Datasets:

georgiyozhegov

/

lib.ru

like 1

Когда я, наконец, услышал знакомый сигнал, то промолчал. Сигнал повторился, а на меня снова напала немота. Я стоял за дверью и ждал. Тханг успел сделать два шага, как я, зажав ему рот, вдернул вглубь подъезда. Свободной рукой я быстро похлопал по его одежке и без труда обнаружил вполне исправную "беретту" с полнехонькой обоймой. На память мне пришли его слова, что он никогда не носит оружие: все равно оно его не спасет, только неотразимая улика. Я не стал, конечно, вспоминать ему эти слова, наоборот, страшно смутился и признался, что нервы подвели, и попросту обознался. Не знаю, поверил ли он моей байке, но принял свой обычный непроницаемый вид и никак не отреагировал, что я "забыл" вернуть ему "беретту". Тханг был в форме сержанта южновьетнамской армии (а может, он и был им на самом деле?), но в данный момент меня это мало интересовало. Со времени покушения прошло десять минут и полиция, хотя и слеталась со всех сторон, как воронье, еще не успела оцепить достаточно большую территорию вокруг перекрестка. На нас особенно никто не обращал внимания, а мы с достаточно озабоченным видом двигались как бы по спирали, удаляясь от опасного места. Еще минут через пять Тханг остановил разбитое корыто, которое здесь называлось такси, и сказал что-то так быстро и грозно, что водитель с испугом оглянулся на меня и рванул со скоростью аж сорок километров в час. Неплохо, гораздо быстрее, чем пешком. Но наслаждаться мастерством водителя, а это действительны был блестящий слалом среди рикш, пешеходов, повозок и других машин, которые использовали только одно правило уличного движения - если впереди есть хоть один метр свободного пространства, занимай его. Тханг так же резко остановил шофера возле небольшого бара, где не было расовых или кастовых предрассудков - вьетнамцы и американцы были на равных, только американцев больше занимали девушки, а коренные жители тихо потягивали чай или рисовую водку в своих компаниях. Мы уселись на плетеные кресла перед кафе и Тханг так же повелительно и твердо, как и положено бравому сержанту, да еще в обществе настоящего "зеленого берета" заказал виски со льдом. Да, мне эта порция выпивки после всего, что сделал всего полчаса назад, оказалась спасением. Решительным жестом я заставил дважды повторить это лекарство и почувствовал, как из меня уходит дрожащее напряжение последних часов. Я был благодарен Тхангу за эту остановку, и мы неторопливо отправились далее пешком, как два закадычных боевых друга. Разговора о возможном моем отходе из города мы пока не вели, пока не приблизились к еще более знаменитому кварталу номер 11, куда даже полиция печально знаменитого сайгонского полицмейстера Тхиеу не рисковала появляться без поддержки бронетехники. Здесь мы нырнули в лабиринт грязных закоулков, невыносимой грязи и запахов, впрочем, порой весьма аппетитных - сказывалось, что ел я почти два дня назад. Все это время еду мне заменял первитин, прекрасный стимулятор, испытанный еще в Третьем рейхе и успешно служивший нам. Но действие его кончалось, добавлять не хотелось (еще придется попозже) и приходил на смену зверский аппетит. Виски только раззадорил мой желудок, и я ткнул пальцем в первую, попавшую в поле моего зрения харчевню. Тханг покачал головой и показал в другую сторону. Пробравшись через кучу мусорных ящиков, протиснувшись по закоулку, где не смог проехать даже велосипедист, мы неожиданно оказались на узенькой, но довольно чистой улочке и на ней (О, Боже!) было маленькое кафе. Хозяйка встретила нас без единого вопроса и провела в задние помещения, в комнату, где стоял стол, уставленный едой... Сыто икая, я колупался в зубах спичкой и тщетно пытался вспомнить, что я съел. Из чего это было приготовлено, мне знать не хотелось, но вкусно было до экстаза. Мысли тяжеловато ворочались в моей голове, однако хронометр, постоянно тикающий у меня где-то в районе желудка, подсказал, что пора приниматься и за работу. Работа была до боли знакомая - уносить ноги. Единственной ее особенностью являлось то, что оценить ее по достоинству, можно только в случае успеха... Теперь стоило поинтересоваться у Тханга, как он собирается вытаскивать меня отсюда. Как бы хорошо не были сделаны мои документы, все равно не избежать длительных проверок. Длительных и более тщательных, а тут вдруг, к примеру, выяснится, что в госпитале "зеленый берет" Виктор Алексейчук никогда не лежал, а еще один запрос дотошного контрразведчика принесет ответ, что таковой и вовсе не значится в списках армии США, а уж тем более в таких элитных войсках. Вся моя липа была хороша на кратковременные, рутинные проверки без особого внимания на меня, как личность. До поры до времени моей личностью был не я, а эта самая липа. Этот закон действует везде, где существуют хотя бы зачатки бюрократии. Сейчас могут искать меня и только меня. У меня хорошо запечатлелась в памяти девушка, которую агент охраны при первом же выстреле бросил на землю и прикрылся ею, как щитом. А когда "сработала" и ее тележка, его подозрения перешли в уверенность, а если девушка осталась жива в той мясорубке и что-то знала больше, чей ей полагалось знать? Уповать на такую же беспечность солдат на дорогах, как это было вчера, было бы величайшей глупостью на свете. Тут уж и красотка Фай не поможет.

Тханг, как оказалось (к моему большому изумлению), не имел запасного плана выхода из города. Главный аргумент - нет другого надежного места для прохода через минные поля. Аргумент серьезный, я слишком хорошо знал мины типа 69, чтобы наугад ночью пытаться живым преодолеть это пространство. По словам Тханга только через то болото (у меня мурашки забегали) он обязуется меня вывести из ближней охранной зоны вокруг Сайгона, а там я должен был действовать по разработанному плану (ха-ха, план!). Я включаю маяк, и за мной прилетает целая эскадрилья вертолетов, а на земле будет ждать, как минимум, пехотная дивизия? Вопрос, конечно, интересный, но я внимал Тхангу, как оракулу в их главной пагоде, с надеждой и верой глядя в его черные, как переспелые вишни, глаза. По его гениальному плану выходило, что мы на том же старом "Ларедо" отправимся в родную деревню Фай и солдаты, хорошо зная ее, опять благосклонно посмотрят на сексуальные шалости героя войны. Все, как по писаному. Только несколько вопросов у меня вертелись в голове, но я не торопился их задавать. Первое: телефонная связь с соседним постом уже давно налажена (это наверняка), пост усилен военной полицией США, а в книге регистрации стоит фамилия, которая нигде не значится (разве что однофамилец какой-нибудь), так что мое появление на этом или даже соседнем посту вызовет у присутствующих большой и неподдельный успех. А я по натуре человек избегающий шумихи, особенно в виде стрельбы. Но все это я держал про себя и уверенно кивал в ответ на грандиозные и совершенно безопасные планы Тханга. Наконец он изложил все детали плана, я с наслаждением выкурил сигарету - что это за курение на ходу, под дождем или старательно пряча ее огонек в рукаве, а в ближайшее время только такие способы курения мне и будут доступны. Хозяйка вывела нас на другую улицу, и мы прямиком отправились к развалюхе, где скрывался "Ларедо". Тханг вывел его, слегка обмел каким-то веником труху с кузова - экипаж подан. Я взглянул на часы, теперь все зависело от того, как точно я уложусь в свой график. Тханг повернул в очередную грязную улочку, остановился и коротко просигналил. Фай выскользнула из узенькой двери, как яркая змейка и скользнула в джип. Я снова ощутил ее прекрасное тело и получил великолепный поцелуй. Эх, было бы время... Но время пошло, и остановить его могла только моя или другая смерть. Мы выехали из одиннадцатого квартала, я тронул Тханга, приказывая остановиться. Он удивился, но скользнул к тротуару и встал. Я открыл дверцу, с наслаждением поцеловал Фай и вытолкнул ее из машины. Не успела захлопнуться дверца, я показал Тхангу - вперед. Он невозмутимо подчинился, хотя в зеркале я успел заметить его мимолетную растерянность. Эге, и на Востоке иногда не умеют сдержать свои эмоции. У европейцев это не получается, зато можно использовать пресловутую европейскую тупость и многословие. Где прятать листик? В лесу. Где прятать правду? В большом количестве правды. Разбирайтесь, которая из них единственная. Снова главным советчиком и контролером были для меня теперь часы. И минуты. Но, прежде всего мне нужно было везение. Остальное я все мог сделать сам, но везение мне могли только подарить. Кто? Бог или дьявол? И мне в тот момент было все равно, кто. Мы уже покинули знаменитый квартал, но далеко от него не удалялись, мне нужно было кое-что найти, а лучшего места было не найти. Тханг послушно выполнял мои указания, куда ехать и не подавал виду, что недоволен тем, что я не посвящаю его в свои планы, и то, что я внес свои коррективы в его гениальный план, он уже не сомневался. Едва мы медленно вывернули на очередную улочку, я схватил его за плечо - я нашел, что искал. Метрах в пятидесяти стоял армейский джип "Ларедо" с пулеметом на турели, так что второй солдат мог вести стрельбу на ходу почти во всех направлениях. Не знаю почему, но шепотом я приказал Тхангу припарковаться метрах в пятнадцати позади военного джипа. Махнем, не глядя... Свой служебный кольт я сунул под задницу Тхангу, оставил кобуру открытой и совершенно "пьяный" почти вывалился из "джипа". Моя ругань настолько привлекла капрала и солдата в армейском джипе, хотя уверен, они засекли нас гораздо раньше. Оба были вьетнамцы. Уже полегче, они не посмеют сразу катить бочку на "зеленого берета", пусть и вдребезги пьяного. Я остановился метрах в трех от их джипа, начал хлопать себя по карманам, достал мятую пачку "кэмела" и с еще большим остервенением начал искать зажигалку. Солдат и капрал с восточной усмешкой следили за идиотом-янки. А на меня вдруг напал приступ пляски святого Витта. У здоровых людей это случается (особенно в таких экзотических странах), когда какая-нибудь тварь залезает вам под рубашку. Я извивался, шарил руками и за пазухой, залазил в штаны, и пытался добраться рукой до задницы через плечо. Именно во время этого циркового маневра, который буквально загипнотизировал вьетнамцев, моя рука плотно обхватила рубчатую рукоятку "стечкина". После двух хлопков во лбах обоих вьетнамцев появились две аккуратные дырочки диаметром девять миллиметров. Спотыкаясь, как пьяный, я подошел к джипу, вытащил оба трупа и изо всех сил, держа их руками за талии, потащил к нашему "Ларедо". Слава Будде, у Тханга хватило ума подъехать поближе - дистанция для меня была явно великовата. Погрузив обоих на заднее сиденье (стекла там были затемненными) я мог рассчитывать, что, по меньшей мере, час их никто не обнаружит. Это если повезет... Найденной под сиденьем тряпкой я стер капли крови с панели и стекла джипа, сбросил куртку, на которую тоже попала кровь, пока я их волок, и остался в майке. "Стечкина" спрятать было некуда. Пришлось сесть на него, "беретту" с сожалением отдал Тхангу, который успел сбегать к нашему старому "Ларедо", притащить какой-то мешок и сунуть его под сиденье.

Кольт теперь я сунул в кобуру, где ему и полагалось быть. Часы неумолимо отсчитывали жизнь или смерть. Пистолеты я рассовывал просто по привычке иметь оружие под рукой. Но главным действующим лицом в будущей пьесе должен был стать отличный американский пулемет М-60. Я проверил магазинный короб - он был полон, на всякий случай проверил положение патрона в затворе и удовлетворенно крякнул - лишь бы не попался какой-нибудь дефектный, хотя это и маловероятно. Но тут уж опять, как повезет... Гранаты я тоже уложил в пределах досягаемости руки и, наконец, закурил. Теперь все решали неожиданность, реакция противника и слово человека, который вовсе не был моим другом. Мы катили не особенно торопясь, как и положено патрульным, по знакомой дороге к контрольному посту. Я ждал последнего перед постом поворота, закрытого кустами от патрульного с пулеметом на вышке. Мне же надо было следить за небом, мой шанс был только там. Снова часы, до срока оставалось три минуты. Они тянулись очень медленно, и я так же медленно и отчетливо давал последние наставления Тхангу. Он ничем не показал своего разочарования, что я не принял его план, а предпочел собственный, он слушал и согласно кивал. У него выбора не было, в случае неудачи и его шансы выжить были меньше нуля. Поэтому я не особенно опасался каких-либо от него неожиданностей до окончания очередной передряги, а дальше, как повезет... Одна, две минуты позже срока. Нервы натянуты, они звенят от малейшего дуновения судьбы. И вот оно, решающее мгновение, теперь все надо делать самим и надеяться на судьбу. Черная точка в небе низко над землей быстро вырастала и, сделав боевой разворот, "Хок" открыл шквальный огонь по КПП. Растерянность патрульных прошла очень быстро и с вышки уже тянется трасса к вертолету, делающему новый заход. Пора, наш выход. Тханг с визгом шин вылетает из-за поворота, и вот уже я всаживаю с каких-то семидесяти метров очередь в пулеметчика на вышке, и он замолкает. Продолжается стрельба из довольно крепенького бетонного домика по вертолету, но Энди явно не торопится подставить себя под трассы, хотя пока это только М-16. Но, очухавшись, они вспомнят и про гранатометы. Треск очередей внутри блокгауза и рев пулеметов Энди сделали наше приближение неожиданным. Жестом, показав Тхангу на пулемет, я схватил "стечкина", рассовал гранаты по карманам и, прихватив одну в правую руку, на бегу зубами выдернул чеку. Окна были довольно высоко и снабжены решетками, но я осторожно приподнялся на цыпочки, просунул руку между прутьев и осторожно разжал пальцы. Взрыв в почти наглухо закрытом помещении производит жуткое действие. Стрельба мгновенно прекратилась. Осторожно обходя дом, я приготовил еще одну гранату под левую руку и переложил "стечкин" в правую. Когда я выглянул из-за угла на сторону, где был главный вход, понял, что все кончено. Вряд ли кто-либо мог остаться в живых внутри пакгауза, одного просто вышвырнуло вместе с дверью метров на пять от дома. Но мне вовсе не улыбалось получить пулю в спину от какого-нибудь умирающего за родину героя. Поэтому я бросил еще одну гранату, предварительно прижавшись спиной к стене в сторонке от окон и двери. Я оказался прав, перед самым взрывом, кто-то внутри отчаянно закричал. Второй взрыв решил все вопросы. Я вручную приподнял шлагбаум, второй Энди своей бандурой срезал почти под корень, и мы рванули к "Хоку", зависшему в полутора метрах над дорогой. Джип еще катился по дороге (Тханг не вырубил передачу), а мы уже блаженно растянулись на железном днище кабины. Как оказалось, поспать мы все оказались горазды. Главное было сказано без слов: я вернулся, Энди сдержал наше тайное собственное соглашение, а по нашему виду он сделал совершенно правильное предположение, что задание выполнено. Думать о том, что будет завтра, послезавтра и всю оставшуюся жизнь было еще рано, надо было еще отойти от недавнего страшного прошлого. Сон - наилучший лекарь и выспавшись, мы смотрели на мир несколько иными глазами, чем вчера. Появился зуд задавать вопросы, но даже во время завтрака никто не начал перекрестных допросов. Выкурив сигарету, я ждал, кто начнет первым. Если бы было с кем заключить пари, я бы поставил на Тханга. Точно, я бы выиграл кучу денег! Непроницаемый вьетнамец резко спросил, обращаясь к Энди по-русски. С таким же успехом он мог бы спрашивать его и на суахили - кроме английского и нескольких по-вьетнамски он ничего другого не понимал.

- Янки, где мои товарищи, почему они не с тобой? Я точно перевел, Энди пожал плечами и сказал Тхангу. - Тебе ведь лучше знать, что с ними могло случиться. Ты ведь сам отдал им приказ уничтожить вертолет и меня. Все это не особенно удивило меня, мне больше были интересны технические аспекты битвы за вертолет. - Они отобрали у меня твой пистолет, потом потребовали, чтобы я вывел из строя вертолет, но чтобы со стороны это не было заметно, а меня хотели застрелить прямо в кресле пилота. Это должна быть твоя работа, так они запланировали. У них было два автомата против одного мирного вертолетного извозчика. Они считали меня каким-то мало живущим безоружным изотопом и потому, пока я возился в вертолете, якобы разламывая его на составные, я все же помнил, куда ты бросил пистолеты, так что ребята даже не успели удивиться. Стрелок я неважный, но с такого расстояния и из двух таких замечательных пистолетов... Я не понимаю, что за игра здесь идет, но чутьем ощущаю, что весьма крупная и я в нее вляпался по самые уши. Мне пришлось переводить все это Тхангу и незаметно подтаскивать пистолет к бедру, пока он не лег привычно в ладонь. Тханг мрачнел с каждым моим словом и пока Энди еще сокрушался, что влип в такую историю, рука Тханга рванулась к "беретте". Энди отшатнулся, увидев в полуметре от себя черный и глубокий глазок пистолетного дула, инстинктивно закрылся от пули руками. Раздался щелчок, и Тханг с недоумением взглянув на один из лучших в мире пистолетов, попытался выстрелить еще раз. Меня это не удивило, я еще не видел ни одного пистолета, который мог стрелять без патронов. Я вытащил их из обоймы еще в кафе, когда Тханг излагал мне свой иезуитский план. Рука Тханга потянулась к ножу, но, увидев спокойно лежащий у меня на коленях "стечкин" он снова принял свой обычный непроницаемый вид, презрительно отбросив в сторону "беретту". Наступил мой черед задать пару вопросов своему напарнику и проводнику. При всем том, что случилось, я хотел понять этого человека: почему он рисковал вместе со мной, когда его могли несколько раз попросту ухлопать или прицельно или случайно, его могли схватить полицейские и замучили бы в тюрьме... И помогая мне, при этом хотел убить меня, строил мне ловушку, отдал приказ убрать летчика, который был нашей спасительной соломинкой... Все это вместе не укладывалось у меня в связную картину. Понять большую игру в верхах моего начальства я тоже не мог, не хватало информации, да мне уже, сказать по правде, было на все это наплевать - меня там уже списали. Но они сидели далеко, планировали свои великие операции в тиши кабинетов, без взрывов, выстрелов в упор, крови на лицах и развороченных животов. Оттуда операция кажется математической задачей, только вот нам, пешкам в этой большой игре и приходится выполнять всю грязную работу. Но это речь о тех Высших чинах, а что двигало этим человеком, такой же пешкой, но предававшем людей, которые еще несколько часов назад вместе сражались на одной стороне баррикады и одинаково рисковали головой. Самое печальное то, что я был уверен, что никаких ответов на свои вопросы не получу. Может, покойный ныне полковник и мог бы выбить из Тханга какие-то сведения (и то вряд ли), но я не гестаповец, не энкэведешник, так что на ответы мне рассчитывать нечего. А что с ним делать, придется решать мне... - Ответь мне, Тханг, на пару вопросов. Не захочешь, твое дело, заставлять тебя не стану. Хоть я и воюю в твоей стране, но действовать как вы, не могу. Если приходится убивать, то я это делаю в бою или спасая свою шкуру. Звучит не очень патриотично, дядюшка Хо вряд ли похвалил меня, но он же меня и наградил вашим орденом. Значит, и из правил бывают исключения. Но я не о теории, а самой что ни на есть практике. Ты имел столько возможностей избавиться от меня, что меня уже вовсе не должно существовать на этом свете. Но ты ждал. Понимаю, без меня операцию вам было не провести, это тоже ежу понятно. Но зачем ты меня хотел сдать американцам? Зачем вся эта комедия с Фай? Почему ты приказал убить Энди и только повредить вертолет, а не просто сжечь его? Наконец, почему ты не сделал попытки убить нас с Энди, ведь у тебя еще и "лилипут" привязан к ноге? Он, конечно, не для настоящего боя, но дырки в наших головах мог сделать вполне даже настоящие. И последний вопрос - на чьей стороне ты воюешь? О нас с Энди говорить не приходится, мы по разные стороны траншеи, просто судьба так пошутила с нами и мы вместе. А вот где ты? Прости, что задал сразу столько вопросов, но хоть на часть из них ты можешь ответить?

Тханг молчал, но я чувствовал, что он все-таки заговорит, и терпеливо ждал. Энди ни черта не понял из моего монолога, но почувствовал сложность ситуации и тоже помалкивал. - Я больше не хочу воевать. Ни с кем, ни за чье дело. Вы, европейцы, никогда не можете определить наш возраст. Так вот - мне уже 58, мальчишкой я воевал с французами под Дьен Бьен Фу. Мы сражались за свою независимость и победили. Потом началась другая война: с одной стороны пришли вы, американцы, с другой - Советы и Китай. Один мой старый друг дал мне книги Ленина, Мао, Хо Ши Мина. Я прочитал и поверил, можно и на нашей земле устроить если не рай, то что-то похожее. А получилось все наоборот: брат пошел на брата, сын на отца... И все говорят, что воюют за демократию. Только я видел, что и в той части страны и в другой пытают и убивают тех, кто думает, не как они сами, одинаково... К полковнику у меня особый счет был, я не считал его человеком, не место таким на земле, да и на небе, думаю, для него тоже места не найдется. Потому и помог тебе, а дальше ты мне не нужен, ты чужак, и ты, янки, чужак. Вам обоим нет места здесь, но сами вы не уйдете, вы тоже не вожди: а солдаты. А если солдат не уходит сам, его надо убить. Хотя ты, русский, меня перехитрил, да и ты, янки, не промах. Твой вертолет я оставил на старом месте и не хотел его взрывать, чтобы запутать свой отход. Но еще в Сайгоне я узнал, что за ловушки вы там устроили - южаки от злости рубашки на себе грызли, а когда прибыли - вертолета - то и нету... За пистолет я схватился - моих товарищей ты убил, янки, хотя и винить тебя не могу - ты свою жизнь защищал, они - свою. И ты прав насчет "лилипута", вот он, - Тханг задрал штанину. Только решил не использовать его. Мне теперь все равно - ни к тем, ни к другим пути у меня больше нет. Не поверят мне ни те, ни другие, так какая ж мне разница: гнить в "тигровой клетке" в Сайгоне или Ханое? Ответ Тханга озадачил, хотя я и не надеялся, что он вообще что-нибудь скажет. Но он сказал и озадачил нас, когда я перевел все Энди. Он внимательно посмотрел на вьетнамца и задумался. Теперь молчали все, и было о чем. Не можем же мы сидеть здесь и ждать, когда эта война кончиться? Тханг первым нарушил молчание: "Отсюда надо быстрее уходить, нас наверняка засекли с воздуха и теперь надо ждать гостей вот на таких игрушках, - и он похлопал по обшивке вертолета. - Энди, сколько у тебя еще горючего? - Не очень, мы уходили с базы, баки были уже не полные, а потом, я сколько сжег при нашей битве при Чаттануге. - Короче, далеко нам не смыться. Давай свою карту. Карта была достаточно подробной, но на севере заканчивалась весьма далеко от таиландской границы. Не сговариваясь, мы одновременно подумали о Таиланде, как месте, где можно хоть временно отсидеться. Но до Таиланда было много-много миль (или километров - кому что роднее) и добраться туда через джунгли, кишащие воюющими все со всеми и друг против друга северных и южных вьетнамцев, племен народности тхеа, и для которых война была нормальным образом жизни, а вооружены они были наисовременнейшим оружием, которое выменивали у американцев за наркотики. Я уже не говорю обо всех других племенах горячо любивших свои плантации мака, как самого надежного источника получения всевозможных благ цивилизации. И, наконец, не упоминаю о бандах бывших гоминдановцев, которых Мао изгнал из Китая, но не объяснил, где жить и на что существовать. Бывшие солдаты образовали свои собственные районы обитания и жили по своим собственным законам. Ни с одной из этих компаний мне, ни за какие коврижки не хотелось бы повстречаться в джунглях. Но невидимками мы не были и только в своих бренных телах надеялись попасть в благословенную страну Таиланд. Для нас в тот момент это было таинственное Эльдорадо конкистадоров Кортеса. Но туда еще надо было попасть. Я ненадолго задумался и поразился, как мало надо времени и много событий, чтобы три человека, таких разных и по национальности и по принадлежности разным социальным системам образовали единую команду. Причем каждому было ясно, что выжить мы можем только вместе. Все прочее было забыто или оставлено на будущее. Прямо, как в голливудском фильме, который по идеологическим соображениям стал доступен и нам, советским зрителям. У нас в прокате он шел под названием "Скованные одной цепью". Мы были скованы необходимостью выжить, и это было покрепче любой цепи.

Карту мы изучали вдоль и поперек, причем я совершенно запутался при переводах и Тхангу втолковывал нечто по-английски (он слабенько усекал наиболее важное), а Энди я шпарил по-русски и замолкал, только увидев его остолбенение. Но так или иначе грандиозный план созрел. Он исходил из трех предпосылок: горючего в вертолете хватит ненадолго, раз, пешком по джунглям мы не пройдем и пятой части пути, как будем трупами, два, и в третьих, нам оставался только водный путь - Меконг. Как мы раздобудем себе средство передвижения, никто из нас не знал, зато каждый понимал, что даже на утлой джонке можно передвигаться быстрее, чем пешком через джунгли. Меконг тоже не подарок и на нем и на его берегах сидят тоже не ангелы, но это был шанс. Голосовать не пришлось. Стартовать, решили завтра пораньше, а пока проверить свою огневую мощь. Энди уже тщательно обследовал вертолет и обнаружил: что его прежние хозяева были люди запасливые - в аккуратных контейнерах серебристо поблескивали четыре ракеты "Сайдвиндер". Каждая могла разнести в щепки самолет типа "Фантом" или МИГ21. При начинающемся дожде мы аккуратно, хотя и без нужной сноровки (не наша все-таки специальность) установили их на направляющие и соединили блоки управления. Неуправляемых ракет оказался такой запас, что мы набили ими все четыре контейнера, и еще осталось. К "Вулкану" припасов оказалось немного - сгоряча я всадил их в брюхо ковбоя-вертолетчика. Утешало то, что не зря. Курсовой многоствольный тоже был снабжен под завязку, и для бортового кое-что имелось. Кроме того, у нас были два "калаша" с шестью рожками, три "стечкина" с запасом патронов, "беретта" с одной обоймой и гроза уличных грабителей - "лиллипут". Все, расчет окончен. С таким арсеналом мы вполне могли объявить войну какой-нибудь Намибии, но, увы, наши противники были вооружены ничуть не хуже, а самое обидное - их самих было гораздо больше. Дождь все усиливался, хотя в вертолете мы не страдали от него, капли с такой силой барабанили по дюрали корпуса, что приходилось почти кричать, если собеседник не был рядом. К нам совершенно незаметно могла подойти целая танковая колонна, а не только взвод рейнджеров. Дежурить при таком ливне тоже было бессмысленно - часовой мог только увидеть вспышку выстрела или автоматной очереди, а дальнейшее - молчание, как сказал Гамлет. Так что после непродолжительной дискуссии все растянулись на днище вертолета и решили положиться на судьбу и лень рейнджеров, которым тоже не светило искать нас в кромешной темноте, помня о ловушках, которых мы не поленились для них приготовить. Уже засыпая, я вспомнил, что у нас есть еще и гранатометы. Это совсем успокоило меня, и я провалился в сон. Дождь к утру поредел, и вяло моросил скорее по обязанности, чем с азартом. Мы благополучно провели ночь и с рассветом тщательно рассовывали все, что могло мешать, по закоулкам корпуса вертолета. Энди запустил двигатели, "Хок" легко приподнялся над деревьями и пока Энди пробовал свои штучки, я увидел компанию прибывшую для нашей торжественной встречи (или прощания). Как мы и предполагали, рейнджеры тоже не любили тропические дожди и решили наступать при более благоприятной погоде. Времени для переговоров у нас не было, поэтому я послал им длинную очередь из бортового пулемета, пока Энди разворачивался на нужный курс, и наше прощание так и закончилось. Монотонность полета несколько скрашивала бутылка виски, которую я случайно обнаружил в нише, где дисциплинированные механики хранят всякие нужные мелочи. Мелочь в виде бутылки оказалась весьма кстати (в этом проклятом "Хоке" никакого отопления). Сделав изрядный глоток, я передал бутылку Энди, который бросил вертолет на милость божью и вцепился руками в бутылку, а ртом в горлышко. Пришлось отбирать силой, причем "Хок" при этом вел себя так, словно тоже отхлебнул их бутылки. Наконец, справедливость восторжествовала, вертолет принял нормальное положение, а я предложил виски Тхангу. Он отрицательно покачал головой. Я снова запрокинул бутылку и обнаружил жалкие остатки на донышке. Ну, Энди, вот это школа. Уверен, в России бы ты не пропал. Тханг с самого утра был молчалив, словно вчера выложил годовую норму разговоров, хотя безукоризненно принимал участие во все делах по подготовке вертолета и был настроен весьма серьезно - проверял магазины в "калашах", осмотрел мины для гранатометов, уложил их в удобном месте и не обращал внимания на наши с Энди выкрутасы с бутылкой - белые, мол, что с них возьмешь...

До границы, сообщил Энди, оставалось миль пять, не больше, но и горючее было на пределе. Перетянуть бы через границу, хотя это понятие было здесь чисто условным, морально как-то легче. Мы перевалили через небольшой холм, как вдруг Энди буквально пошел по верхушкам деревьев. - Правее по курсу два "фантома" или Ф-111. Думаю, они меня не успели засечь. Надо срочно садиться, но куда? Бросая вертолет то влево, то вправо Энди выискивал достаточную поляну или хотя бы скальный выход породы. Я и Тханг тоже разули глаза и всматривались в зеленое море джунглей, молясь в душе об удаче. То, что эти самолеты искали нас, сомнений не было - после того, что мы натворили в Сайгоне, мы стали весьма популярными личностями. Вдруг Тханг схватил меня за плечо и показал влево - в зелени промелькнуло что-то желтое. Захватив лыжами верхушку особенно высокого дерева, Энди круто заложил влево. Через несколько секунд мы увидели дорогу. На карту смотреть было некогда, но, скорее всего это была стратегическая дорога номер восемь. Все вместе это называлось - из огня, да в полымя. Дорога активно использовалась, и появление на ней колонны грузовиков было более чем вероятным. Но наверху нас ждали "Фантомы" и там шансов у нас не было одного на миллион. Энди уже принял решение и, пролетев немного вдоль дороги, нашел самое широкое место и без зависания, как заправский истребитель, пропахал лыжами полотно дороги, скользкое от дождя, а то бы это была наша последняя в жизни посадка. Опять оставалось ждать. Энди оказался прав, самолеты не успели нас засечь и мы слышали рев моторов значительно правее. Была опасность, что они рейдируют район по квадратам, но при их скорости и квадраты у них были соответствующие. Мы закурили, унимая дрожь после смертельной опасности, как Тханг (вот уж зрение!) показал вниз и влево. Батюшки! Против нас двигалась настоящая воинская часть, с перепугу мне показалось не менее батальона. Оправившись от первого шока, выяснилось, что вовсе не батальон, а в лучшем случае усиленная рота. Но усилена она была здорово: кроме джипов и легких грузовиков с солдатами, колонну замыкали два бронетранспортера, причем один из них с легкой пушкой вместо пулемета, а возглавлял колонну, черт меня подери, танк! Настоящий старый добрый "Паттон" с пушкой длиной в телеграфный столб. Дорога шла петлей, и колонна находилась как раз в начале петли. В другом конце этой петли находились мы. И хотя колонна двигалась медленно, с соблюдением всех мер предосторожностей на случай засады, а "Паттон" нервно крутил своей башней, было ясно, что не позднее, чем через сорок минут они нас обнаружат и из двух пушек сделают из нас обыкновенный мясной фарш, с примесью останков вертолета. Несколько секунд мы стояли как мумии и беспомощно глядели на вытягивающуюся из-за поворота колонну. Взлететь бы мы не успели - нас сбили бы первыми выстрелами, пока мы бы беспомощно пытались вырваться из этой теснины. Так, удрать мы не могли, но ведь и погибать без единого выстрела было как-то неудобно. Мне пришла в голову сумасшедшая мысль, и я бросился к вертолету за дальномером. Сразу стала ясно, что дистанция в полтора километра великовата для наших автоматов и даже пулеметов, разве что для психологического эффекта... Но для "Сайдвиндера" и ракет А-10 это вполне даже нормальная дистанция. Энди, кажется, начал понимать, к чему я клоню, но сразу же заявил, что "Хок" стоит не под тем углом и по азимуту и по вертикали. - Спокойно, Энди, мы тебе обеспечим и азимут и вертикаль. Я схватил мачете и бросил его Тхангу с приказом за пять минут срубить дерево не менее десяти сантиметров толщины по всей длине (можно и чуть потолще), длиной не менее четырех-пяти метров и с развилкой на конце. Тханг посмотрел на меня, как на полного придурка, но рванул к ближайшим деревьям быстрее лани. Я же достал из своего бесценного рюкзака два мотка репшнура, связал их и перебросил через моторную раму у самого основания стабилизатора. Энди тоже не терял времени даром - щелкая всяческими тумблерами и переключателями: он проверял боеготовность ракет. Такое ему, видимо приходилось делать не впервые, он быстро оценил возможности замысла и ловко делал все необходимое.

Тханг уже волок дерево, названия которого я наверняка и не слышал, но оно почти идеально подходило для наших целей. Приказав пока бросить бревно на дорогу я сунул ему в руки один конец репшнура и заорал Энди: "Командуй, шеф!" Энди высунул правую руку, и я изо всех сил потянул за шнур. Вертолет сначала нехотя, а потом довольно шустро начал разворачиваться влево. Энди выбросил левую руку и настал черед Тханга. Наконец Энди остался доволен маневром - с поправками на такую медленную цель "Сайдвиндер" справится одной левой. Теперь задача была посложнее - опустить нос вертолета, чтобы захватить цель, уж больно он задрал нос при такой посадке. Мы подставили бревно под хвост и начали с Тхангом медленно двигать нижний конец вперед. Наконец Энди и тут удовлетворенно взмахнул рукой - шабаш, ребята. Опять началось ожидание, колонна двигалась с максимальной предосторожностью, готовая отразить нападение из любой засады. Наш вертолет они или еще не заметили, либо сочли это суперхитростью высшего начальства и не знали что предпринять. Наверняка они уже запросили по радио об этом чуде на дороге, но вряд ли ответ придет вовремя - до расчетной точки колонне осталось примерно метров пятьдесят. Последний БТР, тот, который с пушкой тоже будет в зоне досягаемости нашего огня. Ждать осталось несколько секунд. Два левых "Сайдвиндера" с ревом сошли с направляющих и на месте "Паттона" сначала полыхнули две ослепительное вспышки от взрывов ранет, а немного погодя показалось дымное пламя горящего танкового горючего. Телеграфный столб на башне уныло склонился вниз. Пока никто в колонне не понял, что происходит, мы с Тхангом трудились, как пчелки доворачивая вертолет к концу колонны. Бревно пришлось временно отбросить и вертеть вертолетом шнурами. Энди заорал: "Стоп" и мы схватились за бревно, как Ленин на субботнике. Пока мы его устанавливали под хвост нашего ястреба, БТР не дремал - из его коротенькой, но толстой пушки вырвался дымок, и через пару секунд у нас над головами прошла весьма опасная железяка, которая нанесла ущерб окружающей среде всего метрах в пятидесяти от нас и немного выше. Ждать, когда наводчик исправит свою ошибку, времени у нас не было. Энди рискнул - абсолютного захвата цели у него еще не было, и он понадеялся на конструкторов этой ракеты, авось успеет захватить даже на таком коротком отрезке. Мы замерли, но конструкторы оказались на высоте, даже нашим непрофессиональным зрением мы заметили, как ракета слегка довернула, и на месте только что стреляющего БТРа вспыхнул костер... Тратить последний "Сайдвиндер" Эдди не стал, а снова начал нашу беспощадную эксплуатацию - мы снова поволокли этот чертов "Хок" в обратную сторону и снова бревном устанавливали нужную Энди вертикаль. Хотя цель была теперь неподвижной: впереди горел "Паттон", сзади безуспешно пока второй БТР пытался столкнуть с дороги горящий, у нас была сложная задача - точно установить прицел для неуправляемых ракет в центр колонны, в сгрудившиеся, как стадо, грузовики, между которыми беспорядочно суетились малюсенькие на таком расстоянии фигурки. Когда Энди в очередной раз махнул рукой, мы с Тхангом мокрые и грязные до костей просто повалились под брюхом вертолета и даже не отреагировали на противный вой уходящих ракет и не стали наблюдать за попаданиями. Энди деловито расстрелял все, что мы насовали ему в контейнеры (благо запас еще был) и довольный вылез из кабины. Улыбка слетела с его лица, когда он увидел нас. Занятый своим делом, он не подумал, что такое двоим ослабевшим людям перетаскивать такую махину, как его обожаемый "Хок". Наши улыбки вернули ему его хорошее настроение, и мы и он сделали хорошую работу - мы вписали новую страницу в историю войн: наземный бой вертолета с механизированной колонной. Звучало неплохо, но немного фантастично. Все равно правдивый отчет о беспримерном сражении ляжет в одну из секретных папок, а газеты сообщат о дерзком и вероломном нападении вьетконговцев на мирную колонну, перевозившую рис для голодающих беженцев с Севера. Но пока нам на газетные заголовки было наплевать, надо было снова уносить ноги, драпать, смываться, линять - как ни называй, но оставаться здесь даже несколько лишних минут могли нам дорого обойтись. Те "Фантомы" наверняка уже получили сообщение о новой великой битве и мчались к нам. Мы еще раз поднатужились, вытащили хвостовой винт из веток ближайшего дерева, куда мы его сгоряча засунули, и Энди в своей манере едва поднявшись над дорогой, рванул вперед. Началась гонка: что произойдет раньше - мы достигнем границы и сядем, у нас кончится горючее или нас поймают "Фантомы". Все произошло почти одновременно. Мотор начал чихать, но Энди увидел крошечную поляну, куда можно было сесть почти невредимыми, а пилоты самолетов совершили спасительную для нас ошибку, потеряв десять минут на облет горящей колонны и выслушивая бредни о вертолете, который с земли устроил это побоище. Летчики вообще не очень-то верили в тяжкость боев на земле - сверху видна цель, и ее надо поразить. Сколько при этом прольется крови, их не интересовало, тем более что сверху кровь не видна. Главное - цель уничтожена. Вот ежели нет, то позор и стыд! Здесь же они из чистого любопытства оглядели дело наших рук и рванули за нами следом.

А мы просто падали, мотор еще пытался кашлять, но нас дотянуть до спасительной поляны не мог. Энди постарался сделать минимальным угол снижения, и мы все-таки, срубив несколько макушек деревьев, плюхнулись на заветную полянку, проскочили ее, развернулись и, врубившись в громадный ствол мангра, стали неподвижно, как статуя Свободы. Не хватало только факела. Тханг опять среагировал первым. Он подхватил оба автомата, сумку с магазинами и, выпрыгнув из вертолета, понесся к противоположной стороне поляны. Мы оказались тупее, но тоже опомнились от непривычной посадки - я схватил ящик с минами, а Энди прихватил гранатометы. На большее нас не хватило, первый "фантом" проскочил было мимо, но вертолет заметить успел, потому второй самолет успел всадить в наш славный "Хок" две ракеты. Сверху для пилотов не было понятно, достаточно ли удачной была посадка, но разбитый вертолет говорил о том, что посадка была аварийной. Две ракеты сделали аварию абсолютной реальностью, вертолет горел, но взрыва баков не произошло - горючего для фейерверка не хватило. Вид горящей машины, видимо, удовлетворил пилотов, а что касаемо людей с этого вертолета, то это было не их дело. Свое они сделали - этот строптивый "Хок" горит, как обычные дрова в печке. Теперь мы безлошадные тоскливо смотрели на догорающий вертолет. Все похватали оружие, а я - целый мешок с банками тушенки. Как у небезызвестного Никиты Пряхина у меня болела душа, что такое добро пропадает... Горели интенсивно кабина и хвост - в середине гореть было особенно нечему, голое железо! Огонь подбирался к задней части фюзеляжа, и вот-вот могли рваться наши запасы ракет А-10. Вход и выход в центральной части кабины свободный, них джип протолкнуть можно, если постараться. Надо было рискнуть, жратва дело серьезное. Я стащил с Энди куртку, обмотал голову, оставив дырки для глаз и начал спринтерский забег. Запрыгнув в кабину, я осмотрелся - задняя часть уже полыхала ярким пламенем, зато мешок с тушенкой лежал буквально под ногами, от удара его выбросили из угла, где мы его скромно пристроили. Брезент был советский, пуленепробиваемый и только слегка дымился среди этого огненного ада. Не знаю, как пришло решение, но выпрыгнул я с противоположной стороны, крепко сжимая довольно увесистый мешок с тушенкой. У нас не было времени рассмотреть подробно место приземления, и как оказалось в десяти метрах от вертолета, был довольно глубокий обрыв, куда я, полуслепой от ядовитого дыма и огня, стремительно свалился. При этом я не выпускал из рук сумку с тушенкой, и она при каждом моем кувырке больно ударяла меня по разным частям тела. Наконец я зацепился за какой-то ужасно колючий куст и замер, мысленно проводя инвентаризацию конечностей. И вот в это самое время ухнуло, так ухнуло! Даже из своей ямы я увидел столб пламени и разлетающиеся стрелы - уцелевшие ракеты пошли искать несуществующие цели, а ухнули все наши боеприпасы. От вертолета не осталось ничего, только выгоревшее и еще кое- где тлеющее пятно. Обломки разлетелись в радиусе от 50 до 100 метров. Боезапаса у нас еще оставалось многовато. Чертова яма спасла меня от неминуемой гибели - взрывная волна прошла выше, а обломки перелетели через мою грешную голову. Обдумывая, как это все происходило я потихоньку пробирался среди горящей травы и наконец, с мешком тушенки в руке, вышел на поляну. Художник Иванов выбрал для своего знаменитого полотна "Явление Христа народу" не тех натурщиков. Эти двое - американец и вьетнамец могли сэкономить ему кучу денег - на их лицах было написано все, что только может изобразить человеческое лицо: от испуга перед чудом и радостью мальчишки, впервые попавшего в цирк. Пламя закрыло от них мой цирковой номер скатывания вниз без страховки, и они совершенно правильно решили, что меня уже нет, и вряд ли они найдут что-нибудь, чтобы похоронить. Чтобы доказать подлинность своего существования я загремел банками тушенки. Стадия столбняка сменилась индейским кличем Энди и улыбкой Тханга. Кто-то выкопал это убежище, и теперь оно второй день наше. Судя по всему, хозяева вряд ли собираются сюда возвращаться. Сделали какое-то свое дело, и ушли надолго, а может и навсегда. Спасенная тушенка здорово подбодрила всех. У меня еще оставалась целенькая пробирка первитина, но это уж на крайний случай. Мы, наконец, наелись, как могли, устроились и немного поспали, не заботясь о безопасности, только какой-нибудь мировой катаклизм мог вытащить из этого убежища. Слишком много всякого произошло за последние дни, и наши организмы объявили забастовку и вырубились без нашего согласия. У отдохнувшего человека, как и у загнанного в безвыходное положение мысли работают четко и без сбоев. У отдохнувшего даже есть преимущество - он может, не торопясь выбрать вариант (не уверен, что самый лучший). И здесь Тханг преподнес нам сюрприз из сюрпризов, до этого момента мы действовали, как автоматы, исходя из текущей бурной обстановки. Сейчас бы потихоньку блаженствовали, стараясь не думать о ближайшем будущем. И Тханг, наконец, открыл нам маленький секрет - он не спеша снял куртку, потом брюки, под которыми у него оказались явно пуленепробиваемые трусы - толстые, как бронежилет. Я уж было, собрался пошутить об особой заботе Тханга о своих яйцах, как он дернул молнию, и гигантские трусы свалились на земляной пол убежища. Под трусами был трех ярусный парусиновый пояс, похожий на патронташ для обойм, но мои познания в мафиозных делах оказались скудными. Энди уже догадался, в чем дело и с неподдельным интересом следил за спектаклем. Тханг расстегнул пояс и бросил его на колени Энди, полагая, что тот лучше разбирается в таких вещах. Он был прав, Энди достал нож и вспорол одно их отделений пояса. Там плотной пачкой лежали деньги. Мало мне знакомые зеленые деньги и на каждой купюре значилось - сто долларов. Энди застыл от изумления, а я, как последний идиот, в уме пытался представить, много это денег или мало. Конец моим подсчетам положил Тханг, лаконично заметив: "Двести тысяч". Глаза мои, наверняка подползли к кромке волос от этой суммы. Я только читал или слышал по телевизору, а тут вдруг, в грязной норе, увидел их воочию. Энди аккуратно вложил пачку в карманчик на поясе и деловито (вот они, капиталисты) спокойно спросил: "Откуда?" Тханг взял пояс, положил его рядом и так же спокойно начал рассказ. Он тоже был лаконичен и точен (в этом я не сомневался).

- В одной из машин, сопровождавших полковника везли эти деньги. Они лежали в специальном кейсе-сейфе. Взрывом кейс отбросило метров на пятьдесят, и один проходимец быстро сообразил, что в нем лежат не любовные записки полковника. При всеобщей суматохе он прихватил кейс... Я перебил его. - Точно, я успел увидеть его, перед уходом. Тханг кивнул головой и продолжил рассказ. - Этот тип почти избежал облавы, но выскочил на улицу бегом, и это показалось патрульным подозрительным. Этот пройдоха все-таки успел сунуть кейс в мусорный ящик в подворотне и снова нагло вышел на улицу. Полицейские только этого и ждали. Они его почти перерезали пополам очередью из пулемета, но кейсом не заинтересовались, а сорвались и рванули к перекрестку. Я наблюдал эту картинку из подъезда, когда шел на встречу с тобой, но по дороге кейс перепрятал - мало ли кто мог еще видеть. В кафе я ненадолго покинул тебя, мои ребята к тому времени взломали кейс и переложили деньги в этот пояс. Рассказывать все было некогда, но вот теперь посмотрите на эти наши вполне законные деньги. - То, что ты забрал эти деньги поочередно у двух подонков еще не делают деньги совершенно законными. Может по какому-нибудь договору ты обязан отдать эти деньги вьетконгу, - спросил этот законник Энди. - Может и существует какое-то правило, что я обязан отдать северянам эти деньги, чтобы они накупили еще оружия и новую инвалидную коляску марки "Кадиллак" для дядюшки Хо, но я больше никому не служу и это наш законный военный трофей. Кто против? Не было даже воздержавшихся. Такая куча денег! И где, в гнилой землянке, в сотнях километров от мира, где уважают и человека и деньги... Парадокс! Но Тханг думал по другому. - Мы можем купить или нанять джонку, это совсем не дорого, накупить товаров и отправиться торговать вверх по Меконгу. - Идея отличная, но как ты объяснишь любовь к торговле ананасами или туалетной водой у меня или у него? - я ткнул пальцем в Энди. - Мы можем прятать вас при проверке. - Мы? Ты что, собираешься нанимать команду, и через день о нас будут знать все, у кого еще сохранился слух? - Если нанимать джонку, то естественно на ней будет шкипер и его помощник, если покупать, то это может вызвать больше слухов и нам придется справляться самим, а это нелегко, пойдем ведь вверх... - Я не вижу другого выхода, - вмешался Энди. - Но нам нужно оружие, настоящее оружие. Два автомата и пистолеты нам не подмога. - И какое же оружие вы предпочитаете, сэр? "Сайдвиндер" или "Вулкан"? - Энди был бесстрастен. - Думаю, крупнокалиберный пулемет или 30-миллиметровую автоматическую пушку, два М-60 и солидное количество боеприпасов. Да, чуть не забыл - пару гранатометов и хороший запас мин. Этого должно хватить. Мы с Тхангом остолбенело смотрели на него, это было просто невероятное превращение. Вместо рядового волонтера-вертолетчика перед нами сидел настоящий бизнесмен. С ручкой и клочком бумаги он производил какие-то подсчеты, черкал, перечеркивал и, наконец, провозгласил: "В стране, которая наводнена оружием любых типов, купить его не трудно. Раньше мы этого сделать не могли, теперь можем. Есть рынок товара, есть продавцы и покупатели, значит дело только в деталях: как и где именно. Вновь была раскрыта карта - по счастью мы попадали на самый крайний уголочек, и в трех километрах от нас была деревушка, а любое селение на воде без лодок, джонок, катеров или яхт (это, смотря где) просто невозможно. Тханг поутру должен отправиться туда и рассказать про двух бедных американцев, которые, плавая по Меконгу (такие неумехи) умудрились утопить свою маленькую джонку и теперь сидят на берегу, кормятся консервами и кормят москитов. Если бы не он, Тханг, с детства неравнодушный к несчастьям людей, желает выручить этих недотеп и нанять или купить (у янки всегда есть деньги) небольшую джонку, чтобы бедные путешественники не погибли здесь бесславной смертью. Снабдив Тханга такой слезливой легендой, мы не особенно рассчитывали на скорый успех, переговоры могли затянуться, и решили скоротать время сном - хронический недосып давал о себе знать, а надо было быть в отличной форме. Проснулись мы от диких криков на реке, причем звали именно нас. Взяв автоматы, мы ползком подобрались к прибрежным зарослям. Осторожно выглянув, я увидел весьма симпатичную небольшую джонку, на носу которой стоял Тханг и орал во все горло. Рядом стоял молодой таец и улыбался до ушей. Мы вышли на берег и, пряча за спиной автоматы (чтобы не пугать этого молодого человека), ведь мы пока не знали, что с ним мы будем дальше, и сколько он знает о нас. На нас давно не было никакой формы - из брюк получились отличные шорты, а стандартные американские майки были весьма распространены. Тханг что-то скомандовал молодому человеку, и джонка медленно стала приближаться к берегу. Ого, у этого линкора есть еще и двигатель. Нос джонки мягко ткнулся в берег и Тханг жестом пригласил нас на судно, при этом пристально глядя на меня. Я понял, что он не хочет показывать этому молодому тайцу, что я русский. Видимо, еще не все вопросы разрешены окончательно. Я нарочито громко и развязно начал болтать с Энди о достоинствах джонки. Автоматы скрывать больше не имело смысла - люди в джунглях часто не расстаются с оружием. А "калаш" здесь так же популярен, как и М-16.

Тханг отвел меня на кормы под маленький тростниковый навес и тихо сообщил, что совершилось невероятное - он встретил в деревне своего племянника, в прошлом году дезертировавшего из южновьетнамской армии и промышляющего теперь контрабандой и перевозкой наркотиков. Парень никакой из борющихся сторон не признает, кроме доходной для себя. Если ему хорошо заплатить, вполне возможно не станет стрелять в спину, а если продаст, то не сразу и только за очень хорошие деньги. Он пока не знает, что ты русский, со временем он признает тебя и поможет нам добраться до Таиланда. Решай. - Пусть остается, после отплытия я сам с ним поговорю. Он может помочь с оружием? - Здесь он может достать все и при этом, не упоминая наших имен. Полный набор, о котором говорил Энди, получим сегодня ночью в укромном месте. Товар еще надо доставить и парень сделал заказ якобы для племени Тхео. Продавцы просили плату наркотиками, но согласились и на зеленые. Хорошо быть богатым человеком, а? - Неплохо, но стоит ли торчать на виду всей деревни? - Как раз это неплохо, я рассказал им вашу грустную историю и теперь вся деревня жалеет и сочувствует вам. Если нагрянет патрульный катер, а они обычно не обращают внимания на это богом забытое место, им наплетут столько небылиц, сколько им позволит фантазия. Эта деревня считается местом самых отъявленных врунов и фантазеров в округе. Здесь ловят самых больших рыб, выращивают самый опийный мак, чаще всех в мире имеют женщину за одну ночь... Короче, здесь правда настолько перемешивается с враньем и фантазией, что нужен Шерлок Холмс, чтобы отобрать правду из горы лжи. Для нас просто находка. А покупка оружия здесь такой же обычный бизнес, как торговля сигаретами в Сайгоне. Пока не стемнело, мы с Энди наводили порядок на нашем судне, таскали корзины, ящики и прочую ерунду. Тханг и парень (выяснилось, что зовут его Нго) отправились на маленькой лодке за провизией и к вечеру вернулись весьма в плачевном состоянии: Нго почти не стоял на ногах, а Тханг, как мне показалось, больше притворялся, все равно перегрузка провизии с лодки на джонку превратилась в спектакль, который с берега наблюдала добрая половина деревни и покатывалась с хохоту. Мы погрузили: пять клеток с курами, три корзины бананов, пару ящиков ананасов, корзины мерзко пахнущей зелени, мешки с кормом для кур и, наконец, белую козу, которая никак не хотела перепрыгивать на джонку, и мы долго выуживали ее из воды. Наконец все было погружено и распихано по всем углам джонки. Принимая участие во всей этой неразберихе, я почувствовал нечто общее между собой и Тхангом. Я бы тоже разыграл такую комедию - люди, способные устроить такой балаган, не пытаясь скрыть что-либо из приготовлений, вряд ли серьезные личности, которые, кроме как впросак, никуда попасть не могут. Такое впечатление отвлечет внимание от нас, по меньшей мере, на несколько дней. А это уже большой срок... Отплыли мы почти в сумерках и долго махали руками гостеприимным жителям деревни. Едва мы скрылись за поворотом, Тханг достал с самого днища толстые тисовые доски - надо было сделать опорные площадки под пушку и крупнокалиберный пулемет. В одной из корзин под бананами оказались необходимые инструменты. Одну площадку соорудили на носу, а вторую - под навесом на корме. Уже стемнело, когда мы закончили работу. Нго просигналил в сторону берега и тотчас же в ответ мигнул ответ. Джонка вошла в маленькую бухту с деревянной эстакадой и причалила к ней. На эстакаде темнела человеческая фигура. Нго и человек на эстакаде обменялись несколькими фразами, и послышался скрип досок под колесами повозок, нагруженных оружием и боеприпасами. Довольно быстро мы все переправили на борт, а Нго, подсвечивая фонариком, расплачивался с человеком на берегу. Все остались довольными сделкой, и мы так же бесшумно задним ходом вышли из неизвестной бухты. Мне понравилась работа двигателя, выхлоп был под водой и двухцилиндровый дизель работал почти бесшумно, во всяком случае, на малых оборотах. Джонка величаво развернулась и отправилась по извилистому Меконгу, где можно было встретить друзей, а еще больше - врагов. Почти двое суток плавание напоминало туристский круиз. На реке мы встречали, такие же джонки, напоминающие плавающие птице-овощные рынки. Мы тоже не чурались торговли - закупили горы фруктов и зелени. Торговать ею мы не собирались, но кипы зелени отлично маскировали некоторые предметы, не предназначенные для чужих глаз. В общем-то, нам пока везло, ни одного военного катера или проверки с береговых постов. Пока. Но чем дальше мы продвигались на Север, вероятность встреч с американскими или южновьетнамскими катерами, охотившимися за поставками оружия через Лаос, которые вьетконг успешно использовал этот путь не раз, возрастала.

Ближе к Сайгону оружие тайно переправлялось на берег и тайными тропами бесследно исчезало в джунглях, чтобы вскоре заявить о себе при очередной дерзкой диверсии или засаде. Потому джонки и катера с оружием или наркотиками американцы пытались перехватить на реке, где было весьма трудно удрать от скоростных и отлично вооруженных американских катеров и точно так же трудно скрыться даже ночью - приборы ночного видения любые попытки спрятаться в прибрежных зарослях обрекали на провал. Начинался самый опасный участок плавания. Нас теперь было четверо, и кто был этот четвертый на самом деле, пока было непонятно. Проверить наверняка можно было только в бою, но ведь как раз тогда ошибка могла дорого стоить. После всего, что мы успели натворить в Сайгоне и его окрестностях, вряд ли о нас не знал самый последний матрос на самом захудалом местном катере. Американцы любят назначать награды, и было бы любопытно узнать, во сколько же нас оценили? Но думаю, достаточно, чтобы нашлось немало желающих получить эти денежки... Береговые посты нас тревожили мало - только раз или два нас заставили подойти к берегу и предъявить какие-то документы (нечто вроде лицензии на право плавать и торговать в этом районе). К моему удивлению Тханг и Нго насовали начальнику поста такое количество бумажек с печатями и подписями, что у меня не укладывалось в голове, где и когда они успели запастись таким количеством "липы". Еще более я удивился, узнав, что бумаги все настоящие. Все было весьма просто - за хорошие деньги любой чиновник в любой стране выдаст любую бумагу. Деньги у Тханга были и пока шли переговоры о покупке джонки, одни чиновники очень оперативно оформляли сделку, а другие стряпали для нас документы на все случаи жизни. Таким образом, мы были самыми, что ни на есть законными владельцами джонки и не менее законными торговцами. Все это срабатывало неотразимо на постах (мы с Энди в такое время не высовывались наружу), а на борт джонки патрульные не заглядывали - пара бутылок контрабандного виски надежно задерживали их на берегу. Иногда наши "торговцы" возвращались в весьма плачевном состоянии и долго отсыпались... Но это просто издержки профессии и с этим приходилось мириться. Мы же с Энди предпочитали для таких мероприятий тенек под навесом, только вот холодильника у нас не было и все пойло было теплым и противным. Опять же - издержки профессии. На случай встречи с катерами у нас были разработаны (как в Генштабе каком-нибудь) несколько вариантов - от мирных переговоров, до самого настоящего морского сражения, с абордажем, как при Гангуте каком-нибудь. Пока ни один из вариантов на практике проверен не был, хотя и отрабатывался в деталях. Но это пока, кажется, закончилось. Из-за очередного поворота, как призрак появился катер. Кораблик был старый, деревянный, с небольшой скоростью и всего с двумя пулеметами на борту. Наверняка и команда была небольшая - командир, механик, пара пулеметчиков и три-четыре патрульных. Мы никак не отреагировали на появление катера - они были здесь привычной частью природы. В бинокль осторожно я осмотрел участок реки позади нас - километра на три чисто. Нго со своим феноменальным зрением доложил Тхангу, что до ближайшего поворота тоже не менее трех километров и там тоже никакого движения не наблюдается. Единственной опасностью мог быть патрульный пост, укрытый зеленью джунглей, но приходилось рисковать. План на такой случай был разработан детально и, если не случиться ничего экстраординарного, должен сработать. В мегафон командир катера приказал остановиться и ждать. Носовой пулеметчик водил стволом, словно хотел захватить всю джонку в один выстрел. Мы покорно повиновались, Тханг и Нго низко кланялись и командиру катера и двум патрульным, спрыгнувшим к нам для обыска. В кучу бананов, прикрывавшую пушку один из них ткнул штыком и надо же (!) попал на какое-то чертово железо. Глаза у него округлились, и он вопросительно уставился на командира, внимательно наблюдавшим за всем происходящим. Момент был критический - еще через секунду мы Энди будем обнаружены и попадем в прицелы. Не выходя из-под навеса, я дважды нажал спуск "стечкина". Двое патрульных с дырками в головах еще не успели осесть на дно джонки, как Энди прямо через тростник дал всего одну очередь из крупнокалиберного. Двенадцати миллиметровые пули снесли с носа пулеметчика, превратили в кровавые ошметья командира и рулевого в деревянной рубке и дальше на своем пути почти перерубили кормового пулеметчика, который, не видя общей картины, так и умер, ничего не успев понять. Тханг приказал Нго запустить двигатель, и едва джонка отошла на пять метров от катера, отличным баскетбольным крюком вбросил небольшую связку гранат в открытый кормовой люк моторного отсека. Внезапно с катера прогремела автоматная очередь, видно последний из уцелевших патрульных, наконец, решился принять участие в бою, но взрыв гранат с добавками горючего и всяческих боеприпасов на борту прервал эту очередь. Вместо катера теперь на спокойной воде Меконга расползалось горящее пятно, и плавали деревянные останки корпуса бывшего южновьетнамского катера. Эхо взрыва быстро погасилось стеной джунглей и снова все вокруг стало мирным и спокойным. Пятно уже выгорело и оставило лишь радужные красивые узоры на воде.

Мы с Энди хлопнули друг друга по рукам, вымученно улыбнулись Тхангу (он не признавал таких выражений эмоций) и с наслаждением закурили. После столь славной морской битвы мы имели полное право собой гордиться - пока мы побеждали на суше, воде и в воздухе. Пока мы наслаждались сигаретами, не заметили, что джонка идет каким-то странным виляющим курсом прямо на противоположный берег. Нго сидел у штурвала и, закрыв лицо руками, весь дрожал от головы до пяток. Тханг подскочил к нему первым и что-то спросил. Нго поднял лицо, оно было страшным. Лицевые мускулы затвердели в каком-то жутком подобии улыбки, а по щекам текли самые настоящие детские слезы. Тханг что-то тихо и ласково говорил ему быстро и поглаживал по жестким черным волосам. Внезапно Нго вскочил на ноги и, показывая на нас, что-то гневно произнес (плохо не знать языков...). Тханг заговорил резко и повелительно, Нго утихомирился и только искоса бросал на нас нелестные взгляды. Тханг выправил курс, врубил самый малый ход, направил джонку по самой середине реки и подсел к нам. Нго по-прежнему держался в стороне. Тханг виновато улыбнулся, словно хотел извиниться за шалость малолетнего сына. - Он совсем ребенок и не успел послужить в армии, как удрал оттуда. Здесь на реке ему приходилось участвовать в нескольких перестрелках, когда одни и другие палят исключительно чтобы попугать друг друга и доказать свою смелость. Сегодня он увидел работу профессионалов... Он увидел лицо войны и назвал вас хладнокровными убийцами, а не солдатами. Солдат должен, он считает, честно сражаться в бою без всяких там уловок и коварства и пусть победит сильнейший. Он еще делит мир на только хороших или плохих парней. В деревнях, где есть дизельные генераторы, многие любят смотреть американские фильмы, вот они и пытаются подогнать жизнь под эти стандарты, а когда что-то делается не по голливудским правилам игры, этого они не понимают. Ему ведь только шестнадцать и такое увидеть... Мы с Энди слушали, я переводил, и молчали. Проповедники из нас хреновые, а объяснить мальчишке всю мерзость этой войны, всего этого мира, мы бы просто не сумели, будь один из нас Моисеем на горе Синайской... Нго немного успокоился, слезы просохли, и он стал кричать на нас, размахивал руками, показывая назад, где еще полчаса назад плыл себе кораблик с пятью людьми, что-то пытался объяснить, доказать, поспорить... Мы с Энди с интересом наблюдали за всем этим, но не понимали ни слова, Тханг тоже молчал, ожидая конца этого горячего выступления мальчишки. Наконец парень выдохся и Тханг невозмутимо, без единой эмоции начал переводить, а я делал то же самое для Энди. - Нго говорит - это были такие же люди, как мы, и может быть, мы могли с ними договориться, дать взятку или, на худой конец, напасть, связать их и пусть себе плывут, но живые. Он сказал, что один из патрульных был из его деревни, и никто даже не узнает как он погиб. Вы сражаетесь, как машины, для вас все равно кого убить: москита или человека. Он уже жалеет, что пошел с нами и выйдет на берег, как только мы повстречаем подходящую деревушку... Вы, русские, вообще звери, вы даже своих людей держите в тюрьмах и расстреливаете миллионами, он читал это в газете. А американцам нужен только героин, чтобы зарабатывать миллионы и угнетать негров... Тханг замолчал, а Нго вопросительно смотрел на нас: поняли мы его или нет. Мы поняли, и я обдумывал, что ответить этому истинному сыну джунглей, где он узнал и услышал обрывки сведений о наших великих странах и судил нас строго, но несправедливо. Я начал медленно, стараясь не допустить ни малейшей ошибки, могущей оскорбить юношу, что и в СССР и в США не все так просто и примитивно, как показывают в кино и пишут в газетах. В больших странах и жизнь многограннее и сложнее. Больше людей, больше проблем. Вовсе не на всех улицах США бандиты гоняются друг за другом с пулеметами и занимаются только тем, что торгуют героином. У нас тоже не все в порядке, было и такое, что людей без суда и следствия сажали в лагеря и расстреливали тысячами. Было. Не скажу, что мы живем лучше других, но люди так же, как и везде, смеются, плачут, любят, рожают детей...

А в твоей стране разве не идет война между людьми, вся вина заключается в том, что одни думают так, а другие иначе? Разве американцы не жгут напалмом этих самых несогласных или не бомбят северных шариковыми бомбами за то, что у них другой строй? И чем же виноваты мы, которые втроем решили больше не воевать ни на чьей стороне, разве он сам не предпочитает вольную контрабанду, прячась и от одних и от других? Да мы убили одного из подонков, чье имя со страхом произносили не только во Вьетнаме, но и в Камбодже, которая независима вроде бы, но разве по Меконгу не рыщут американские катера и не летают американские вертолеты? И что здесь особенного, если и мы решили уйти от этой войны через Камбоджу, кстати, в которой красные кхмеры тоже не любят всех, не покорившихся им, и приносят смерть целым деревням? Война есть война, и мы не могли надеяться, что патрульные отпустят нас с миром. Ты видел того пулеметчика, которому не терпелось надавить на спуск? И он так бы и сделал, если бы офицер обнаружил что-то кроме бананов. Чтобы победить, надо опередить противника, иначе... Короче, я выбрал для защиты проверенную тактику - задать противной стороне еще больше вопросов, на которые, к стати мы и сами не смогли бы дать вразумительного ответа. Но на неискушенного в спорах мальчишку, моя речь в переводе Тхагнга, кажется, произвела впечатление. Он то и дело посматривал на нас исподлобья, но каждый раз его взгляд становился светлее. - Кроме того, - решил добавить я, ты теперь прошел боевое крещение и выдержал испытание с честью, а я слышал, в твоем племени не очень уважают трусов и ценят настоящих воинов. Так что из пассажира и торговца ты стал настоящим бойцом группы особого назначения. Настолько особого, что мы и сами не знали в чем его особенность. Последние мои слова явно произвели на Нго самое благоприятное впечатление, он даже как-то подрос за пару секунд, и на его лице появилась робкая улыбка. Внезапно я понял, что его такая вспышка произошла еще и из-за того, что он, не успел даже принять участие в бою и побоялся, что его сочли трусом... Для его народа такое было несмываемым пятном на всю жизнь. Теперь он почти пришел в себя и снова стал у примитивного штурвала нашего крейсера. Теперь у нас был все в полном пиратском комплекте, включая бунт на корабле. Мы попробовали, было шутить, но шутки быстро истощились - мы ждали неизбежного. Когда появятся американцы. Может, они уже поджидают нас за ближайшим поворотом и прекрасно знают, что произошло с этим вьетнамским катером. Не исключено, что все это мог наблюдать пост на берегу, а радиоволны вещь довольно быстрая... Но другого пути все равно не было, и мы продолжали плавание, до предела увеличив скорость нашего рейдера. Они появились неожиданно (точно, они стояли за ближайшим зигзагом реки и ждали), вопрос лишь в том ждали они именно нас или сидели в засаде вообще, по привычке. Катер неторопливо направился наперерез нашему курсу, чтобы сразу показать, что всякая попытка уклониться от встречи будет иметь для нас плохие последствия. Мы оказались парнями понятливыми и резко сбавили ход. Поравнявшись, катер отработал винтами враздрай и бортом пришвартовался к джонке. Носовая пушка была зачехлена, и лишь кормовой пулемет угрожающе посматривал на наше суденышко. В джонку спрыгнули лейтенант и два солдата с М-16. Кормовой отсек мы завалили кроме тростника еще и пальмовыми листьями (так часто делают для сохранения фруктов, не любящих сильного солнца). Американцы действовали профессионально: один из них стал почти вплотную к кормовой надстройке, где за хлипким заслоном из тростника и листьев прятался я со "стечкиным" и ножом. Он держал на прицеле Энди и Нго. Второй стоял одной ногой на катере, другой - на джонке и контролировал всю обстановку. Пулеметчик просто держал нас на прицеле и при малейшем необдуманном телодвижении мог смести с нашей джонки все, включая нас. Но ошибку он все-таки допустил - ствол был развернут к носовой части, которая у нас гордо именовалась капитанской каютой, и где хранились все документы. Офицер начал было их просматривать, но, видимо слабое знание языка мешало ему (говорила кошка собаке - учи иностранные языки!) и второй солдат, закинув винтовку за плечо, пошел помогать командиру. Теперь оба (если не было еще одного, спрятавшегося где-нибудь на катере) патрульных с интересом наблюдали за спектаклем, который разыгрывал Тханг - он бил себя в грудь, рвал на груди грязную майку, пытался выдрать жесткие, как проволока волосы на голове, зачем-то снимал сандалии и совал их в нос офицеру, отчего тот брезгливо отворачивался. Потом Тханг внезапно замолчал, широким жестом обвел "каюту" - ищите. Офицер, совсем еще молодой парень лет двадцати пяти, начал обыск ящичков, корзин и прочих закоулков. Нго медленно, сантиметр за сантиметром приближался ко второму полицейскому. Я знал, что у Нго есть нож, а буквально в полуметре под бухтой каната лежал "калаш". "Мой" солдатик с любопытством ожидал результатов обыска (фрукты и зелень их, почему то не интересовали. Может быть только пока?) в каюте. Вдруг лейтенант издал радостный клич и извлек на свет божий плотно запечатанный прозрачный полиэтиленовый мешок с серо-зеленой массой, напоминающей пластилин. Самый неискушенный наблюдатель понял бы, что это опий-сырец для одной из многочисленный подпольных фабрик для производства героина. Стоил такой мешок около 10 тысяч баксов, потом эти деньги увеличатся в десятки раз, но здесь его цена была такая. Судя по реакции Тханга, он слухом не слыхивал и видом не видывал этой гадости. На его джонке! Позор, да и только. Возможно, от старого владельца лодки остался? От всех причитаний Тханга лейтенант отмахнулся, как от москита и продолжил поиски - появились еще два таких же пакета. Бурное веселье охватило американцев - они потешались и издевались над бедным Тхангом, который теперь причитал, что опиум не его, он только перевозчик и хозяин отрежет ему сначала уши, а потом голову.

Смеялся даже "мой" солдат. Пулеметчик даже убрал руку со спуска и облокотился на пулемет, чтобы не упустить ни единого мгновения этой комедии. Лучшего случая могло больше не представиться. Пистолет пускать в ход не решился - даже легкий хлопок могли услышать, и потому я решил не рисковать. Как можно осторожнее я раздвинул тростник и листья, но все-таки их шелест заставил солдата обернуться. Я ударил ножом в единственно необходимое место - ямочку под горлом. Гортань надо резать, при колющем ударе нож может слегка отклониться и человек успеет вскрикнуть. Теперь же нож проткнул все дыхательные пути и перегородил их широким лезвием. Чтобы не заливать кровью дно джонки, я оставил нож, там, куда его и всадил и быстро втянул солдата под навес. Как ни молниеносно я старался провести эту акцию шум потревоженных листьев, куда я втаскивал патрульного, который еще был жив к стати (ненадолго, правда), потревожил и пулеметчика и второго патрульного. Пулеметчик едва успел схватиться за спуск, как выстрел "стечкина" оборвал его дальнейшие хлопоты. Хлопок глушителя послужил сигналом для Нго - он сунул руку под канат и в руках его оказался АК-47. Короткая очередь отбросила патрульного к борту джонки. Все три пули попали в грудь, и на губах солдата показалась кровавая пена. Этот тоже был не жилец... Я был прав в предположениях - еще один солдат прикрывал присутствие проверяющей группы, но это заметил и Нго. Патрульный лежал плашмя на палубе, укрывшись за рубкой, и успел сделать только два выстрела, как длинная, на весь магазин, очередь Нго навсегда оставила солдата у стены рубки. Настала очередь лейтенанта, который оказался не храбрецом и с ужасом наблюдая, как за десять секунд от его группы остались одни воспоминания, медленно поднял руки и сложил их на затылке. Тханг сначала уложил упавшие пакеты с опиумом на место и только после этого достал кольт из кобуры офицера. Во всех его действиях чувствовалось глубокое презрение к людям, которые, как оказалось, не умеют воевать, хотя хвастают об этом на весь мир. Нго и я перепрыгнули на борт катера - там могли быть еще люди, и один смелый человек за несколько секунд мог превратить нашу временную победу в сокрушительное поражение. С двух сторон мы осторожно обошли рубку - там стоял, предварительно подняв руки, и уложив свою М-16 на палубу наводчик носового орудия, которому не довелось принять участие в абордаже. Нго нагнулся за винтовкой, как солдат, который прятал в сложенных на затылке руках нож, бросился на него. К счастью он чуть-чуть промахнулся, и нож вонзился вьетнамцу повыше лопатки, почти в плечо. Зато глубоко, силенки у этого парня было с избытком. Они катались по палубе, причем от удара Нго выронил автомат, и потому оба пытались схватить валявшееся оружие. Пистолет я употребил, как молот для быка - добротно сделанной рукояткой я от души врубил американцу по голове, когда она на насколько мгновений оказалась сверху. Нго не смог без моей помощи выбраться из-под туши американца, которого я, кажется, выключил навсегда ("стечкин" пистолет тяжелый и очень прочный), и бегло осмотрел рану - пока они валялись по палубе, нож оставался в ране и теперь разворотил плечо Нго весьма неприятно. Я оставил нож в ране, чтобы избежать кровотечения, уложил тайца на живот и приступил к дальнейшей инспекции катера. Кто знает, что еще может произойти. Вход в моторный отсек был закрыт, но жалюзи для охлаждения и вентиляции были приоткрыты как раз настолько, чтобы туда пролезла рука с гранатой. Я подсунул М-16 под решетку для упора и осторожно подполз к отверстию. - Эй, парень, ты там один? В ответ прозвучала короткая очередь. Я достал гранату Ф-1, во всем мире известную, как "лимонка" и прокричал: "Сейчас я просуну руку вот в эту дырку с гранатой без чеки. Даже если вы мне отстрелите руку, граната все равно свалится к вам, как подарок от Санта Клауса. Выбора у вас нет - хотите помереть, как крысы на утопающем корыте - пожалуйста. Не хотите, открывайте люк и выбрасывайте все оружие, даже перочинные ножички. Даю десять секунд на размышление - у меня рука слабая, я эту гранату долго не удержу, так что со временем у вас туговато... Жизнь гарантирую."

Чей-то голос глухо донесся из отсека: "Мы согласны, отойдите от люка на три метра. Зачем им три метра, я не понял - я и с трех метров могу попасть гранатой в лунку для гольфа, но послушно отошел. Из люка показалась на долю секунды, как и положено мотористу, измазанная физиономия и скрылась. Потом на палубу полетели М-16, "калашников", два кольта и один нож. Потом вылетел и складной туристский нож. Похоже все. - Выходить спокойно - сначала руки, а потом все остальное. Без рук выходить из отсека было, видимо, трудно, потому механики (их все-таки было двое) вылезали медленно и неуклюже. Энди уже успел стать рядом с надежными кусками веревки и прочно укрепил руки мотористов за спиной. Вроде все были в сборе, и я поспешил к Нго, который находился на грани потери сознания. Я поднял его на руки и перетащил на джонку. Уложив на импровизированный операционный стол, я стал перебирать все медикаменты, что у нас имелось, потом вдруг вспомнил, что и у американцев что-то должно быть и побольше нашего. Энди оставил мирно сидящих мотористов на палубе, заглянул в рубку и вылетел оттуда с большой сумкой с красным крестом. Да, американцы были оснащены получше: антибиотики, шприцы, обезболивающие, средства от шока и даже транквилизаторы. Я уж не говорю об всяких антисептиках и горах перевязочного материала. Теперь можно было начинать. Энди отошел в сторонку, а Тханг стал медбратом. Сначала вкатил Нго вокруг раны несколько уколов новокаина - достать нож из человеческого тела дело не простое и могло быть очень болезненным. На всякий случай я еще вкатил ему наш тюбик "антишока" из своей личной аптечки и обеими руками взялся за нож. Тханг придерживал тело. Разрезанные острым ножом мышцы и особенно кости, мертвой хваткой зажимают лезвие, и вытащил его я с большим усилием, стараясь еще больше не расширить рану. Теперь кровь, ранее закупоренная ножом, хлынула ручьем. Я был в растерянности - как остановить эту реку крови, чтобы хоть увидеть серьезность повреждений тканей. Но Тханг опередил меня. Он схватил пару здоровых тампонов из американских запасов, окунул их в широкую банку с антисептиками (из тех же запасов) и просто заткнул ими рану. Свободной рукой он ткнул в моток лейкопластыря, мы приклеили многократно тампоны к телу и после этого плотно забинтовали. Я еще вкатил дозу антибиотиков, а Тханг достал один из пакетов с опиумом, отщипнул кусочек и всунул в рот Нго. Тот, было, попытался вытолкнуть кусочек изо рта, видимо ему трудно было глотать, но Тханг сжал ему челюсти и Нго вынужден был проглотить. - Теперь он будет спать, и видеть красивых женщин во сне. Ему больше всего нужен покой. Все ваши лекарства хорошие штуки, но сейчас ему нужен только сон. Какая-то вековая убежденность прозвучала в его словах, и я промолчал, только склонил голову в знак согласия. Уложив Нго в тень на корме, мы приступили к осмотру трофейного корабля. Вообще мы вели самый настоящий пиратский образ жизни, и где-нибудь в 16 веке нам бы цены не было! Катер был - загляденье: два четырехцилиндровых двигателя "Дэвидсон", автоматическая пушка и 12-мм пулемет, несколько базук и М-16 с подствольными гранатометами. До Вьентяна, по настоящему достаточно крупного центра в Лаосе, оставалось не более ста миль... Больше чем полдня мы торчали в оказавшемся узком притоке Меконга, облепленные москитами от ушей до пяток и занимались переоборудованием наших судов. Мачту джонки мы срубили, чтобы она не демаскировала нас, катер и джонку завалили охапками свежего тростника и трудились, как пчелки. Пленные механики оказались покладистыми парнями и когда поняли, что мы ни с кем не воюем, не торгуем ни оружием, ни наркотиками, а просто хотим удрать подальше от этой войны, согласились помогать нам. Из-под груды бананов мы извлекли скорострелку, чем немало удивили лейтенанта, и установили рядом со штатной и умелыми руками Тханга и Энди спарили их и зачехлили так, что только опытный глаз мог это определить. Пулемет же установили прямо в рубке. Это значительно сократило ее площадь, но мы люди скромные, нам особенно места много не надо, хватило бы места рулевому. Зато пулемет не торчал наружу и мог открывать только фланговый огонь, да и то только не всегда - нашей команды без Нго не хватало для всего нашего арсенала. Между прочим Нго проспал почти сутки и выглядел, словно и не вчера здоровенный американский амбал засадил ему тесак чуть ли не под лопатку. Он даже рвался помогать, но мы очень ласково уговорили его, что при следующем нытье мы просто набьем ему морду, привяжем к доскам, заменяющим кровать и будем кормить с ложечки банановым джемом со свиной тушенкой. Видимо действие наркотика еще не закончилось, потому что Нго воспринял угрозу очень серьезно и снова заснул, чем очень облегчил нашу жизнь.

Мы с Энди взялись допрашивать лейтенанта, у которого была простенькая фамилия Эванс, а папа был известным адвокатом в Сан-Франциско. Беседа получилась душевная. Напуганный присутствием на борту русского из наверняка известной, но неуловимой диверсионной группы головорезов по прозвищу "крысы" - я его сразу просветил насчет этого, чтобы не ерепенился. Он и не ерепенился, опасливо глядя на меня, когда я задавал ему вопросы. - Когда был последний радиоконтакт перед нашей встречей? - Минут за двадцать. Мы сообщили на базу, что видим джонку, проверим ее и продолжим путь вниз по реке еще миль на пятьдесят до временной базы для заправки. Мы переглянулись. - Так ваша база в пятидесяти милях ниже? - Примерно так. - А как это мы прошли мимо базы и ни они, ни мы не видели друг друга? - База тайная и расположена в канале, вырытом от Меконга на пару миль в джунгли. - Вы должны были доложить о результатах проверки джонки? - Обычно, если ничего не находили, то ничего и не сообщали. - Когда вас ждут на базе и когда вы должны возвращаться назад? - На базе мы должны были быть через часа два после встречи с вами, но нас могли и не ждать так скоро - обычно ребята заскакивают тут в одну деревню к своим подружкам. Мы давно здесь плаваем, у ребят есть, то есть были, кое-какие привязанности и деловые интересы. - В сообщаете о такого рода задержках? - Нет, такого официально не заявишь, обычно ссылаемся на неполадки с двигателями. - Вверх по течению есть еще ваши катера? - Только один. У них вчера полетел один из дизелей, они возились с ним, и теперь идут позади нас, но очень медленно - поломка серьезная. А может, решили отсидеться до приезда ремонтников и пьют где-нибудь... Карты реки мы забрали и у лейтенанта в планшете и в рубке, так что маршрут теоретически мы знали. Оставалась сущая ерунда - сделать это на практике. Беспокоил этот отставший катер. Пересидеть его в здешних зарослях возможно, но вдруг они решили погулять, тогда надо ждать как минимум еще два линкора - один с ремонтниками, другой на замену потерпевшему. Кто их знает там, на базе, может они такие служивые молодцы, что минуты зря не теряют. Грубая прикидка по времени была ясна: если катера с базы вышли утром, то у нас есть фора миль на двадцать. Потерпевший катер может пройти мимо нас примерно через час, если команда не пьет в тени мангровых деревьев и закусывает бананами. Оставался открытым вопрос с пленными. Убить безоружных мы не могли, но оставить им джонку с мотором - значило, что из ближайшего поста скоро уйдет радиограмма с информацией, и нас будут ждать не какие-нибудь случайные катера, а самые настоящие "Тандерболты" или "Тандерчифы" (а то и "Фантом" пошлют - такая нам будет оказана честь!) которые, чтобы действовать наверняка, накроют нас напалмом. Топить джонку, значит обречь на медленную смерть пленных. Лучше уж пристрелить... Энди нашел выход. Покопавшись в инструментальном отсеке катера, он довольно скоро появился с солидной кувалдой в руках. Его могучие плечи заработали не хуже дизеля и вскоре от прекрасного мотора на джонке остались большие покореженные куски металла. Если это и мог кто-то починить, то его фамилия должна быть Кулибин. Теперь у американцев получили прекрасную возможность поработать руками - либо поставить укороченную мачту и выбираться с парусом, если смогут, либо древнейшим способом - сделать из досок весла и... Пришлось собрать небольшое собрание. Трупы мы вынуждены, при такой жаре, на нашей маленькой лодочке отвезти через камыши подальше (как смогли пробиться сквозь сплошные заросли всякой речной флоры) и, привязав камни из балласта джонки, и опустить в воду. Пленных было трое. Я постарался проникновенно и доходчиво доказать им, что вели они себя, как настоящие герои и сражались до конца, но только варварские методы войны и русский бесчеловечный головорез не дали им одержать заслуженную победу. Если они хотят, мы можем им даже выдать соответствующий документ, чтобы облегчить их положение на многочисленных служебных расследованиях, связанными с потерей большей части команды и катера, принадлежащего армии США. Это все-таки имущество, состоящие на соответствующем балансе и его надо как-то списывать. Эту юридическую казуистику я узнал от лейтенанта, который более всего сокрушался не поводу смерти своих людей, а именно по поводу захвата катера. Лейтенант смотрел на меня с нескрываемой надеждой, зато механики никак не могли врубиться, что я плету: какие документы, какие расследования - они честно сражались, но проиграли, не всегда же побеждать и вопрос стоит гораздо важнее, останутся они жить или их на этой же лодочке отвезут подальше и бросят в воду. Поэтому механики с нескрываемым презрением смотрели на своего командира и с испугом на меня. Я успокоил их - безоружных мы не убиваем, пленных не пытаем, только подробно расспрашиваем - хочешь отвечать, отвечай, не хочешь, то рискуешь схлопотать по роже, но не более того. Мы не какие-то там гэбешники или представители северной контрразведки, мы просто удираем от войны. Правда, если нам мешают, мы не церемонимся в выборе средств, как вы сами могли убедиться. Так что мы оставляем им джонку со срубленной мачтой, разбитым дизелем и горой фруктов. Мясо, конечно лучше, но есть куры и коза, которых можно использовать можете использовать по прямому назначению. Найти выход - это теперь их проблема. Все разрушения на джонке - простая предосторожность, чтобы весь Меконг не очень скоро узнали наших подвигах, так как мы люди очень скромные и не любим шумихи вокруг нас. Услышав такое, механики повеселели - они надеялись на свои умелые руки и не видели особенных трудностей, чтобы невредимыми выбраться отсюда. Лейтенант сидел мрачный и его мучил позор поражения. Механикам это было до лампочки, они встали, протянули нам руки и сказали, что мы настоящие парни, и они желают нам удачи - добраться туда, куда мы желаем. Лейтенант остался на месте, и я был уверен, что его подчиненные после нашего ухода получат идеологическую взбучку, вроде, как от нашего замполита. Лейтенант очень походил на такого типа...

Все вопросы были теперь окончательно решены. Между тем Нго почувствовал себя хуже - он терял порой сознание, бредил. Я вкатил ему еще порцию антибиотиков, снотворного и он на время затих. Но меня волновало его состояние. Мы не хирурги и что нож этого амбала повредил в могучем теле Нго, мы не знали. Да если бы и знали, что могли сделать? Операцию? Оставалось надеяться на американские лекарства и живучесть Нго. Катер медленно пробивался через заросли к чистой воде. Надо было выскочить весьма осмотрительно, а вдруг нас уже ждет 6-й флот, специально по воздуху переброшенный на Меконг для нашей торжественной встречи? У самого края зарослей Энди забрался на крышу рубки и внимательно в мощный бинокль (трофей) оглядел реку с одного видимого края до другого. Если нас кто-нибудь не ждет в засаде за ближайшим поворотом, то можно считать все в порядке. Энди спустился и полез в моторный отсек. Он все-таки пилот, к машинам, пусть даже нелетающим, имеет прямое отношение, и потому мы отдали ему почетное место корабельного механика. Впрочем, если не случалось неполадок, то двигатели имели дистанционное управление из рубки. Энди нужен был внизу только в плохих случаях. Наша дружная команда поредела - никакие лекарства, похоже, не помогали бедному парню, у него поднялся жар, и мы могли только укладывать мокрые полотенца на его покрытый потом лоб. Было смертельно обидно и стыдно за невозможность помочь мальчишке. Но нас ждала дорога к свободе, и Энди врубил двигатели на всю катушку. Да, это не наша родимая джонка (жалко ее все-таки было бросать...), настоящий гоночный катер, если останемся живы, заявим его на участие в Багамской гонке. Правда, впереди был еще один такой же чемпион, хотя по слухам и на одной ноге, но Джон Сильвер тоже был одноногим! До желанного Вьентьяна оставались считанные мили, и потому желание еще раз с кем-то воевать сильно поубавилось, чувство близкой безопасности и сыграло с нами нехорошую шутку. Едва мы прошли очередной поворот, по нам неожиданно врубила скорострелка, а через грохот ее выстрелов слышался и рев пулемета. Ничего не скажешь, рейдеры поганые, проворонили укрывшийся под навесом из деревьев катер. Видимо какой-то пост все-таки наблюдал за нами, и скоро можно было ждать подкрепления с другой стороны реки. Логика подсказывала - с этим ублюдком надо расправляться как можно быстрее. Я заложил крутейший разворот почти на пятке и Тханг ответил длинной очередью. Надо было выманить их от берега. Сквозь рев моторов докричаться до Энди было невозможно, а связи между моторным отсеком и рубкой, увы, не было. Тогда я резко сбросил газ почти до минимума, и из люка мгновенно показалась голова пилота. Я заорал ему, рискуя навсегда остаться без голоса: "Сделай дым!" Дымовая шашка тут не годилась, слишком уж явная провокация. Энди сообразил и через двадцать секунд из моторного отсека повалил сине-черный дым (явно какое-то тряпье с соляркой). Я чуть-чуть добавил обороты и начал уходить из зоны огня, так чтобы они не могли использовать обе свои пулялки. Точно, скорострелка замолчала, у нее не стало зоны обстрела. А Тханг поливал их из кормового пулемета и мешал противнику, спокойно прицелится для решающей очереди - свистящие рядом пули диаметром в 12.3 миллиметра плохо отражаются на спокойствии у кого угодно... Наконец они купились, и оторвались от берега, чтобы на своем одном движке (храбрые ребята, ничего не скажешь) попытаться догнать нас на нашем черепашьем ходу, развернуться к нам бортом и расстрелять наш славный кораблик сбоку, используя все, что у них стреляло. Я дал знак Тхангу и он перестал лупить длинными очередями - пусть думают, что мы начали экономить боеприпасы. Передние скорострелки мы зачехлили так, что один человек вполне мог сдернуть чехол за пару секунд, а потом справиться сразу с обеими. Но зачехленная пушка (кто же знал, что их там две) и ни малейшей попытки ее использования (видимо, неисправна?), совершенно расхрабрили наших визави. Их катер, несмотря на усилия рулевого, описывал циркуляцию - у этих катеров раздельные приводы на винты от каждого двигателя. Я потихоньку тоже прибавлял газку, чтобы выманить их на середину реки и не дать им, потом возможность снова прижаться к берегу. Я старался сохранить дистанцию примерно в пятьсот метров, чтобы не дать возможности для абсолютно прицельной стрельбы.

Когда они пустились за нами в погоню, снова завякала их скорострелка и я ощутил пару попаданий, к счастью, на первый взгляд, несерьезных. Посмотрим позже, если доживем. Циркуляция их катера заметно возросла - механик увеличил до предела обороты и не мог выдерживать курс только рулем. Теперь они были метрах в трехстах позади и левее - до берега им не удрать. Энди смотрел на меня неотрывно, и я подмигнул ему, одновременно увеличив ход до полного. Энди пулей вылетел из люка и бросился к нашему "секретному оружию". Две секунды и на солнце заблестели два ствола рядом с целым складом боеприпасов. Что было сил, я заорал: "Держитесь!" (нет, в Большом мне больше не петь) заложил такой вираж, что катер чуть не опрокинулся. Теперь мы летели навстречу друг другу. У летчиков это называется лобовая атака. Энди врубил оба своих самопала, и только стреляные гильзы зазвенели по всему полубаку. Янки явно не ожидали такого подлого поворота событий и попытались сделать разворот, чтобы включить в дело и кормовой пулемет. Теперь жизнь каждого на обоих катерах была вручена лично Господу Богу. Я поставил катер на параллельный курс, и по моим расчетам мы должны были пройти в 50 или 70 метрах от противника. Пули грохотали по обшивке, корпусу, но, судя по стрельбе пока все были живы. Расчет был один - успеть потопить или поджечь их за те считанные секунды, когда мы на полном ходу будем расходиться бортами. Закрепив штурвал, я упер плечевые дуги пулемета, припрятанного в рубке, и включился игру. Наша огневая мощь явно превосходила противника, но корабли весьма живучие средства передвижения и, хотя я видел, как от катера противника летели обломки и прочая дрянь, он двигался и стрелял. Наконец замолкла носовая пушка, наводчик присел возле нее, как будто отдохнуть после тяжелой работы. Энди перенес весь огонь на корму, примерно на уровне ватерлинии - там были баки с горючим. Я оглянулся назад, как там Тханг и обомлел - на палубе, положив М-60 на низенький фальшборт, лежал Нго и методично вколачивал очередь за очередью, целясь явно в узенькую дверь рубки, откуда тоже высверкивали вспышки выстрелов. Неожиданно выстрелы из рубки прекратились и из нее медленно, подгибая колени, выпал на палубу один из членов команды, наверно рулевой... Нго удовлетворенно улыбнулся, хотя эта улыбка на белом застывшем лице явно умирающего человека выглядела жуткой. Тем временем Энди - таки всадил им точную очередь из своей двустволки и над катером вспыхнул жирный костер солярки. Я бросил пулемет и срочно развернул свой кораблик от обреченного судна. Выстрелы с нашего катера прекратились без команды. Добивать побежденных мы не умели. Если сумеют живые доплыть до берега, их счастье, а для нас бой кончился. Я сбросил обороты, закрепил штурвал и бросился к Нго. Он уже был мертв с той же улыбкой на лице. Традиция погребения нам была уже, к сожалению, хорошо известна и мы опустили Нго в его любимый Меконг... Энди получил царапину, а Тханг, ни на минуту не выходивший из боя, был целехонек, как стеклянный шарик на новогодней елке. Снова нас осталось трое, и надо было решать, что и как делать дальше. Появление в порту на продырявленном и явно пиратски захваченном американском катере вполне могло вызвать массу глупых и неуместных вопросов у местных чиновников и блюстителей порядка. Война, хоть и затронула этот уголок земли, но не велась так явно и безжалостно, как на юге. Скорее всего, здесь еще действовали кое-какие законы. Посовещавшись, мы решили понадежнее припрятать катер в зарослях, и он послужит нам с Энди и домом и крепостью - нас тут так просто не возьмешь. Но это экстремальный случай. Основной же план заключался в том, что Тханг, правда неизвестно под каким видом, учитывая плачевное состояние его гардероба, идет в город и: во-первых, выясняет, не ходят ли по городу мерзкие слухи, что какие-то бандиты пиратствуют на Меконге и власти усиленно ищут их, чтобы передать своим американским друзьям. Второе, купить для нас с Энди одежду, ибо то, что было на нас, вызвало бы самые серьезные вопросы у любого полицейского. Третье. Постараться выяснить, есть ли где-либо поблизости частный аэродром или частная авиакомпания, скажем для посильной помощи контрабандистам или торговцев наркотиками. Все.

Тханг только покачал головой, сделать это в чужом городе... Самое разумное, на его взгляд прикинуться нищим беженцем от войны, у которого не осталось ни семьи, ни кола, ни двора. Между прочим, все было именно так. Денег он взял минимум для покупки одежды и оплаты некоторых сведений. Нищий вьетнамец с кучей "зеленых" в кармане рваных шортов, эт-то что-то... Ожидание всегда противно и мы коротали время игрой в "очко". Как выяснилось, Энди вообще был пай-мальчиком и в жизни не слыхивал про такую игру. Правда, он быстро научился, но я забыл ему сообщить, что моим учителем в эту игру был один "зек" (заключенный по-ихнему) и играть со мной все равно, что было просто время от времени передавать мне разные суммы. Но во мне проснулась совесть (с чего бы это вдруг) и я рассказал Энди о некоторых приемах, которые никогда не дадут ему возможности выиграть. Энди сначала разгорячился, что-то кричал о шулерстве, но я вернул ему все проигранные им деньги и объяснил, что это была всего лишь шутка, для коротания времени. Он остыл и стал просить меня обучить этим самым приемам. Время шло, Тханг ушел на рассвете, а сейчас уже дело шло к вечеру и мы, не показывая, друг другу вида ,изрядно нервничали. Условный сигнал раздался уже в темноте. Мы проделали в груде тростника что-то наподобие крысиного лаза, и Тханг вполз, таща за собой спортивную сумку. При свете аварийной лампочки мы не могли его узнать - он был выбрит (для вьетнамца, конечно) подстрижен, на нем были коричневые брюки, цветастая рубашка навыпуск и добротные сандалии. Короче, как мы поняли, именно это сейчас и модно этом сезоне. Не говоря ни слова, он вынул из сумки две пары джинсов, легкие туфли, майки (явно сделанные подпольно по образцу американских), несколько рубашек, бейсбольные кепки и даже небольшой кейс. Мы были потрясены. Если и сведения, которые он раздобыл, будут столь обильными, то ЦРУ или КГБ потеряли прекрасного специалиста. Точно, потеряли. Тханг с обычной неторопливостью сообщил, что о нашем героическом рейде здесь очень хорошо известно и на нас даже делались ставки в подпольных букмекерских конторах. Властям на нас начхать, лишь бы мы не натворили ничего похожего, о чем уже рассказывали на улицах всякие проходимцы. Здесь есть, аж три авиакомпании: одна государственная (развозит крестьян и их свиней по деревням) и две частных. Одна - нечто вроде клуба летчиков-любителей, другая занимается частным извозом без определенного направления деятельности. Мы с Энди переглянулись - это нам подходило. Кстати, аэродром этой компании находился за городом, и туда вела довольно приличная для этих мест дорога, по которой часто ездят грузовики, видимо с грузами. Аэродром обнесен оградой и есть даже охрана, но несерьезная - от любопытных глаз. Но, черт побери, у нас глаза самые любопытные в этом городишке. Надо было проверить бдительность этих стражей и выяснить типы самолетов. Хочешь, не хочешь, а идти надо было Энди. Прикрою его я, а Тханг будет в стороне и будет чем-то вроде корректировщика огня. Я не выдержал и спросил Тханга, как он заполучил всю эту информацию. Все оказалось до удивления просто - он прихватил с собой часть опиума, поболтался по улицам, заприметил нескольких молодцов, прикинулся валенком и предложил им товар. Они, конечно, раскусили в нем простофилю, а не агента по борьбе с наркотиками, купили весь запас, при этом крупно надув его при расчете, и таким образом подружились и отправились ближайший бар обмыть сделку. Тханг осторожно намекнул, что у него есть богатые друзья, которые хотели бы часть товара продать здесь, а остальной доставить в Бангкок - такая уж у них договоренность с тамошними торговцами. А этот опиум он украл, чтобы заработать себе хотя бы на одежку. Над ним посмеялись и посоветовали в такой одежке долго не расхаживать по городу - у местных полицейских есть мерзкая привычка хватать оборванцев и заставлять их чистить улицы. Тханг посмеялся за компанию и, поблагодарив за добрый совет, пошел покупать себе одежду, оставив своих новых друзей обмывать удачную сделку с деревенским простофилей. Тханг приобрел одежду у мелких уличных торговцев, не рискуя входить в приличные лавки и магазины.

Теперь мы точно знали, что нам предстоит сделать. После дискуссии Энди убедил нас, что надо идти не в эту подозрительную авиакомпанию, а в добропорядочный летный клуб. Во-первых, в той компании нас обязательно попытаются, как новичков, убрать вместе с товаром, во-вторых, даже при условии слабой охраны не стоит грубо нарушать местные законы и наводить на себя еще и лаосскую полицию. Доводы были убедительными, и мы решили раненько по утру оставить свое гнездышко и прогуляться по городу. В южных городах жизнь начинается рано, утихает в середине дня из-за жары и потом продолжается до утра. Два небрежно, как и положено янки, джентльмены не спеша двигались по улице, с любопытством разглядывая всяческие восточные диковинки и шумно (как и положено янки) обсуждали все это и громогласно хохотали собственным шуточкам. Местные жители поглядывали на нас со скрытой усмешкой. Говорил, в основном Энди, я больше поддакивал и вовремя хохотал. Мой славянский акцент мог услышать (один шанс из тысячи) или еще один янки, которых мы изредка встречали, или шибко грамотный местный житель. Янки были явно туристами - в основном пенсионеры, путешествующие по льготным путевкам. Тханг шел впереди нас шагов за двадцать, почему-то тащил с собой гитару в жестком футляре и пока никаких знаков не подавал. Летный клуб выглядел, как здоровенный сарай с башенкой управления полетами наверху, а я еще заметил антенну для довольно мощной радиостанции, кроме обычных антенн для местной связи и прочих летных дел. Немного в стороне крутилась антенна обзорного локатора. Короче, не глядя на сараистый вид, клуб выглядел вполне респектабельным. На небольшом, но ухоженном аэродромчике стояли три "Сессны", спарка "Спитфайер" времен царя Гороха и два биплана неизвестной мне марки. Энди едва заметно кивнул в сторону "Сессны" и мы небрежно отправились к той части сарая, где просматривалась какая-то вывеска. Тханг с независимым видом прошел мимо ворот и неторопливо отправился дальше. Приветливый тип в непонятной униформе со значком этого клуба на рукаве вскочил нам навстречу. Энди принял вид богатого, но скучающего искателя развлечений. - Здесь кто-нибудь говорит по-английски? - Канесна, сэр, осенно мгого говорить. Сто сэр зелает - прогулка над город, путесествие к самым красивым дефоцкам или просто тренировка для мускул? Лаосец действительно говорил много, но достаточно понятно. - Я хочу зафрахтовать самолет без пилота, я сам пилот, на неделю, это вы можете? - Канесна сэр, но без насего пилота никак не можно. Вдруг вы плохая летцик и кто будет платить за поломанная самолет? - Я и буду платить, ты что не понял? - Моя понял, а если господин, о, Боже, умрет вместе с самолет? Страховая компания не будет платить - без наш летчик летают только цлены клуба. - Так в чем дело, примите меня в члены и дело с концом. - Эта совсема не просто, нузно стобы вас рекомендовала два цлена клуба, и вы прошли экзамен. - Я пилот-профессионал высшей категории, вот моя лицензия. - Осень хоросо, я вам верю, но лицензия американская, а нузна наса. Энди грозно надвинулся на коротышку. - Ты хочешь сказать, что американцы летают хуже ваших засранцев? - лаосец уменьшился до размеров чернильного прибора, но стоял на своем. Тогда Энди сменил тактику. - Ладно, как-нибудь договоримся, а теперь покажи, что, кроме того хлама, что я уже видел, у тебя имеется. Лаосец открыл заднюю дверь, и мы очутились в ангаре, где умещалось не менее десятка самолетов. Лаосец поспешил разъяснить: "Эта лицные самолеты, и не можем держать их на поле - много плахая люди, воруют прямо из самолета. В ангаре были в основном те же самые "Сессны" и парочка самолетов постарше. Некоторые явно находились в ремонте, немногочисленные механики лениво копались в этом доисторическом мусоре. Двери к вышке управления полетами, скользнув взглядом вдоль всех стен ангара, я не обнаружил. Оставалось предположить, что вход с летного поля. Это было бы неплохо, на аэродроме, вряд ли будет многолюдно, в такую жару, не очень-то приятно было здесь находиться, разве что по делу... Энди после посещения ангара, видимо, принял решение. Он достал небрежным жестом из заднего кармана джинсов пачку сотенных, чем поверг лаосца в транс и деловито спросил: "Хорошо, я согласен на ваши условия. Мне нужна вот та "Сессна". Этот самолетик я тоже заприметил - он стоял носом к взлетной полосе и находился от нее метрах в ста, да, в конце-то концов, разгон можно было начинать прямо со стоянки.

Лаосец вышел из транса. - Прокат такой цудесный, самолет - тысяца доллар в сутки (это он загнул при виде пачки денег, какую он и в руках-то никогда не держал), плата за пилот - 100 доллар за день, страховка - десять тысяц доллар. Вернем назад, если все будет хоросо. Нет, парень совсем рехнулся - такие цены в Майями Бич сочли бы сумасшедшими, но Энди глазом не моргнул. - Итак, семь за аренду, семьсот за пилота, десять кусков за страховку, минус пять процентов за расчет наличными, то есть без налогов... Итого получаем - семнадцать тысяч без восьмиста семидесяти пяти долларов. Пять процентов я не беру, а отдаю пятьсот за полный бак горючего. Нас трое и самолет нужен... Энди взглянул на меня. Я уложил один палец поверх кармана джинсов. - Через один час, не позже. Премия за скорость - еще тысяча лично тебе. Клерк достал кипу различных бумаг, и я понял, что Энди будет тянуть время с оформлением сколько сможет. Он будет придираться каждой цифре или букве. Он даст мне время... Я фамильярно похлопал его по плечу. - Пока ты тут копаешься, подышу свежим воздухом. Выйдя из конторы, я не увидел ни одной живой души на поле - все попрятались от адской жары. Краем глаза успел заметить Тханга, который, видимо, облюбовал это место для прогулок (хотя кто в здравом уме станет гулять в такую жару?). Моя же цель была лестница в башню управления. Диспетчеров было двое, и они вопросительно уставились на меня. Я постарался изобразить самую глупую и обаятельную улыбку одновременно и стал объяснять, что всю жизнь летал на пассажирских самолетах, но ни разу не видел, как умные люди управляются с таким сложным делом как взлет и посадка. Мой взгляд восхищенно смотрел на немногочисленные приборы, пока наконец не остановился на обзорном экране. - И вот здесь вы видите каждую букашку на сотни миль, фантастика! Старший, увидев мой неподдельный восторг перед их примитивной техникой, решил немного просветить меня. Причем он говорил по-английски прекрасно - сказывался большой опыт общения с экипажами самолетов изо всех стран мира (ведь не всю же жизнь он сидел на этом зачуханном аэродроме). - Далеко не всякую букашку можно увидеть на этом экране, а вот самолет - пожалуйста. Вот этот, - он ткнул пальцем в крохотное зеленое пятнышко - рейсовый "Боинг" из Калькутты, эта точка - тоже рейсовый ДС-8 из Рангуна, эта группа - американцы, судя по скорости "Фантомы"... Вот так и определяемся. - А мелкие, вроде ваших вы тоже точно так же определяете? Старший объяснил мне, как недоразвитому ребенку. - Конечно, у каждого из наших есть свой позывной и мы без труда разберем, кто наш, а кто нет. Видите ли, для чужих наш аэродром платный и мы стараемся осторожно выяснить, есть у него деньги на оплату стоянки и обслуживания или нет. Он хитро улыбнулся и добавил: "Конечно, это не касается аварийных случаев". Я тем временем похаживал по комнате, цокал языком при виде какого-нибудь вшивого осциллографа и как бы мимоходом заглянул в соседнюю комнату. Кроме обычной аппаратуры для связи внутри аэродрома и станций связи с бортами там стояла еще и армейская американская станция, именуемая обычно "Дрозд". Зачем такая станция на захудалом аэродроме, ума не приложу. Но мощность у нее отличная и отсюда можно спокойно беседовать хоть с президентом США. Напоследок я стал между креслами обоих операторов, полез в карман и достал пачку сигарет. Они оба замахали руками, как ветряные мельницы. Смущенно улыбаясь, снова полез в карман уложить непотребный здесь предмет на место. Они уже не обращали на меня внимания и сосредоточились на новой точке, которая вползла на экран. Коль на меня не обращали должного внимания и дали понять своим занятым видом, я тоже решил заняться своим делом. Из-за пояса джинсов я вытащил короткий кусок железного прутка с надетым на него куском топливного шланга и поочередно отправил обоих хранителей неба в долгий сон. Потом я занялся аппаратурой - выдрал какие смог провода (некоторые при этом жутко искрили) и теперь у меня появился материал для прочного припеленания бедняг к их креслам, а чтобы они, очнувшись, не начали орать благим матом, воткнул им их же носовые платки в рот, и для верности закрепил их трофейным американским лейкопластырем. Убивать я их не хотел и потому внимательно послушал - ни один не страдал насморком, так что часа через два будут в полном порядке.

Радиоаппаратуру для связи внутри аэродрома я не тронул, пусть переговариваются между собой сколько хотят. С аппаратурой связи с самолетами было сложнее, пришлось откручивать болты, вынимать блоки и не очень грубо калечить их, а потом ставить на место и снова аккуратно завернуть все болты. С "Дроздом" я отлично знал, что делать - быстро вывернул болты блока опорных кварцев, в ящике стола обнаружил бокорезы и методично пообкусывал по одному контакту от каждого кварца. Потом я вставил их на место, конечно перепутав порядок. Кварцы заключены в специальные миниатюрные контейнеры, и установлены плотненько один к одному и при беглом осмотре выглядят совершенно целенькими. Теперь им работы на отыскание повреждения внутри внешне вполне исправной станции хватит надолго. Я знаю психологию радиста - если бы я разнес передатчик вдребезги, он с тоской взглянул бы на поврежденный агрегат и стремглав побежал бы искать другой, исправный. Вполне возможно, что нашел - или в полиции или в армии. И то, и другое ничего хорошего нам бы не принесло. Но непонятная неисправность в исправной (вроде бы) станции заденет их профессиональную гордость, и они потеряют часа два или три на ненужную работу. А время нам было нужно больше сна и еды. Прогулочным шагом, едва сдерживая желание побежать, я отправился к одному из самолетов, критически покачал головой и так же неторопливо отправился к конторе. Я понимал, как нервничает сейчас Энди, но не мог вызывать подозрения своими спринтерскими достоинствами. Вдруг какой-нибудь любитель сорокоградусной жары загорает у стенки ангара... Нервничал я напрасно. Энди и клерк стали закадычными друзьями, между ними стояла бутылка совершенно непонятного пойла, а Энди рассказывал анекдоты, которые придумал еще Ной для развлечения своих чистых и нечистых. Клерк хохотал, как заведенный - выпивка, возможность заработать и знакомство с таким богачом сделали его льстивым и послушным, как марионетка. Я вошел со скучающим видом и вяло произнес, что Энди всегда выигрывает пари - именно та "Сессна" наилучшим образом нам подходит и таким образом я проиграл. При этом я вытащил из нагрудного кармана (надо же отличаться от Энди, хотя бы манерой хранить деньги) отсчитал две тысячи и бросил их на стол перед Энди. Клерк был похож на кролика, заглядывающего в глаза удаву. Энди небрежно сунул деньги в джинсы, а пару сотенных подвинул клерку: "Это вы подсказали мне этот самолет и теперь это ваша доля". Куда там фокуснику, какому-нибудь Кио - деньги просто испарились со стола, словно секунду назад не я их туда положил. Высший класс! Энди небрежно послал клерка проверить, как идет подготовка самолета и не пьян ли пилот - ему вовсе не хотелось погибать из-за какого-то алкаша в джунглях накануне грандиознейшей сделки. Клерк явно считал нас наркобоссами из Америки и спешил выполнить любое наше слово. Прохаживаясь по комнате, я машинально поднял трубку телефона. Пробежав рукой по кабелю, нащупал полуразрез. Энди тоже не терял времени. На какое-то время этот клуб отрезан от остального мира. Мы почти одновременно взглянули на часы. До срока оставалось девять минут. Мы вышли из конторы, бензозаправщик уже отъезжал от "Сессны", возле которой крутился человек, видимо пилот, а клерк бегом бежал нам навстречу. Еще на ходу он кричал, что все в порядке - и часа не прошло, как уже все сделано (уж очень ему хотелось получить тысячу зеленых). Энди с надменным и снисходительным видом вытащил вожделенную тысячу и вручил ее вспотевшему клерку. - "Спасибо, дружище, я тебя не забуду". Мы направились к самолету, я оглянулся и сделал приглашающий жест Тхангу, но он почему-то отрицательно помахал рукой. Почти шепотом я поведал об этом Энди, он оглянулся и ткнул пальцем назад. Где-то вдалеке заливались полицейские или военные сирены. Тханг махнул рукой, словно прощаясь с нами. Мы, не сговариваясь, повернули назад к воротам, но Тханг вновь энергично показал на самолет. Как признался потом Энди, в тот момент он ощущал себя предателем. Я чувствовал себя не лучше... Местный пилот уже прогрел моторы и был готов к взлету. Клерк остался метрах в пятидесяти от самолета и, придерживая свою пижонскую соломенную шляпу, махал рукой так, словно провожал горячо любимого папашу-миллионера. "Сессна" имеет небольшую перегородку между кабиной и маленьким салоном, иллюминаторы которого по какой-то идиотской традиции прикрыты занавесками. Клерк не увидел сцены, мастерски разыгранной нами. Энди заявил, что он в прошлом тоже пилот и не прочь лететь в кабине, после чего бесцеремонно уселся в кресло второго пилота.

Тот начал было, что-то лепетать на ужасной смеси уж не знаю скольких языков, но было ясно, что ему это не нравится. Пришлось в этот интересный диспут вмешаться мне - металлический прут с резиновой оболочкой оборвал интереснейший диалог. Я осторожно выволок бессознательное тело пилота и аккуратно уложил на ковер салона, оставив место для посадки Тханга... И тут мы услышали хорошо знакомую очередь из М-60. Так вот что тащил Тханг чехле от гитары... Я выглянул из открытой дверцы салона: Полицейский автомобиль стоял поперек дороги и дымил, хотя открытого пламени еще не было, но скоро будет. Автомобиль перегородил дорогу армейским джипам (по моему с американцами) и представлял естественную защиту Тхангу, который залег за низеньким парапетом и чуть ли не полностью торчал над ним. Американцы действовали с методичностью профессионалов, слух о нас прошел по всей этой стране великой... Они с двух сторон начали обходить уже горящую машину, и только густой дым мешал им действовать наверняка. Тханг понял это и стал отходить, огрызаясь на каждый выстрел короткой очередью. Но лента даже в М-60 не бесконечна... Энди пошел на невозможное - вне полосы, прямо по полю он потащил "Сессну" поближе к ограде, которую можно было окрестить лишь символической. Тханг понял маневр Энди и, отстреливаясь из пистолета, рванулся зигзагами к самолету. Вплотную к ограде Энди подойти не мог, земля была весьма изрытой и неровной - мы могли все вместе застрять там навсегда. Тхангу оставалось бежать не больше пятидесяти метров, как в дело вмешался клерк, который, наконец, сообразил, что происходит не совсем то, о чем он думал. Он бросился навстречу Тхангу и попытался остановить его, вцепившись в рубашку. Сегодня я могу только гадать - пожалел ли Тханг пулю для этого несчастного дурака, надеясь проскочить без помех, или у него уже не осталось ни одного патрона. Секундной задержки хватило морскому пехотинцу всадить в обоих длинную очередь. Одна из пуль попала Тхангу в голову, и я не смог уловить даже его последний взгляд... Энди в кабине не видел всех перепитий и заботился об одном - не угодить в особенно глубокую рытвину и ни на секунду не останавливался. Когда он увидел мое лицо, то все понял. Я подтащил пилота к дверце салона и сбросил вниз - кажется удачно, шею он себе не сломал, а шишка на голове скоро пройдет. Энди аккуратно, чтобы избежать любой случайности вырулил на дорожку. Выглянув в иллюминатор, я увидел джип, несущийся по полю в надежде перегородить полосу. Я еще я увидел Тханга, который так и остался лежать в объятьях этого придурковатого клерка. Как часто глупость одних приносит смерть многим... Это была моя последняя мысль на земле, через секунду колеса "Сессны" оторвались от этой земли и самолетик понес нас в благословенный город Бангкок, для нас бывший в тот момент эквивалентом рая... Не знаю, как Энди, но я пил не просыхая вторую неделю и сегодня, кажется, понял, что хватит - ни душа, ни тело больше такого издевательства над собой не выдержат. Я, конечно, умел выпить и довольно много, но превращаться в алкаша я все равно не смог бы. Сидел у меня внутри маленький предохранитель и сегодня он мне тихонько шепнул - стоп! Я сидел у стойки и потягивал холодненькую кока-колу, ожидая Энди. Он вошел в этот вульгарный бар, словно герцог Эдинбургский решил посетить лондонский общественный туалет. Не буду упоминать о его костюме, тут нужен профессионал. Он подошел к стойке, потрепал меня по затылку (он все понимал без слов, этот чертов американец) и тоже заказал кока-колу. Отхлебнув приличный глоток и подставив лицо под ближайший вентилятор, он заговорил, даже не поворачивая лица. - Вижу, ты закончил с этой глупостью, и надо решать, что будем делать дальше. С документами я все решил - никакой липы, все абсолютно законно и теперь пора подумать о бизнесе. Деньги у нас есть и выбор за нами. Энди достал из своего ослепительного костюма довольно грязный сверток, и, не разворачивая, показал мне. - Тханг предчувствовал смерть, он сам мне сказал об этом. У них это бывает часто, и передал эти деньги мне на нас двоих. Так что общих денег у нас может хватит на солидное дело...

- Энди, ты у нас бизнесмен и теперь мой боевой друг, хоть и встретились мы, как враги. Ты - американец, и как бы наша советская пропаганда не поливала ваш загнивающий капитализм, я знаю, что ты родился и живешь в свободной стране. Слышал я и о ваших мошенниках и маньяках, видел, какую подлую войну вы здесь ведете... Я прочел много книг американских писателей... Ты все это лучше меня знаешь - что хорошо в твоей стране, а что плохо и это уже ваши трудности и проблемы, я не политик или философ, чтобы давать оценки твоей великой стране. Моя страна - тоже великая и мы тоже великий народ. Я тебе говорил, что не философ и не могу объяснить, что с моей страной произошло. Знаю только, что за все годы, начиная с 1917 мы будем стыдиться и должны покаяться перед всем миром. Но я не верю, что в моей стране возможны перемены еще лет сто и я их не увижу. Но наиболее постыдная наша политика - "железный занавес". С моим отцом, он был географ, я облазил СССР от Камчатки до Бреста. Это здорово, такого не увидишь нигде больше. Но я хотел увидеть и другие страны, прочитать других писателей, увидеть другие фильмы... Но занавес был действительно железным, и через него могли проходить только наши партайгеноссе и их прихлебатели. Еще мальчишкой я увидел фильм Жака Ива Кусто "В мире безмолвия" и написал ему письмо - возьмите меня к себе, я согласен сутками драить палубу и гальюны, но только возьмите меня в море, где растут кораллы, водятся диковинные рыбы и жуткие акулы. Я наивно полагал, что мое письмо уйдет дальше служебного ящика местного КГБ, и ждал ответа. В кино я видел далекие и таинственные острова и страны и каждый раз понимал, что ни я, ни мои дети или внуки этого не смогут увидеть никогда. Какое страшное слово - никогда... Я мечтал даже не о море, а об Океане, с большой буквы. Когда я читал Стивенсона, Конрада или Сабатини, я попросту завидовал их героям, а когда я вновь и вновь перечитывал Хемингуэя - исходил завистью - почему этот человек может плавать так, как он хочет, а я не могу в Черном море подальше от берега отплыть в утлой лодчонке, чтобы меня не задержали пограничники... Может убеждение, что я никогда не смогу плавать вместе с Кусто или Хейердалом и сделали такой навязчивой мою мечту о Великом Могучем Океане... Знаешь что, бизнесом мы займемся, но немного позже. Положим пока деньги в банк, пусть полежат, а мы просто побездельничаем. Энди улыбнулся своей голивудской улыбкой, бросил на стойку деньги и, полуобняв меня за плечи, повел к выходу. Здесь нас ждала шикарная тачка "Кадиллак-лимо". Внутри было просторней, чем в нашей хрущевской кухне, работал кондиционер, телевизор, холодильник. Энди открыл его и показал на бутылку "Столичной", я покачал головой и взял банку "Колы". Энди снова улыбнулся и налил себе на палец виски. - Ты что, купил этот тепловоз? - Зачем он мне нужен? Просто необходим для престижа, надо же заткнуть пасть тем, кто, быть может, и хочет вспомнить о нас, а на человека, разъезжающего в такой тачке, меньше обращают внимания. В Бангкоке много богатых людей - вокруг море опиума... Наконец лимузин неслышно притормозил, и шофер быстренько открыл двери. На мое одеяние он бросил мимолетный взгляд, и я уловил недоумение - как у такого богатого человека могут быть друзья в линялых джинсах и не менее линялой рубашке. Но в обязанности шофера не входит обсуждение пассажиров, и он изобразил самую обаятельную улыбку. Мы шли по причалу мимо самых разных яхт и катеров - от любительских, прогулочных, рыболовных до суперяхт величиной с эсминец. Наконец Энди остановился. Двухмачтовая шхуна, казалось, томилась в узком проливе причала. Тиковый корпус не был испоганен краской и лаково отражал солнечные блики от легких волн. Она покачивалась так медленно и величаво, словно делала одолжение морю. Паруса были свернуты, все медяшки отливали золотом. На носу красовалась золотая надпись "Меконг"... Энди снова обнял меня за плечи. - Наверно за это короткое время мы стали думать одинаково, мы теперь ближе любых близнецов. Это мой подарок, это твоя яхта... И если не возражаешь, могу предложить себя в качестве боцмана, матроса, повара, как прикажете, хозяин.

<pre> ERICH K&Auml;STNER Lyrische Hausapotheke</b> - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - В кн.: "Erich K&auml;stner. Doktor Erich K&auml;stners Lyrische Hausapotheke". Atrium Verlag, Z&uuml;rich. Printed in Germany 2001. OCR &amp; spellcheck by Pashka-Nemets, 7 February 2003 - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - </b> Die Welt ist rund. Man geht auf Reisen, damit sich die Nervosit&auml;t verliert. Und Bauern stehen an den Gleisen, als w&uuml;rden sie fotografiert. Man sieht ein Schlo&szlig; und spiegelglatte Gew&auml;sser und ein rotes Feld mit Mohn. Die Landschaft kreist wie eine Platte auf Gottes gro&szlig;em Grammophon. Der Schnellzug rast und will nicht rasten. Die H&uuml;hner nicken l&auml;ngs der Bahn. Vorm Fenster wehen Telegraphenmasten wie Maigl&ouml;ckchen aus Porzellan. Die Dr&auml;hte fallen tief und steigen. Die Masten gehen manchmal in die Knie. Es ist, als ob sie sich vor uns verneigen. Uns wird so eigen! Wir ziehn den Hut und gr&uuml;&szlig;en sie und schweigen. Das ist mein Zimmer und ist doch nicht meines. Zwei Betten stehen Hand in Hand darin. Zwei Betten sind es. Doch ich brauch nur eines. Weil ich schon wieder mal alleine bin. Der Koffer g&auml;hnt. Auch mir ist m&uuml;d zumute. Du fuhrst zu einem ziemlich andren Mann. Ich kenn ihn gut. Ich w&uuml;nsch dir alles Gute. Ich w&uuml;nsche fast, du k&auml;mest niemals an. Ich h&auml;tte dich nicht gehen lassen sollen! (Nicht meinetwegen. Ich bin gern allein.) Und doch: Wenn Frauen Fehler machen wollen, dann soll man ihnen nicht im Wege sein. Die Welt ist gro&szlig;. Du wirst dich drin verlaufen. Wenn du dich nur nicht allzuweit verirrst... Ich aber werd mich heute nacht besaufen und bi&szlig;chen beten, da&szlig; du gl&uuml;cklich wirst. Sei traurig, wenn du traurig bist, und steh nicht stets vor deiner Seele Posten! Den Kopf, der dir ans Herz gewachsen ist, wird's schon nicht kosten. Da steht er nun, als Mann verkleidet, und kommt sich nicht geheuer vor. Fast sieht er aus, als ob er leidet. Er ahnt vielleicht, was er verlor. Er tr&auml;gt die erste lange Hose. Er sp&uuml;rt das erste steife Hemd. Er macht die erste steife Pose. Zum ersten Mal ist er sich fremd. Er h&ouml;rt sein Herz mit H&auml;mmern pochen. Er steht und f&uuml;hlt, da&szlig; gar nichts sitzt. Die Zukunft hegt ihm in den Knochen. Er sieht so aus, als h&auml;tt's geblitzt. Wom&ouml;glich kann man noch genauer erkl&auml;ren, was den Jungen qu&auml;lt: Die Kindheit starb; nun tr&auml;gt er Trauer und hat den Anzug schwarz gew&auml;hlt. Er steht dazwischen und daneben. Er ist nicht gro&szlig;. Er ist nicht klein. Was nun beginnt, nennt man das Leben. Und morgen fr&uuml;h tritt er hinein. (Fassung f&uuml;r Kleinm&uuml;tige) Niemand wei&szlig;, wie reich du bist... Freilich mein ich keine Wertpapiere, keine Villen, Autos und Klaviere, und was sonst sehr teuer ist, wenn ich hier vom Reichtum referiere. Nicht den Reichtum, den man sieht und versteuert, will ich jetzt empfehlen. Es gibt Werte, die kann keiner z&auml;hlen, selbst, wenn er die Wurzel zieht. Und kein Dieb kann diesen Reichtum stehlen. Die Geduld ist so ein Schatz, oder der Humor, und auch die G&uuml;te, und das ganze &uuml;brige Gem&uuml;te. Denn im Herzen ist viel Platz. Und es ist wie eine Wundert&uuml;te. Arm ist nur, wer ganz vergi&szlig;t, welchen Reichtum das Gef&uuml;hl verspricht. Keiner blickt dir hinter das Gesicht. Keiner wei&szlig;, wie reich du bist... (Und du wei&szlig;t es manchmal selber nicht.) Niemand wei&szlig;, wie arm du bist... Deine Nachbarn haben selbst zu klagen. Und sie haben keine Zeit zu fragen, wie denn dir zumute ist. Au&szlig;erdem, - w&uuml;rdest du es ihnen sagen? L&auml;chelnd legst du Leid und Last, um sie nicht zu sehen, auf den R&uuml;cken. Doch sie dr&uuml;cken, und du mu&szlig;t dich b&uuml;cken, bis du ausgel&auml;chelt hast. Und das Beste w&auml;ren ein Paar Kr&uuml;cken. Manchmal schaut dich einer an,

bis du glaubst, da&szlig; er dich tr&ouml;sten werde. Doch dann senkt er seinen Kopf zur Erde, weil er dich nicht tr&ouml;sten kann. Und l&auml;uft weiter mit der gro&szlig;en Herde. Sei trotzdem kein Pessimist, sondern l&auml;chle, wenn man mit dir spricht. Keiner blickt dir hinter das Gesicht. Keiner wei&szlig;, wie arm du bist... (Und zum Gl&uuml;ck wei&szlig;t du es selber nicht.) Vom fr&uuml;hen bis ins sp&auml;te Alter, mit Mordsgeduld und Schenkelschlu&szlig;, rankt er sich hoch am Federhalter und klettert, weil er sonst nichts mu&szlig;. Die Ahnen kletterten im Urwald. Er ist der Affe im Kulturwald. Sie scheint auf den Tod zu warten. T&auml;glich kommt sie hierher und sitzt bis zum Abend im Garten, als ob sie zu Hause w&auml;r. Sie kennt alle Leichensteine. Sie kennt jeden Gitterstab. Und sie hockt bis zum Abend alleine an ihrem eigenen Grab. Dunkle Chor&auml;le verwehen. Weinende Menschen stehn vor frischen Gr&auml;bern und gehen ergriffen durch graue Alleen. Die Alte sitzt unbeweglich. Sie ist nicht schlimm und nicht fromm. Sie hockt und schweigt, und t&auml;glich betet sie: "Tod, nun komm!" Eines Tages war sie wieder da... Und sie f&auml;nde ihn bedeutend bl&auml;sser. Als er dann zu ihr hin&uuml;bersah, meinte sie, ihr gehe es nicht besser. Morgen abend wolle sie schon weiter. Nach dem Allg&auml;u oder nach Tirol. Anfangs war sie unaufh&ouml;rlich heiter. Sp&auml;ter sagte sie, ihr sei nicht wohl. Und er strich ihr m&uuml;de durch die Haare. Endlich fragte er dezent: "Du weinst?" und sie dachten an vergangne Jahre. Und so wurde es zum Schlu&szlig; wie einst. Als sie an dem n&auml;chsten Tag erwachten, waren sie einander fremd wie nie. Und so oft sie sprachen oder lachten, logen sie. Gegen Abend mu&szlig;te sie dann reisen. Und sie winkten. Doch sie winkten nur. Denn die Herzen lagen auf den Gleisen, &uuml;ber die der Zug ins Allg&auml;u fuhr. Er hatte Geld. Und trank und a&szlig; in dem Hotel, in dem er sa&szlig;, vom Teuersten und Besten. Er war vergn&uuml;gt und trank und a&szlig; und winkte mit erhobnem Glas den Kellnern und den G&auml;sten. Der Blumenfrau, die bei ihm stand, nahm er die Blumen aus der Hand und zahlte mit zwei Scheinen. Die Rosen waren rot und k&uuml;hl. Er gab ihr drei&szlig;ig Mark zuviel. Da fing sie an zu weinen. Die Hauskapelle, sechs Mann stark, erhielt von ihm zweihundert Mark. Sie konnte kaum noch spielen. Er gab den Boys und Pikkolos, den Fr&auml;uleins und den Gigolos. Er gab, ohne zu zielen. Die Rechnung sah er gar nicht an. Er warf paar Scheine hin, und dann verlie&szlig; er jene Halle. Bewundernd gingen Schritt um Schritt, die T&auml;nzer, Boys und Kellner mit. So liebten sie ihn alle! Er freute sich und sprach: "Schon gut", und nahm den Mantel und den Hut. Da rief die Garderobiere: "Ich kriege drei&szlig;ig Pfennig f&uuml;r die Kleideraufbewahrung hier! Nicht zahlen, wie? Das w&auml;re!" Da blieb er stehn. Da lachte er und suchte Geld und fand keins mehr. Und konnte ihr nichts geben. Die Blumenfrau, die Gigolos, die Kellner, Boys und Pikkolos, die standen fremd daneben. Er blickte sich, fast bittend, um. Die &auml;ndern standen steif und stumm, als sei er nicht mehr da. Da zog er schnell den Mantel aus, gab ihn der Frau, trat aus dem Haus und dachte nur: "Na ja." Das ist das Verh&auml;ngnis: zwischen Empf&auml;ngnis und Leichenbeg&auml;ngnis nichts als Bedr&auml;ngnis. Wie sehr sich solche Pl&auml;tze gleichen. Wie eng verwandt sie miteinander sind. Gest&auml;nge, Stricke, W&auml;sche, Klammern, Wind und sieben B&uuml;schel Gras zum Bleichen, bei diesem Anblick wird man wieder Kind. Wie gern ich mich daran erinnern lasse. Ich schob den Wagen. Und die Mutter zog. Ich knurrte, weil die W&auml;sche so viel wog. Wie hie&szlig; doch jene schmale Gasse, die dicht vorm Bahnhof in die G&auml;rten bog? Dort war die Wiese, die ich meine, dort setzten wir den Korb auf eine Bank und h&auml;ngten unsern ganzen W&auml;scheschrank auf eine kreuz und quer gezogne Leine.

Und Wind und W&auml;sche f&uuml;hrten Zank. Ich sa&szlig; im Gras. Die Mutter ging nach Hause. Die W&auml;sche wogte wie ein wei&szlig;es Zelt. Dann kam die Mutter mit Kaffee und Geld. Ich kaufte Kuchen f&uuml;r die Mittagspause in dieser fast geheimnisvollen Welt. Die Hemden zuckten hin und her, als wollten sie herab und mit uns essen. Die Sonne schien. Die Str&uuml;mpfe hingen schwer. Oh, ich erinnere mich an alles sehr genau und will es nie vergessen. Als ich tr&auml;umte, was ich jetzt erz&auml;hle, dr&auml;ngten Tausende durch jenes Haus. Und als ob es irgendwer befehle und das eigne Antlitz jeden qu&auml;le, zogen alle die Gesichter aus. Wie beim Umzug Bilder von den W&auml;nden nahmen wir uns die Gesichter fort. Und dann hielten wir sie in den H&auml;nden, wie man Masken h&auml;lt, wenn Feste enden. Aber festlich war er nicht, der Ort. Ohne Mund und Augen, kahl wie Schatten, griffen alle nach des Nachbarn Hand, bis sie wiederum Gesichter hatten. Schnell und schweigend ging der Tausch vonstatten. Jeder nahm, was er beim &auml;ndern fand. M&auml;nner hatten pl&ouml;tzlich Kindermienen. Frauen trugen B&auml;rte im Gesicht. Greise l&auml;chelten wie Konkubinen. Und dann st&uuml;rzten alle, ich mit ihnen, vor den Spiegel, doch ich sah mich nicht. Immer wilder wurde das Gedr&auml;nge. Einer hatte sein Gesicht entdeckt! Rufend zw&auml;ngte er sich durch die Menge. Und er trieb sein Antlitz in die Enge. Doch er fand es nicht. Es blieb versteckt. War ich jenes Kind mit langen Z&ouml;pfen? War ich dort die Frau mit rotem Haar? War ich einer von den kahlen K&ouml;pfen? Unter den verwechselten Gesch&ouml;pfen sah ich keines, das ich selber war. Da erwachte ich vor Schreck. Mich fror. Irgendeiner ri&szlig; mich an den Haaren. Finger zerrten mich an Mund und Ohr. Ich begriff, als sich die Angst verlor, da&szlig; es meine eigenen H&auml;nde waren. Ganz beruhigt war ich freilich nicht. Trug ich Mienen, die mich nicht betrafen? Hastig sprang ich auf und machte Licht, lief zum Spiegel, sah mir ins Gesicht, l&ouml;schte aus und ging beruhigt schlafen. Es gibt nichts Gutes, au&szlig;er: man tut es! Aller Welt dreht er den R&uuml;cken, und sein Blick geht zu Protest. Und dann murmelt er beim B&uuml;cken: "Ach, du liebes Weihnachtsfest!" Im Lokal sind nur zwei Kunden. (Fr&ouml;hlich sehn die auch nicht aus.) Und der Kellner z&auml;hlt die Stunden. Doch er darf noch nicht nach Haus. Denn vielleicht kommt doch noch einer, welcher keinen Christbaum hat, und allein ist wie sonst keiner in der feierlichen Stadt. - Dann schon lieber Kellner bleiben und zur Nacht nach Hause gehn, als jetzt durch die Stra&szlig;en treiben und vor fremden Fenstern stehn! Einst haben die Kerls auf den B&auml;umen gehockt, behaart und mit b&ouml;ser Visage. Dann hat man sie aus dem Urwald gelockt und die Welt asphaltiert und aufgestockt, bis zur 30. Etage. Da sa&szlig;en sie nun den Fl&ouml;hen entflohn in zentralgeheizten R&auml;umen. Da sitzen sie nun am Telephon. Und es herrscht noch genau derselbe Ton wie seinerzeit auf den B&auml;umen. Sie h&ouml;ren weit. Sie sehen fern. Sie sind mit dem Weltall m F&uuml;hlung. Sie putzen die Z&auml;hne. Sie atmen modern. Die Erde ist ein gebildeter Stern mit sehr viel Wassersp&uuml;lung. Sie schie&szlig;en die Briefschaften durch ein Rohr. Sie lagen und z&uuml;chten Mikroben. Sie versehn die Natur mit allem Komfort. Sie fliegen steil m den Himmel empor und bleiben zwei Wochen oben. Was ihre Verdauung &uuml;brig l&auml;&szlig;t, das verarbeiten sie zu Watte. Sie spalten Atome. Sie heilen Inzest. Und sie stellen durch Stiluntersuchungen fest, da&szlig; C&auml;sar Plattf&uuml;&szlig;e hatte. So haben sie mit dem Kopf und dem Mund den Fortschritt der Menschheit geschaffen. Doch davon mal abgesehen und bei Lichte betrachtet, sind sie im Grund noch immer die alten Affen. Er sa&szlig; in der gro&szlig;en Stadt Berlin an einem kleinen Tisch. Die Stadt war gro&szlig;, auch ohne ihn. Er war nicht n&ouml;tig, wie es schien.

Und rund um ihn war Pl&uuml;sch. Die Leute sa&szlig;en zum Greifen nah, und er war doch allein. Und in dem Spiegel, in den er sah, sa&szlig;en sie alle noch einmal da, als m&uuml;&szlig;te das so sein. Der Saal war bla&szlig; vor lauter Licht. Es roch nach Parf&uuml;m und Geb&auml;ck. Er blickte ernst von Gesicht zu Gesicht. Was er sah, gefiel ihm nicht. Er schaute traurig weg. Er strich das wei&szlig;e Tischtuch glatt. Und blickte in das Glas. Fast hatte er das Leben satt. Was wollte er in dieser Stadt, in der er einsam sa&szlig;? Da stand er, in der Stadt Berlin, auf von dem kleinen Tisch! Keiner der Menschen kannte ihn. Da fing er an, den Hut zu ziehn... Not macht erfinderisch. Ich mu&szlig; mich stets vor Ihnen b&uuml;cken. Und trotzdem kennen wir uns nicht. Ich b&uuml;ck mich auch gar nicht vor Ihrem Gesicht, sondern vor Ihrem R&uuml;cken. Die Knochen und die Rippen ragen, ganz nackt und manchmal ohne Haut, so spitz heraus, da&szlig; es mir graut, die Augen davor aufzuschlagen. H&ouml;rt Ihr Ger&uuml;st denn niemals auf? Und ohne Kleid! Die ganze Strecke! Tief unten biegt es endlich um die Ecke. Und welches Gl&uuml;ck: Sie sitzen drauf. Sie sollten sich ein J&auml;ckchen leisten. Sie sind ein Scheusal. Auch von vorn. Gott schlug Sie hart in seinem Zorn. Doch hinten schlug er Sie am meisten. Wer Ihre gr&uuml;nen Locken sieht, ist sich auch ohnedies im klaren: Sie stehen in den besten R&uuml;ckgangsjahren und haben nachts vergeblich Appetit. Ich bitte Sie, mir zu verzeihen. Man wird nicht sch&ouml;ner, wenn man &auml;lter wird. Wer andrer Ansicht ist, der irrt. Doch Sie war'n sicher schon als Kind zum Speien. Zieh dir was an, du alte Gans! Der ganze Saal sitzt voller Klimakterien. Und sowas gibt's! Und sowas nennt sich: Ferien eines noch ziemlich jungen Manns. Diesen Rat will ich dir geben: Wenn du zur Pistole greifst und den Kopf hinh&auml;ltst und kneifst, kannst du was von mir erleben. Wei&szlig;t wohl wieder mal gel&auml;ufig, was die Professoren lehren? Da&szlig; die Guten selten w&auml;ren und die Schweinehunde h&auml;ufig? Ist die Walze wieder dran, da&szlig; es Arme gibt und Reiche? Mensch, ich b&ouml;te deiner Leiche noch im Sarge Pr&uuml;gel an! La&szlig; doch deine Neuigkeiten! La&szlig; doch diesen alten Mist! Da&szlig; die Welt zum Schie&szlig;en ist, wird kein Konfirmand bestreiten. War dein Plan nicht: irgendwie alle Menschen gut zu machen? Morgen wirst du dr&uuml;ber lachen. Aber, bessern kann man sie. Ja, die B&ouml;sen und Beschr&auml;nkte sind die Meisten und die St&auml;rkern. Aber spiel nicht den Gekr&auml;nkten. Bleib am Leben, sie zu &auml;rgern! Meldung vom Wettlauf durch die L&uuml;becker Schweiz: "Die L&auml;ufer trainieren t&auml;glich zehn Stunden. Sie brauchen f&uuml;r 100 Meter zirka minus 14 Sekunden. Die Spitzengruppe ist heute morgen bereits im Jahre 1919 verschwunden!" Soll man sein Herz best&uuml;rmen: "Herz, sprich lauter!" da es auf einmal leise mit uns spricht? Einst sprach es laut zu uns. Das klang vertrauter. Nun fl&uuml;stert's nur. Und man versteht es nicht. Was will das Herz? Man denkt: wenn es das w&uuml;&szlig;te, dann w&auml;r es laut, damit man es versteht. Dann riefe es, bis man ihm folgen m&uuml;&szlig;te! Was will das Herz, da&szlig; es so leise geht? Das Allersch&ouml;nste, was sich Kinder w&uuml;nschen, das wagt sich kaum aus ihrem Mund hervor. Das Allersch&ouml;nste, was sich Kinder w&uuml;nschen, das fl&uuml;stern sie der Mutter blo&szlig; ins Ohr. Ist so das Herz, da&szlig; es sich sch&auml;mt zu rufen? Will es das Sch&ouml;nste haben? Ruft es Nein? Man soll den M&auml;chten, die das Herz erschufen, nicht dankbar sein. Es gibt ber&uuml;hmtere H&auml;nde, und sch&ouml;nere gibt's auch. Die H&auml;nde, die Sie hier sehen, sind f&uuml;r den Hausgebrauch. Sie kennen nicht Lack noch Feile. Sie spielten noch nie Klavier. Sie sind nicht zum Vergn&uuml;gen, sondern zum Waschen hier. Sie waschen nicht nur einander, sie waschen mit gro&szlig;em Flei&szlig;

die W&auml;sche, die andere trugen, m&uuml;hselig wieder wei&szlig;. Sie duften nicht nach Lavendel, sondern nach Lauge und Chlor. Sie wringen und rumpeln und schuften und f&uuml;rchten sich nicht davor. Sie wurden rot und rissig. Sie wurden f&uuml;hllos und rauh. Und wenn sie jemanden streicheln, streicheln sie ungenau. Es gibt ber&uuml;hmtere H&auml;nde, und sch&ouml;nere gibt's auch. Die H&auml;nde, die Sie hier sehen, sind nur f&uuml;r den Hausgebrauch. Die Jahreszeiten wandern durch die W&auml;lder. Man sieht es nicht. Man liest es nur im Blatt. Die Jahreszeiten strolchen durch die Felder. Man z&auml;hlt die Tage. Und man z&auml;hlt die Gelder. Man sehnt sich fort aus dem Geschrei der Stadt. Das D&auml;chermeer schl&auml;gt ziegelrote Wellen. Die Luft ist dick und wie aus grauem Tuch. Man tr&auml;umt von Ackern und von Pferdest&auml;llen. Man tr&auml;umt von gr&uuml;nen Teichen und Forellen. Und m&ouml;chte in die Stille zu Besuch. Die Seele wird vom Pflastertreten krumm. Mit B&auml;umen kann man wie mit Br&uuml;dern reden und tauscht bei ihnen seine Seele um. Die W&auml;lder schweigen. Doch sie sind nicht stumm. Und wer auch kommen mag, sie tr&ouml;sten jeden. Man flieht aus den B&uuml;ros und den Fabriken. Wohin, ist gleich! Die Erde ist ja rund! Dort, wo die Gr&auml;ser wie Bekannte nicken und wo die Spinnen seidne Str&uuml;mpfe stricken, wird man gesund. Der erste Doktor sagte: "Ihr Herz ist nach links erweitert." Der zweite Doktor klagte: "Ihr Herz ist nach rechts verbreitert." Der dritte machte ein ernstes Gesicht und sprach: "Herzerweiterung haben Sie nicht." Na ja. Der vierte Doktor klagte: "Die Herzklappen sind auf dem Hund." Der f&uuml;nfte Doktor sagte: "Die Klappen sind v&ouml;llig gesund." Der sechste machte die Augen gro&szlig; und sprach: "Sie leiden an Herzspitzensto&szlig;." Na ja. Der siebente Doktor klagte: "Die Herzkonfiguration ist mitral." Der achte Doktor sagte: "Ihr R&ouml;ntgenbild ist durchaus normal." Der neunte Doktor staunte und sprach: "Ihr Herz geht dreiviertel Stunden nach." Na ja. Was nun der zehnte Doktor spricht, das kann ich leider nicht sagen, denn bei dem zehnten, da war ich noch nicht. Ich werde ihn n&auml;chstens fragen. Neun Diagnosen sind vielleicht schlecht, aber die zehnte hat sicher recht. Na ja. Ach, wie gern lag ich in meinem Bette! Nacht f&uuml;r Nacht schl&auml;ft Hildegard allein. Wenn mein Fiedelbogen Z&auml;hne h&auml;tte, s&auml;gte ich die Geige kurz und klein. Keinen Abend wei&szlig; ich, was sie treibt. Jeden Abend steh ich hier und spiele. Ob sie, wie sie sagt, zu Hause bleibt? Schlechte Frauen gibt es ziemlich viele. Gr&auml;&szlig;lich haut der Krause aufs Klavier. Wie sie staunten, wenn ich pl&ouml;tzlich ginge! Keine Angst, Herr Wirt, ich bleibe hier, geige mir den Buckel schief und singe: "Die deutschen M&auml;dchen sind die sch&ouml;nsten. Hipp hipp hurra, hipp hipp hurra! Denn bei den blonden deutschen M&auml;dchen ist alles da, ist alles da!" Ich trau ihr nicht. Sie l&uuml;gt. Ich habe Proben. Ach, wenn sie l&uuml;gt, sieht sie so ehrlich aus. Wie im Gef&auml;ngnis stehe ich hier oben. Ich mu&szlig; verdienen und darf nicht nach Haus. Eines Tages pack ich meine Geige, denn sie ist mein einziges Gep&auml;ck. Krause spielt Klavier. Ich aber steige schnell vom Podium und laufe weg. Und die G&auml;ste und der Wirt und Krause werden schweigen, bis ich drau&szlig;en bin. Und dann seh ich: Sie ist nicht zu Hause! Und wo gehe ich dann hin? Gustav Renner war bestimmt die beste Kraft im Toggenburger Stadttheater. Alle kannten seine wei&szlig;e Weste. Alle kannten ihn als Heldenvater. Alle lobten ihn, sogar die Kenner. Und die Damen fanden ihn sogar noch schlank. Schade war nur, da&szlig; sich Gustav Renner, wenn er Geld besa&szlig;, enorm betrank. Eines Abends, als man "Hamlet" gab, spielte er den Geist von Hamlets Vater. Ach, er kam betrunken aus dem Grab! Und was man nur Dummes tun kann, tat er. Hamlet war aufs &auml;u&szlig;erste best&uuml;rzt.

Denn der Geist fiel g&auml;nzlich aus der Rolle. Und die Szene wurde abgek&uuml;rzt. Renner fragte, was man von ihm wolle. Man versuchte hinter den Kulissen ihn von seinem Rausche zu befrein, legte ihn langhin und gab ihm Kissen. Und dabei schlief Gustav Renner ein. Die Kollegen spielten nun exakt, weil er schlief und sie nicht l&auml;nger st&ouml;rte. Doch er kam! Und zwar im n&auml;chsten Akt, wo er absolut nicht hingeh&ouml;rte! Seiner Gattin trat er auf den Fu&szlig;. Seinem Sohn zerbrach er das Florett. Und er tanzte mit Ophelia Blues. Und den K&ouml;nig schmi&szlig; er ins Parkett. Alle zitterten und rissen aus. Doch dem Publikum war das egal. So etwas von donnerndem Applaus gab's in Toggenburg zum ersten Mal. Und die meisten Toggenburger fanden: Endlich h&auml;tten sie das St&uuml;ck verstanden. O verflucht, ist man alleine! Was man h&ouml;rt und sieht, ist fremd. Und im Stiefel hat man Steine. Und schon sp&uuml;rt man eine kleine Sehnsucht unterm Oberhemd. Man betrachtet, was Ihr rietet, und f&auml;hrt hoch und rund und weit. Man bewundert, was sich bietet. Doch das Herz ist ja vermietet. Man vertreibt sich nur die Zeit. Wenn doch endlich Einer gr&uuml;&szlig;te! Wenn Ihr k&auml;mt und nicht nur schriebt! Doch man steht wie in der W&uuml;ste und begafft die Bronzeb&uuml;ste eines Gottes, den's nicht gibt. Wer es w&uuml;nscht, kann selbstverst&auml;ndlich auch ganz andre B&uuml;sten sehn. (Gegen Eintritt, nein wie sch&auml;ndlich!) Man denkt nach. Und l&auml;&szlig;t es endlich, wie so vieles, ungeschehn. Ja, die Welt ist wie ein Garten. Und man wartet wie bestellt. Doch da kann man lange warten. Und dann schreibt man Ansichtskarten, Da&szlig; es Einem sehr gef&auml;llt. Nachts steckt man durchs Fenster seinen Kopf und senkt ihn wie ein Narr. Und man h&ouml;rt die Katzen weinen. Und am Morgen hat man einen sch&ouml;nen Bronchialkatarrh. Sie tragen die B&uuml;sten und Nasen im gleichen Schritt und Tritt und gehen so zart durch die Stra&szlig;en, als w&auml;ren sie aus Biskuit. Mit ihnen ist nicht zu spa&szlig;en. Es ist, als tr&uuml;gen sie Vasen und w&uuml;&szlig;ten nur nicht, womit. Sie scheinen sich st&uuml;ndlich zu baden und sind nicht d&uuml;nn und nicht dick. Sie haben Beton in den Waden und Halbgefrorenes im Blick. Man h&auml;lt sie f&uuml;r Feen auf Reisen, doch kann man es nicht beweisen. Der Gatte hat eine Fabrik. Sie laufen auf heimlichen Schienen. Man weicht ihnen besser aus. Sie stecken die steifsten Mienen wie Fahnenstangen heraus. Man kann es ganz einfach nicht fassen, da&szlig; sie sich bei&szlig;en lassen, in und au&szlig;er dem Haus. Man k&ouml;nnte sich denken, sie stiegen mit H&uuml;ten und M&auml;nteln ins Bett. Und st&uuml;nden im Schlaf, statt zu liegen. Und sch&auml;mten sich auf dem Klosett. Man k&ouml;nnte sich denken, sie lie&szlig;en die M&auml;nner alle erschie&szlig;en und kniffen sie noch ins Skelett. So schweben sie zwischen den Leuten wie K&ouml;niginnen nach Ma&szlig;. Doch hat das nichts zu bedeuten. Sie sind ja gar nicht aus Glas! Man kann sie, wie andere Frauen, verf&uuml;hren, verstehn und verhauen. Denn: fein sind sie nur zum Spa&szlig;. Einen Tafelwagen traf ich heute, und er war mit M&ouml;beln vollgestellt. Die Besitzer schienen solche Leute, denen nur das Teuerste gef&auml;llt. Schwere G&auml;ule zogen schwere St&uuml;hle, Tisch und Schr&auml;nke, und der Kutscher pfiff. Und der Wagen kroch durch das Gew&uuml;hle wie ein altes, havariertes Schiff. In zwei Ledersesseln, auf dem Karren, sa&szlig;en zwei sehr m&uuml;de M&ouml;belr&auml;umer. In den H&auml;nden hielten sie Zigarren, und die K&ouml;pfe hielten sie wie Tr&auml;umer. Sicher tr&auml;umten sie, sie w&auml;ren Grafen, und sie f&uuml;hren zum Vergn&uuml;gen aus ... Doch da hielt der Wagen, und die braven alten Herrn bugsierten wie die Sklaven fremde M&ouml;bel in ein fremdes Haus. Ein Mensch, der Ideale hat, der h&uuml;te sich, sie zu erreichen! Sonst wird er eines Tags anstatt sich selber andren Menschen gleichen.

Er sitzt im Erker hoch im Haus und wei&szlig; nicht, wem er gleicht. Er wollte nicht so hoch hinaus und hat es doch erreicht. Er glaubt an keine Wiederkehr. (Auch nicht als Schmetterling.) Sein Haus hat keine T&uuml;ren mehr, seit er nach oben ging. Er liebt das sp&auml;te Abendrot, das hinterm Kirchturm brennt. Er liebt das Leben und den Tod und das, was beide trennt. Das Fenster zeigt ihm Bild auf Bild und rahmt die Bilder ein. Er sitzt davor und l&auml;chelt mild und mag nicht traurig sein. Er l&auml;chelt, weil ihr gl&uuml;cklich seid. Nur manchmal fl&uuml;stert er: "Ach, m&uuml;ndet dieser Strom der Zeit denn nirgendwo ins Meer?" Er hat dem Schicksal l&auml;ngst verziehn, obwohl es ihn verga&szlig;, beneidet ihn! Verachtet ihn! Das ist f&uuml;r ihn kein Ma&szlig;. Ich mach mich vor dem Groschen klein und nehm ihn in die Hand. Ach, w&auml;r es doch ein Zehnmarkschein! Geld hat keinen Verstand. Es leben Leute, die werfen ihr Geld, sagt man, zum Fenster hinaus. Ich w&uuml;&szlig;te gern, wohin es f&auml;llt, und blicke vor jedes Haus. Das Geld, das aus den Fenstern fliegt, wer wei&szlig;, wohin's ger&auml;t! Das Geld, das auf der Stra&szlig;e liegt, ist ziemlich d&uuml;nn ges&auml;t. Ich b&uuml;cke mich, so tief ich kann. Mein Kind, mir ist dabei, als bete ich den Groschen an. Deine Eltern sind arm. Verzeih! Die Leute stehen in S&auml;len herum. Sie finden das ungew&ouml;hnlich? Das ist ja gar kein Publikum! Das sind die Maler pers&ouml;nlich. Das ist ein Pensionat f&uuml;r Greise. Hier hat man Zeit. Die Endstation der Lebensreise ist nicht mehr weit. Gestern trug man Kinderschuhe. Heute sitzt man hier vorm Haus. Morgen f&auml;hrt man zur ewigen Ruhe ins Jenseits hinaus. Ach, so ein Leben ist rasch vergangen, wie lange es auch sei. Hat es nicht eben erst angefangen? Schon ist's vorbei. Die sich hier zur Ruhe setzten, wissen vor allem das Eine: Das ist die letzte Station vor der letzten. Dazwischen liegt keine. Als sie einander acht Jahre kannten (und man darf sagen: sie kannten sich gut), kam ihre Liebe pl&ouml;tzlich abhanden. Wie andern Leuten ein Stock oder Hut. Sie waren traurig, betrugen sich heiter, versuchten K&uuml;sse, als ob nichts sei, und sahen sich an und wu&szlig;ten nicht weiter. Da weinte sie schlie&szlig;lich. Und er stand dabei. Vom Fenster aus konnte man Schiffen winken. Er sagte, es w&auml;re schon Viertel nach Vier und Zeit, irgendwo Kaffee zu trinken. - Nebenan &uuml;bte ein Mensch Klavier. Sie gingen ins kleinste Caf&eacute; am Ort und r&uuml;hrten in ihren Tassen. Am Abend sa&szlig;en sie immer noch dort. Sie sa&szlig;en allein, und sie sprachen kein Wort und konnten es einfach nicht fassen. Dieser Park liegt dicht beim Paradies. Und die Blumen bl&uuml;hn, als w&uuml;&szlig;ten sie's. Kleine Knaben treiben gro&szlig;e Reifen. Kleine M&auml;dchen tragen gro&szlig;e Schleifen. Was sie rufen, l&auml;&szlig;t sich schwer begreifen. Denn die Stadt ist fremd. Und hei&szlig;t Paris. Alle Leute, auch die ernsten Herrn, sp&uuml;ren hier: Die Erde ist ein Stern. Und die Kinder haben h&uuml;bsche Namen und sind fast so sch&ouml;n wie auf Reklamen. Selbst die Steinfiguren, meistens Damen, l&auml;chelten (wenn sie nur d&uuml;rften) gern. L&auml;rm und Jubel weht an uns vorbei. Wie Musik. Und ist doch nur Geschrei. B&auml;lle h&uuml;pfen fort, weil sie erschrecken. Ein fideles H&uuml;ndchen l&auml;&szlig;t sich necken. Kleine Neger m&uuml;ssen sich verstecken, und die andern sind die Polizei. M&uuml;tter lesen. Oder tr&auml;umen sie? Und sie fahren hoch, wenn jemand schrie. Schlanke Fr&auml;uleins kommen auf den Wegen und sind jung und blicken sehr verlegen und benommen auf den Kindersegen. Und dann f&uuml;rchten sie sich irgendwie. Man wei&szlig; von vornherein, wie es verl&auml;uft. Vor morgen fr&uuml;h wird man bestimmt nicht munter. Und wenn man sich auch noch so sehr bes&auml;uft, die Bitterkeit, die sp&uuml;lt man nicht hinunter. Die Trauer kommt und geht ganz ohne Grund.

Und man ist angef&uuml;llt mit nichts als Leere. Man ist nicht krank. Und ist auch nicht gesund. Es ist, als ob die Seele unwohl w&auml;re. Man will allein sein. Und auch wieder nicht. Man hebt die Hand und m&ouml;chte sich verpr&uuml;geln. Vorm Spiegel denkt man: "Das ist dein Gesicht?" Ach, solche Falten kann kein Schneider b&uuml;geln! Vielleicht hat man sich das Gem&uuml;t verrenkt? Die Sterne &auml;hneln pl&ouml;tzlich Sommersprossen. Man ist nicht krank. Man f&uuml;hlt sich nur gekr&auml;nkt. Und h&auml;lt, was es auch sei, f&uuml;r ausgeschlossen. Man m&ouml;chte fort und findet kein Versteck. Es w&auml;re denn, man lie&szlig;e sich begraben. Wohin man blickt, entsteht ein dunkler Fleck. Man m&ouml;chte tot sein. Oder Urlaub haben. Man wei&szlig;, die Trauer ist sehr bald behoben. Sie schwand noch jedesmal, so oft sie kam. Mal ist man unten, und mal ist man oben. Die Seelen werden immer wieder zahm. Der eine nickt und sagt: "So ist das Leben." Der andre sch&uuml;ttelt seinen Kopf und weint. Die Welt ist rund, und wir sind schlank daneben. Ist das ein Trost? So war es nicht gemeint. Sind sie nicht pfuiteuflisch anzuschauen? Pl&ouml;tzlich f&auml;rben sich die Klassefrauen, weil es Mode ist, die N&auml;gel rot! Wenn es Mode wird, sie abzukauen oder mit dem Hammer blauzuhauen, tun sie's auch. Und freuen sich halbtot. Wenn es Mode wird, die Brust zu f&auml;rben, oder falls man die nicht hat, den Bauch... Wenn es Mode wird, als Kind zu sterben oder sich die H&auml;nde gelbzugerben, bis sie Handschuh &auml;hneln, tun sie's auch. Wenn es Mode wird, sich schwarzzuschmieren... Wenn verr&uuml;ckte G&auml;nse in Paris sich die Haut wie Chinakrepp plissieren... Wenn es Mode wird, auf allen Vieren durch die Stadt zu kriechen, machen sie's. Wenn es g&auml;lte, Volap&uuml;k zu lernen und die Nasenl&ouml;cher zuzun&auml;hn und die Sch&auml;deldecke zu entfernen und das Bein zu heben an Laternen, - morgen k&ouml;nnten wir's bei ihnen sehn. Denn sie fliegen wie mit Engelsfl&uuml;geln immer auf den ersten besten Mist. Selbst das Schienbein w&uuml;rden sie sich b&uuml;geln! Und sie sind auf keine Art zu z&uuml;geln, wenn sie h&ouml;ren, da&szlig; was Mode ist. Wenn's doch Mode w&uuml;rde, zu verbl&ouml;den! Denn in dieser Hinsicht sind sie gro&szlig;. Wenn's doch Mode w&uuml;rde, diesen Kr&ouml;ten jede &Ouml;ffnung einzeln zuzul&ouml;ten! Denn dann w&auml;ren wir sie endlich los. Streichh&ouml;lzer! Kaufen Sie Streichh&ouml;lzer! Drei Schachteln zwanzig! Sie lachen, statt was zu kaufen. Oder sie sind entr&uuml;stet und knurren, w&auml;hrend sie weiterlaufen. Wenn ihr nur w&uuml;&szlig;tet... Streichh&ouml;lzer! Kaufen Sie Streichh&ouml;lzer! Drei Schachteln zwanzig! Vater kriegt zehn Mark Unterst&uuml;tzung und Mutter ein kleines Gesicht. Wir haben ein Zimmer mit K&uuml;chenben&uuml;tzung. Aber wir ben&uuml;tzen die K&uuml;che gar nicht. Gestern trank Vater paar Flaschen Bier. Mutter hat nicht mittrinken gemocht. Vater sang: "Ein freies Leben f&uuml;hren wir!" Und dann hat er das Fenster zerpocht. Streichh&ouml;lzer! Kaufen Sie Streichh&ouml;lzer! Drei Schachteln zwanzig! Mein Pappkarton wird nicht leer. Den Aufsatz mu&szlig; ich noch machen. Wenn ich blo&szlig; nicht so m&uuml;de war. Kaufen Sie Streichh&ouml;lzer, statt zu lachen! Mit braunen und schwarzen Schn&uuml;rsenkeln verdient man nat&uuml;rlich mehr. Doch da brauchte ich erst mal drei Mark. Und wo nehm ich die her? Streichh&ouml;lzer! Braune und schwarze Streichh&ouml;lzer! Drei Paar zwanzig ... Es ist schon so. Der Fr&uuml;hling kommt m Gang. Die B&auml;ume r&auml;keln sich. Die Fenster staunen. Die Luft ist weich, als w&auml;re sie aus Daunen. Und alles andre ist nicht von Belang. Nun brauchen alle Hunde eine Braut. Und Pony H&uuml;tchen sagte mir, sie f&auml;nde: Die Sonne habe kleine warme H&auml;nde und krabble ihr mit diesen auf der Haut. Die Hausmannsleute stehen stolz vorm Haus. Man sitzt schon wieder auf Caf&eacute;terrassen und friert nicht mehr und kann sich sehen lassen.

Wer kleine Kinder hat, der f&uuml;hrt sie aus. Sehr viele Fr&auml;uleins haben schwache Knie. Und in den Adern rinnt's wie s&uuml;&szlig;e Sahne. Am Himmel tanzen blanke Aeroplane. Man ist vergn&uuml;gt dabei. Und wei&szlig; nicht wie. Man sollte wieder mal spazieren gehn. Das Blau und Rot und Gr&uuml;n war ganz verblichen. Der Lenz ist da! Die Welt wird frisch gestrichen! Die Menschen l&auml;cheln, bis sie sich verstehn. Die Seelen laufen Stelzen durch die Stadt. Auf den Balkons stehn M&auml;nner ohne Westen und s&auml;en Kresse in die Blumenk&auml;sten. Wohl dem, der solche Blumenk&auml;sten hat! Die G&auml;rten sind nur noch zum Scheine kahl. Die Sonne heizt und nimmt am Winter Rache. Es ist zwar jedes Jahr dieselbe Sache. Doch ist es immer wie zum ersten Mal. Professor Bumke hat neulich Menschen erfunden, die kosten zwar, laut Katalog, ziemlich viel Geld, doch ihre Herstellung dauert nur sieben Stunden, und au&szlig;erdem kommen sie fix und fertig zur Welt! Man darf dergleichen Vorteile nicht untersch&auml;tzen. Professor Bumke hat mir das alles erkl&auml;rt. Und ich merkte schon nach den ersten Worten und S&auml;tzen: Die Bumkeschen Menschen sind das, was sie kosten, auch wert. Sie werden mit Barten oder mit Busen geboren, mit allen Zubeh&ouml;rteilen, je nach Geschlecht. Durch Kindheit und Jugend w&uuml;rde nur Zeit verloren, meinte Professor Bumke. Da hat er ja recht. Er sagte, wer einen Sohn, der Rechtsanwalt sei, etwa ben&ouml;tige, brauche ihn nur zu bestellen. Man liefre ihn, frei ab Fabrik, in des Vaters Kanzlei, promoviert und vertraut mit den schwersten juristischen F&auml;llen. Man brauche nun nicht mehr zwanzig Jahre zu warten, da&szlig; das Produkt einer unausgeschlafenen Nacht auf dem Umweg &uuml;ber Wiege und Kindergarten das Abitur und die &uuml;brigen Pr&uuml;fungen macht. Es sei ja auch denkbar, das Kind werde dumm oder krank und sei f&uuml;r die Welt und die Eltern nicht recht zu verwenden. Oder es sei musikalisch! Das g&auml;be nur Zank, falls seine Eltern nichts von Musik verst&auml;nden. Nicht wahr, wer k&ouml;nne denn wirklich wissen, was sp&auml;ter aus einem anfangs ganz reizenden Kinde wird? Bumke sagte, er liefre auch T&ouml;chter und V&auml;ter, und sein Verfahren habe sich niemals geirrt. N&auml;chstens vergr&ouml;&szlig;re er seine Menschenfabrik. Schon heute liefre er zweihundertneunzehn Sorten. Mi&szlig;lungene Auftr&auml;ge nahm er nat&uuml;rlich zur&uuml;ck. Die m&uuml;&szlig;ten dann nochmals durch die verschiednen Retorten. Ich sagte: Da sei noch ein Bruch in den Fertigartikeln. In jenen Menschen aus Bumkes Geburtsinstitute. Sie seien konstant und w&uuml;rden sich niemals entwickeln. Da gab er zur Antwort: "Das ist ja gerade das Gute!" Ob ich tats&auml;chlich vom Sichentwickeln was halte? Professor Bumke sprach's in gestrengem Ton. Auf seiner Stirn entstand eine tiefe Falte. - Und dann bestellte ich mir einen vierzigj&auml;hrigen Sohn. Sie ist nicht sehr sch&ouml;n. Doch es kommt nicht drauf an. Ohne Sch&ouml;nheit geht's auch. Sie ist eine Frau. Und steht ihren Mann. Und hat Musik im Bauch. Sie kennt das Leben in jeder Fasson. Sie kennt es per Du und per Sie. Ihre Lieder passen in keinen Salon. H&ouml;chstens die Melodie. Sie singt, was sie wei&szlig;. Und sie wei&szlig;, was sie singt. Man merkt das am Gesang. Und manches, was sie zum Vortrag bringt, beh&auml;lt man jahrelang. Sie pfeift auf das m&uuml;helos hohe C. Und ihr Ton ist nicht immer rund. Das Herz tut ihr manchmal beim Singen weh. Denn sie singt nicht nur mit dem Mund. Sie kennt den Kakao, durch den man uns zieht, genau so gut wie wir, und sie wei&szlig; zu dem Thema so manches Lied. Und ein paar davon singt sie hier. Ich hab mich zu einem Kinde geb&uuml;ckt. (Denn ich bin in solchen Dingen nicht stolz.) Und ich hab ihm sein Spielzeug zurechtger&uuml;ckt. Es war ein Schimmel aus Holz. Das Kind ging mit einer sch&ouml;nen Frau. Die dachte, ich d&auml;chte, sie w&auml;re so frei... Und sie zog ihr Kind wie einen Wauwau an Laternen und L&auml;den vorbei.

Sie f&uuml;hlte sich schon zur H&auml;lfte verf&uuml;hrt und schwenkte vergn&uuml;gt ihr Gew&ouml;lbe. Das h&auml;tte mich nun nicht weiter ger&uuml;hrt. Doch das Kind - ich hab es ganz deutlich gesp&uuml;rt - es dachte bereits dasselbe. Das Leben, das die Meisten f&uuml;hren, zeigt ihnen, bis sie's klar erkennen: Man kann sich auch an offnen T&uuml;ren den Kopf einrennen! Da h&auml;tte mich also wieder einmal eine der hausschlachtenen Ohrfeigen ereilt, die das eigens hierzu gegr&uuml;ndete Schicksal in beliebiger Windst&auml;rke und Zahl an die Umstehenden gratis verteilt. Na sch&ouml;n. Der Weg des Lebens ist wellig. Man soll die Steigungen nicht noch steigern. Es war wieder mal eine Ohrfeige f&auml;llig. Ich konnte die Annahme schlecht verweigern. So ein Schlag ins vergn&uuml;gte Gesicht klingt f&uuml;r den, der ihn kriegt, nat&uuml;rlich sehr laut, weil das Schicksal mit Liebe zur Sache zuhaut. T&ouml;dlich sind diese Ohrfeigen hingegen nicht. Der Mensch ist entsprechend gebaut. Jedoch, wenn ich den See betrachte und die schneewei&szlig; gedeckten Berge daneben, mu&szlig; ich denken, was ich schon h&auml;ufig dachte: Diese Art Ohrfeigen brauchte es nicht zu geben. Da rennt man nun die Natur entlang und ist froh, da&szlig; man keinem begegnet. Die V&ouml;gel ver&uuml;ben Chorgesang. Die Sonne scheint im &Uuml;berschwang. Aber innen hat's ziemlich geregnet. Die Glockenblumen nicken verst&auml;ndig. Eine Biene kratzt sich ernst hinterm Ohr. Und der Wind und die Wellen spielen vierh&auml;ndig die Sonnenscheinsonate vor. Das Schicksal wird mich noch &ouml;fter &auml;ffen und schlagen, wie es mich heute schlug. Vielleicht wird man wirklich durch Schaden klug? Mich m&uuml;ssen noch viele Schl&auml;ge treffen, bevor mich der Schlag trifft! Und damit genug. Hier bist du. Und dort ist die Natur. Leider ist Verschiedenes dazwischen. Bis zu dir her&uuml;ber wagt sich nur ein Parf&uuml;m aus Blasentang und Fischen. Zwischen deinen Augen und dem Meer, das sich sehnt, von dir erblickt zu werden, laufen dauernd Menschen hin und her. Und ihr Anblick macht dir Herzbeschwerden. Freigela&szlig;ne B&auml;uche und Popos stehn und hegen kreuz und quer im Sande. Dicke Tanten senken die Trikots und sehn aus wie Quallen auf dem Lande. Wo man hinschaut, wird den Augen schlecht, und man schlie&szlig;t sie fest, um nichts zu sehen. Doch dann sieht man dies und das erst recht. Man beschlie&szlig;t, es m&uuml;sse was geschehen. W&uuml;tend st&uuml;rzt man &uuml;ber tausend Leiber, bis ans Meer, und dann sogar hinein, - doch auch hier sind dicke Herrn und Weiber. Fett schwimmt oben. Mu&szlig; das denn so sein? Traurig h&auml;ngt man in den gr&uuml;nen Wellen, vor der Nase eine Frau in Blond. Ach, das Meer hat nirgends freie Stellen, und der Mensch verh&uuml;llt den Horizont. Hier bleibt keine Wahl als zu ersaufen! Und man macht sich schwer wie einen Stein. Langsam l&auml;&szlig;t man sich voll Wasser laufen. Auf dem Meeresgrund ist man allein. Ihm war so scheu&szlig;lich mild zumute. Er konnte sich fast nicht verstehn. Er war entschlossen, eine gute und sch&ouml;ne Handlung zu begehn. Das mochte an den B&auml;umen liegen und an dem Schatten, den er warf. Er h&auml;tte m&ouml;gen Kinder kriegen, obwohl ein Mann das gar nicht darf. Der Abend ging der Nacht entgegen, und aus den G&auml;rten kam es k&uuml;hl. Er litt, und wu&szlig;te nicht weswegen, an einer Art von Mitgef&uuml;hl. Da sah er Einen, der am Zaune versteckt und ohne Mantel stand. Dem dr&uuml;ckte er, in Geberlaune, zehn Pfennig mitten in die Hand. Er f&uuml;hlte sich enorm gehoben, als er darauf von dannen schritt, und blickte anspruchsvoll nach oben, als hoffe er, Gott schreite mit. Jedoch der Mann, dem er den Groschen verehrte, wollte nichts in bar und hat ihn f&uuml;rchterlich verdroschen! Warum? Weil er kein Bettler war. Geht dein Fenster auch zum Hof hinaus? So ein Hof ist eine tr&uuml;be Welt. Wo du hinsiehst, steht ein andres Haus. Und der Blick ist wie ein Wild umstellt.

Und wie traurig wird das erst zur Nacht! Alle schlafen schon. Nur du schl&auml;fst nicht. Und der Hof umgibt dich wie ein Schacht. Und drei Sterne sind das ganze Licht. Dann geschieht es wohl, da&szlig; du erschrickst, wenn du, gegen&uuml;ber, an der Wand, einen Schatten, der dir winkt, erblickst. Und du weichst zur&uuml;ck vor seiner Hand. Doch wenn du zur&uuml;ckgewichen bist, siehst du, da&szlig; auch er ins Dunkle trat. Bis du merkst, da&szlig; es dein Schatten ist, und du winktest selbst, wenn er es tat! Und nun l&auml;chelst du. Und nickst ihm zu. Beide Arme streckst du nach ihm aus. Und er macht es ganz genau wie du. Und sein Kopf ist gr&ouml;&szlig;er als dein Haus. Einmal bist du hier und einmal dort. Und dir ist, als w&auml;rst du nicht allein. Und du wagst dich nicht vom Fenster fort. Denn dann w&uuml;rdst du wieder einsam sein. Und du freust dich an dem Schattenspiel. Und du wirst dem anderen fast gut. Aber endlich wird's dir doch zuviel, da er immer nur, was du tust, tut. Keiner sah das n&auml;chtliche Duett, nur im Hofe der verdorrte Strauch ... Und du g&auml;hnst betr&uuml;bt. Und gehst ins Bett. Und der andre dr&uuml;ben auch. Du darfst mir das, was war, nicht &uuml;belnehmen. Ich sag es dir, obwohl du mich nicht fragst. Sieh mich dabei nicht an! Ich will mich sch&auml;men und tun, als ob die Toten wiederk&auml;men. Ich glaube nicht, da&szlig; du mich dann noch magst. Ich will nicht sagen, da&szlig; ich mir verzeihe. Denn darauf kommt es im Moment nicht an. Ich wartete und kam nicht an die Reihe. Wer keinen Mann hat, hat auf einmal zweie! Doch f&uuml;nf von diesen w&auml;ren noch kein Mann. Man f&uuml;hlt: man k&ouml;nnte Einem was bedeuten. Es ist nur traurig, da&szlig; es ihn nicht gibt. Und dann umarmt man sich mit fremden Leuten und wird zu einer von den vielen Br&auml;uten, die sich nur lieben l&auml;&szlig;t und selbst nicht hebt. Die Zeit vergeht. Geduld ist keine Ware. Man sucht nicht mehr. Man findet ab und zu. Man sieht vom Fenster aus die Jagd der Jahre. Man wartet nicht mehr auf das Wunderbare. Und pl&ouml;tzlich kommt es doch! Denn nun kommst du! Was war, das bleibt. Wie soll ich mich erneuen? Mir wird ein Schmerz mit Nadeln zugen&auml;ht. Was war, das bleibt. Man kann es nur bereuen. Nun bist du da. Nun sollte ich mich freuen! Ich bin nicht froh. Ist es denn schon zu sp&auml;t? Wenn sie abends von der Arbeit kommen, fahren sie, so schnell es geht, nach Haus. Und sie sehen ziemlich mitgenommen und wie kleine kranke Kinder aus. Die B&uuml;ros sind keine Puppenstuben. Die Fabriken sind kein Nadelwald. Und auch die modernsten Kohlengruben sind kein idealer Aufenthalt. Aber nicht nur m&uuml;de sind sie, leider hat ihr M&uuml;desein auch keinen Zweck. Vielmehr ziehn sie ihre Sonntagskleider heimlich an und laufen wieder weg. Und dann gehn sie irgendwohin tanzen. Ins "Orpheum" oder wie es hei&szlig;t. Und sie treiben es im gro&szlig;en ganzen, mit und ohne Noten, ziemlich dreist! Sp&auml;ter sitzen sie in Parks auf B&auml;nken, und es ist aufs Haar wie einst im Mai. Weiter k&ouml;nnen sie sich ja nichts schenken! Und bis sie zu Hause sind, wird's Drei. Einmal werden sie sich schon noch f&uuml;gen. Wenn ihr Schicksal die Geduld verliert. Ach, sie glauben, da&szlig; man zum Vergn&uuml;gen (noch dazu zum eignen) existiert. Sie sind jung und t&auml;uschen sich nach Kr&auml;ften. 6 Uhr 30, wenn der Wecker klirrt, in der Bahn und dann in den Gesch&auml;ften merken sie: sie haben sich geirrt. Menschen werden niemals Schmetterlinge. Nektar ist, im besten Fall, ein Wort. Jung und froh sein, sind verschiedne Dinge. Und die Freude stirbt auf dem Transport. Der Schnee h&auml;ngt wie kandiertes Obst im Wald. Es war ganz gut, da&szlig; ich gleich gestern fuhr. Den B&auml;umen sind vielleicht die F&uuml;&szlig;e kalt... Doch was wei&szlig; unsereins von der Natur. Der Schnee, das k&ouml;nnte klarer Zucker sein. Als Kind hat man oft &auml;hnliches geglaubt. Wieso f&auml;llt mir das heute wieder ein, und weshalb &uuml;berhaupt?

Vorher sind Wolken da. Und nachher schneit's. Wie aber kommt der Schnee da erst hinauf? Die Welt ist, wie gesagt, von gro&szlig;em Reiz. Man pa&szlig;t nur gar nicht auf. Die kleinen Flocken tanzen ein Ballett, und viele gro&szlig;e Berge sehen zu. Das schneit und schneit! Die Erde liegt zu Bett. Und kaltes Wasser hab ich auch im Schuh. Wenn man so ganz allem im Walde steht, begreift man nur sehr schwer, wozu man in B&uuml;ros und Kinos geht. Und pl&ouml;tzlich will man alles das nicht mehr! Ich las, es soll die ganze Woche schnein. F&uuml;r einen Menschen, der auf sich was h&auml;lt, ist es nicht leicht, im Schnee allein zu sein. Da wackelt, eh er's denkt, die ganze Welt. Na ja. Schon gut. Dort flie&szlig;t ja auch ein Bach und tut, als gab es weiter nichts als ihn. Es ist so furchtbar still. Mir fehlt der Krach. Die ersten N&auml;chte lieg ich sicher wach und m&ouml;chte nach Berlin. Ohne Hoffnung, ohne Trauer h&auml;lt er seinen Kopf gesenkt. M&uuml;de hockt er auf der Mauer. M&uuml;de sitzt er da und denkt: "Wunder werden nicht geschehen. Alles bleibt so, wie es war. Wer nichts sieht, wird nicht gesehen. Wer nichts sieht, ist unsichtbar. Schritte kommen, Schritte gehen. Was das wohl f&uuml;r Menschen sind? Warum bleibt denn niemand stehen? Ich bin blind, und ihr seid blind. Euer Herz schickt keine Gr&uuml;&szlig;e aus der Seele ins Gesicht. H&ouml;rte ich nicht eure F&uuml;&szlig;e, d&auml;chte ich, es gibt euch nicht. Tretet n&auml;her! La&szlig;t euch nieder, bis ihr ahnt, was Blindheit ist. Senkt den Kopf, und senkt die Lider, bis ihr, was euch fremd war, wi&szlig;t. Und nun geht! Ihr habt ja Eile! Tut, als w&auml;re nichts geschehn. Aber merkt euch diese Zeile: Wer nichts sieht, wird nicht gesehn." Man m&uuml;&szlig;te wieder sechzehn Jahre sein und alles, was seitdem geschah, vergessen. Man m&uuml;&szlig;te wieder seltne Blumen pressen und (weil man w&auml;chst) sich an der T&uuml;re messen und auf dem Schulweg in die Tore schrein. Man m&uuml;&szlig;te wieder nachts am Fenster stehn und auf die Stimme der Passanten h&ouml;ren, wenn sie den leisen Schlaf der Stra&szlig;en st&ouml;ren. Man m&uuml;&szlig;te sich, wenn einer l&uuml;gt, emp&ouml;ren und ihm f&uuml;nf Tage aus dem Wege gehn. Man m&uuml;&szlig;te wieder durch den Stadtpark laufen mit einem M&auml;dchen, das nach Hause mu&szlig; und k&uuml;ssen will und Angst hat vor dem Ku&szlig;. Man m&uuml;&szlig;te ihr und sich, vor Ladenschlu&szlig;, f&uuml;r zwei Mark f&uuml;nfzig ein paar Ringe kaufen. Man w&uuml;rde seiner Mutter wieder schmeicheln, weil man zum Jahrmarkt ein paar Groschen braucht. Man s&auml;he dann den Mann, der lange taucht. Und einen Affen, der Zigarren raucht. Und lie&szlig;e sich von Riesendamen streicheln. Man lie&szlig;e sich von einer Frau verf&uuml;hren und d&auml;chte stets: das ist Herrn Lehmanns Braut. Man sp&uuml;rte ihre H&auml;nde auf der Haut. Das Herz im Leibe schl&uuml;ge hart und laut, als schl&uuml;gen nachts im Elternhaus die T&uuml;ren. Man s&auml;he alles, was man damals sah. Und alles, was seit jener Zeit geschah, das w&uuml;rde nun zum zweitenmal geschehn ... Dieselben Bilder willst du wiedersehn? Ja! Mein lieber Junge! Das war nat&uuml;rlich sehr schade, da&szlig; Du zu meinem Geburtstag nicht kamst. Und nur schriebst. Die Nelken waren sehr sch&ouml;n. Und Bratwurst hatten wir grade. Weil ich doch hoffte, Du k&auml;mst. Und Du doch Bratwurst so liebst. Tante Isolde hat mir eine Lackledertasche geschenkt. Nur Vater hatte es g&auml;nzlich vergessen. Ich war erst traurig. Wo er doch sonst stets an alles denkt. Aber es gab viel zu tun, mit dem Kaffee, und dann mit dem Abendessen. Und wie geht es Dir sonst und bist Du den trockenen Husten los? Das macht mir Sorgen, mein Kind. Und das darf man nicht hinh&auml;ngen lassen. N&auml;chstens schick ich Dir Umlegekragen. Waren die letzten zu gro&szlig;? Ja, wenn Du zu Hause w&auml;rst, dann w&uuml;rden die Kragen schon passen. Ach, Krauses &auml;lteste Tochter hat k&uuml;rzlich ein Kind

gekriegt! Wer der Vater ist, wei&szlig; kein Mensch. Und sie soll es selber nicht wissen. Ob denn das wirklich blo&szlig; an der Gymnasialbildung hegt? Und schick bald die schmutzige W&auml;sche. Der letzte Karton war schrecklich zerrissen. Mein Kost&uuml;m habe ich umf&auml;rben lassen. Jetzt ist es marineblau. La&szlig; Dein Zimmer heizen! Wir machen schon lange Feuer. Das Fleisch, das kaufe ich jetzt bei unsrer Gem&uuml;sefrau, da ist es zehn Pfennige billiger. Ich finde es trotzdem noch teuer. Drei Monate bist Du nun schon nicht zu Hause gewesen. L&auml;&szlig;t es sich wirklich nicht mal und wenn's auf zwei Tage ist machen? Erst vorgestern habe ich eine Berliner Zeitung gelesen. Fritz, sieh Dich blo&szlig; vor! Da passieren ja gr&auml;&szlig;liche Sachen! Ist das Essen auch gut in dem Restaurant, wo Du i&szlig;t? La&szlig; Dir doch abends von Deiner Wirtin zwei Eier auf Butter braten. Das wird alles anders, wenn Du erst richtig verheiratet bist. Ich wei&szlig; schon, Du hast keine Lust. Das ist schade, da l&auml;&szlig;t sich nicht raten. Unser neuer Zimmerherr, der hat eine richtige Braut. Die ist mitunter bei ihm. Sonst bin ich mit ihm ganz zufrieden. Die Hausmannsfrau hat sie gesehn. Und sagte gestern ganz laut, das w&auml;re nicht immer dieselbe. Ich m&uuml;&szlig;te das endlich verbieten. Sonst geht es uns allen wenn man das schlechte nicht rechnet famos. Ich hoffe dasselbe von Dir. Was wollte ich gleich noch sagen? Das Papier ist zu Ende. Leb wohl! Bei Ehrlichs ist wieder was los. Ich will nur den Brief noch ganz schnell in den Bahnhofbriefkasten tragen. Da f&auml;llt mir noch etwas ein. Doch es geht schon gar nicht mehr her. Kannst Du's auch lesen? Frau Fleischer Stefan traf ich jetzt im Theater. Was die Erna ist, ihre Tochter. Die liebt Dich l&auml;ngst schon. Und sehr. Ich find sie recht nett. Na schon gut. Auch viele Gr&uuml;&szlig;e von Vater. Die Welt ist rund. Man geht auf Reisen, damit sich die Nervosit&auml;t verliert. Und Bauern stehen an den Gleisen, als w&uuml;rden sie fotografiert. Man sieht ein Schlo&szlig; und spiegelglatte Gew&auml;sser und ein rotes Feld mit Mohn. Die Landschaft kreist wie eine Platte auf Gottes gro&szlig;em Grammophon. Der Schnellzug rast und will nicht rasten. Die H&uuml;hner nicken l&auml;ngs der Bahn. Vorm Fenster wehen Telegraphenmasten wie Maigl&ouml;ckchen aus Porzellan. Die Dr&auml;hte fallen tief und steigen. Die Masten gehen manchmal in die Knie. Es ist, als ob sie sich vor uns verneigen. Uns wird so eigen! Wir ziehn den Hut und gr&uuml;&szlig;en sie und schweigen. Und pl&ouml;tzlich steht man wieder in der Stadt, in der die Eltern wohnen und die Lehrer und andre, die man ganz vergessen hat. Mit jedem Schritte f&auml;llt das Gehen schwerer. Man sieht die Kirche, wo man sonntags sang. (Man hat seitdem fast gar nicht mehr gesungen.) Dort sind die Stufen, &uuml;ber die man sprang. Man blickt hin&uuml;ber. Es sind andre Jungen. Der Fleischer Kurzhals lehnt an seinem Haus. Nun ist er alt. Man winkt ihm wie vor Jahren. Er nickt zur&uuml;ck. Und sieht verwundert aus. Man kennt ihn doch. Er ist sich nicht im klaren. Dann f&auml;hrt man Stra&szlig;enbahn und hat viel Zeit. Der Schaffner ruft die kommenden Stationen. Es sind Stationen der Vergangenheit! Man dachte, sie sei tot. Sie blieb hier wohnen. Dann steigt man aus. Und z&ouml;gert. Und erschrickt. Der Wind steht still, und alle Wolken warten. Man biegt um eine Ecke. Und erblickt ein schwarzes Haus in einem kahlen Garten. Das ist die Schule. Hier hat man gewohnt. Im Schlafsaal brennen immer noch die Lichter. Im Amselpark schwimmt immer noch der Mond. Und an die Fenster pressen sich Gesichter. Das Gitter blieb. Und nun steht man davor. Und sieht dahinter neue Kinderherden. Man f&uuml;rchtet sich. Und legt den Kopf ans Tor. (Es ist, als ob die Hosen k&uuml;rzer werden.) Hier floh man einst. Und wird jetzt wieder fliehn. Was n&uuml;tzt der Mut? Hier wagt man nicht zu retten. Man geht, denkt an die kleinen Eisenbetten und f&auml;hrt am besten wieder nach Berlin.

Ihr tr&auml;umte, sie tr&auml;fe ihn im Caf&eacute;. Er l&auml;se. Und s&auml;&szlig;e beim Essen. Und s&auml;he sie an. Und sagte zu ihr: "Du hast das Buch vergessen!" Da nickte sie. Und drehte sich um. Und l&auml;chelte verstohlen. Und trat auf die sp&auml;te Stra&szlig;e hinaus und dachte: ich will es holen. Der Weg war weit. Sie lief und lief. Und summte ein paar Lieder. Sie stieg in die Wohnung. Und blieb eine Zeit. Und schlie&szlig;lich ging sie wieder. Und als sie das Caf&eacute; betrat, sa&szlig; er noch immer beim Essen. Er sah sie kommen. Und rief ihr zu: "Du hast das Buch vergessen!" Da stand sie still und erschrak vor sich. Und konnte es nicht verstehen. Dann nickte sie wieder. Und trat vor die T&uuml;r, um den Weg noch einmal zu gehen. Sie war so m&uuml;de. Und ging. Und kam. Und h&auml;tte so gerne gesessen. Er sah kaum hoch. Und sagte blo&szlig;: "Du hast das Buch vergessen!" Sie kehrte um. Sie kam. Sie ging. Schlich Treppen auf und nieder. Und immer wieder fragte er. Und immer ging sie wieder. Sie lief wie durch die Ewigkeit! Sie weinte. Und er lachte. Ihr flossen Tr&auml;nen in den Mund. Auch noch, als sie erwachte. Eines sch&ouml;nen Abends wurden alle G&auml;ste des Hotels verr&uuml;ckt, und sie rannten schlagerbr&uuml;llend aus der Halle in die Dunkelheit und fuhren Ski. Und sie sausten &uuml;ber wei&szlig;e H&auml;nge. Und der Vollmond wurde f&ouml;rmlich fahl. Und er zog sich staunend in die L&auml;nge. So etwas sah er zum erstenmal. Manche Frauen trugen nichts als Flitter. Andre Frauen waren in Trikots. Ein Fabrikdirektor kam als Ritter. Und der Helm war ihm zwei Kopf zu gro&szlig;. Sieben Rehe starben auf der Stelle. Diese armen Tiere traf der Schlag. M&ouml;glich, da&szlig; es an der Jazzkapelle - denn auch die war mitgefahren - lag. Die Umgebung glich gefrornen Betten. Auf die Abendkleider fiel der Reif. Z&auml;hne klapperten wie Kastagnetten. Frau von Cottas Br&uuml;ste wurden steif. Das Gebirge machte b&ouml;se Miene. Das Gebirge wollte seine Ruh. Und mit einer mittleren Lawine deckte es die bl&ouml;de Bande zu. Dieser Vorgang ist ganz leicht erkl&auml;rlich. Der Natur ri&szlig; einfach die Geduld. Andre Gr&uuml;nde hierf&uuml;r gibt es schwerlich. Den Verkehrsverein trifft keine Schuld. Man begrub die kalten Herrn und Damen. Und auch etwas Gutes war dabei: f&uuml;r die G&auml;ste, die am Mittwoch kamen, wurden endlich ein paar Zimmer frei. Man kann mitunter scheu&szlig;lich einsam sein! Da hilft es nichts, den Kragen hochzuschlagen und vor Gesch&auml;ften zu sich selbst zu sagen: Der Hut da drin ist h&uuml;bsch, nur etwas klein ... Da hilft es nichts, in ein Caf&eacute; zu gehn und aufzupassen, wie die &auml;ndern lachen. Da hilft es nichts, ihr Lachen nachzumachen. Es hilft auch nicht, gleich wieder aufzustehn. Da schaut man seinen eignen Schatten an. Der springt und eilt, um sich nicht zu versp&auml;ten, und Leute kommen, die ihn k&uuml;hl zertreten. Da hilft es nichts, wenn man nicht weinen kann. Da hilft es nichts, mit sich nach Haus zu fliehn und, falls man Brom zu Haus hat, Brom zu nehmen. Da hilft es nichts, sich vor sich selbst zu sch&auml;men und die Gardinen hastig vorzuziehn. Da sp&uuml;rt man, wie es w&auml;re: klein zu sein. So klein, wie nagelneue Kinder sind! Dann schlie&szlig;t man beide Augen und wird blind. Und liegt allein... Die H&uuml;hner f&uuml;hlten sich pl&ouml;tzlich verpflichtet, statt Eiern Apfelt&ouml;rtchen zu legen. Die Sache zerschlug sich. Und zwar weswegen? Das Huhn ist auf Eier eingerichtet. (So wurde schon manche Idee vernichtet.) Im gelben Autobus ging's durch den Ort, schnell hinein, schnell hinaus. Erstes Haus, letztes Haus. Fort. Hab ich den Namen vergessen? Ob ich ihn &uuml;berhaupt las? Es war eine Kleinstadt in Hessen, zwischen Reben und Gras. Du lehntest am gr&uuml;nen Staket, als du mich pl&ouml;tzlich erblicktest. Dann hab ich mich umgedreht. Du nicktest. Darf ich nicht Du zu dir sagen? Es war keine Zeit dazu, erst um Erlaubnis zu fragen.

Ich sage Du. Ich w&uuml;nsche es sehnlich, ich st&auml;nde bei dir. Ging dir's nicht &auml;hnlich? Ging dir's wie mir? Der Zufall hat keinen Verstand. Es hei&szlig;t, er sei blind. Er gab und entzog uns hastig die Hand wie ein &auml;ngstliches Kind. Ich bin entschlossen, fest daran zu glauben, da&szlig; du die Richtige gewesen w&auml;rst. Du kannst mir diese Illusion nicht rauben, da du sie nicht erf&auml;hrst. Du lehntest l&auml;chelnd am gr&uuml;nen Staket. Es war im Taunus. Es war in Hessen. Ich habe den Namen des Ortes vergessen. Die Liebe besteht. Wie geht es Dir? Es ist schon reichlich sp&auml;t. Der Doktor f&auml;nde sicher, da&szlig; es schadet. Das Pferd von Droschke 7, hei&szlig;t es, badet. Und selbst die Hunde leben hier di&auml;t. Sogar der Luft entzieht man Koffein! Das Atmen wird dadurch fast ungef&auml;hrlich. Es ist ja leider noch nicht ganz entbehrlich. Wie einfach mir das Atmen fr&uuml;her schien... Seit gestern nehm ich t&auml;glich zw&ouml;lfmal ein. Nichts einzunehmen, w&auml;re das Verkehrtste. Hier nehmen alle ein. Sogar die &Auml;rzte! Der eine soll so reich wie Morgan sein. Das Sch&ouml;nste sind die kohlensauren B&auml;der. Zehntausend Perlen sitzen auf der Haut. Man &auml;hnelt einer Wiese, wenn es taut. Kann sein, es n&uuml;tzt. Das merkt man erst viel sp&auml;ter. Ich inhaliere auch. Das ist gesund. Da sitzen Herren, meistens hochbejahrt, mit Kinderl&auml;tzchen vor dem Rauschebart und Porzellanzigarren fesch im Mund. Des weiteren mach ich die Brunnenkur. Das Wasser schmeckt wie Hering mit Lakritzen. Und bleibt man, wie vom Blitz erschlagen, sitzen, und die Kapelle schwelgt im "Troubadour". Wer da nicht krank wird, darf f&uuml;r trotzig gelten. Der Doktor Barthel untersucht mich oft, weil er noch dies und das zu finden hofft. Er ist der Chef. Wir sind die Angestellten. Ich sehne mich nach einem Glase Bier. Nach Dir nat&uuml;rlich auch. Doch ich mu&szlig; baden. Kneif Dich, in meinem Auftrag, in die Waden. Was war denn noch? Ja so: Wie geht es Dir? Wenn ich dich fr&uuml;h verlasse, tret ich aus deinem Haus still auf die kahle, blasse, &ouml;de Stra&szlig;e hinaus. In dem Ge&auml;st sind Spatzen z&auml;nkisch beim ersten Lied. Drunter hocken zwei Katzen, h&ouml;lzern vor Appetit. Wirst du noch lange weinen? Oder ob du schon schl&auml;fst? Wenn du doch endlich einen besseren Menschen tr&auml;fst. In dem Laden, beim B&auml;cker, wird der Kuchen zu Stein. W&uuml;tend erwacht ein Wecker, br&uuml;llt und schl&auml;ft wieder ein. Noch ist die gro&szlig;e Pause zwischen der Nacht und dem Tag. Und ich geh nach Hause, weil ich mich nicht mag. Noch brennt hinter deinen Fenstern etwas Licht. Wirst du noch lange weinen? Bald wird die Sonne scheinen. Aber sie scheint noch nicht. Wie nun mal die Dinge liegen, und auch wenn es uns mi&szlig;f&auml;llt: Menschen sind wie Eintagsfliegen an den Fenstern dieser Welt. Unterschiede sind fast keine, und was w&auml;r auch schon dabei! Nur: die Fliege hat sechs Beine, und der Mensch hat h&ouml;chstens zwei. Im Gr&uuml;nen ist's noch gar nicht gr&uuml;n. Das Gras steht ungek&auml;mmt im Wald, als sei es tausend Jahre alt. Hier also, denkt man, sollen bald die Glockenblumen bl&uuml;hn? Die Bl&auml;tter sind im Dienst ergraut und rascheln dort und rascheln hier, als raschle Butterbrotpapier. Der Wind spielt &uuml;berm Wald Klavier, mal leise und mal laut. Doch wer das Leben kennt, der kennt's. Und sicher wird's in diesem Jahr so, wie's in andern Jahren war. Im Walde sitzt ein Ehepaar und wartet auf den Lenz. Man soll die beiden drum nicht schelten. Sie lieben eben die Natur und sitzen gern in Wald und Flur. Man kann's ganz gut verstehen, nur: sie werden sich erk&auml;lten! Ziehen Sie die &auml;ltesten Schuhe an, die m Ihrem Schrank vergessen stehn! Denn Sie sollten wirklich dann und wann auch bei Regen durch die Stra&szlig;en gehn. Sicher werden Sie ein bi&szlig;chen frieren, und die Stra&szlig;en werden trostlos sein. Aber trotzdem: gehn Sie nur spazieren!

Und, wenn's irgend m&ouml;glich ist, allein. M&uuml;de f&auml;llt der Regen durch die &Auml;ste. Und das Pflaster gl&auml;nzt wie blauer Stahl. Und der Regen rupft die Bl&auml;tterreste. Und die B&auml;ume werden alt und kahl. Abends tropfen hunderttausend Lichter zischend auf den glitschigen Asphalt. Und die Pf&uuml;tzen haben fast Gesichter. Und die Regenschirme sind ein Wald. Ist es nicht, als stiegen Sie durch Tr&auml;ume? Und Sie gehn doch nur durch eine Stadt! Und der Herbst rennt torkelnd gegen B&auml;ume. Und im Wipfel schwankt das letzte Blatt. Geben Sie ja auf die Autos acht. Gehn Sie, bitte, falls Sie friert, nach Haus! Sonst wird noch ein Schnupfen heimgebracht. Und, ziehn Sie sofort die Schuhe aus! Das Jahr war sch&ouml;n und wird nicht wiederkehren. Du wu&szlig;test, was ich wollte, stets und gehst. Ich w&uuml;nschte zwar, ich k&ouml;nnte dir's erkl&auml;ren, und w&uuml;nsche doch, da&szlig; du mich nicht verstehst. Ich riet dir manchmal, dich von mir zu trennen, und danke dir, da&szlig; du bis heute bliebst. Du kanntest mich und lerntest mich nicht kennen. Ich hatte Angst vor dir, weil du mich liebst. Du denkst vielleicht, ich h&auml;tte dich betrogen. Du denkst bestimmt, ich w&auml;re nicht wie einst. Und dabei habe ich dich nie belogen! Wenn du auch weinst. Du z&uuml;rntest manchmal &uuml;ber meine K&uuml;hle. Ich mu&szlig; dir sagen: Damals warst du klug. Ich hatte stets die n&auml;mlichen Gef&uuml;hle. Sie waren aber niemals stark genug. Du denkst, das klingt, als wollte ich mich loben und st&uuml;nde stolz auf einer Art Podest. Ich stand nur fern von dir. Ich stand nicht oben. Du bist mir b&ouml;se, weil du mich verl&auml;&szlig;t. Es gibt auch andre, die wie ich empfinden. Wir sind um soviel &auml;rmer, als Ihr seid. Wir suchen nicht. Wir lassen uns blo&szlig; finden. Wenn wir Euch leiden sehn, packt uns der Neid. Ihr habt es gut. Denn Ihr d&uuml;rft alles f&uuml;hlen. Und wenn Ihr trauert, dr&uuml;ckt uns nur der Schuh. Ach, unsere Seelen sitzen wie auf St&uuml;hlen und sehn der Liebe zu. Ich hatte Furcht vor dir. Du stelltest Fragen. Ich brauchte dich und tat dir doch nur weh. Du wolltest Antwort. Sollte ich denn sagen: "Geh!" Es ist bequem, mit Worten zu erkl&auml;ren. Ich tu es nur, weil du es so verlangst. Das Jahr war sch&ouml;n und wird nicht wiederkehren. Und wer kommt nun? Leb wohl! Ich habe Angst. Fr&uuml;hmorgens in der Wanne geht es los. Man sitzt und w&uuml;nscht sich, nie mehr aufzustehen, und ist zu faul, die H&auml;hne zuzudrehen. Man m&uuml;&szlig;te baden. Doch man pl&auml;tschert blo&szlig;. Das Wasser steigt. Man starrt auf seine Zehen, als w&auml;ren es platonische Ideen. Da irrt man sich. Sie sind nur etwas gro&szlig;. Man l&auml;chelt so, als r&ouml;che man an Rosen, und ist verwundert, da&szlig; man l&auml;cheln kann. Denn man ist faul. Doch L&auml;cheln greift nicht an. Ach, der Verstand ist noch in Unterhosen! Die Energie, der Kopf, der ganze Mann - sie sind verreist, und keiner wei&szlig;, bis wann. Man sitzt und z&auml;hlt sich zu den Arbeitslosen. Man liegt und schl&auml;ft, auch wenn man i&szlig;t und geht. Und trollt durch Stra&szlig;en, summt ein dummes Zeilchen und sch&auml;kert in den G&auml;rten mit den Veilchen. Fast wie ein Luftballon wird man verweht. Man zupft den Brief von Fee in tausend Teilchen. Und wirft ihn weg. Und wartet noch ein Weilchen, ob wenigstens der Wind den Brief versteht. So faul ist man! Und hat soviel zu tun. Und Uhren ticken rings m allen Taschen. Die Zeit entflieht und will, man soll sie haschen, und rennt sich fast die Sohlen von den Schuhn. Man ist zu faul, die Seele reinzuwaschen. Man wird die Stunden wie Bonbons vernaschen und schleicht nach Hause, um sich auszuruhn. Faulheit strengt an, als stemme man Gewichte. Man ist allein, und das ist kein Verkehr. Und Steineklopfen ist nicht halb so schwer. Man steht herum und steht dem Gl&uuml;ck im Lichte. Und da&szlig; man l&auml;chelt, sp&uuml;rt man gar nicht mehr. Vom Nichtstun wird nicht nur der Beutel leer...

Das ist das Traurigste an der Geschichte. Heute erhielt ich die W&auml;sche, Du Gute. Und unter Br&uuml;dern, es wurde Zeit. Der Postbote kam in letzter Minute. Was sagst Du, mir sind die Kragen zu weit. Kein Wunder, fortw&auml;hrend die Sache mit Hilde. Ich heirate nicht bei diesem Gehalt. Ich hab's ihr erkl&auml;rt. Und nun ist sie im Bilde. Sie wartet nicht l&auml;nger, sonst wird sie zu alt. Du schreibst, da&szlig; ich Deine Briefe nicht l&auml;se und Du nur noch Postkarten schicken wirst. Du schreibst, da&szlig; Du denkst, da&szlig; ich Dich verg&auml;&szlig;e. Wie Du Dich irrst... Wie gern ich Dir &ouml;fter und gr&uuml;ndlicher schriebe und nicht blo&szlig; den ewigen Wochenbericht! Ich dachte, Du w&uuml;&szlig;test, da&szlig; ich Dich liebe. Im letzten Briefe, da wei&szlig;t Du es nicht. Da sitz ich nun st&auml;ndig und rechne und buche f&uuml;nfstellige Zahlen und werde kaum satt. Ob ich mir vielleicht mal was anderes suche? Am besten, in einer anderen Stadt? Ich bin doch nicht dumm, doch ich komm nicht vom Flecke. Ich lebe, aber man merkt es nicht sehr. Ich lebe auf einer Nebenstrecke. Das ist nicht nur traurig. Es f&auml;llt auch schwer. Du schreibst, da&szlig; am Sonntag die Breslauer kommen. Wie ist das denn &uuml;brigens, hast Du Dir, ich bat Dich darum, eine Waschfrau genommen? Und wenn sie kommen, dann gr&uuml;&szlig;e von mir! Und schick zum Geburtstag nicht wieder Geschenke! Du sparst es Dir ab. Denn ich kenne das schon. Und schreib ich zu wenig, so glaub mir, ich denke fast immer an Dich. Viele Gr&uuml;&szlig;e. Dein Sohn. Der Fr&uuml;hling gie&szlig;t den Regen durch ein Sieb. Die Veilchen stehen Hand in Hand und flennen. Wenn die erst w&uuml;&szlig;ten, was mir Dora schrieb. Sie sei zwar &auml;u&szlig;erst sparsam im Betrieb, doch trotzdem m&uuml;&szlig;ten wir uns, meint sie, trennen. Die B&auml;ume sind nur, wenn man hinschaut, kahl. Die Stra&szlig;e bl&uuml;ht, als war's zum erstenmal. Was alles gr&uuml;n ist, selbst die Autotaxen! Ich la&szlig; mir keine grauen Haare wachsen. F&uuml;r so etwas ist meine Brust zu schmal. Der Regen regnet fast wie d&uuml;nner Zwirn. Der liebe Gott n&auml;ht Blumen auf den Rasen. Ich h&auml;tte Rheumatismus im Gehirn und eine, schreibt sie mir, plissierte Stirn. "Und meine Seele lief sich bei dir Blasen." Herr Ober, bitte eine andre Frau! Ein Gl&uuml;ck, da&szlig; Fr&uuml;hling wird. Die Luft weht lau. Und von den Wunden sp&uuml;rt man nur die Narbe. Die Welt ist grau, und Grau ist keine Farbe! Jetzt sind sogar die schwarzen Wolken blau. Die Blumen bl&uuml;hn, und keiner kennt den Grund. Man atmet dreimal tief und ist gesund. Ich kann nur sagen: "Ora et labora." Ich &auml;rgere mich nicht weiter &uuml;ber Dora und kaufe mir am Ersten einen Hund. Nanu, da ist ja schon der Lietzensee. Jetzt geh ich heim und koche mir Kaffee und fre&szlig; ihn ganz allein, den guten Kuchen. Paul hat im Kino kostenlos Entree. Den k&ouml;nnte ich zum Abendbrot besuchen. Pl&ouml;tzlich f&uuml;hlte er: "Ich mu&szlig; hin&uuml;ber." Und er fuhr f&uuml;nf Stunden und stieg aus. Daraufhin lief er durch viele Stra&szlig;en. Denn er hatte Furcht vor ihrem Haus. Gegen Abend nahm er sich zusammen. Doch in ihren Fenstern war kein Licht. Wartend stand er auf der dunklen Stra&szlig;e. Und der Mond versank im Landgericht. Sp&auml;ter hielt ein Taxi vor der T&uuml;re. Und er dachte sich: "Das wird sie sein." Und sie war's! Mit irgend einem Manne trat sie hastig in das Haus hinein. Wieder stand er auf der leeren Stra&szlig;e. Und die Zimmer oben wurden hell. Schatten bogen sich auf den Gardinen. Aus entfernten G&auml;rten klang Gebell. W&auml;hrend sich die Stunden &uuml;berholten, rauchte er und sa&szlig; auf einer Bank. Gegen Morgen fing es an, zu regnen. Trotzdem wurde ihm die Zeit nicht lang. Als es tagte, zerrte er die Briefe, die sie ihm geschrieben hatte, vor. Und er las, wie innig sie ihn liebe... Und er nickte zu dem Haus empor. Sechs Uhr fr&uuml;h trat der Herr Stellvertreter aus der T&uuml;r und ging und pfiff ein Lied.

Und der Mann, der auf der Bank sa&szlig;, dachte tief besch&auml;mt: "Wenn man mich nur nicht sieht." Oben &ouml;ffnete die Frau die Fenster, trat auf den Balkon und g&auml;hnte sehr. Da erhob er sich und ging zum Bahnhof. Sie erschrak und starrte hinterher. Sie sitzen in den Grandhotels. Ringsum sind Eis und Schnee. Ringsum sind Berge, Wald und Fels. Sie sitzen in den Grandhotels und trinken immer Tee. Sie haben ihren Smoking an. Im Walde klirrt der Frost. Ein kleines Reh h&uuml;pft durch den Tann. Sie haben ihren Smoking an und lauern auf die Post. Sie tanzen Blues im Blauen Saal, wobei es drau&szlig;en schneit. Es blitzt und donnert manches Mal. Sie tanzen Blues im Blauen Saal und haben keine Zeit. Sie schw&auml;rmen sehr f&uuml;r die Natur und heben den Verkehr. Sie schw&auml;rmen sehr f&uuml;r die Natur und kennen die Umgebung nur von Ansichtskarten her. Sie sitzen in den Grandhotels und sprechen viel von Sport. Doch einmal treten sie, im Pelz, sogar vors Tor der Grandhotels - und fahren wieder fort! Ob sie nun gehen, sitzen oder liegen, sie sind zu zweit. Man sprach sich aus. Man hat sich ausgeschwiegen. Es ist soweit. Das Haar wird d&uuml;nner, und die Haut wird gelber, von Jahr zu Jahr. Man kennt den &auml;ndern besser als sich selber. Der Fall liegt klar. Man spricht durch Schweigen. Und man schweigt mit Worten. Der Mund l&auml;uft leer. Die Schweigsamkeit besteht aus neunzehn Sorten. (Wenn nicht aus mehr.) Vom Anblick ihrer Seelen und Krawatten wurden sie b&ouml;s. Sie sind wie Grammophone mit drei Platten. Das macht nerv&ouml;s. Wie oft sah man einander beim Betr&uuml;gen voll ins Gesicht! Man kann zur Not das eigne Herz bel&uuml;gen, das andre nicht. Sie lebten feig und wurden unansehnlich. Jetzt sind sie echt. Sie sind einander zum Erschrecken &auml;hnlich. Und das mit Recht. Sie wurden stumpf wie Tiere hinterm Gitter. Sie flohen nie. Und manchmal steht vorm K&auml;fige ein Dritter. Der &auml;rgert sie. Nachts liegen sie gefangen in den Betten und st&ouml;hnen sacht, w&auml;hrend ihr Traum aus Bett und Kissen Ketten und S&auml;rge macht. Sie m&ouml;gen gehen, sitzen oder liegen, sie sind zu zweit. Man sprach sich aus. Man hat sich ausgeschwiegen. Nun ist es Zeit... Hier ist es dunkel. Komm noch etwas n&auml;her. Hier ist es fast, als w&auml;re man im Wald. Was soll man andres tun als Europ&auml;er? Die Stadt ist gro&szlig;, und klein ist das Gehalt. Man liest manchmal in seltsamen Romanen von Inseln, wo fast keine Menschen sind. Dort gibt es Palmen statt der Stra&szlig;enbahnen. Und kleine Affen schaukeln sich im Wind. Und an das Ufer sp&uuml;len manchmal F&auml;sser. Darin ist Cornedbeef und Pilsner Bier. Dort haben es die Liebespaare besser! Wir sind nicht dort, mein Kerlchen, sondern hier. Hier st&ouml;rt man uns, als t&auml;te man's zum Spa&szlig;e. Die St&auml;dte schrein und platzen vor Betrieb. Da stehn wir nun in einer Seitenstra&szlig;e und haben uns "nur zur Verrechnung" lieb. Es sieht fast aus, als wollten wir wen meucheln. Dabei ist unsere Absicht gar nicht b&ouml;s. Ein bi&szlig;chen k&uuml;ssen ... Und ein bi&szlig;chen streicheln. Ach, wer sich liebt, den macht Berlin nerv&ouml;s. Was hilft das alles? Reizend war es heute. Vermutlich kriegst du wieder Krach zu Haus. Es ist, als wohnten hier gar keine Leute. Na ja, und ich mu&szlig; morgen zeitig raus. Ich bringe dich noch bis zur Haltestelle. Gleich ist es Zeit. Gleich kommt dein Autobus. Hast du mich lieb? Gib mir noch einen Ku&szlig;. Und Mittwoch sehn wir uns. Auf alle F&auml;lle. Nun aber Schlu&szlig;! Wer nicht zur Welt kommt, hat nicht viel verloren. Er sitzt im All auf einem Baum und lacht. Ich wurde seinerzeit als Kind geboren, eh ich's gedacht. Die Schule, wo ich viel vergessen habe, bestritt seitdem den gr&ouml;&szlig;ten Teil der Zeit. Ich war ein patentierter Musterknabe. Wie kam das blo&szlig;? Es tut mir jetzt noch leid. Dann gab es Weltkrieg, statt der Gro&szlig;en Ferien. Ich trieb es mit der Fu&szlig;artillerie.

Dem Globus lief das Blut aus den Arterien. Ich lebte weiter. Fragen Sie nicht, wie. Bis dann die Inflation und Leipzig kamen. Mit Kant und Gotisch, B&ouml;rse und B&uuml;ro, mit Kunst und Politik und jungen Damen. Und sonntags regnete es sowieso. Nun bin ich beinah vierzig Jahre und habe eine kleine Versfabrik. Ach, an den Schl&auml;fen bl&uuml;hn schon graue Haare, und meine Freunde werden langsam dick. Ich setze mich sehr gerne zwischen St&uuml;hle. Ich s&auml;ge an dem Ast, auf dem wir sitzen. Ich gehe durch die G&auml;rten der Gef&uuml;hle, die tot sind, und bepflanze sie mit Witzen. Auch ich mu&szlig; meinen Rucksack selber tragen! Der Rucksack w&auml;chst. Der R&uuml;cken wird nicht breiter. Zusammenfassend l&auml;&szlig;t sich etwa sagen: Ich kam zur Welt und lebe trotzdem weiter. Das Wetter ist recht gut geraten. Der Kirchturm tr&auml;umt vom lieben Gott. Die Stadt riecht ganz und gar nach Braten und auch ein bi&szlig;chen nach Kompott. Am Sonntag darf man lange schlafen. Die Gassen sind so gut wie leer. Zwei alte Tanten, die sich trafen, bestreiten r&uuml;stig den Verkehr. Sie f&uuml;hren wieder mal die alten Gespr&auml;che, denn das h&auml;lt gesund. Die Fenster g&auml;hnen sanft und halten sich die Gardinen vor dem Mund. Der neue Herr Provisor lauert auf sein gest&auml;rktes Oberhemd. Er flucht, weil es so lange dauert. Man merkt daran: Er ist hier fremd. Er will den Gottesdienst besuchen, denn das erheischt die Tradition. Die Stadt ist klein. Man soll nicht fluchen. Pauline bringt das Hemd ja schon! Die Stunden machen kleine Schritte und heben ihre F&uuml;&szlig;e kaum. Die Langeweile macht Visite. Die Tanten fl&uuml;stern &uuml;ber Dritte. Und dr&uuml;ben, auf des Marktes Mitte, schnarcht leise der Kastanienbaum. Nachts sind die Stra&szlig;en so leer. Nur ganz mitunter markiert ein Auto Verkehr. Ein Rudel bunter, raschelnder Bl&auml;tter jagt hinterher. Die Bl&auml;tter jagen und hetzen. Und doch weht kein Wind. Sie rascheln wie Fetzen und hetzen und folgen geheimen Gesetzen, obwohl sie gestorben sind. Nachts sind die Stra&szlig;en so leer. Die Lampen brennen nicht mehr. Man geht und m&ouml;chte nicht st&ouml;ren. Man k&ouml;nnte das Gras wachsen h&ouml;ren, wenn Gras auf den Stra&szlig;en w&auml;r. Der Himmel ist kalt und weit. Auf der Milchstra&szlig;e hat's geschneit. Man h&ouml;rt seine Schritte wandern, als w&auml;ren es Schritte von &auml;ndern, und geht mit sich selbst zu zweit. Nachts sind die Stra&szlig;en so leer. Die Menschen legten sich nieder. Nun schlafen sie, treu und bieder. Und morgen fallen sie wieder &uuml;bereinander her. Erst wollte er bis ans Mittelmeer. Er war schon auf halber Strecke und stieg im Schnee und in Innsbruck umher. Der Himmel war blau. Das gefiel ihm sehr. Und er staunte an jeder Ecke. Dann hatte er noch zehn Tage Zeit und wollte nach Nizza reisen. Er war vergn&uuml;gt wie nicht gescheit und lachte und dachte: Die Welt ist zwar weit, doch ich werde ihr's schon beweisen. So kam der Tag, an dem er fuhr. Es war schon alles in Butter. Da blickte er pl&ouml;tzlich erstaunt auf die Uhr und pfiff auf Nizza und die Natur und reiste zu seiner Mutter. Die Fahrt erschien ihm wunderbar. Er winkte jedem Fl&uuml;&szlig;chen. Es war schon &uuml;ber ein volles Jahr, da&szlig; er nicht mehr zu Hause war. Und da sch&auml;mte er sich ein bi&szlig;chen. Dann kam er an und stieg schnell aus, mit seinen Koffern und Taschen. Er kaufte Blumen und fuhr nach Haus und sagte versteckt hinterm Blumenstrau&szlig;: "Ich wollte dich &uuml;berraschen." Jetzt sa&szlig; er zwar nicht m Nizza und Cannes, doch er sa&szlig; in Mutters Zimmer. Sie schwieg und lachte dann und wann und erz&auml;hlte und brachte Kuchen an und betrachtete ihn immer ... Zehn ganze Tage blieb er hier! Bis zur allerletzten Minute. Dann fuhr er fort und winkte ihr. Sie stand verlassen am Bahnsteig 4 und sagte ger&uuml;hrt: "Der Gute." Ein kleiner Junge lief durch die Stra&szlig;en und hielt eine Mark in der hei&szlig;en Hand.

Es war schon sp&auml;t, und die Kaufleute ma&szlig;en mit Seitenblicken die Uhr an der Wand. Er hatte es eilig. Er h&uuml;pfte und summte: "Ein halbes Brot. Und ein Viertelpfund Speck." Das klang wie ein Lied. Bis es pl&ouml;tzlich verstummte. Er tat die Hand auf. Das Geld war weg. Da blieb er stehen und stand im Dunkeln. In den Ladenfenstern erlosch das Licht. Es sieht zwar gut aus, wenn die Sterne funkeln. Doch zum Suchen von Geld reicht das Funkeln nicht. Als wolle er immer stehenbleiben, stand er. Und war, wie noch nie, allein. Die Roll&auml;den klapperten &uuml;ber die Scheiben. Und die Laternen nickten ein. Er &ouml;ffnete immer wieder die H&auml;nde. Und drehte sie langsam hin und her. Dann war die Hoffnung endlich zu Ende. Er &ouml;ffnete seine F&auml;uste nicht mehr... Der Vater wollte zu essen haben. Die Mutter hatte ein m&uuml;des Gesicht. Sie sa&szlig;en und warteten auf den Knaben. Der stand im Hof. Sie wu&szlig;ten es nicht. Der Mutter wurde allm&auml;hlich bange. Sie ging ihn suchen. Bis sie ihn fand. Er lehnte still an der Teppichstange und kehrte das kleine Gesicht zur Wand. Sie fragte erschrocken, wo er denn bliebe. Da brach er in lautes Weinen aus. Sein Schmerz war gr&ouml;&szlig;er als ihre Liebe. Und beide traten traurig ins Haus. Die Eine sitzt. Die Andre liegt. Sie reden viel. Die Zeit verfliegt. Das scheint sie nicht zu st&ouml;ren. Die Eine liegt. Die Andre sitzt. Sie reden viel. Das Sofa schwitzt und mu&szlig; viel Dummes h&ouml;ren. Sie sind sehr wirkungsvoll gebaut und haben ausgesuchte Haut. Was mag der Meter kosten? Sie sind an allen Ecken rund. Sie sind bemalt, damit der Mund und die Figur nicht rosten. Ihr Duft erinnert an Geb&auml;ck. Das Duften ist ihr Lebenszweck, vom Scheitel bis zur Zehe. Bis beide je ein Mann mit Geld in seine gute Stube stellt. Das nennt man dann: Die Ehe. Sie knabbern Pralines und Zeit; von ihren M&auml;nnern, Hut und Kleid und keine Kinder kriegend. So leben sie im Grunde nur als 44er Figur, teils sitzend und teils liegend. Ihr Kopf ist h&uuml;bsch und ziemlich hohl. Sie f&uuml;hlen sich trotzdem sehr wohl. Was l&auml;&szlig;t sich daraus schlie&szlig;en? Man schaut sie sich zwar gerne an, doch ganz gefielen sie erst dann, wenn sie das Reden lie&szlig;en. Man reist von einer Stadt zur &auml;ndern Stadt. Vier Schinkenbrote hat man schon gegessen. Der Zug f&auml;hrt gut. Die Fahrt geht glatt. Man rechnet aus, ob man Versp&auml;tung hat, und f&uuml;hlt sich frei von h&ouml;hern Interessen. Man blickt durchs Fenster. G&auml;nzlich ohne Zweck. Man k&ouml;nnte ebenso die Augen schlie&szlig;en. Dann schielt man nach dem Handgep&auml;ck. Am Zug tanzt Schnee vorbei. Ein Dorf im Dreck. Und Rhomboide. Doch das sind sonst Wiesen. Man g&auml;hnt. Und ist zu faul, die Hand zu nehmen. Man &uuml;berlegt schon, ob man m&uuml;de ist... Die Dame rechts soll sich was sch&auml;men! Wenn ihre H&uuml;ften blo&szlig; nicht n&auml;her k&auml;men! Wie schnell der Mensch das M&uuml;desein vergi&szlig;t. Man &uuml;berlegt sich, ob man ihr entweiche. Sie lehnt sich an. Und tut, als war's im Traum. Da sieht man drau&szlig;en pl&ouml;tzlich eine Eiche! Es kann auch Ahorn sein. Das ist das Gleiche. Denn eins steht fest: Es ist ein Baum! Und da entsinnt man sich. Und ist entsetzt: Seit zwanzig Jahren sah man keine Felder! Das hei&szlig;t, man sah sie wohl. Doch nicht wie jetzt! Wann sah man denn ein Blumenbeet zuletzt? Und wann zum letzten Male Birkenw&auml;lder? Man hat vergessen, da&szlig; es G&auml;rten gibt. Und kleine V&ouml;gel drin, die abends fl&ouml;ten. Und blaue Veilchen, die die Mutter liebt... Und w&auml;hrend sich die Dame n&auml;herschiebt, greift man gefa&szlig;t zu weitren Schinkenbr&ouml;ten. Schlaf ein, mein Kind! Schlaf ein, mein Kind! Man h&auml;lt uns f&uuml;r Verwandte. Doch ob wir es auch wirklich sind? Ich wei&szlig; es nicht, schlaf ein, mein Kind! Mama ist bei der Tante ... Schlaf ein, mein Kind! Sei still! Schlaf ein! Man kann nichts Kl&uuml;gres machen. Ich bin so gro&szlig;. Du bist so klein.

Wer schlafen kann, darf gl&uuml;cklich sein. Wer schlafen darf, kann lachen. Nachts liegt man neben einer Frau, die sagt: La&szlig; mich in Ruhe! Sie liebt mich nicht. Sie ist so schlau. Sie hext mir meine Haare grau. Wer wei&szlig;, was ich noch tue. Schlaf ein, mein Kind! Mein Kindchen, schlaf! Du hast nichts zu vers&auml;umen. Man tr&auml;umt vielleicht, man war ein Graf. Man tr&auml;umt vielleicht, die Frau war brav. Es ist so sch&ouml;n, zu tr&auml;umen... Man schuftet, liebt und lebt und fri&szlig;t und kann sich nicht erkl&auml;ren, wozu das alles n&ouml;tig ist! Sie sagt, da&szlig; du mir &auml;hnlich bist. Mag sich zum Teufel scheren! Der hat es gut, den man nicht weckt. Wer tot ist, schl&auml;ft am l&auml;ngsten. Wer wei&szlig;, wo deine Mutter steckt! Sei ruhig. Hab ich dich erschreckt? Ich wollte dich nicht &auml;ngsten. Vergi&szlig; den Mond! Schlaf ein, mein Kind! Und la&szlig; die Sterne scheinen. Vergi&szlig; auch mich. Vergi&szlig; den Wind! Nun gute Nacht! Schlaf ein, mein Kind! Und, bitte, la&szlig; das Weinen ...! Vergi&szlig; in keinem Falle, auch dann nicht, wenn Vieles mi&szlig;lingt: Die Gescheiten werden nicht alle! (So unwahrscheinlich das klingt.) Eines merkt man st&uuml;ndlich und t&auml;glich: Kinder sind h&uuml;bsch und offen und gut, aber Erwachsene sind unertr&auml;glich. Manchmal nimmt uns das allen Mut. B&ouml;se und h&auml;&szlig;liche alte Leute waren als Kinder fast tadellos. Nette und reizende Kinder von heute werden sp&auml;ter kleinlich und gro&szlig;. Wie ist das m&ouml;glich? Was soll das hei&szlig;en? Sind denn die Kinder auch nur echt, wenn sie den Fliegen die Fl&uuml;gel ausrei&szlig;en? Sind denn auch schon die Kinder schlecht? Jeder Charakter ist durch Zwei teilbar, da Gut und B&ouml;se beisammen sind. Doch die Bosheit ist unheilbar, und die G&uuml;te stirbt als Kind. Man g&auml;hnt vergn&uuml;gt und l&ouml;scht die Lampe aus. Nur auf der Stra&szlig;e ist noch etwas Licht. Man legt sich nieder. Doch man schl&auml;ft noch nicht. Der Herr von nebenan kommt erst nach Haus. Man h&ouml;rt, wie er mit einer Dame spricht. Nun klappt man seine Augendeckel zu, und vor den Augen tanzen tausend Ringe. Man denkt noch rasch an Geld und solche Dinge. Im Nebenzimmer knarrt ein kleiner Schuh. Wenn doch die Dame in Pantoffeln ginge! Man legt den Kopf auf lauter k&uuml;hle Kissen und l&auml;chelt in den dunklen Raum hinein. Wie sch&ouml;n das ist: Am Abend m&uuml;de sein und schlafen d&uuml;rfen und von gar nichts wissen! Und alle Sorgen sind wie Zwerge klein. Der Herr von nebenan ist froh und munter. Es klingt, als ob er ohne Anla&szlig; lacht. Man hebt die Lider schwer und senkt sie sacht, und schlie&szlig;t die Augen, - und die Welt geht unter! Dann sagt man sich pers&ouml;nlich Gute Nacht. Wenn blo&szlig; der Schwarze dieses Mal nicht k&auml;me! Er steigt ins Bett und macht sich darin breit und geht erst wieder, wenn man furchtbar schreit. Man w&uuml;nscht sich Tr&auml;ume, aber angenehme, und f&uuml;r Gespenster hat man keine Zeit. Man war einmal ein Kind, ist das auch wahr? Und sagte m&uuml;helos: "Mein Herz ist rein." Das w&uuml;rde heute nicht mehr m&ouml;glich sein. Es geht auch so, auf eigene Gefahr. Man z&auml;hlt bis dreiundsiebzig. Und schl&auml;ft ein. Mit solchen Stra&szlig;en bin ich gut bekannt. Sie fangen an, als w&auml;ren sie zu Ende. Trinkt Magermilch! steht gro&szlig; an einer Wand, als ob sich das hier nicht von selbst verst&auml;nde. Es riecht nach Fisch, Kartoffeln und Benzin. In diesen Stra&szlig;en d&uuml;rfte niemand wohnen. Ein Fenster schielt durch schr&auml;ge Jalousien. Und welke Blumen bl&uuml;hn auf den Balkonen. Die H&auml;user bilden Tag und Nacht Spalier und haben keine weitern Interessen. Seit hundert Jahren warten sie nun hier. Auf wen sie warten, haben sie vergessen. Die Nacht f&auml;llt wie ein gro&szlig;es altes Tuch, von Licht durchl&ouml;chert, auf die grauen Mauern. Ein paar Laternen gehen zu Besuch. Und vor den Kellern sieht man Katzen kauern.

Die H&auml;user sind so traurig und so krank, weil sie die Armut auf den Stra&szlig;en trafen. Aus einem Hof dringt ganz von ferne Zank. Dann decken sich die Fenster zu und schlafen. So sieht die Welt in tausend St&auml;dten aus! Und keiner wei&szlig;, wohin die Stra&szlig;en zielen. An jeder zweiten Ecke steht ein Haus, in dem sie Skat und Pianola spielen. Ein Mann mit Sorgen geigt aus dritter Hand. Ein Tisch f&auml;llt um. Die Wirtin holt den Besen. Trinkt Magermilch! steht gro&szlig; an einer Wand. (Doch in der Nacht kann das ja niemand lesen.) Man kann sich selber manchmal gar nicht leiden und m&ouml;chte sich vor Wut den R&uuml;cken drehn. Wer will, ob das berechtigt ist, entscheiden? Doch wer sich kennt, der wird mich schon verstehn. Wenn eine Stra&szlig;enbahn vor&uuml;berfegte, kann es passieren, da&szlig; man sich h&ouml;chst wundert, warum man sich nicht einfach drunterlegte ... Und solche F&auml;lle gibt es &uuml;ber hundert. Man mu&szlig; sich stets die gleichen H&auml;nde waschen! Und wer Charakter hat, ist schon beschr&auml;nkt! Womit soll man sich denn noch &uuml;berraschen? Man mu&szlig; schon g&auml;hnen, wenn man an sich denkt. Man h&auml;ngt sich meterlang zum Hals heraus. In Worte l&auml;&szlig;t sich sowas gar nicht kleiden. Man blickt sich an - und h&auml;lt den Blick nicht aus! Und kann sich (siehe oben!) selbst nicht leiden. Wie gerne w&auml;re man dann dies oder das! Ein Bild, ein Buch, im Wald ein Meilenstein, ein Buschwindr&ouml;schen oder sonst etwas! Beh&uuml;t dich Gott, es hat nicht sollen sein. Jedoch auch solche Tage gehn herum. Und man f&auml;hrt fort, sich in die Brust zu werfen. Der Doktor nickt und sagt: Das sind die Nerven... Ja, wer zu klug wird, ist schon wieder dumm. Mein Sohn schreibt mir so gut wie gar nicht mehr. Das hei&szlig;t, zu Ostern hat er mir geschrieben. Er denke gern an mich zur&uuml;ck, schrieb er, und w&uuml;rde mich, wie stets, von Herzen lieben. Das letztemal, als wir uns beide sahn, das war genau vor zweidreiviertel Jahren. Ich stehe manchmal an der Eisenbahn, wenn Z&uuml;ge nach Berlin - dort wohnt er - fahren. Und einmal kaufte ich mir ein Billett und w&auml;re beinah nach Berlin gekommen! Doch dann begab ich mich zum Schalterbrett. Dort hat man das Billett zur&uuml;ckgenommen. Seit einem Jahr, da hat er eine Braut. Das Bild von ihr will er schon lange schicken. Ob er mich kommen l&auml;&szlig;t, wenn man sie traut? Ich w&uuml;rde ihnen gern ein Kissen sticken. Man wei&szlig; nur nicht, ob ihr sowas gef&auml;llt... Ob sie ihn wohl, wie er's verdiente, liebt? Mir ist manchmal so einzeln auf der Welt. Ob es auch z&auml;rtlichere S&ouml;hne gibt? Wie war das sch&ouml;n, als wir zusammen waren! Im gleichen Haus... Und in der gleichen Stadt. Nachts lieg ich wach und h&ouml;r die Z&uuml;ge fahren. Ob er noch immer seinen Husten hat? Ich hab von ihm noch ein Paar Kinderschuhe. Nun ist er gro&szlig; und l&auml;&szlig;t mich so allein. Ich sitze still und habe keine Ruhe. Am besten war's, die Kinder blieben klein. Der Arzt notierte eine Zahl. Er war ein gr&uuml;ndlicher Mann. Dann sprach er streng: "Ich durchleuchte Sie mal", Und schleppte mich nebenan. Hier wurde ich zwischen kaltem Metall zum Foltern aufgestellt. Der Raum war finster wie ein Stall und au&szlig;erhalb der Welt. Dann knisterte das R&ouml;ntgenlicht. Der Leuchtschirm wurde hell. Und der Doktor sah mit ernstem Gesicht mir quer durchs Rippenfell. Der Leuchtschirm war seine Staffelei. Ich stand vor Ergriffenheit stramm. Er zeichnete eifrig und sagte, das sei mein Orthodiagramm. Dann brachte er ganz feierlich einen Spiegel und zeigte mir den und sprach: "In dem Spiegel k&ouml;nnen Sie sich Ihr Wurzelwerk ansehn." Ich sah, wobei er mir alles beschrieb, meine Anatomie bei Gebrauch. Ich sah mein Zwerchfell im Betrieb und die atmenden Rippen auch. Und zwischen den Rippen schlug sonderbar ein schattenhaftes Gew&auml;chs. Das war mein Herz! Es glich aufs Haar einem zuckenden Tintenklecks. Ich mu&szlig; gestehn, ich war verst&ouml;rt.

Ich stand zu Stein erstarrt. Das war mein Herz, das dir geh&ouml;rt, geliebte Hildegard? La&szlig; uns vergessen, was geschah, und mich ins Kloster gehn. Wer nie sein Herz im Spiegel sah, der kann das nicht verstehn. Kind, das Vern&uuml;nftigste wird sein, da&szlig; du mich rasch vergi&szlig;t. Weil so ein Herz wie meines kein Geschenkartikel ist. Mir tr&auml;umte neulich, da&szlig; mein Stammcaf&eacute; auf einer Insel unter Palmen st&uuml;nde. Pers&ouml;nlich kenne ich blo&szlig; Warnem&uuml;nde. Doch Tr&auml;ume reisen gern nach &Uuml;bersee. Ich sa&szlig; am Fenster und versank in Schweigen. Wo sonst die Linie 56 h&auml;lt, war eine Art von Urwald aufgestellt. Und Orang-Utans hingen in den Zweigen. Sie waren sicher noch nicht lange da. So leicht ver&auml;ndern sich die Meterma&szlig;e! Bevor ich kam, war's noch die Prager Stra&szlig;e. Man setzt sich hin, schon ist es Sumatra. Erst wollte ich den Oberkellner fragen, dann dachte ich, es h&auml;tte keinen Zweck. Was soll ein Kellner, namens Urbanek, selbst wenn er wollte, weiter dazu sagen? Dann ging die T&uuml;r. Das war der Doktor Uhl. Und hinter ihm erschien ein schwarzer Panther. Der setzte sich, als sei er ein Bekannter, an meinem Tisch auf einen leeren Stuhl. Ich fragte ihn betreten, ob er rauche. Er sah mich an. Und sagte keinen Ton. Dann kam der Wirt in eigener Person und kitzelte den seltenen Gast am Bauche. Der Ober brachte Erbsp&uuml;ree mit Speck. Er hatte gro&szlig;e Angst und ging auf Zehen. Der Panther lie&szlig; das gute Essen stehen und fra&szlig; den Kellner. Armer Urbanek! Von oben drang der Klang der Billardb&auml;lle. Der schwarze Panther war noch beim Diner. Ich sa&szlig; best&uuml;rzt in meinem Stammcaf&eacute;. Und sah nur Wald. Und keine Haltestelle. Weil man mich dann zum Telephone rief (ein Kunde wollte mich gesch&auml;ftlich sprechen), war ich gen&ouml;tigt, pl&ouml;tzlich aufzubrechen. Als ich zur&uuml;ckkam, sah ich, da&szlig; ich schlief... Mancher Mann darf, wie er m&ouml;chte, schlafen. Und er m&ouml;chte selbstverst&auml;ndlich gern! Andre Menschen will der Himmel strafen, und er macht sie zu m&ouml;blierten Herrn. Er verschickt sie zu verkniffnen Damen. In Logis. Und manchmal in Pension. Bl&ouml;de Bilder wollen aus den Rahmen. Und die M&ouml;bel sagen keinen Ton. Selbst das Handtuch m&ouml;chte sauber bleiben. Dreimal husten kostet eine Mark. Um die alten Schachteln zu beschreiben, ist kein noch so starkes Wort zu stark. Das Klavier, die K&ouml;pfe und die St&uuml;hle sind aus &Uuml;berzeugung stets verstaubt. Und die Nutzanwendung der Gef&uuml;hle ist den Aftermietern nicht erlaubt. Und sie nicken nur noch wie die Puppen; denn der Mund ist nach und nach vereist. Untermieter sind Besatzungstruppen in dem Reiche, das Familie hei&szlig;t. Alles, was erlaubt ist, ist verboten. Wer die Liebe liebt, mu&szlig; in den Wald. Oder macht, noch besser, einen Knoten in sein Maskulinum. Und zwar bald. Die m&ouml;blierten Herrn aus allen L&auml;ndern stehen fremd und stumm in ihrem Zimmer. Nur die Ehe kann den Zustand &auml;ndern. (Doch die Ehe ist ja noch viel schlimmer.) Hei, wie er die Zukunft auswendig wu&szlig;te! Er kannte die H&ouml;he der Summe genau, die man den Kindern und seiner Frau nach seinem Tod auszahlen mu&szlig;te. Er war ber&uuml;hmt als Vater und Gatte, der Leben und Sterben und Diebstahl und Brand versicherungsrechtlich geregelt hatte. Er hatte das Schicksal glatt in der Hand. Und wenn sich die Achse der Erde verb&ouml;ge: Er wu&szlig;te, wieviel er am ersten Mai (vorausgesetzt, da&szlig; er am Leben sei) in zwanzig Jahren Gehalt bez&ouml;ge. Gewohnheit umgab ihn mit hohen Mauern. Sie r&uuml;ckten immer n&auml;her heran. Und er begann, sich sehr zu bedauern. Nicht immer, aber dann und wann. Da half kein gesteigertes Innenleben. Er wu&szlig;te, was sie morgen bespr&auml;chen und was sie einander zur Antwort g&auml;ben und wann und wie sie sich unterbr&auml;chen. Das Lieben und Atmen und Zeitunglesen, das wurde alles zu einem Amt.

Er war doch mal ein Mensch gewesen! Das war vorbei, und er dachte: Verdammt! Verschiedentlich fa&szlig;te er Fluchtgedanken. Er dachte speziell an Amerika. Aber aus Angst, seine Frau k&ouml;nnte zanken, blieb er dann doch immer wieder da. Man soll das Jahr nicht mit Programmen beladen wie ein krankes Pferd. Wenn man es allzu sehr beschwert, bricht es zu guter Letzt zusammen. Je &uuml;ppiger die Pl&auml;ne bl&uuml;hen, um so verzwickter wird die Tat. Man nimmt sich vor, sich zu bem&uuml;hen, und schlie&szlig;lich hat man den Salat! Es n&uuml;tzt nicht viel, sich rotzusch&auml;men. Es n&uuml;tzt nichts, und es schadet blo&szlig;, sich tausend Dinge vorzunehmen. La&szlig;t das Programm! Und bessert euch drauflos! Der Mensch, der in die Zukunft springt, der geht zugrunde. Und ob der Sprung mi&szlig;gl&uuml;ckt, ob er gelingt, - der Mensch, der springt, geht vor die Hunde. An besonders sch&ouml;nen Tagen ist der Himmel sozusagen wie aus blauem Porzellan. Und die Federwolken gleichen wei&szlig;en, zart getuschten Zeichen, wie wir sie auf Schalen sahn. Alle Welt f&uuml;hlt sich gehoben, blinzelt gl&uuml;cklich schr&auml;g nach oben und bewundert die Natur. Vater ruft, direkt verwegen: "'n Wetter, glatt zum Eierlegen!" (Na, er renommiert wohl nur.) Und er steuert ohne Fehler &uuml;ber H&uuml;gel und durch T&auml;ler. Tante Paula wird es schlecht. Doch die &uuml;brige Verwandtschaft blickt begeistert in die Landschaft. Und der Landschaft ist es recht. Um den Kopf weht eine Brise von besonnter Luft und Wiese, dividiert durch viel Benzin. Onkel Theobald berichtet, was er alles sieht und sichtet. Doch man sieht's auch ohne ihn. Den Gesang nach Kr&auml;ften pflegend und sich rhythmisch fortbewegend str&ouml;mt die Menschheit durchs Revier. Immer rascher jagt der Wagen. Und wir h&ouml;ren V&auml;tern sagen: "Dauernd Wald, und nirgends Bier." Aber schlie&szlig;lich hilft sein Suchen. Er kriegt Bier. Wir kriegen Kuchen. Und das Auto ruht sich aus. Tante schimpft auf die Geh&auml;lter. Und allm&auml;hlich wird es k&auml;lter. Und dann fahren wir nach Haus. Halt, mein Hut! Ist das das Ende? Gro&szlig; ist so ein Autobus. Und wo hab ich meine H&auml;nde? Da&szlig; mir das passieren mu&szlig;. Artur wohnt gleich in der N&auml;he. Und es regnet. Hin ist hin. Wenn mich Dorothee so s&auml;he! Gut, da&szlig; ich alleine bin. Hab ich die Theaterkarten, als ich fortging, eingesteckt? Pasternak wird auf mich warten. Der Vertrag war fast perfekt. Ist der Schreibtisch fest verschlossen? Ohne mich macht Schwarz bankrott. Gestern noch auf stolzen Rossen. Morgen schon beim lieben Gott. Bitte, nicht nach Hause bringen! Dorothee erschrickt zu sehr. Wer wird den Mephisto singen? Na, ich h&ouml;r ihn ja nicht mehr. Und ich hab nat&uuml;rlich meinen guten blauen Anzug an. Anfangs wird sie furchtbar weinen. Und dann kommt der n&auml;chste Mann. Weitergehen! Das Gewimmel hat doch wirklich keinen Sinn. Hoffentlich gibt's keinen Himmel. Denn da passe ich nicht hin. Das Begr&auml;bnis erster Klasse, mit Musik und echtem Sarg... Dodo, von der Sterbekasse kriegst du zirka tausend Mark. Andre w&uuml;rden gerne sterben. Noch dazu in voller Fahrt. Nur die M&ouml;bel wirst du erben. Wenn ich wenigstens gespart - Dann erschien ein Arzt in Eile. Doch es hatte keinen Zweck. Anstandshalber blieb er eine Weile. Und dann ging er wieder weg. Wo sind die Tage, die so traurig waren und deren Traurigkeit uns so bezwang? Die Sonne scheint. Das Jahr ist sich im klaren. Es ist, um schreiend aus der Haut zu fahren und als Ballon den blauen Himmel lang! Die gr&uuml;nen B&auml;ume sind ganz frisch gewaschen. Der Himmel ist aus riesenblauem Taft. Die Sonnenstrahlen spielen kichernd Haschen. Man sitzt und l&auml;chelt, zieht das Gl&uuml;ck auf Flaschen und lebt mit sich in bester Nachbarschaft. Man k&ouml;nnte, denkt man, wenn man wollte, fliegen. Vom Stuhle fort. Mit Kuchen und Kaffee. Auf wei&szlig;en Wolken wie auf Sofas liegen und sich gelegentlich vorn&uuml;ber biegen

und denken: "Also das dort ist die Spree." Man k&ouml;nnte sich mit Blumen unterhalten und Wiesen streicheln wie sein Fr&auml;ulein Braut. Man k&ouml;nnte sich in tausend Teile spalten und vor Begeisterung die H&auml;nde falten. Sie sind nur gar nicht mehr daf&uuml;r gebaut. Man zieht sich voller Zweifel an den Haaren. Die Sonne scheint, als h&auml;tte es wieder Sinn. Wo sind die Tage, die so traurig waren? Es ist, um f&ouml;rmlich aus der Haut zu fahren. Die gr&ouml;&szlig;te Schwierigkeit ist nur: Wohin? Manchmal, wenn ernste M&auml;nner beisammen stehn und auch du stehst mit dabei, m&ouml;chtest du leise beiseite gehn. Wohin? Einerlei. Du m&ouml;chtest nur rasch den Bart ablegen und die Falten von deiner Stirn und das gro&szlig;e und kleine Gehirn und dich dann nicht mehr bewegen. Und es fehlte nur noch Mutters Sch&uuml;rze. Die war so weich und so hell. Die Kindheit litt an zu gro&szlig;er K&uuml;rze. Es ging zu schnell. Und w&auml;hrend du in dich verloren scheinst, stehen noch immer die M&auml;nner herum. Sie reden und reden, nur du bist stumm. Und sie fragen, was du dazu meinst. "Zu kurz!" sagst du, und du sagst das so, weil dir die Kindheit zu kurz erschien. Sie aber meinen den Zahlungstermin f&uuml;r Schimmel &amp; Co. Da ruft der eine, er steht breitbeinig und stemmt seinen Bauch: "Da w&auml;ren wir ja handelseinig, K&ouml;rner meint's auch!" Er hat, was du gesprochen hast, nicht kapiert, doch auch das hat sein Gutes. Hauptsache, da&szlig; es trotzdem pa&szlig;t. Und das tut es. Ich bin mit meiner Mutter auf der Reise... Wir fuhren &uuml;ber Frankfurt, Basel, Bern zum Genfer See. Und dann ein St&uuml;ck im Kreise. Die Mutter schimpfte manchmal auf die Preise. Jetzt sind wir in Luzern. Die Schweiz ist sch&ouml;n. Man mu&szlig; sich dran gew&ouml;hnen. Man f&auml;hrt auf Berge. Und man f&auml;hrt auf Seen. Und manchmal schmerzt der Leib von all dem Sch&ouml;nen. Man trifft es oft, da&szlig; M&uuml;tter mit den S&ouml;hnen auf Reisen gehn. Das ist ein Gl&uuml;ck: mit seiner Mutter fahren! Weil M&uuml;tter doch die besten Frauen sind. Sie reisten mit uns, als wir Knaben waren, und reisen nun mit uns, nach vielen Jahren, als w&auml;ren sie das Kind. Sie lassen sich die h&ouml;chsten Gipfel zeigen. Die Welt ist wieder wie ein Bilderbuch. Sie k&ouml;nnen, wenn ein See ganz blau wird, schweigen und haben stets, wenn sie in Z&uuml;ge steigen, Angst um das Umschlagtuch. Erst ist man sich noch etwas fremd. Wie immer, seit man fern voneinander leben mu&szlig;. Jetzt schl&auml;ft man, wie dereinst, im selben Zimmer. Und sagt: "Schlaf wohl!" Und l&ouml;scht den Lampenschimmer. Und gibt sich einen Ku&szlig;. Doch eh man's lernt, ist es zu Ende! Wir bringen unsre M&uuml;tter bis nach Haus. Frau Haubold sagt, da&szlig; sie das reizend f&auml;nde. Dann sch&uuml;tteln wir den M&uuml;ttern kurz die H&auml;nde und fahren wieder in die Welt hinaus. Eines Tages f&auml;llt ihm pl&ouml;tzlich auf, da&szlig; er schon seit langem nicht mehr lachte. Und nun pr&uuml;ft er seinen Lebenslauf, was er denn inzwischen machte. Manchmal, wei&szlig; er noch, war alles S&uuml;nde, manchmal hat er wie ein Vieh geflucht. Manchmal suchte er f&uuml;r alles Gr&uuml;nde, wie man Kragenkn&ouml;pfe sucht. Doch nun will er lustig sein und lachen! Fr&uuml;her hat er das ganz gut gebracht. Und er wird es jetzt wie fr&uuml;her machen, und er stellt sich hin - und lacht. Ach, es ist ein schreckliches Gel&auml;chter! Er erschrickt und wird schnell wieder stumm. Warum, fragt er sich, klang es nicht echter? Und er wei&szlig; es nicht, warum. Und er geht dorthin, wo viele sitzen, weil er hofft, er w&uuml;rde dann wie sie. Und sie freuen sich an tausend Witzen - nur er selber l&auml;chelt nie. Er beschlie&szlig;t, sich einmal zu vergeuden. Doch da sp&uuml;rt er, angesichts der Stadt, da&szlig; er mit der Freude und den Freuden so etwas wie Mitleid hat. Dieser falsche Hochmut dr&uuml;ckt ihn nieder, und er sagt zu seiner Seele: Prost! Nicht mehr froh zu sein und noch nicht wieder,

daf&uuml;r wei&szlig; er keinen Trost. Schlie&szlig;lich springt er auf den Autobus und f&auml;hrt blindlings in die sp&auml;te Nacht. Und er ahnt, da&szlig; er noch warten mu&szlig;, bis er ganz von selber wieder lacht. Hinter sieben Palmenbesen, die der Wirt im Ausverkauf erstand, sitzt man und kann seine Zeitung lesen, und die Kellner lehnen an der Wand. An den Garderobenst&auml;ndern schaukeln H&uuml;te, und der Abendwind m&ouml;chte sie in Obst ver&auml;ndern. Aber H&uuml;te bleiben, was sie sind. Sterne machen Lichtreklame. Leider wei&szlig; man nicht genau f&uuml;r wen. Und die Nacht ist keine feine Dame, sondern l&auml;&szlig;t uns ihr Gew&ouml;lbe sehn. In der renommierten K&uuml;che br&auml;t der dicke Koch Filet und Fisch. Und er liefert s&auml;mtliche Ger&uuml;che seiner K&uuml;che gratis an den Tisch. Wenn man jetzt in einer Wiese l&auml;ge, und ein Reh trat aus dem Wald, seine erste Frage w&auml;re diese: "K&auml;stner, pst! Wie hoch ist Ihr Gehalt?" Also bleibt man traurig hocken und h&auml;lt Palmen quasi f&uuml;r Natur. Fliegen setzen sich auf s&uuml;&szlig;e Brocken. Und der Mond ist nur die Rathausuhr. Sieben Palmen wedeln mit den F&auml;chern, denn auch ihnen wird es langsam hei&szlig;. Und die Nacht sitzt dampfend auf den D&auml;chern. Und ein Gast bestellt Vanille-Eis. Wie oft man in der Zeitung liest, da&szlig; der und der - weil er Geld unterschlug, zur Flucht zu wenig, f&uuml;rs Zuchthaus genug - sich am Grabe der Mutter erschie&szlig;t. Die Selbstm&ouml;rder sitzen am Elterngrab, auf der kleinen, gr&uuml;nen Bank, verstehen nicht mehr, wie sich alles begab, und f&uuml;hlen sich alt und krank. Sie sagten, ehe sie gingen, zu Haus (als jemand sie fragte, warum), sie br&auml;chten nur rasch ein paar Blumen hinaus, und nicht: sie br&auml;chten sich um. Die Selbstm&ouml;rder halten ein Asternbukett und lesen den Text auf dem Stein: "Hier ruht unsre gute Mutter, Frau Z.", und denken, sie wird es verzeihn. Am anderen Ende der Ahornallee ist ein Begr&auml;bnis im Gang. Sie sehen Zylinder und fremdes Weh und h&ouml;ren M&auml;nnergesang. Die Selbstm&ouml;rder l&auml;cheln die Mutter an, die unter dem Rasen ruht. Da&szlig; ein toter Mensch nicht mehr sehen kann, finden die Selbstm&ouml;rder gut. Das Wetter ist m&auml;&szlig;ig. Der Himmel ist grau. Sie haben vom Leben genug. Sie beichten alles der toten Frau, und das ist ein sch&ouml;ner Zug. Sie haben Pistolen zu sich gesteckt, weil sehr viel Schande droht. Und ehe man noch ihre Schuld entdeckt, schie&szlig;en sie sich tot... Wie oft man in der Zeitung liest, da&szlig; der und der - weil er Geld unterschlug und seine Angst nicht l&auml;nger ertrug - sich am Grabe der Mutter erschie&szlig;t. Man nehme irgendeinen Autobus. Es kann nicht schaden, einmal umzusteigen. Wohin, ist gleich. Das wird sich dann schon zeigen. Doch man beachte, da&szlig; es Nacht sein mu&szlig;. In einer Gegend, die man niemals sah (das ist entscheidend f&uuml;r dergleichen F&auml;lle), verlasse man den Autobus und stelle sich in die Finsternis und warte da. Man nehme allem, was zu sehn ist, Ma&szlig;. Den Toren, Giebeln, B&auml;umen und Balkonen, den H&auml;usern und den Menschen, die drin wohnen. Und glaube nicht, man t&auml;te es zum Spa&szlig;. Dann gehe man durch Stra&szlig;en. Kreuz und quer. Und folge keinem vorgefa&szlig;ten Ziele. Es gibt so viele Stra&szlig;en, ach so viele! Und hinter jeder Biegung sind es mehr. Man nehme sich bei dem Spaziergang Zeit. Er dient gewisserma&szlig;en h&ouml;hern Zwecken. Er soll das, was vergessen wurde, wecken. Nach zirka einer Stunde ist's soweit. Dann wird es sein, als liefe man ein Jahr durch diese Stra&szlig;en, die kein Ende nehmen. Und man beginnt, sich seiner selbst zu sch&auml;men und seines Herzens, das verfettet war. Nun wei&szlig; man wieder, was man wissen mu&szlig;, statt da&szlig; man in Zufriedenheit erblindet: da&szlig; man sich in der Minderheit befindet! Dann nehme man den letzten Autobus, bevor er in der Dunkelheit verschwindet...

Als er mitten in der Nacht erwachte, schlug sein Herz, da&szlig; er davor erschrak. Denn die Frau, die neben ihm lag, lachte, da&szlig; es klang, als sei der J&uuml;ngste Tag. Und er h&ouml;rte ihre Stimme klagen. Und er f&uuml;hlte, da&szlig; sie trotzdem schlief. Weil sie beide blind im Dunkeln lagen, sah er nur die Worte, die sie rief. "Warum t&ouml;test du mich denn nicht schneller?" fragte sie und weinte wie ein Kind. Und ihr Weinen drang aus jenem Keller, wo die Tr&auml;ume eingemauert sind. "Wieviel Jahre willst du mich noch hassen?" rief sie aus und lag unheimlich still. "Willst du mich nicht weiterleben lassen, weil ich ohne dich nicht leben will?" Ihre Fragen standen wie Gespenster, die sich vor sich selber f&uuml;rchten, da. Und die Nacht war schwarz und ohne Fenster. Und schien nicht zu wissen, was geschah. Ihm (dem Mann im Bett) war nicht zum Lachen. Tr&auml;ume sollen wahrheitsliebend sein... Doch er sagte sich: "Was soll man machen!" und beschlo&szlig;, nachts nicht mehr aufzuwachen. Daraufhin schlief er getr&ouml;stet ein. Das, was er schrieb, war manchmal Dichtung, doch um zu dichten schrieb er nie. Es gab kein Ziel. Er fand die Richtung. Er war ein Mann und kein Genie. Er lebte in der Zeit der Z&ouml;pfe, und er trug selber seinen Zopf. Doch kamen seitdem viele K&ouml;pfe und niemals wieder so ein Kopf. Er war ein Mann, wie keiner wieder, obwohl er keinen S&auml;bel schwang. Er schlug den Feind mit Worten nieder, und keinen gab's, den er nicht zwang. Er stand allein und k&auml;mpfte ehrlich und schlug der Zeit die Fenster ein. Nichts auf der Welt macht so gef&auml;hrlich, als tapfer und allein zu sein! Ihr sagt, ihr k&ouml;nntet in uns lesen. Und nickt dazu. Und macht euch klein. Ihr sagt, auch ihr w&auml;rt jung gewesen. Es kann ja sein. Ihr tragt Konfetti in den B&auml;rten und sagt, wir w&auml;ren nicht allein. Und f&auml;nden in euch Weggef&auml;hrten. Es kann ja sein. Ihr h&uuml;pft wie L&auml;mmer durch die Auen und tanzt mit Kindern Ringelreihn. Ihr sagt, wir d&uuml;rften euch vertrauen. Es kann ja sein. Ihr m&ouml;gt uns lieben oder hassen, ihr treibt dergleichen nur aus Pflicht. Wir sollen uns auf euch verlassen? Ach, lieber nicht! Nun gibt der Herbst dem Wind die Sporen. Die bunten Laubgardinen wehn. Die Stra&szlig;en &auml;hneln Korridoren, in denen T&uuml;ren offenstehn. Das Jahr vergeht in Monatsraten. Es ist schon wieder fast vorbei. Und was man tut, sind selten Taten. Das, was man tut, ist Tuerei. Es ist, als ob die Sonne scheine. Sie l&auml;&szlig;t uns kalt. Sie scheint zum Schein. Man nimmt den Magen an die Leine. Er knurrt. Er will gef&uuml;ttert sein. Das Laub verschie&szlig;t, wird immer gelber, nimmt Abschied vom Ge&auml;st und sinkt. Die Erde dreht sich um sich selber. Man merkt es deutlich, wenn man trinkt. Wird man denn wirklich nur geboren, um wie die Jahre zu vergehn? Die Stra&szlig;en &auml;hneln Korridoren, in denen T&uuml;ren offenstehn. Die Stunden machen ihre Runde. Wir folgen ihnen Schritt f&uuml;r Schritt. Und gehen langsam vor die Hunde. Man f&uuml;hrt uns hin. Wir laufen mit. Man gr&uuml;&szlig;t die Welt mit kalten Mienen. Das L&auml;cheln ist nicht ernst gemeint. Es wehen bunte Laubgardinen. Nun regnet's gar. Der Himmel weint. Man ist allein und wird es bleiben. Ruth ist verreist, und der Verkehr beschr&auml;nkt sich blo&szlig; aufs Briefeschreiben. Die Liebe ist schon lange her! Das Spiel ist ganz und gar verloren. Und dennoch wird es weitergehn. Die Stra&szlig;en &auml;hneln Korridoren, in denen T&uuml;ren offenstehn. Ein Pessimist ist, knapp ausgedr&uuml;ckt, ein Mann, dem nichts recht ist. Und insofern ist er verdrie&szlig;lich. Obwohl er sich, andrerseits, schlie&szlig;lich (und wenn &uuml;berhaupt) nur freuen kann, gerade weil alles schlecht ist! Einer von ihnen hat mir erkl&auml;rt, wie das sei und was ihn am meisten freute: "Im schlimmsten Moment, der Geburt, sind die Leute (hat er gesagt) schon dabei. Doch gerade das sch&ouml;nste Erlebnis

erleben sie nie: ihr Begr&auml;bnis!" Wenn man fr&ouml;stelnd unter der Laterne steht, wo man tausend Male mit ihr stand... Wenn sie &auml;ngstlich wie ein Kind ins Dunkel geht, winkt man lautlos mit der Hand. Denn man wei&szlig;: man winkt das letzte Mal. Und an ihrem Gange sieht man, da&szlig; sie weint. War die Stra&szlig;e stets so grau und stets so kahl? Ach, es fehlt blo&szlig;, da&szlig; der Vollmond scheint. Pl&ouml;tzlich denkt man an das Abendbrot und empfindet dies als g&auml;nzlich deplaciert. Ihre Mutter hat zwei Jahre lang gedroht. Heute folgt sie nun. Und geht nach Haus. Und friert. Lust und Trost und L&auml;cheln tr&auml;gt sie fort. Und man will sie rufen! Und bleibt stumm. Und sie geht und wartet auf ein Wort! Und sie geht und dreht sich nie mehr um. Die B&auml;ume schielen nach dem Wetter. Sie pr&uuml;fen es. Dann murmeln sie: "Man wei&szlig; in diesem Jahre nie, ob nun raus mit die Bl&auml;tter oder rin mit die Bl&auml;tter oder wie?" Aus W&auml;rme wurde wieder K&uuml;hle. Die Oberkellner werden bla&szlig; und fragen ohne Unterla&szlig;: "Also, raus mit die St&uuml;hle oder rin mit die St&uuml;hle oder was?" Die P&auml;rchen meiden nachts das Licht. Sie hocken Probe auf den B&auml;nken in den Alleen, wobei sie denken: "Raus mit die Gef&uuml;hle oder rin mit die Gef&uuml;hle oder nicht?" Der Lenz geht diesmal auf die Nerven und gar nicht, wie es hei&szlig;t, ins Blut. Wer liefert Sonne in Konserven? Na, g&uuml;nstigen Falles wird doch noch alles gut. Es ist schon warm. Wird es so bleiben? Die Knospen springen im Galopp. Und auch das Herz will Bl&uuml;ten treiben. Drum, raus mit die St&uuml;hle und rin mit die Gef&uuml;hle, als ob! Der K&uuml;mmerer ist zwar ein Mann, doch seine M&auml;nnlichkeit h&auml;lt sich in Grenzen. Er nimmt sich zwar der Frauen an, doch andre M&auml;nner ziehn die Konsequenzen. Der K&uuml;mmerer ist ein Subjekt, das Frauen, wenn es sein mu&szlig;, zwar bedichtet, hingegen auf den Endeffekt von vornherein und &uuml;berhaupt verzichtet. Er dient den Frauen ohne Lohn. Er liebt die Frau en gros, er liebt summarisch, Er liebt die Liebe mehr als die Person. Er hebt, mit einem Worte, vegetarisch! Er wiehert nicht. Er wird nicht wild. Er hilft beim Einkauf, denn er ist ein Kenner. Sein Blick macht aus der Frau ein Bild. Die andren Blicke werfen andre M&auml;nner. Die K&uuml;mmerer sind nicht ganz neu. Auch von von Goethe wird uns das bekr&auml;ftigt. Sein Cl&auml;rchen war dem Egmont treu, doch der war meist mit Heldentum besch&auml;ftigt. So kam Herr Brackenburg ins Haus, vertrieb die Zeit und half beim W&auml;schelegen. Am Abend warf sie ihn hinaus. Wer Goethes Werke kennt, der wei&szlig; weswegen. Die K&uuml;mmerer sind sehr begehrt, weil sie bescheiden sind und nichts begehren. Sie wollen keinen Gegenwert. Sie wollen nichts als da sein und verehren. Sie heben euch auf einen Sockel, der euch zum Denkmal macht und f&ouml;rmlich weiht. Dann blicken sie durch ihr Monokel und wundern sich, da&szlig; ihr unnahbar seid. Dann knien sie hin und beten an. Ihr g&auml;hnt und haltet euch mit M&uuml;he munter. Zum Gl&uuml;ck kommt dann und wann ein Mann und holt euch von dem Sockel runter! Sie trafen sich, wie ehemals, im ersten Stock des Kneiplokals. Und waren zehn Jahr &auml;lter. Sie tranken Bier. (Und machten Hupp!) Und wirkten wie ein Kegelklub. Und nannten die Geh&auml;lter. Sie sa&szlig;en da, die Beine breit, und sprachen von der Jugendzeit wie Wilde vom Theater. Sie hatten, wo man hinsah, Bauch. Und Ehefrau'n hatten sie auch. Und f&uuml;nfe waren Vater. Sie tranken r&uuml;stig Glas auf Glas und hatten K&ouml;pfe blo&szlig; aus Spa&szlig; und nur zum H&uuml;tetragen. Sie waren laut und waren wohl aus einem Gu&szlig;, doch innen hohl, und hatten nichts zu sagen. Sie lobten schlie&szlig;lich haargenau die K&ouml;rperformen ihrer Frau, den Busen und dergleichen. Erst drei&szlig;ig Jahr, und schon zu sp&auml;t! Sie sa&szlig;en breit und aufgebl&auml;ht wie nicht ganz tote Leichen.

Da, gegen Schlu&szlig;, erhob sich wer und sagte kurzerhand, da&szlig; er genug von ihnen h&auml;tte. Er w&uuml;nsche ihnen sehr viel Bart und hundert Kinder ihrer Art und gehe jetzt zu Bette. - Den andern war es nicht ganz klar, warum der Kerl gegangen war. Sie strichen seinen Namen. Und machten einen Ausflug aus. F&uuml;r Sonntag fr&uuml;h. Ins J&auml;gerhaus. Doch dieses Mal mit Damen. J&uuml;ngst war seine Mutter zu Besuch. Doch sie konnte nur zwei Tage bleiben. Und sie m&uuml;sse Ansichtskarten schreiben. Und er las in einem dicken Buch. Freilich war er nicht sehr aufmerksam. Er betrachtete die Autobusse und die goldnen Pavillons am Flusse und den Dampfer, der vor&uuml;berschwamm. Seine Mutter hielt den Kopf gesenkt. Und sie schrieb gerade an den Vater: "Heute abend gehn wir ins Theater. Erich kriegte zwei Billetts geschenkt." Und er tat, als ob er flei&szlig;ig las. Doch er sah die N&auml;he und die Ferne, sah den Himmel und zehntausend Sterne und die alte Frau, die drunter sa&szlig;. Einsam sa&szlig; sie neben ihrem Sohn. Leise l&auml;chelnd. Ohne es zu wissen. Stadt und Sterne wirkten wie Kulissen. Und der Wirtshausstuhl war wie ein Thron. Ihn ergriff das Bild. Er blickte fort. Wenn sie schreibt, mu&szlig;te er noch denken, wird sie ihren Kopf genau so senken. Und dann las er. Und verstand kein Wort. Seine Mutter sa&szlig; am Tisch und schrieb. Ernsthaft r&uuml;ckte sie an ihrer Brille, und die Feder kratzte in der Stille. Und er dachte: Gott, hab ich sie lieb! Der Regen regnet sich nicht satt. Es regnet hoffnungslosen Zwirn. Wer jetzt 'ne d&uuml;nne Sch&auml;deldecke hat, dem regnet's ins Gehirn. Im Rachen juckt's. Im R&uuml;cken zerrt's. Es bl&ouml;ken die Bakterienherden. Der Regen reicht allm&auml;hlich bis ans Herz. Was soll blo&szlig; daraus werden? Der Regen bohrt sich durch die Haut. Und dieser Tr&uuml;bsinn, der uns beugt, wird, wie so Manches, subkutan erzeugt. Wir sind por&ouml;s gebaut. Seit Wochen rollen Wolkenf&auml;sser von Horizont zu Horizont. Der Neubau dr&uuml;ben mit der braunen Front wird von dem Regen t&auml;glich bl&auml;sser. Nun ist er blond. Die Sonne wurde eingemottet. Es ist, als lebte sie nicht mehr. Ach, die Alleen, durch die man traurig trottet, sind kalt und leer. Man kriecht ins Bett. Das ist gescheiter, als da&szlig; man klein im Regen steht. Das geht auf keinen Fall so weiter, wenn das so weiter geht. Jeden Sonntag hat man Kummer und betr&auml;chtlichen Verdru&szlig;, weil man an die Montagsnummer seiner Zeitung denken mu&szlig;. Denn am Sonntag sind bestimmt zwanzig Morde losgewesen! Wer sich Zeit zum Lesen nimmt, mu&szlig; das montags alles lesen. Eifersucht und Niedertracht schweigen fast die ganze Woche. Aber Sonntag fr&uuml;h bis nacht machen sie direkt Epoche. Sonst hat niemand Zeit dazu, sich mit sowas zu befassen. Aber sonntags hat man Ruh, und man kann sich gehenlassen. Endlich hat man einmal Zeit, geht spazieren, steht herum, sucht mit seiner Gattin Streit und bringt sie und alle um. Gibt es wirklich nichts Gescheitres, als sich, gleich gemeinen M&ouml;rdern, mit den Seinen ohne weitres in das Garnichts zu bef&ouml;rdern? Ach, die meisten Menschen sind nicht geeignet, nichts zu machen! Langeweile macht sie blind. Dann passieren solche Sachen. Lebten sie im Paradiese, ohne Pflicht und Ziel und Not, w&auml;r die erste Folge diese: alle schl&uuml;gen alle tot. Kannten Sie Christian Leberecht Schnabel? Ich habe ihn gekannt. Vor seiner Zeit gab es die vierzinkige, die dreizinkige und auch schon die zweizinkige Gabel. Doch jener Christian Leberecht Schnabel, das war der Mann, der in schlaflosen N&auml;chten die einzinkige Gabel entdeckte, bzw. erfand. Das Einfachste ist immer das Schwerste. Die einzinkige Gabel lag seit Jahrhunderten auf der Hand. Aber Christian Leberecht Schnabel war eben der Erste, der die einzinkige Gabel erfand! Die Menschen sind wie die Kinder. Christian Leberecht Schnabel teilte mit seiner Gabel das Schicksal aller Entdecker, bzw. Erfinder.

<pre> -------------------------------- &copy; Copyright Евгений Н. Кукаркин, 1994-1998 E-mail: [email protected] -------------------------------- Вчера был праздник Святого Валентина, попечителя всех влюбленных, а так же хранителя надежд, во всех тюрьмах, лагерях и закрытых сумасшедших домов, тех кого охраняют и тех, кто охраняет. Это праздник для надсмотрщиков, надзирателей, обитателей камер и палат, конечно, всей многочисленной охраны закрытых заведений. Вчера пили все, солдаты, офицеры, прапоры, врачи, кое что досталось и заключенным. Ко мне приехал сын. Нет, он живет недалеко, в этом же городе. У него семья и уже лет пять мы живем отдельно. В этот праздник в мою одинокую квартиру обычно никто больше не приходит. Мы с сыном распиваем бутылочку коньяку и позже расстаемся еще на один год, до следующего праздника... Сегодня с утра поганая погода. Мелкий дождик со снегом не растекается по ткани плаща, а бусинками и осколками мелкого льда, застревает на его поверхности. Я вхожу в вестибюль и, предъявив охраннику Гоше свой пропуск, отряхиваюсь. - Все в порядке? - спрашиваю его. - Да, Владимир Владимирович. Ночь прошла спокойно. Спокойно, это значит то, что дежурный врач и весь персонал дрых как сурки и их никто не дергал и не вызывал по тревоге. Я на грузовом лифте поднимаюсь на третий этаж и на площадке упираюсь в решетку дверей. На звонок появляется сонная рожа сержанта Сомова. - Доброе утро, доктор? Я сейчас. Гремят запоры и первая дверь выводит меня в "предбанник". Слева, стеклянная стенка, за которой обычно сидит охрана. Прямо, вторая решетчатая дверь в отделение. Сомов добросовестно закрывает первую дверь и отпирает вторую. - Проходите. Два санитара, в препараторской, дулись в карты и, увидев меня, сразу умчались в коридор. Захожу к себе в кабинет, снимаю плащ и, натянув белый халат, сажусь за стол. Сегодня поступил новый пациент, на столе, заботливой рукой Галины Сергеевны, аккуратно приготовлена толстая папка. Под большими буквами ДЕЛО красивым почерком написано "Королева Татьяна Александровна". На первой странице, постановление прокуратуры о проверке психического состояния пациентки. Их у меня всего 12. Это женщины совершили тяжкие преступления и теперь, после многочисленных исследований, дожидаются моего окончательного решения. После завтрака все отделение замирает, это время приговора: кого оставить на доследование, кого отправить в психушку, а кого отправить обратно в тюрьму, отвечать за состав преступления. Первой, я вызываю Гоглидзе Изиду Давыдовну. Женщине 35 лет, полноватая с густыми черными волосами, заброшенными за плечи. Ее накрашенные тонкие губы вздрагивают от нервного напряжения, а пальцы теребят халат и чуть дрожат. - Здравствуйте, Владимир Владимирович, - заискивающе говорит она. - Садитесь, Изида Давыдовна. За моей спиной появляется, как тень, моя правая рука, Галина Сергеевна и равнодушно глядит на пациентку. Та садиться на кончик стула и пытается замереть. - Ваше пребывание у нас закончено. Ее пальцы впиваются в халат и белеют от напряжения. - Вы здоровы, вас отправляют на доследование в следственный отдел. - Нет, нет, - кричит она, - я больна, доктор. Я больна. Слезы ручьем выбрасываются из ее черных глаз. - Боже, как я больна, - уже тише говорит она. Изида, не выдержав издевательств дома, ночью зарезала свекровь, свекра и их придурковатого сына. Она страшно боится тюрьмы, тех, кто там ее окружает и считает, что психушка ее спасет. Галина Сергеевна зовет санитаров, те подхватывают вялое тело женщины, выводят ее из кабинета. Следующая, с улыбкой на молодом симпатичном лице, входит девушка лет 18. - Привет,- без тени смущения говорит она и тут же плюхается на стул.- Что новенького, доктор? Ее ноги сами по себе заголяются и она одну закидывает на другую. Галина Сергеевна укоризненно смотрит на нее, но видя, что я не придаю значения, замирает опять. - Была бы у вас сигаретка, док, хоть понаслаждалась бы, а то вот все мучаюсь. У Муськи последнюю вчера стрельнула, теперь не знаю у кого еще можно стащить. Мартова Валентина Мироновна, в деле сказано, что облила кислотой свою подружку, за то, что та пошла гулять с ее парнем. Подружка в страшных муках скончалась. Эта понимает, что здорова и готова понести свой тяжкий крест ответственности.

- Вы здоровы, Валентина Мироновна. - Как вы мне все надоели. Я сама знаю, что здорова. Побыстрей бы суд, да отсидеть свои семь, восемь лет и все... - Вас сегодня увезут от сюда... - Давно пора, а то совсем без курева... Теперь вызываю Муську, у которой стреляла сигареты Мартова. Самый сложный у меня пациент. Красивое тонкое лицо с коротко стриженными волосами, цвета спелой пшеницы. Глаза стальные. У этого красивого лица тренированное тело. Бывший агент КГБ Мария Григорьевна Ковач, не смотря на свой молодой возраст, уже побывала в Анголе, Афганестане и других местах. Для нее убить человека, что плюнуть в угол. Темной ночью двое бандитов набросились в переулке на одинокую симпатичную женщину. Она даже не подумала, хоть кого-нибудь из них оставить в живых, убила всех. Может быть все этим и закончилось, но на беду Марии недалеко оказался наряд милиции на машине, который решил задержать ее. И как результат, сержант милиции скончался от милых ручек этой дамы, а лейтенант от страха выпустил очередь из автомата и задел..., сумел попасть в ногу. Муську лечили, скандал КГБ не удалось затушить и после предварительного следствия, ее отправили ко мне на экспертизу. Честно говоря, я ее сам боюсь и все удивляюсь, как она не передушит здесь весь персонал отделения. Сегодня я, по срокам, должен дать на нее заключение, но что то сдерживает меня. - Владимир Владимирович, - голосом нежного котика воркует Муська,- скоро там решите обо мне. - А что, Мария, разве тебе плохо у нас? - Надоело все, - голос ее резко поменялся. - Потерпи немного. - Неужели обо мне забыли эти поганые комитетчики? - Не думаю. У меня к тебе несколько вопросов? - Как мне эти ваши вопросики..., - она проводит ребром ладони по горлу, - Ладно, задавайте. - Мария Григорьевна, сколько вы всего убили людей? - Не помню. Может двадцать, может тридцать, а может и больше. - А своего первого помните? - Помню. Еще на курсах нужно было расстрелять предателей. Мне достался такой как вы, седенький весь, умненький. Я ему точно между глаз дырочку сделала. - И никаких потом кошмаров или мучений? - А какие должны быть кошмары. Предателя же убила. - Когда-нибудь ваши жертвы вам снились? - Не помню. Вообще то было раз... Попался молоденький такой... красавчик. Мне так он жутко нравился. Ласковый, лизаться любил, иногда в пастели такие вещи выкидывал, что до сих пор вспомню... - Зачем же вы его убили? - Так приказ был. - Хорошо, идите, Марина Григорьевна. - А как же заключение? Я уже здесь больше положенного времени. - В следующий раз. Красивая женщина неторопливо уходит. Галина Сергеевна теперь оживает. - Да она же больная, Владимир Владимирович. Это же механизм, а не женщина. Ни детей, ни мужа, ни семьи, ни нервов, ей же ничего не надо. - Она здорова. Механизм пока работает исправно. - Так передайте ее в изолятор? - Я здесь работаю давно, Галина Сергеевна и знаю, что такие люди как она, до суда не дойдут. - Их... убьют? - Обычно они исчезают... А что с ними потом, мне никто не докладывал. Кто у нас там следующий? - Никифорова... - Давай ее сюда. Это пожилая женщина, больна. У меня уже готово заключение. Ее поймали, когда она ела человечину. Ее застали, когда она... отварила ляжку и ножичком снимала пласты мяса с кости. В ее холодильнике, в полиэтиленовых пакетах еще находилась половина нижней части неизвестной женщины. Милиция так и не узнала, кого она убила. Говорит, увидела на улице пьяненькую молодую бабенку, пригласила к себе выпить и зарезала. Пришел навестить свою родственницу деверь и застукал на месте. Никифорова спокойно садиться напротив меня. - Ольга Викторовна, здравствуйте. - Здравствуйте. Ее лицо испещрено многочисленными морщинами и... спокойно. - Ольга Викторовна, вы в прошлый раз сказали мне, что это не первая ваша жертва и была еще... - Была... - Вы тогда голодали? - Голодала. Давно это было, еще в войну. Голос спокойный и равнодушный. - Но сейчас, у вас была пенсия, деньги... - Так ведь все сыну... Этот пункт у меня в голове не укладывается. Но она уже раньше мне говорила, что вкус сладковатого мяса человека преследовал ее с того случая.

- Так вы специально голодали, чтобы попробовать еще...? - Был грех... - Мы сегодня с вами, Ольга Викторовна, расстаемся. Я вас отправляю на лечение. Интересно, кто и что ей поможет. Психушка за хорошее поведение через пол года выкинет из своих стен и может быть новая жертва попадет ей на жаркое. - Вам видней, доктор. Наконец приводят новенькую. Она нервничает и это видно только по глазам. - Здравствуйте, Татьяна Александровна. - Здравствуйте. - Я начальник женского отделения психологической экспертизы. Можете меня звать, Владимир Владимирович. - Хорошо. - Раз мы с вами познакомились, то я хотел бы задать вам несколько вопросов. - Зачем, доктор? В моем деле все записано. - Нет не все. Вы следователям вразумительно не объяснили, что вас толкнуло на эти убийства. - По-моему, я ничего не утаила. - Скажите мне честно, ваши жертвы были знакомы друг с другом? - Нет, - быстро ответила она. Глаза ее беспокойно метнулись. - Врете. Они знали друг друга. Уже два года в разных городах России начались непонятные случаи убийства молодых людей. Жертву находили без одежды и... головы, ее отрезали и, раздвинув ноги, прижимали губами к гениталиям. Так было убито четыре человека. Милиции удалось поймать вот эту милую женщину, работающую патологоанатомом в морге... Жизнь выкидывает иногда, удивительные перлы. - Нет. - Но не первого же попавшегося мужчину вы убивали? - Я с ними знакомилась и потом, когда был удобный случай... расправлялась. Вот что значит патологоанатом, так спокойненько заявить, "расправлялась", еще может говорить и вспоминать об этом. - Хорошо. Поверьте мне, Татьяна Александровна, я на своей работе видел десятки больных, здоровых, лгунов, правдивых и редко, когда мое внутреннее чутье меня подводило. - У меня тоже было так. - Идите в палату, Татьяна Александровна. - Что у нас еще на сегодня? - спрашиваю Галину Сергеевну. - Остальные на обследовании. Я еще хотела вам напомнить, в 12 вас вызывает главный. - Это еще зачем? - Секретарша не сказала. Я взглянул на часы. Осталось сорок минут. - Пока я поизучаю дело Королевой... Галина Сергеевна тихо уходит. Главный не один, с ним полковник. Я его знаю, не раз встречались по работе. Это куратор с Большого дома. - Здравствуй, Владимир Владимирович, - он протягивает руку. Улыбка до ушей, ладошка мягкая, теплая. - Здравствуйте, товарищ полковник. - Полковника интересует ваша подопечная, - говорит главный, - Мария Григорьевна Ковач. Так и есть. Недаром я ее задержал. - Чего это вдруг так? В следствие не вмешивались, а тут вдруг заинтересовались. - Она шизик? - спрашивает полковник. - Здорова как бык, то есть... лошадь. Полковник облегченно вздыхает. - Нам надо, что бы вы отдали ее нам. - Полковник, вы знаете что я всегда работаю так, чтобы под меня нельзя было подкопаться. Что вы хотите, выбирайте. Устройте ей побег или после передачи в псих больницу, через неделю выпустите как вылечившуюся, но только не надо пользоваться моими руками. - Вы все такой же, Владимир Владимирович. Договоримся так. Направление выпишите на Иркутскую спец больницу номер 24 и через три дня выдайте нам ее для транспортировки. С прокурором мы договорились. Мария Ковач лечиться от шизо. - Бери, бери. Через годика два, если ее не убьют, она опять очутиться у нас. - Что-нибудь нашел? - Да. Стоит механизму сломаться и конец. - Какому механизму? Вот черт, сказал слова Галины Сергеевны. - Понимай это так. Если она серьезно заболеет или ее покорежит, то последствия могут быть плачевные. Она начнет сомневаться... - Сейчас она не сомневается? - Нет. - Тогда моя миссия закончилась. Мы ее забираем. Полковник прощается с нами и уходит. - Я тебе тут еще одну заботу на голову хочу свалить, - говорит мне главный. - Это входит в твои обязанности, делать пакости своим подчиненным. Главный хохочет и, склонившись к селектору, просит. - Попросите зайти доктора Хохлова. В кабинет входит молодой парень с зализанной прической и большими ушами, торчащими по бокам. - Вот, Владимир Владимирович, хочу дать тебе практиканта, доктора Хохлова Игоря Васильевича. Хочет написать диссертацию, пусть три года пособирает материал в твоем отделении.

- Что у Мамалыгина или Кривцова мест в отделениях нет? - Есть. Но парень сам хочет пойти на женское отделение. - Ладно. Раз ты так решил, пусть идет. - А ты как бы решил? - Я против. - Все ясно. Вот вам, доктор Хохлов, новый начальник. Лопоухий доктор кивает мне головой. Хохлов весь во внимании. Мы сидим в кабинете и я объясняю, что нужно делать. - Игорь Васильевич, вот здесь дела больных. Я показываю сейф в углу кабинета. - Прежде чем приступить к экспертизе, внимательно изучите все материалы уголовного дела и только потом приступайте к исследованию. У вас не должно быть симпатии к пациенту, вы должны к нему подходить как судья. Ни одно дело, ни один листик из него, не должно выноситься от сюда. Замечу, вылетите как пробка с отделения. На сегодня у вас следующая работа. Вы проводите в моем присутствии медицинские исследования вновь поступившего пациента, а потом приступите к изучению дел. - А зачем нам изучать дела? Не лучше ли дать экспертизу не читая их. - Если хотите эту идею сделать как основу в вашей диссертации, то можете попробовать. Скажу вам одно. При опросе своих пациентов, вы все равно соберете материал, аналогичный делу, только победней. Изучение психологии человека без изучения первоисточников, вызывающих отклонение от нормы, не может быть основополагающим для медицинского заключения. - Я понял. Кого мне сейчас осматривать? - Королеву Татьяну Александровну. Она сидит в одних трусиках перед нами, откинувшись на стул и с вызовом выставив курносые груди вперед. Хохлов молоточком проверяет ее рефлексы, царапает ей грудь, спину и руки, потом тщательно осматривает глаза. Королева насмешливо смотрит на него. - Доктор, у меня все время дергаются руки... - И давно? - Только сейчас. Мне так хочется вас дернуть за уши. Хохлов наливается красной краской. - Гражданка, - срывается он фальцетом, - ведите себя прилично. Одевайтесь и садитесь ближе к столу. Королева медленно набрасывает халат и садится перед ним. Хохлов подвигает стопку бумаги и начинает задавать вопросы. - Сколько вам лет? - 26. - Кем работаете? - Патологоанатомом. - Ого. В детстве болели? Чем болели? - Свинка, корь, скарлатина и ангина. - В последний раз чем болели? - ОРЗ. - Попадали ли вы в аварию, болели менингитом или получали сотрясение мозга? - Нет. - Замечали ли вы за собой какие-нибудь странности? Дурацкий вопрос, особенно в нашем заведении, интересно как она ему... - Да, замечала. Мне всегда лопоухих хотелось подергать за уши. Хохлов сдерживается. - С кем вы живете? - С мужиками. - Я не про это. С семьей или одна? - Не замужем, детей нет. Живу в однокомнатной квартире. Хохлов начинает строчить свои наблюдения, наступила тишина. - Татьяна Александровна,- прерываю молчание я,- к какой поликлинике вы прикреплены? - К 27, - вздрагивает от неожиданности она. - Вы там проходили медосмотр? - Каждый год. Пожалуй мне здесь больше делать нечего. Я отправляюсь в свой кабинет. - Але, мне следователя Харитонова. На той стороне линии тишина и рокочущий знакомый голос отвечает. - Харитонов у аппарата. - Миша, это я, Володя, из психушки. - А, старая перечница, опять уму разуму учить будешь. Что ты еще нашел? - Я по поводу Королевой Татьяны Александровны. - У нас вроде по нему все. Дело закончено и после вас в суд. - Миша, дело в том, что все погибшие знали друг друга. - Это она тебе сказала? - Нет. Это я догадался. У тебя ребята в разгоне? - Конечно. - Все равно, надо выяснить как они познакомились. - Ну ты даешь? Если мы узнаем как они познакомились, дело примет совсем другой оборот. Мой ЗК это не любит и потом, если бы парни были из одного города, а то в разных четырех городах. Представляешь, сколько надо искать. - Представляю. И для начала изыми из поликлиники 27 медицинскую карту Королевой. На том конце провода ругань. - ... Лучше бы я не подходил к телефону... У тебя есть какая то версия? - Да. Здесь действовала месть. - Ты думаешь, нам не приходило это в голову? Придется обо всем доложить ЗК. Ладно, я через два дня подброшу тебе медицинскую карту. Сначала сами посмотрим. Если что из нее вытащишь, сразу позвони.

- Хорошо, пока. На столе лежат два новых дела и медицинская карта Королевой, присланная добросовестным Харитоновым. Значит на освободившиеся места прислали еще двоих. Я читал медицинскую историю Королевой, пока не пришел Хохлов. - Доброе утро, Владимир Владимирович. - Доброе утро. - С чего мне начинать сегодняшний день. - Пока все время будете находиться при мне. Сейчас оформим заключение пациентам, которых надо отправлять от сюда. Входит Галина Сергеевна с папками под мышкой. - Владимир Владимирович, я приготовила бумаги. - Все как я просил? - Да. Она передает мне документы из каждой папки, я расписываюсь в них и передаю, ерзающему от нетерпения Хохлову. - Приглашайте сюда Ковач, - прошу я Галину Сергеевну. Марина Григорьевна, очень спокойна. Она садиться на стул и аккуратно поправляет платье. - Я по вызову поняла, доктор, что вы закончили со мной возиться? - Да. Мы сделали заключение по просьбе ваших друзей. Она усмехнулась. - И что же они порекомендовали? - Психушку в Иркутске. Красивая головка на крепких плечах морщится в недоумении. - Вы это серьезно? - Нельзя же вас такую... симпатичную, пускать в суд. - Хорошо, раз они это хотят, значит так надо. Мне можно идти собираться? - Да. - Не знаю почему, но вы, доктор, все время напоминаете мне того первого, кого я расстреляла в учебке. - Тот был очень умный, а я нет. - Может быть в этом и разница. Она выходит с видом победителя. - Ну и фрукт, - взрывается Галина Сергеевна. - Я бы ее в карцер, - подхватывает Хохлов. - Простите, Владимир Владимирович, но разве можно давать заключение по рекомендации... друзей? Это же подсудное дело. По-моему он дурак. - Можно, если друзья занимаются интересами государства и используют наших пациентов в этих делах. - ...Понял... - Давайте следующего, Галина Сергеевна. Это женщина превратила себя в патлатую старуху. Ей всего 25 лет. Она шаркающей походкой вошла в кабинет и застыла у входа. - Садитесь, Ада Алексеевна. Ада решила отомстить, разгульному по другим бабам, мужу и утопила двух своих малолетних детей в ванне. - Мы вас сегодня выписываем, Ада Алексеевна. До нее медленно доходит моя фраза. - Да. У нее легкое помешательство, теперь она вся в боге и ведет с ним бесконечные разговоры. - Направляем вас больницу. - Да, - безучастно вторит она. - Пусть ее уведут, - прошу я Галину Сергеевну, - с ней бесполезно разговаривать. - Кто следующий? - спрашивает она. - Давай опять Королеву. Настороженный блеск глаз, по-прежнему не сходит с ее лица. Она не глядит на других, ждет пакости только от меня. - Я получил из поликлиники вашу медицинскую карточку, Татьяна Александровна. - Рада за вас. - Здесь есть запись гинеколога о наличии у вас швов... - Что вы хотите? Что вы все время копаете? - Это наша обязанность. Так откуда швы? - Я ничего не скажу. Это не ваше дело. Следствие закончило свою работу, что вам еще надо? - Хорошо. Я верну дело на дознание и отправлю вас в КПЗ обратно. - Как хотите. Губы сжались в большом упрямстве. - Можете идти. Она уходит. - На нее готовить документы? - спрашивает Галина Сергеевна. - Нет, не надо. Она еще придет ко мне поговорить и думаю, в ближайшее время. В КПЗ ей очень не хочется возвращаться. Давайте, новеньких. Это совсем тоненькая девушка. Греческий овал лица и красноватый носик прикрывали не чесанные волосы. - Вы кто? - Клава. - Полнее можно. - Клавдия Михайловна Сиплая. - Садись сюда, Клавдия Михайловна. Сиплая лесбиянка. Два года она жила с одной девицей и случилось так, что та полюбила парня. Начались муки ревности. Клава преследовала свою бывшую подругу, умоляла вернуться и получила жесткий отпор. Тогда Сиплая наняла парней, они затащили жертву в лес и там изнасиловали. Клава была рядом, руководила всем актом, одновременно орошая слезами и поцелуями лицо несчастной. Когда парни ушли, она шарфом удавила девушку. - Как вы себя чувствуйте? - Нормально. - Следователи пока отложили ваше дело, что бы вы прошли здесь медицинскую экспертизу. Она кивает головой. - Доктор Хохлов осмотрит вас. Прошу, доктор, отведите пациентку в перевязочную. Хохлов живо встает, забирает бумаги и жестом руки приглашает Клаву.

- Пошли. Когда они вышли, Галина Сергеевна брезгливо морщится. - У меня такое впечатление, что мы еще намучаемся с доктором Хохловым. - Это почему же? - Он, по-моему, сам тронутый... - Слишком жесткое заключение. У вас есть какие-нибудь факты. - Да. В отделении все сейчас с ума сходят от обаятельной Королевой. Ее лучшей подругой стала Ковач и... доктор Хохлов. - Расскажите, очень интересно. - Ковач ходит за ней попятам и, раскрыв рот, слушает ее байки... Странно, Ковач сильная, независимая личность и попасть под влияние патологоанатома... не вериться. Здесь что то не то, а впрочем, почему бы и нет. Пожалуй Королева способна повлиять на всех. - ... Они даже в одной палате устроились, выгнав от туда тишайшую Аду Алексеевну. Доктор Хохлов туда же, как свободное время, так к Королевой и бежит... Ну этот ясно почему, Королева имеет большой опыт с мужиками. В ее деле есть характеристика, данная ее руководителем: "Обладает невероятными способностями влиять на мужчин. Ей достаточно взгляда, чтобы определить какой подход надо применить к выбранному ей объекту..." Стоп, стоп... - ... А та уже из него веревки вьет. Кажется я начинаю прозревать. Этот блеск глаз... Нет, надо проверить. - Хорошо, Галина Сергеевна. Продолжайте за ним наблюдать. Кажется у нас еще один новичок. - Сейчас приведу. Это не женщина, это бабище. Высотой под два метра, с огромным бугристым лицом, короткими толстенными руками и необъятным бюстом. - Здравствуй. - А....- вздрагивает она. - Я говорю, здравствуй. - Ага. Она кивает головой. - Садись. Под ней стул ходит ходуном. Беру ее дело. Наталья Петровна Киреева, 20 лет, под руководством опытных подруг, занималась поборами и разбоем. Любила избивать свои жертвы. В последний раз перестаралась, две девушки были изувечены и раздавлены ей. - Наталья Петровна, как вы чувствуете себя? - Так... Хорошо. - В тот день когда вы били девушек, вы как себя чувствовали? - У меня были месячные, доктор... - Понятно. А до этого случая? - Не помню. Надо запросить ее медицинские карты. Меня настораживает ее поведение. Точно такой же случай был восемь лет назад, за тупой маской садистского лица, был спрятан умнейший и хитрейший человек, со странными наклонностями. - Вы где лечились? - Э... От чего, доктор? - Я хочу спросить, когда вы были последний раз в больнице? - Четыре года назад, болела воспалением легких. - И какая больница? - Петровская. - Хорошо, идите в палату, Наталья Петровна. Противно скрепит стул, гигант боком выходит в дверь. - Галина Сергеевна, запросите больницу, местную поликлинику, пусть вышлют медицинские карты. - Через следственный отдел? - Да, через них. Королева пришла ко мне через два часа. - К вам можно, Владимир Владимирович? - Заходите, Татьяна Александровна. - Владимир Владимирович, не отсылайте меня в КПЗ. Я вам все расскажу. - Почему же ты следователям до конца все не рассказала? - Да ну их. Их только техника интересует, как убила, как заманила. Один там такой, усатый, пытался копнуться, но слишком грубо и вульгарно. Сразу начал: "Тебя насиловали? Ты их знаешь?" Знаю, но ему об этом не сказала, противно с ним говорить было. - Ты не боишься, что рассказав мне, я все равно дело пошлю на доследование? - Не боюсь. Время на меня работает. Тут что то не так. - Давай рассказывай. - Это было десять лет назад. Меня, как пионервожатую, послали в Артек. Я была очень общительна и со всеми ребятами запросто дружила. Пионервожатые, такие же ребята и девчата, присланные со всего Союза, составляли особый клан. Меня вечно окружало 6-7 мальчиков и я была счастлива властвовать над ними. Пришло время разъезжаться. Одному из этих парней пришла в голову идея изнасиловать меня. Он уговорил остальных ребят и однажды вечером, меня затащили в спорт зал, заткнули рот, сначала привязали к доске настольного тениса. Парни сменяли друг друга. Я была уже без памяти и сил. Кто то развязал руки и ноги и этим еще больше усилило их похоть. Теперь со мной делали все что хотели, у кого богаче была фантазия. Итак было до утра. А утром, заводила, сунул мне туда... кедровую шишку. Не знаю кто отвез меня в больницу, но я там пролежала месяц. Следователи сначала активно взялись, а потом бросили мое дело.

- Почему? - Парень, который это начал, был сыном одного из членов ЦК партии. - Что же было дальше. - Как только вылечили, приехала домой и поняла, что ненавижу мужиков до кончиков ногтей. Поступила в медицинский институт, выучилась, окончила и сама напросилась на работу в морг. Однажды, два года назад, привезли молодого человека, что то знакомое увидела в его лице и вспомнила, это был один из них. Теперь я издевалась над его телом, кромсала и резала, как капусту. Потом кое как сшила голову к остаткам туловища и одела в одежды. После этого жажда мести одолела меня. Стала собирать все сведения. Подняла архивы комсомола и фактически узнала про всех все, где живут, где работают. Беспокойство вдруг охватило меня. - Сколько их было, твоих мучителей? - Семь человек - Значит в живых осталось - двое? - Да. Первым я убила того, что загнал мне шишку. Мы встретились в Москве на вечеринке. Он меня совсем не узнал. Я старалась во всю и сумела охмурить его сразу, он сам меня затащил на свою квартиру. У меня все болело и чесалось от его любви и поганых рук. Когда он задремал, я сходила на кухню, взяла нож и профессиональным взмахом руки отсекла голову. Потом перевернула его на спину, раздвинула ноги и сунула голову туда, с чего он начал меня обижать... - Почему именно так? - Конечно можно было и наоборот, - усмехается она, - но мне очень хотелось оторвать ему голову. - Тоже было с другими? - Да. Сценарий тот же. Завлекала, ублажала, убивала. - Тебя посадят... - Я знаю. Я знаю, что моя психика здорова. Но моя жизнь кончиться, когда последний подонок ляжет в сырую землю. - Иди, Королева, я пока тебя не верну в КПЗ. - Але, Харитонов, это я, Володя из психушки. - Здорово, чертяка. Давай проспорим, я догадался, почему ты ко мне звонишь, ты нашел зацепку на Королеву. - Спорить с тобой невозможно, но ты угадал. - Переходи к нам в розыск, зачем ты там закисаешь. - Хватит петь дифирамбы. Лучше помоги сделать доброе дело. - Только не это. Нам по статусу нельзя делать добрых дел. Так что там у тебя? - В районе Артека надо найти больницу, где десять лет назад лечилась Королева. Нужно найти ее больничную карту, если конечно она сохранилась. Где то там же, в районном отделе милиции зарыто дело Королевой. - Ого. Я вижу, старик, ты много откопал. Недаром ЗК сказал, что с психушкой лучше жить в мире и отказывать ей нельзя. - Я очень рад, за твоего умного ЗК. - Володька, ты мне испортил такое хорошее дело. Мог бы послать ее в психушку и все бы поверили, что она больная, а теперь... Когда вернешь Королеву обратно? - Когда документы добудешь. - Хорошо. Придется нашим туда слетать. У тебя все, старик? - Все. - Тогда, пока. Хохлова я застал смеющимся в палате у Королевой. - Надеюсь не помешал? - Нет, Владимир Владимирович. - Вы обследовали Наталью? - Нет. Она отказалась раздеваться. - Вы что, санитаров не могли пригласить. Мне безрукие помощники не нужны. Я повернулся и вышел. Через час Хохлов принес все первоначальные данные о женщине- гиганте, гражданке Кирееве. - Я хочу с вами поговорить, доктор Хохлов. - Слушаю вас, Владимир Владимирович. - В первый день, когда вы сюда пришли, я вам говорил, что мы, врачи, должны быть как судьи, беспристрастны к пациенту. Но я за вами замечаю другое. Как вы можете дать заключение своему больному, если заранее восхищаетесь им? - Владимир Владимирович, но у меня своя точка зрения, чтобы понять пациента, надо войти к нему в душу, в доверие наконец. - И как, вошли? - Вхожу. - Ради пробы, я разрешу вам этот эксперимент, но если он не выйдет, мы расстанемся. - Почему вы так ко мне относитесь? Мы же занимаемся одним делом. - Я это дело выстрадал, а вам еще надо страдать... - Хорошо. Хорошо. Я все понял, Владимир Владимирович. Я только вошел в свой кабинет, как раздался телефонный звонок. - Володька, это ты? - Я. - Это Мишка Харитонов. Я внизу здесь у тебя. Ты, пожалуйста, отложи там все дела, подожди меня. - Давай приходи, жду. На Мишкином лице смешно выделялся клочок бороды клинышком. Он ввалился в кабинет и сразу заполнил все шумом и энергией размахиваемых рук. - Ну и конура же у тебя, старик.

- Плохая? - Больничная. Так и хочется раздеться. - Только не надо сейчас. - Успокойся, я не предоставлю тебе удовольствия царапать и ковырять мое тело. Я тебе сейчас лучше покажу другое. Мишка расстегивает чемоданчик и вытаскивает несколько больших фотографий. - Смотри. На фотографиях с разных сторон снят безголовый труп голого мужчины. Его голова заткнута между раздвинутых ног. - Это что, из дела Королевой? - Нет, это нашли вчера... - Что...? - Да, старик, вчера. Ты это, того, Королеву никуда случайно не отпускал? - С ума сошел. Здесь не было еще ни одного побега. - Шучу, шучу. Я приехал к тебе, для дополнительного ее допроса и изъятия ее дела. Вот постановление о передаче дела опять в следственный отдел. - Ее тоже забираете? - Нет. Проводи экспертизу дальше. Всем же ясно, не она это сделала, а кто то другой. - Вы в Артек ездили? - Да наши покопались там. Ничего, старик утешительного, не могу сообщить. Во первых, все больничные архивы хранятся четыре года, а потом сжигаются. Во вторых, никакого дела в архивах прокуратуры и ГУВД ни там, ни здесь нет. - Значит соврала? - Нет. Там допросили одного пенсионера полковника. Он помнит, что действительно дело было, но потом из главного управления пришел на него запрос и все... исчезло. - А в главном управлении? - Следы затерялись. Десять лет прошло, сам понимаешь. Перерыли все архивы, ничего... - Так позвать Королеву? - Зови. Сам тоже можешь послушать. Королева еще спала. - Ей, Татьяна Александровна, вставайте. - Ой, кто это? Это вы, Владимир Владимирович. Что-нибудь случилось? - Случилось. Быстро приводи себя в порядок и ко мне в кабинет. Там приехали поговорить с тобой. - Неужели... Она закусила губу. - Сейчас, иду. Вы идите, я оденусь. В кабинете появилась Галина Сергеевна. - Здравствуйте, - неуверенно сказала она, увидев Харитонова. - Здравствуйте, Галина Сергеевна. Это товарищ из следственного отдела по делу Королевой. Я уже ее позвал, а к вам просьба, появиться доктор Хохлов, постарайтесь его сюда не пускать. - Поняла. Моя помощница исчезла. Через пять минут появилась Королева. Она действительно привела себя в порядок и выглядела свежей и уверенной. - Я была уверена, что если по мою душу, именно вы приедете сюда, гражданин следователь. - Здравствуйте, гражданка Королева. Садитесь. Действительно мы ни как не можем расстаться. Королева грациозно садится и поправляет складки платья. - Почему же вы были уверены, что сюда придет следователь? - спрашивает Харитонов. - Интуиция. - Это не материальный термин, не можете уточнить. - Я метафизик, поэтому в нематериальной области мне общаться легче. Владимир Владимирович много беседовал со мной и кое где я ему выложила душу. Заметьте, душа тоже не материальна. Я даже была уверена, что Владимир Владимирович поделиться с нашими славными органами правопорядка по поводу моих душещипательных историй. И вот вы здесь. Правильно я говорю? - Нет. Вчера убили человека и точно таким же способом как это делали вы. - Да что вы говорите? А я такой день проспала здесь и ничего не знала. Следователь бросил на стол фотографии. Она с жадностью схватила их и принялась рассматривать. - Но здесь плохо видно лицо. - У меня есть отдельный снимок головы. Харитонов вытаскивает еще одну фотографию. Королева любуется снимком. - Вам знаком этот человек? - В первый раз вижу. Может от того, что у него рожа так съежилась, я не узнала, но фамилия то хоть есть? Может я по фамилии вспомню. - Фамилия есть, документы были в кармане. Постников Валерий Семенович. - Нет не знаю. Первый раз слышу. - Владимир Владимирович говорит, что вы всех своих жертв встречали раньше. Это правда? - Ну что вы. Мы же в психбольнице, а здесь такое наговоришь, наслушаешься. Не встречала ни кого, - резко переходит она. - Те мальчики, с которыми знакомилась, нравились мне, а я..., работа у меня такая, ножом всех мертвеньких резать, вот и здесь затмение зашло. Я их так же, чик и все. - Владимир Владимирович, пока не находит у вас затмений. - Я еще на обследовании, а доктор еще не дал заключения, поэтому высказывания Владимира Владимировича надо принять к сведению.

- Хорошо, можете идти. Она также грациозно уходит. - Ах, хороша, стерва. Умна, тонка. Ты не представляешь, сколько мучений я вынес, чтобы доказывать каждую пустяковину. Ведь и тебя не обидела и мне дала понять, что бы не лез, туда чего не знаешь. - Я вспомнил, вспомнил одно ее высказывание. Она не могла определить своих мучителей, где, кто живет, установить полностью фамилию, отчество и покопалась в архивах комсомола, где нашла данные на всех пионервожатых лагеря Артек того периода. - Что же ты не сказал мне об этом раньше, старик? - Только сейчас, когда она опять отказалась от всего, я вспомнил об этом. И еще, на этих снимках не ее работа. Это грубая подделка под ее стиль. - Как ты определил? - Королева работает, если это можно назвать работой, виртуозно. Она там везде в пастели, в нормальной обстановке, а здесь... на траве, одежда грубо разорвана или разрезана. Первый срез по шее косой, только второй удар попал между позвонками. Королева бы этого не допустила. Она знала где надо отсекать... - Ты прав. Я и не утверждаю, что это она, но тогда кто. Кто взялся выполнить работу за нее? Вдруг мне в голову, как обухом стукнуло. Я же знаю, кто это. - Не могу тебе сказать, - говорю Мише. Действительно не могу. - Гони мне ее дело. Я поеду к себе. Только Харитонов исчез, я тут же схватился за телефон. - Мне полковника Светлого. - Кто его спрашивает? - Скажите, что из экспертного отдела, Владимир Владимирович. Там тишина, наконец тот же голос попросил. - Оставьте ваш телефон. Вам позвонят. Я диктую телефон и вешаю трубку. - К вам можно? Это доктор Хохлов. - Заходите. - Сегодня у нас выписки не будет? - Нет. - Я хочу поговорить с вами о нашей работе. - Давайте. - Я тут посмотрел, как идет обследование пациентов и подумал, что хорошо бы усовершенствовать работу... - Я вас слушаю. - Поставить компьютер и все данные о пациентах заносить туда, а нужную информацию доставать из городских центров. - Идея компьютеризации не нова, но есть серьезные аргументы, что бы ее здесь не заводить. Во первых, секретность информации. До суда мы не имеем право ее разглашать и не дай бог, если кто то вытащит сведения из нашего банка данных. Во вторых, от куда нам в нужно собирать информацию на пациента? В основном из больниц, поликлиник, диспансеров, но там компьютеров нет. Мы еще не доросли до этого. - Я не согласен... В этот момент зазвонил телефон. Я схватил трубку. - Это вы, Владимир Владимирович? Полковник Светлый на проводе. - Извините, я сейчас. Закрываю трубку рукой и прошу Хохлова. - Выйди пожалуйста. У меня серьезный разговор. Хохлов выскочил из кабинета. - Товарищ полковник. У меня сегодня был следователь Харитонов. Он приехал по поводу одной нашей пациентки, Королевой. - Чего-нибудь криминальное, но это не по нашей части. - Я по поводу Ковач. Она на свободе и вчера убила человека... Теперь стало тихо. - Я приеду к вам сегодня в часик дня. - Жду. Хохлов опять в палате Королевой, там визг и смех. Кроме Хохлова, сидит Сиплая, Ковальская и Наталья Киреева. Когда я вошел, смех затих. Хохлов покрылся красной краской. - Татьяна Александровна, зайдите ко мне в кабинет. - Прямо сейчас, но мы же после завтрака еще не переварили пищу. - Вы ее переварите у меня. - Пардон, но мне надо в туалет. - Тогда чего вы здесь сидите, там три толчка, они свободны. Не надо даже занимать очередь. - Большое спасибо, а то об этом никто мне не сказал. - К сожалению у вас плохие кавалеры и дамы, раз не могли предупредить вас. А ну марш от сюда по своим местам, - вдруг рявкаю я на остальных. Всех как ветром сдуло. Первым вылетел Хохлов. - Здорово, - комментирует Королева, - мне даже в туалет расхотелось. - Идите за мной. Мы рассаживаемся и Королева начинает первой. - Я знаю, вы догадались обо всем. - Да. Сейчас я много понял. Как вы умышленно просили меня остаться здесь, а сами тянули время. В то время вы готовы были сознаться во всем, но теперь, после убийства шестого, вам на все наплевать. - Вы так думайте? - Я не правильно выразился. Вам теперь все равно, выгоню я вас от сюда или нет, что я скажу следователю или какое напишу заключение.

- Это правильная формулировка. Пока не убит седьмой, я не получу удовлетворения. - Его должна убить Ковач? - Нет. - Как вы же вы сумели убедить Ковач сделать такое мерзкое дело? - Это же машина, которой надо точно исправить программу. Я постаралась это сделать. Я вздрогнул. О машине говорила не только она. - Кто же этот последний? - Это я вам не скажу. - Значит вашу месть вы оставили после окончания отсидки в тюрьме. - Значит так. Она не помешана. Все данные показывают, что она здорова. Этот маньяк на почве мести, точно убьет кого-нибудь, хоть через двадцать лет. Давать ей направление в психушку нельзя. Она выйдет от туда через год и свои убийства будет прикрывать справкой, что она сумасшедшая. Пусть лучше сидит. - Зачем вам доктор Хохлов. Она чуть не подпрыгнула от неожиданного перехода моих мыслей. - Причем здесь Хохлов? Он мне не нужен. - Татьяна Александровна, вы просто так ничего не делаете. Мне все же нужно разобраться, что вы теперь предпримете, какой сделаете очередной шаг. - В этом отделении мне трудней всего говорить с вами и не потому, что вы здесь главный, опытный, старый, а потому что вы видите многое в другой плоскости. Я должна признаться, Владимир Владимирович, что несмотря на некоторую пикировку, я вас очень уважаю. Только что при разговоре со следователем, я поняла, что он блефует, ссылаясь во многом на вас. Да, вы кое что узнали от меня, даже передали эту информацию ему, но никогда не заявите до конца экспертизы, что я здорова. Признайтесь, у вас появляются сомнения по поводу моей психике? - Я вас до сих пор считаю маньяком. - А ведь справку об этом не дадите, верно? - Верно. - Я так и знала. Королева ушла в себя. - Татьяна Александровна, можете идти. - А...? Ах да. Сейчас ухожу. У вас есть дети? - Да, сын. - Наверно трудно такому как вы, быть вместе с сыном? Вы же его унизите правильными словами. - Он не жалуется. - Это плохо, очень плохо, доктор, когда дети не идут со своими проблемами к родителям... Она сказала последнюю фразу из полуоткрытой двери и тут же ее захлопнула. Интересные у нее переходы, а я что, разве не такой? Полковник приехал не один. Он захватил с собой, неизвестного мне, капитана. - Знакомься, Владимир Владимирович, капитан Тихонов. Так что у вас произошло? Я начинаю рассказывать все, что узнал. Как появилась Королева, за какие преступления здесь, как познакомилась с Ковач. - Так. Значит она сама призналась, что сумела уговорить Ковач на убийство? - Да. Только она об этом не скажет ни вам, ни следствию. - Это почему же? - К сожалению, это очень умная женщина и мы как марионетки играем иногда перед ней разные роли, а она нами незаметно руководит. - Пока не понял. - То что она говорит мне, это делается с определенной целью. Только с какой я еще не понимаю. - Зовите ее сюда. Мы ее расколем. - Хорошо. Пусть будет по вашему. Я вышел из кабинета и увидел Галину Сергеевну и Хохлова. Они о чем то активно разговаривали. - Галина Сергеевна, вызовите Королеву в кабинет. К ней пришли из Большого Дома. Вместе с ней пошел доктор Хохлов. О чем говорил полковник Светлый и капитан с Королевой я не знаю. Татьяна Александровна вышла из моего кабинета через час с улыбкой на лице. Тут же появились офицеры и распрощались со мной. - Вы неправы, Владимир Владимирович, все что нам надо, мы выяснили, - говорит мне полковник. - Я просто могу высказать вам свое восхищение. Интересно, какую лапшу на им уши вывалила моя пациентка. Я вошел в вестибюль и не увидел охраны. Странно, куда ушел милиционер. На моем этаже железная решетка двери на распашку и тут же меня охватило страшное предчувствие беды. Я вбегаю в дверь и тут же бросаюсь к комнатке охраны. На полу корчиться связанный охранник, рядом лежит доктор Хохлов. Развязываю охраннику рот. - Что случилось? - Бежали... - Много? - Не знаю. - Как это случилось? - Они пустили вперед вашего доктора. Я только открыл ему дверь, как эта громадина..., огромная такая женщина, оказалась передо мной и двинула мне, по-моему, в челюсть. Дальше я ничего не помню. Когда пришел в себя, рядом лежит ваш связанный доктор. Теперь я снимаю повязку с лица Хохлова.

- Кто бежал? - Сиплая, Королева и Киреева. Я развязываю их и бегу по палатам, проверить все ли на месте, потом мчусь в свой кабинет. Быстро набираю номер Харитонова. Его нет на месте. Тогда набираю номер ЗК. - Товарищ генерал, это Владимир Владимирович из психушки. - А, старый знакомый. Чего так рано? Случилось что? - Да. Бежали трое пациентов. - Кто. - Королева, Киреева, Сиплая. - Так, так. А охрана что? Спала? - Охрану скрутили. - Сейчас я найду Харитонова, он к вам приедет. Харитонов привез с собой целую машину милиционеров и собаку. Охранника в вестибюле, нашли связанным в туалете. Дежурный доктор и санитары спали и ничего не слышали. Милиция бегала по этажам и деловито составляла протоколы. Харитонов допрашивал доктора Хохлова при мне в кабинете. - Почему вы так поздно выходили из отделения? - спросил Харитонов. - Я заговорился с пациентами. - С кем вы беседовали? - Я сидел в палате с Ковальской, Киреевой, Сиплой и Королевой. - Что потом произошло? - Пора спать, сказала Королева. Я встал и пошел на выход. Потом зашел в кабинет к Владимир Владимировичу, сделал записи в журнале и направился к выходу. В коридоре встретил Кирееву. Я еще спросил ее, вы чего не спите? Она мне в ответ, сейчас курнет и пойдет в палату. У решетчатой двери крикнул охранника, он вышел открыл дверь и тут же толчок в спину отбросил меня на пол к второй решетке. Когда я развернулся, чтобы посмотреть, что произошло, то увидел, что охранник лежит на полу и не двигается, рядом стоит Киреева, а из-за ее спины видны Сиплая и Королева. Они меня связали, заткнули рот и сунули в комнатку охраны. - Откуда здесь кабель? - Они вырвали из комнаты охраны телефонные провода и скрутили нам руки. - Ну что же, у меня все к вам. Можете идти. Хохлов уходит. - Ты веришь ему?- спрашиваю я Харитонова. - Нет. - Вот и я тоже. - Королева сумела поймать его в свои сети и это бегство..., все было разработано ей. Хохлов впереди, сзади кувалда- Киреева. Не могу только понять, зачем прихватили с собой Сиплую? - Наверно для того, чтобы можно было спрятаться. У лесбияночки видно в городе много знакомых. - Как ты думаешь, Королева вышла, чтобы отомстить? - Не сомневаюсь. - Значит вы не нашли, кто седьмой? - Нет. В архивах комсомола этих сведений уже нет. Как сообщили сотрудники архива, два года назад пришла молодая женщина с бумагой из райкома партии, где сказано, что гражданка Королева собирает данные об Артеке, хочет написать книгу. Там была просьба партийных органов, оказать содействие. Вот и оказали. Теперь никаких бумаг нет. Фамилии седьмого мы не знаем. - Теперь жди... - Придется. В этот день мы хотели выписать пациента, но из-за следственных мероприятий не смогли. Милиция уехала. Я вызвал к себе доктора Хохлова и Галину Сергеевну. - В связи с побегом пациентов и недостойным поведением доктора Хохлова, я должен последнего уволить из отделения. - Но за что? - возмутился Хохлов. - За пособничество к побегу. - Но это неправда, меня тоже связали... - Вы обо всем договорились с Королевой, в этом я уверен. Галина Сергеевна отберите у него халат и проводите вон. Если будет сопротивляться позовите санитаров. - За что? Я буду жаловаться. Я ничего не сделал. - Пошли, - двинула его в бок кулаком Галина Сергеевна. Через пять минут она вернулась. - Побежал к главному. Сейчас вам будет звонок. И точно зазвонил телефон. - Владимир Владимирович, это я. Привет, - рокотал голос главного. - Ты чего там самоуправствуешь? Доктора Хохлова выгнал. - Он очень неважный доктор. Я подозреваю, что Хохлова беглянки уговорили остаться и помочь им. - Но твое подозрение не обосновано фактами. - Хотите фактов? Тогда ждите, когда поймают моих пациенток. Если я не прав, я извинюсь и перед вами, и перед ним. А пока в моем отделении его ноги больше не будет. - Ладно, я с тобой потом поговорю. Трубку бросили. В 12 часов в моем кабинете звонок. - Здравствуйте, Владимир Владимирович. Это я. - Королева? - Узнали? - Ты натворила что-нибудь? - Не смогла. - Ты его видела, нашла? - Нашла, даже разговаривала и не смогла убить. Боже, как мне хотелось расправиться с ним. Потом подумала, а как же я в тюрьме сидеть буду. Стимула нет. Там же меня растопчут. Решила жить им, ждать, когда выпустят, а потом...

- Ты где? - Я хочу вернуться. Примите меня, доктор. - А где Киреева, Сиплая? - Киреева тоже вернется. А Сиплая нет. - Хорошо, приезжай. Я тебя жду. Только повесил трубку, опять звонок. - Владимир Владимирович? - Да, я. - Это капитан Тихонов. Помните мы еще к вам приходили с полковником Светлым? - Помню. - Я сейчас у главного, хочу зайти к вам. - Сейчас я вам оформлю пропуск. Заходите. Капитан сидит напротив меня и расспрашивает о побеге. - Так она звонила? - Да, только что. - И никого не...? - Говорит, никого. Даже хочет возвратиться сюда. Капитан облегченно вздыхает. - Я же у вас неслучайно. В своих архивах мы нашли одно неоконченное дело. Оно было заведено на гражданина..., впрочем, он уже погиб. Это сын уважаемых родителей и на деле даже резолюция самого зам министра о его прекращении. - Резолюция, в связи со смертью гражданина? - Нет. Гражданину отрезали голову два года назад, а резолюция десятилетней давности. - Это дело подонка, который ее насиловал? - Да, его. В деле мы нашли весь список, кто занимался этой пакостью. - ??? Значит. Все правда? - Да, правда. И знаете, кто последний по списку? - Нет. Капитан достает лист бумаги и протягивает мне. Я читаю список и последней вижу фамилию... своего сына. Да что же это за кошмар? Бумага расплывается у меня перед глазами. - Этого не может быть? - Да это так. Седьмым был он. Вспомните, десять лет назад, ваш сын ездил в Артек? У меня тогда умерла жена и Кольку нужно было куда то деть. Парню 17 лет, только что окончил с золотой медалью школу. Подал документы в институт и теперь маялся, ждал, когда все абитуриенты сдадут экзамены. У него пропадал месяц. Мне как раз и предложил, тоже уже покойный, друг, отправить его подальше, что бы парень хоть как то отвлекся, пришел в себя. Через горком комсомола выбили ему путевку и отправили на юг. Эх Колька, Колька, что ты наделал? - Кажется, да. Посылал... Что же будет? - Все зависит от Королевой. Если она заявит, будут судить. Но мое мнение, она не заявит, она будет... мстить. - Я тоже так думаю. Через три часа опять звонок. - Владимир Владимирович, это я Королева, я здесь. - Где? - Внизу. Меня не пропускают. - Хорошо, сейчас выйду. Я спускаюсь и вижу настоящую красавицу. Она сделала себе шикарную прическу и выглядит, как будь-то собралась на бал. - Я вернулась. - Вижу. А где Киреева? - Придет позже. Я оформляю ее и веду на верх в свое отделение. В кабинете, мы вдвоем. Сначала долго молчим. Потом Королева тихо спрашивает. - Вы уже знаете все? - Да. - И кто был седьмой? - Да. Опять молчим. - Что же вы с сыном будете делать? - Ничего. - Вы ему даже ничего не скажете? - Нет. Опять молчание. - Почему вы его не убили? - задаю теперь вопрос я. - Не знаю. Красивый такой парень, мне правда не было его жалко, но что то держало. Не смогла. Может потому что вы его отец, а может и нет. - И вы все это время мне рассказывали про него? - Про него. - Вы знаете, что с вами теперь будет? - Знаю. Добавят немного. - Почему вы вернулись? Почему не бежали в какую-нибудь глушь? Зарылись бы в щелку. - Я не из тех людей, которые всю жизнь должны прятаться. Жить в страхе..., это не для меня. Если у меня есть цель, то мне и тюрьма не страшна. - Я выгнал Хохлова. - Правильно сделали. Это юбочник. Я из него веревки могла вить. - Это он вам помог выбраться от сюда? - Он дурак. Его за уши никто не тянул. Сам предложил свои услуги. - Татьяна Александровна, идите в палату. Звоню Харитонову. - Что еще, старик? Произошло что-нибудь? - Королева вернулась. - Да ну? - Сказала, что Киреева скоро придет. - Погуляли девочки. Чего-нибудь Королева говорит? - Не смогла убить последнего. Поэтому вернулась. - Сказала, кто последний, фамилию назвала? Я с трудом цежу. - Нет. - Слава богу, что все хорошо кончилось. А про Сиплую что? - Она не придет. - Ладно, старик, я через несколько дней заеду. - Так ты ее брать не будешь? - ЗК сказал, пока заключение не выдашь, дергать ее не будем. Сейчас будем искать Сиплую. Через два часа пришла Киреева. Я ее проводил до палаты и с ней дальше не разговаривал. Сегодня прием новых пациентов и выписка старых.

<pre> ---------- Дж. Лэрд ВЕДЬМЫ ИГЛСТАЗА * странствие шестнадцатое * Оригинальный текст на русском Дж. Лэрда Сборник героико-приключенческой фантастики. Дж. Лэрд. Ричард Блейд. ПРОРОК. Спб. - АО "ВИС", 1994. OCR: Сергей Васильченко ---------- Странствие шестнадцатое Стянув концы набедренной повязки. Блейд провел ладонью по животу и обнаженной груди с мощными выпуклыми мышцами. Он был совершенно нагим, если не считать полоски ткани вокруг пояса - скорее, дань традиции, чем насущная необходимость. Повязка все равно исчезнет, когда он окажется в новом мире, ибо компьютер лорда Лейтона не мог доставить туда даже канцелярской скрепки - лишь живую плоть и разум Ричарда Блейда. Но это было немало, совсем немало! Усмехнувшись, он поднес ладонь к краешку повязки и усилием воли, ставшим уже привычным, вызвал ощущение тепла в кончиках пальцев. Ткань затлела, задымилась, едва не обжигая кожу на животе, и он поспешно отодвинул руку, представив, что она погружается в чан с водой. Не хватало только устроить пожар - здесь, в секретном лабораторном комплексе под башнями Тауэра, среди уникального оборудования стоимостью в миллионы фунтов! Лейтон этого бы не простил! Пирокинез был таллахской добычей. Вернее, он являлся даром, признанием мужества и силы духа, которые Блейд проявил во время предыдущего, пятнадцатого странствия. Жрец из Таллаха, наградивший его сим искусством, позаботился и о том, чтобы награжденный мог распорядиться подарком по своему усмотрению - к примеру, передать другому лицу путем весьма несложных манипуляций. Блейд, однако, не собирался расставаться со столь ценным имуществом; по его мнению, во всем Лондоне - да что там, во всей Англии, во всем мире! - не нашлось бы человека, которому он согласился бы добровольно презентовать свой новый талант. Отобрать же его насильственным способом было невозможно. До сих пор эта возможность возжигать пламя вызывала у странника почти мальчишеский восторг. Он выбросил спички и теперь растапливал камины в своей лондонской квартире и в загородном дорсетском коттедже только руками; он не пользовался зажигалкой, прикуривая, словно Князь Тьмы, от пальца; иногда он поджигал ненужные бумажки в пепельнице - просто для того, чтобы убедиться, что чудесный дар с ним, что он никуда не исчез, не испарился. Точно так, как сейчас! Ухмыльнувшись, Блейд мысленно побранил себя за детскую выходку. Собственно, ее можно было рассматривать как контрольный эксперимент перед отбытием в миры иные. За дверью крохотной комнатушки, служившей раздевалкой, его ожидало кресло под стальным раструбом коммуникатора и гигантский компьютер, детище лорда Лейтона, готовый забросить странника в очередную реальность Измерения Икс. В любом же из миров, которые он посетил за минувшие семь лет, пирокинез являлся бы весьма ценным подспорьем, лишней гирькой в его пользу на весах, балансировавших между выживанием и смертью. Конечно, умение вызывать огонь уступало по эффективности телепортатору, с которым Блейд совершил два удачных и одно неудачное путешествие. Исчезновение предметов, особенно таких неприятных, как стрелы, копья и топоры, могло произвести неизгладимое впечатление на кровожадных туземцев, каннибалов, пиратов и прочих нецивилизованных обитателей миров Измерения Икс, с которыми ему приходилось иметь дело. Но электронная начинка второй модели телепортатора, испытанной в Таллахе, была отправлена в Эдинбург, к Макдану, шефу шотландской лаборатории. Сейчас Макдан проектировал третий вариант прибора и с истинно кельтским упрямством отказывался назвать окончательный срок готовности. В очередной раз странник испытал прилив удовлетворения. Нет, пирокинез у него никто не отнимет. Это был его собственный, личный талант, находившийся в полном владении Ричарда Блейда, на который не пытались покуситься ни лорд Лейтон, ни Дж., ни Ее Величество королева Великобритании. Скромный талант, по правде говоря. Но, хотя Блейд не мог поджечь броненосец на расстоянии мили или спалить мановением руки дубовую рощу, возгорание сухого хвороста тоже выглядело весьма впечатляющим! В половине миров, где он побывал, это вызвало бы священный трепет, а в другой половине - настоящую панику.

Блейд вспомнил, как после возвращения из Таллаха лорд Лейтон и Кристофер Смити, нейрохирург, долго терзали его, пытаясь добраться до корней таллахского подарка. Тщетно! Никакие исследования не могли раскрыть тайны, хотя у Лейтона и Смита был в распоряжении целый комплекс новейшей электронной аппаратуры, а таллахский кудесник не имел при себе даже часов или авторучки. Блейд стойко перенес все муки, заодно выяснив у Смити, что в мире насчитывается ровно дюжина официально зарегистрированных пирокинетиков. Этот дар был весьма редким: специалистов по телепатии и телекинезу было раз в десять больше, а всяческих ясновидцев, предсказателей и прекогнистов насчитывали целыми сотнями. - Ричард! Что вы там застряли? - резкий голос Лейтона прервал его размышления. Блейд потер ладони друг о друга, словно хотел убедиться, что они остыли, распахнул дверь и вышел в зал. Сегодня его провожали оба старика. Его светлость лорд Лейтон, сгорбленный, с растрепанными седыми волосами, склонился над пультом компьютера, что-то с жаром объясняя Дж. - вероятно, сколько миллионов ему недостает, чтобы сделать очередную приставку к своему детищу. Дж., непосредственный начальник Блейда, шеф отдела МИ6А, спецподразделения британской разведки, курирующего проект "Измерение Икс", слушал с вежливым, но безразличным вниманием. Его сухая тощая фигура выдавала офицерскую выправку, но свой серый штатский костюм-тройку он носил с изяществом истинного джентльмена. Заметив Блейда, Дж. повернулся к нему, скользнув равнодушным взглядом по усеянным циферблатами панелям. Эти железки его не интересовали - ни раньше, ни сейчас, ни в будущем; он знал, что без Ричарда Блейда, единственного человека, которого компьютер мог перемещать в миры иных измерений, вся эта машинерия не стоит ни пенса. - Готов, Дик? - такое обращение подразумевало, что обстановка неофициальная и щелкать каблуками не следует. Впрочем, Дж. никогда не являлся поборником армейской дисциплины - тем более, когда дело касалось Блейда, сына его покойного приятеля. - Как всегда, сэр, - странник прошел к стальному креслу, напоминавшему электрический стул, и сел. Прикосновение холодного металла заставило его поежиться. Лорд Лейтон, тоже отвернувшись от пульта, внимательно оглядел своего подопытного кролика; янтарные зрачки его светлости горели голодным львиным блеском, сухое вытянутое лицо с глубокими шрамами морщин казалось слегка возбужденным. Вполне естественно, подумал Блейд; каждый новый старт приносил немалые волнения и Лейтону, и Дж., и ему самому. Сегодня, правда, он испытывал не только вполне понятный и маскируемый личиной нерушимого спокойствия страх, но и что-то вроде душевного подъема. Пирокинез! Это внушало ему немалую надежду. Во всяком случае, в новом мире он не окажется полностью безоружным и беззащитным, как прежде. - Я вижу, вы в хорошем настроении, Ричард, его светлость довольно потер руки и направился к креслу. - Добрый знак! Полагаю, вы постараетесь раздобыть нам чтонибудь интересное. - Безусловно. Вопрос лишь в том, как переправить сюда добычу без телепортатора. - Чертов Макдан... - Лейтон поморщился, опуская вниз колпак коммуникатора с десятками свисающих проводов. - Клянусь, к следующему старту новая модель ТЛ-3 будет смонтирована в соседнем отсеке, или наш шотландский упрямец встанет на паперти с протянутой рукой! Это было бы чудесно - разумеется, не увольнение Макдана, а обретение телепортатора. Блейд на миг представил, как он одной ладонью поджигает гору хвороста, а мановением другой заставляет костер исчезнуть. После такого трюка он мог выбирать любую должность, от бога и демона до вождя, шамана и чудотворца. Дж. подошел к креслу, с интересом наблюдая, как его светлость закрепляет на плечах и груди Блейда блестящие кружочки контактных пластин. Загорелый торс странника быстро окутывался сетью разноцветных проводов, заставляя вспомнить о мухе, попавшей в паутину. Хотя паук был маленьким, тощим и сгорбленным, с изуродованными полиомиелитом лапками, а муха могла похвастать силой и статью Геркулеса, ситуации это принципиально не меняло. - У Ричарда на сей раз есть какое-то особое задание? - поинтересовался Дж., вертя в руках пустую трубку; видимо, он не рисковал закурить в компьютерном зале без разрешения Лейтона.

- Нет. Мы произведем штатный запуск в рамках обсужденной и принятой ранее программы. - Его светлость ловко приклеил липкой лентой последний электрод и отступил в сторону. - Задание, как всегда, одно: раздобыть чтонибудь интересное... - он коснулся пальцами красного рубильника и задумчиво взглянул на Блейда: - Кажется, я это уже говорил? - Да, сэр, - странник ухмыльнулся, - Как всегда - найти нечто интересное и такое, что можно унести в голове. - Главное, унеси саму голову, мой мальчик, сказал Дж., который переживал и волновался больше самого Блейда. - Обещаю, когда вернешься, я возьму отпуск, и мы проведем недельку у тебя в Дорсете. "Если вернусь", - мысленно поправил его Блейд, скрестив пальцы. Вслух же он сказал: - Сегодня пятое октября, сэр. Если я появлюсь месяца через два, в Дорсете будет холодновато. Что вы скажете насчет Канарских островов? - Это далеко, и там плохо говорят по-английски. Нет, Дорсет и только Дорсет! У камина, с коньяком и сигарами, не замерзнешь. Блейд кивнул; пожалуй, для смуглых красоток, наиболее притягательного из канарских соблазнов, Дж. несколько староват. Ну, ничего; спокойная неделя в Дорсете будет предшествовать месяцу веселой жизни в более теплых краях. Разумеется, уже без шефа. - Отойдите от кресла, мой дорогой, пора, - приказал его светлость Дж. и повернулся к Блейду, продолжая сжимать рубильник. - Ну, Ричард, пошли вам Господь удачу. "Пищу, одежду и оружие, - закончил странник про себя эту краткую молитву. - И женщину", добавил он мгновением позже. Красная рукоять опустилась, и он стремительно взлетел из подвалов Тауэра прямо в синее и прохладное октябрьское небо. Ричард Блейд очнулся. Удивительно, но на сей раз он почти не испытывал боли - лишь слегка звенело в висках, да медленно уходившее ощущение холода заставило его вздрогнуть. Внезапно он понял, что чей-то холодный и влажный нос упорно тычется ему в щеку; эти легкие прикосновения вывели Блейда из полузабытья. Теперь до ушей его долетела целая симфония звуков - птичий щебет, мягкий шелест листвы где-то в вышине, шорох травы и скрип древесных стволов; затем восстановилось осязание, и он почувствовал под собой чуть пружинящую подстилку из колких травяных стеблей и мха. Его голую спину ласково припекало солнце, жар которого умерял свежий ветерок. Лес! Большая удача! Лес - отличное место для начальной адаптации; здесь можно укрыться, раздобыть оружие и пищу. Лес всегда был для него добрым союзником. Несколько минут Блейд лежал, закрыв глаза и не шевелясь, впитывая всей кожей ощущения нового мира и чувствуя, как маленькие шероховатые лапки с крохотными коготками осторожно трогают его руку. Затем они очутились у него на плече, холодный сопящий нос прижался к уху, а на спину свесилось что-то мохнатое и пушистое. Лапы в нерешительности переминались - видно, их хозяин раздумывал, куда отправиться дальше; затем пушистый хвост существа, чиркнув по руке странника, отчаянно заелозил по носу. Блейд с трудом сдержался, чтобы не чихнуть; ему хотелось поближе познакомиться с маленьким пришельцем. Тот, вероятно, уже завершал свои исследования: мохнатая щетка была убрана с лица, лапы неторопливо и важно пропутешествовали с плеча на руку, потом раздался слабый шелест травы - зверек спрыгнул на землю. Осторожно приподняв веки, Блейд посмотрел на обладателя пушистого хвоста и мокрого любопытного носа. Тот, судя по всему, уже собирался покинуть надоевшую игрушку, но теперь, словно почувствовав человеческий взгляд, повернул рыжеватую головку и тоже уставился на странника. Существо было небольшим, чуть крупнее кролика; Блейд разглядывал его с искренним интересом. Симпатичный зверек! Сейчас он застыл в карикатурном подобии стойки почуявшего добычу охотничьего пса: одна передняя лапка упирается в землю, вторая согнута и поджата к животу, шея вытянута вперед на всю длину, мышцы под гладкой шелковистой шкуркой, напоминающие тугие веревочки, слегка вибрируют. Да, очень похоже на собачью стойку, заключил Блейд, вот только хвост, чудесный пушистый хвост с загнутым на манер вопросительного знака кончиком, да широкие кожистые перепонки между передними и задними лапами превращали эту благородную позу в откровенную пародию. Картину довершала щекастая, как у обычного земного сурка, мордочка с маленькими аккуратными ушками и блестящими бусинами глаз.

Ухмыльнувшись, странник привстал на четвереньки и, свирепо клацнув зубами, прыгнул в сторону таращившейся на него зверюшки. Звонко зацокав, сурок бросился к ближайшему дереву; лишь гордо задранный рыжий хвост замелькал среди высокой травы словно просверк пламени. Блейд, повалившись на спину, захохотал. Напуганный визитер стрелой промчался вверх по стволу, легко перепрыгнул на ветку и, растопырив лапки, спланировал на нижний сук. Там он устроился поосновательней, сердито затрещал, видимо, возмущаясь грубостью пришельца, потом перелетел к соседнему дереву и скрылся среди зеленой листвы. Летающий сурок? Почему бы и нет? Странник снова усмехнулся и, заложив руки за голову, стал разглядывать темные древесные стволы, узловатые, бугрящиеся шишковатыми наростами ветви, покрытые пучками перистых листьев, похожих на растрепанные веера земных пальм. Над ними тянулись к солнцу макушки других деревьев - кора их тонких трубообразных стволов была абсолютно гладкой, только кое-где стеклянисто поблескивали влажные пятна древесного сока со странными цветными разводами вокруг. Ветви, тоже похожие на трубки, слегка провисали под тяжестью огромных полупрозрачных листьев, покрытых затейливой сетью прожилок и отороченных по краю ярким красным кантом. Выше, прямо к синему лоскутку неба, вздымались кроны еще каких-то лесных исполинов, но разглядеть их как следует Блейд не мог - солнце било прямо в глаза. Приподнявшись на локтях, он начал осматривать небольшую, заросшую колкой травой поляну, место его очередного финиша. Удивительно, но на сей раз переход казался не таким болезненным, как всегда: голова была ясной, только где-то в затылке чуть-чуть покалывали крохотные иголочки. Может быть, его исцелила встреча с этим забавным зверьком? Или смех? Приложив ладонь ко лбу, Блейд оглядел нижний ярус леса. Там, среди разлапистых ветвей и могучих стволов, покрытых бородами седого мха, среди огромных соцветий, наполняющих воздух пряным и свежим ароматом, кипела бурная жизнь. В ушах у него звенело от щебета и птичьих криков, одуряюще-монотонного гудения насекомых и резкого цоканья - видно, сородичи его недавнего посетителя водились здесь в изобилии. Птицы! Сколько же их тут! Он заметил одну, крупную и необычайно пеструю, с крючковатым клювом; она раскачивалась на ветке, и солнечные лучи блестели и переливались в ее оперении, ослепляя глаза. Внезапно еще две такие же красавицы пронеслись над поляной словно кометы, волоча за собой роскошные шлейфы хвостов. За ними следовала стайка пичужек помельче, размером с дрозда, с сизо-серыми, отливающими сталью крылышками; они не то преследовали крючкоклювых, не то мчались за ними в надежде поживиться остатками добычи. Футах в тридцати над Блейдом собралась целая компания сурков - их пышные рыжие хвосты торчали среди зеленых листьев, словно факелы. Облепив внушительную гроздь лимонно-желтых ягод, шустрые зверьки поедали их с потрясающей быстротой, роняя на землю кусочки кожуры и темные семена. Разноцветные пятна на трубообразных деревьях оказались огромными бабочками, собиравшими капельки выступающего на коре сока. Блейду показалось, что крылья у них не меньше ладони и как будто покрыты блестящим пушком. Покрутив головой, он обнаружил с десяток разнообразных плодов, наверняка съедобных, ибо рядом с каждым мельтешила стайка птиц; одни напоминали крупную вишню, алой бахромой свисавшую с ветвей, другие, размером с небольшой ананас, топорщились во все стороны на длинных толстых черенках. Рай да и только, решил странник. Чарующий, колдовской мир, в котором он не останется голодным! Прямые ветви трубчатых деревьев отлично подойдут для дротиков, из сука подлиннее можно сделать копье... на первых порах - с обожженным на костре острием. Огонь - не проблема, теперь, после путешествия в Таллах, он мог возжечь его в любом месте, где имелась подходящая куча хвороста. Блейд приподнялся, собираясь встать, но тут на голову ему упал покрытый мягкими чешуйками плод, немедленно развалившийся напополам. Густая тягучая слизь обрызгала грудь и лицо, а вместо аромата цветов воздух вдруг наполнился мерзким запахом тлена и разложения.

Он вскочил на ноги, крутанулся на пятке, оглядывая поляну в поисках неведомого врага, но не обнаружил никого, кроме давешнего сурка с беличьим хвостом и перепонками между лапок. Усевшись на нижней ветке прямо над человеком, тот весело стрекотал и скалил крохотные зубки Стерев со лба и щек вонючую мякоть, Блейд погрозил шутнику кулаком, затем подпрыгнул, в надежде ухватить зверька за пушистый хвост. Тот, однако, был начеку. Стремительно развернувшись, рыжий шарик поскакал с ветки на ветку, затем сурок оттолкнулся задними лапками, расправил перепонки и, точно маленький планер, заскользил по воздуху прочь - Ничего, от стрелы не уйдешь, - пробормотал странник и покрутил головой: запах стоял ужасный. Стараясь больше не прикасаться к лицу руками, он поплелся туда, где меж деревьев был виден небольшой просвет и слышалось журчанье ручья. В конце концов, надо же смыть с себя эту гадость! Да и глоток-другой прохладной воды в жаркий полдень будет не лишним... Ручей - скорее, небольшая речка - оказался быстрым, говорливым и довольно глубоким, его берега усеивали валуны, и Блейд некоторое время колебался, не подобрать ли камень поувесистей вместо оружия. Лес, однако, выглядел мирным и приветливым, а таскать лишнюю тяжесть ему не хотелось. Сполоснув лицо, странник двинулся вперед, ориентируясь по солнцу и стараясь держаться западного направления, где стена деревьев постепенно редела, видно, где-то неподалеку лежало открытое пространство - луг, большая поляна или река. Блейд прошагал пару миль, с любопытством посматривая по сторонам и все больше убеждаясь, что место, куда он попал на сей раз, кажется на редкость спокойным и безопасным. Беспечность мелких зверюшек и птиц подсказывала, что здесь не водятся опасные хищники, обилие же плодов и ягод радовало глаз. Странник шел все дальше и дальше, и стволы деревьев постепенно расступались перед ним, словно стараясь освободить пространство для буйно разросшегося подлеска. Вскоре в разрывах зеленого полога листвы над головой, еще недавно густого и плотного, показался сияющий шар солнца, и на темные островки мха и заросли высокой травы легли невесомые золотистые пятна света. В искрящихся столбах солнечных лучей, пронзавших зеленую лесную кровлю, кружились листья и яркие бабочки, птицы с пронзительным писком носились в вышине, купаясь в прозрачном воздухе, напоенном теплом и запахами цветущей земли. Не останавливаясь, Блейд сорвал похожий на ананас плод, расколол о колено и отведал, потом, восхищенно причмокнув, потянулся за вторым. Наконец небо засинело не только сверху, но и меж древесных стволов - ярко-голубая огромная чаша, куполом накрывшая лес. Теперь, кроме птичьего щебета, Блейд уловил новый звук. Могучий, звенящий, рокочущий, он, казалось, существовал вне зависимости от всего остального мира, и его плавные раскаты могли бы поведать внимательному уху о многом. Но пока что он был лишь далеким отголоском, различимым на самой грани восприятия и готовым исчезнуть, раствориться в лесных шорохах, в шелесте травы и криках птиц. Странник, однако, подметив этот новый аккорд зеленой симфонии, уже не мог потерять его; он замер на мгновение, повернув голову и вслушиваясь, затем довольно хмыкнул и ускорил шаги. Вскоре деревья исчезли, сменившись зарослями высокого кустарника с гибкими ветвями, усеянными лаково блестевшей листвой и мелкими желтыми цветами с одуряющим приторным ароматом, мох исчез, трава стала ниже и не такой сочной на вид, под ногами то и дело попадались россыпи мелких камней и песка. Затем пахучие кусты тоже сошли на нет, и босые ступни странника ощутили плотный, утрамбованный дождями песок. Трава росла здесь только небольшими островками, ее жесткие сухие стебли больно кололи кожу. Тяжело дыша и обливаясь потом, Блейд заставил себя остановиться, хотя нетерпеливые ноги несли его вперед, к самому краю обрыва. Теперь, когда деревья уже не заслоняли обзор, он мог насладиться величественной панорамой нового мира, раскинувшегося перед ним в щедром сиянии солнца. Он видел, что в пятидесяти ярдах к западу песчаная пустошь кончается, словно какой-то великан срезал кусок равнины гигантским ножом, на месте ее лежала пропасть, наполненная лишь солнечным светом и хрустальным воздухом. Далеко внизу можно было вновь различить зеленое море джунглей, чуть колеблемое ветром, живое и бескрайнее, прикрытое полупрозрачной фатой тумана. Блейд придвинулся ближе к обрыву, заставляя ноги ступать медленно и осторожно; с каждым шагом рокот рос и ширился, заполняя пространство от земли до небес. Добравшись до края, странник лег на живот и опасливо свесил голову вниз.

Река! Конечно же, река! Голубая лента, вьющаяся между зеленой полосой леса и почти отвесным трехсотфутовым срезом скалы, мягко сияла серебристыми отблесками в солнечных лучах. Поперек течения торчали сумрачного вида утесы, словно на дне затаилось какое-то древнее чудище, высунувшее на свет Божий шипы окаменевшей спины; должно быть, этот гребень имел гигантские размеры, но Блейду он казался не больше зубчиков расчески. Налетая на подножия угрюмых каменных колонн, вода ревела, рычала и стонала, завивалась бурным пенным шлейфом и уносилась к северу, прочь от перегородивших стрежень скал. Поток змеился направо и налево, насколько хватал взгляд, огибая зеленый язык леса, вслед за рекой слегка выгибалась и стена обрыва, подмытая стремительным течением. Блейд изучал раскинувшийся внизу пейзаж до тех пор, пока не закружилась голова; наконец с глубоким вздохом он отполз дальше от края и перекатился на спину. Пожалуй, пришло ему в голову, созерцать лес, растущий как положено, гораздо полезнее для психики, чем эти джунгли в трехстах фугах под ногами. Он встал, потянулся, разминая затекшие мышцы, и с минуту размышлял о том, стоит ли спускаться в провал или - что нравилось ему гораздо больше - продолжить путешествие по опушке леса. Каньон рано или поздно кончится, и тогда подход к реке будет безопасней... Сомнений в том, что надо выбраться на берег, он не испытывал, крупная река всюду служила торговым трактом, у которого расположены селения, города и прочие центры цивилизации. Если ему не удастся найти хотя бы захудалую деревушку ниже по течению, значит, в этом мире их нет вообще. Интересно, будут ли аборигены похожи на людей, подумал он, прислушиваясь к заполнявшему пространство мощному гулу. Это был спорный вопрос. В таких благодатных местах непременно найдутся мыслящие существа, но какие? Ему случалось видеть весьма странных созданий вроде ньютеров Тарна и четырехруких катразских хадров, причем и те, и другие были, пожалуй, дружелюбней людей. Может быть, в этом мире обитают разумные птицы? Изобилие пернатых делало эту гипотезу не столь уж нелепой... Внезапно он осознал, что к реву реки добавились новые звуки. Источник их находился где-то неподалеку, на границе пахучих зарослей и леса, и были они страннику очень знакомы. С каждой секундой звуки эти слышались вес громче и явственней пронзительный свист, звон металла, топот ног, тяжелое дыхание и яростные боевые вопли. Схватка! Ошибки быть не могло! Блейд ринулся прочь от обрыва, достиг зарослей и рухнул в колючую траву. Некоторое время он прислушивался, потом встал, выломал дубинку подлиннее и начал осторожно пробираться среди кустов, гибкие ветви иногда хлестали его по лицу, заставляя морщиться. Звуки боя приближались. Теперь он догадывался, с кем встретится в самом ближайшем будущем, во всех мирах бесконечной Вселенной лишь двуногие и двурукие гуманоиды с усердием, достойным лучшего применения, уничтожали себе подобных. Разумные птицы, ха! Как бы не так! Бородатые молодцы в броне или кожаных доспехах, с мечами или секирами и - можно держать пари на мост Ватерлоо! - без всякого следа перьев! Выглянув из-за куста и убедившись, что пока что впереди ничего опасного не наблюдается, он переместился на десяток шагов, с тоской вспоминая увесистые булыжники с берега ручья. Похоже, один из них сейчас очень пригодился бы. Звон и топот раздавались где-то совсем рядом. Блейд двинулся было дальше, огибая частокол гибких стволов, и тут же увидел затянутые в кожу спины пятерых воинов, которые уверенно теснили троицу оборонявшихся в тупик, образованный вездесущими зарослями с парфюмерным запахом. Как он и ожидал, вся эта компания ничем не отличалась ни от него самого, ни, скажем, от бойцов Альбы, пиратов Кархайма или солдат Зира. Была, правда, маленькая деталь - чуть в стороне валялись два мертвых клыкастых зверя, по размерам не уступавшие земному тигру. В их широких спинах торчали дротики, и Блейд понял, что острия отравлены, в ином случае такое оружие было бы бесполезно против крупных хищников. Отметив в уме этот факт, он присел и начал внимательно разглядывать сражавшихся бойцов. Они оказались сравнительно невысокими, темноволосыми, смугловатыми и явно принадлежали к одной расе. Похоже, пятеро уже совсем одолевали троих, может быть, им требовался пленник, поэтому дротики с ядом не были пушены в ход. На головах защищавшихся бойцов, облаченных лишь в широкие пояса да кожаные юбки-кильты, красовались пышные уборы из сине-фиолетовых птичьих перьев, на шее у каждого висел большой медный свисток, смуглые тела блестели от пота

Блейд хмыкнул: без перьев дело все же не обошлось. Правда, бород у смуглокожих молодцов не было, а перья служили лишь украшением. Возможно, их противники тоже носили какой-нибудь отличительный знак, которого он не мог рассмотреть - он видел только спины, обтянутые кожаными безрукавками. Троица оперенных была вооружена длинными мечами с изогнутыми лезвиями, в нескольких дюймах от острия, с той стороны клинка, где не было заточки, торчали внушительных размеров крюки в палец толщиной. Воины ловко орудовали своим странным оружием, однако бойцы в кожаных доспехах шаг за шагом прижимали их к кустам, лишая возможности маневра. Да, эти трое - хорошие фехтовальщики, решил Блейд, но кожаные также показались ему неплохо тренированной командой, они явно привыкли драться вместе и, даже уступая оборонявшимся в мастерстве, хладнокровно отвоевывали у них пространство. Пятеро шли плотной шеренгой, двое крайних воинов, прикрываясь большими овальными щитами, синхронно делали выпад похожим на небольшой топорик оружием. Пара, занимавшая позицию ближе к центру, с такими же секирами, только на более длинных рукоятях, защищала бойца, сражавшегося в середине строя. По всей видимости, то был лидер группы; он размахивал увесистым топором и, прикрытый с боков щитоносцами, методично отбивал клинки оперенных. Потеснив их на несколько шагов, кожаные смыкали щиты, чтобы предводитель мог передохнуть, они делали это с поразительной быстротой и слаженностью - видно, маневр отрабатывался годами. Блейд заметил, что за их плечами висят прямые тонкие стержни и колчаны, полные дротиков, точно таких же, как торчавшие в спинах убитых зверей. Духовые трубки! Наверняка те самые, из которых прикончили двух здоровенных тварей с клыками длиной в ладонь! Что же помешало перестрелять и людей? Пятерка атаковала яростно, не похоже, чтобы они собирались взять кого-то в плен! Тем временем в схватке наметился перелом, один из оперенных, дождавшись, когда щитоносцы перешли к обороне, с силой ударил крайнего ногой в колено. Тот пошатнулся и на мгновение опустил щит; воин в перьях прыгнул, перехватил клинок и нанес страшный удар крюком. Острый шип вошел под ключицу почти на всю длину, из рваной дыры в плече щитоносца хлынула кровь, и он, судорожно пытаясь зажать рану, повалился в траву. На миг Блейду почудилось, что цепочка нападавших в замешательстве дрогнула, но то было лишь иллюзией. Четверо в коже, даже не обменявшись взглядами, одновременно шагнули назад, растягивая строй и отрываясь от противника. Воин с мечом замялся; видно, не знал, то ли отступить к своим, то ли продолжать атаку. Этого оказалось достаточно: пара щитоносцев разом навалилась на него, а их вожак, раскрутив топор, поразил оперенного в грудь. Глаза раненного воина закатились. Он еще пытался поднять меч - Блейд видел, как в предсмертном усилии напряглись мышцы, - но топор, нацеленный в висок, свистнул снова. Оперенный упал, его соплеменники с яростными воплями попытались вклиниться в строй врага, но щиты вновь сомкнулись перед ними. Вождь кожаных потряс топором и обернулся. Секунду Блейд изучал его лицо, потное, торжествующее, забрызганное кровью, потом победитель хрипло вскрикнул, посылая своих бойцов в атаку. Над поляной вновь раздался грохот стали. Блейд, прищурившись, размышлял. Физиономия этого убийцы не вызывала симпатий. Свалявшиеся темные волосы, крючковатый нос, щель почти безгубого рта, похожего на рубец от зажившей раны; близко посаженные колючие глаза сверкали ликованием. Да, типичный убийца, безжалостный и весьма опытный, решил странник. Но самым мерзким было украшение, которое тот таскал на шее, нечто вроде ожерелья, сплетенного из пушистых рыжих хвостов. Это решило дело, перехватив свой шест за середину, Блейд ринулся вперед, ломая ветки. Люди на поляне отчаянно рубились, не обращая внимания на треск в зарослях, двое защищали свои жизни, четверо стремились их отнять. Когда странник, вооруженный толстой щестифутовой палкой, вынырнул из кустов, его атака оказалось полной неожиданностью. Увидев нагого гиганта, оперенные в изумлении застыли. Из их противников ни один не успел обернуться дубинка свистнула, и предводитель кожаных рухнул в траву с разбитым черепом. Блейд отшвырнул палку, схватил двух щитоносцев за шеи и стукнул лбами; те свалились будто подкошенные. Затем, оскалив зубы, он поднял топор поверженного вождя и развернулся к последнему бойцу. Вид его был ужасен, воин вскрикнул, бросил оружие и пустился наутек. Вслед ему полетела секира, перерубив шейные позвонки.

Блейд не стал подбирать топор. Бросив взгляд на оперенных, кончавших врагов, он опустился на колени, поднял клинок их убитого соратника и осторожно погладил тяжелое лезвие. Сталь была отличной, баланс и заточка - превосходными. Крюк, правда, портил дело: странное приспособление, к которому надо привыкнуть. Блейд прижал меч локтем к боку, словно боялся с ним расстаться, выбрал среди обладателей кожаных одеяний парня покрупнее и принялся стаскивать с него одежду. Туника из плотной кожи вполне устраивала его, внушал сомнение только размер, эти смуглые темноволосые люди были невысокими. И безбородыми - все, как один! Внезапно он заметил, что на поляне воцарилась тишина, нарушаемая лишь шорохом кожаной амуниции. Блейд поднял голову: двое воинов, опираясь на мечи, стояли перед ним. Один - явно в возрасте, но жилистый и стройный, будто двадцатилетний юноша, второй - совсем мальчишка. С минуту они разглядывали друг друга, потом младший не выдержал. - Ты нас выручил, пришелец, - молодой воин отбросил со лба прядь темнокаштановых волос. - Но почему? Теперь кастелы будут охотиться за твоей головой. Зачем ты это сделал? Блейд усмехнулся. За его головой охотились уже не раз и, как правило, с фатальным результатом для охотников. - Видишь ли, парень, - расстелив на траве кожаную тунику, он небрежно кивнул на окровавленные останки вражеского вождя, - мне очень не понравилось его ожерелье. Эти рыжие прыгуны такие милые зверушки, не правда ли? - Ты говоришь о хатти? - юноша недоуменно сморщился. Старший не раскрывал рта, изучая странника внимательным взглядом. - Может быть. Небольшие зверьки с рыжими хвостами. - Хатти, - подтвердил парень, глядя, как Блейд пытается натянуть тунику. Одеяние было узковато, и он, чертыхнувшись, содрал его и начал делать надрезы по бокам. - Брось шкуру проклятого кастела, - вдруг произнес старший. - Плащ Онты тебе больше к лицу. - Его? - странник кивнул на мертвого бойца в перьях. - Да. Ты отомстил за кровь Онты и можешь взять его снаряжение. - Воин замолк. Теперь Блейд видел, чти он и в самом деле немолод - лет пятидесяти по крайней мере. Но кожа у него была гладкой, а волосы - черными, как вороново крыло. - Ладно. Давай плащ! Старший воин подошел к убитым зверям, коснулся ушей с кисточками на концах, погладил мохнатые загривки; глаза его подозрительно блестели. Затем, сморщившись, словно выполняя какой-то неприятный обряд, он вытащил нож и быстрыми взмахами отсек хвосты. Они были рыжими, длинными и пушистыми, и Блейд внезапно сообразил, что эти два крупных мощных создания являются увеличенными копиями сурка, этого хатти, с которым он познакомился утром. Правда, клыки у них были побольше тигриных, а массивные тела охватывала упряжь с переметными сумками. - Что это за твари? - странник поднял взгляд на молодого воина. Пожилой копался в сумках. - Клянусь дарами Арисо! Ты никогда не видел клотов? - юноша уставился на него, как на привидение. - Откуда ты, пришелец? С той стороны Самнира? - он махнул рукой куда-то на север. - Как тебя зовут? Губы Блейда тронула улыбка: этот ясноглазый парень ему нравился. Совсем мальчишка, но бился, как настоящий воин! - Ты уже назвал мое имя. Пришелец. Талса! Их говор был удивительно напевным, музыкальным и словно будил у странника какие-то неясные воспоминания. Как всегда, язык обитателей нового мира казался ему родным, почти вытеснив из памяти английский; слова и фразы текли свободно, будто бы знакомые с детства, привычные и естественные. Пожалуй, ему требовалось даже определенное умственное усилие, чтобы абстрагироваться от смысла сказанного и уловить звучанье речи, ее тонический строй. "Талса" означало "пришелец"; отличное имя, которым ему уже доводилось пользоваться. Вот только где? Кажется, в Азалте? Или в Талзане? Однако стоявший перед ним паренек был упрям. - Талса! Это лишь часть имени, и не самая главная! А что перед ним? - Панти! - сурово оборвал его старший, протягивая Блейду тугой сверток и ремень с ножнами. - Человека, который спас твою беспутную голову, не допрашивают! - он повернулся к страннику и приложил руку к груди: - Фра Миот, искатель. Это - Фра Панти, мой ученик, - Миот кивнул в сторону юноши. - Прости его, Талса, он еще очень молод... Мой помощник, Фра Онта, был постарше и поумнее... и очень храбр...

- Они оба - твои сыновья? - спросил Блейд. - Почему ты так решил? - искатель недоуменно нахмурился. - Вы трое - Фра... - Это имя рода, Талса. Мы - Фра, эти, - Миот кивнул на трупы в кожаных туниках, - Кастелы. Враги! - Велик ли ваш род? - Блейд развернул сверток. Там был плащ из коричневой замши с прорезью посередине, нечто вроде пончо. Странник набросил его на плечи и стянул ремнем. - Был велик... - Миот вздохнул. - Теперь осталось тысячи две... Фра Лилла, наша бартайя, знает точно, сколько. - Война? - Война... - Как везде? - Как везде, Талса... - За что же вы воюете, Миот? Искатель пожал плечами. - Я же сказал, как везде. За землю, за людей, за гроны и ставаты. Особенно за ставаты... Блейд хмыкнул. Не все из сказанного было ему ясно, но что касалось войны, нападений и схваток, тайных засад и кровавых побоищ, этот мир, похоже, ничем не отличался от остальных. Вложив меч в ножны - очень широкие, чтобы поместился крюк, он поднял глаза на Миота. - Что будем делать? - Похороним наших... и этих тоже, - искатель кивнул на трупы кастелов. - Хотя их род проклят, может быть, светлый Арисо спасет души этих пятерых от когтей Калхара... Сейчас я присмотрю подходящее место. Он медленно повернулся, разглядывая почву на опушке, потянул носом воздух, потом, словно прислушиваясь, склонил голову к плечу. Юный Панти почтительно следил за этими манипуляциями. - Туда! - жилистая крепкая рука искателя указывала на северо-восток. - К тому дереву! - Он покосился на Блейда. - Поможешь нам еще раз, Талса? - Помогу. - Хорошо. Мой ученик возьмет тело Онты, а мы потащим клотов. Берись вот здесь, за шерсть на загривке... Блейд нерешительно шагнул к зверю. Эти клоты, судя по внешнему виду, могли весить фунтов пятьсот или шестьсот, и он сомневался, что сухощавый невысокий фра способен сдвинуть такую тяжесть хотя бы на шаг. Однако клот оказался неожиданно легким; Блейд дернул за длинную шерсть, потом взвалил тушу на спину и понес к опушке. - У них полые кости, как у птиц, - Миот, тяжело дыша, подтаскивал своего зверя к дереву. Полые кости и совсем нет жира... Но они очень сильные. Странно, что ты до сих пор не видел клотов. - Я много чего тут не видел, - пробормотал странник. Сбросив мохнатую тушу на травяной ковер в развилке меж корней высоченного дерева, он отступил на шаг - Панти, сгибаясь под тяжестью, нес тело соплеменника. Миот забрал у юноши головной убор и свисток погибшего и знаком велел положить его рядом с клотами. Затем они быстро перетаскали трупы врагов, свалив их беспорядочной грудой; сверху швырнули оружие и щиты. - Отойдите, - пожилой фра махнул рукой. Дальше, дальше! Он замер над изрубленными телами, прикрыв ладонями лицо. Блейд заметил, как на висках искателя выступили крупные капли пота, спина напряглась и словно бы одеревенела. - Что делает Миот? - шепотом спросил он, положив руку на плечо Панти. Несколько мгновений юноша смотрел на него непонимающим взглядом. - Ты и вправду нездешний, Талса, - произнес наконец молодой воин и удивленно покачал головой. - Учитель вызывает бото, Подземного Стража. Непростое дело, и опасное! Гляди! Гляди на землю! С землей действительно начало твориться что-то странное. По траве пробежала дрожь, затем почва рядом с мертвыми телами вспучилась, пошла волнами, словно откуда-то из глубины поднимался огромный пузырь газа. Дрожащий сферический бугор достиг высоты человеческого роста и вдруг лопнул, открыв взгляду странника угольночерный провал со скользкими лоснящимися стенками, на дне которого светилась лужица зеленоватой слизи. Миот быстро отскочил на пару шагов. Трупы людей и животных рухнули в яму и, погрузившись в зеленую субстанцию, начали таять на глазах. Вверх с шипением взвились струйки белесого дыма, в воздухе резко запахло озоном, почва еще раз содрогнулась, и страшный провал исчез, оставив на зеленой поляне выжженное темно-бурое пятно голой земли. - Эта... эта тварь... она расправляется и с металлом? - благоговейно прошептал Блейд, чувствуя, как пересохли губы и язык еле ворочается во рту. - Не знаю... - голос Панти дрожал. - И никто не знает, кроме подземных духов, клянусь светлым Арисо! Но ты не тревожься, - он глубоко вздохнул, пытаясь вернуть утраченное равновесие, бото сам никогда не подымается на поверхность. Его нужно найти и позвать - так, как сделал мой кинтам.

Кинтам... Наставник и учитель, перевел Блейд, глядя, как Миот, вытиравший со лба испарину, подходит к ним. Его смуглое лицо чуть побледнело, но казалось спокойным и каким-то умиротворенным, словно искатель выполнил тяжкий долг и мог теперь передохнуть. - Пойдешь с нами, Талса? - спросил он, поглядывая на переметные сумы. Больше на поляне не оставалось ничего. - Куда? - В Иллур, если ты знаешь, что это такое. - Нет, не знаю, - Блейд покачал головой. - Наша страна, Талса. Наша страна, захваченная кастелами. С минуту странник размышлял, поглядывая то на темное выжженное пятно в траве, то на лица фра, старого и молодого, терпеливо дожидавшихся ответа. Внезапно он усмехнулся, припомнив напутствие Лейтона. "Постарайтесь раздобыть что-нибудь интересное, Ричард!" Этот бото - любопытная тварь... А еще любопытней способ, которым его вызывают... Он протянул руку Миоту. - Где тут моя сумка, приятель? Я иду с вами. Ричард Блейд заворочался во сне, застонал, скрипнул зубами; рука его судорожно шарила у пояса - там, где обычно висел меч. Ему снился тренировочный плац с контрольной полосой, которую нужно было преодолеть: забор, заросли колючей проволоки, лабиринт узких траншей, ров с перекинутым через него бревном. Эти сооружения соединяла дорожка, усыпанная камнями и битым кирпичом, и Блейд мчался по ней, нагой, безоружный, с кровоточащими царапинами на боках и спине. Внезапно края рва разъехались в стороны, и он стал превращаться в пропасть с черными, лаково блестевшими стенками; пропасть угрожающе росла, расширялась, на дне ее вспучивался зеленоватый пузырь. Блейд понимал, что ему не преодолеть эту жуткую трещину. Он попытался остановиться, однако ноги сами несли его вперед, прямо к безголовой, безглазой, лоснящейся туше монстра, к гибели. Он вскрикнул от ярости, и, словно в ответ на этот гневный вопль, чья-то милосердная рука протянула ему меч. Поздно! Он уже падал в пропасть, и черные края провала над головой смыкались с мерзким чмокающим звуком. Наступила тьма. С некоторым удивлением странник обнаружил, что еще жив. Монстр исчез; Блейд плыл сейчас в темноте, в сыроватом воздухе, под неумолчный монотонный рев, мерный и успокаивающий. Волны дремоты мягко покачивали его, подталкивая к берегам пробуждения, к свету нового дня, к тревогам, радостям и горю, что были отмерены ему в этом странствии. Он находился сейчас на зыбкой границе меж сном и явью, на том призрачном рубеже, когда разум готов расстаться с миром грез и обратиться к реальности. Он слышал рокот стремительного течения, плеск воды, потрескивание сушняка в костре, далекие птичьи вскрики. И голоса! Два голоса: юношеский срывающийся тенорок и хриплый баритон зрелого мужчины. - Анем са, кан'винасса дзу анем са, - повторял один голос. - Калхар наки дзу, кла анем са. Йама тарад виа анем са. - Талса катор, Талса ас, Талса поранта дзу, нилат, - перечислял другой, более тонкий; потом интонация стала вопросительной: - Харад латран, харад дентра, кинтам? - Анем са, - неохотно отозвался баритон. Память Блейда словно зацепилась за три последних слова: кинтам - наставник, учитель, анем са - не знаю. Теперь звуки скользили мимо его сознания, зато он начал улавливать смысл. Он вдруг почувствовал, что накидка его пропиталась водой и влажным теплым компрессом облепила ноги и спину, ощутил твердость каменной стены за плечами и ватный звон в ушах. Затем откуда-то пришло понимание, что здесь звенит сам воздух, наполненный ревом и грохотом воды, которая заставляла резонировать своды пещеры; однако этот мерный рокот, оказывающий почти гипнотическое воздействие, странным образом не заглушал человеческой речи. Какое-то время Блейд механически прислушивался к негромкой беседе, отмечая знакомые слова и пытаясь вновь ускользнуть в дремотное забытье, но чужие голоса звучали все настойчивей, все яснее, и он окончательно проснулся. - Он не дентра, наставник. - Конечно. С такими-то темными волосами! - И он не наш, не латран, клянусь клыками Калхара! - Хм-м... Думаю, ты прав. Хотя в роду Тейд попадаются крупные мужчины... Однако пониже его. - Он не тейд. Он проговорился, что прибыл с той стороны Самнира. С севера...

Тихий смех. - Панти, Панти! Это сказал ты, а не Талса. Он даже не кивнул в ответ. - Неужели? - Будь повнимательнее, иначе никогда не станешь хорошим искателем ставатов. В нашем деле важно замечать все... шорох листьев, цвет травы, вкус плодов. - Я стараюсь, учитель. Но Талса... Откуда же он? Может... - Блейд почувствовал колебания юноши, может, керендра? Снова тихий смех. - Никто не встречал живых керендра. Но, как говорится в сказках, они маленькие, щуплые и живут под землей. Талса же знает лес, и реку, и степь. Это видно по тому, как он ходит, как смотрит... У него взгляд воина, Панти, он - человек оружия. - Миот замолчал, потом снова рассмеялся. - Ха, керендра! Они же карлики! Хотел бы я поглядеть на керендру, способного разметать четырех обученных щитоносцев, словно стайку хатти! Ты помнишь, как Талса это сделал? Он был... он был как ураган! - Значит, Самнир? - Не уверен. Духи, что появляются из никер-унна, никогда не показывали других земель в океане, кроме Майры. Там, на севере, одна вода, одна бесконечная вода, Панти. - Но все откуда-то появляется и куда-то исчезает, книгам. Талса - не из родов Иглстаза, не дентра и не латран. Откуда же он взялся? - Анем са. Разве это так важно, Панти? Он помог нам, он стал нашим спутником вместо Онты. Он друг... Чего еще надо? Блейд осторожно приоткрыл глаза. Через узкий темный лаз, которым они проникли вчера в пещеру, просачивались первые отблески рассвета. Миот и его ученик, скрестив ноги, сидели у небольшого костра; пламя освещало разочарованное лицо юноши я сухие резкие черты пожилого фра. Панти выглядел таким обиженным, что странник едва не расхохотался. Миот, вероятно, тоже это заметил. - Ты любопытен, как маленький рыжий хатти, - со вздохом произнес он, - и думаешь, что твой старый учитель знает все. Так? Юноша молча кивнул. - Ты ошибаешься. Всего, - Миот голосом подчеркнул это слово, - не знает даже Фра Лилла. Иначе мы не скрывались бы в суровых горах, а жили на благословенной равнине Иллура. - Но ты же что-то думаешь, учитель! Ты размышляешь о нем! О Талсе, я хочу сказать! Я вижу, как ты на него смотришь! - Кам! Хорошо! Желаешь, чтоб я поделился своими домыслами? А если они - всего лишь сказка? - Пусть так, наставник! - Тише, - Миот посмотрел на странника, - не разбуди нашего гостя! - Он потер ладонью гладкий подбородок и задумчиво уставился в огонь. - Ты слышал о великанах, Панти? Юноша кивнул. - Когда-то в Иглстазе, кроме нас и карликов-керендра, жили великаны. Воины, сильные и жестокие, на голову выше и вдвое тяжелее тебя. Такие, как он, - искатель кивнул в сторону Блейда. - Они знали тайное искусство боя и в сражении были несокрушимы, как скалы... - Но это действительно сказки, учитель! Сказки, которыми пугают детей! - Ты так думаешь, Панти? - Миот усмехнулся. А если я скажу, что побывал в их ставате? Далеко, за землями тейдов, на Сухих Равнинах? - Учитель! - Тише! Да, я добрался до их ставата - еще в те времена, когда твой отец был мальчишкой и род Фра даже не помышлял о переселении в горы. Я видел их кости, Панти, - толстые, крепкие, окаменевшие... Мне стало страшно, - Миот со слабой улыбкой покачал головой. - Да, мой любопытный хатти, вот как обстоят дела... Ничего не могу сказать о карликах, но великаны когда-то жили рядом с нами. - И ты думаешь... - взгляд юноши метнулся в сторону Блейда, замершего у стены. - Нет. Я просто напомнил тебе сказку, обернувшуюся истиной. Те великаны, Панти, были белокожими и светловолосыми... не такими, как дентры, чьи волосы напоминают золото или чистую медь... - Как у моей матери... - Да, как у твоей матери... она же из рода Кингов, верно? - Панти молча кивнул. - Так вот, волосы великанов были белыми, как снег на вершинах гор. А Талса - смуглый, и волосы у него темнее твоих. - Мой отец - латран, а мать - из клана дентров, - задумчиво произнес Панти. - Разве не могло случиться так, что в давние времена великан взял женщину из рода латранов? И Талса - их потомок? Телом он как древний великан, а в остальном похож на нас... - Мудрую речь приятно слушать, юноша. Но подумай, из-за чего исчезли те великаны? Почему их нет ни в Иглстазе, ни в горах Майры, почему они не правят фра, и кастелами, и тейдами, и всеми остальными людьми?

- Почему же, наставник? - Вспомни сказки о них! Великаны были бесплодны и, отжив свой срок, ушли в заоблачные чертоги Арисо... или в пасть Калхара, если такова их судьба. И я твердо знаю, что Талса - не их рода. И не нашего. - Твердо знаешь? Откуда? - Панти, Панти! Какой же искатель получится из тебя? Ты смотришь - и не видишь! На теле Талсы много волос, на груди и на ногах. А вчера я заметил, что у него стали пробиваться волосы и здесь, - рука Миота скользнула по щекам и гладкому подбородку. - У кого из дентров или латранов растут волосы на лице? - Ни у кого... - прошептал пораженный Панти, снова оглядываясь на Блейда. - Он сильный, как великан, черноволосый, как человек чистой латранской крови, у него растут волосы на лице... И он знает магию! - Да, он знает магию, - подтвердил Миот, в свою очередь оглядываясь на странника. - Откуда же такое существо могло прийти в Майру? - Анем са, Панти, анем са... Блейд пошевелился, и голоса смолкли. * * * Вчера, оставив поляну после странного погребального обряда, он двинулся вслед за воинами фра на запад, к обрыву, под которым ярилась белопенная Иллима, как называл реку Миот. По его словам, она текла с гор, с близлежащего хребта, вбирая воды подтаивающих в теплый сезон ледников и многочисленных ручьев. Переправа через этот поток, холодный, широкий и стремительный, надолго запомнилась Блейду. Конечно, если б уцелели клоты, все прошло гораздо проще. Эти огромные существа могли планировать с грузом на полмили, а с высокого края ущелья они, пожалуй, долетели бы и до противоположного берега реки. Мощные лапы с четырехдюймовыми загнутыми когтями, поразительная ловкость и врожденный инстинкт позволяли им преодолевать такие кручи, к которым не рискнул бы приблизиться опытный альпинист. Клоты обитали в горах и в лесах; эти создания, странный и прекрасный гибрид тигра и белки-летяги, были хищниками. Вероятно, у них имелись зачатки разума и какой-то племенной организации, ибо Миот и Панти говорили о них как о существах, почти равных человеку. Отношения клотов с местными гуманоидами складывались непросто. Как понял Блейд из объяснения пожилого искателя, некоторые их племена предпочитали жить рядом с поселениями двуногих, которые назывались гронами, другие же рассматривали людей только как источник пищи. Эти полуразумные звери являлись грозными противниками, и лишь духовые трубки да стрелы с быстродействующим ядом могли их остановить. Человеческие кланы тоже по-разному относились к клотам: фра издавна дружили с ними, кастелы их люто ненавидели, уничтожая при первой же возможности. Путники быстро шагали к обрыву, и Блейд продолжал свои расспросы, предчувствуя, что вскоре им будет не до разговоров. Странника не смущали испытующие взгляды, которые время от времени бросал на него Миот; что касается Панти, тот почти не спускал со смуглого великана изумленных глаз. Впрочем, иногда лицо молодого воина обращалось к старшему фра - с таким вопросительным выражением, что Блейд с трудом сдерживал улыбку. Но Миот, по-видимому, не хотел расспрашивать гостя. Заросший кустами и травой откос, обрывавшийся в трехсотфутовую пропасть, был безлюден и тих, легкий ветерок играл в зеленых стеблях и листве, насыщая воздух приятным ароматом. Миот уверенно направился к северу, вдоль скалистой гряды, что шла по краю провала; казалось, он что-то ищет. Вскоре в одной из трещин мех камней обнаружилась хитро запрятанная веревочная лестница, верхний конец которой крепился к вбитым в скалу бронзовым штырям. Пожилой искатель кивнул Панти, и юноша, закрепив меч на спине поверх сумки, начал спускаться. Блейд последовал за ним. Через четверть часа все трое стояли на речном берегу. Они очутились на довольно высоком каменистом мыске, в полумиле от цепочки черных утесов, торчавших выше по течению; отсюда эти каменные шипы выглядели угрюмыми, мощными, угрожающими. Потоки воды неслись через перекат, закручивались ленными гребнями, брызги летели вверх на десяток "футов, влажный воздух будто содрогался от рева и грохота. Ниже, у мыска, где находился сейчас Блейд со своими спутниками, Иллима была поспокойней, однако он не рискнул бы форсировать реку вплавь и здесь течение казалось стремительным и неодолимым.

Пока странник разглядывал ревущий поток, Миот сполз вниз, к самой воде, и скрылся в какой-то расселине, еле заметной на фоне мокрых скал. Панти полез за ним, и вскоре они извлекли оттуда легкую лодочку, сделанную, как показалось Блейду, из гибких полосок древесной коры, искусно переплетенных и крепившихся на деревянном каркасе. Суденышко напоминало индейское каноэ, на днище его валялись весла и небольшой деревянный черпак. Фра, похоже, собирались переправляться через реку на этом утлом челне. Прикинув ширину потока, Блейд покачал головой, однако занял место посередине, полагая, что искатель не станет рисковать зря. Миот знаком предложил ему улечься на дно, где его тут же завалили переметными сумами, затем оба фра, устроившись на носу и корме, взялись за весла. Каноэ отчалило от мыска, едва не черпая воду сразу обоими бортами, река подхватила его, понесла, опасно раскачивая и обдавая ледяными брызгами и гребцов, и пассажира. Блейду, скорчившемуся на дне суденышка, был виден лишь вечерний небосвод, медленно тускнеющий, с бегущими по нему облаками и птицами, что парили в вышине, неподвижно раскинув крылья. Они напоминали чаек, и недовольные крики этих летунов, резкие, хриплые и гортанные, неотступно сопровождали лодку во время переправы. Иногда небо, чайки и облака начинали опасно вращаться и раскачиваться перед замутненным взором странника, словно напоминая, что в следующую секунду он может очутиться в холодной воде; Миот издавал предостерегающий вопль, и оба фра, старый и молодой, с силой наваливались на весла. Край солнечного диска уже коснулся вершин деревьев, когда путники достигли западного берега. Он был сравнительно пологим, заросшим травой и высокими коленчатыми стеблями, похожими на бамбук, однако в воде тут и там торчали большие округлые камни с поверхностью, сглаженной неутомимым течением. Миот невозмутимо направил каноэ к этой опасной преграде, словно намеревался вдребезги расшибить его о ближайшую скалу, затем резко шевельнул веслом, и суденышко, будто на крыльях проскочив теснину, очутилось в довольно тихой заводи, фра причалили к берегу, Панти вылез на травянистый склон и потянулся к сумкам. Блейд тоже встал, перебрался на твердую землю и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Мышцы у него занемели, икру на левой ноге сводила судорога, а ребра хранили следы близкого знакомства с деревянным каркасом. Он принялся энергично растирать ноги и поясницу, довольный, что смог выбраться из лодки сам, не хотелось бы, чтоб фра извлекали его оттуда, словно набитый тряпьем мешок. Впрочем, кровообращение быстро восстановилось. Массируя голени, Блейд следил, как Миот и Панти прячут лодку в зарослях тростника с коленчатыми стволами, желтыми и блестящими, будто покрытыми лаком. Затем они взвалили на спины мешки, и старший фра вытянул руку к перекату. Сейчас черные зубцы утесов едва виднелись на фоне стальной воды, за время переправы лодку снесло миль на пять. - Нам надо вернуться туда, Талса. - Зачем? - Блейд поскреб подбородок, уже покрытый темной щетиной. - Не лучше ли переночевать в лесу? - Там есть скалы и удобная пещера с запасом топлива, - пояснил Миот. - Видишь ли, друг, это наша земля, хотя много лет минуло с той поры, как ее захватили кастелы. Но даже Брин, умелый и злобный дзу, не в силах лишить нас памяти... Я знаю все убежища по берегам Иллимы и все тайные тропы в лесу. Пойдем! Не стоит долго оставаться там, где тебя могут увидеть. - Кто этот Брин? - поинтересовался странник, поднимая две увесистые сумки. - Глава рода Кастелов, - Миот пожал плечами. Дзу. Колдун. - Колдун? Он тоже умеет вызывать бото? Пожилой искатель усмехнулся. - Он умеет намного больше, Талса. У него десятки могущественных талисманов, награбленных в древних ставатах на западе и востоке. - Хм-м... Что же это за талисманы? Они торопливо шли вдоль берега, и гул воды на перекате становился все громче. Над лесом торчала верхняя половина солнечного диска, простирая в обе стороны багровые крылья заката. Чайки спустились к самой воде и кружили над рекой с пронзительными криками. - Талисманы - дары наших предков и светлого Арисо, - Миот показал на солнце. - Лилла, наша бартайя, и мудрые женщины других рядов используют их, чтобы узнать будущее, чтобы лечить, чтобы защищаться от врагов. Но в руках дзу они становятся орудиями смерти.

Примитивная магия, подумал Блейд. Это как-то не вязалось с речью и обликом его новых знакомых; инстинктивно он угадывал в них некую утонченность и мудрость древней расы, пришедшей, возможно, в упадок, но не потерявшей ни мужества, ни достоинства. Конечно, Панти был просто мальчишкой, но старший фра казался Блейду человеком неглупым и проницательным. И деликатным, очень деликатным! Миот вел себя словно вежливый хозяин, которому не подобало расспрашивать случайного гостя ни о цели его странствий, ни об имени, ни о роде, ни о землях, откуда тот прибыл. Да, во всем его поведении, в спокойных темных глазах, в жестах, скупых и уверенных, в плавной речи - во всем этом чувствовались отзвуки древней и далеко не примитивной культуры. Но талисманы... магия... Блейд покачал головой и бросил взгляд на солнце. Оно почти уже село, и лишь тонкий огненный ободок выглядывал над сумрачной стеной леса. - Значит, все эти земли принадлежали фра? он широко развел руками. - Расскажи, как же вы их лишились? - Не сейчас, Талса. Раньше надо дойти до пещеры. Уже недалеко. В молчании они добрались до скалистого гребня, выступавшего из воды и тянувшегося к западу. Хотя на землю уже опустилась темнота, Миот уверенно лавировал среди мрачных утесов и расселин; вероятно, он знал и помнил тут каждый камень. Наконец он свернул в какую-то трещину, прошел с десяток шагов и опустился на колени. - Берегите головы, - предупредил он, повернувшись к спутникам. С минуту они продвигались на четвереньках в могильной тьме; потом Блейд ощутил, что впереди открылось какое-то обширное пространство. Рев, грохот и перезвон воды на перекате был слышен и здесь, хотя казался уже не таким громким. Под невидимыми сводами гуляло эхо, и воздух, влажный и теплый, словно подрагивал от вечного гула речных струй. - Можно встать, - произнес Миот. Странник услышал, как он шуршит сухими ветвями, складывая костер. - Сейчас будет свет... только достану огненные камни... - теперь, судя по звукам, искатель копался в мешке. - Не надо, - произнес Блейд, опуская на пол сумки. - Где тут хворост? У твоих ног? - он присел, нащупал груду сухих ветвей и хлопнул Миота по колену: - Отойди-ка, чтоб тебя не опалило... Вытянув руки, он сосредоточился, испытывая привычное чувство тепла в ладонях. Они становились все горячее и горячее, как будто странник прижимал пальцы к стенкам нагретого котелка; на какой-то миг жжение сделалось почти нестерпимым, потом вниз, к дровам, метнулся ослепительный язык пламени, охватил сухое дерево, и ветви затрещали, словно приветствуя жаркие объятья огня. Блейд встал, весело погладывая на ошеломленные лица фра. - Только-то и всего, парни. - Магия, клянусь хвостом Калхара! - У Панти отвисла челюсть. - Да, магия! - с усмешкой подтвердил странник. - У Брина и вашей Лиллы - своя, у меня своя. Без всяких талисманов! - Черная или белая? - В глазах юноши играли алые блики, рука невольно потянулась к мечу. - Красная, - Блейд, довольно щурясь, присел у костра. - Я же сотворил огонь, парень! Миот, молча покачав головой, начал разбирать сумки. На свет появились три вместительные фляги (одну, зыркнув на Блейда из-под нависших бровей, он сразу протянул страннику), затем - мешочки с сушеным мясом и кореньями, точильный камень, духовые трубки, пучки коротких стрел, объемистый мех для воды, связка сине-фиолетовых перьев, упряжь, снятая с убитых клотов, их пышные хвосты, медный свисток и головной убор Онты. Блейд, полюбовавшись фляжкой - искусным изделием из двух овальных кусков твердой коры, между которыми был вклеен кожаный ободок с богатым орнаментом, - раскупорил ее и приник к горлышку. Вино было прохладным, легким и отдавало медом; он сделал пару больших глотков, чувствуя, как отступает усталость. Старший фра продолжал разбирать сумки, сортируя их содержимое. Наконец он отодвинул в сторону упряжь, тяжелые ошейники с металлическими шипами и еще какое-то имущество, относившееся, видно, к погибшим клотам, и велел Панти: - Это спрячь. Там, у дальней стены, есть короб... Огромные рыжие хвосты он с тяжелым вздохом сунул обратно в мешок. - Зачем ты их отрезал? - спросил Блейд, снова прикладываясь к фляге.

- Отнесу в стойбище клотов. Таков обычай... Частица плоти отошедшего к предкам должна храниться в поминальной пещере. - В ней, должно быть, не пройти, - усмехнулся странник. - Да, тесновато. Они натащили туда длинных жердей, на них-то и развешивают хвосты, уши и когти... Ну, у каждого народа - свой обычай. У нас, как ты видел, бото... Расположившись у костра, путники приступили к трапезе. Блейд, проголодавшийся за день, ел быстро и жадно, забрасывая Миота вопросами; тот неторопливо жевал, прихлебывал из фляги, рассказывал. Вскоре страннику стало ясно, что на сей раз он попал в прибрежную зону огромного материка в южном полушарии, протянувшегося в широтном направлении на многие тысячи миль. Ни Миот, ни, тем более, Панти не знали точно, сколь велико это расстояние; Миот полагал, что от равнин Иллура, домена фра, до Канны, восточного мыса, насчитывается сотня дней пути. На западе лежал мыс Сивдар'ат, и до него было раз в пять-шесть дольше, так что Блейд заключил, что континент, называвшийся, как и весь этот мир, Майрой, в самом деле очень велик. Он уходил к южному полюсу, где простирались дикие и неведомые земли - бесплодные плато, ущелья, хребты, горные пики; там было царство камня, льда и вечных снегов. Меж горами и великим северным океаном, Самниром, вдоль всего побережья шла бесконечная полоса равнины, кое-где достигавшая трехсот миль в ширину, в иных же местах не превосходившая пятидесяти. Это был Иглстаз - местная Ойкумена, обитаемый мир с теплым субтропическим климатом, поделенный между родами черноволосых смуглых латранов и светлых дентров. С юга на север горные области Майры пересекали несколько могучих хребтов; ближайший из них, граничивший с лесами и степями Иллура, назывался Тарвал. С гор текли реки, которые на равнинах Иглстаза разливались плавными и полноводными потоками. Многие, как понял Блейд, не уступали по ширине Нилу или Миссисипи, но их путь к океану был не долог - десятки, самое большое - сотни миль. Людские поселения-гроны обычно стояли на их берегах и назывались по имени рода с добавкой номера: грон ад'Фра - первый или главный, грон ип'Фра - второй, и так далее. Такая система показалась Блейду весьма странной, напоминавшей обозначения колониальных фортов, но Миот не мог объяснить, откуда она возникла. По его словам, так повелось с древних времен, и, похоже, обитатели Иглстаза никогда не изменяли этому обычаю. Кстати, их было совсем немного. На длинной полосе плодородной земли, протянувшейся вдоль теплого океана чуть ли не на пятнадцать тысяч миль, обитала всего сотня родов, и десяток самых крупных насчитывал по тридцать-сорок тысяч человек, включая стариков и малых детей. Услышав это, странник в изумлении приподнял брови: Иглстаз мог прокормить в десять, в сто раз большее население! Не менее удивительными показались ему и познания Миота. Пожилому фра было за пятьдесят, он исходил весь Иллур, и домен тейдов, друживших с фра, и граничные земли кастелов, свирепо враждовавших с ними; он знал горы и лес, реки и озера, океанское побережье и близлежащие острова, он даже ходил на Сухие Равнины, простиравшиеся к западу от главного грона тейдов. Но Миот никогда не видел Канны, восточной окраины материка, ни, тем более, безмерно далекого Сивдар'ата; он не был на ледяном юге и в ущельях Барга, соседнего с Тарвалом великого хребта. Однако эти места были ему известны - то ли из устных рассказов, то ли по неким записям. Когда Блейд задал прямой вопрос, пожилой фра только улыбнулся. - У тебя своя магия, Талса, у нас - своя. Майра велика, и Иглстаз тоже не мал, но кое-что мы о нем знаем. Не все, конечно, иначе искатели вроде меня остались бы без дела... да, не все, но многое. - Значит, магия, - с едва заметной насмешкой протянул Блейд. - Какая же, черная или белая? - Белая, Талса, белая. Нашими родами правят бартайи, мудрые женщины, а они занимаются только белой магией. Другое дело, если власть захватывает дзу, злобный колдун... - Как у кастелов? - Да, как у кастелов. Он перевел разговор на другое, на клотов, которых, видимо, искренне любил. Если бы два зверя, принадлежавших ему и Онте, не были убиты в первую же минуту схватки, кастелам, по его словам, пришлось бы туго. Но их боевые пятерки дело свое знали неплохо и прежде прикончили отравленными стрелами животных, а уж потом взялись за людей.

- Почему же они и вас не застрелили? Блейд потянулся к духовой трубке, осмотрел ее и отложил в сторону. Не лук, конечно, но из такого оружия нетрудно прикончить человека или зверя с десяти ярдов. Однако кастелы предпочли рукопашную схватку. - Это, - рука Миота легла на трубку, - оружие охотника. Убить из нее человека, воина - позор. Даже кастелы не пойдут на такое! Они безжалостные люди, но не трусы. Нет, не трусы! Они не станут стрелять в спину фра, - он усмехнулся, - особенно когда их пятеро против троих. Блейд покосился на плотно набитые сумки. - Я вижу, вы собрались в долгий поход. На разведку? - Нет. - Куда же? - В Иллур, я же тебе говорил. - Но зачем? Пожилой фра задумчиво посмотрел на Блейда. - Об этом, Талса, мы поговорим в другой раз. Время бесед прошло, наступает время отдыха. - Тогда будем спать. Он лег у стены, подложив под голову дорожную сумку покойного Онты и завернувшись в его плащ. Он всегда быстрей засыпал, чувствуя за спиной надежную твердость камня. * * * Блейд пошевелился, и голоса смолкли. Минуту-другую он лежал неподвижно, размышляя. Бото, Подземный Страж... беловолосые великаны... карликикерендра... магия... талисманы... Никер-унн, из которого появляются духи! Не они ли нашептали Миоту про Канну, западный мыс, и про Сивдар'ат, мыс восточный? Про ледяные горы близ южного полюса? Возможно, вполне возможно... Похоже, эти духи из никер-унна весьма сведущи в географии... Блейд чувствовал, как в нем разгорается любопытство. - Проснулся? - рядом раздались шаги Миота. - Да. - Кам! Хорошо. Я решил тебя не будить. Вчера был трудный день. Поднявшись, Блейд сильно потер ладонями щеки. Еще неделя, и у него отрастет борода... Странное, должно быть, зрелище для этих фра! Явное свидетельство того, что их спутник не имеет к Иглстазу никакого отношения! Легенда о неведомых островах на севере Самнира тоже вряд ли пройдет... Разве можно спорить с духами из никер-унна? Раз они утверждают, что в северном океане нет земель, значит, так тому и быть... - Иди к костру, ешь, - сказал Миот. - Надо идти. Если поторопимся, минуем ан и через два дня дойдем до унги. Ан значило лес; второе слово было незнакомым. - Унга? Это еще что? - Блейд озадаченно уставился на фра. - Такое место... Немного деревьев, немного травы... Холмы тоже встречаются. Саванна, понял Блейд. Они быстро поели, затушили костер и тронулись на запад, в лес. Иллима ревела на перекатах за спинами путников, но с каждой сотней ярдов грохот становился все тише, пока, отрезанный стеной деревьев, не смолк совсем. Под зеленым лесным пологом царила приятная прохлада, среди ветвей носились и щебетали птицы, стайка любопытных хатти с пару миль провожала людей, перепрыгивая с ветки на ветку и весело стрекоча. Блейд коснулся плеча Миота и замедлил шаги. Они приотстали. - Я слышал, о чем вы с Панти толковали утром у костра, - негромко произнес странник. - Я знаю, - фра отвернулся, будто скрывая улыбку. - Много любопытного мне довелось услышать. Не все, правда, понятно... - Вот как? С полсотни шагов они прошли в молчании. - Понимаешь, Миот, я и в самом деле не с Майры. Нет места в вашем мире, которое я мог бы назвать своим... И великаны, чьи кости ты видел на Сухих Равнинах, мне не родичи. - Откуда же ты, Талса? - впервые искатель спросил об этом прямо. - Ночью погляди вверх, Миот. Что ты увидишь? - Звезды... - Это огромные солнца, такие же, как ваше, но очень далекие, Миот. И рядом со многими есть миры... Как Майра... С лесами и степями, с океаном, с гронами, в которых живут люди. - О! Случается, духи намекают на это, хотя никогда не дают ясных указаний! Значит, ты пришел оттуда? - искатель взглядом показал вверх. - Да. - Пресветлый Арисо! Воистину, ты Пришелец Из Далека! Но зачем надо было преодолевать такой путь, Талса? - Зачем? А зачем ты бродишь по земле, Миот? - Я - искатель ставатов. Роду нужны новые талисманы, иначе мы не сможем защититься от врагов и исчезнем, как дым угасшего костра. - Значит, ты ищешь талисманы? - Да. Для нашей бартайи, для Лиллы. Она знает, как ими пользоваться. Но кое-что и я умею, - Миот гордо поднял голову.

- Ты путешествуешь, чтобы найти магическое знание, верно? - Можно сказать и так, Талса. - И я странствую ради того же. Я тоже искатель, Миот. Я ищу знания. - И магию? - И магию тоже, - поколебавшись, согласился Блейд. - Ты видел, я владею магией... другой, не такой, как ваша... но если мы поделимся друг с другом тем, что знаем и умеем, каждый станет сильнее. - Это правда, - фра положил руку на могучий бицепс Блейда и вдруг прерывисто вздохнул. Мы, Талса, идем в одно тайное место... в стават Иллур... надеюсь, кастелы еще не разыскали и не разграбили его... Нам нужны новые могущественные талисманы - не для нападения, для защиты. Старые, что оставила Лилле мать, наша прежняя бартайя, теряют силу... Но знаешь, о чем я подумал? - его сильные пальцы сжали плечо странника, - Я подумал, а не повернуть ли нам назад, в свой грон в горах Тарвала? Может, ты - самый лучший талисман, который мне удалось отыскать за свою жизнь? - Возможно, Миот. Только я не умею предсказывать будущее, лечить и вызывать духов. Моя магия - здесь! - он хлопнул по ножнам меча. - В этом я уже убедился, - губы Миота чуть дрогнули в улыбке. - Так повернем назад? - Нет. Попытаемся найти твой стават в лесу или в унге. Иначе какие же мы искатели? Фра одобрительно улыбнулся и промолчал. Они ускорили шаги, догоняя ушедшего вперед Панти. Когда спина юноши показалась меж деревьев, Миот спросил: - А что мне сказать ему, Талса? Этому любопытному хатти? Блейд в раздумье наморщил лоб. - Скажи, что бартайя со звезд прислала меня в помощь роду Фра. Да, могущественная бартайя! - он улыбнулся, представив себе лицо Лейтона. - Кам! Значит, у вас тоже есть бартайи? - Да, конечно. Разве можно жить без них? Бартайи. Колдуньи. Чародейки. Ведьмы! На Земле их хватало во все времена. Он слышал голос, протяжный и мелодичный девичий голос, тихо повторявший: "Талзана катори, Талзана асам, Талзана тассана..." И снова: "Талзана катори, асам, тассана... катори, асам, тассана... катори, асам, тассана..." Что это значило? Когда-то, очень давно, он понимал этот язык... Когда? Где? Он напряг память, вслушиваясь в неясный шепот женщины, который все удалялся и удалялся, превращаясь в эхо, в отзвук эха, долетавшего из безмерных глубин времени и пространства. Громче! Он хотел услышать этот голос громче! Он сознавал, что спит, и надеялся, что это желание исполнится - бывают покорные сны, те, что выполняют все желания. Сон был покорным, и голос сразу стал ясней, отчетливей, однако слова были другими: "Талса катор, Талса ас, Талса..." Внезапно он понял, что произносит их другой человек; он слышал уже не чистое женское сопрано, а юношеский тенорок. Куда же пропала девушка? Эта женщина, чей голос будил неясные воспоминания? Блейд очнулся, но продолжал лежать с плотно сомкнутыми веками, пытаясь вновь окунуться в сновидение, восстановить, удержать эти голоса и слова. Какие слова? Он уже не помнил их; мираж сна исчез, рассеялся почти бесследно. Будто бы кто-то звал его по имени? Нет, не по имени... не земным именем во всяком случае... Кто? Девушка. Единственное, что он помнил и знал точно. Девушка! Нежный трепетный голос, полузнакомый... Или полузабытый? Он усмехнулся и открыл глаза. Разумеется, девушка! Кто же еще мог присниться ему после вчерашних разговоров? И не только разговоров... В живом зеленом шалаше, приютившем путников на ночь, было тихо, просторно, свежо. Ни искателя, ни его ученика... Только сумки, сложенные у толстенного ствола, да прислоненные к нему мечи. Блейд повертел головой, потом заметил, что духовые трубки и колчаны исчезли; вероятно, фра отправились на охоту. Он поднялся, вытащил из своего мешка флягу и отхлебнул глоток. Пожалуй, хорошо, что Миот с Панти ушли... Можно посидеть в одиночестве, подумать... вспомнить, что было вчера. * * * Они шли на северо-запад, пока нижний край солнечного диска не утонул за вершинами деревьев. Лес Иллура был таким же, как за рекой: зеленое царство птиц, огромных ярких бабочек и рыжехвостых хатти, резвившихся среди листвы и цветов. Теперь Блейд знал названия большинства пернатых Миот, исходивший эти джунгли вдоль и поперек, мог ответить на любой из его бесчисленных вопросов. Старший фра не искал тропинок в лесу и вел их прямо дремучими чащобами, лишь изредка поглядывая на солнце да прикасаясь к древесной коре, листьям, ветвям, мху; лес будто говорил с ним, и Блейду, вечному скитальцу, этот язык тоже был понятен. То один, то другой путник срывал на ходу гроздь крупных сочных ягод или похожий на ананас плод - его нежная кисловатая мякоть хорошо утоляла жажду. Они не делали привала днем; сильным мужчинам и юноше не требовался отдых.

Когда солнечный свет начал тускнеть, Миот вывел их к ручью и большому оврагу за ним, над которым зеленой пеной вздымалась листва. Вначале Блейд решил, что видит древесные кроны; однако то были кусты - гигантские шарообразные кусты с мощными ветками толщиной в руку. Листья росли на них так плотно, что он едва мог разглядеть сами ветви, покрытые гладкой корой; добраться же до ствола показалось ему невозможным. Миот, довольно хмыкнув, опустился на корточки и что-то зашептал, шаря руками по земле, не то поглаживая, не то взрыхляя ее пальцами. Затем он осторожно пополз вглубь куста, протискиваясь меж разошедшихся в стороны веток. Блейд и Панти последовали за ним. Они продвигались на коленях довольно долго и проползли ярдов пятнадцать. Внутри, за зеленой стеной, было на удивление просторно и чисто - толстый бочкообразный ствол вздымался вверх словно колонна, поддерживающая кровлю этой необычной хижины, землю покрывал слой сухих листьев. На высоте восьми футов ствол расщеплялся на десятки ветвей, шатром спускавшихся до земли; концы их, как показалось Блейду, уходили в почву. Он выпрямился во весь рост и приложил руку к живой стене, которую они только что преодолели. Он не мог продавить ее даже на дюйм! Прутья, отходившие от основных веток, плотно переплелись, закрыв проход, и теперь лишь слегка вибрировали под его ладонью и пружинили, будто батут. На губах Миота заиграла улыбка. - Не старайся, Талса, руками тут ничего не сделать. Добрый топор, точильный камень и день работы - тогда ты, возможно, выберешься наружу. - Как это... - ...называется, - закончил искатель; теперь он ухмылялся во весь рот. - Ты замучил меня сегодня такими вопросами, друг. Давай поедим и побеседуем о чем-нибудь более серьезном. - Но все же, Миот? - Мы, фра, называем этот куст шалашником. Здесь можно отдохнуть и поесть, можно выспаться... Здесь безопасно. Только держи свои огненные руки подальше от сухих листьев - костров шалашник не любит. Раскрыв сумки, они приступили к ужину. Блейд, расправляясь с сушеным мясом, огладывал живую хижину, приютившую их в этот вечер; ему казалось, что их маленький отряд накрыли огромной корзинкой, прутья которой пустили корни и зацвели. Плотная кровля почти не пропускала света, и он едва различал смутно белевшие в полутьме лица и обнаженные торсы спутников. По мере того, как солнце опускалось за горизонт, мрак сгущался, заканчивая трапезу, они уже не видели собственных рук. - Отличное убежище, - Блейд, прислонившись спиной к стволу, раскупорил фляжку. - Жаль, нельзя зажечь огонь. - У Лиллы осталось только шесть ратаа, и я не стал выпрашивать один из них, - произнес Миот. Но ничего, говорить можно и в темноте. - Ратаа? Что это... - ...такое, - снова закончил искатель. Блейду казалось, что он улыбается; видно, игра в вопросы и ответы его забавляла. - Ратаа - Магический Свет, Талса. Только свет, ни жара, ни тепла. Мы могли бы зажечь ратаа, и тут стало бы светло, как днем. Конечно, если ратаа свежий, сильный... некоторые едва тлеют. - Ничего, - сказал Блейд, - говорить можно и в темноте. Миот завозился, устраиваясь поудобнее. - Завтра к вечеру мы выйдем в унгу. Еще через половину дня придем к ставату Тарвал... но там, думаю, уже ничего нет. Однажды мы захватили воина кастелов, и Лилла дозналась, что их дзу нашел это место. Значит, надо идти к северу, искать Иллурский стават... Это пещеры в холмах, и вряд ли Брин их обнаружил. Если только... - он замолчал. - Если только?.. - подсказал Блейд. - Если Фра Лайана, мать Лиллы, наша прежняя бартайя, ничего не сказала. Брин захватил ее десять лет назад... после большой битвы, когда почти весь наш клан был уничтожен. - Думаешь, ее пытали? - Нет. Бартайи и дзу могут узнать правду другими способами. На то им дарована Сила. Они помолчали. - Как началась война? Из-за чего? - ноги у Блейда начали затекать, и он прилег на бок. - Иглстаз - прекрасная страна, а людей тут, судя по твоим словам, мало. Разве роду Кастелов не хватает своих земель? Миот вздохнул. - Да, людей мало, земли много. Поэтому, если не считать талисманов, Даров Арисо, люди - самое ценное... Больше людей в клане, больше власти у вождя, больше силы... С давних времен наши роды, и дентры, и латраны, бьются за людей. Одни, побежденные, мельчают, распадаются, исчезают совсем; другие, победители, накапливают мощь. Когда-то в Иглстазе жили две сотни родов, теперь не наберется и ста.

- Разве можно биться за людей? Их что, захватывают в плен и обращают в... в рабов? - Блейд поймал себя на том, что произнес последнее слово на английском: в языке фра такого понятия не было. - В рабов? - в голосе Миота послышалось недоумение. - Теперь я спрошу, Талса: что это такое? - Ну, пленные... пленные, которых заставляют трудиться на победителей. Их самих, их детей, внуков и всех потомков. Искатель хмыкнул. - Странный обычай! Разве можно доверять подневольным людям? Как добиться от них преданности роду? Нет, Талса, ни один из кланов Иглстаза не будет держать пленных, ни зрелых мужчин и женщин, ни молодежь, ни даже стариков. Если война шла всерьез, их уничтожают, травят в лесах и горах как диких клотов. Пленники - всегда враги. - Тогда за каких же людей вы сражаетесь? - За детей, Талса, за маленьких детей, которые быстро забывают, кем они были. Ты же видел, фра и кастелы ничем не отличаются друг от друга... и тейды такие же... Мы носим перья птицы кау, кастелы - ожерелья из хвостов хатти, тейды - маленькие разноцветные диски из своих ставатов. Но внешне мы все одинаковые! - он сделал паузу. - Тогда, десять лет назад, кастелы взяли сотни наших детей... и еще через десять мы будем сражаться с молодыми воинами, что родились когда-то в гронах фра... Но они уже кастелы, Талса! Они не помнят нас, мы им чужие! Странная концепция, подумал Блейд. Не рабство, а тотальное уничтожение взрослых и ассимиляция детей! Такого ему не приходилось видеть раньше. И в Меотиде, и в Сарме, и в стране монгов шли войны, и захваченных пленных обращали в рабов, рабство являлось естественной и неотъемлемой частью культуры, предпочитавшей решать спорные вопросы огнем и мечом. По существу, в Альбе, Тарне, Катразе и Джедде тоже были рабы - нищие крестьяне, тарниотские цебоиды или хадры, рубившие мрамор в каменоломнях. Но здесь, на этой благодатной земле, протянувшейся меж теплым океаном и горами на тысячи миль, он встретился с чем-то иным, более логичным и, пожалуй, более холодным и жестоким. Подобную систему могла измыслить лишь зрелая культура, вынужденно или добровольно повернувшая вспять. Голос Миота журчал в темноте, продолжая страшную повесть. - Наши роды, Талса, возглавляют бартайи, мудрые женщины, владычицы Силы. Дочь наследует Силу от матери, передает своим потомкам, детям и детям детей; Сила бартайи хранит племя. Но иногда она просыпается и в мужчине. Я сам обладаю малой ее частицей, и она есть у Панти, иначе он не стал бы моим учеником. - Фра замолк, и в наступившей тишине Блейд услышал слабое посапывание - Панти, потенциальный носитель магической силы, уже спал. Миот шевельнулся. - Моя Сила невелика, - произнес он, я могу вызвать бото. Подземного Стража, или заставить раскрыться куст шалашника... ну, еще кое-что... Но огонь мне не разжечь! Такого не умеет ни одна бартайя, ни один дзу! - Я же говорил, у меня своя магия, не такая, как у вас, - заметил Блейд. - Но продолжай! Кажется, ты хотел рассказать мне... - ...о дзу. Случается, бартайя рождает сына, одаренного Силой... большой Силой, не такой, как у меня, Талса. Он может стать великим искателем ставатов... или кузнецом, понимающим душу металла... или лечить людей - даже без помощи хатора, талисмана-Целителя... Но он может возжелать власти! И тогда он превращается в дзу, колдуна, - голос Миота дрогнул. - Такое случилось у кастелов, много поколений назад. Да, много поколений... С тех пор они уничтожили пять родов на востоке, а потом пришел наш черед. Клан Фра был сильным и многочисленным, но на каждых трех наших воинов у Брина нашлось пять... точно, как вчера... - Блейд не видел лица искателя, но знал, что тот усмехается - и усмешка та была невеселой. - Мы сражались... Клянусь светлым Арисо, мы бились до последнего! Но мы проиграли, Талса. Наши гроны лежат в развалинах, равнину Иллура топчут патрули кастелов, а наши дети... - Миот судорожно вздохнул. - Тех, кто не попал в руки кастелов и кого не удалось увести в ущелья Тарвала, мы скормили бото. Я сам его вызвал, когда людей моего грона прижали к скалам... Я не надеялся вырваться оттуда, Талса. Страж забрал женщин, детей и стариков, а мы, воины, бились у этих проклятых камней, пока они не покраснели от нашей крови!

Блейд протянул руку, нащупал запястье Миота и стиснул его пальцы. - Успокойся, дружище. Горе прошлого не должно лишать разума. Придет час, и ты отомстишь. С минуту Миот молчал, и Блейд, продолжая сжимать руку искателя, невольно отметил частые биения его пульса. Наконец он произнес: - Да, ты прав, Талса. Горе лишает спокойствия и силы, оно плохой помощник воину. - Рассказывай дальше, - произнес Блейд. - Значит, люди твоего грона погибли. Что было с другими? И как тебе удалось ускользнуть? - Меня и еще четверых спас фра Сенда, отец Панти и родич бартайи. Он тоже одарен Силой, и большей, чем у меня. У него был с собой ол-ста... старый, очень слабый ол-ста... Сенда прикрыл нас и вывел в горы. - Ол-ста? - Это талисман. Щит Арисо. Весьма полезный, если не растратить его мощь до срока. Ол-ста Сенды был слабым, как я сказал, но он спас меня и других от топоров кастелов. Только шестерых. На большее его не хватило - Миот помолчал. - Мы ушли в горы, в наше тайное убежище, где собрались все, кому удалось бежать. Там мы сейчас и живем, в скалах за быстрой водой... - Безопасное место? - спросил Блейд. - Безопасных мест не бывает, Талса. Отряды кастелов ищут наш новый грон, ищут уже десять лет, и когда найдут... Да пребудет с нами милость Арисо! У нас осталось триста бойцов, а у Брина - в десять, в двадцать раз больше. Ни скалы, ни быстрая вода, ни мечи, ни зубы клотов нас не защитят. Только могущественные талисманы... - Значит, поэтому ты и отправился в стават Иллур? - Конечно. Мать Лиллы, Фра Лайана, была с войском во время битвы - той битвы, что кончилась нашим разгромом. Лиллу успели предупредить. Она ушла в Тарвал с двумя девушками, помощницами матери.. Три девчонки! Многое ли они могли унести! К тому же, самые сильные талисманы Лайана взяла с собой, чтобы бороться с чародейством Брина... Блейд задумался. Что стояло за всеми этими разговорами о магии и талисманах, дарах светлого Арисо? Он чувствовал, что для Миота они были реальностью, едва ли не частью повседневной жизни. Вероятно, и сам Миот, и другие фра, унаследовавшие крупицу силы, могли пользоваться ими, защищаясь от врагов и всевозможных бед. И сейчас, как вытекало из рассказа искателя, род Фра, уничтоженный на три четверти или на девять десятых, больше полагался на новые талисманы, чем на скрытность горного убежища и свою воинскую мощь. Талисманы... Пока он не видел ни одного, но Сила, о которой толковал Миот, была продемонстрирована уже дважды, и в ее реальности Блейд не сомневался. Подобной же Силой обладали и жрецы Таллаха, посещенного им в прошлый раз, и некоторые люди его родного мира. Телепатия, телекинез, прекогнистика... Ментальная мощь человеческого мозга, к которой с сомнением относились на цивилизованной Земле и признавали божественным даром на гораздо менее цивилизованном Таллахе! Для Блейда подобные вещи давно уже не являлись предметом слепой веры или столь же слепого и упрямого неверия, он з н ал, что ментальная сила существует. Более того, он сам владел пирокинезом и мог передать этот дар другому! Миот называл свои способности магическими. Пусть так! Разве дело в словах? Вероятно, пожилой фра владел некой эмпатией, позволявшей управляться с животными и растениями, подобный парапсихологический эффект относился к тому же разряду "чудес", что и возжигание огня или чтение мыслей. Внезапно Блейд понял, что, толкуя Миоту о своей магии, не такой, как у ведьм и чародеев Иглстаза, он имел в виду совсем не пирокинез или собственные, довольно скромные способности к гипнозу. Он говорил о знании - знании законов природы, машин, механизмов и человеческих душ, которое в этом мире меча и топора могло и в самом деле считаться могущественной магией, совсем иной, чем у зловещего Кастела Брина и Лиллы, бартайи рода Фра. Лилла, дочь Лайаны... Звучание этого имени казалось ему знакомым. Какая же она? Блейд беззвучно повторил - Лилла, Лилла, Лилла, - прокатывая эти звуки по языку и выпуская в пространство долгое протяжное "лла", словно струйку сигаретного дыма. Да, он наверняка слышал чтото подобное... и то имя тоже принадлежало девушке Лилле? Нет, ее звали иначе...

Внезапно он сообразил, что шепчет имя Лиллы вслух. Дыхание Миота участилось, протянув руку, он коснулся плеча странника - Лилла? Что ты хочешь знать о Лилле, Талса? - А что ты можешь сказать, Миот? - Сказать... хм-м... о бартайе можно сказать многое, даже о такой молодой... Но, быть может, ты хочешь ее увидеть? Блейд усмехнулся. - Наверно, я ее увижу - если ты отведешь меня в ваше тайное убежище в горах. - К чему ждать так долго? - по звукам, доносившимся из темноты, странник повял, что Миот копается в своем мешке. Фра что-то достал из него и спокойно произнес: - Немного терпения, и Лилла будет с нами. Мрак неожиданно рассеялся, неяркий световой конус с вершиной, упиравшейся в ладонь Миота, дрожал под сводами зеленой хижины. Он был призрачным, туманным и почти не дающим отблесков Блейд с трудом различал фигуру искателя, Панти же, тихо сопевший у стены, оставался совсем невидимым. Конус чуть покачивался в такт дыханию Миота и походил на наконечник огромного хрустального копья, пронзившего крышу хижины. - Смотри! В туманной глубине поплыли смутные картины. Горы? Нет, скорее холмы... высокие холмы с нагими макушками... обрывистые склоны, камень, похожий на уснувшего льва, темная щель входа... Пещера? - Ставят Иллур, - произнес Миот. - Дух никер-унна показывает его, чтобы освежить мою память. - Я вижу только вход в подземелье, - голос Блейда был спокоен, но сам он дрожал от любопытства. - Это подземелье и есть стават. Там большой круглый зал, от него расходятся коридоры к другим камерам. В некоторых - странная мебель, в остальных - вещи, которые я не могу описать. Если доберешься туда, увидишь сам. Картина в световом конусе сменилась и словно бы стала ярче. Полдень, догадался Блейд. Синее небо, сверкающее солнце, блеск водяных струй у подножия черных скал... - Наш грон, - пояснил Миот. - Там, за этими утесами... Изображение вдруг прыгнуло вверх, потом - вниз, и Блейд увидел ровную круглую площадку, фасады бревенчатых домов на фоне скалистой стены, вырубленные в камне ступени и карниз, к которому вела лестница. Там кто-то стоял. - Лилла. Смотри внимательно, Талса. Блейд затаил дыхание. Конус скользил вверх по ступеням, беззвучно и плавно подкрадываясь к тонкой фигурке девушки. Вот она повернула голову, отбросила пряди темных волос с висков и замерла, придерживая их руками и будто позволяя себя рассмотреть. Темно-карие глаза с золотыми точечками, алые сочные тубы, чуть вздернутый носик, мягкие очертания подбородка... Блейд мог поклясться, что видел раньше это лицо. Да, это, или очень похожее! Но когда, где? Дьявольщина! Он стиснул кулаки, досадуя на память. Конус погас - Малая магия, - откашлявшись, сказал Миот. Так, для памяти... - Опасная память, - заметил Блейд. - Если эта штука достанется врагам - вместе с твоей головой, разумеется, - они многое узнают. - Нет. Никер-унн всегда здесь, рядом, - он похлопал по мешку, - и перед смертью я успею попросить Духа, чтобы он ничего не показывал кастелам. - И Дух послушает тебя? - Конечно! - в голосе Миота звучала убежденность. - Ведь этот талисман найден в ставате нашего рода! * * * В зеленой стене что-то зашуршало, и странник очнулся. Миот, проскользнув в хижину, махнул ему рукой - Бери сумки, Талса, уходим! Поторопись, пока открыта дорога! Подхватив мешки, Блейд опустился на колени. Путь наружу оказался ничем не лучше пути внутрь, разве что теперь было немного посветлее. Когда он вслед за Миотом вылез из зарослей, колени кровоточили, а на щеке алела свежая царапина. Позади с чуть слышным шелестом сходились ветви шалашника, закрывая проход. - Мы подстрелили онката, - объявил пожилой фра. - Огонь в твоих ладонях еще не угас? - Хватит, чтобы поджарить кусок мяса. Они двинулись вдоль оврага, ступая по росистой траве. В сотне шагов от куста, приютившего путников ночью, под защитой крутой овражной стены громоздилась куча хвороста. Радом Панти свежевал небольшое животное, похожее на олененка; его изящная четырехрогая голова была покрыта кровью, мертвые глаза, золотистые и кроткие, глядели на людей с молчаливым упреком. Блейд разжег огонь и сходил к ручью за водой, пока оба фра нанизывали мясо на прутья. Опустив тяжелый мех на землю, он коснулся плеча Миота.

- Дым не виден, но я чувствовал запах. Ты полагаешь, что поблизости нет людей? - Нет. Птицы и хатти предупредили бы нас. - Но там, на берегу реки, пользы от них было немного. Похоже, вы напоролись на засаду. Миот сокрушенно покрутил головой. - Это все заросли, Талса, проклятью заросли. Помнишь, какой там запах? Животные и птицы его не любят. Мы спустились с гор, прошли лес и напоролись прямо на кастелов... на один из отрядов, что бродят вдоль Иллимы... Нам сильно не повезло! Оба клота и Онта... - искатель помрачнел. В молчании они приступили к завтраку, потом, закидав костер землей, тронулись в путь. Наступил и миновал полдень, солнце неторопливо начало спускаться к горизонту, лес поредел, появились первые холмы. Вначале эти возвышенности, пологие и вытянутые в широтном направлении, покрывал лес; потом их вершины и северные склоны оголились, короткая жесткая трава сменила деревья и кусты, кое-где торчали камни - крупные валуны, след отступившего некогда ледника. Теперь Миот внимательно изучал местность, прежде чем дать команду к спуску, лицо его было напряженным, лоб прорезали морщины. - Начало унги, - пояснил он Блейду. - Плохие места; трава по колено, холмы закрывают обзор, и на гребне любого в камнях может сидеть засада. - Кого подстерегают кастелы? Вас? - Не только нас, хотя мы посылали в Иллур уже не один отряд. Тут могут бродить разведчики тейдов... Тейды догадываются, что подходит их черед, следят... - Ты говорил, родами Иглстаза правит мудрые женщины. Велика ли их мудрость, если они не сумели вовремя договориться и ударить на общего врага? Миот долго молчал, пока они поднимались на очередной холм, затем нехотя пояснил: - Каждый род сам по себе, Талса. Мы не ссорились с тейдами, но и большими друзьями нас тоже не назовешь. Наши земли были лучше, ставаты богаче... Они живут между Иллуром и Сухими Равнинами, где мало воды и солнце печет так, что прожигает кожу. Может, они думали, что кастелы и фра выпустят друг другу столько крови, что благодатный Иллур совсем обезлюдеет. Но этого не случилось. Смотри! Миот вытянул руку. Они стояли на вершине холма, прикрытые валунами, а внизу по степи тянулось войско. Шли отряды вооруженных короткими копьями бойцов, шли щитоносцы с большими овальными щитами и секирами, шли метатели дротиков, тащившие на плечах плотные связки снарядов, шли охотники с духовыми трубками и колчанами, полными отравленных стрел. Все - в коротких кожаных туниках без рукавов, в кожаных шлемах и тяжелых сандалиях. Настоящая армия! Они двигались походной колонной по пять в ряд; ее замыкал обоз - два десятка деревянных повозок с запасами и снаряжением, влекомых медлительными крупными тварями, напомнившими Блейду безрогих быков. Войско было небольшим тысячи полторы человек, - но выглядело грозной силой. По обе стороны колонны, сзади и далеко впереди, маячили группы охранения и разведчики. - Идут к Иллиме, клянусь светлым Арисо! выдохнул Панти. Лицо юноши побледнело, пальцы стиснули рукоять меча, ноздри раздулись, как у почуявшего добычу пса. - Нападем, кинтам? - Остынь, - Миот похлопал его по плечу. Втроем мы их не остановим. - Он повернулся в Блейду и недовольно; пробурчал: - Узут... Плохо! Похоже, они хотят сделать новую попытку... - Что ты имеешь в виду? - Брин давно ищет наш грон... знает, что мы скрываемся в горах, где-то в верхнем течении Иллимы. Только попасть туда непросто! - Почему? Прямо вверх по речной долине... Иллима - быстрая река, и я думаю, она пробила в торах целый каньон. - Конечно. Там есть большое ущелье, но потом река уходит под скалы и изливается на равнину водопадом. От того места, где мы встретились, до него надо добираться половину дня. - Значит, Иллима течет в подземном тоннеле? - Да. Там не один тоннель, целый лабиринт. Только мы знаем, как пройти. Хорошее место для обороны - полсотни бойцов могут задержать целое войско. - Не стоит ли нам вернуться? Предупредить стражу? - Нет. Брину не найти проходов. Наше дело, Талса, попасть в стават Иллур. Если это удастся... - Ты сомневаешься? - Кастел Брин ничего не делает наполовину. Одно войско отправилось в поход, значит, другой такое же стережет Иллур от тейдов. Не знаю, сумеем ли мы проскользнуть мимо их постов... Унга - не лес, тут далеко видно.

- Ну что ж, - Блейд усмехнулся и хлопнул себя по широкой груди, - один талисман ты уже нашел, Миот. Это твои слова, искатель. Ответом ему была широкая улыбка. - Да, ты прав, Талса. Я вернусь не с пустыми руками. Опасения Миота подтвердились: им не удалось пробраться к ставату. Одно войско кастелов ушло к реке, другое осталось сторожить Иллур. Пятерки щитоносцев патрулировали широкую полосу степи, отделявшую лес от северной гряды холмов, там, в темной расселине, таился вход в подземный лабиринт с магическими сокровищами, столь же недоступный, как звезды в ночном небе Иглстаза. Три дня путники бродили вдоль пологих увалов на границе леса и унги, пытаясь проскользнуть мимо патрулей и пробраться на север. Однажды их заметили, и только меч Блейда спас всю группу от уничтожения: в жаркой скоротечной схватке он уложил троих противников, пока Миот и Панти рубились с остальными двумя. Схоронив трупы в ненасытной пасти бото, пожилой искатель несколько минут стоял, угрюмо взирая на выжженное пятно земли. Потом его глаза обратились к зеленому степному простору, где в знойном мареве плыли скалистые холмы, такие желаннее и такие недосягаемые. - Надо возвращаться, - произнес Миот, вложив меч в ножны. - Мы зря тратим время. Разве что... он задумчиво поглядел на запад, - наведаться в один из тейдских ставатов... Нет, слишком опасно, они их неплохо стерегут! Лучше пройдем к горам, заглянем в стават Тарвал. - Ты же говорил, что он разграблен кастелами, - заметил Блейд. - Да, безусловно. Но хороший искатель даже в разграбленном ставате может кое-что найти. Посмотрим! Они повернули к югу и углубились в лес. Блейд, шагая за двумя воинами фра, невольно любовался скупым изяществом их движений. И старый, и молодой были одинаково гибкими и быстрыми, несмотря на небольшой рост, оба легко несли увесистые мешки и оружие. В этой паре Миот, несомненно, казался более примечательной личностью. Блейд чувствовав, что дело не только в опыте и знаниях старшего фра; временами его поражало лицо Миота. Лишь заглянув ему в глаза, обратив внимание на твердую линию губ и едва заметные морщинки над переносицей, можно было догадаться, что видишь человека не первой молодости. Жизнь явно не баловала его, и сейчас он должен был бы выглядеть стариком. Но нет; перед Блейдом шагал крепкий мужчина в расцвете сил, живая загадка, которая не давала ему покоя. Как-то он поинтересовался, в каком возрасте люди фра уходят к светлому Арисо. Ответ его поразил: и фра, и кастелы, и тейды, и мужчины других кланов нередко дотягивали до ста лет, женщины жили еще дольше. Этого просто не могло быть! В архаическом обществе человек старился и умирал рано, сорок лет считались верхним рубежом зрелости, шестьдесят возрастом патриарха. Так было в Альбе и Кате, в Сарме и Зире - везде, где жизнь человеческую поддерживали охота и примитивная система земледелия. Возможно, обитатели Иглстаза не всегда были примитивным народом? Возможно, думал Блейд, он наблюдает угасание великой цивилизации, завершающий жизненный цикл, и долголетие иглстазцев, как и их таинственный ментальный дар, всего лишь жалкие остатки былого могущества. Но где все остальное?! Где развалины величественных городов, руины промышленных центров, древние дороги и ирригационные сооружения, легенды о прошлом величии, наконец? Ничего этого не было. Правда, имелись ставаты, ни они явно не походили на города. И их было так мало! Три у фра, два у тейдов, один у кастелов, и еще четыре-пять - на территории западных кланов, покоренных и уничтоженных еще дедом и отцом Брина. Случалось, искатели обнаруживали и другие, еще неизвестные ставаты, но вряд ли на сотню иглстазских родов их приходилось больше трехсот не слишком много древних поселений для страны в три миллиона квадратных миль! По словам Миота, Иглстаз всегда был таким, как теперь. Ничего не менялось, кланы воевали, их разведчики пытались найти и ограбить ставаты соседей, бартайи насылали чары, гроны то росли, то уменьшались - в зависимости от военных успехов. Так продолжалось уже многие сотни лет. Миот не ведал, что было раньше, в мифические времена, когда беловолосые великаны и карлики-керендра жили рядом с обычными людьми, возможно, это приводило к еще более ожесточенным войнам. В ставатах некогда обитали предки, владевшие могущественной магией, это он знал твердо, но что являлось источником магических знаний? Несомненно, милость Арисо, подателя всех благ, и сонма светлых духов, его помощников. Это был очевидный ответ, но он не устраивал Блейда.

Еще существовали талисманы, Дары Арисо, дававшие власть над светлыми и темными духами. Их сила не являлась постоянной, она убывала при частом использовании, и каждый род время от времени нуждался в обновлении своих магических запасов. Их находили в ставатах, реже - в других местах, но с каждым десятилетием поиски становились все более трудными и изощренными, ибо Арисо явно не пополнял своих кладовых. Талисманы были чем-то зримым и вещественным, и Блейд долго приставая к Миоту, уговаривая его показать таинственный никер-унн. Наконец искатель согласился и, покопавшись в мешке, протянул Блейду небольшой двояковыпуклый диск размером с полупенсовую монету. Эта штука напоминала линзу, окрашенную с одной стороны в синий, с другой - в молочно-зеленый цвет, она была на удивление легкой и прочной. По словам Миота, в никер-унне обитал светлый дух с превосходной памятью, его синий глаз фиксировал события и картины, зеленый мог их воспроизвести. Дух был весьма капризен - иногда приходилось долго греть амулет в ладонях, что добиться его милостей. Тем не менее никерунн служил Миоту много лет, являясь самым большим его сокровищем, искатель нашел его на побережье, и бартайя Лайана, мать Лиллы, оставила сей талисман ему. Никерунн считался малой магией, он не мог ни лечить, ни помочь в уничтожении врага, ни защитить от его козней, ни предвидеть будущее. На взгляд Блейда, эта забавная игрушка была каким-то техническим устройством наподобие телекамеры. Гипотеза его, вполне разумная, страдала лишь одним недостатком: он не понимал, как управляться с никер-унном. Ни кнопок, ни рычажков, ни впадин или отметок, которых нужно было бы коснуться пальцем, - абсолютно ничего! Пояснения Миота также не внесли ясности, он просто обращался к духу с просьбой, и тот иногда снисходил к нему, одаривая своим вниманием. В руках Лиллы никер-унн действовал гораздо лучше, что не вызывало у Миота удивления - колдовская сила бартайи во много раз превосходила его способности. Блейд покрутил талисман в руках, хмыкнул и вернул хозяину. Прибор с ментальным управлением? Вполне возможно... Ему приходилось встречать подобные устройства и на Земле, и в других местах, но все они происходили из вполне определенного источника. Впрочем, какое отношение звездная цивилизация паллатов оривэй могла иметь к Иглстазу? Абсурд! Он выбросил эту мысль из головы, молчаливо укорив свою разыгравшуюся фантазию. Путь к ставату Тарвал занял полтора дня, и на подходе к нему Миот вдруг сделался хмурым и неразговорчивым. Мрачно огладывая зеленое царство Иллура, он словно выискивал опасность за каждым стволом и в каждой тени ожидал увидеть затаившегося врага. Но все было тихо, тени оказывались просто тенями, за деревьями не скрывалось никаких засад, а плоды и ветви не валились путникам на голову. Миот, однако, был настороже. Неожиданно он остановился и взглянул на Панти. - Ну, что скажешь, ученик? - Нет хатти, - юноша подмял голову, изучая древесные кроны. - Исчезли! И птиц тоже мало, кинтам. - Да, мало... Думаю, стават не окажется пустым. - Кастелы? - Теперь Блейд тоже напряженно всматривался в лесной полумрак, но не мог обнаружить ничего. - Кастелы. Охрана или засада - так, на всякий случай. - Хм-м... Ты полагаешь, они вспугнули рыжих прыгунов? Я половину дня бродил по лесу - еще до встречи с вами, за Иллимой, - и ни птицы, ни хатти не обращали на меня внимания. Один даже стал играть со мной. - Это потому, что ты не охотился. Звери чувствуют намерения человека, Талса. Возьми духовую трубку, стрелы, нож и дротик и прогуляйся в лес за плодами - ты можешь встретить целое стадо онкатов, и они не убегут от тебя. А потом иди безоружным, но с желанием раздобыть свежего мяса - я не увидишь ни одного. - Значит, кастелы охотятся? - Конечно. Им же надо что-то есть! У хатти красивая шкурка и неплохое мясо. - Хорошо, ты меня убедил. Что станем делать? - Спросим у младшего, - Миот сделал знак Панти - Я бы... - выхватив клинок, парень яростно полоснул воздух. - Если их пятеро, можно и так. А если больше? Вряд ли стават охраняет только одна пятерка. Что скажешь ты, Талса? Блейда мучило любопытство. Он должен взглянуть на эти руины, над которыми Арисо вытряхнул целый мешок своей благодати! Пусть там уже нет магических даров, но хоть камни-то остались!

Он ударил кулаком по ладони. - Надо выследить охрану и перебить из духовых трубок! - Нет, - искатель покачал головой. - У тебя свои обычаи, у нас - свои. Нельзя убивать людей с помощью яда. - А уничтожить целый род можно? Увести малых детей, вырастить из них воинов, которые добьют остатки собственного племени? Миот, казалось, был смущен. Задумчиво потирая подбородок, он уставился в землю и после долгой паузы пробормотал: - Пойми, Талса, фра бьются честно... и всегда бились честно. Мы можем идти в стават или не идти, но стрелять в спины кастелам не будем. - Ладно, пойдем! Только позволь мне руководить осадой. Искатель угрюмо кивнул и двинулся вперед. Они миновали рощицу трубчатых деревьев, выросших на довольно крутом косогоре, к Блейд почувствовал знакомый приторный аромат. Кусты! Такие же кусты с мелкими и пахучими желтыми цветами, как на обрывистом берегу Иллимы! Вероятно, они предпочитали каменистую почву; зги заросли тянулись вверх по склону до нагромождения бурых гранитных глыб, за которыми на пятисотфутовую высоту поднимались неприступные скалы. - Предгорья Тарвала, - коротко пояснил Миот. Хребет недалеко, но мы его не увидим. Блейд кивнул; тут над ними нависала скалистая стена, а в лесу вид на горы заслоняли деревья. Сейчас, однако, он больше интересовался зарослями. Эти высокие кусты с парфюмерным запахам напоминали сирень и росли довольно плотно; прекрасное место для засады, неожиданной атаки и притворного бегства. - Где стават? - спросил он, разглядывая подножия скал. Они казалась монолитными и гладкими; нигде ни трещин, ни расселин, в которых мог бы скрываться вход в пещеру. - Дальше. Надо пройти немного к востоку. Путники тронулись вдоль опушки, поглядывая то на молчаливый лес, то на утесы и синевшее над ними небо. По земному счету было часа три пополудни, и Блейд рассчитывал, что они успеют очистить и осмотреть стават еще до вечера. Конечно, если его охраняет целая армия, придется отступить, но ему казалось, что стражей будет не больше десятка. Внезапно каменная стена справа раздалась, образовав довольно глубокую впадину, округлую, симметричную, с гладкими краями. Она выглядела словно альков двухсотфутовой ширины, выбитый в бурых скалах, небольшой водопад сбегал вниз, наполняя квадратный бассейн, над которым склонялись три дерева со странной, почти фиолетовой листвой. Рядом с бассейном стоял дом. Блейд замер, разглядывая его со все возрастающим изумлением. Просторное двухэтажное белое здание, сложенное из гладко отшлифованных мраморных плит, напоминало заброшенную виллу где-нибудь на юге Италии. Вдоль обоих этажей шли открытые террасы, широкая лестница вела на плоскую кровлю, уставленную невысокими каменными цилиндрами возможно, остатками колонн или статуй. Еще одна лестница, всего с десятком ступенек, поднималась к террасе первого этажа, один край ее покосился, ограждающий каменный парапет рухнул. Справа к дому примыкали руины непонятной постройки, от которой остался лишь проржавевший металлический каркас изогнутые балки торчали над грудами земли, словно ребра гигантского кита. Перед невысокой центральной лесенкой горел костер, рядом была сложена груда хвороста. Вокруг огня в ленивых позах развалились семеро мужчин в кожаных туниках - видно, отдыхали, болтая и прикладываясь к объемистым флягам. Восьмой торчал на крыше, бдительно озирая заросли; у пояса его покачивался топорик, копье лежало на одном из цилиндрических камней. - Дом? Не пещера? - приподняв брови, Блейд обернулся к старшему фра. Тот неопределенно пожал плечами. - Ставаты бывают разные. Иллурский находится в пещере, а этот и в самом деле напоминает жилище человека. Я повидал их немало, восемь или десять, наших и чужих, и все они не похожи друг на друга. - Ладно, об этом мы еще поговорим. - Блейд сбросил на землю сумку. - Сейчас займемся кастелами. Как ты думаешь, все здесь? - Нет. Должны быть две или три пятерки... скорее, три. Видишь, один дозорный и семь воинов на страже. Еще столько же наверняка отсыпаются в ставате. - Но это не засада. Они стерегут дом открыто. - Какая разница? - Миот снова пожал плечами - Пятнадцать человек... Нам с ними не справиться, Талса.

- Ну, смотря как взяться за дело. - Блейд отстегнул ножны, чтоб не путались в ногах, и вытянул меч. - Смотри, заросли кончаются в тридцати шагах от лестницы, дальше идет двор... мощеный камнем, если не ошибаюсь? - Да. Старые каменные плиты. - Что будет, если наш Панти сунется туда? Не к самому ставату, конечно, а лишь выглянет из кустов? - Хм-м... Я полагаю, кастелы устроят славную охоту. - Без трубок и отравленных стрел? - Разумеется. Блейд повернулся к юноше и стиснул его плечо. - Ты хорошо бегаешь, Панти? - Неплохо. Но я предпочитаю не бегать, а сражаться. - Когда врагов слишком много, ноги - главное оружие. Мы с Миотом встанем вон там, посередине зарослей. Ты должен подвести кастелов под удары наших клинков. Проскочишь между нами, сразу оборачивайся и руби. Понял? Юноша кивнул. Глаза его горели от возбуждения, синие перья торчали на голове будто воинственно приподнятый хохолок. - Если все ясно, тогда поползли. Опустившись на землю, Блейд двинулся вперед, осторожно лавируя меж кустов. Каждый противник имел свое слабое место, и, выбрав верную тактику, его можно было поразить нежданным и смертоносным ударом. Конница оказывалась бессильной перед фалангой, фалангу обращал вспять плотный огонь из катапульт, катапульты полагалось сжечь, засыпав огненными стрелами, лучников же устрашить конной атакой. Впрочем, смотря каких лучников - настоящие лучники всегда являлись серьезной проблемой. Но тут, к счастью, лучников не было. Семь человек, попивавших вино у костра, а значит, нетвердых на ноту... да еще семь, которые выскочат на свет Божий спросонья... Индейская война - лучшее, что можно было противопоставить им; обман, ловушка, неожиданный удар, стремительность. - Здесь, - прошептал Блейд, поворачиваясь к искателю - Встань за тем кустом, Миот. Панти, запомни место! И постарайся не получить дротик в спину! Юноша кивнул и ужом прополз мимо него. Блейд поднялся, помня о наблюдателе на крыше и стараясь не качнуть ветви. Миот уже стоял напротив, ярдах в трех, сосредоточенный и спокойный; меч он держал двумя руками, положив лезвие на плечо. Отсюда они не могли видеть здание, но оба чуяли запах дыма, едва заметный в опьяняющем цветочном аромате, и различали неотчетливое бормотанье людских голосов. Панти двигался совершенно бесшумно. Внезапно от ставата долетел резкий крик, тут же сменившийся возбужденным гулом и звоном оружия. Фра, поймав взгляд Блейда, усмехнулся и кивнул; сейчас он был похож на хищную птицу, распустившую когти над застигнутой врасплох жертвой. Кусты затрещали. Панти промчался мимо, прикрывая лицо ладонями с растопыренными пальцами, увидел своих, резко затормозил и мотнулся влево, выхватывая меч. Можно не спешить, отметил Блейд про себя, прислушиваясь к звукам в зарослях - кастелы ломились сквозь кусты, будто стадо носорогов. Он пропустил четверых, мигнув Миоту на их спины, потом ударил пятого ногой в живот и, резко выдохнув, вогнал клинок в диафрагму шестого. Последний воин успел замахнуться топором, но меч перерубил ему кисть и наискось опустился на плечо, рассекая ключицу и ребра. Блейд стремительно обернулся. Один из кастелов лежал в траве с раскроенным черепом, другой с трудом отбивал секирой юркий клинок Миота; еще двое наседали на Панти. Воин, которого он ударил в живот, не проявлял признаков жизни, не то был в самом деле мертв, не то потерял сознание. Ткнув его мечом, Блейд вырвал из мертвой руки кастела дротик и размахнулся. Он целил противнику Миота в шею, но попал ниже, под правую лопатку, пробив тело почти насквозь. Воин захрипел, запрокидывая голову и слепо шаря перед собой руками, старший фра, тут же оставив его, ринулся на помощь Панти. Странник поспешил за ним. Их клинки свистнули в унисон, и два последних преследователя рухнули на землю. - Все? - Панти с ошеломленным видом уставился на груду трупов. - Все, клянусь клыками Калхара! - Не все, - Блейд выдернул из спины мертвеца дротик и подобрал второй; глаза его яростно сверкали. - Не все, парень! Меньшая половина. Так... - он огляделся. - Я видел четыре топора и три дротика. Где же третий? Третий дротик был уже в руках Миота. - Как возьмем остальных? - спросил он, хищно усмехаясь.

- Быстротой и натиском. А потому - вперед! Они помчались к ставату, уже не поминая про осторожность. Блейд полагал, что часовому на крыше не удалось разглядеть побоище, скорее всего, ему казалось, что соплеменники ловят беглеца - либо, завершив охоту, тащат его во двор. Вероятно, так оно и было. Подобравшись к последним кустам, странник обнаружил, что пятерка кастелов неторопливо пересекает двор, а страж, приставив ладонь ко лбу, всматривается в заросли. Пятеро воинов - пара с копьями, остальные с топорами - растянулись на добрый десяток шагов и явно не спешили; на лицах у них застыло раздражение. Еще двое, сонно потягиваясь, стояли на террасе, прислонив секиры к обломкам балюстрады - Миот! Сначала - копьеносцев! - Разумеется, Талса! Дротики коротко прожужжали в теплом послеполуденном воздухе. Бросив последний снаряд, Блейд перепрыгнул через корчившиеся на каменных плитах тела и занес меч. По лезвию клинка струилась кровь, глаза странника сверкали, как угли, губы растянулись в жестокой ухмылке. Сейчас он не ощущал себя ни Ричардом Блейдом, полковником секретной службы Ее Величества, ни представителем высшей цивилизации, исследующим этот архаичный мир, ни даже Талсой, посланцем могущественной бартайи со звезд, он был машиной убийства, смертоносным роботом, чьи руки резали, кололи, рубили человеческую плоть, беззащитную перед острой сталью. Его меч опустился, поднялся и опустился вновь - Панти! Подбери дротики! - Сделано, Талса! Теперь они, все трое, не спеша двинулись к ставату. Воины на террасе застыли, раскрыв рты и ошеломленно взирая на пять трупов, валявшихся во дворе, страж, следивший за стремительной схваткой с кровли, сбежал вниз и остановился на последней ступеньке, выставив перед собой копье. Он с ужасом глядел на смуглого гиганта с обагренным кровью мечом, что-то шепча трясущимися губами. Этот взгляд словно отрезвил Блейда. Чувствуя, как горячка боя покидает его, он медленно обвел глазами стават. Должно быть, когда-то усадьба выглядела весьма внушительно, но сейчас на ней, на всех постройках и даже на окружающем ландшафте лежала печать запустения. Мраморные плиты, слагающие основное здание, потрескались и потеряли блеск; ступеньки лестниц перекосились; под кровлями террас черными провалами зияли окна, некогда изящные резные балюстрады превратились в груды камней, щели между квадратными плитами во дворе заросли травой. Бассейн сохранился лучше, в его южной стене был прорезан желоб для стока воды, откуда брала начало небольшая речка. Мостик, перекинутый через нее, был давно сломан, но с одной стороны сохранились перила и часть парапета, украшенного чудесными металлическими узорами. Безжалостное время, ветер, вода и джунгли успели хорошо поработать здесь, однако стават еще стоял, сопротивляясь неизбежности. Сколько столетий пронеслось над ним? Пять? Десять? Или больше? Покачав головой, странник перевел взгляд на кастелов. Они, казалось, пришли в себя и были готовы к бою и смерти: смуглые липа посуровели, в глазах появился угрюмый блеск. Сейчас, как никогда раньше, было заметно, что эти люди принадлежат к той же расе, что и фра. Такие же темные волосы, удлиненные овалы безбородых лиц, гладкая, почти без морщин, кожа, невысокие крепкие фигуры, застывшие в ожидании... - Что будем делать с этими? - Блейд повернулся к Миоту. Тот, словно выбирая цель, раскачивал дротик. - Убьем, вероятно. И отправим к бото - вместе с их приятелями. - Я бы их отпустил. После некоторых переговоров. - Какие могут быть переговоры с ними? - Панти шагнул вперед, тоже поднимая дротик. - Клянусь Арисо, я... - Решает Талса, - оборвал юношу Миот. - Стой на месте, ученик! Блейд повелительным жестом вытянул клинок к террасе. - Бросьте оружие! Живо! - Он заметил, что воины поглядывают на заросли, и усмехнулся. - Не надейтесь, оттуда никто не придет на помощь. В тех кустах только семь трупов. Секиры звякнули о камень. Кастел, стоявший у лестницы, тоже бросил копье. - Так, хорошо. Я отпущу вас живыми, если вы отнесете послание Брину, своему вождю. - Брину, великому дзу, не нужны послания врагов, - буркнул копьеносец. - Он не вступает в переговоры с фра.

- Я - не фра. Разве ты этою не видишь, воин? - Ты бился вместе с ними. Ты уничтожил наших людей. Значит, ты - фра. - Повторяю, я не фра, не кастел и не тейд! Я - Талса, пришелец со звезд, посланник могущественной бартайи, перед которой ваш великий Брин - ничто! Кастел криво усмехнулся. - И чего же хочет посланник могущественной бартайи? Курган, сложенный из голов кастелов? - Тупые головы мне не нужны. Передашь Брину. кастелы должны уйти из Иллура. Уйти насовсем, и не появляться на левом берегу реки! А чтобы ты получше запомнил мои слова, возьми вот это... Блейд вытянул сухую ветвь из груды хвороста и поднес к ней ладонь. Секунду-другую дерево тлело, потом яркий язычок пламени лизнул кору, и факел запылал. - Вот! - шагнув к копьеносцу, он сунул ветвь в его дрожащие руки. - Скажи Брину. Талсе послушны сталь и огонь. Я принесу вам и то, и другое, если через месяц на левом берегу Иллимы останется хоть один воин из рода Кастелов! - Дзу... - выдохнул копьеносец. - Дзу! Оторвав взгляд от факела, он посмотрел на соплеменников - те, смертельно побледнев, шептали заклинания. - Теперь убирайтесь! Все трое! Или, клянусь печенкой Калхара, я спалю вас живьем! Копьеносец, швырнув на землю горящую ветку, словно огонь уже добрался до его рук, побежал к зарослям, двое остальных бросились за ним. Когда затих топот тяжелых сандалий, Миот произнес: - Кам! Хорошо! Они сильно напугались. Люди опасаются дзу больше мечей и копий. Дзу может забрать разум. - У них нечего забирать, - Панти, весело оскалив зубы, подбросил вверх дротик. - Славно ты над ними подшутил, Талса! - Я не шутил, - взгляд Блейда оставался строгим. - Я не шутил, Панти! - Он положил руку на плечо искателя. - Скажи, я могу осмотреть этот стават? - Конечно. Мы с учеником будем внизу. Попробуем найти что-нибудь полезное. Они скрылись в темном проеме входа. Панти, перешагнув порог, обернулся; в его темных глазах застыло почтительно-восторженное выражение. Придется, решил Блейд, изобрести еще пару трюков, чтобы не разочаровать парня. Он медленно двинулся по лестнице на крышу, все еще размышляя над реакцией кастелов и молодого фра. Этот фокус с огнем, подкрепивший его угрозы, явно вселил в людей Брина благоговейный ужас. Неплохо, совсем неплохо! Пусть пройдет слух о том, что в Иглстазе появился новый могущественный дзу, пришелец со звезд! Это облегчит дальнейшие контакты... и с врагами, и с друзьями. Как жаль, что Лейтон отправил его в очередное странствие без телепортатора! Можно ли представить более сильную магию, чем та, что способна растворить в воздухе стрелу, камень, вражеский клинок - вероятно, и самого врага? Да, с телепортатором в Иглстазе он был бы настоящим чародеем... Правда, ТЛ-2, вторая модель, работал весьма неустойчиво и сыграл с ним дурную шутку в Зире, однако в Таллахе все прошло превосходно! Впрочем, Лейтон так не считал, по его мнению, два эксперимента, удачный и неудачный, свидетельствовали, что телепортатор нуждается в доводке. Возможно, старик прав, подумал Блейд и подавил вздох сожаления. Он находился на крыше. Странные камни, которые казались ему основаниями колонн, были полыми внутри, в некоторых еще темнела окаменевшая почва. Он быстро шагнул к краю и уставился на ржавый металлический каркас рядом с домом - под изогнутыми балками тоже громоздились кучи земли, вероятно, не раз перерытой искателями фра и кастелов. Очень похоже на оранжерею... А эти полые мраморные цилиндры на крыше - просто кадки для растений... Кто же тут жил в незапамятные времена? Ученый ботаник? Фермер? Или просто любитель цветов? Блейд спустился на террасу и обошел второй этаж. Комнаты с растрескавшимися стенами были абсолютно пусты, если не считать пыли, песка и птичьего помета. Один песчаный холмик в углу вызвал его подозрения, поворошив его мечом, Блейд обнаружил несколько маленьких дисков. Они оказались размером с миотов никер-унн, но в остальном не походили на него. Эти диски были плоскими, полупрозрачными и разноцветными; в глубине просматривался некий рисунок, напоминавший спираль. Монеты? Украшения? Нечто более сложное? Ему почудилось, что когда-то он видел такие кругляши. В Азалте? Там монеты штамповали из разноцветной пластмассы... Он покачал головой. Нет, этот материал не был похож на пластик, скорее, на очень прочное стекло.

В комнатах первого этажа было гораздо больше мусора, битого камня и земли. У стены обширного помещения, которое Блейд счел холлом, громоздились кучи тонких веток с пожухлыми листьями, прикрытые плащами. Вероятно, здесь спали кастелы, охранявшие стават - вот только было ли что стеречь? Казалось, усадьбу обобрали дочиста еще в древние времена. Миновав холл и короткий коридор за ним, Блейд увидел двух фра, копавшихся в груде мусора. Миот поднял к нему огорченное лицо. - Ничего! Ничего полезного! Песок, птичий помет да всякая дрянь, в которой не осталось и капли Силы! Вот, погляди, - искатель поднял пятидюймовый обрывок веревки или провода. - Частица ол-ста, Щита Арисо, о котором я тебе рассказывал. Могучий талисман, когда целый! Но это... - он пренебрежительно отбросил проводок. - Ни риго, Колец Силы, ни кристаллов харр, ни тарна... даже ратаа, стрел Магического Света, и тех нет! - Похоже, это здание опустело очень давно, заметил Блейд. - Что можно тут найти? - Ты не прав, Талса, - Миот встал, отряхивая кильт; Панти устроился на корточках рядом с ним. В благополучные времена я и другие искатели фра часто бывали в этом ставате. Никто не уходил без дара Арисо! Тут все выглядело иначе... стояли сиденья, ложа из вечного металла... еще такие... такие странные... - он неопределенно повел руками. - Ну, словно кусты из трубок... они светились по ночам... Проклятые кастелы! Все исчезло! - искатель со злостью пнул кучу мусора. - Вам стоило подчистить свои закрома еще до них, - Блейд отвернулся, скрывая улыбку. - Арисо не любит жадных... Запомни это, Панти! - Миот хлопнул своего ученика по плечу. Если он послал тебе малый дар, ратаа или никер-унн, можешь поискать еще. Но при большой удаче надо сразу уходить. Мы так и делали... - А если не уйдешь? - Тогда удача обернется насмешкой. Не всегда у искателя хватает Силы, чтобы оживить талисман, но бартайя может это сделать... или не может, если на то нет воли Арисо. - Значит, Брин, обобравший ваш стават, перегнул палку? Он не сумеет использовать талисманы, которые тут украл? Миот раздраженно повел плечами. - Откуда мне знать? Он - дзу, и служит Калхару, а не Арисо. - Ладно, приятель, не огорчайся, - Блейд раскрыл ладонь, протягивая фра горсть разноцветных дисков. - Погляди, что я нашел наверху. Может, это тебя утешит. - Вряд ли... - Миот взял диск с оттенком сочного изумруда, повертел перед глазами. - Такие кружки любят тейды... носят, как украшение... Но магии в них не больше, чем в этих перьях, - искатель коснулся своего головного убора. Они вышли во двор, покинув сумрачные комнаты ставата; Панти сбегал в заросли, принес дорожные сумки, затем начал перетаскивать трупы кастелов, сваливая их на берегу речки, где велел учитель. - Здесь мягкая почва, - пояснил Миот, - легко вызвать бото... Он простер рука над грудой мертвых тел, и земля разверзлась. Один за другим кастелы скользили в черный провал,, в объятия Подземного Стража, превращавшего трупы в синеватый дымок; его струйки тянулись вверх, к вечернему небу, унося души погибших в царство светлого Арисо. Над ставатом Тарвал царила тишина, и лишь погребальный звон водопада, чистый и грустный, провожал воинов в последний путь. Одиннадцать тел беззвучно исчезли в пасти бото. Последнее, пробитое дротиком навылет, секунду раскачивалось на краю ямы - видно, наконечник цеплял землю. Наконец и оно рухнуло вниз; затем края провала сошлись, оставив в траве темное выжженное пятно. - Ты мечешь дротики не хуже, чем рубишься на мечах, - задумчиво произнес Панти, поднимая глаза на странника. - Это тоже магия, Талса? - Нет, парень. Только верный глаз и твердая рука. Они надежней любого колдовства. - Наверно, ты прав, - юноша кивнул. - Даже эсс можно метнуть только однажды, а твое умение всегда с тобой. - Эсс? - Да, Жало Смерти. Магические дротик с черным острием, который всегда летит в цель. - Эсс? Ты сказал - эсс? На миг перед Блейдом возникла широкая лесная прогалина, стадо животных, похожих на оленей-карибу, он сам - с чудесным дротиком-эссом в руках, и смуглая насмешливая физиономия Джейда, Кей Олсо Джейдрама, черноволосого странника из звездной империи паллатов оривэй. Потом мелькнуло женское лицо - совсем юное, с алыми сочными губами и золотистыми точечками в карих зрачках, Фра Лилла, дочь Фра Лайаны? Нет, Калла... подружка по скитаниям в лесах Талзаны... В том мире его тоже звали Талзаной... Талзана, Пришелец из Леса... Талса, пришелец со звезд...

Он стиснул виски в неистовом желании вспомнить. Подземный тоннель остался позади. Томительно- долгий переход в недрах горы почти не запомнился Блейду; он механически переставлял ноги, шагая за провожатым, молчаливым и стройным воином фра. Воин нес факел, и огненный яркий язык медленно плыл над его головой, озаряя низкие своды пещеры. Откуда-то слева доносился гул и грохот Иллимы, пробивавшей скалы в своем неудержимом стремлении к морю; ее оглушительный шум не давал говорить, но это только радовало странника. Мощный монотонный рев подземного потока словно отгораживал его от мира, в котором он сейчас пребывал. Странствия в джунглях Иллура уходили в прошлое, таяли белые камни ставата Тарвал, двухдневный путь к тайной пещере, что вела в горное убежище фра, сжимался до секунды. Словно во сне Блейд видел черную гладкую поверхность утеса, гигантский водопад, низвергавшийся на равнину из темного провала, крохотные фигурки стражей, вынырнувших из неприметной расселины, узкую щель входа, огни факелов, пляшущие во мраке. Все это исчезало, подергивалось туманом, отодвинутое иной реальностью - тихим озером в лесах Талзаны, ее равнинами, скалами и горами, такими похожими и непохожими на равнины, скалы и горы Майры. - Талса! - звонкий голос Панти прервал его думы. - Очнись! Мы уже в ущелье! Блейд поднял голову, огляделся. Они шли вдоль левого берега Иллимы, прорезавшей в скалах глубокий каньон. Его стены вздымались на тысячу футов, река плавно текла меж ними, негромко перезванивая на перекатах, и исчезала в темном жерле подземного русла. Рядом чуть заметной трещинкой виднелось отверстие тоннеля; там стояли два стража с факелами и глядели вслед путникам. - Ночевать будем в гроне, - с радостной уверенностью продолжал Панти. - В нашем гроне меж двух рек, за высокими скалами, под надежной защитой. Ты придешь в мой дом, Талса, ты увидишь моего отца, фра Сенду, мою мать, фра Риталу, ты будешь есть мясо, пить вино и любоваться снежными вершинами Тарвала... Очнись же, Талса! - Оставь его в покое, непоседливый хатти, строго произнес Миот. - Время мяса и вина впереди; сейчас - время раздумий. Разве ты не видишь, что Талса размышляет? Талса, Талзана, Пришелец... Теперь Блейд мог свести воедино слова на певучем оривэе и столь же музыкальном, но искаженном временем, наречии Майры. Анемо сай - анем са - не знаю... Дэур ученый, хранитель знаний, и дзу - колдун... Палустар - ол-ста - защитный силовой экран... Тарон тарна - универсальный браслет связи... Ринго риго - миниатюрный лазер в форме перстня... То, что было для паллатов обычным инструментом, предметом обихода, превратилось в магический талисман. Хранителя знаний сменил колдун; арисайя, морально-этическое понятие, определявшее ценность личности в мире паллатов, стало добрым богам Арисо; Защитники, следившие за порядком в необозримой звездной империи, вспоминались в легендах как племя беловолосых великанов... Как это произошло? Когда? Почему? Три года назад, во время своего десятого странствия, он попал в лесную страну, безлюдную, благодатную и приветливую, тихо дремавшую под теплыми голубыми небесами, фактически то была его первая экспедиция с телепортатором, с моделью ТЛ-1, которую Блейд называл Стариной Тилли; он должен был проверить и откалибровать ее, попутно завершив некие поиски. Вскоре выяснилось, что Тилли работает превосходно. Одним усилием воли Блейд мог легко переслать в приемную камеру телепортатора, расположенную под башнями Тауэра любой предмет весом до ста фунтов; при известном напряжении - даже до двухсот или трехсот. Листья, ветки, камни, плоды... К сожалению, ничего более ценного ему не попадалось. Вскоре он вышел к озеру, напоминавшему ожившую мечту о стране фей. Синяя гладь воды среди изумрудных холмов, широкий луг с мягкой травой, золотые пляжи... Там были люди, мужчина и две женщины, смуглокожие, черноволосые и прекрасные, первые обитатели местного Эдема, которых он обнаружил за время странствий. Аборигены не проявляли агрессивных намерений; более того, они встретили появившегося из леса нагого великана на редкость приветливо и дружелюбно. Случилось, однако, невероятное - он не понимал их языка! Это было странно, странно и поразительно! Хотя Лейтон не мог до конца объяснить процесс перестройки нейронных связей, позволявший Ричарду Блейду путешествовать в мирах Измерения Икс, практическим следствием этой ментальной трансформации всегда было полное и нераздельное слияние с новой реальностью. Он понимал язык аборигенов. Всегда! Во всех мирах, кроме этого зеленого рая!

Туземцы - тогда он считал их туземцами - тоже его не понимали. Похоже, им казалось, что пришелец - местный охотник, который случайно набрел на их тихое озеро, вынырнув из лесных дебрей. Они так и прозвали Блейда - Талзана, Пришедший из Леса; он же, в свою очередь, адресовал это звучное имя миру, куда его забросили совместные усилия судьбы и лорда Лейтона. Талзана в мире Талзаны, - А также - Джейд, малышка Калла и красавица Саринома, зрелая и сочная, как плод манго... Вскоре он начал понимать их; сначала - сотню обиходных слов, потом больше. Эта люди охотились, готовили пищу на костре, болтали, плескались в озере и занимались любовью, но они не были примитивными туземцами. Они принадлежали миру, который Блейд не мог понять и осмыслить, хотя их звездная империя раскинулась в той же Галактике, где сияла скромная желтая звезда - земное Солнце. Одно это уже говорило о многом. Галактика, огромный звездный континент, могла породить множество цивилизаций, более развитых, чем земная; их представители могли обладать высокоразвитой технологией, позволяющей путешествовать среди звезд; наконец, они могли даже посещать Землю. Подобный факт означал бы лишь то, что Галактика не мертва, но полна жизнью, активной, деятельной, простирающей свои руки на сотни и тысячи парсеков, стремящейся изучить и понять законы Вселенной. Однако миры Измерения Икс находились не в земной Галактике, не в Магеллановых Облаках и не в туманности Андромеды; они были порождением иного континуума, иного пространствавремени, иной реальности. И если Джейд, Калла и Саринома, представители народа оривэй, одной из рас содружества паллатов, очутились в Талзане, значит, их цивилизация обладала средством, позволяющим проникать в эти иные реальности. Лорд Лейтон не был монополистом! Блейд не сразу пришел к этому открытию. Он видел, что его новые друзья используют простые, но на редкость эффективные устройства, совершенно невероятные с точки зрения земной технологии. Их набор был весьма ограничен; ситуация выглядела так, будто туристы, пожелавшие отдохнуть в девственной идиллической стране, прихватили с собой не только посуду, одежду и спальные мешки, но и фонарики, фотоаппараты, оружие и радиоприемник. Конечно, артефакты, действие которых он мог наблюдать, не походили внешне на электрические фонари, транзисторы или пистолеты, но выполняли те же функции защита, освещение, связь. Вечерами в хижинах оривэев горели холодным пламенем тонкие стержни размером с карандаш лучинки ра-стаа; Джейд охотился на местных оленей с дротиком-эссом, не знавшим промаха; кольца-ринго могли исторгнуть сокрушительный поток энергии, а пояса-палустары - создать силовое поле, через которое не проникали ни пуля, ни камень, ни стрела. Еще у Джейда имелся тарон, устройство связи в виде браслета, позволявшее вызвать помощь, вскоре такая необходимость возникла. Блейд узнал немногое о социальной структуре паллатов. Вероятно, оривэй являлись базовой расой этого сообщества, включавшей две генетические ветви: темноволосых и смуглых оривэев-лот и оривэев-дантра, более светлых, с золотистыми волосами. Существовали, однако, и другие народы, не то произведенные от базовой расы в результате генетических экспериментов, не то имевшие вполне самостоятельное происхождение; каждый из них занимался вполне определенной деятельностью, сообразно своим устремлениям и физиологическим особенностям. Деталей Блейд не знал. Кроме трех представителей ветви лот и двух Защитников, явившихся им на помощь, ему не встретилось в Талзане ни одного паллата. Зато он твердо уяснил, что оривэй питают почти необоримое отвращение к убийству разумных существ. Они могли убивать, однако подобные действия вызывали сильнейший стресс и нервное потрясение. Вероятно, их общество, их культура исключали элемент насилия как традиционный способ разрешения конфликтов; скорее всего, и поводов для конфликтов не имелось. Как полагал Блейд, речь шла о внутренних конфликтах, которые паллаты регулировали сами, однако существовали и внешние. По намекам Джейдрама он догадывался, что паллатам известен ряд высокоразвитых галактических цивилизаций, весьма странных с их точки зрения и представляющих потенциальную опасность. Паллаты же были заинтересованы в сохранении стабильности, причем их подход к данной проблеме отличался сугубым прагматизмом: они понимали, что возможны ситуации, когда лишь сила способна поддержать мир и статус-кво.

В их обществе эта функция возлагалась на Защитников. По-видимому, они являлись искусственной расой, биологическими киборгами или существами, воспроизводимыми клонированием. Те два Защитника, которых наблюдал Блейд, действовали с дьявольской эффективностью; они не только обладали страшными средствами уничтожения, но и были великолепно подготовлены физически. Пожалуй, эту пару остановила бы лишь атомная бомба, но Блейд подозревал, что и на сей случай у них нашлось бы, чем ответить. Деликатное покашливание Миота отвлекло его от воспоминаний. Он бросил быстрый оценивающий взгляд на спутников, на их гибкие фигуры, гладкие безбородые лица, темные волосы. Вылитые оривэи-лот! Джейд, Калла и Сари были точно такими же, разве что повыше ростом... Миот, судя по всему, являлся чистокровным латраном; насчет Панти имелись некоторые сомнения. Он был очень темным шатеном с карими глазами и розово-смуглым цветом лица, и Блейд, припомнив невольно подслушанный разговор, решил, что тут проявились материнские черты. Кажется, в той беседе упоминался род светловолосых Киитов? Будет интересно взглянуть на Фра Риталу... - Прости, Талса, - Миот коснулся руки странника. - Здесь нам надо задержаться. Подняв, голову, Блейд обнаружил, что каньон расширился, превратившись в настоящую речную долину. Его стены, восточная и западная, стали более низкими и пологими, покрытыми хвойным лесом; невысокие деревья, напоминавшие сосны, упрямо карабкались вверх по скалам. Здесь было гораздо холоднее, чем на равнине, Но воздух казался влажным и опьяняюще свежим. На горизонте вздымались снежные вершины, начало гигантского горного хребта, протянувшегося к самому полюсу. Вероятно, они достигали двадцати-тридцати тысяч футов; их ледяное безжизненное великолепие резко контрастировало с ярким синим небом. Западная стена ущелья сворачивала вправо, вдоль берега быстрой и широкой Иллимы; с востока в нее вливалась еще одна река, почти такая же крупная и полноводная. Меж ними лежал полуостров, напоминавший латинское V или заостренный нос гигантского корабля, с корпусом, образованным неприступными утесами. Эти черные базальтовые стены поднимались прямо из воды и уходили вверх на тысячу футов гладкие, отвесные, недосягаемые. Блейд узнал это место; он видел его раньше в световом конусе никер-унна. - За этими скалами - пещеры и наши дома, произнес Миот, - Грон ад'Фра, последнее поселение рода... - Надежное место, - Блейд осматривал стену, пытаясь обнаружить проход в поселок. - Как мы туда попадем? - Неподалеку брод через Иллиму. С другой стороны к нему ведет подземный тоннель с лестницей. - Ты хочешь сказать, что ваши люди вырубили ход в этих скалах?! Искатель покачал головой. - Нет, такое нам не под силу, клянусь Арисо! Мы нашли это место много поколений назад. Но все было, как сейчас: пещеры с гладкими стенами, лестницы, ведущие вниз, к воде, и вверх, на самый гребень. Видишь, - он вытянул руку, - эти два каменных выступа, похожих на уши клота? Там, на вершине? Между ними - ровная площадка, где стоит стража. Туда тоже можно взобраться по каменной лестнице. - Но кто это сделал? Пещеры с гладкими стенами, лестницы, тоннели? - Не знаю, Талса. Да и какая разница? Мы отыскали надежное убежище, и в тяжелое время спасли остатки рода. Блейд задумчиво разглядывая скалы. Пожалуй, чтобы прорезать этот базальт, требовалось нечто более совершенное, чем кирка и долото! - Может быть, тут находился стават? - спросил он. - Древнее поселение вроде тарвалского? - Нет. Стават - не здания и не пещеры; ставят - место, где находят дары Арисо. Тут их не было. - Трудно представить лучший подарок, чем крепость с такими неприступными стенами, - пробормотал Блейд. - Возможно. Но нас спасают не стены, а скрытность. Стены можно обойти, если пробраться выше по течению Иллимы. Там скалы понижаются, а река мелеет, так что сильному отряду удалось бы переправиться на другой берег. Но пока кастелам не известны проходы с равнины в наше ущелье, мы можем спать спокойно. - Миот помолчал, погладывая на скалистые стены последней цитадели фра, затем вдруг усмехнулся. - Ты помнишь о войске, которое мы видели семь дней назад?

- Да. Где же оно? Мы не встретили у водопада ни единого человека, кроме ваших стражей. - Кастелы уже на правом берегу Иллимы. Там - ничейная земля, они знают ее лучше левобережья. И там тоже есть тайные тропы... Брин ищет их много лет, но вряд ли найдет. - Ты так уверен в этом? - Да. Скажи, Талса, почему мы с Онтой и Панти вышли из ущелья на правый берег Иллимы, а возвращаемся домой по левому? - Хм-м... Это действительно странно! - Блейд уже размышлял по сему поводу, но не собирался задавать лишних вопросов. - На правый берег ведет легкая и короткая дорога - сквозная пещера длиной в две сотни шагов. Но пройти по ней можно только в одну сторону. - Почему? - Не знаю. На равнину попадаешь свободно, но если идти обратно в горы, воздух становится все плотней и плотней. Дальше середины прохода нельзя ступить ни шагу. - Магия? - Магия, Талса. Древняя магия, не подвластная ни дзу, ни бартайе. Блейд кивнул. Каким бы образом ни попали в этот мир предки Миота, они явились во всеоружии техники и знаний. Затем, вероятно, последовала эпоха деградации и упадка, когда началась вражда между отдельными группами поселенцев, значит, одни скрывались, другие - преследовали. Беглецам были нужны убежища, и они умели сделать их недоступными. - Нам пора, учитель, - напомнил Панти. Солнце повернуло на закат. - Да, пора. Искатель свернул направо и стал быстро взбираться по крутому склону. Блейд и молодой фра последовали за ним. - Куда мы направляемся, Панти? Я полагаю, дорога к броду идет вдоль реки? - Конечно, Талса. Но кинтам сказал, что надо задержаться. - Зачем? - Тут неподалеку стойбище клотов. Он хочет отдать хвосты... - Мы не рискуем попасть к ним на ужин? Панти округлил глаза. - Это наши клоты, Талса! Одни предпочитают жить в своих пещерах, другие уходят к людям, но редкий клот поднимет лапу на фра. Конечно, надо знать, как с ними обходиться. - Я не фра. Как я должен себя вести? - Ты идешь с нами, значит, ты достоин доверия. Стой спокойно, когда они начнут тебя обнюхивать, вот и все. Им надо запомнить твой запах. Блейд хмыкнул. Ему помнилось, что клоты даже мертвыми выглядели весьма устрашающе, и он не спешил познакомиться с живыми. Сколько их там, в пещерах? Десятки? Сотни? Он коснулся рукояти меча, ощущая знобящее чувство неуверенности. Миот поднес ко рту свисток, висевший на шее, и резкая пронзительная трель раскатилась среди деревьев и скал. Потом - еще раз и еще. Звуки немного различались, словно пожилой фра высвистывал мелодию из трех нот, тревожную и неприятную для человеческого уха. - Их надо предупредить, - прокомментировал Панти. - Они не любят нежданных гостей. - А что бывает с такими гостями? Юноша неожиданно хихикнул. - Все еще беспокоишься насчет ужина? - Ты обещал познакомить меня с родителями... Не хотелось бы потерять такую возможность. С утесов торчавших над низкорослыми деревьями, словно зубы исполинского дракона, метнулись тени. Блейд замер, почувствовав на плече руку Панти. Солнце било ему в глаза, и он видел только черные, почти квадратные силуэты на фоне голубого неба; медленно и бесшумно они планировали вниз, похожие на увлекаемые ветром листья. Свисток в губах Миота по-прежнему тянул заунывную мелодию. Внезапно парящие фигуры вспыхнули всеми оттенками красного и золотого. Лапы, оранжевые с желтыми подпалинами, были простерты в стороны, рыжие хвосты пылали огнем, летательная перепонка, подсвеченная солнечными лучами, отливала багрянцем, когти и клыки казались отлитыми из серебра. Порыв ветра заставил Блейда вдохнуть их запах, мускусный и едкий, и он подумал, что эти величественные звери пахнут как все другие хищники потом, кровью, жестокостью. Они приземлились - два огромных самца, намного крупнее спутников Миота и Онты, и семь особей помельче. Перепонки, свисавшие до середины лап, не портили общего впечатления грациозной мощи и стремительности; яркорыжая шерсть, длинная и пушистая, увеличивала размеры зверей. Да, они в самом деле были похожи на гигантских хатти - если не считать серповидных когтей, внушительных клыков и широкого лба; под которым прятались темные глазки, почти незаметные за клочьями торчавшей шерсти.

Миот шагнул к большим самцам, опустился на землю, скрестив ноги, и вытащил из сумки два хвоста. Он что-то произнес - внятно, раздельно, но негромко, и Блейд не расслышал его слов. Звери ответили тихим ворчанием. Миот снова заговорил; казалось, он снова и снова повторяет одни и те же фразы, а клоты, будто аккомпанируя ему, ведут свою собственную партию, то повизгивая, то взревывая, то шумно выдыхая воздух. Странник напряг слух, пытаясь разобраться в этом трио, но тут что-то сильно толкнуло его под колени. Он опустил взгляд. Голова! Громадная рыжая голова с трепещущими розовыми ноздрями! Поперек лба протянулись три темные полоски, уши стоят торчком, в полуоткрытой пасти влажно поблескивают двухдюймовые клыки, в черных глазках затаилось странное выражение - не то любопытства, не то настороженности. Теперь Блейд заметил, что молодые самцы, окружили их с Панти, принюхиваясь и тихонько ворча. Шестеро сипели, обвив задние лапы хвостами, словно кошки; седьмой тыкался носом ему в ноги. Зверь поднял морду - уши его пришлись страннику по грудь. С минуту они пристально смотрели друг на друга, и Блейд решил, что глаза клота совсем непохожи на тигриные. Скорее на собачьи - такие же глубокие, темные, преданные, без того холодного и неприятного интереса, с которым огромные кошки смотрят на людей. Внезапно зверь опять ткнулся ему в колени и резко выдохнул: ф-фа! - Он назвал свое имя, - возбужденно прошептал Панти. - Ответь ему! Скорее, или он обидится! Блейд положил ладонь на мохнатый рыжий лоб, удивляясь мягкости шерсти. - Талса, - произнес он и повторил, копируя манеру Миота: - Тал-са! Тал-са! - Ллса! - выдохнул зверь. - Хороший... - Шши... Ффа шши... - Теплый... мягкий... Розовый длинный язык, шершавый, как терка, коснулся его запястья. - Ллса шши... Ффа шши... Уфф-ррр... Блейд, пораженный, замер. Возможно, эта тварь не ведала, что такое плохо, но что такое хорошо, она знала. И могла об этом сказать! Почти инстинктивно он начал почесывать клота под нижней челюстью, затем повернулся к Панти и тихо спросил: - Он что, говорит? - Разве ты не слышишь? - Слышу, но не могу поверить. - Он тебя выбрал. - Как - выбрал? Что это значит? - Теперь он будет с тобой. Будет тебя защищать, носить твой мешок, спать у твоего порога. Большая честь, Талса! Я... я хотел бы быть на твоем месте... Юноша с надеждой оглянулся на остальных молодых клотов, но они сидели неподвижно. - Что я буду с ним делать? - произнес Блейд, продолжая почесывать под челюстью, Ффа жмурился и пыхтел, напоминая сейчас огромного рыжего пса. - Будешь его учить. Будешь с ним разговаривать. Будешь любить... О, наставник закончил! Смотри! Два старых самца осторожно взяли зубами хвосты погибших, обнюхали руки Миота и, повернувшись, направились в лес. Шестеро молодых разом встали, все они смотрели на Ффа, пошевеливая ушами и пофыркивая, словно прощаясь с ним или исполняя какой-то непонятный обряд. Потом клоты потянулись за старшими, зверь с полосками на лбу остался. - Учитель! - Панти едва не приплясывал на месте. - Учитель! Ты видишь? Талса зачаровал клота! Он настоящий дзу, только добрый! - Я не слепой, - искатель поднял на Блейда печальные глаза. - Береги его, Талса. Они живут долго, почти половину срока, отпущенного человеку, лет сорок или пятьдесят... Они понятливы и верны. - Я не рассчитываю провести в Иглстазе столько времени. Что будет с ним, когда мне придется уйти? - Возьмешь с собой, - заметил Миот, словно о чем-то вполне разумеющемся. - Теперь он принадлежит тебе, а ты - ему. Вот если у тебя будет сын или дочь... Не дослушав, Блейд повернулся и начал спускаться по склону. Сын, дочь! Он провел здесь ухе десять дней, не увидев ни одной женщины! Нет, на одну все же удалось поглядеть - в этом местном телевизоре, никер-унне... Красивая девушка и очень похожая на малышку Каллу, но пока - увы! - совершенно недоступная. Может быть, завтра он ее встретит... Ффа беззвучно ступал рядом, то и дело тычась теплым носом в ладонь Блейда, а за спиной Миот выговаривал своему ученику. - Ты спрашиваешь, Панти, почему ни один молодой клот до сих пор не выбрал тебя? Так вот, запомни, клоты чувствуют душу человека, его силу, его мудрость! Они не звери, они почти как люди! И если парень умеет только размахивать мечом, а в голове у него не больше, чем у суетливого хатти, то никогда...