v><c></c> <v><m></m>Его явиться заклинаю к нам.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Он, верно, спрятался в тени деревьев,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб слиться воедино с влажной ночью:</v><c></c> <v><m></m>Любовь его слепа — ей мрак подходит.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Но будь любовь слепа, она так метко</v><c></c> <v><m></m>Не попадала б в цель. Теперь сидит</v><c></c> <v><m></m>Он где-нибудь под деревом плодовым,</v><c></c> <v><m></m>Мечтая, чтоб любимая его,</v><c></c> <v><m></m>Как спелый плод, ему свалилась в руки.</v><c></c> <v><m></m>О, будь она, о, будь она, Ромео,</v><c></c> <v><m></m>От спелости растрескавшейся грушей!</v><c></c> <v><m></m>Прощай, Ромео, я иду в постель.</v><c></c> <v><m></m>Мне под открытым небом спать прохладно.</v><c></c> <v><m></m>Пойдем.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s14></s14>Пойдем — искать того напрасно,</v><c></c> <v><m></m>Кто не желает, чтоб его нашли.</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.7/index.html">Акт II</a></div> <h2>Сцена 2</h2> <st>Сад Капулетти.</st> <st>Входит <ps>Ромео</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Над шрамом шутит тот, кто не был ранен.</v><c></c> <st><z><o></o><ps>Джульетта</ps> появляется на балконе.</z></st> <v><m></m>Но тише! Что за свет блеснул в окне?</v><c></c> <v><m></m>О, там восток! Джульетта — это солнце.</v><c></c> <v><m></m>Встань, солнце ясное, убей луну —</v><c></c> <v><m></m>Завистницу: она и без того</v><c></c> <v><m></m>Совсем больна, бледна от огорченья,</v><c></c> <v><m></m>Что, ей служа, ты все ж ее прекрасней.</v><c></c> <v><m></m>Не будь служанкою луны ревнивой!</v><c></c> <v><m></m>Цвет девственных одежд зелено-бледный</v><c></c> <v><m></m>Одни шуты лишь носят: брось его.</v><c></c> <v><m></m>О, вот моя любовь, моя царица!</v><c></c> <v><m></m>Ах, знай она, что это так!</v><c></c> <v><m></m>Она заговорила? Нет, молчит.</v><c></c> <v><m></m>Взор говорит. Я на него отвечу!</v><c></c> <v><m></m>Я слишком дерзок: эта речь — не мне.</v><c></c> <v><m></m>Прекраснейшие в небе две звезды,</v><c></c> <v><m></m>Принуждены на время отлучиться,</v><c></c> <v><m></m>Глазам ее свое моленье шлют —</v><c></c> <v><m></m>Сиять за них, пока они вернутся.</v><c></c> <v><m></m>Но будь ее глаза на небесах,</v><c></c> <v><m></m>А звезды на ее лице останься, —</v><c></c> <v><m></m>Затмил бы звезды блеск ее ланит,</v><c></c> <v><m></m>Как свет дневной лампаду затмевает;</v><c></c> <v><m></m>Глаза ж ее с небес струили б в воздух</v><c></c> <v><m></m>Такие лучезарные потоки,</v><c></c> <v><m></m>Что птицы бы запели, в ночь не веря.</v><c></c> <v><m></m>Вот подперла рукой прекрасной щеку.</v><c></c> <v><m></m>О, если бы я был ее перчаткой,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы коснуться мне ее щеки!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>О, горе мне!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s22></s22>Она сказала что-то.</v><c></c> <v><m></m>О, говори, мой светозарный ангел!</v><c></c> <v><m></m>Ты надо мной сияешь в мраке ночи,</v><c></c> <v><m></m>Как легкокрылый посланец небес</v><c></c> <v><m></m>Пред изумленными глазами смертных,</v><c></c> <v><m></m>Глядящих, головы закинув ввысь.</v><c></c> <v><m></m>Как в медленных парит он облаках</v><c></c> <v><m></m>И плавает по воздуху.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s37></s37>Ромео!</v><c></c> <v><m></m>Ромео, о зачем же ты Ромео!</v><c></c> <v><m></m>Покинь отца и отрекись навеки</v><c></c> <v><m></m>От имени родного, а не хочешь —</v><c></c> <v><m></m>Так поклянись, что любишь ты меня, —</v><c></c> <v><m></m>И больше я не буду Капулетти.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ждать мне еще иль сразу ей ответить?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Одно ведь имя лишь твое — мне враг,</v><c></c> <v><m></m>А ты — ведь это ты, а не Монтекки.</v><c></c> <v><m></m>Монтекки — что такое это значит?</v><c></c> <v><m></m>Ведь это не рука, и не нога,</v><c></c> <v><m></m>И не лицо твое, и не любая</v><c></c> <v><m></m>Часть тела. О, возьми другое имя!</v><c></c> <v><m></m>Что в имени? То, что зовем мы розой, —</v><c></c> <v><m></m>И под другим названьем сохраняло б</v><c></c> <v><m></m>Свой сладкий запах! Так, когда Ромео</v><c></c> <v><m></m>Не звался бы Ромео, он хранил бы</v><c></c> <v><m></m>Все милые достоинства свои</v><c></c> <v><m></m>Без имени. Так сбрось же это имя!</v><c></c> <v><m></m>Оно ведь даже и не часть тебя.</v><c></c> <v><m></m>Взамен его меня возьми ты всю!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ловлю тебя на слове: назови</v><c></c> <v><m></m>Меня любовью — вновь меня окрестишь,</v><c></c> <v><m></m>И с той поры не буду я Ромео.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ах, кто же ты, что под покровом ночи</v><c></c> <v><m></m>Подслушал тайну сердца?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s45></s45>Я не знаю,</v><c></c> <v><m></m>Как мне себя по имени назвать.</v><c></c> <v><m></m>Мне это имя стало ненавистно,</v><c></c> <v><m></m>Моя святыня: ведь оно — твой враг.</v><c></c> <v><m></m>Когда б его написанным я видел,</v><c></c> <v><m></m>Я б это слово тотчас разорвал.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Мой слух еще и сотни слов твоих</v><c></c> <v><m></m>Не уловил, а я узнала голос:</v><c></c> <v><m></m>Ведь ты Ромео? Правда? Ты Монтекки?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Не то и не другое, о святая,</v><c></c> <v><m></m>Когда тебе не нравятся они.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Как ты попал сюда? Скажи, зачем?</v><c></c> <v><m></m>Ведь стены высоки и неприступны.</v><c></c> <v><m></m>Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь</v><c></c> <v><m></m>Тебя здесь встретит из моих родных.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Я перенесся на крылах любви:</v><c></c> <v><m></m>Ей не преграда — каменные стены.</v><c></c> <v><m></m>Любовь на все дерзает, что возможно,</v><c></c> <v><m></m>И не помеха мне твои родные.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Но, встретив здесь, они тебя убьют.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>В твоих глазах страшнее мне опасность,</v><c></c> <v><m></m>Чем в двадцати мечах. Взгляни лишь нежно —</v><c></c> <v><m></m>И перед их враждой я устою.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>О, только бы тебя не увидали!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Меня укроет ночь своим плащом.</v><c></c> <v><m></m>Но коль не любишь — пусть меня увидят.</v><c></c> <v><m></m>Мне легче жизнь от их вражды окончить,</v><c></c> <v><m></m>Чем смерть отсрочить без твоей любви.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Кто указал тебе сюда дорогу?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Любовь! Она к расспросам понудила,</v><c></c> <v><m></m>Совет дала, а я ей дал глаза.</v><c></c> <v><m></m>Не кормчий я, но будь ты так далеко,</v><c></c> <v><m></m>Как самый дальний берег океана, —</v><c></c> <v><m></m>Я б за такой отважился добычей.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Мое лицо под маской ночи скрыто,</v><c></c> <v><m></m>Но все оно пылает от стыда</v><c></c> <v><m></m>Да то, что ты подслушал нынче ночью.</v><c></c> <v><m></m>Хотела б я приличья соблюсти,</v><c></c> <v><m></m>От слов своих хотела б отказаться,</v><c></c> <v><m></m>Хотела бы... но нет, прочь лицемерье!</v><c></c> <v><m></m>Меня ты любишь? Знаю, скажешь: «Да».</v><c></c> <v><m></m>Тебе я верю. Но, хоть и поклявшись,</v><c></c> <v><m></m>Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер</v><c></c> <v><m></m>Над клятвами любовников смеется.</v><c></c> <v><m></m>О милый мой Ромео, если любишь —</v><c></c> <v><m></m>Скажи мне честно. Если ж ты находишь,</v><c></c> <v><m></m>Что слишком быстро победил меня, —</v><c></c> <v><m></m>Нахмурюсь я, скажу капризно: «Нет»,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб ты молил. Иначе — ни за что!</v><c></c> <v><m></m>Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,</v><c></c> <v><m></m>И ветреной меня ты вправе счесть.</v><c></c> <v><m></m>Но верь мне, друг, — и буду я верней</v><c></c> <v><m></m>Всех, кто себя вести хитро умеет.</v><c></c> <v><m></m>И я могла б казаться равнодушной,</v><c></c> <v><m></m>Когда б ты не застал меня врасплох</v><c></c> <v><m></m>И не подслушал бы моих признаний.</v><c></c> <v><m></m>Прости ж меня, прошу, и не считай</v><c></c> <v><m></m>За легкомыслие порыв мой страстный,</v><c></c> <v><m></m>Который ночи мрак тебе открыл.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Клянусь тебе священною луной,</v><c></c> <v><m></m>Что серебрит цветущие деревья...</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>О, не клянись луной непостоянной,</v><c></c> <v><m></m>Луной, свой вид меняющей так часто,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб и твоя любовь не изменилась.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Так чем поклясться?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s37></s37>Вовсе не клянись;</v><c></c> <v><m></m>Иль, если хочешь, поклянись собою,</v><c></c> <v><m></m>Самим собой — души моей кумиром, —</v><c></c> <v><m></m>И я поверю.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s22></s22>Если чувство сердца...</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, не клянись! Хоть радость ты моя,</v><c></c> <v><m></m>Но сговор наш ночной мне не на радость.</v><c></c> <v><m></m>Он слишком скор, внезапен, необдуман —</v><c></c> <v><m></m>Как молния, что исчезает раньше,</v><c></c> <v><m></m>Чем скажем мы: «Вот молния». О милый,</v><c></c> <v><m></m>Спокойной ночи! Пусть росток любви</v><c></c> <v><m></m>В дыханье теплом лета расцветает</v><c></c> <v><m></m>Цветком прекрасным в миг, когда мы снова</v><c></c> <v><m></m>Увидимся. Друг, доброй, доброй ночи!</v><c></c> <v><m></m>В своей душе покой и мир найди,</v><c></c> <v><m></m>Какой сейчас царит в моей груди.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ужель, не уплатив, меня покинешь?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Какой же платы хочешь ты сегодня?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Любовной клятвы за мою в обмен.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ее дала я раньше, чем просил ты,</v><c></c> <v><m></m>Но хорошо б ее обратно взять.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Обратно взять! Зачем, любовь моя?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Чтоб искренне опять отдать тебе.</v><c></c> <v><m></m>Но я хочу того, чем я владею:</v><c></c> <v><m></m>Моя, как море, безгранична нежность</v><c></c> <v><m></m>И глубока любовь. Чем больше я</v><c></c> <v><m></m>Тебе даю, тем больше остается:</v><c></c> <v><m></m>Ведь обе — бесконечны.</v><c></c> <st><z><o></o>Кормилица зовет за сценой.</z></st> <v><m></m><s42></s42>В доме шум!</v><c></c> <v><m></m>Прости, мой друг. — Кормилица, иду! —</v><c></c> <v><m></m>Прекрасный мой Монтекки, будь мне верен.</v><c></c> <v><m></m>Но подожди немного, — я вернусь.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Счастливая, счастливейшая ночь!</v><c></c> <v><m></m>Но, если ночь — боюсь, не сон ли это?</v><c></c> <v><m></m>Сон, слишком для действительности сладкий!</v><c></c></z> <st>Входит снова <ps>Джульетта</ps>.</st> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Три слова, мой Ромео, и тогда уж</v><c></c> <v><m></m>Простимся. Если искренне ты любишь</v><c></c> <v><m></m>И думаешь о браке — завтра утром</v><c></c> <v><m></m>Ты с посланной моею дай мне знать,</v><c></c> <v><m></m>Где и когда обряд свершить ты хочешь, —</v><c></c> <v><m></m>И я сложу всю жизнь к твоим ногам</v><c></c> <v><m></m>И за тобой пойду на край вселенной.</v><c></c> <st><z><o></o>Голос кормилицы за сценой: «Синьора!»</z></st> <v><m></m>Сейчас иду! — Но если ты замыслил</v><c></c> <v><m></m>Дурное, то молю...</v><c></c> <st><z><o></o>Голос кормилицы за сценой: «Синьора!»</z></st> <v><m></m><s32></s32>Иду, иду! —</v><c></c> <v><m></m>Тогда, молю, оставь свои исканья</v><c></c> <v><m></m>И предоставь меня моей тоске.</v><c></c> <v><m></m>Так завтра я пришлю.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s37></s37>Души спасеньем...</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Желаю доброй ночи сотню раз.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ночь не добра без света милых глаз.</v><c></c> <v><m></m>Как школьники от книг, спешим мы к милой;</v><c></c> <v><m></m>Как в школу, от нее бредем уныло.</v><c></c> <rm>(Делает несколько шагов, чтобы уйти.)</rm> </z> <psb>Джульетта</psb> <rm>(выходит снова на балкон)</rm> <z><o></o><v><m></m>Ромео, тсс... Ромео!.. Если бы мне</v><c></c> <v><m></m>Сокольничего голос, чтобы снова</v><c></c> <v><m></m>Мне сокола-красавца приманить!</v><c></c> <v><m></m>Неволя громко говорить не смеет, —</v><c></c> <v><m></m>Не то б я потрясла пещеру Эхо</v><c></c> <v><m></m>И сделался б ее воздушный голос</v><c></c> <v><m></m>Слабее моего от повторенья</v><c></c> <v><m></m>Возлюбленного имени Ромео.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Любимая опять меня зовет!</v><c></c> <v><m></m>Речь милой серебром звучит в ночи,</v><c></c> <v><m></m>Нежнейшею гармонией для слуха.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s14></s14>Милая!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s28></s28>Когда мне завтра</v><c></c> <v><m></m>Прислать к тебе с утра?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>Пришли в девятом.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Пришлю я. Двадцать лет до той минуты!</v><c></c> <v><m></m>Забыла я, зачем тебя звала...</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Позволь остаться мне, пока не вспомнишь.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Не стану вспоминать, чтоб ты остался;</v><c></c> <v><m></m>Лишь буду помнить, как с тобой мне сладко.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>А я останусь, чтоб ты все забыла,</v><c></c> <v><m></m>И сам я все забуду, что не здесь.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Светает. Я б хотела, чтоб ушел ты</v><c></c> <v><m></m>Не дальше птицы, что порой шалунья</v><c></c> <v><m></m>На ниточке спускает полетать,</v><c></c> <v><m></m>Как пленницу, закованную в цепи,</v><c></c> <v><m></m>И вновь к себе за шелковинку тянет,</v><c></c> <v><m></m>Ее к свободе от любви ревнуя.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Хотел бы я твоею птицей быть.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>И я, мой милый, этого б хотела;</v><c></c> <v><m></m>Но заласкала б до смерти тебя.</v><c></c> <v><m></m>Прости, прости. Прощанье в час разлуки</v><c></c> <v><m></m>Несет с собою столько сладкой муки,</v><c></c> <v><m></m>Что до утра могла б прощаться я.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Спокойный сон очам твоим, мир — сердцу.</v><c></c> <v><m></m>О, будь я сном и миром, чтобы тут</v><c></c> <v><m></m>Найти подобный сладостный приют.</v><c></c> <v><m></m>Теперь к отцу духовному, чтоб это</v><c></c> <v><m></m>Все рассказать и попросить совета.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.7/index.html">Акт II</a></div> <h2>Сцена 3</h2> <st>Келья брата Лоренцо.</st> <st>Входит <ps>брат Лоренцо</ps> с корзиной.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Рассвет уж улыбнулся сероокий,</v><c></c> <v><m></m>Пятная светом облака востока.</v><c></c> <v><m></m>Как пьяница, неверною стопой</v><c></c> <v><m></m>С дороги дня, шатаясь, мрак ночной</v><c></c> <v><m></m>Бежит от огненных колес Титана.</v><c></c> <v><m></m>Пока не вышло солнце из тумана,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб жгучий взор веселье дню принес</v><c></c> <v><m></m>И осушил ночную влагу рос,</v><c></c> <v><m></m>Наполню всю корзину я, набрав</v><c></c> <v><m></m>Цветов целебных, ядовитых трав.</v><c></c> <v><m></m>Земля, природы мать, — ее ж могила:</v><c></c> <v><m></m>Что породила, то и схоронила.</v><c></c> <v><m></m>Припав к ее груди, мы целый ряд</v><c></c> <v><m></m>Найдем рожденных ею разных чад.</v><c></c> <v><m></m>Все — свойства превосходные хранят;</v><c></c> <v><m></m>Различно каждый чем-нибудь богат.</v><c></c> <v><m></m>Великие в себе благословенья</v><c></c> <v><m></m>Таят цветы, и травы, и каменья.</v><c></c> <v><m></m>Нет в мире самой гнусной из вещей,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб не могли найти мы пользы в ней.</v><c></c> <v><m></m>Но лучшее возьмем мы вещество,</v><c></c> <v><m></m>И, если только отвратим его</v><c></c> <v><m></m>От верного его предназначенья, —</v><c></c> <v><m></m>В нем будут лишь обман и обольщенья:</v><c></c> <v><m></m>И добродетель стать пороком может,</v><c></c> <v><m></m>Когда ее неправильно приложат.</v><c></c> <v><m></m>Наоборот, деянием иным</v><c></c> <v><m></m>Порок мы в добродетель обратим.</v><c></c> <v><m></m>Вот так и в этом маленьком цветочке:</v><c></c> <v><m></m>Яд и лекарство — в нежной оболочке;</v><c></c> <v><m></m>Его понюхать — и прибудет сил,</v><c></c> <v><m></m>Но стоит проглотить, чтоб он убил.</v><c></c> <v><m></m>Вот так добро и зло между собой</v><c></c> <v><m></m>И в людях, как в цветах, вступают в бой;</v><c></c> <v><m></m>И если победить добро не сможет,</v><c></c> <v><m></m>То скоро смерть, как червь, растенье сгложет.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Ромео</ps>.</st> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Отец мой, добрый день!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>Господь да будет</v><c></c> <v><m></m>Благословен! Но кто же слух мой будит</v><c></c> <v><m></m>Приветом нежным в ранний час такой?</v><c></c> <v><m></m>О сын мой, должен быть гоним тоской</v><c></c> <v><m></m>Тот, кто так рано расстается с ложем.</v><c></c> <v><m></m>Мы, старики, спать от забот не можем.</v><c></c> <v><m></m>Где сторожем забота — нету сна;</v><c></c> <v><m></m>Но юность беззаботна и ясна,</v><c></c> <v><m></m>Сон золотой ее лелеет ложе, —</v><c></c> <v><m></m>И твой приход меня смущает. Что же?</v><c></c> <v><m></m>Иль ты в беде? Иль можно угадать,</v><c></c> <v><m></m>Что вовсе не ложился ты в кровать?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты прав. Мой отдых слаще был сегодня.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты с Розалиной был? О, власть господня!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Я — с Розалиной? Нет! Забыты мной</v><c></c> <v><m></m>И это имя и весь бред былой.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Хвалю, мой сын. Но где ж ночной порою</v><c></c> <v><m></m>Ты нынче был?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s28></s28>Я все тебе открою:</v><c></c> <v><m></m>Я пировал всю ночь с врагом моим,</v><c></c> <v><m></m>И невзначай — смертельно ранен им,</v><c></c> <v><m></m>И ранил сам его, а исцеленья</v><c></c> <v><m></m>Мы оба ждем от твоего уменья.</v><c></c> <v><m></m>Как видишь, ненавидеть не могу —</v><c></c> <v><m></m>Помочь прошу и моему врагу.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Ясней, мой сын! Играть не надо в прятки,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы в ответ не получить загадки.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Я буду ясен: сердцу дорога</v><c></c> <v><m></m>Дочь Капулетти, нашего врага.</v><c></c> <v><m></m>Мы с ней друг другу отдались всецело;</v><c></c> <v><m></m>Все решено, и за тобою дело.</v><c></c> <v><m></m>Отец, ты должен освятить наш брак,</v><c></c> <v><m></m>Навек связать нас. Где, когда и как</v><c></c> <v><m></m>Мы встретились, друг друга полюбили —</v><c></c> <v><m></m>Тебе дорогой рассказать успею.</v><c></c> <v><m></m>Но об одном молю тебя, отец, —</v><c></c> <v><m></m>Сегодня ж возложи на нас венец.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Святой Франциск! Какое превращенье!</v><c></c> <v><m></m>А твой предмет любви и восхищенья,</v><c></c> <v><m></m>А Розалина! Ты ее забыл?</v><c></c> <v><m></m>В глазах у вас — не в сердце страсти пыл.</v><c></c> <v><m></m>Из-за нее какие слез потоки</v><c></c> <v><m></m>На бледные твои струились щеки!</v><c></c> <v><m></m>Воды извел соленой сколько ты,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы любви прибавить остроты!</v><c></c> <v><m></m>Еще кругом от вздохов все в тумане,</v><c></c> <v><m></m>Еще я слышу скорбь твоих стенаний;</v><c></c> <v><m></m>Я вижу — на щеке твоей блестит</v><c></c> <v><m></m>След от былой слезы, еще не смыт.</v><c></c> <v><m></m>Но это ведь был ты, и вся причина</v><c></c> <v><m></m>Твоей тоски была ведь Розалина!</v><c></c> <v><m></m>Так измениться! Где ж былая страсть?</v><c></c> <v><m></m>Нет, женщине простительней упасть,</v><c></c> <v><m></m>Когда так мало силы у мужчины.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Но ты ж сердился из-за Розалины,</v><c></c> <v><m></m>Бранил меня, что я ее любил.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Не за любовь, мой сын, — за глупый пыл.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Убить любовь найти велел мне силы.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Но не за тем, чтоб из ее могилы</v><c></c> <v><m></m>Любовь иную к жизни вызвать вновь.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О, не сердись, теперь моя любовь</v><c></c> <v><m></m>За чувство чувством платит мне сердечно —</v><c></c> <v><m></m>Не то, что та.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Та видела, конечно,</v><c></c> <v><m></m>Что вызубрил любовь ты наизусть,</v><c></c> <v><m></m>Не зная букв. Но, юный флюгер, пусть</v><c></c> <v><m></m>Все будет так; пойдем теперь со мною.</v><c></c> <v><m></m>Все, что возможно, я для вас устрою:</v><c></c> <v><m></m>От этого союза — счастья жду,</v><c></c> <v><m></m>В любовь он может превратить вражду.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Идем же, я горю от нетерпенья.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Будь мудр: тем, кто спешит, грозит паденье.</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.7/index.html">Акт II</a></div> <h2>Сцена 4</h2> <st>Улица.</st> <st>Входят <ps>Бенволио</ps> и <ps>Меркуцио</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Куда ж, черт побери, Ромео делся?</v><c></c> <v><m></m>Он так и не был дома?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, я с его слугою говорил.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Все это из-за бледной Розалины;</v><c></c> <v><m></m>Его жестокосердная девчонка</v><c></c> <v><m></m>Так мучает, что он с ума сойдет.</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Ему Тибальт, племянник Капулетти,</v><c></c> <v><m></m>Прислал какую-то записку на дом.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Клянусь душою, вызов!</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Наш друг ответить на него сумеет.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Любой грамотный человек сумеет ответить на письмо.</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Нет, он ответит писавшему письмо, показав, как он поступает, когда на него наступают.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>О бедный Ромео, он и так уж убит: насмерть поражен черными глазами белолицей девчонки. Любовная песенка попала ему прямо в ухо. Стрела слепого мальчишки угодила в самую середку его сердца. Как же ему теперь справиться с Тибальтом?</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Да что особенного представляет собой этот Тибальт?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Он почище кошачьего царя Тиберта. Настоящий мастер всяких церемоний! Фехтует он — вот как ты песенку поешь: соблюдает такт, время и дистанцию; даст тебе минутку передохнуть — раз, два и на третий ты готов. Он настоящий губитель шелковых пуговиц, дуэлянт, дуэлянт; дворянин с ног до головы, знаток первых и вторых поводов к дуэли. Ах, бессмертное passado! punto revesso! hai<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>...</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Что это такое?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Чума на всех этих сюсюкающих, жеманных, нелепых ломак, настройщиков речи на новый лад! «Клянусь Иисусом, весьма хороший клинок! Весьма высокий мужчина! Весьма прелестная шлюха!» Ну не ужасно ли, сударь мой, что нас так одолели эти иностранные мухи, эти заграничные модники, эти pardon-nez-moi<fn>^{<a href="#fn2" name="fns2">2</a>}</fn>, которые так любят новые манеры, что не могут даже сесть попросту на старую скамью. Ох уж эти их «bon, bon&gt;<fn>^{<a href="#fn3" name="fns3">3</a>}</fn>!»</z> <st>Входит <ps>Ромео</ps>.</st> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>А вот и Ромео, вот и Ромео!</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Совсем вяленая селедка без молок. Эх, мясо, мясо, ты совсем стало рыбой! Теперь у него в голове только стихи, вроде тех, какие сочинял Петрарка. По сравнению с его возлюбленной Лаура — судомойка (правду сказать, ее любовник лучше ее воспевал), Дидона — неряха, Клеопатра — цыганка, Елена и Геро — негодные развратницы, а Фисба, хоть у нее и были хорошенькие глазки, все же не выдерживает с нею сравнения. Синьор Ромео, bonjour<fn>^{<a href="#fn4" name="fns4">4</a>}</fn>! Вот вам французское приветствие в честь ваших французских штанов. Хорошую штуку ты с нами вчера сыграл!</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Доброе утро вам обоим. Какую штуку?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Сбежал от нас, сбежал! Хорошо это?</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Прости, милый Меркуцио, у меня было очень важное дело. В таких случаях, как мой, дозволительно проститься с учтивостью.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Это все равно, что сказать — проститься учтиво.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Ударение на <span style=" letter-spacing: 0.2em">проститься</span>, а не на <span style=" letter-spacing: 0.2em">учтивости</span>.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Этим ударением ты ударил в самую цель.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Как ты учтиво выражаешься!</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>О, я — цвет учтивости.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Цвет — в смысле «цветок»?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Именно.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Я признаю цветы только на розетках бальных туфель.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Прекрасно сказано. Продолжай шутить в таком же роде, пока не износишь своих туфель. Если хоть одна подошва уцелеет, шутка может пригодиться, хоть и сильно изношенная.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>О бедная шутка об одной подошве, — как ей не износиться!</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>На помощь, друг Бенволио, мое остроумие ослабевает.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Подхлестни-ка его да пришпорь, подхлестни да пришпорь, а то я крикну: «Выиграл!»</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Ну, если твои остроты полетят, как на охоте за дикими гусями, я сдаюсь, потому что у тебя в каждом из твоих пяти чувств больше дичи, чем у меня во всех зараз. Не принимаешь ли ты и меня за гуся?</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Да ты никогда ничем другим и не был.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>За эту шутку я тебя ущипну за ухо.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Нет, добрый гусь, не надо щипаться.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>У твоих шуток едкий вкус: они похожи на острый соус.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>А разве острый соус не хорош для такого жирного гуся?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Однако твое остроумие — точно из лайки, которую легко растянуть и в длину и в ширину.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Я растяну слово «гусь» в длину и в ширину — и ты окажешься величайшим гусем во всей округе.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Ну вот, разве это не лучше, чем стонать от любви? Теперь с тобой можно разговаривать, ты прежний Ромео; ты то, чем сделали тебя природа и воспитание. А эта дурацкая любовь похожа на шута, который бегает взад и вперед, не зная, куда ему сунуть свою погремушку.</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Ну-ну, довольно.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Ты хочешь, чтобы я обрубил моему красноречию хвост?</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Да, иначе ты его слишком растянешь.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Ошибаешься, я хотел сократить свою речь; я уже дошел до конца и продолжать не собирался.</z> <st>Входят <ps>кормилица</ps> и <ps>Пьетро</ps>.</st> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Вот замечательный наряд!</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Парус, парус!</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Два: юбка и штаны.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Пьетро!</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Что угодно?</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Мой веер, Пьетро.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Любезный Пьетро, закрой ей лицо: ее веер красивее.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Пошли вам бог доброе утро, синьоры.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Пошли вам бог прекрасный вечер, прекрасная синьора.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Да разве сейчас вечер?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Дело идет к вечеру: шаловливая стрелка часов уже указывает на полдень.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Ну вас! Что вы за человек?</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Человек, синьора, которого бог создал во вред самому себе.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Честное слово, хорошо сказано: «Во вред самому себе». Синьоры, не скажет ли мне кто-нибудь из вас, где мне найти молодого Ромео?</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Я могу сказать, хотя молодой Ромео станет старше, когда вы найдете его, чем он был в ту минуту, когда вы начали искать его. Из всех людей, носящих это имя, я — младший, если не худший.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Хорошо сказано.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Разве худший может быть хорошим? Нечего сказать, умно сказано!</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Если вы Ромео, синьор, мне надо поговорить с вами наедине.</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Она его заманит на какой-нибудь ужин.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Сводня, сводня, сводня! Ату ее!</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Кого ты травишь?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Не зайца, синьор; разве что этот заяц из постного пирога, который успел засохнуть и зачерстветь раньше, чем его съели. <rmi>(Поет.)</rmi> <div id="pt1" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm><z><o></o><v><m></m>Старый заяц-русак,</v><c></c> <v><m></m>Старый заяц-беляк,</v><c></c> <v><m></m>Для поста ведь и он пригодится.</v><c></c> <v><m></m>Но не съесть натощак,</v><c></c> <v><m></m>Если заяц-беляк</v><c></c> <v><m></m>Поседел до того, как свариться.</v><c></c></z></pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt1"));</script> Ну, Ромео, идешь ты домой? Мы ведь у вас обедаем.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Сейчас приду.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Прощайте, древняя синьора. Прощайте! <rmi>(Поет.)</rmi> <div id="pt2" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm><z><o></o><v><m></m>Синьора, синьора, синьора!..</v><c></c></z></pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt2"));</script> </z> <st><ps>Бенволио</ps> и <ps>Меркуцио</ps> уходят.</st> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Ладно, ладно, прощайте! — Скажите, пожалуйста, синьор, что это за дерзкий молодчик, — все время так нагло издевается!</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Это человек, кормилица, который любит слушать самого себя. Он в одну минуту больше наговорит, чем за месяц выслушает.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>А пусть-ка попробует со мной поговорить. Я ему покажу. Да я не только с ним справлюсь, а с двадцатью такими молодчиками, как он. А если бы я сама с ним не справилась — не бойтесь, найдется кому за меня постоять. Ах он, нахал этакий! Что я ему — милашка, что ли, или его собутыльник? <rmi><i>(К Пьетро.)</i></rmi> А ты тут стоишь, развеся уши, и позволяешь всякому нахалу тешиться надо мной как угодно?</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Я не видел, чтобы тут кто-нибудь тешился над вами как угодно, а то бы мигом выхватил меч, ручаюсь вам. Я не хуже кого другого умею выхватить вовремя меч, если случится хорошая ссора и закон будет на моей стороне.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Бог свидетель, я так расстроена, что во мне каждая жилка трясется. Гнусный негодяй! Ну, синьор, на два слова. Я уже вам сказала, что моя молодая синьора приказала мне разыскать вас; а что она мне велела передать вам — это я пока оставлю при себе. Позвольте мне сначала сказать вам, что если вы собираетесь с ней только поиграть, то это будет очень бесчестно с вашей стороны. Синьора — такая молоденькая; если вы хотите, как говорится, оплести ее, то это будет очень нехорошо по отношению к такой благородной девице, будет очень неблагородным поступком.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Передай от меня привет своей синьоре и госпоже; клянусь тебе, что...</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Ох, голубчик ты мой, — так я ей и скажу. Господи, господи, то-то она обрадуется!</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Что же ты ей скажешь, кормилица? Ты ведь не дослушала меня.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Скажу, синьор, что вы клянетесь, — а это, как я понимаю, означает благородное предложение.</z> <psb>Ромео</psb> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <z><o></o><v><m></m>Скажи ей, чтобы под вечер она</v><c></c> <v><m></m>На исповедь пошла, — и брат Лоренцо</v><c></c> <v><m></m>Нас исповедует и обвенчает.</v><c></c> <v><m></m>Вот за труды тебе.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s34></s34>Нет, ни за что!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Возьми, возьми!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Так нынче под вечер? Придет, придет!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты у ворот монастыря постой,</v><c></c> <v><m></m>И мой слуга придет к тебе туда</v><c></c> <v><m></m>С веревочною лестницей: сегодня</v><c></c> <v><m></m>По ней на мачту счастья моего</v><c></c> <v><m></m>Взберусь я смело под покровом ночи.</v><c></c> <v><m></m>Прошу, будь нам верна. Вознагражу я.</v><c></c> <v><m></m>Прощай; привет мой госпоже твоей.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Дай бог вам счастья. Но, синьор...</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s52></s52>Что скажешь?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Надежен ли слуга ваш? Говорят —</v><c></c> <v><m></m>Тогда лишь двое тайну соблюдают,</v><c></c> <v><m></m>Когда один из них ее не знает.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ручаюсь за него — он тверд как сталь.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Прекрасно, синьор. Моя синьора — прелестнейшая девица. Господи, господи, когда она была еще малюткой несмышленой... Да, есть в городе один дворянин, некий Парис: он охотно бы подцепил ее, да она-то, голубушка моя, — ей приятнее жабу, настоящую жабу увидеть, чем его. Я иной раз подразню ее — скажу, что, мол, граф Парис — как раз для нее жених; так, верите ли, она, как услышит, так белей полотна станет. А что — «розмарин» и «Ромео» с одной буквы начинаются?</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Да, кормилица, с одной и той же буквы Р.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Ох, шутник! Рррр — это собачья буква... Нет, нет, я наверно знаю, что они с другой буквы начинаются, потому что она такие нежные стишки сочиняет про вас и про розмарин, что вам бы любо было послушать.</z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o>Кланяйся же своей госпоже.</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Тысячу раз поклонюсь.</z> <st><ps>Ромео</ps> уходит.</st> <z><o></o>Пьетро!</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Что угодно?</z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Пьетро, бери мой веер и ступай вперед.</z> <st>Уходят.</st> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Выпад! Отбой! Тронул! <i>(Итальянские фехтовальные термины. — Ред.)</i><div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns2" name="fn2">2</a></fnn></fnb> <z><o></o>Извините меня. <i>(Франц.)</i><div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns3" name="fn3">3</a></fnn></fnb> <z><o></o>Хорошо, хорошо. <i>(Франц.)</i><div style="font-size:0;"></div></z><fnb><fnn><a href="#fns4" name="fn4">4</a></fnn></fnb> <z><o></o>Здравствуйте <i>(Франц.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.7/index.html">Акт II</a></div> <h2>Сцена 5</h2> <st>Сад Капулетти.</st> <st>Входит <ps>Джульетта</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Послала я кормилицу, как только</v><c></c> <v><m></m>Пробило девять. Через полчаса</v><c></c> <v><m></m>Она мне обещала возвратиться.</v><c></c> <v><m></m>Быть может, не нашла его? Но нет!</v><c></c> <v><m></m>Она хромая, а любви послами</v><c></c> <v><m></m>Должны бы мысли быть, что в десять раз</v><c></c> <v><m></m>Летят скорее солнечных лучей,</v><c></c> <v><m></m>Когда они с холмов сгоняют сумрак.</v><c></c> <v><m></m>Недаром быстролетные голубки</v><c></c> <v><m></m>Всегда несут Венеры колесницу,</v><c></c> <v><m></m>А крылья Купидона — легче ветра.</v><c></c> <v><m></m>Достигло солнце самой высшей точки</v><c></c> <v><m></m>В дневном пути; и с девяти до полдня</v><c></c> <v><m></m>Три долгие часа прошли — ее ж</v><c></c> <v><m></m>Все нет. О, если б знала страсть она</v><c></c> <v><m></m>И молодая кровь бы в ней кипела,</v><c></c> <v><m></m>Тогда она летала б точно мячик:</v><c></c> <v><m></m>Мои слова к нему ее бросали б,</v><c></c> <v><m></m>Его слова — ко мне.</v><c></c> <v><m></m>Но старый человек — почти мертвец:</v><c></c> <v><m></m>Тяжел, недвижен, бледен, как свинец.</v><c></c> <v><m></m>Ах, вот она!</v><c></c> <st><z><o></o>Входят <ps>кормилица</ps> и <ps>Пьетро</ps>.</z></st> <v><m></m><s20></s20>Кормилица, голубка!</v><c></c> <v><m></m>Ну что, видала? Отошли слугу.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Пьетро, жди у ворот.</v><c></c> <st><z><o></o><ps>Пьетро</ps> уходит.</z></st> </z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну, дорогая, милая!.. О боже!</v><c></c> <v><m></m>Что ты глядишь так строго? Все равно,</v><c></c> <v><m></m>Коль весть плоха, скажи ее с улыбкой;</v><c></c> <v><m></m>Коль хороша, то музыки отрадной</v><c></c> <v><m></m>Не порти мне, играя с мрачным видом.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Устала я, дай мне передохнуть.</v><c></c> <v><m></m>Ох, косточки болят! Ну и прогулка!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ах, отдала б тебе свои все кости</v><c></c> <v><m></m>Охотно я за новости твои.</v><c></c> <v><m></m>Но говори — скорей, прошу, скорее!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Куда спешить? Не можешь подождать?</v><c></c> <v><m></m>Ты видишь — дух едва перевожу я?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Однако у тебя хватает духу,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб мне сказать, что ты дышать не можешь.</v><c></c> <v><m></m>Ведь объяснения твои длиннее,</v><c></c> <v><m></m>Чем весть сама, с которой ты так медлишь.</v><c></c> <v><m></m>Хорошая ль, дурная ль весть — ответь.</v><c></c> <v><m></m>Скажи хоть это — и согласна ждать я.</v><c></c> <v><m></m>Одно скажи — дурна иль хороша.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o>Нельзя сказать, чтобы выбор твой был удачен; не умеешь ты разбираться в людях. Ромео... Нет, я бы его не выбрала... Правда, лицом он красивей любого мужчины, а уж ноги — других таких не найти. А плечи, стан — хоть об этом говорить не полагается, но они выше всяких сравнений. Нельзя сказать, что он образец учтивости... но ручаюсь — кроток, как ягненочек. Ну, иди своей дорогой, девушка, и бойся бога. А что — у нас уж пообедали?</z> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, нет, — но это все давно я знаю...</v><c></c> <v><m></m>А что про нашу свадьбу он сказал?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>О господи! Вот голова болит!</v><c></c> <v><m></m>Трещит, как будто хочет разломиться.</v><c></c> <v><m></m>А уж спина моя, а поясница...</v><c></c> <v><m></m>Не грех тебе кормилицу гонять?</v><c></c> <v><m></m>Ведь так меня ты насмерть загоняешь!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Как жаль мне, что неможется тебе.</v><c></c> <v><m></m>Но, милая, голубушка, родная,</v><c></c> <v><m></m>Скажи — что мой возлюбленный сказал?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну, вот что ваш возлюбленный сказал...</v><c></c> <v><m></m>Как человек учтивый, благородный</v><c></c> <v><m></m>И честный, поручусь... Где ваша мать?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Где мать моя? Как — где? Конечно, дома.</v><c></c> <v><m></m>Да где ж ей быть? И что ты отвечаешь</v><c></c> <v><m></m>Так странно: «Ваш возлюбленный сказал.</v><c></c> <v><m></m>Как честный человек, — где ваша мать?»</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ах, матерь божия, что за горячка!</v><c></c> <v><m></m>Так вот моим больным костям припарка?</v><c></c> <v><m></m>Ну что же, делай все сама вперед.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Уж рассердилась! Что сказал Ромео?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>На исповедь ты отпросилась нынче?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s64></s64>Да.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ступай же ты на исповедь: у брата</v><c></c> <v><m></m>Лоренцо в келье будет ждать жених,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы тебя своей женою сделать.</v><c></c> <v><m></m>А, кровь так и прихлынула к щекам!</v><c></c> <v><m></m>Ступай же в церковь. Я — другой дорогой</v><c></c> <v><m></m>Пойду за лестницей; по ней твой милый</v><c></c> <v><m></m>В гнездо взберется к пташечке впотьмах.</v><c></c> <v><m></m>Из-за тебя несу хлопот я бремя:</v><c></c> <v><m></m>Но и тебе хлопот настанет время!</v><c></c> <v><m></m>Ну, мне обедать, а тебе — идти.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Идти к блаженству. Добрый друг, прости!</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.7/index.html">Акт II</a></div> <h2>Сцена 6</h2> <st>Келья брата Лоренцо.</st> <st>Входят <ps>брат Лоренцо</ps> и <ps>Ромео</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Пусть небо этот брак благословит,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб горе нас потом не покарало.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Аминь, аминь! Но пусть приходит горе:</v><c></c> <v><m></m>Оно не сможет радости превысить,</v><c></c> <v><m></m>Что мне дает одно мгновенье с ней.</v><c></c> <v><m></m>Соедини лишь нас святым обрядом,</v><c></c> <v><m></m>И пусть любви убийца — смерть — придет:</v><c></c> <v><m></m>Успеть бы мне назвать ее своею!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Таких страстей конец бывает страшен,</v><c></c> <v><m></m>И смерть их ждет в разгаре торжества.</v><c></c> <v><m></m>Так пламя с порохом в лобзанье жгучем</v><c></c> <v><m></m>Взаимно гибнут, и сладчайший мед</v><c></c> <v><m></m>Нам от избытка сладости противен:</v><c></c> <v><m></m>Излишеством он портит аппетит.</v><c></c> <v><m></m>Люби умеренней — и будет длиться</v><c></c> <v><m></m>Твоя любовь. Кто слишком поспешает —</v><c></c> <v><m></m>Опаздывает, как и тот, кто медлит.</v><c></c> <st><z><o></o>Входит <ps>Джульетта</ps>.</z></st> <v><m></m>Вот и она. Подобной легкой ножке</v><c></c> <v><m></m>Не вытоптать вовеки прочных плит.</v><c></c> <v><m></m>Любовники пройдут по паутинке,</v><c></c> <v><m></m>Что в легком летнем воздухе летает, —</v><c></c> <v><m></m>И не сорвутся. Суета легка!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>О мой отец духовный, добрый вечер.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>За нас обоих поблагодарит</v><c></c> <v><m></m>Тебя Ромео.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s20></s20>И ему привет мой,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы не даром он благодарил.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О, если мера счастья моего</v><c></c> <v><m></m>Равняется твоей, моя Джульетта,</v><c></c> <v><m></m>Но больше у тебя искусства есть,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб выразить ее, — то услади</v><c></c> <v><m></m>Окрестный воздух нежными речами.</v><c></c> <v><m></m>Пусть слов твоих мелодия живая</v><c></c> <v><m></m>Опишет несказанное блаженство,</v><c></c> <v><m></m>Что чувствуем мы оба в этот миг.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Любовь богаче делом, чем словами:</v><c></c> <v><m></m>Не украшеньем — сущностью гордится.</v><c></c> <v><m></m>Лишь нищий может счесть свое именье;</v><c></c> <v><m></m>Моя ж любовь так возросла безмерно,</v><c></c> <v><m></m>Что половины мне ее не счесть.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Идем, идем, терять не будем время,</v><c></c> <v><m></m>Вдвоем вас не оставлю все равно,</v><c></c> <v><m></m>Пока не свяжет церковь вас в одно.</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a></div> <h1>Акт III</h1> <h2>Сцена 1</h2> <st>Площадь в Вероне.</st> <st>Входят <ps>Меркуцио</ps>, <ps>Бенволио</ps>, <ps>пажи</ps> и <ps>слуги</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Прошу тебя, Меркуцио, друг, уйдем:</v><c></c> <v><m></m>День жаркий, всюду бродят Капулетти;</v><c></c> <v><m></m>Коль встретимся, не миновать нам ссоры.</v><c></c> <v><m></m>В жару всегда сильней бушует кровь.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Ты мне напоминаешь одного из тех молодцов, которые, взойдя в таверну, хлопают своей шпагой по столу и восклицают: «Дай бог, чтобы ты мне не понадобилась!» — а после второго кубка тычут шпагой в слугу, когда в этом нет никакой надобности.</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Неужели я похож на такого молодца?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Еще бы! Ты один из самых вспыльчивых малых во всей Италии. Чуть тебя заденут — ты сердишься; а чуть рассердишься— всех задеваешь.</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Ну и что же?</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>А вот что: сойдись таких двое — скоро не осталось бы ни одного, потому что они бы друг друга прикончили. Да ты можешь поссориться с человеком из-за того, что у него в бороде одним волосом больше или меньше, чем у тебя; ты можешь поссориться с человеком, который щелкает орехи, только из-за того, что у тебя глаза орехового цвета. Какой глаз, кроме твоего, увидит в этом повод для ссоры? Голова твоя полна задора, как яйцо полно желтка, хотя ее столько раз били во время ссор, что удивительно, как она до сих пор не разбита, как яйцо. Раз ты сцепился с человеком из-за того, что он кашлял на улице и этим будто бы разбудил твоего пса, спавшего на солнце. А не напал ли ты как-то на портного за то, что он осмелился надеть свой новый камзол до пасхи, а еще на кого-то — за то, что он новые башмаки зашнуровал старыми тесемками? И это ты уговариваешь меня не заводить ссоры!</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Ну, будь я таким забиякой, как ты, всякий охотно купил бы право на мое наследство, и ждать ему пришлось бы не больше, чем час с четвертью.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Безголовый ты малый!</z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o>Клянусь моей головой, сюда идут Капулетти.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Клянусь моей пяткой, мне это совершенно безразлично.</z> <st>Входят <ps>Тибальт</ps> и другие.</st> <div id="pmt2"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt2"));</script> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>За мной, друзья, заговорю я с ними. —</v><c></c> <v><m></m>Синьоры, добрый день! Мне очень надо</v><c></c> <v><m></m>Сказать словечко одному из вас.</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Как, словечко одному из нас — и только? Прибавьте к словечку еще что-нибудь. Ну, хотя бы удар.</z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o>Я всегда готов это сделать, синьор, если вы подадите мне повод.</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Неужели вам трудно самому найти повод?</z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o>Меркуцио, ты поешь в один голос с Ромео!</z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Пою в один голос? Что это значит? Ты из нас хочешь сделать странствующих музыкантов? Берегись, можешь услышать очень нестройные звуки. Вот мой смычок. Он тебя заставит поплясать. Черт побери! Пою в один голос!</z> <div id="pmt3"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt3"));</script> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Мы разговор на улице ведем.</v><c></c> <v><m></m>Не лучше ль нам отсюда удалиться</v><c></c> <v><m></m>И разобрать обиды хладнокровно</v><c></c> <v><m></m>Иль разойтись? Тут все на нас глазеют.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Затем глаза даны им: пусть глазеют.</v><c></c> <v><m></m>Отсюда я ни для кого не сдвинусь.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Ромео</ps>.</st> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Бог с вами! Вот пришел мой человек.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Ого, синьор, пускай меня повесят,</v><c></c> <v><m></m>Коль он в ливрее вашей. Отправляйтесь</v><c></c> <v><m></m>На поле — так за вами он пойдет!</v><c></c> <v><m></m>Поймете там, что он за человек.</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео, ненависть моя к тебе</v><c></c> <v><m></m>Другого слова не найдет: ты подлый!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Но у меня, Тибальт, причина есть</v><c></c> <v><m></m>Любить тебя; она тебе прощает</v><c></c> <v><m></m>Всю ярость гневных слов. Я не подлец.</v><c></c> <v><m></m>Прощай! Я вижу, ты меня не знаешь.</v><c></c> <rm>(Хочет уйти.)</rm> </z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Мальчишка, это извинить не может</v><c></c> <v><m></m>Обид, тобою нанесенных мне.</v><c></c> <v><m></m>Сейчас вернись и обнажи свой меч.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Клянусь, что я тебя не оскорблял!</v><c></c> <v><m></m>Люблю тебя сильней, чем можешь думать,</v><c></c> <v><m></m>Пока любви причину не узнаешь.</v><c></c> <v><m></m>Так, милый Капулетти мой, чье имя</v><c></c> <v><m></m>Мне дорого, как и мое. Прощай!</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>О низкое, презренное смиренье!</v><c></c> <v><m></m>Его загладит лишь alia stoccata<fn>^{<a href="#fn1" name="fns1">1</a>}</fn>.</v><c></c> <rm>(Обнажает шпагу.)</rm> <v><m></m>Тибальт, ты, крысолов, — что ж, выходи!</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Чего ты хочешь от меня?</v><c></c></z> </pmm></pms></div> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Любезный кошачий царь, я хочу взять всего лишь одну из ваших девяти жизней, а затем, если понадобится, выколотить из вас и остальные восемь. Угодно вам вытащить вашу шпагу за уши из футляра? Поторопитесь, а не то моя раньше отрежет вам оба уха.</z> <div id="pmt4"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt4"));</script> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>К вашим услугам.</v><c></c> <rm>(Обнажает шпагу.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Меркуцио, друг, вложи свой меч в ножны!</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Пожалуйте, синьор, — удар за вами.</v><c></c></z> <st>Дерутся.</st> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Бенволио, обнажим и мы мечи,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб их разнять. — Синьоры, примиритесь!</v><c></c> <v><m></m>Тибальт, Меркуцио, герцог запретил</v><c></c> <v><m></m>На улицах Вероны столкновенья!</v><c></c> <v><m></m>Тибальт, оставь! Меркуцио, друг!</v><c></c></z> <m0></m0></pmm></pms> <st><ps>Тибальт</ps> из-под руки Ромео ранит Меркуцио и убегает со своими <ps>спутниками</ps>.</st> <pms><pmm><z><o></o> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m><s56></s56>Я ранен!</v><c></c> <v><m></m>Чума на оба ваши дома! Я пропал.</v><c></c> <v><m></m>А он! Ужель остался цел?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s44></s44>Ты ранен?</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Царапина, царапина пустая;</v><c></c> <v><m></m>Но и ее довольно. Где мой паж?</v><c></c> <v><m></m>Скорей беги, негодный, за врачом!</v><c></c></z> <st><ps>Паж</ps> уходит.</st> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Друг, ободрись. Ведь рана не опасна.</v><c></c></z> </z></pmm></pms></div> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o>Да, она не так глубока, как колодезь, и не так широка, как церковные ворота. Но и этого хватит: она свое дело сделает. Приходи завтра, и ты найдешь меня спокойным человеком. Из этого мира я получил отставку, ручаюсь. Чума на оба ваши дома! Черт возьми! Собака, крыса, мышь, кошка исцарапала человека насмерть! Хвастун, мерзавец, негодяй, который дерется по правилам арифметики! Какого дьявола ты сунулся между нами? Он меня ранил из-под твоей руки!</z> <div id="pmt5"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt5"));</script> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Я думал сделать лучше.</v><c></c></z> <psb>Меркуцио</psb> <z><o></o><v><m></m>Бенволио, сведи меня ты в дом</v><c></c> <v><m></m>Куда-нибудь, иль я лишусь сознанья.</v><c></c> <v><m></m>Чума, чума на оба ваши дома!</v><c></c> <v><m></m>Я из-за них пойду червям на пищу,</v><c></c> <v><m></m>Пропал, погиб. Чума на оба ваши дома!</v><c></c></z> <st><ps>Бенволио</ps> уводит <ps>Меркуцио</ps>.</st> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Меркуцио, близкий герцогскому дому,</v><c></c> <v><m></m>Мой лучший друг, — и что ж, смертельно ранен</v><c></c> <v><m></m>Из-за меня! Тибальтом честь моя</v><c></c> <v><m></m>Поругана! Тибальтом — тем, с которым</v><c></c> <v><m></m>Я породнился час тому назад!</v><c></c> <v><m></m>Моя Джульетта, красота твоя</v><c></c> <v><m></m>Женоподобным сделала меня</v><c></c> <v><m></m>И чести сталь в душе моей смягчила!</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Бенволио</ps>.</st> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео, смелый наш Меркуцио умер.</v><c></c> <v><m></m>Вознесся к небу благородный дух,</v><c></c> <v><m></m>Презревший слишком рано эту землю.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О черный день! Он лишь начало бед!</v><c></c> <v><m></m>Придут за ним еще другие вслед.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Тибальт</ps>.</st> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Опять Тибальт спешит к нам разъяренный!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Жив, торжествует, — а наш друг убит!</v><c></c> <v><m></m>Лети ж на небо, благостная кротость!</v><c></c> <v><m></m>Будь мне вождем пламенноокий гнев! —</v><c></c> <v><m></m>Тибальт, возьми назад ты слово «подлый»,</v><c></c> <v><m></m>Что кинул мне в лицо. Душа Меркуцио</v><c></c> <v><m></m>Еще недалеко от нас витает</v><c></c> <v><m></m>И хочет в спутницы себе — твою.</v><c></c> <v><m></m>Ты, я иль оба — с ним должны пойти.</v><c></c></z> <psb>Тибальт</psb> <z><o></o><v><m></m>Мальчишка, здесь ты был с ним неразлучен —</v><c></c> <v><m></m>Так будь и там!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>А это меч решит!</v><c></c></z> <st>Дерутся. Тибальт падает.</st> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео, прочь, спасайся!</v><c></c> <v><m></m>Народ бежит сюда! Тибальт убит!</v><c></c> <v><m></m>Беги, не стой, как камень! Или герцог</v><c></c> <v><m></m>Велит тебя казнить! Беги, ну что ж?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Судьба играет мной!</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m><s37></s37>Чего ты ждешь?</v><c></c></z> <st><ps>Ромео</ps> убегает.</st> <st>Входят <ps>горожане</ps>.</st> <psb>Первый горожанин</psb> <z><o></o><v><m></m>Куда бежал тот, кто убил Меркуцио?</v><c></c> <v><m></m>Куда Тибальт-убийца убежал?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот здесь лежит Тибальт.</v><c></c></z> <psb>Первый горожанин</psb> <z><o></o><v><m></m><s44></s44>Синьор, за мной!</v><c></c> <v><m></m>Ты арестован именем закона.</v><c></c></z> <m0></m0></pmm></pms> <st>Входят <ps>Герцог</ps>, <ps>свита</ps>, <ps>Монтекки</ps> и <ps>Капулетти</ps> с <ps>женами</ps> и <ps>другие</ps>.</st> <pms><pmm><z><o></o> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Где гнусные зачинщики резни?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Мой государь, известны мне они.</v><c></c> <v><m></m>Сражен рукой Ромео, здесь лежит</v><c></c> <v><m></m>Тот, кем Меркуцио доблестный убит.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Тибальт, родной, сын брата моего!</v><c></c> <v><m></m>О герцог! Муж! Кровь пролита его!</v><c></c> <v><m></m>О государь, ты будешь справедлив,</v><c></c> <v><m></m>За нашу кровь Монтекки кровь пролив! —</v><c></c> <v><m></m>Увы, племянник милый!</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Бенволио, кто кровавый начал бой?</v><c></c></z> <psb>Бенволио</psb> <z><o></o><v><m></m>Тибальт. Ромео он сражен рукой!</v><c></c> <v><m></m>Ромео с ним заговорил учтиво,</v><c></c> <v><m></m>Указывал, как пуст предлог для ссоры,</v><c></c> <v><m></m>Предупреждал, что гнев ваш будет грозен, —</v><c></c> <v><m></m>Все так спокойно, кротко и смиренно, —</v><c></c> <v><m></m>Но ярости его не обуздал;</v><c></c> <v><m></m>И, к увещаньям глух, Тибальт направил</v><c></c> <v><m></m>Свой острый меч на славного Меркуцио.</v><c></c> <v><m></m>Тот вспыхнул, меч свой также обнажил;</v><c></c> <v><m></m>В воинственном пылу одной рукою</v><c></c> <v><m></m>Смерть отражал, другой — грозил он смертью</v><c></c> <v><m></m>Тибальту, столь же ловкому в защите.</v><c></c> <v><m></m>«Друзья, довольно вам!» — Ромео крикнул.</v><c></c> <v><m></m>Быстрее слов своей рукой проворной</v><c></c> <v><m></m>Развел он роковые их клинки</v><c></c> <v><m></m>И кинулся меж них. Удар коварный</v><c></c> <v><m></m>Из-под его руки нанес Тибальт</v><c></c> <v><m></m>Меркуцио храброму и убежал.</v><c></c> <v><m></m>Но вскоре возвратился он к Ромео,</v><c></c> <v><m></m>Который загорелся жаждой мести.</v><c></c> <v><m></m>Молниеносно вспыхнул бой меж ними.</v><c></c> <v><m></m>Я не успел разнять их, как Ромео</v><c></c> <v><m></m>Сразил Тибальта насмерть и бежал.</v><c></c> <v><m></m>Пусть я умру, коль что-нибудь солгал.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Он лжет, он лжет, он родственник Монтекки:</v><c></c> <v><m></m>Пристрастье дружбы в этом человеке!</v><c></c> <v><m></m>Их двадцать на Тибальта здесь пошли</v><c></c> <v><m></m>И только одного убить могли.</v><c></c> <v><m></m>Иль правосудья нету в нашем веке?</v><c></c> <v><m></m>За жизнь его отдай мне жизнь Монтекки!</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Тибальт рукой Ромео был сражен,</v><c></c> <v><m></m>Но раньше сам убил Меркуцио он, —</v><c></c> <v><m></m>С кого же мне за кровь причтется плата?</v><c></c></z> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Ужель с Ромео? Он любил, как брата,</v><c></c> <v><m></m>Меркуцио, и то свершил лишь он,</v><c></c> <v><m></m>К чему и так бы присудил закон:</v><c></c> <v><m></m>Тибальта он казнил.</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m><s34></s34>И в наказанье</v><c></c> <v><m></m>Его мы осуждаем на изгнанье.</v><c></c> <v><m></m>Затронут вашею враждой и я:</v><c></c> <v><m></m>За вашей распрей — льется кровь моя.</v><c></c> <v><m></m>Но вам грозит жестокая расплата,</v><c></c> <v><m></m>И будет всем горька моя утрата.</v><c></c> <v><m></m>Я буду глух и к просьбам и к словам.</v><c></c> <v><m></m>Не тратьте ж их: я им цены не дам.</v><c></c> <v><m></m>Ромео — прочь! Коль он отъезд затянет,</v><c></c> <v><m></m>Здесь лишний час его последним станет. —</v><c></c> <v><m></m>Труп унести! Ждать моего решенья.</v><c></c> <v><m></m>Прощать убийство — то же преступленье.</v><c></c></z></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div style="margin:0.5em 0em;background-color:#222;height:1px;width:25%"></div><div class="fns"><fnb><fnn><a href="#fns1" name="fn1">1</a></fnn></fnb> <z><o></o>Колющий удар. <i>(Итальянский фехтовальный термин. — Ред.)</i><div style="font-size:0;"></div></z></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.14/index.html">Акт III</a></div> <h2>Сцена 2</h2> <st>Сад Капулетти.</st> <st>Входит <ps>Джульетта</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Быстрей, огнем подкованные кони,</v><c></c> <v><m></m>К палатам Феба мчитесь! Ваш Возница,</v><c></c> <v><m></m>Как Фаэтон, на запад гонит вас</v><c></c> <v><m></m>И ускоряет ход туманной ночи.</v><c></c> <v><m></m>Раскинь скорей свою завесу, ночь,</v><c></c> <v><m></m>Пособница любви, закрой глаза</v><c></c> <v><m></m>Идущим мимо людям, чтобы мог</v><c></c> <v><m></m>Ромео мой попасть в мои объятья</v><c></c> <v><m></m>Невидимо, неведомо для всех.</v><c></c> <v><m></m>Влюбленным нужен для обрядов тайных</v><c></c> <v><m></m>Лишь свет их красоты; к тому ж любовь</v><c></c> <v><m></m>Слепа, и ночи мрак подходит к ней.</v><c></c> <v><m></m>Ночь, добрая и строгая матрона,</v><c></c> <v><m></m>Вся в черном, приходи и научи,</v><c></c> <v><m></m>Как, проиграв, мне выиграть игру,</v><c></c> <v><m></m>В которой оба игрока невинны.</v><c></c> <v><m></m>Овей ланит бушующую кровь</v><c></c> <v><m></m>Своим плащом, пока любовь моя,</v><c></c> <v><m></m>Осмелившись, считать меня заставит</v><c></c> <v><m></m>Лишь долгом скромности — дела любви.</v><c></c> <v><m></m>Приди, о ночь, приди, о мой Ромео,</v><c></c> <v><m></m>Мой день в ночи, блесни на крыльях мрака</v><c></c> <v><m></m>Белей, чем снег на ворона крыле!</v><c></c> <v><m></m>Ночь кроткая, о ласковая ночь,</v><c></c> <v><m></m>Ночь темноокая, дай мне Ромео!</v><c></c> <v><m></m>Когда же он умрет, возьми его</v><c></c> <v><m></m>И раздроби на маленькие звезды:</v><c></c> <v><m></m>Тогда он лик небес так озарит,</v><c></c> <v><m></m>Что мир влюбиться должен будет в ночь</v><c></c> <v><m></m>И перестанет поклоняться солнцу.</v><c></c> <v><m></m>О, я дворец любви себе купила,</v><c></c> <v><m></m>Но не вошла в него! Я продалась,</v><c></c> <v><m></m>Но мной не овладели. День мне скучен,</v><c></c> <v><m></m>Как ночь нетерпеливому ребенку,</v><c></c> <v><m></m>Когда наутро праздника он ждет,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб наконец надеть свою обнову.</v><c></c> <v><m></m>Ах, вот кормилица несет мне вести.</v><c></c> <v><m></m>Язык, что лишь произнесет «Ромео»,</v><c></c> <v><m></m>Уж одарен небесным красноречьем.</v><c></c> <m0></m0></z></pmm></pms> <st>Входит <ps>кормилица</ps> с веревочной лестницей.</st> <pms><pmm><z><o></o> <v><m></m>Ну что, ну что? Что это у тебя?</v><c></c> <v><m></m>Ах, лестница!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <rm>(бросает веревочную лестницу)</rm> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Да, лестница!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s50></s50>Но что же</v><c></c> <v><m></m>Случилось? Ах, что ты ломаешь руки?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ох, горький день! Он умер, умер, умер!</v><c></c> <v><m></m>Погибли мы, синьора! Ох, погибли!</v><c></c> <v><m></m>Ужасный день! Погиб, убит, скончался!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ужели зависть знают небеса?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео знает, коль не знает небо.</v><c></c> <v><m></m>Ромео, ах, Ромео! Кто б мог думать?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Что ты за дьявол, что меня так мучишь?</v><c></c> <v><m></m>От этой пытки ад бы застонал!</v><c></c> <v><m></m>Ромео сам себя убил, скажи?</v><c></c> <v><m></m>Одно лишь «да» — и этот слог короткий</v><c></c> <v><m></m>Скорей меня убьет, чем смертоносный</v><c></c> <v><m></m>Взор василиска. Если он убит,</v><c></c> <v><m></m>Ответь мне «да», а если жив, — так «нет».</v><c></c> <v><m></m>Всю жизнь решит короткий твой ответ!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Я рану видела сама, о боже,</v><c></c> <v><m></m>Вот этими глазами! Прямо в грудь!</v><c></c> <v><m></m>О, жалостный, кровавый, страшный труп!</v><c></c> <v><m></m>Бледнее пепла, весь в крови лежал.</v><c></c> <v><m></m>Я так и обмерла, как увидала.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>О сердце, разорвись, банкрот несчастный!</v><c></c> <v><m></m>В тюрьму, глаза! Не видеть вам свободы!</v><c></c> <v><m></m>Одна могила нас с Ромео скрой!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Увы, Тибальт! Он был моим любимцем.</v><c></c> <v><m></m>Увы, Тибальт, учтивый, благородный!</v><c></c> <v><m></m>Пришлось дожить мне до твоей кончины!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Но что за буря вдруг разбушевалась?</v><c></c> <v><m></m>Убит Ромео? Умер и Тибальт?</v><c></c> <v><m></m>Мой милый брат и мой супруг любимый?</v><c></c> <v><m></m>О трубный глас, вещай кончину мира!</v><c></c> <v><m></m>Кто будет жить, коль этих двух не стало?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Тибальт скончался, а Ромео изгнан.</v><c></c> <v><m></m>Тибальта он убил — за это изгнан.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Мой бог! Ромео пролил кровь Тибальта?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, да! Ужасный день! Он это сделал!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>О, сердце змея, скрытого в цветах!</v><c></c> <v><m></m>Так жил дракон в пещере этой дивной?</v><c></c> <v><m></m>Злодей прекрасный, ангел-искуситель,</v><c></c> <v><m></m>О, ворон в оперении голубки,</v><c></c> <v><m></m>Ягненок, кровожаднее, чем волк.</v><c></c> <v><m></m>Верх низости в божественном обличье,</v><c></c> <v><m></m>Святой проклятый, честный негодяй!</v><c></c> <v><m></m>Что ж аду ты оставила, природа,</v><c></c> <v><m></m>Когда бесовский дух ты поместила</v><c></c> <v><m></m>В живой Эдем подобной красоты?</v><c></c> <v><m></m>У книг с таким ужасным содержаньем —</v><c></c> <v><m></m>Такой красивый был ли переплет?</v><c></c> <v><m></m>О, почему ж обман живет в таком</v><c></c> <v><m></m>Дворце роскошном?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s36></s36>Ох, в мужчинах нет</v><c></c> <v><m></m>Ни совести, ни чести; все — лгуны,</v><c></c> <v><m></m>Обманщики, безбожники, злодеи. —</v><c></c> <v><m></m>Где мой слуга? Подай мне аквавиты!</v><c></c> <v><m></m>Печали и тоска меня состарят.</v><c></c> <v><m></m>Позор Ромео!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s24></s24>Будь язык твой проклят</v><c></c> <v><m></m>За это слово! Он не для позора</v><c></c> <v><m></m>Рожден. Позор стыдился б сам коснуться</v><c></c> <v><m></m>Его чела. Оно — священный трон,</v><c></c> <v><m></m>Где может быть увенчана достойно</v><c></c> <v><m></m>Одна царица всей вселенной — честь.</v><c></c> <v><m></m>Какой я зверь, что я его бранила!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>А что ж тебе — хвалить убийцу брата?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Мне ль осуждать супруга моего?</v><c></c> <v><m></m>О бедный мой, кто ж пощадит тебя,</v><c></c> <v><m></m>Коль я, твоя жена трехчасовая,</v><c></c> <v><m></m>Не пощадила? Но зачем, злодей,</v><c></c> <v><m></m>Убил ты брата моего? Но брат ведь</v><c></c> <v><m></m>Злодейски б моего убил супруга!</v><c></c> <v><m></m>Прочь, слезы глупые, вернитесь снова</v><c></c> <v><m></m>В источник свой. Дань скорби — капли ваши;</v><c></c> <v><m></m>Вы ж их, ошибкой, радости несете.</v><c></c> <v><m></m>Супруг мой жив; Тибальт его убил бы;</v><c></c> <v><m></m>Тибальт убит — иль стал бы сам убийцей.</v><c></c> <v><m></m>Вот утешенье! Так чего ж я плачу?</v><c></c> <v><m></m>Но слово есть страшней, чем смерть Тибальта, —</v><c></c> <v><m></m>Оно меня убило. Я б хотела</v><c></c> <v><m></m>Его забыть, но скована им память,</v><c></c> <v><m></m>Как злодеяньем грешная душа.</v><c></c> <v><m></m>Тибальт убит, Ромео же — в изгнанье!</v><c></c> <v><m></m>В изгнанье! Слово лишь одно «изгнанье»</v><c></c> <v><m></m>Убило сразу десять тысяч братьев.</v><c></c> <v><m></m>Тибальт убит — и так довольно горя.</v><c></c> <v><m></m>Когда бы этим кончилось одним!</v><c></c> <v><m></m>Но если горю нужно соучастье</v><c></c> <v><m></m>И горестей сообщество других —</v><c></c> <v><m></m>Зачем во след за этими словами:</v><c></c> <v><m></m>«Тибальт убит» — не услыхала я</v><c></c> <v><m></m>«Отец» иль «мать скончалась», или «оба»?</v><c></c> <v><m></m>Оплакала б я их, как подобает.</v><c></c> <v><m></m>Но в заключенье гибели Тибальта —</v><c></c> <v><m></m>Изгнание Ромео! Это значит,</v><c></c> <v><m></m>Что все убиты: мать, отец, Тибальт,</v><c></c> <v><m></m>Ромео и Джульетта — все погибли!</v><c></c> <v><m></m>Изгнание Ромео! Нет границ,</v><c></c> <v><m></m>Пределов, меры смерти в этом звуке!</v><c></c> <v><m></m>Не высказать словами силу муки.</v><c></c> <v><m></m>Но где ж отец, где мать?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s42></s42>Тибальта прах</v><c></c> <v><m></m>Оплакивают в горе и в слезах.</v><c></c> <v><m></m>Пойдешь туда? Я провожу тебя</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Пусть слезы их омоют рану.</v><c></c> <v><m></m>Я плакать об одном Ромео стану!</v><c></c> <v><m></m>Возьми отсюда лестницу скорей.</v><c></c> <v><m></m>О бедная! Обмануты мы с ней.</v><c></c> <v><m></m>Ромео изгнан! Ты ко мне на ложе</v><c></c> <v><m></m>Должна была служить путем — и что же?</v><c></c> <v><m></m>Теперь умру я девушкой-вдовой.</v><c></c> <v><m></m>Возьму тебя, в покой пойду я свой.</v><c></c> <v><m></m>Идем ко мне, и не супругу там,</v><c></c> <v><m></m>А смерти девственность свою отдам.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ступай к себе. Я приведу Ромео</v><c></c> <v><m></m>Тебя утешить; знаю я, где он.</v><c></c> <v><m></m>Ну, слышишь? Ночью будет он с тобой.</v><c></c> <v><m></m>Успел он в келье у монаха скрыться.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, да! Отдай ему ты перстень мой,</v><c></c> <v><m></m>И пусть придет со мной навек проститься.</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.14/index.html">Акт III</a></div> <h2>Сцена 3</h2> <st>Келья брата Лоренцо.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <st>Входит <ps>брат Лоренцо</ps>.</st> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну, выходи, Ромео, выходи,</v><c></c> <v><m></m>Несчастный человек: влюбилось горе</v><c></c> <v><m></m>В твою судьбу; обвенчан ты с несчастьем.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Ромео</ps>.</st> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну что, отец, к чему приговорен я?</v><c></c> <v><m></m>Какое мне неведомое горе</v><c></c> <v><m></m>Со мной знакомства ищет?</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m><s45></s45>Милый сын,</v><c></c> <v><m></m>Ты слишком уж с невзгодами сдружился!</v><c></c> <v><m></m>Суд герцога свершен. Узнай решенье.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Оно страшнее Страшного суда?</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет! Герцога был мягок приговор.</v><c></c> <v><m></m>Не к смерти ты приговорен — к изгнанью.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>К изгнанью? Нет, о нет, будь милосерден!</v><c></c> <v><m></m>Скажи, что к смерти. Страшный лик изгнанья</v><c></c> <v><m></m>Грозней, чем смерть. Не говори: «изгнанье»!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Но ты же изгнан только из Вероны:</v><c></c> <v><m></m>Смирись. Ведь мир велик, разнообразен.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Но мира нет за стенами Вероны:</v><c></c> <v><m></m>Чистилище там, пытка, самый ад!</v><c></c> <v><m></m>Изгнав отсюда, этим изгоняет</v><c></c> <v><m></m>Из мира он меня; а это — смерть!</v><c></c> <v><m></m>Изгнанье — ложное названье смерти.</v><c></c> <v><m></m>Изгнаньем называя смерть, ты рубишь</v><c></c> <v><m></m>Мне голову секирой золотой,</v><c></c> <v><m></m>Смотря с улыбкой на удар смертельный.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>О смертный грех! Что за неблагодарность!</v><c></c> <v><m></m>Твою вину закон карает смертью,</v><c></c> <v><m></m>Но добрый герцог отстранил закон,</v><c></c> <v><m></m>И слово «смерть» он обратил в «изгнанье».</v><c></c> <v><m></m>Вот милость. Ты же ее не хочешь видеть.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, казнь — не милость! Небеса мои —</v><c></c> <v><m></m>Там, где Джульетта. Каждый пес, иль кошка,</v><c></c> <v><m></m>Иль мышь презренная, любая тварь</v><c></c> <v><m></m>Здесь может жить в раю — Джульетту видеть;</v><c></c> <v><m></m>Один Ромео — нет! Любая муха</v><c></c> <v><m></m>Достойнее, счастливей, чем Ромео:</v><c></c> <v><m></m>Она касаться может без помехи</v><c></c> <v><m></m>Руки Джульетты — чуда белизны,</v><c></c> <v><m></m>Иль красть блаженство рая с милых уст,</v><c></c> <v><m></m>Что в девственной невинности как будто</v><c></c> <v><m></m>Краснеют от взаимного касанья,</v><c></c> <v><m></m>Грехом считая целовать друг друга.</v><c></c> <v><m></m>Любая муха; а Ромео — нет!</v><c></c> <v><m></m>Свобода ей дана; а он — изгнанник.</v><c></c> <v><m></m>И говоришь ты, что не смерть — изгнанье?</v><c></c> <v><m></m>И не нашел ужаснее ты яда,</v><c></c> <v><m></m>Ножа острей, орудья смертоносней</v><c></c> <v><m></m>Изгнанья, чтоб убить меня! Изгнанье!</v><c></c> <v><m></m>Твердят то слово грешники, стеная</v><c></c> <v><m></m>В аду! Как у тебя достало духу?</v><c></c> <v><m></m>Ты, исповедник, мой отец духовный,</v><c></c> <v><m></m>Прощающий грехи, мой друг давнишний,</v><c></c> <v><m></m>И ты — меня убил, сказав «изгнанье».</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Да выслушай, безумец ты влюбленный...</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты об изгнанье будешь говорить!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Против него я дам тебе оружье.</v><c></c> <v><m></m>В несчастьях философия — целебный</v><c></c> <v><m></m>Бальзам: она утешит, хоть ты изгнан.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Вновь это слово «изгнан»! О, к чертям</v><c></c> <v><m></m>Всю философию! Она не может</v><c></c> <v><m></m>Создать Джульетту, передвинуть город</v><c></c> <v><m></m>Иль уничтожить этот приговор.</v><c></c> <v><m></m>Так что в ней пользы? Даром слов не трать.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>О, вижу я, что все безумцы глухи.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Как им не быть, коль слепы мудрецы?</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Давай твое обсудим положенье.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Как можем мы с тобою говорить</v><c></c> <v><m></m>О том, чего ты чувствовать не можешь?</v><c></c> <v><m></m>Будь молод ты, как я, влюблен в Джульетту,</v><c></c> <v><m></m>Обвенчан с ней, убийцей будь Тибальта,</v><c></c> <v><m></m>Люби, как я, будь изгнан навсегда, —</v><c></c> <v><m></m>Тогда бы мог ты говорить об этом,</v><c></c> <v><m></m>Рвать волосы, как я, и падать наземь,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы могилу вымерять свою!</v><c></c></z> <st>Стук в дверь.</st> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Встань, там стучат. Ромео, милый, спрячься.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Не спрячусь! Разве паром горьких вздохов</v><c></c> <v><m></m>Укроюсь, как туманом, от людей.</v><c></c></z> <st>Стук.</st> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты слышишь, как стучат? — Кто там?</v><c></c> <v><m></m><s64></s64>Вставай!</v><c></c> <v><m></m>Тебя захватят... — Подождите! — Встань же!</v><c></c> <v><m></m>Боги в молельню. — Слышу! — Божья воля!</v><c></c> <v><m></m>Что за упрямство! — Я иду, иду!</v><c></c> <st><z><o></o>Стук.</z></st> <v><m></m>Кто так стучит? Кто там? Чего вам надо?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <rm>(за сценой)</rm> <z><o></o><v><m></m>Впустите — так узнаете. Джульетта</v><c></c> <v><m></m>Меня прислала.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m><s28></s28>В добрый час. Войдите.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>кормилица</ps>.</st> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Отец, святой отец, скажите мне,</v><c></c> <v><m></m>Где, где супруг синьоры? Где Ромео?</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Здесь, на полу. Он пьян от слез своих.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ох, точно так же, как моя синьора.</v><c></c> <v><m></m>Точь-в-точь она.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m><s28></s28>О горькое согласье!</v><c></c> <v><m></m>О сходство грустное!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s36></s36>Вот так лежит,</v><c></c> <v><m></m>Вопит и плачет, плачет и вопит. —</v><c></c> <v><m></m>Ну, встаньте, встаньте, будьте же мужчиной!</v><c></c> <v><m></m>Хоть для Джульетты, для нее, вставайте.</v><c></c> <v><m></m>Зачем уж так в отчаянье впадать?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Кормилица!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Ох, ох, синьор, ну что ж, смерть — наш удел.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Сказала ты — Джульетта? Что же с нею?</v><c></c> <v><m></m>Она меня убийцею считает?</v><c></c> <v><m></m>Я запятнал в расцвете наше счастье</v><c></c> <v><m></m>Родной ей кровью? Где она и что</v><c></c> <v><m></m>Супруга тайная моя о нашей</v><c></c> <v><m></m>Любви, навек погибшей, говорит?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Да ничего она не говорит,</v><c></c> <v><m></m>А только плачет, плачет; на кровати</v><c></c> <v><m></m>Лежит пластом, — вдруг вскочит, начинает</v><c></c> <v><m></m>Тибальта звать иль закричит: «Ромео!» —</v><c></c> <v><m></m>И упадет опять.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>О, это имя,</v><c></c> <v><m></m>Подобно выстрелу смертельной пули,</v><c></c> <v><m></m>Ее убило так же, как вот эта</v><c></c> <v><m></m>Проклятая рука — ее родного!</v><c></c> <v><m></m>О мой отец, скажи, где поместилось</v><c></c> <v><m></m>В моем презренном теле это имя,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб мне разрушить гнусное жилье!</v><c></c> <rm>(Вынимает шпагу.)</rm> </z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Стой, удержи отчаянную руку.</v><c></c> <v><m></m>Мужчина ль ты! Да, с виду ты мужчина,</v><c></c> <v><m></m>Но плачешь ты по-женски, а поступки</v><c></c> <v><m></m>Гнев зверя неразумный выдают.</v><c></c> <v><m></m>Ты — женщина во образе мужчины</v><c></c> <v><m></m>Иль дикий зверь во образе обоих.</v><c></c> <v><m></m>Ты изумил меня, клянусь святыми.</v><c></c> <v><m></m>Благоразумней я тебя считал!</v><c></c> <v><m></m>Тибальта ты убил — теперь ты хочешь,</v><c></c> <v><m></m>Свершивши над собою злое дело,</v><c></c> <v><m></m>Убить себя, убить свою супругу,</v><c></c> <v><m></m>Которая живет одним тобой!</v><c></c> <v><m></m>Восстал ты против своего рожденья,</v><c></c> <v><m></m>И неба, и земли: ведь и рожденье,</v><c></c> <v><m></m>И небо, и земля — в тебе самом,</v><c></c> <v><m></m>Как три единства. Сразу все погибнет!</v><c></c> <v><m></m>Стыдись! Стыдись! Позоришь ты свой образ,</v><c></c> <v><m></m>Свою любовь, свой разум; ими щедро</v><c></c> <v><m></m>Ты наделен, но сам, как лихоимец,</v><c></c> <v><m></m>Не пользуешься всем, как подобает,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб совершенствовать всегда свой образ,</v><c></c> <v><m></m>Свою любовь, свой разум. Образ твой —</v><c></c> <v><m></m>Лишь восковая форма, если ты</v><c></c> <v><m></m>Отступишься от доблести мужчины.</v><c></c> <v><m></m>Любовь твоя — лишь клятвопреступленье,</v><c></c> <v><m></m>Коль ты нарушишь клятву и убьешь</v><c></c> <v><m></m>Любовь, которую клялся лелеять;</v><c></c> <v><m></m>И разум твой, что должен украшать</v><c></c> <v><m></m>Твой образ и любовь твою, их только</v><c></c> <v><m></m>Испортит неумелым обращеньем:</v><c></c> <v><m></m>Как иногда в пороховнице порох</v><c></c> <v><m></m>У воина неопытного вспыхнет,</v><c></c> <v><m></m>Так вспыхнет от неловкости твоей</v><c></c> <v><m></m>То, что тебе должно служить защитой, —</v><c></c> <v><m></m>Тебя ж взорвет на воздух. Ну, вставай!</v><c></c> <v><m></m>Мужчиной будь! Жива твоя Джульетта,</v><c></c> <v><m></m>Из-за кого хотел ты умереть, —</v><c></c> <v><m></m>Ведь это счастие! Тибальт тебя</v><c></c> <v><m></m>Хотел убить, а ты убил его, —</v><c></c> <v><m></m>И это счастие! Закон, что смертью</v><c></c> <v><m></m>Грозил тебе, как друг к тебе отнесся</v><c></c> <v><m></m>И смерть тебе изгнаньем заменил, —</v><c></c> <v><m></m>И это счастие! Ты взыскан небом,</v><c></c> <v><m></m>И счастие ласкать тебя готово;</v><c></c> <v><m></m>Ты ж дуешься на жизнь и на любовь,</v><c></c> <v><m></m>Как глупая, капризная девчонка!</v><c></c> <v><m></m>Смотри, таким грозит плохой конец.</v><c></c> <v><m></m>Ступай к любимой, как решили мы,</v><c></c> <v><m></m>Пройди к ней в комнату, утешь ее,</v><c></c> <v><m></m>Но уходи, пока дозор не вышел,</v><c></c> <v><m></m>Иль в Мантую не сможешь ты пробраться.</v><c></c> <v><m></m>Там будешь жить, пока найдем возможность</v><c></c> <v><m></m>Брак объявить, с ним примирить друзей,</v><c></c> <v><m></m>У герцога прощенье испросить</v><c></c> <v><m></m>И с радостью такой сюда вернуться,</v><c></c> <v><m></m>Что в двадцать тысяч раз превысит горе,</v><c></c> <v><m></m>Которое сейчас ты ощущаешь.</v><c></c> <v><m></m>Ступай, кормилица, скажи синьоре,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб лечь уговорила всех домашних,</v><c></c> <v><m></m>И без того измученных от горя:</v><c></c> <v><m></m>Ромео к ней придет.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>О господи, всю ночь бы так стояла</v><c></c> <v><m></m>Да слушала: вот что ученье значит! —</v><c></c> <v><m></m>Синьор, я ей скажу, что вы придете.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Скажи, скажи, что я готов к упрекам.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот, вам она кольцо отдать велела.</v><c></c> <v><m></m>Ступайте! Поспешите: ведь уж поздно.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>О, как опять душою ожил я!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Иди же, доброй ночи. Только помни —</v><c></c> <v><m></m>От этого судьба зависит ваша:</v><c></c> <v><m></m>Или уйдешь ты до вечерней стражи,</v><c></c> <v><m></m>Иль на заре беги переодетым</v><c></c> <v><m></m>Ты в Мантую. Найду я твоего</v><c></c> <v><m></m>Слугу и буду сообщать тебе</v><c></c> <v><m></m>Все то, что здесь хорошего случится.</v><c></c> <v><m></m>Прощай, дай руку. Поздно; доброй ночи!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Когда б не радости великой зов,</v><c></c> <v><m></m>С тобой я век остаться бы готов.</v><c></c> <v><m></m>Прости!</v><c></c></z> <st>Уходят.</st> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.14/index.html">Акт III</a></div> <h2>Сцена 4</h2> <st>Комната в доме Капулетти.</st> <st>Входят <ps>Капулетти</ps>, <ps>Синьора Капулетти</ps> и <ps>Парис</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Синьор, все эти грустные событья</v><c></c> <v><m></m>Нам помешали подготовить дочь.</v><c></c> <v><m></m>Она любила брата очень нежно,</v><c></c> <v><m></m>Как я. Ну что ж, родимся мы для смерти!</v><c></c> <v><m></m>Уж поздно; к вам она теперь не выйдет.</v><c></c> <v><m></m>Признаться, если бы не ваш приход,</v><c></c> <v><m></m>Я сам давно лежал бы уж в постели.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, в час беды — как говорить о свадьбе?</v><c></c> <v><m></m>Синьора, доброй ночи. Передайте</v><c></c> <v><m></m>Привет мой вашей дочери, прошу.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Охотно. Завтра с ней поговорю.</v><c></c> <v><m></m>Сейчас она в плену своей печали.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Синьор, могу вполне ручаться вам</v><c></c> <v><m></m>За чувства дочери моей: уверен,</v><c></c> <v><m></m>Что будет мне она повиноваться.</v><c></c> <v><m></m>Жена, зайди к ней прежде чем ложиться:</v><c></c> <v><m></m>Ей о любви Париса ты скажи,</v><c></c> <v><m></m>Изволь предупредить ее, что в среду...</v><c></c> <v><m></m>Нет, стой: какой сегодня день?</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m><s54></s54>Синьор,</v><c></c> <v><m></m>Сегодня понедельник.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>Понедельник?</v><c></c> <v><m></m>Вот как! Нет, в среду будет слишком рано.</v><c></c> <v><m></m>В четверг. Скажи ей, что ее в четверг</v><c></c> <v><m></m>Мы с благородным графом обвенчаем.</v><c></c> <v><m></m>Готовы ль вы? По сердцу ль вам поспешность?</v><c></c> <v><m></m>Без шума справим свадьбу: двое-трое</v><c></c> <v><m></m>Друзей... Тибальт ведь так недавно умер:</v><c></c> <v><m></m>Нас могут упрекнуть, что не горюем</v><c></c> <v><m></m>Мы об усопшем, если пир задать.</v><c></c> <v><m></m>Мы пригласим полдюжины друзей —</v><c></c> <v><m></m>И все. — Что скажете о четверге?</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Что я хотел бы, чтоб четверг был завтра.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ступайте же домой. Итак, в четверг. —</v><c></c> <v><m></m>Смотри, зайди к Джульетте перед сном,</v><c></c> <v><m></m>Жена, да подготовь ее ты к свадьбе. —</v><c></c> <v><m></m>Прощайте, граф. — Эй, дайте света в спальню!</v><c></c> <v><m></m>Уже так поздно, что мы скоро сможем</v><c></c> <v><m></m>Сказать, что очень рано. — Доброй ночи!</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.14/index.html">Акт III</a></div> <h2>Сцена 5</h2> <st>Сад Капулетти.</st> <st>Наверху, в окне, видны <ps>Ромео</ps> и <ps>Джульетта</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты хочешь уходить? Но день не скоро:</v><c></c> <v><m></m>То соловей — не жаворонок был,</v><c></c> <v><m></m>Что пением смутил твой слух пугливый;</v><c></c> <v><m></m>Он здесь всю ночь поет в кусте гранатном.</v><c></c> <v><m></m>Поверь мне, милый, то был соловей.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>То жаворонок был, предвестник утра, —</v><c></c> <v><m></m>Не соловей. Смотри, любовь моя, —</v><c></c> <v><m></m>Завистливым лучом уж на востоке</v><c></c> <v><m></m>Заря завесу облак прорезает.</v><c></c> <v><m></m>Ночь тушит свечи: радостное утро</v><c></c> <v><m></m>На цыпочки встает на горных кручах.</v><c></c> <v><m></m>Уйти — мне жить; остаться — умереть.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, то не утра свет — я это знаю:</v><c></c> <v><m></m>То метеор от солнца отделился,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы служить тебе факелоносцем</v><c></c> <v><m></m>И в Мантую дорогу озарить.</v><c></c> <v><m></m>Побудь еще, не надо торопиться.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Что ж, пусть меня застанут, пусть убьют!</v><c></c> <v><m></m>Останусь я, коль этого ты хочешь.</v><c></c> <v><m></m>Скажу, что бледный свет — не утра око,</v><c></c> <v><m></m>А Цитии чела туманный отблеск,</v><c></c> <v><m></m>И звуки те, что свод небес пронзают</v><c></c> <v><m></m>Там, в вышине, — не жаворонка трель.</v><c></c> <v><m></m>Остаться легче мне — уйти нет воли.</v><c></c> <v><m></m>Привет, о смерть! Джульетта хочет так.</v><c></c> <v><m></m>Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел:</v><c></c> <v><m></m>День не настал, есть время впереди.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Настал, настал! Нет, милый, уходи!</v><c></c> <v><m></m>То жаворонок так поет фальшиво,</v><c></c> <v><m></m>Внося лишь несозвучность и разлад.</v><c></c> <v><m></m>А говорят, что он поет так сладко!</v><c></c> <v><m></m>Но это ложь, коль нас он разлучает.</v><c></c> <v><m></m>Слыхала я, что жаворонок с жабой</v><c></c> <v><m></m>Глазами обменялся: ах, когда бы</v><c></c> <v><m></m>И голосом он с нею обменялся!</v><c></c> <v><m></m>Он нам велит объятья разомкнуть,</v><c></c> <v><m></m>Он — вестник дня; тебя он гонит в путь.</v><c></c> <v><m></m>Ступай: уж все светлее и светлее.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Светлей? А наше горе все темнее.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <rm>(за сценой)</rm> <z><o></o><v><m></m>Синьора!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Няня!</v><c></c></z> <st>Входит <ps>кормилица</ps>.</st> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Джульетта, матушка идет к тебе.</v><c></c> <v><m></m>Уж рассвело, — так будьте осторожны.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Впусти же день, окно, — а жизнь возьми.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Прости, прости! Последний поцелуй —</v><c></c> <v><m></m>И я спущусь.</v><c></c> <rm>(Спускается из окна.)</rm> </z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s24></s24>Как, ты уже ушел?</v><c></c> <v><m></m>Возлюбленный, супруг мой, друг мой нежный!</v><c></c> <v><m></m>Смотри же, шли мне вести каждый час.</v><c></c> <v><m></m>В одной минуте — много, много дней.</v><c></c> <v><m></m>Как по такому счету я состарюсь,</v><c></c> <v><m></m>Пока опять Ромео я увижу!</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <rm>(внизу)</rm> <z><o></o><v><m></m>Прости! Ловить я буду каждый случай,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы послать тебе привет, мой ангел.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты думаешь, мы свидимся еще?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Уверен я; и будут дни печали</v><c></c> <v><m></m>Служить предметом сладостных бесед.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Душа моя полна предчувствий мрачных:</v><c></c> <v><m></m>Мне чудится — ты там стоишь внизу,</v><c></c> <v><m></m>Как будто бы мертвец на дне могилы.</v><c></c> <v><m></m>Я плохо вижу — иль ты страшно бледен?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>И ты бледна, мой ангел. Нашу кровь</v><c></c> <v><m></m>Сосет печаль. Прости, моя любовь!</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Судьба, тебя зовут непостоянной!</v><c></c> <v><m></m>Коль это так — что до него тебе?</v><c></c> <v><m></m>Ромео — постоянства образец!</v><c></c> <v><m></m>Так будь непостоянна; я надеюсь,</v><c></c> <v><m></m>Тогда его держать не станешь долго</v><c></c> <v><m></m>И мне вернешь.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <rm>(за сценой)</rm> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>Джульетта, ты не спишь?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Кто там зовет? Синьора мать моя?</v><c></c> <v><m></m>Так поздно не легла иль рано встала?</v><c></c> <v><m></m>Какой привел ее нежданный повод?</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Синьора Капулетти</ps>.</st> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Джульетта, что с тобой?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s45></s45>Я нездорова.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты все еще оплакиваешь брата?</v><c></c> <v><m></m>Но слезы из могилы не поднимут,</v><c></c> <v><m></m>А подняли б, так не вернули б к жизни.</v><c></c> <v><m></m>Брось плакать: есть любви избыток в горе,</v><c></c> <v><m></m>В избытке ж горя — только недостаток</v><c></c> <v><m></m>Благоразумья.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Дайте плакать мне.</v><c></c> <v><m></m>Чувствительна моя утрата слишком.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>От слез она чувствительнее будет</v><c></c> <v><m></m>И все ж не возвратит тебе того,</v><c></c> <v><m></m>О ком ты плачешь.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s32></s32>Чувствуя утрату,</v><c></c> <v><m></m>Могу ли не оплакивать я друга?</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Дитя, не так о нем ты плачешь, сколько</v><c></c> <v><m></m>О том, что жив злодей, его убийца.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Какой злодей?</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Один злодей — Ромео.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <rm>(в сторону)</rm> <z><o></o><v><m></m>На сотню миль далек он от злодейства.</v><c></c> <rm>(Громко.)</rm> <v><m></m>Прости его господь, как я прощаю,</v><c></c> <v><m></m>Хоть так никто не ранил сердца мне.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, потому что жив убийца гнусный.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>А мне его руками не достать.</v><c></c> <v><m></m>О, если б я могла отмстить за брата!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Не бойся, мы сумеем отомстить.</v><c></c> <v><m></m>Дитя, не плачь; я в Мантуе, где скрылся</v><c></c> <v><m></m>Беглец презренный, знаю человека:</v><c></c> <v><m></m>Он поднесет ему такого зелья,</v><c></c> <v><m></m>Что сразу он отправится к Тибальту.</v><c></c> <v><m></m>Тогда, надеюсь, будешь ты довольна.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, до тех пор не буду я довольна,</v><c></c> <v><m></m>Пока Ромео не увижу... мертвым, —</v><c></c> <v><m></m>Так мысль о брате сердце мне терзает.</v><c></c> <v><m></m>О, если б человека вы нашли,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб отнести тот яд, что я смешаю.</v><c></c> <v><m></m>Отведавши его, Ромео скоро</v><c></c> <v><m></m>Заснет спокойно. О, трепещет сердце</v><c></c> <v><m></m>При имени его, и не могу я</v><c></c> <v><m></m>Лететь к нему, чтобы излить всю силу</v><c></c> <v><m></m>Моей любви к Тибальту — на убийцу!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Готовь же яд, — найду я человека.</v><c></c> <v><m></m>Но с вестью радостной к тебе пришла я.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Как кстати радость в этот скорбный час!</v><c></c> <v><m></m>Какие ж вести, матушка, скажите?</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Заботливый родитель у тебя,</v><c></c> <v><m></m>Дитя мое: чтоб грусть твою рассеять,</v><c></c> <v><m></m>Тебе готовит день такого счастья,</v><c></c> <v><m></m>Какого и не ждали мы с тобой.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Дай бог, синьора. Что же это будет?</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>А вот, дитя мое: в четверг поутру</v><c></c> <v><m></m>Прекрасный, юный, благородный граф</v><c></c> <v><m></m>Парис введет тебя во храм Петра</v><c></c> <v><m></m>Счастливою и радостной невестой.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Клянусь я храмом и самим Петром,</v><c></c> <v><m></m>Что мне не быть счастливою невестой!</v><c></c> <v><m></m>Что за поспешность? Я должна венчаться</v><c></c> <v><m></m>С тем, кто меня и не просил об этом!</v><c></c> <v><m></m>Прошу вас, передайте вы синьору</v><c></c> <v><m></m>Отцу, что замуж не хочу. Я лучше</v><c></c> <v><m></m>Пошла б за ненавистного Ромео,</v><c></c> <v><m></m>Чем за Париса. Вот уж вправду — радость!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот твой отец; сама с ним объясняйся.</v><c></c> <v><m></m>Посмотрим, как он примет твой ответ.</v><c></c></z> <st>Входят <ps>Капулетти</ps> и <ps>кормилица</ps>.</st> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Спускается роса с заходом солнца;</v><c></c> <v><m></m>Но по уходе бедного Тибальта</v><c></c> <v><m></m>Льет ливмя дождь.</v><c></c> <v><m></m>Что, девочка-фонтан, ты вся в слезах?</v><c></c> <v><m></m>Все ливень? В маленьком и юном теле</v><c></c> <v><m></m>Все сразу — море, ветер и ладья!</v><c></c> <v><m></m>В твоих глазах, что назову я морем, —</v><c></c> <v><m></m>Приливы и отливы горьких слез;</v><c></c> <v><m></m>Как утлая ладья, ты утопаешь</v><c></c> <v><m></m>В струях соленых; вздохи — это ветер.</v><c></c> <v><m></m>Бушуя вперемежку со слезами, —</v><c></c> <v><m></m>Коль не настанет штиль, — они потопят</v><c></c> <v><m></m>Твое взметаемое бурей тело. —</v><c></c> <v><m></m>Жена, сказала ты, что мы решили?</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, но она благодарить не хочет.</v><c></c> <v><m></m>С могилой бы мне дуру обвенчать!</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Как! Объясни мне, объясни, жена!</v><c></c> <v><m></m>Не хочет? Как! И не благодарит?</v><c></c> <v><m></m>И не гордится? Не почла за счастье,</v><c></c> <v><m></m>Что ей, несто̀ящей, мы подыскали</v><c></c> <v><m></m>Достойного такого жениха?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Я не горжусь, что вы его нашли,</v><c></c> <v><m></m>Но благодарна, что его искали.</v><c></c> <v><m></m>Как мне гордиться тем, что ненавистно?</v><c></c> <v><m></m>Но все же я вам благодарна даже</v><c></c> <v><m></m>За ненависть, коль от любви она.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Бессмыслица! Что это означает?</v><c></c> <v><m></m>«Горда» — и «благодарна», «не желаю» —</v><c></c> <v><m></m>И «не горжусь»! Нет, дерзкая девчонка!</v><c></c> <v><m></m>Нет, гордость, благодарность — все к чертям!</v><c></c> <v><m></m>Ты, неженка, будь к четвергу готова</v><c></c> <v><m></m>Отправиться с Парисом в храм Петра —</v><c></c> <v><m></m>Иль на вожжах тебя поволоку.</v><c></c> <v><m></m>Прочь, дура, прочь, беспутная девчонка!</v><c></c> <v><m></m>Прочь, немочь бледная!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>С ума ты сходишь!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Отец мой, умоляю на коленях,</v><c></c> <v><m></m>Одно лишь слово дайте мне сказать.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Черт побери, негодная девчонка!</v><c></c> <v><m></m>Тварь непокорная! Я говорю:</v><c></c> <v><m></m>В четверг пойдешь смирнехонько ты в церковь</v><c></c> <v><m></m>Иль больше мне не смей смотреть в лицо.</v><c></c> <v><m></m>Молчать! Не отвечать! Не возражать!</v><c></c> <v><m></m>Ох, руки чешутся... А мы жалели,</v><c></c> <v><m></m>Жена, что бог одну лишь дочь нам дал!</v><c></c> <v><m></m>Я вижу, что и этой слишком много</v><c></c> <v><m></m>И что она для нас — одно проклятье.</v><c></c> <v><m></m>Прочь, подлая!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s26></s26>Спаси ее господь!</v><c></c> <v><m></m>Нехорошо так говорить, синьор.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Эй, умница, попридержи язык!</v><c></c> <v><m></m>Советчица, толкуй с бабьем! Ступай!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Что ж я плохого говорю?</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s45></s45>Ну, с богом!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>И слова не скажи?</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s32></s32>Молчи ты, дура!</v><c></c> <v><m></m>За чаркой с кумушками проповедуй!</v><c></c> <v><m></m>Нам это ни к чему.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s32></s32>Ты слишком вспыльчив.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Клянусь душою, тут с ума сойдешь:</v><c></c> <v><m></m>Днем, ночью, дома, в обществе, за делом</v><c></c> <v><m></m>И за игрой — одной моею было</v><c></c> <v><m></m>Заботою — найти ей жениха.</v><c></c> <v><m></m>И вот, нашел из герцогского рода,</v><c></c> <v><m></m>Богат, красив, воспитан превосходно,</v><c></c> <v><m></m>Все говорят — прекрасных полон свойств,</v><c></c> <v><m></m>Сложен — как лучше быть нельзя мужчине.</v><c></c> <v><m></m>И вот, имей плаксивую девчонку,</v><c></c> <v><m></m>Пустую куклу, что в такой удаче</v><c></c> <v><m></m>Изволит отвечать: «не выйду замуж»,</v><c></c> <v><m></m>«Я не желаю», «я любви не знаю»,</v><c></c> <v><m></m>«Я слишком молода», «прошу прощенья»!</v><c></c> <v><m></m>Не выйдешь замуж? Как тебе угодно!</v><c></c> <v><m></m>Пасись, где хочешь, только вон из дома!</v><c></c> <v><m></m>Смотри, обдумай, я ведь не шучу.</v><c></c> <v><m></m>Коль ты моя — отдам тебя ему,</v><c></c> <v><m></m>А не моя, так убирайся к черту!</v><c></c> <v><m></m>Хоть нищенствуй, подохни под забором —</v><c></c> <v><m></m>Клянусь, ты будешь для меня чужой.</v><c></c> <v><m></m>Мое добро тебе не будет в помощь.</v><c></c> <v><m></m>Так поразмысли: клятву я сдержу!</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ужели в небесах нет милосердья,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб в глубину тоски моей взглянуть?</v><c></c> <v><m></m>Родная, не гони меня, молю!</v><c></c> <v><m></m>Отсрочь мой брак на месяц, на неделю;</v><c></c> <v><m></m>А нет — мне ложе брачное готовьте</v><c></c> <v><m></m>В том темном склепе, где лежит Тибальт.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Не говори со мной — я не отвечу.</v><c></c> <v><m></m>Как хочешь, поступай: ты мне не дочь.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>О боже мой! Кормилица, что делать?</v><c></c> <v><m></m>Супруг мой на земле, а клятва — в небе.</v><c></c> <v><m></m>Как ей вернуться на землю, пока</v><c></c> <v><m></m>Супруг мой не вернет ее мне с неба,</v><c></c> <v><m></m>Покинув землю? Дай совет! Утешь!</v><c></c> <v><m></m>Увы, увы, как могут небеса</v><c></c> <v><m></m>Терзать такое слабое созданье,</v><c></c> <v><m></m>Как я? Хоть чем-нибудь порадуй, няня!</v><c></c> <v><m></m>Ужель нет утешенья?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s36></s36>Есть, конечно.</v><c></c> <v><m></m>Ромео изгнан; об заклад побьюсь —</v><c></c> <v><m></m>Он не вернется требовать тебя,</v><c></c> <v><m></m>А если и вернется, — только тайно,</v><c></c> <v><m></m>И если уж так дело обстоит,</v><c></c> <v><m></m>Я полагаю — выходи за графа.</v><c></c> <v><m></m>Вот славный кавалер!</v><c></c> <v><m></m>Пред ним Ромео — кухонная тряпка.</v><c></c> <v><m></m>Орлиный глаз, зеленый, быстрый. Верь,</v><c></c> <v><m></m>С таким супругом будет больше счастья.</v><c></c> <v><m></m>Он — лучше; ну, а если и не лучше, —</v><c></c> <v><m></m>Тот умер или все равно, что умер:</v><c></c> <v><m></m>Живи он даже здесь — тебе нет пользы.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>И это ты мне говоришь от сердца?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>И от души! Иль бог меня убей.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Аминь!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s12></s12>Что?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s20></s20>Ты утешила прекрасно,</v><c></c> <v><m></m>Ступай и матушке скажи, что я</v><c></c> <v><m></m>К духовнику покаяться пошла</v><c></c> <v><m></m>В том, что отца так сильно рассердила</v><c></c> <v><m></m>И получить прощение грехам.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Скажу, скажу. Вот это так умно!</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Проклятая старуха, злобный дьявол?</v><c></c> <v><m></m>Где хуже грех? Подучивать меня</v><c></c> <v><m></m>Нарушить верность моему супругу</v><c></c> <v><m></m>Или вот так хулить его устами,</v><c></c> <v><m></m>Которыми расхваливала раньше</v><c></c> <v><m></m>Сто тысяч раз? Советчица, ступай!</v><c></c> <v><m></m>Тебя из сердца изгоню навек!</v><c></c> <v><m></m>Пойду к духовнику я за советом:</v><c></c> <v><m></m>Быть может, он предотвратит беду;</v><c></c> <v><m></m>А нет — я силы умереть найду.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a></div> <h1>Акт IV</h1> <h2>Сцена 1</h2> <st>Келья брата Лоренцо.</st> <st>Входят <ps>брат Лоренцо</ps> и <ps>Парис</ps></st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>В четверг, синьор? Какой короткий срок!</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Отец мой, Капулетти так желает;</v><c></c> <v><m></m>Не мне его поспешность замедлять.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Но неизвестны вам невесты чувства.</v><c></c> <v><m></m>Путь не прямой. Он мне не по душе!</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Она без меры плачет о Тибальте,</v><c></c> <v><m></m>С ней о любви не мог я говорить:</v><c></c> <v><m></m>В приюте слез Венера не смеется.</v><c></c> <v><m></m>Но кажется отцу ее опасным,</v><c></c> <v><m></m>Что так она печали предается,</v><c></c> <v><m></m>И мудро он решил наш брак ускорить,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб наводненье слез остановить.</v><c></c> <v><m></m>Способствует тоске уединенье;</v><c></c> <v><m></m>Ей станет легче в обществе супруга, —</v><c></c> <v><m></m>Вот в чем такой поспешности причина.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <rm>(в сторону)</rm> <z><o></o><v><m></m>О, если бы не знал я той причины,</v><c></c> <v><m></m>Что нам велит замедлить этот брак!</v><c></c> <rm>(Громко.)</rm> <v><m></m>Но вот сюда идет сама синьора.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Джульетта</ps>.</st> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Я счастлив встретить здесь мою супругу!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, если я смогу вам стать супругой.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Так будет, быть должно: в четверг — наш брак.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Что быть должно, то будет.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m><s45></s45>Это так.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Пришли вы исповедаться отцу?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Ответив, исповедалась бы вам.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Не скройте от него любви ко мне.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Признаюсь вам, что я люблю его.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>И также, что вы любите меня?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Цены в моем признанье будет больше,</v><c></c> <v><m></m>Коль не скажу вам этого в лицо.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Твое лицо от слез так изменилось,</v><c></c> <v><m></m>Бедняжка!</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s20></s20>Слез не велика победа:</v><c></c> <v><m></m>И раньше было мало в нем красы.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты хуже слез вредишь ему словами.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Но правда ведь не клевета, синьор;</v><c></c> <v><m></m>И говорю я о моем лице.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Оно — мое; ты ж на него клевещешь.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Возможно: ведь оно уж не мое. —</v><c></c> <v><m></m>Святой отец, свободны вы сейчас?</v><c></c> <v><m></m>Иль, может быть, прийти перед вечерней?</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Свободен я, дочь грустная моя. —</v><c></c> <v><m></m>Граф, мы должны наедине остаться.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>О, я мешать не смею благочестью, —</v><c></c> <v><m></m>В четверг тебя, Джульетта, разбужу я;</v><c></c> <v><m></m>Пока — прими священный поцелуй.</v><c></c> <rm>(Целует ее и уходит.)</rm></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Запри же дверь — и плачь со мною вместе.</v><c></c> <v><m></m>Ни жизни! Ни надежды! Ни спасенья!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Твоя беда известна мне, Джульетта;</v><c></c> <v><m></m>Что делать нам — ума не приложу...</v><c></c> <v><m></m>Я слышал, что отсрочка невозможна:</v><c></c> <v><m></m>В четверг должна ты стать женою графа.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Не говори об этом, коль не в силах</v><c></c> <v><m></m>Придумать, как нам этого избегнуть.</v><c></c> <v><m></m>Коль не поможешь мудростью своей,</v><c></c> <v><m></m>Так назови мое решенье мудрым —</v><c></c> <v><m></m>И мой кинжал пошлет мне избавленье.</v><c></c> <v><m></m>Бог нам сердца соединил с Ромео,</v><c></c> <v><m></m>Ты наши руки здесь соединил;</v><c></c> <v><m></m>И раньше, чем моя рука, тобою</v><c></c> <v><m></m>Врученная Ромео, закрепит</v><c></c> <v><m></m>Другой союз, иль любящее сердце</v><c></c> <v><m></m>Изменит и отдаст себя другому, —</v><c></c> <v><m></m>И руку уничтожу я и сердце.</v><c></c> <v><m></m>Так пусть мне даст твой многолетний опыт</v><c></c> <v><m></m>Немедленный совет: иначе — видишь? —</v><c></c> <v><m></m>Между моим несчастием и мною</v><c></c> <v><m></m>Борьбу рассудит этот острый нож</v><c></c> <v><m></m>И то решит, чему твой ум и годы</v><c></c> <v><m></m>Достойного исхода не подыщут.</v><c></c> <v><m></m>Не медли же, скорее мне ответь!</v><c></c> <v><m></m>Коль средства нет, я жажду умереть.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>О дочь моя, есть слабый луч надежды.</v><c></c> <v><m></m>Для этого должна моя решимость</v><c></c> <v><m></m>Такой же быть отчаянной, как то,</v><c></c> <v><m></m>Что мы хотели бы предотвратить.</v><c></c> <v><m></m>Когда — скорей, чем стать женой Париса, —</v><c></c> <v><m></m>Убить себя ты хочешь добровольно,</v><c></c> <v><m></m>То, может быть, ты испытать решишься</v><c></c> <v><m></m>Подобье смерти, чтоб стыда избегнуть.</v><c></c> <v><m></m>Коль ты согласна, средство я найду.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Отец, скорей чем стать женой Париса,</v><c></c> <v><m></m>Вели мне спрыгнуть со стены той башни.</v><c></c> <v><m></m>Пошли меня к разбойникам в вертеп,</v><c></c> <v><m></m>В змеиный лог, свяжи одною цепью</v><c></c> <v><m></m>С ревущими медведями меня</v><c></c> <v><m></m>Иль на всю ночь запри меня в мертвецкой,</v><c></c> <v><m></m>Наполненной гремящими костями</v><c></c> <v><m></m>И грудами безглазых черепов,</v><c></c> <v><m></m>Зарой меня ты в свежую могилу</v><c></c> <v><m></m>И с мертвецом в один закутай саван —</v><c></c> <v><m></m>Все, все, о чем, лишь слушая, трепещешь,</v><c></c> <v><m></m>Все сделаю без страха, чтоб остаться</v><c></c> <v><m></m>Возлюбленному верною женой.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Так вот: иди домой; будь весела</v><c></c> <v><m></m>И дай согласье стать женой Париса.</v><c></c> <v><m></m>А завтра, в среду, постарайся на ночь</v><c></c> <v><m></m>Одна остаться: в эту ночь пускай</v><c></c> <v><m></m>Кормилица с тобою не ночует.</v><c></c> <v><m></m>Возьми вот эту склянку — и в постели</v><c></c> <v><m></m>Ты выпей все до капли; и мгновенно</v><c></c> <v><m></m>По жилам разольются у тебя</v><c></c> <v><m></m>Дремотный холод и оцепененье,</v><c></c> <v><m></m>Биенье пульса сразу прекратится,</v><c></c> <v><m></m>Ни теплота, ни вздох не обличат,</v><c></c> <v><m></m>Что ты жива, и розы на ланитах</v><c></c> <v><m></m>И на устах подернет бледность пепла;</v><c></c> <v><m></m>И окна глаз закроются, как будто</v><c></c> <v><m></m>От света жизни смерть их заградила;</v><c></c> <v><m></m>Все члены, лишены упругой силы,</v><c></c> <v><m></m>Застынут, станут мертвенно-недвижны;</v><c></c> <v><m></m>И вот в таком подобье страшной смерти</v><c></c> <v><m></m>Ты ровно сорок два часа пробудешь,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы потом проснуться, как от сна.</v><c></c> <v><m></m>Итак, когда жених придет поутру,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб разбудить тебя, ты будешь мертвой.</v><c></c> <v><m></m>Тогда тебя, как наш велит обычай,</v><c></c> <v><m></m>В наряде брачном и в гробу открытом</v><c></c> <v><m></m>Перенесут в старинный склеп фамильный,</v><c></c> <v><m></m>Приют последний рода Капулетти.</v><c></c> <v><m></m>Я обо всем дам знать письмом Ромео,</v><c></c> <v><m></m>Он явится, — с ним вместе ждать мы будем.</v><c></c> <v><m></m>Пока проснешься ты, и в ту же ночь</v><c></c> <v><m></m>Ромео в Мантую с тобой уедет.</v><c></c> <v><m></m>Так спасена ты будешь от позора,</v><c></c> <v><m></m>Коль нерешительность и женский страх</v><c></c> <v><m></m>Тебе не помешают в смелом деле.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>О, дай мне, дай! Не говори о страхе!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Возьми, ступай. Будь твердой и отважной</v><c></c> <v><m></m>В решенье этом. Тотчас же пошлю</v><c></c> <v><m></m>Я в Мантую Ромео донесенье.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Любовь, дай сил! Они ж дадут спасенье.</v><c></c> <v><m></m>Прости, отец мой!</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.19/index.html">Акт IV</a></div> <h2>Сцена 2</h2> <st>Зал в доме Капулетти.</st> <st>Входят <ps>Капулетти</ps>, <ps>Синьора Капулетти</ps>, <ps>кормилица</ps> и <ps>двое слуг</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Капулетти</psb> <rm>(слуге)</rm> <z><o></o><v><m></m>Проси же всех, кто в список помещен.</v><c></c> <st><z><o></o><ps>Первый слуга</ps> уходит.</z></st> <v><m></m>Ты, малый, отправляйся и найми</v><c></c> <v><m></m>Десятка два искусных поваров.</v><c></c></z> <psb>Второй Слуга</psb> <m0></m0></pmm></pms> <z><o></o>Я вам плохих не подберу, синьор: я посмотрю, облизывают ли они себе пальцы.</z> <pms><pmm><z><o></o> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>И что же ты по этому узнаешь?</v><c></c></z> <psb>Второй Слуга</psb> <m0></m0></z></pmm></pms> <z><o></o>Да как же, синьор, плох тот повар, который не облизывает себе пальцев; так я и не найму таких, которые пальцев не облизывают.</z> <pms><pmm><z><o></o> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ступай, ступай.</v><c></c> <st><z><o></o><ps>Второй слуга</ps> уходит.</z></st> <v><m></m>Не знаю, как мы справимся со всем.</v><c></c> <v><m></m>Что, дочь моя пошла к духовнику?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, синьор.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну, может быть, он вразумит ее.</v><c></c> <v><m></m>В ней говорит упрямство и строптивость.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Глядите-ка, вот и она вернулась</v><c></c> <v><m></m>От исповеди: весело так смотрит!</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Джульетта</ps>.</st> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну что, упрямица? Где ты шаталась?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Там, где я раскаянью научилась</v><c></c> <v><m></m>В грехе непослушанья вашей воле.</v><c></c> <v><m></m>Святой отец велел мне — на коленях</v><c></c> <v><m></m>Молить прощенья. Я молю: простите!</v><c></c> <v><m></m>Отныне я покорна вам во всем.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Послать за графом! Известить его!</v><c></c> <v><m></m>Я завтра ж утром обвенчаю вас.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>С ним встретилась я в келье у Лоренцо</v><c></c> <v><m></m>И выразила, как могла, любовь,</v><c></c> <v><m></m>Границ приличья не переступая.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ну вот, я очень рад, прекрасно. Встань.</v><c></c> <v><m></m>Вот так и следует. Теперь я должен</v><c></c> <v><m></m>Увидеть графа. — Эй, послать за ним! —</v><c></c> <v><m></m>Клянусь душою, наш монах — святой:</v><c></c> <v><m></m>Весь город наш ему обязан многим.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Кормилица, пойдем ко мне наверх:</v><c></c> <v><m></m>Ты мне должна помочь сейчас же выбрать</v><c></c> <v><m></m>Наряд, достойный завтрашнего дня.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>До четверга успеете еще.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, нет, ступайте: завтра же вам в церковь.</v><c></c></z> <st>Джульетта и <ps>кормилица</ps> уходят.</st> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Нам невозможно будет все устроить:</v><c></c> <v><m></m>Уж ночь почти.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Тсс... Я примусь за дело.</v><c></c> <v><m></m>На славу будет все, жена, ручаюсь.</v><c></c> <v><m></m>Ступай к Джульетте выбирать наряды.</v><c></c> <v><m></m>Не лягу я; оставь меня в покое;</v><c></c> <v><m></m>Хозяйкой буду нынче я. — Эй, вы!</v><c></c> <v><m></m>Все разбежались? Хорошо: я сам</v><c></c> <v><m></m>Пройду к Парису, сообщу ему,</v><c></c> <v><m></m>Что свадьба завтра. Отлегло от сердца,</v><c></c> <v><m></m>Когда капризница моя смирилась.</v><c></c></z> <rm>(Уходит.)</rm> </z></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.19/index.html">Акт IV</a></div> <h2>Сцена 3</h2> <st>Комната Джульетты.</st> <st>Входят <ps>Джульетта</ps> и <ps>кормилица</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, это платье лучше всех. — Теперь,</v><c></c> <v><m></m>Кормилица, оставь меня одну:</v><c></c> <v><m></m>Всю ночь молиться надо мне, чтоб небо</v><c></c> <v><m></m>Моей судьбе печальной улыбнулось:</v><c></c> <v><m></m>Ты знаешь ведь, как тяжко я грешна. —</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Синьора Капулетти</ps>.</st> <psb>Синьора Капулетти.</psb> <z><o></o><v><m></m>Хлопочете? Не нужно ль вам помочь?</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, матушка: мы выбрали уж все,</v><c></c> <v><m></m>Что к завтрашнему дню необходимо.</v><c></c> <v><m></m>Прошу, позвольте мне одной остаться.</v><c></c> <v><m></m>Пускай кормилица вам помогает:</v><c></c> <v><m></m>Я думаю, у вас хлопот немало —</v><c></c> <v><m></m>Такая спешка.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s24></s24>Ну, спокойной ночи,</v><c></c> <v><m></m>Ложись и ты: тебе ведь нужен отдых.</v><c></c></z> <st><ps>Синьора Капулетти</ps> и <ps>кормилица</ps> уходят.</st> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Прощайте! — Свидимся ль еще? Кто знает!</v><c></c> <v><m></m>Холодный страх по жилам пробегает</v><c></c> <v><m></m>И жизни теплоту в них леденит. —</v><c></c> <v><m></m>Верну их, чтоб утешили меня. —</v><c></c> <v><m></m>Кормилица! — Нет! Что ей делать здесь?</v><c></c> <v><m></m>Одна сыграть должна я эту сцену.</v><c></c> <v><m></m>Сюда, фиал!</v><c></c> <v><m></m>Что если не подействует напиток?</v><c></c> <v><m></m>Ужель придется утром мне венчаться?</v><c></c> <v><m></m>Нет! Это помешает. Здесь лежи.</v><c></c> <rm>(Кладет рядом с собой кинжал.)</rm> <v><m></m>А если яд монах мне дал коварно,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы убить меня, боясь бесчестья,</v><c></c> <v><m></m>Когда б открылось, что меня с Ромео</v><c></c> <v><m></m>Уж обвенчал он раньше, чем с Парисом?</v><c></c> <v><m></m>Боюсь, что так... Но нет, не может быть:</v><c></c> <v><m></m>Известен он своей святою жизнью!</v><c></c> <v><m></m>Не допущу такой недоброй мысли.</v><c></c> <v><m></m>А если... если вдруг в моем гробу</v><c></c> <v><m></m>Очнусь я раньше, чем придет Ромео</v><c></c> <v><m></m>Освободить меня? Вот это — страшно!</v><c></c> <v><m></m>Тогда могу я задохнуться в склепе,</v><c></c> <v><m></m>В чью пасть не проникает чистый воздух,</v><c></c> <v><m></m>И до его прихода умереть!</v><c></c> <v><m></m>А коль жива останусь — лишь представить</v><c></c> <v><m></m>Ужасную картину: смерть и ночь,</v><c></c> <v><m></m>Могильный склеп, пугающее место,</v><c></c> <v><m></m>Приют, где сотни лет слагают кости</v><c></c> <v><m></m>Всех наших предков, где лежит Тибальт</v><c></c> <v><m></m>И в саване гниет, где, говорят,</v><c></c> <v><m></m>В известный час выходят привиденья...</v><c></c> <v><m></m>Что если слишком рано я проснусь?</v><c></c> <v><m></m>О боже мой! Воображаю живо:</v><c></c> <v><m></m>Кругом — ужасный смрад, глухие стоны,</v><c></c> <v><m></m>Похожие на стоны мандрагоры,</v><c></c> <v><m></m>Когда ее с корнями вырывают, —</v><c></c> <v><m></m>Тот звук ввергает смертного в безумье...</v><c></c> <v><m></m>Что если я от ужаса, проснувшись,</v><c></c> <v><m></m>Сойду с ума во тьме и буду дико</v><c></c> <v><m></m>Играть костями предков погребенных,</v><c></c> <v><m></m>И вырву я из савана Тибальта,</v><c></c> <v><m></m>И в исступленьи прадедовской костью,</v><c></c> <v><m></m>Как палицей, свой череп размозжу?</v><c></c> <v><m></m>Мой бог! Тибальта призрак здесь — он ждет</v><c></c> <v><m></m>Ромео, поразившего его</v><c></c> <v><m></m>Своим мечом... Стой, стой, Тибальт! — Ромео,</v><c></c> <v><m></m>Иду к тебе! Пью — за тебя!</v><c></c> <rm>(Выпивает содержимое склянки и падает на постель.)</rm> </z> </pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.19/index.html">Акт IV</a></div> <h2>Сцена 4</h2> <st>Зал в доме Капулетти.</st> <st>Входят <ps>Синьора Капулетти</ps> и <ps>кормилица</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Возьми ключи и пряностей достань.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Айвы и фиников на кухню просят.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Капулетти</ps>.</st> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Живей! Вторые петухи пропели.</v><c></c> <v><m></m>Звонили к утрене: уж три часа.</v><c></c> <v><m></m>Голубушка, смотри за пирогами;</v><c></c> <v><m></m>Припасов не жалей.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Да полно, сударь!</v><c></c> <v><m></m>Охота заниматься бабьим делом?</v><c></c> <v><m></m>Ложитесь-ка: не спавши ночь, наутро</v><c></c> <v><m></m>Вы будете больны.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Э, мало ли мне в жизни приходилось</v><c></c> <v><m></m>Из-за пустых причин не спать ночей, —</v><c></c> <v><m></m>И никогда я болен не бывал.</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, да, ты был порядочным кутилой.</v><c></c> <v><m></m>Теперь-то уж я посмотрю за тем,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб по ночам ты спал.</v><c></c></z> <st><ps>Синьора Капулетти</ps> и <ps>кормилица</ps> уходят.</st> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s40></s40>Ах, ревность, ревность!</v><c></c></z> <st>Входят <ps>слуги</ps> с дровами, корзинами, вертелами и пр.</st> <psb>Первый Слуга</psb> <z><o></o><v><m></m>Синьор, для кухни что̀ — и сам не знаю.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Живей, живей! Возьми посуше дров;</v><c></c> <v><m></m>Да Пьетро позови: он скажет где.</v><c></c></z> <psb>Второй Слуга</psb> <z><o></o><v><m></m>Синьор, и я ведь не без головы, —</v><c></c> <v><m></m>Мы вам дрова разыщем и без Пьетро.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ответ хорош... Веселый подзаборник!</v><c></c> <v><m></m>Будь дровяною головой!</v><c></c> <st><z><o></o><ps>Второй слуга</ps> уходит.<br/> Светает.</z></st> <v><m></m>Граф скоро с музыкантами придет, —</v><c></c> <v><m></m>Он обещал.</v><c></c> <st><z><o></o>Музыка за сценой.</z></st> <v><m></m><s20></s20>Да вот уж я их слышу.</v><c></c> <v><m></m>Кормилица! Жена! Эй вы! Да где же вы?</v><c></c></z> <st>Входит <ps>кормилица</ps>.</st> <z><o></o><v><m></m>Ступай — буди и наряжай Джульетту.</v><c></c> <v><m></m>Париса встречу я. Да поскорее!</v><c></c> <v><m></m>Поторопись! Жених уже явился.</v><c></c> <v><m></m>Поторопись, ты слышишь?</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.19/index.html">Акт IV</a></div> <h2>Сцена 5</h2> <st>Спальня Джульетты.</st> <st>Входит <ps>кормилица</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Синьора, а, синьора! А, Джульетта!</v><c></c> <v><m></m>Моя овечка! Фу, какая соня!</v><c></c> <v><m></m>Синьора! Душенька моя! Невеста!</v><c></c> <v><m></m>Ни слова? Выспаться вперед решила</v><c></c> <v><m></m>За всю неделю. Дело: нынче ночью</v><c></c> <v><m></m>Уж граф Парис себя побеспокоит,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб отдыха тебе не дать. Что ж это,</v><c></c> <v><m></m>Прости мне бог? Вот крепко как заснула!</v><c></c> <v><m></m>Не добудиться. Как же быть? Синьора!</v><c></c> <v><m></m>Ну, пусть в постели граф застанет вас:</v><c></c> <v><m></m>Уж он сумеет вас поднять, не так ли?</v><c></c> <rm>(Отдергивает занавеску.)</rm> <v><m></m>Смотрите-ка! Одета, в платье спит! —</v><c></c> <v><m></m>Проснитесь же, синьора, — а, синьора? —</v><c></c> <v><m></m>О господи помилуй! Умерла!</v><c></c> <v><m></m>Ах, ах! Зачем я родилась на свет!</v><c></c> <v><m></m>Ах! Аквавиты мне! Синьор! Синьора!</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Синьора Капулетти</ps></st> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Что здесь за шум?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>О злополучный день!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Да что случилось?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>Вот! Глядите! Горе!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>О! Жизнь моя, дитя мое, Джульетта!</v><c></c> <v><m></m>Проснись! Взгляни! Иль я умру с тобой! —</v><c></c> <v><m></m>На помощь! Помогите!</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Капулетти</ps>.</st> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Не стыдно ль вам? Ведите же Джульетту:</v><c></c> <v><m></m>Жених уж здесь.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>Увы! Она скончалась!</v><c></c> <v><m></m>Мертва, мертва, мертва! Ужасный день!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Дай поглядеть. Увы! Похолодела!</v><c></c> <v><m></m>Застыла кровь, и члены онемели!</v><c></c> <v><m></m>С ее устами жизнь давно рассталась.</v><c></c> <v><m></m>Смерть, как мороз безвременный, убила</v><c></c> <v><m></m>Прекраснейший из всех цветов в саду.</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>О горький день!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>О страшная беда!</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Смерть, взявшая ее, чтоб возроптал я,</v><c></c> <v><m></m>Связала мне уста, — и я безмолвен.</v><c></c></z> <st>Входят б<ps>рат</ps><ps> </ps><ps>Лоренцо</ps>, <ps>Парис</ps> и музыканты.</st> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Готова ли во храм идти невеста?</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Готова, да, чтоб больше не вернуться!</v><c></c> <rm>(Парису.)</rm> <v><m></m>О сын мой, в ночь перед твоею свадьбой</v><c></c> <v><m></m>Легла в постель с твоей невестой смерть.</v><c></c> <v><m></m>Вот здесь лежит цветок, растленный смертью.</v><c></c> <v><m></m>Смерть — вот теперь мне зять, вот мне наследник:</v><c></c> <v><m></m>Дочь отняла она. Умру и я!</v><c></c> <v><m></m>Богатство, жизнь — я все оставлю смерти.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>О, как я ждал увидеть утра лик!</v><c></c> <v><m></m>И что же он глазам моим являет!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Проклятый, страшный, ненавистный день!</v><c></c> <v><m></m>Страшнейший час из всех часов, что время</v><c></c> <v><m></m>Встречало в вечном странствии своем!</v><c></c> <v><m></m>Одна, одна ведь у меня была,</v><c></c> <v><m></m>Единственная радость и утеха!</v><c></c> <v><m></m>Жестокой смертью отнята навек!</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>О горе! Горький, горький, горький день</v><c></c> <v><m></m>Из всех, что в этой жизни я видала!</v><c></c> <v><m></m>Ужасный день! О ненавистный день!</v><c></c> <v><m></m>Чернее дня на свете не бывало!</v><c></c> <v><m></m>О горький день! О горький день!</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Обманут, разведен, сражен, убит!</v><c></c> <v><m></m>Смерть гнусная, обманут я тобою!</v><c></c> <v><m></m>Жестокая! Сразила ты меня!</v><c></c> <v><m></m>Любовь моя! О жизнь моя! Но нет —</v><c></c> <v><m></m>Не смерть, а лишь любовь и после смерти!</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Поруган, оскорблен, казнен, убит!</v><c></c> <v><m></m>Ужасное несчастье! Для чего ты</v><c></c> <v><m></m>Пришло, — чтобы убить, убить наш праздник?</v><c></c> <v><m></m>Дитя мое, дитя! Душа моя!</v><c></c> <v><m></m>Ты больше не дитя мое! Мертва!</v><c></c> <v><m></m>Увы, она мертва, и вместе с нею</v><c></c> <v><m></m>Вся радость сердца умерла навек.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Довольно, постыдитесь! Вопли горя</v><c></c> <v><m></m>Ведь не излечат горя! В милой деве</v><c></c> <v><m></m>Имели долю вы — и небеса.</v><c></c> <v><m></m>Но вся она теперь досталась небу,</v><c></c> <v><m></m>Тем лучше для нее! Не в силах были</v><c></c> <v><m></m>Свою вы долю удержать от смерти;</v><c></c> <v><m></m>А небо сохранило часть свою:</v><c></c> <v><m></m>Небесным счастьем это вы считали —</v><c></c> <v><m></m>И плачете теперь, когда она</v><c></c> <v><m></m>Возвышена превыше туч, до неба.</v><c></c> <v><m></m>Вы плохо любите свое дитя,</v><c></c> <v><m></m>Коль ропщете, ее блаженство видя.</v><c></c> <v><m></m>В замужестве счастливее не та,</v><c></c> <v><m></m>Что долго женщиной живет замужней:</v><c></c> <v><m></m>Счастливей та, что рано умерла.</v><c></c> <v><m></m>Отрите ваши слезы. Розмарином</v><c></c> <v><m></m>Прекрасное ее усыпьте тело</v><c></c> <v><m></m>И, как велит обычай, отнесите</v><c></c> <v><m></m>Ее в наряде подвенечном в церковь.</v><c></c> <v><m></m>Скорбь — свойство есть природное людей,</v><c></c> <v><m></m>Но разум наш смеется лишь над ней.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Увы, наш праздник будет превращен</v><c></c> <v><m></m>В обряд печальный пышных похорон.</v><c></c> <v><m></m>Звон погребальный музыку заменит,</v><c></c> <v><m></m>В поминки обратится брачный пир,</v><c></c> <v><m></m>Ликующие гимны — в панихиду.</v><c></c> <v><m></m>Венок венчальный — к трупу перейдет.</v><c></c> <v><m></m>Все превращенье страшное претерпит!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Ступайте же, синьор, и вы, синьора,</v><c></c> <v><m></m>И граф, и приготовьтесь проводить</v><c></c> <v><m></m>Прекрасную усопшую в могилу.</v><c></c> <v><m></m>Карает вас небес святая воля.</v><c></c> <v><m></m>Пусть ропот ваш не прогневит их боле.</v><c></c></z> <st><ps>Капулетти</ps> с <ps>женой</ps>, <ps>Парис</ps> и <ps>брат Лоренцо</ps> уходят.</st> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o><v><m></m>Что ж, флейты нам убрать, да и убраться?</v><c></c></z> <psb>Кормилица</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, люди добрые, уж уберите:</v><c></c> <v><m></m>Вы видите, какой плачевный случай.</v><c></c></z> <rm>(Уходит.)</rm> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o><v><m></m>Хоть и плачевный, заплатить нам надо.</v><c></c></z> <st>Входит <ps>Пьетро</ps>.</st> </pmm></pms></div> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Музыканты, ах, музыканты! Если вы хотите, чтоб я остался жив, — сыграйте вы мне «Радость сердца».</z> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o>Почему «Радость сердца»?</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Ах, музыканты! Потому, что мое сердце само наигрывает: «Как сердце печали полно!» Сыграйте-ка мне какую-нибудь развеселую песенку, вроде элегии, чтобы меня утешить.</z> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o>Какие теперь песенки! Тут не до песенок.</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Так вы не желаете?</z> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o>Нет.</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>А я бы вам здорово отплатил.</z> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o>Чем же бы ты это нам отплатил?</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Разумеется, не деньгами, а тоже песенкой. И я ведь могу быть музыкантом.</z> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o>Скорее я могу быть лакеем.</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Тогда твоя башка отведает моего лакейского ножа. Что это еще за крючки такие? Я вас сейчас на все лады перефасолю.</z> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o>Если ты перефасолишь, твое дело пойдет на лад.</z> <psb>Второй музыкант</psb> <z><o></o>Убери-ка свой острый нож; лучше покажи нам свой острый ум.</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Ладно. Я покажу вам свой острый ум и без ножа вас зарежу. Ну-ка, отвечайте, как подобает разумным людям: <div id="pt1" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm> <z><o></o><v><m></m>«Коль изнывает грудь от муки</v><c></c> <v><m></m>И душу думы грустные мрачат,</v><c></c> <v><m></m>То музыки серебряные звуки...»</v><c></c></z> </pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt1"));</script> Почему «серебряные звуки»? Почему «музыки серебряные звуки»? Что скажешь, Симон-Смычок?</z> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o>Ясное дело: потому, что звон серебра очень приятен.</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Недурно. А ты что скажешь, Гуго-Гудок?</z> <psb>Второй музыкант</psb> <z><o></o>Я скажу: потому серебряные звуки, что музыканты играют за серебро.</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Тоже недурно. А ты что скажешь, Джемс-Дудка?</z> <psb>Третий музыкант</psb> <z><o></o>Ей-богу, не знаю, что сказать.</z> <psb>Пьетро</psb> <z><o></o>Ну, тебя я помилую: ты ведь только певец. Я за тебя отвечу. Потому «серебряные», что музыканты редко получают за свою игру золото.</z> <div id="pt2" style="margin:0em auto;display:table"><pms><pm> <z><o></o><v><m></m>«То музыки серебряные звуки</v><c></c> <v><m></m>Мне быстро горе облегчат».</v><c></c></z> </pm></pms></div> <script>poems.push(ge("pt2"));</script> <rm>(Уходит.)</rm> <psb>Первый музыкант</psb> <z><o></o>Вот проклятый проходимец!</z> <psb>Второй музыкант</psb> <z><o></o>Повесить бы его, негодяя! Пойдем-ка в дом: подождем погребального шествия и останемся пообедать.</z> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a></div> <h1>Акт V</h1> <h2>Сцена 1</h2> <st>Улица в Мантуе.</st> <st>Входит <ps>Ромео</ps><ps>.</ps></st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Коль можно верить сновиденьям сладким,</v><c></c> <v><m></m>Мне сны мои предсказывают радость.</v><c></c> <v><m></m>В груди моей — как царь на троне — сердце.</v><c></c> <v><m></m>Весь день меня какой-то дух уносит</v><c></c> <v><m></m>Ввысь над землею в радостных мечтах.</v><c></c> <v><m></m>Мне снилось, что меня моя супруга</v><c></c> <v><m></m>Нашла умершим. Что за странный сон,</v><c></c> <v><m></m>Где мертвецу дана возможность мыслить!</v><c></c> <v><m></m>И вот она горячим поцелуем</v><c></c> <v><m></m>Такую жизнь в уста мои вдохнула,</v><c></c> <v><m></m>Что ожил я и сделался царем.</v><c></c> <v><m></m>Как сладостно владеть самой любовью,</v><c></c> <v><m></m>Коль тень ее уже богата счастьем.</v><c></c> <st><z><o></o>Входит <ps>Бальтазар</ps>.</z></st> <v><m></m>Ах, вести из Вероны! Бальтазар!</v><c></c> <v><m></m>Привет! Привез письмо ты от Лоренцо?</v><c></c> <v><m></m>Ну, как синьора? Батюшка здоров ли?</v><c></c> <v><m></m>Здорова ли моя Джульетта? Если</v><c></c> <v><m></m>Ей хорошо, дурного быть не может!</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m>Ей хорошо, дурного быть не может!</v><c></c> <v><m></m>Синьоры тело в склепе Капулетти,</v><c></c> <v><m></m>Бессмертная ж душа — на небесах.</v><c></c> <v><m></m>Я видел сам, как в склеп ее несли,</v><c></c> <v><m></m>И тотчас же помчался к вам с вестями.</v><c></c> <v><m></m>Простите мне, что так они печальны.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Так вот что! Звезды, вызов вам бросаю! —</v><c></c> <v><m></m>Беги в мой дом. Дай мне чернил, бумаги</v><c></c> <v><m></m>И лошадей найми: я еду в ночь.</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m>Синьор мой, умоляю, успокойтесь;</v><c></c> <v><m></m>Вы бледны, ваш безумный взгляд сулит</v><c></c> <v><m></m>Недоброе.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s18></s18>Молчи, ты в заблужденье.</v><c></c> <v><m></m>Ступай и сделай все, что я велел.</v><c></c> <v><m></m>Ты не привез письма мне от монаха?</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m>Нет, мой синьор.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m><s28></s28>Ну все равно, — ступай</v><c></c> <v><m></m>И лошадей найми. Приду я скоро.</v><c></c> <st><z><o></o><ps>Бальтазар</ps> уходит.</z></st> <v><m></m>С тобой, Джульетта, лягу в эту ночь.</v><c></c> <v><m></m>Где средство взять? Как скоро злая мысль</v><c></c> <v><m></m>Является несчастному на помощь.</v><c></c> <v><m></m>Мне вспомнился аптекарь: он живет</v><c></c> <v><m></m>Поблизости; его недавно видел;</v><c></c> <v><m></m>В лохмотьях жалких и с угрюмым видом</v><c></c> <v><m></m>Он травы разбирал, худой, несчастный,</v><c></c> <v><m></m>Изглоданный жестокой нищетой.</v><c></c> <v><m></m>В его лавчонке жалкой черепаха</v><c></c> <v><m></m>Висела, и набитый аллигатор,</v><c></c> <v><m></m>И кожи всяких страшных рыб; на полках</v><c></c> <v><m></m>Склад нищенский пустых коробок, склянок,</v><c></c> <v><m></m>Зеленых глиняных горшков, бичевок,</v><c></c> <v><m></m>Семян, засохших розовых пастилок —</v><c></c> <v><m></m>Убого красовался напоказ.</v><c></c> <v><m></m>Ту нищету заметив, я подумал:</v><c></c> <v><m></m>Будь человеку нужен яд смертельный,</v><c></c> <v><m></m>Который в Мантуе запрещено</v><c></c> <v><m></m>Под страхом смерти продавать, — вот этот</v><c></c> <v><m></m>Несчастный плут его б, наверно, продал.</v><c></c> <v><m></m>Мысль эта предвосхитила потребность;</v><c></c> <v><m></m>И этот-то бедняк продаст мне яду.</v><c></c> <v><m></m>Мне помнится, его домишко здесь.</v><c></c> <v><m></m>Сегодня праздник, — заперта лавчонка.</v><c></c> <v><m></m>Эй, эй, аптекарь!</v><c></c></z> <st>Выходит из лавки <ps>аптекарь</ps>.</st> <psb>Аптекарь</psb> <z><o></o><v><m></m><s28></s28>Кто зовет так громко?</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Поди сюда. Ты беден, вижу я.</v><c></c> <v><m></m>Бери, вот сорок золотых. За них</v><c></c> <v><m></m>Продай мне драхму яду, но такого,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб он мгновенно разлился по жилам,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб мертвым пал тот, кто измучен жизнью,</v><c></c> <v><m></m>И отлетел бы дух его от тела</v><c></c> <v><m></m>С той быстротой, с какой зажженный порох</v><c></c> <v><m></m>Из грозной пасти пушек вылетает.</v><c></c></z> <psb>Аптекарь</psb> <z><o></o><v><m></m>Есть много у меня смертельных зелий,</v><c></c> <v><m></m>Но за продажу ядов, мой синьор,</v><c></c> <v><m></m>Законы Мантуи карают смертью.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты гол и нищ — и так боишься смерти?</v><c></c> <v><m></m>Я вижу голод на щеках увядших,</v><c></c> <v><m></m>В глазах — немую скорбь и угнетенность,</v><c></c> <v><m></m>А за спиной — презрение и бедность.</v><c></c> <v><m></m>Не друг тебе — весь мир, не друг — закон.</v><c></c> <v><m></m>Когда такого в мире нет закона,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы тебя богатым сделал он, —</v><c></c> <v><m></m>Брось нищету, нарушь закон, бери.</v><c></c></z> <psb>Аптекарь</psb> <z><o></o><v><m></m>Не воля соглашается, а бедность.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Я бедности твоей плачу — не воле.</v><c></c></z> <psb>Аптекарь</psb> <z><o></o><v><m></m>Всыпь этот порошок в любую жидкость</v><c></c> <v><m></m>И выпей все. Имей ты больше сил,</v><c></c> <v><m></m>Чем двадцать человек, — умрешь мгновенно.</v><c></c> <rm>(Дает ему яд.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот золото, возьми. Для душ людских</v><c></c> <v><m></m>В нем яд похуже. В этом жалком мире</v><c></c> <v><m></m>Оно убийств куда свершает больше,</v><c></c> <v><m></m>Чем эта смесь несчастная твоя,</v><c></c> <v><m></m>Которую ты продавать боишься.</v><c></c> <v><m></m>Не ты мне — я тебе сейчас дал яду.</v><c></c> <v><m></m>Прощай! Купи еды и потолстей!</v><c></c> <v><m></m>Не яд с собой — лекарство я возьму</v><c></c> <v><m></m>К Джульетте в склеп. Прибегну там к нему!</v><c></c></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.24/index.html">Акт V</a></div> <h2>Сцена 2</h2> <st>Келья брата Лоренцо.</st> <st>Входит <ps>брат Джованни</ps>.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Брат Джованни</psb> <z><o></o><v><m></m>Смиренный францисканец, брат, где ты?</v><c></c></z> <st>Входит <ps>брат Лоренцо</ps>.</st> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Я слышу голос доброго монаха</v><c></c> <v><m></m>Из Мантуи... Ну, что сказал Ромео?</v><c></c> <v><m></m>Иль пишет он? Давай скорей письмо.</v><c></c></z> <psb>Брат Джованни</psb> <z><o></o><v><m></m>Пошел искать я спутника себе,</v><c></c> <v><m></m>Из нашего же ордена монаха,</v><c></c> <v><m></m>Что в городе здесь навещал больных;</v><c></c> <v><m></m>Нашел его, но городская стража,</v><c></c> <v><m></m>Подозревая, что мы были в доме,</v><c></c> <v><m></m>Заразою чумною пораженном,</v><c></c> <v><m></m>Вход запечатав, задержала нас.</v><c></c> <v><m></m>Так в Мантую попасть не удалось нам.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Но кто ж отвез мое письмо Ромео?</v><c></c></z> <psb>Брат Джованни</psb> <z><o></o><v><m></m>Его послать не мог я: вот оно;</v><c></c> <v><m></m>Я не нашел, с кем возвратить тебе:</v><c></c> <v><m></m>Так все боялись роковой заразы.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Жестокий рок! Клянусь я нашим братством,</v><c></c> <v><m></m>Письмо то было чрезвычайно важно,</v><c></c> <v><m></m>И то, что не доставлено оно, —</v><c></c> <v><m></m>Грозит большой бедой. Ступай же, брат,</v><c></c> <v><m></m>Сыщи железный лом и прямо в келью</v><c></c> <v><m></m>Мне принеси.</v><c></c></z> <psb>Брат Джованни</psb> <z><o></o><v><m></m><s24></s24>Брат, принесу немедля.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Мне одному пойти придется в склеп.</v><c></c> <v><m></m>Джульетта через три часа проснется.</v><c></c> <v><m></m>О, заслужу я горькие упреки,</v><c></c> <v><m></m>Что не сумел Ромео известить!</v><c></c> <v><m></m>Но в Мантую опять я напишу,</v><c></c> <v><m></m>Ее же в келье у себя я спрячу.</v><c></c> <v><m></m>О бедный труп живой в приюте мертвых!</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z></pmm></pms></div> <div class="thdr" id="thdr"> <a href="/author/shakespeare/index.html">У. Шекспир</a>. <a href="/text/4550/index.html">Ромео и Джульетта</a>. <a href="/text/4550/p.24/index.html">Акт V</a></div> <h2>Сцена 3</h2> <st>Кладбище, склеп Капулетти.</st> <st>Входят <ps>Парис</ps> и его <ps>паж</ps>, несущий цветы и факел.</st> <div id="pmt1"><pms><pmm> <script>poems.push(ge("pmt1"));</script> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Дай факел, мальчик. Отойди подальше.</v><c></c> <v><m></m>Иль нет, — задуй, а то меня увидят.</v><c></c> <v><m></m>Ступай же в чащу тисовых деревьев,</v><c></c> <v><m></m>Ложись там и к земле приникни ухом,</v><c></c> <v><m></m>Так, чтоб малейший шаг по этой почве,</v><c></c> <v><m></m>Нетвердой, рыхлой от рытья могил,</v><c></c> <v><m></m>Услышал ты; тогда погромче свистни —</v><c></c> <v><m></m>Я буду знать, что кто-нибудь идет.</v><c></c> <v><m></m>Дай мне цветы. Исполни, что сказал я.</v><c></c></z> <m0></m0></pmm></pms> <psb>Паж</psb> <rm>(в сторону)</rm> <z><o></o>Мне страшно оставаться одному на кладбище, но все же я решусь.</z> <rm>(Уходит.)</rm> <pms><pmm><z><o></o> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Цветы — цветку на брачную кровать.</v><c></c> <v><m></m>Увы, твой балдахин — земля и камни.</v><c></c> <v><m></m>Когда воды не хватит поливать,</v><c></c> <v><m></m>То для цветов даст влагу слез тоска мне.</v><c></c> <v><m></m>Мне каждой ночью будет долг святой</v><c></c> <v><m></m>Носить цветы и плакать над тобой.</v><c></c></z> <m0></m0></z></pmm></pms> <st>Паж свистит.<br/> Входят <ps>Ромео</ps> и <ps>Бальтазар</ps> с факелами и ломом.</st> <pms><pmm><z><o></o> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Подай мне заступ и железный лом,</v><c></c> <v><m></m>Возьми письмо и завтра рано утром</v><c></c> <v><m></m>Вручи его ты моему отцу.</v><c></c> <v><m></m>Дай факел мне. Смотри, под страхом смерти,</v><c></c> <v><m></m>Что б ты ни увидал и ни услышал, —</v><c></c> <v><m></m>Стой вдалеке и мне не смей мешать.</v><c></c> <v><m></m>Затем хочу сойти в обитель смерти,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб увидать еще мою супругу;</v><c></c> <v><m></m>Но главное— чтоб снять с ее руки</v><c></c> <v><m></m>Бесценный перстень. Он необходим мне</v><c></c> <v><m></m>Для важной цели. Уходи теперь.</v><c></c> <v><m></m>Но если ты подсматривать посмеешь,</v><c></c> <v><m></m>Выслеживать, что я здесь буду делать, —</v><c></c> <v><m></m>Клянусь, я разорву тебя на части</v><c></c> <v><m></m>И кладбище голодное усею</v><c></c> <v><m></m>Останками твоими. Место, время,</v><c></c> <v><m></m>Мое решенье — грозны и зловещи;</v><c></c> <v><m></m>Они ужаснее, чем тигр голодный,</v><c></c> <v><m></m>Они грозней, чем бурный океан.</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m>Я ухожу, синьор, я повинуюсь.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты этим мне свою любовь докажешь.</v><c></c> <v><m></m>Возьми.</v><c></c> <rm>(Дает ему деньги.)</rm> <v><m></m><s14></s14>Живи, будь счастлив и прощай.</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <rm>(в сторону)</rm> <z><o></o><v><m></m>Я все же спрячусь здесь: меня страшит</v><c></c> <v><m></m>И замысел его и грозный вид.</v><c></c> <rm>(Уходит.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Проклятая утроба, чрево смерти,</v><c></c> <v><m></m>Пожравшее прекраснейшее в мире!</v><c></c> <v><m></m>Я пасть твою прогнившую раскрою</v><c></c> <v><m></m>И накормлю тебя еще — насильно.</v><c></c> <rm>(Выламывает дверь склепа.)</rm> </z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Как, это изгнанный гордец Монтекки!</v><c></c> <v><m></m>Моей невесты брата он убил;</v><c></c> <v><m></m>Она же, это нежное созданье, —</v><c></c> <v><m></m>Как слышал я, — от горя умерла.</v><c></c> <v><m></m>Сюда пришел он, верно, надругаться</v><c></c> <v><m></m>Над милым прахом. Я схвачу его!</v><c></c> <rm>(Выходит вперед.)</rm> <v><m></m>Брось твой преступный замысел, Монтекки!</v><c></c> <v><m></m>Ужели месть живет и после смерти?</v><c></c> <v><m></m>Ты осужден — тебя я арестую.</v><c></c> <v><m></m>Иди за мной: ты должен умереть.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, должен, и затем пришел сюда.</v><c></c> <v><m></m>О милый юноша, не искушай</v><c></c> <v><m></m>Отчаянья души моей — беги.</v><c></c> <v><m></m>Оставь меня, подумай об умерших;</v><c></c> <v><m></m>Пусть это устрашит тебя. Молю,</v><c></c> <v><m></m>Не вовлекай меня ты в новый грех.</v><c></c> <v><m></m>Тебя люблю я больше, чем себя:</v><c></c> <v><m></m>Я лишь против себя вооружился.</v><c></c> <v><m></m>Беги отсюда и скажи потом:</v><c></c> <v><m></m>Он спас меня в безумии своем.</v><c></c></z> <psb>Парис</psb> <z><o></o><v><m></m>Я презираю все твои мольбы.</v><c></c> <v><m></m>Злодей! Тебя на бой я вызываю.</v><c></c></z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Ты хочешь драться? Берегись же, мальчик!</v><c></c></z> <st>Они дерутся.</st> <psb>Паж</psb> <z><o></o><v><m></m>Мой бог, дерутся! Побегу за стражей.</v><c></c> <rm>(Убегает.)</rm> </z> <psb>Парис</psb> <rm>(падая)</rm> <z><o></o><v><m></m>О, я убит! Когда ты милосерден —</v><c></c> <v><m></m>Вскрой склеп и положи меня с Джульеттой.</v><c></c> <rm>(Умирает.)</rm> </z> <psb>Ромео</psb> <z><o></o><v><m></m>Я обещаю. — Погляжу в лицо.</v><c></c> <v><m></m>Как! Родственник Меркуцио! Граф Парис!</v><c></c> <v><m></m>Что говорил слуга мой по дороге,</v><c></c> <v><m></m>Когда его я слушал, не внимая?</v><c></c> <v><m></m>Как будто был Парис — жених Джульетты, —</v><c></c> <v><m></m>Сказал он так, иль это мне приснилось?</v><c></c> <v><m></m>Иль, слушая о ней, в своем безумье</v><c></c> <v><m></m>Вообразил я это? Дай же руку,</v><c></c> <v><m></m>Товарищ мой, записанный со мною</v><c></c> <v><m></m>В одной и той же книге злой судьбы!</v><c></c> <v><m></m>Я схороню твой прах в могиле пышной.</v><c></c> <v><m></m>В могиле? Нет, в чертоге лучезарном.</v><c></c> <v><m></m>О юноша, ведь здесь лежит Джульетта,</v><c></c> <v><m></m>И эти своды красота ее</v><c></c> <v><m></m>В блестящий тронный зал преображает.</v><c></c> <rm>(Кладет Париса в склеп.)</rm> <v><m></m>Лежи здесь, смерть тебя мертвец хоронит.</v><c></c> <v><m></m>Нередко люди в свой последний час</v><c></c> <v><m></m>Бывают веселы. Зовут сиделки</v><c></c> <v><m></m>Веселье это «молнией пред смертью»,</v><c></c> <v><m></m>Ужели это «молния» моя? —</v><c></c> <v><m></m>О ты, любовь моя, моя супруга?</v><c></c> <v><m></m>Смерть выпила мед твоего дыханья,</v><c></c> <v><m></m>Но красотой твоей не овладела.</v><c></c> <v><m></m>Ты не побеждена. Еще румянец</v><c></c> <v><m></m>Красой уста и щеки озаряет,</v><c></c> <v><m></m>И смерти знамя бледное не веет. —</v><c></c> <v><m></m>И ты, Тибальт, здесь в саване кровавом.</v><c></c> <v><m></m>Что больше мог бы для тебя я сделать,</v><c></c> <v><m></m>Чем этой же рукой, убившей юность</v><c></c> <v><m></m>Твою, убить и твоего врага?</v><c></c> <v><m></m>Прости мне, брат! О милая Джульетта!</v><c></c> <v><m></m>Зачем ты так прекрасна? Можно думать,</v><c></c> <v><m></m>Что смерть бесплотная в тебя влюбилась,</v><c></c> <v><m></m>Что страшное чудовище здесь прячет</v><c></c> <v><m></m>Во мраке, как любовницу, тебя!</v><c></c> <v><m></m>Так лучше я останусь здесь с тобой:</v><c></c> <v><m></m>Из этого дворца зловещей ночи</v><c></c> <v><m></m>Я больше не уйду; здесь, здесь останусь,</v><c></c> <v><m></m>С могильными червями, что отныне —</v><c></c> <v><m></m>Прислужники твои. О, здесь себе</v><c></c> <v><m></m>Найду покой, навеки нерушимый;</v><c></c> <v><m></m>Стряхну я иго несчастливых звезд</v><c></c> <v><m></m>С моей усталой плоти! — Ну, взгляните —</v><c></c> <v><m></m>В последний раз, глаза мои! Вы, руки,</v><c></c> <v><m></m>В последний раз объятия раскройте!</v><c></c> <v><m></m>А вы, мои уста, врата дыханья, —</v><c></c> <v><m></m>Священным поцелуем закрепите</v><c></c> <v><m></m>Союз бессрочный со скупою смертью!</v><c></c> <v><m></m>Сюда, мой горький спутник, проводник</v><c></c> <v><m></m>Зловещий мой, отчаянный мой кормчий!</v><c></c> <v><m></m>Разбей о скалы мой усталый челн! —</v><c></c> <v><m></m>Любовь моя, пью за тебя!</v><c></c> <rm>(Пьет.)</rm> <v><m></m><s45></s45>О честный</v><c></c> <v><m></m>Аптекарь! Быстро действует твой яд.</v><c></c> <v><m></m>Вот так я умираю с поцелуем.</v><c></c> <rm>(Умирает.)</rm> </z> <m0></m0></z></pmm></pms> <st>Входит с другой стороны кладбища <ps>брат Лоренцо</ps> с фонарем, ломом и заступом.</st> <pms><pmm><z><o></o> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Святой Франциск, мне помоги! Все время</v><c></c> <v><m></m>Я старыми ногами спотыкаюсь</v><c></c> <v><m></m>О насыпи могильные. — Кто тут?</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <rm>(выступая вперед)</rm> <z><o></o><v><m></m>Свой человек, вам хорошо знакомый.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Спаси вас бог! Скажите мне, чей факел</v><c></c> <v><m></m>Я вижу там, что свет дарит напрасно</v><c></c> <v><m></m>Одним червям и черепам безглазым?</v><c></c> <v><m></m>Огонь сияет в склепе Капулетти...</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, мой отец; и там мой господин,</v><c></c> <v><m></m>Любимый вами.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m><s28></s28>Кто такой?</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m><s48></s48>Ромео!</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Давно ль он здесь?</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m><s32></s32>Уж добрых полчаса.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Войдем со мною в склеп.</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m><s42></s42>Отец, не смею:</v><c></c> <v><m></m>Мой господин не знает, что я здесь;</v><c></c> <v><m></m>Он угрожал мне страшной смертью, если</v><c></c> <v><m></m>Я здесь останусь, чтоб следить за ним.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Останься, я пойду один. Мне жутко:</v><c></c> <v><m></m>Предчувствую ужасную беду.</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m>Я спал под тисом здесь, и мне приснилось,</v><c></c> <v><m></m>Что господин мой с кем-то здесь сражался,</v><c></c> <v><m></m>Что он убил противника.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <rm>(подходит к склепу)</rm> <z><o></o><v><m></m><s42></s42>Ромео!</v><c></c> <v><m></m>Увы! Но чья же обагряет кровь</v><c></c> <v><m></m>Ступени этой каменной могилы?</v><c></c> <v><m></m>Кем брошены кровавые мечи</v><c></c> <v><m></m>Здесь, на пороге вечного покоя?</v><c></c> <rm>(Входит в склеп.)</rm> <v><m></m>Ромео — бледный как мертвец! Парис!</v><c></c> <v><m></m>И весь в крови! Какой недобрый час</v><c></c> <v><m></m>Виною этих роковых событий?</v><c></c> <st><z><o></o>Джульетта просыпается.</z></st> <v><m></m>Она пошевелилась.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m><s34></s34>Ах, отец мой!</v><c></c> <v><m></m>Мой утешитель! Где же мой супруг?</v><c></c> <v><m></m>Я помню все, и где я быть должна.</v><c></c> <v><m></m>И вот я здесь. Но где же мой Ромео?</v><c></c></z> <st>Шум за сценой.</st> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Шум слышу я. Уйдем же из гнезда</v><c></c> <v><m></m>Заразы, смерти, тягостного сна.</v><c></c> <v><m></m>Противиться нельзя нам высшей воле:</v><c></c> <v><m></m>Надежды все разрушены. Идем!</v><c></c> <v><m></m>У ног твоих лежит супруг твой, мертвый;</v><c></c> <v><m></m>И с ним Парис. Идем, идем, я скрою</v><c></c> <v><m></m>Тебя в обители святых монахинь.</v><c></c> <v><m></m>Не спрашивай, бежим, уж близко стража.</v><c></c> <v><m></m>Бежим, Джульетта, медлить мне нельзя.</v><c></c> <psb><z><o></o>Джульетта</z></psb> <v><m></m>Иди, иди же. Здесь останусь я.</v><c></c> <st><z><o></o><ps>Брат Лоренцо</ps> уходит.</z></st> <v><m></m>Что вижу я! В руке Ромео склянка!</v><c></c> <v><m></m>Так яд принес безвременную смерть.</v><c></c> <v><m></m>О жадный! Выпил все и не оставил</v><c></c> <v><m></m>Ни капли милосердной мне на помощь!</v><c></c> <v><m></m>Тебя я прямо в губы поцелую.</v><c></c> <v><m></m>Быть может, яд на них еще остался, —</v><c></c> <v><m></m>Он мне поможет умереть блаженно.</v><c></c> <rm>(Целует Ромео.)</rm> <v><m></m>Уста твои теплы.</v><c></c></z> <psb>Первый стражник</psb> <rm>(за сценой)</rm> <z><o></o><v><m></m><s30></s30>Веди нас, мальчик.</v><c></c></z> <psb>Джульетта</psb> <z><o></o><v><m></m>Сюда идут? Я поспешу. Как кстати —</v><c></c> <v><m></m>Кинжал Ромео!</v><c></c> <rm>(Хватает кинжал Ромео.)</rm> <v><m></m><s26></s26>Вот твои ножны!</v><c></c> <rm>(Закалывает себя.)</rm> <v><m></m>Останься в них и дай мне умереть.</v><c></c> <rm>(Падает на труп Ромео и умирает.)</rm> </z> <st>Входит <ps>стража</ps> с <ps>пажом</ps> Париса.</st> <psb>Паж</psb> <z><o></o><v><m></m>Здесь это было — где пылает факел.</v><c></c></z> <psb>Первый стражник</psb> <z><o></o><v><m></m>Кровь на земле! — Эй, обыскать кладбище!</v><c></c> <v><m></m>Ступайте. Всех, кто встретится, хватайте.</v><c></c> <st><z><o></o><ps>Несколько стражников</ps> уходят.</z></st> <v><m></m>Нашли мы место страшных происшествий;</v><c></c> <v><m></m>Но верную причину всех несчастий</v><c></c> <v><m></m>Без следствия узнать нам невозможно.</v><c></c></z> <st>Часть <ps>стражи</ps> возвращается с <ps>Бальтазаром</ps>.</st> <psb>Второй стражник</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот, мы слугу Ромео здесь нашли.</v><c></c></z> <psb>Первый стражник</psb> <z><o></o><v><m></m>Пока его под стражею держите.</v><c></c></z> <m0></m0></z></pmm></pms> <st>Другая часть <ps>стражи</ps> возвращается с <ps>братом Лоренцо</ps>.</st> <pms><pmm><z><o></o> <psb>Третий стражник</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот тут монах — дрожит, вздыхает, плачет.</v><c></c> <v><m></m>При нем нашли и взяли заступ с ломом,</v><c></c> <v><m></m>Когда он шел с того конца кладбища.</v><c></c></z> <psb>Первый стражник</psb> <z><o></o><v><m></m>Да, здесь улика. Задержать монаха.</v><c></c></z> <st>Входят <ps>Герцог</ps> и свита.</st> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Что за несчастье рано так случилось,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы смутить наш утренний покой?</v><c></c></z> <st>Входят <ps>Капулетти</ps>, <ps>Синьора Капулетти</ps> и другие.</st> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Что тут за шум и крики? Что случилось?</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>На улицах народ кричит: «Ромео!» —</v><c></c> <v><m></m>«Джульетта!» — «Граф Парис!» — и все бегут</v><c></c> <v><m></m>В ту сторону, где наш фамильный склеп.</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Какой здесь ужас нам смущает слух?</v><c></c></z> <psb>Первый стражник</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот, государь; здесь граф лежит убитый,</v><c></c> <v><m></m>Ромео мертвый и Джульетта рядом.</v><c></c> <v><m></m>Покойница еще совсем тепла,</v><c></c> <v><m></m>Она, как видно, только что убита.</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Немедленно ищите, разузнайте,</v><c></c> <v><m></m>Как страшные убийства совершились!</v><c></c></z> <psb>Первый стражник</psb> <z><o></o><v><m></m>Вот здесь монах; а здесь — слуга Ромео,</v><c></c> <v><m></m>При них нашли орудия для взлома.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>О небеса! Взгляни, жена моя,</v><c></c> <v><m></m>Как наша дочь здесь истекает кровью!</v><c></c> <v><m></m>Кинжал ошибся! Вот его жилище</v><c></c> <v><m></m>Висит пустым на поясе Ромео,</v><c></c> <v><m></m>А он попал в грудь дочери моей!</v><c></c></z> <psb>Синьора Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>О, эта смерть, как погребальный звон,</v><c></c> <v><m></m>Зовет меня в холодную могилу!</v><c></c></z> <st>Входят <ps>Монтекки</ps> и другие.</st> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Сюда, Монтекки! Встал ты нынче рано,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб увидать, как рано лег твой сын.</v><c></c></z> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Сегодня в ночь жена моя скончалась —</v><c></c> <v><m></m>О сыне грусть свела ее в могилу.</v><c></c> <v><m></m>Какая скорбь еще мне угрожает</v><c></c> <v><m></m>На склоне лет?</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Взгляни — и ты увидишь.</v><c></c></z> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Мой сын! Зачем же ты забыл приличье</v><c></c> <v><m></m>И ранее отца спешишь в могилу?</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Замкни уста отчаянью на время,</v><c></c> <v><m></m>Пока не разъяснили мы событий —</v><c></c> <v><m></m>Источник их, начало и конец.</v><c></c> <v><m></m>Тогда вождем я стану вашей скорби,</v><c></c> <v><m></m>Опорой вам до смерти; а пока</v><c></c> <v><m></m>Пускай печаль терпенью покорится.</v><c></c> <v><m></m>Я допрошу всех тех, кто в подозренье.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Я больше всех быть должен в подозренье,</v><c></c> <v><m></m>Хоть меньше всех для этого гожусь.</v><c></c> <v><m></m>Но час и место — все против меня</v><c></c> <v><m></m>В убийствах этих. Я стою пред вами,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб обвинять себя и оправдаться, —</v><c></c> <v><m></m>Свой обвинитель и защитник вместе.</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Так говори скорее все, что знаешь.</v><c></c></z> <psb>Брат Лоренцо</psb> <z><o></o><v><m></m>Я буду кратким. Дней моих остаток</v><c></c> <v><m></m>Короче, чем рассказ об их несчастьях.</v><c></c> <v><m></m>Ромео, что лежит здесь мертвый, был</v><c></c> <v><m></m>С покойною Джульеттою обвенчан:</v><c></c> <v><m></m>Она была ему женой законной;</v><c></c> <v><m></m>Я их венчал. День тайного их брака</v><c></c> <v><m></m>Был для Тибальта роковым; в тот день</v><c></c> <v><m></m>Был из Вероны изгнан новобрачный;</v><c></c> <v><m></m>О нем — не о Тибальте — были слезы.</v><c></c> <v><m></m>Вы, чтоб ее избавить от печали,</v><c></c> <v><m></m>Решили с графом обвенчать насильно;</v><c></c> <v><m></m>Тогда она пришла ко мне в тоске,</v><c></c> <v><m></m>С безумным взором и меня молила</v><c></c> <v><m></m>От двоемужия спасти ее —</v><c></c> <v><m></m>Не то себя убить грозила тут же.</v><c></c> <v><m></m>Тогда я ей, руководясь наукой,</v><c></c> <v><m></m>Дал сонного питья; его лишь выпив,</v><c></c> <v><m></m>Она мгновенно погрузилась в сон,</v><c></c> <v><m></m>Подобный смерти. Я послал к Ромео,</v><c></c> <v><m></m>Чтоб он ее из временной могилы</v><c></c> <v><m></m>Освободить явился к той минуте,</v><c></c> <v><m></m>Как перестанет действовать питье.</v><c></c> <v><m></m>Но мой посол случайно был задержан</v><c></c> <v><m></m>И возвратил вчера мое письмо.</v><c></c> <v><m></m>Тогда один, в тот час, когда проснуться</v><c></c> <v><m></m>Должна была она, сюда пришел я,</v><c></c> <v><m></m>Чтобы ее из склепа увести;</v><c></c> <v><m></m>Хотел ее в своей я спрятать келье</v><c></c> <v><m></m>И отвезти ее потом к Ромео.</v><c></c> <v><m></m>Когда ж сюда пришел я — за минуту</v><c></c> <v><m></m>До пробуждения ее, — увидел,</v><c></c> <v><m></m>Что мертвыми лежат передо мной</v><c></c> <v><m></m>Ромео верный и Парис достойный.</v><c></c> <v><m></m>Она проснулась. Я ее молил</v><c></c> <v><m></m>Уйти со мной и покориться небу.</v><c></c> <v><m></m>Но шум меня заставил склеп покинуть,</v><c></c> <v><m></m>Она ж в отчаянье не захотела</v><c></c> <v><m></m>Пойти со мной и, как я полагаю,</v><c></c> <v><m></m>Покончила с собой. Вот все, что знаю.</v><c></c> <v><m></m>Кормилице был брак ее известен.</v><c></c> <v><m></m>И если я отчасти хоть виновен</v><c></c> <v><m></m>Во всем, — пускай жизнь старая моя</v><c></c> <v><m></m>Падет немного раньше срока жертвой</v><c></c> <v><m></m>Суровейшего нашего закона.</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Твое всегда мы знали благочестье, —</v><c></c> <v><m></m>Но где слуга Ромео? Что он скажет?</v><c></c></z> <psb>Бальтазар</psb> <z><o></o><v><m></m>Я господину весть принес о смерти</v><c></c> <v><m></m>Джульетты, и из Мантуи тогда же</v><c></c> <v><m></m>Он кинулся сюда — и прямо к склепу.</v><c></c> <v><m></m>Письмо отцу велел вручить он утром,</v><c></c> <v><m></m>А в склеп спускаясь, угрожал мне смертью,</v><c></c> <v><m></m>Коль одного его я не оставлю.</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Дай мне письмо — я сам его прочту, —</v><c></c> <v><m></m>Где графа паж, сюда приведший стражу?</v><c></c> <st><z><o></o>Паж Париса подходит к герцогу.</z></st> <v><m></m>Скажи, что делал здесь твой господин?</v><c></c></z> <psb>Паж</psb> <z><o></o><v><m></m>Принес цветов на гроб своей невесты,</v><c></c> <v><m></m>А мне велел подальше отойти,</v><c></c> <v><m></m>Вдруг кто-то с факелом явился к склепу.</v><c></c> <v><m></m>Тут господин мой выхватил свой меч —</v><c></c> <v><m></m>И я скорее побежал за стражей.</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Письмо рассказ монаха подтверждает,</v><c></c> <v><m></m>Теченье их любви и весть о смерти;</v><c></c> <v><m></m>И дальше пишет он о том, что яду</v><c></c> <v><m></m>У нищего аптекаря купил</v><c></c> <v><m></m>И в склеп пришел, чтоб лечь с Джульеттой рядом. —</v><c></c> <v><m></m>А где ж враги — Монтекки, Капулетти?</v><c></c> <v><m></m>Вас бич небес за ненависть карает,</v><c></c> <v><m></m>Лишив вас счастья силою любви!</v><c></c> <v><m></m>А я за то, что ваш раздор терпел,</v><c></c> <v><m></m>Утратою родных наказан также.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>О брат Монтекки, дай свою мне руку.</v><c></c> <v><m></m>Вот вдовья часть Джульетты: я другой</v><c></c> <v><m></m>Просить не стану.</v><c></c></z> <psb>Монтекки</psb> <z><o></o><v><m></m>Дам тебе я больше:</v><c></c> <v><m></m>Из золота ей статую воздвигну.</v><c></c> <v><m></m>Пусть людям всем, пока стоит Верона,</v><c></c> <v><m></m>Та статуя напоминает вновь</v><c></c> <v><m></m>Джульетты бедной верность и любовь.</v><c></c></z> <psb>Капулетти</psb> <z><o></o><v><m></m>Ромео статую воздвигну рядом:</v><c></c> <v><m></m>Ведь оба нашим сгублены разладом.</v><c></c></z> <psb>Герцог</psb> <z><o></o><v><m></m>Нам грустный мир приносит дня светило —</v><c></c> <v><m></m>Лик прячет с горя в облаках густых.</v><c></c> <v><m></m>Идем, рассудим обо всем, что было.</v><c></c> <v><m></m>Одних — прощенье, кара ждет других.</v><c></c> <v><m></m>Но нет печальней повести на свете,</v><c></c> <v><m></m>Чем повесть о Ромео и Джульетте.</v><c></c></z></z></pmm></pms></div> <st>Уходят.</st>